Когда я с повязкой хунвэйбина на рукаве вместе с затаившим ко мне ревность Ван Вэньци возвращался из школы домой, он с тонким намеком спросил меня:

— Слушай, ты на помосте так классно сыграл свою роль, когда это ты научился? Когда научился? Самоучка! Я, насупившись, ответил:

— Не лучше ли не прибегать к такому слову, как сыграл? Каждый проявляет себя таким, какой он есть, без всякой учебы.

— Ну, будем считать, что это было проявление самого себя! Самовыражение! Не специально разыгранное! Тогда данное природой?

Мне все больше становилось это неприятным и я со всей серьезностью твердо заявил:

— Судить о проявлениях любого человека надо с учетом его постоянной классовой позиции, его идеологических пристрастий. Он с насмешкой ответил:

— Это действительно так? Или все же было притворство? Я тоже подпустил ему колкость:

— Ну, а ты бесконечно кричал «да здравствует Мао», это тоже было настоящее или притворство?

Он сразу посерьезнел:

— Отбрось подозрения! Неужели могло быть притворство?

Я тоже перешел на серьезный тон:

— Не делай другому того, чего себе не желаешь!

Больше он не стал ничего говорить.

Некоторое время мы шли молча, он глубоко вздохнул. Я видел, что он никак не может примириться с постигшей его неудачей, он не понимал, почему не мог вступить в организацию хунвэйбинов с первого раза. И, задав ему вопрос, я попал в самую точку:

— Скажи, ты немного завидуешь мне, что я сегодня надел повязку хунвэйбина, а ты — нет?

— Чертовски завидую! — ответил он.

Я никак не ожидал такого простодушия и сразу не нашелся, что сказать. А он продолжал:

— Ты не знаешь! В нашем дворе есть несколько учеников средней школы и все стали хунвэйбинами, только я один — нет. Ты не видел, как высокомерно и важно они держались передо мной! Как будто в нашей семье есть что-то такое, что подлежит осуждению. Ведь мой отец стал заниматься мелкой торговлей лишь перед самым освобождением. И я всерьез опасаюсь, что сейчас нашу семью начнут притеснять — с печалью в голосе сокрушался он.

— Ты же из красного окружения! Они не посмеют обижать тебя! — сказал я.

— Я говорил им, думаешь, они поверили?

Мы подошли к перекрестку, на котором надо было расходиться. Он стоял, опустив голову, молча негодуя. Видно было, что ему не хотелось так просто расстаться со мною.

— Почему ты так обеспокоен? Окружение красных — это же резерв хунвэйбинов, это равносильно, что быть кандидатом в члены партии, ты пройдешь испытательный срок и все! — успокаивал я его.

— Ты дай мне сегодня свою повязку надеть!

— Разве можно! Тогда я совершу политическую ошибку, для тебя это тоже будет политической ошибкой! — на самом деле сегодня я тоже мечтал войти в свой двор с красной повязкой хунвэйбина, чтобы все обратили внимание.

— Не имеет значения! Ты сначала зайдешь вместе со мной к нам в дом, но повязка будет на руке у меня. Там я верну ее тебе, и ты уйдешь домой хунвэйбином!

Он оказался достаточно проницательным, с ходу разгадал мои мысли.

Я заколебался, не мог отказать:

— Так и сделаем. Как раз было обеденное время, во дворе тишина, не встретили ни души, наверно, все обедали.

— Если бы вечером, было бы намного лучше, тогда все люди во дворе наслаждаются прохладой, — сказал мне вполголоса Ван Вэньци. Не достигнув цели, он разочаровался.

— Тогда давай хоть мать порадуй, и то ладно, — сказал я.

Он вдруг во весь голос закричал:

— Почему во дворе пахнет паленым? У кого горит какое-то тряпье?...

После его крика со всех домов и дверей повысовывались люди.

— А почему я не слышу?

— Я тоже не слышу!

— Ой, у меня у обогревательной стенки лежит куча одеял! — засуетилась одна из женщин и убежала в дом. Вскоре она выскочила во двор и объявила, — У меня дома все в порядке! Я думала, что одеяла загорелись!

Все стали принюхиваться, поворачивая головы во все стороны и говоря, что не слышат никакого запаха дыма.

Я понимал, что Ван Вэньци захотелось коварно пошутить, было желание засмеяться, да нельзя.

Ван Вэньци несколько раз притворно потянул носом воздух:

— Странно, когда мы только зашли во двор, я отчетливо услышал запах дыма горелых тряпок.

Одна старушка сказала:

— Пожар — дело серьезное, посмотрите получше! Однако взгляды некоторых уже устремились на повязку хунвэйбина.

Он нахально рекламировал себя:

— Мы, хунвэйбины, должны не только заниматься культурной революцией, но и показывать образцы в борьбе с огнем и воровством!

Люди дружно кивали головами, выражая ему поддержку.

Я со стороны присматривался к людям и обнаружил, что они взглянули на него по-новому. Никогда не думал, что повязка хунвэйбина может так воздействовать.

Его мать тоже вышла из дома. Она с первого взгляда увидела на рукаве сына повязку хунвэйбина, от радости раскрыла рот и только потом смогла выкрикнуть:

— Мой сын тоже хунвэйбин! Мой сын хунвэйбин!

До этого все школьники начальной и средней школ этого двора уже стали хунвэйбинами, только ее сын не был им, и она испытывала тяжелое психологическое давление.

Ван Вэньци между тем сказал:

— Ма, я принадлежу к окружению красных, но я не был хунвэйбином, разве это не политический анекдот? Я был им, но только сегодня мне вручили повязку, — говоря, он выразительно посмотрел в мою сторону и я подтвердил:

— Да, да, правильно! — и вслед за ним направился в их дом.

— Теперь все отлично, все подростки нашего двора — хунвэйбины! Все красные!

— Да, да, совсем недавно я размышлял, почему ваш сын Ван Вэньци не хунвэйбин?

— Вэньци, ты и в душе, должно быть, такой же твердый?

Люди стали высказывать вслух свои мысли.

— В душе я, собственно, всегда была уверена в нем! Родословная нашей семьи чистая, мне на роду написано быть уверенной! — отреагировала его мать, на их рассуждения.

Только зашли мы в дом, как вслед явилась его мать. Хозяйка, конечно, заметила, что я без повязки хунвэйбина, стала зондировать:

— Сяошэн, тебя на этот раз не приняли?

— Тетя, я на несколько дней опоздал с написанием заявления, придется подождать пока утвердят.

— У твоего отца... в Сычуани все хорошо? Она спросила с состраданием, да попала как раз в больное место. Я уклончиво ответил:

— Все нормально! В последнем письме сообщал, что здоровье очень хорошее.

— Это большая радость, что все нормально. Вэньци, ты стал хунвэйбином, когда будут принимать следующую партию, ты замолви слово за Сяошэна! На день раньше примут, и родителям раньше станет спокойнее, — очень добросердечно велела она сыну. — Конечно! Конечно! — радостным, готовым на любые жертвы ради друга тоном, ответил Ван Вэньци.

Обманутая хозяйка с радости не могла не оставить меня на обед. Ван Вэньци благодаря тому, что удачно обманул мать и соседей по двору, тоже не мог не сделать это.

Из-за такого радушия матери и сына я тоже не мог отказаться. После обеда Ван Вэньци проводил меня до самого перекрестка, там достал из кармана повязку и вернул мне, растроганный сказал:

— Мы действительно надолго задержали тебя у нас дома, но от этого большая польза.

— Неужели мог не помочь в таком пустяке?

— Знает небо, знает земля, знаешь ты, знаю я.

— Если бы я не помог тебе, то продал бы тебя.

— Мы с тобой — самые лучшие друзья, отныне я не скрою от тебя ничего на свете. Скажу тебе правду, мой отец больше года был гоминьдановским солдатом. Потом дезертировал. Это однажды вечером мой отец тихо рассказывал матери, а я тайком подслушал. Если когда-нибудь я стану «черным», тогда ты останешься моим другом?

Я никогда в жизни не мог подумать, что отец моего рекомендующего в комсомол мог иметь такие серьезные проблемы в своей семье. Никогда не думал, что он так может довериться мне, может выдать мне такой опасный для семьи секрет.

Я оторопел.

Дал повязку хунвэйбина подлинному щенку гоминьдановского солдата, создал ему условия выдать себя за хунвэйбина. Как это все серьезно!

Я ощутил внутренний страх. Почувствовал, что он втянул меня в опасное дело.

Он, очевидно, также разгадал мое психологическое состояние в тот момент.

— Если ты боишься связей со мной в будущем, то с завтрашнего дня я по своей инициативе отдалюсь от тебя. И все! В этом году никто, кроме нас, не будет задумываться над этим. Я полностью способен понять тебя, — сказал он тихо, пристально глядя мне в глаза.

Эх, Ван Вэньци, Ван Вэньци, почему ты так долго смотришь мне в глаза, да так, что пронзаешь душу?

Почему в этот революционный год все люди стали беспредельно революционными и в то же время крайне эгоистичными?

В его словах я почувствовал огромную сердечную скорбь. У меня не хватило мужества взглянуть ему в глаза.

Выражение моего лица в то время, видимо, подсказало ему, что его собственные внутренние переживания более сильные, более сложные и более корыстные, чем мои.

Он, не говоря ни слова, повернулся и пошел.

Когда он удалился шагов на десять, я справился с внутренним эгоизмом. Окликнул его, потом догнал и высказал священную клятву:

— Вэньци, ты мой друг навсегда!

Он горько усмехнулся.

— Правда! — мои чувства бурно вздымали горячую дружественную кровь, — у меня тоже есть такое же серьезное дело, о котором я тебе расскажу!

Я хотел рассказать ему о том, что мой отец в Сычуани выведен на чистую воду. Уже почти сказал об этом, но подумал, а будет ли мое доверие соотноситься с тем, что он доверил мне.

Слова «мой отец состоял в …» едва не сорвались с кончика языка, но были проглочены. Подобно тому, как рыба, выпрыгнувшая на поверхность воды, тут же уходит обратно.

Он молча смотрел на меня, ожидая, когда я расскажу ему о таком же серьезном деле.

— Мой отец подпольно состоит... в подпольной партии...

Вот такую чушь я выдавил из себя.

Несусветную чушь.

Лицо покраснело, готовое вспыхнуть.

— Как можно говорить, что дело, о котором ты сказал, такое же серьезное, как мое? — сощурившись, выпалил он с дикой яростью, уставившись на меня подозрительным, потерявшим доверие взглядом.

Тот его взгляд я ощутил как пощечину, которую он мне влепил.

Я нес околесицу, тщетно пытаясь защититься:

— Не смотри так на меня! То, что я тебе сказал, совершенно секретное дело. Моим отцом руководят непосредственно из Министерства общественной безопасности До сих пор из-за характера работы он не может открыто быть членом партии. Я не только стопроцентный красный, но надо считать еще и особым красным!

— Ха-ха-ха...— вдруг разразился он громким смехом. Потом замолк, холодно сказал:

— Особый, говоришь? уходи, уходи, с завтрашнего дня я не буду ходить вместе с тобой, чтобы между нами не было никаких отношений.

— Я...

— Катись ты к такой матери!

Я развернулся и бегом покинул место пренеприятного разговора.

* * *

На углу одной из улиц перед дверью парикмахерской, в которую я примерно раз в месяц ходил стричься, на блестящей, привлекающей взор красной бумаге было вывешено «обращение к революционным массам». Перед текстом обращения была помещена известная цитата: «Герой даже в одиночку победит тигра и леопарда, негерой испугается медведя». За нею следовал текст обращения: «Для того, чтобы идти в ногу с революцией, наша парикмахерская не делает причесок с зачесом волос назад, причесок на пробор, стрижек волос длиной больше одного цуня, не соответствующих пролетарским образцам. Не применяет бриолин, лак для волос, румяна. Мужчинам не делает челку, не сушит волос феном. Женщинам не делает горячую завивку волос и не завивает волосы на бигуди».

Внизу подпись: Парикмахерская «Хуачжицяо».

Раньше она называлась по наименованию улицы, с каких-то пор получила это новое название.

Две женщины-парикмахера, одетые в грязные белые рабочие халаты, одной около тридцати лет, второй — за сорок, одна — слева, другая — справа, ножки взавивку, подпирали дверные косяки. Они, как солдаты, сторожили вход в парикмахерскую, от нечего делать лузгали семечки, беззаботно судачили о всяких пустяках. Внутри парикмахерской полная тишина.

Парные цитаты из стихов председателя Мао уже стали поветрием революционного времени. Однако цитата, помещенная перед обращением к революционным массам, на самом деле не имела ни малейшего отношения к обращению. Она вызывает у человека ощущение, что он пришел не в парикмахерскую, а на арену, где будет происходить состязание с дикими зверями.

Закусочная, что напротив парикмахерской, раньше тоже называлась по имени улицы. А с некоторых пор на табличке написали «Закусочная Лоюянь», не без намека на душещипательное значение «Лоюянь». Это тоже из стихов Мао, такого рода названия естественно находятся под защитой революции.

Я остановился напротив входа в парикмахерскую, поняв, что сбился с пути, и тут же увидел, как из закусочной «Лоюянь» вывалила шумная толпа. 7–8 пар «лебедей», стуча в гонги и барабаны, веселой ватагой стали переходить улицу. Две парикмахерши, подпиравшие дверные косяки, крикнули внутрь парикмахерской:

— Идут сюда! Идут сюда! Люди идут! — им совершенно нечего было делать, надеялись получить желанное занятие. Многие работники парикмахерской — мужчины и женщины вышли на улицу, встретили их аплодисментами. Персонал закусочной подошел к парикмахерской, несколько человек быстро развернули большой красный лист бумаги и стали торопливо клеить рядом с «обращением к революционным массам». Еще не высохшие иероглифы слова «поддержим» врезались мне в глаза. Я окинул взглядом написанное, основной смысл его сводился к поддержке революционной работы персонала парикмахерской «Хуачжицяо».

Обе стороны взаимно обменялись лозунгами:

«Учиться у революционных парикмахеров!».

«Учиться у революционного персонала закусочной!».

«Привет революционным парикмахерам!».

«Привет революционному персоналу закусочной!».

Это привлекло внимание многих прохожих, которые останавливались вокруг, чтобы посмотреть на это мероприятие.

Я случайно остановил взгляд на пространстве перед входной дверью в «Хуачжицяо». Меня охватило чувство, которое можно назвать: «если все человечество пьяно, то я тоже пьян». Удрученный происходящим, я торопливо перешел улицу и неожиданно увидел, что на стену закусочной «Лоюянь» тоже наклеивают два больших листа красной бумаги. Не имея намерения читать их, я все же не смог подавить любопытство, остановился и стал бегло просматривать.

На первом листе было «обращение к революционным массам закусочной «Лоюянь», впереди которого размашистым почерком вписана цитата: «Золотую чашу содержи в порядке, на земельном наделе трудись изо всех сил». Эта закусочная в целях стимулирования изменения мировоззрения революционных клиентов, начиная с сегодняшнего дня, не будет убирать столы, мыть пиалы и палочки для еды. Персонал не слуги клиентов, закусочная должна обслуживать семьи. Клиенты обслуживают себя сами, только в этом случае появится самый лучший социалистический строй, в котором все люди равны...

В моих карманах никогда не было столько денег, чтобы можно было съесть блюдо в закусочной. Поэтому то, что персонал призывал клиентов также съедать всю пищу, не оставляя объедков, и в этом видел преимущество социализма, меня никак не касалось. Да и стригся я всегда только наголо или делал ученическую прическу, при этом никогда не пользовался такой услугой, как помывка головы, чтобы сэкономить один мао, поэтому и этот призыв «Хуаюцяо» ни на йоту не затрагивал мои интересы. Впрочем, любая модель каждого парикмахера, старательно делающего свое дело, неизбежно вызывала в моем сознании уважение и почтение к ним. Что касается социализма, то я про себя думал, что мы занимаемся им уже столько, сколько я прожил на свете, но все время делаем неправильно. Даже идея «служить народу» требует новых дискуссий, а все это только приносит людям разочарование. Волей-неволей чувствуешь глубокую досаду за свою республику.

Раздосадованный я продолжил свой путь домой. Проходя мимо большого желтого многоэтажного дома, я увидел, как собравшаяся перед ним толпа кого-то избивала.

Желтая многоэтажка одной стороной выходит на улицу. Моя семья жила в маленьком переулке за многоэтажкой. Она построена совместно провинциальным обществом писателей и театром песни и пляски как общежитие. Но писатели здесь почти не жили, только артисты. Дацзыбао на стене дома сменялись трижды в день. Их наслоение достигало толщины трех досок! Дацзыбао на этом доме в сравнении с другими вызывали беспредельный интерес у прохожих, а для простого населения нашего переулка поставляли богатый материал для веселых увлекательных бесед. Писатель Н. — бродяга по природе, артистка такая-то всегда была «драным башмаком», певица такая-то — любовница В.… Некий деятель из кругов культуры и искусства, как достоверно известно, обладает «дурными качествами», ведет темные дела и способен высосать из пальца все, что угодно, с помощью дацзыбао разоблачен принародно. Простые городские жители потешались вдвойне. Об этом передавали из уст в уста и переписывали, без устали отводили душу.

— На желтом доме есть какие-нибудь интересные дацзыбао?

— Быстрей пошли, посмотрим, там расписали, как живет Н.!

— Да? Тогда сейчас поужинаю, и можно будет сходить!

— Сейчас как раз кто-то наклеивает новые дацзыбао, если ты поужинаешь и потом пойдешь, то едва ли уже увидишь!

— Тогда я не буду ужинать!

Родителям живших в нескольких переулках семей не однажды приходилось хватать за руки или за уши своих детей — учащихся младших и средних школ, мальчиков и девочек — и утаскивать домой, жестоко избивая и предупреждая их, чтобы больше не читали дацзыбао на желтой многоэтажке. Боялись, что мальчики и девочки из тех дацзыбао наберутся всякой дряни. Но даже побои не приносили пользы. Мальчики и девочки после избиений с трудом меняли «дурные привычки».

Каждый раз, когда я проходил мимо желтого дома, всегда хотелось остановиться и почитать те дацзыбао. У меня семнадцатилетнего юноши, были очень смутные представления о взаимоотношениях между мужчиной и женщиной вроде бы что-то знал и вроде не знал, чувствовал, что, раз это тайна, то стыдно интересоваться. В глубине сознания копошилась зависть. Так как в романах не пишут о том, что бывает между мужчиной и женщиной, а в дацзыбао пишут, и поскольку те мужчины и женщины не персонажи из романов, а персонажи, которые живут в желтой многоэтажке (к тому же, если я захочу, то, когда он или она будет входить в дом или выходить из него, могу безнаказанно крикнуть что угодно ему или ей, плюнуть в лицо ему или ей), то я могу косвенно получить моральное и даже физиологическое удовлетворение. Я часто читал их с душевным трепетом и покрасневшим лицом.

В те годы я сильно увлекался стихами. В стихах юношей, как и в их снах, часто: проявляются признаки психологии Фрейда. Я всей душой мечтал стать большим поэтом. Я начал создавать стихи, в которых боготворил красивых женщин. В дневник записывал строки, кричащие о неразделенной любви.

Я почитал одного провинциального поэта средних лет, проживавшего в желтой многоэтажке. Купил два тома его стихов. В провинции он был известен эмоциональными стихами. Он определенно был подвержен влиянию шлягеров запада, трескотни и витиеватости. Стихи о любви писал очень вульгарно. Недавно я прочитал стихотворение «Звуки, оставляемые снегом» и подумал, что лирика о любви у него приближается к этому стандарту.

Однажды на стене желтой многоэтажки появилась разоблачающая его дацзыбао. Это были копии более десятка чувственных писем к жене в пору любви, написанных в стиле лишу. Бросающийся в глаза заголовок гласил: «Посмотрите на отвратительный облик поэта».

Те стихи официально не публиковались, но я несколько строк из них помню по сей день:

Если бы я был девушкой и сегодня какой-нибудь поэт в таких стихах выразил ко мне любовь, то наверно, тронул бы мое сердце, но в то же время не вызвал бы восхищение стихотворением, в те годы такие заурядные стихи как раз обеспечивали блестящую победу на ниве любви.

Как много его поклонников в тот день переписывало их для себя! Слово «грудь» было подчеркнуто красной жирной чертой, напоминая людям, что «отвратительный облик» вовсе не безответственная болтовня. Я тоже переписал. И тоже подчеркнул слово «грудь». В течение многих дней после этого иероглифы, обозначающие «грудь», часто вставали в моем воображении, трансформируясь из иероглифов в определенную форму. Когда я встречался с женщинами мой взгляд невольно пробегал по их груди.

С тех пор я перестал поклоняться этому поэту, однако частенько читал те стихи, переписанные с дацзыбао. Культ исчез, а психологически я не почувствовал ни малейшей потери. Наоборот, на душе стало как-то легко.

Позже, переходя улицу, я однажды встретил его. Он уже совсем поблек, лишился манер, присущих поэтам, упал духом. Когда он проходил мимо меня, я громко назвал его имя. Он остановился, повернулся, в замешательстве посмотрел на меня. Я презрительно тоже посмотрел на него. Как будто я известный поэт, а он учащийся средней школы, мечтающий стать поэтом.

Он на миг растерялся, потом понял, что это злая выходка, рассчитанная на то, чтобы унизить его, и пошел дальше А я еще несколько раз выкрикнул его имя. Он ускорил шаг, потом даже побежал. Видя быстро удаляющуюся спину, я улыбался. Если бы в то время передо мной было зеркало, и я увидел бы в нем себя, я обязательно испугался бы своей леденящей ухмылки. Возможно, в ней была еще и безжалостность.

Человечество имеет две распространенных психологии — созданную им самим психологию идолопоклонства и психологию истребления первой. Не важно как поклоняться — до предела низко или чуть-чуть. Первая олицетворяет собой относительно всеобщее духовное раболепие. Вторая воплощает в себе относительно всеобщее сознательное раболепие.

— Срезай ей волосы! Срезай волосы! — кричала женщина в толпе перед желтой многоэтажкой. Ее голос, похожий на хрипы собаки, которой веревкой передавили горло, — привлек меня к этой толпе.

Здесь избивали женщину. На ней не было еще ярлыка, пока не надели колпак, и я не смог узнать ее имя. Если судить по ее изящной фигуре, то ей никак нельзя было дать и тридцати лет. Ее избивали не хунвэйбины, не цзаофани из среды работников культуры, а домохозяйки из желтой многоэтажки. Женщины в возрасте от 30 до 60 лет — матери, бабушки. В боевых кличах их ободряли и поддерживали школьники средних и младших классов — сыновья, дочери, внуки и внучки. Это была стихийная, никем не организованная и никем не возглавляемая большая критика, явление, какие я наблюдал тогда сплошь и рядом.

Две юные девушки завернули руки избиваемой за спину, а женщина-мать среднего возраста одной рукой ухватилась за красивые, цвета вороньего крыла, длинные волосы истязаемой, а в другой держала большущие ножницы и с клацанием срезала ей волосы.

Одна женщина с огромным животом, по меньшей мере на шестом или седьмом месяце беременности, от смеха обеими руками схватилась за живот и с интересом наблюдала за происходящим. Старушке в зеленой кепочке военного образца она сказала:

— Вышла замуж, а завивку не сделала, ей захотелось подольше сохранить такие длинные волосы, иногда заплетает длинную косу. Удивительно, не собирается ли она, маскируясь под девушку, совращать молодых парней! Посмотри, будет ли она после этого рисоваться! Тогда та старушка повернулась к женщине, обрезавшей волосы, и крикнула:

— Обрезай еще короче! Обрезай еще короче! Распутница! Дура вонючая!

Клац! Клац! Клац!

Прядь за прядью черные волосы падали на землю.

Некоторые малыши стали собирать их. Взяв в руки, совали в ноздри пучки волос, изображая из себя стариков с усами, напуская на себя солидный вид и вызывая взрывы смеха у женщин.

Прекрасные волосы той женщины в мгновение ока стали короче, чем при стрижке под ежика. Только неровные.

— Снова отрастет, еще раз пострижем! С этого дня будем стричь тебя ежедневно! Ежемесячно! Ежегодно! — внушала ей женщина, которая обрезала волосы, с силой надавливая ей пальцем на лоб.

Две девушки, завернувшие ей руки за спину и державшие во время стрижки, наконец-то, отпустили их.

Она медленно-медленно поднимала голову, над которой, дав себе волю, достаточно поиздевались, не глядя никому в глаза, лишь той старушке в военной кепи. Смотрела, сжав губы, не говоря ни слова, а в глазах мало-помалу накапливались и текли слезы, и только нескоро она сказала всего одну фразу:

— Ма, я же все-таки жена вашего сына! Та тут же ответила:

— Я прикажу своему сыну завтра же развестись с тобой. Я не признаю тебя женой моего сына! Распутница! Разве не из-за того, что мой сын связан с вашей семьей, имеющей зарубежные связи, он не может вступить в партию?! А сегодня еще может подвергнуться критике?!

Старушка в новейшем военном кепи цвета зеленой травы, прижавшем к затылку прядь волос, выглядела очень комичной и смешной. Однако окружавшие ее люди, кажется, ничего не замечали. В каждом слове, сказанном невестке, вырывалась наружу ее внутренняя злобная ненависть. Как и сейчас, я тогда не мог понять, как она могла дойти до такой ненависти к жене сына только из-за того, что ее сын не вступит в партию и подвергнется критике

— Тьфу! Да у вас же в доме еще два аквариума с золотыми рыбками! — подошла к истязаемой беременная женщина, поддерживая руками свой живот, и плюнула ей в лицо липкий комок слюны.

Ее рука потянулась, чтобы вытереть слюну, да остановилась.

Слюна медленно сползала вниз по ее лицу.

— Принеси и выбрось их! — снова вскинулась та женщина, которая только что стригла ей волосы.

— Я схожу, кто пойдет вместе со мной?

— Я пойду!

И два малыша, опередив всех, а за ними еще 5–6 мальчишек бросились бегом в дом.

— Нет! Нет! — встревожилась старушка в военном кепи, а беременной женщине сказала:

— Как бы ее не били, все сойдет, а вот ломать вещи в моей квартире я не разрешу!...

Беременная женщина, окинув ее взглядом, высказала свое удивление:

— Эй, вы слышали? Она только что говорила, что не признает ее женой сына называла распутницей и вонючей дурой, а сейчас она уже заодно с невесткой! Ты знаешь, сколько мужчин она одурачила за спиной твоего сына?

— Избитая женщина еще раз, глядя на старуху, скорбно спросила:

— Ма, ты им веришь?

— Распутница! Я хочу верить и верю!

— Ты не веришь даже тому, что говорит твой сын?

— Мой сын... — и в этот момент старушка увидела, как из ее дома дети вынесли два аквариума с золотыми рыбками. Она торопливо бросилась вперед, — детки, не бросайте, ни в коем случае не бросайте! Каждый аквариум стоит больше восьми юаней! Да и за каждую рыбку отдали большие деньги!

Беременная женщина громко крикнула:

— Бросайте! Эта старуха не знает, что говорит!

Женщина, все еще державшая в руках ножницы, тоже скомандовала:

— Бросайте!

Остальные женщины беспорядочно выкрикивали то же самое:

— Бросайте! Бросайте! Почему не бросаете?!

Все дети, наблюдавшие за происходящим, тоже зашумели:

— Бросайте! Бросайте! Послушаем звуки гонга! Ударьте в гонг!

Два керамических аквариума, которые держали на руках двое малышей, мигом разлетелись вдребезги, ударившись о землю. Образовалась грязная лужа. Несколько драгоценных золотых рыбок бились о землю, подпрыгивая в этой луже. В предсмертных судорогах они раскрывали рты и усиленно работали жабрами.

Старушка смотрела на эту сцену ошалелыми глазами. Женщина, которую избивали, кажется, переживала за них больше чем за себя. Не в силах смотреть на них она закрыла глаза и потерянная, растоптанная бессильно опустила голову.

— Еще прыгают, раздавите ногами! — подстрекала детей одна из женщин.

Дети наперебой стали топтать золотых рыбок. В момент десятки ценных красивых созданий дети безжалостно превратили своими ногами в рыбное месиво.

— Еще раз разведите два аквариума золотых рыбок! Посмотрим, чем это для вас кончится! — с дикой ненавистью в голосе пригрозила беременная женщина. Как будто от ее безумной ненависти зависит, разводить ли им рыбок и сколько аквариумов. Точное указание на количество обычно заставляет человека задуматься и сделать по-другому, раз нельзя два, тогда надо один и ее ненависть угаснет.

Мальчик 13–14 лет поднял руку и крикнул:

— Посмотрите, это тоже из ее дома! — он держал в руках и показывал, изящную красную, сшитую из тонкого материала, вещь.

Женщина с ножницами отняла ее у него.

Все остальные женщины столпились вокруг нее, чтобы посмотреть на диковинную вещь. Несколько рук потянулись к ней. Это был комплект из бюстгальтера с трусиками вышитый узорами.

Взрослые женщины загалдели, прищелкивая языками всех на лицах застыло изумление, как бы выражающее единодушное мнение о порочности этой вещи. Изумлялись — как может человек надевать такую развратную вещь; попутно под настроение провели бессловесное воспитание детей, дали понять, что только очень порочные женщины надевают такие вещи.

Их сыновья и дочери, внуки и внучки — учащиеся начальных и средних школ тоже изумлялись, похоже, тоже единодушно полагали, что они, к несчастью, своими глазами увидели самую порочную в мире вещь; свое отношение к порочной вещи они перед женщинами выразили полным неприятием.

Поступая так, подняв галдеж, женщины, тем не менее, как я отчетливо уловил, выражали еще и восхищение, и зависть.

— Посмотри, с верху до низу ручная вышивка, это сколько же надо затратить труда на одну вещь!

— Ой, совсем просвечиваются, все можно видеть насквозь. Что одевай, что нет, все равно одинаково!

— Это ж каких денег стоит?

— Нам никогда таких не купить!

— Даже если и купишь, то не наденешь! Какая порядочная женщина наденет такое?

Избитая женщина безучастно слушала их рассуждения, лицо давно стало пунцовым. Ее без сомнения больше одолевал стыд не за то, что ей обрезали волосы, а за то, что принародно выставляли ее нижнее белье. Она терпела, собрав все силы и выдержку.

Одна женщина подошла к ней, дала две громких пощечины, стала грубо стыдить:

— Вонючая тварь! И ты, ложась спать, надеваешь это?

— Неужели вы никогда не носили бюстгальтеры, никогда не надевали трусы? — наконец, высказала она своеобразный протест.

Шлеп, шлеп! Последовали еще две пощечины.

— Грязная тварь! Какая же порядочная женщина наденет такое?! Да еще вышитое!

— Это мне подарила жена посла, когда я выступала за рубежом!

— Закрой свой вонючий рот! Я за год всего несколько раз выхожу на берег реки, а ты еще ездишь по заграницам! Впредь и не мечтай об этом!

— Ты китаянка или иностранка?!

— По-вашему за рубежом женщины не порядочны!

Возмущение женщин росло.

— Стригите ее, стригите!

— «Мне подарила жена посла», вы слышали, как она преуспевала?

— Стригите, стригите в полоску!

— Разве не из-за хорошего природного голоса она стала жительницей нашего дома? Не допустим, чтобы она сейчас потеряла авторитет! Пусть даже на веки останется дурная слава о нас!

И тут несколько женщин потянулись к той из них, которая клацая ножницами, безжалостно срезала ей волосы. Теперь они пучок за пучком стремительно слетали на землю.

Настроение старушки в военном кепи после того, как разбили аквариум, упало, она глубоко сожалела о случившемся. Неизвестно, какие чувства в этот момент овладели ею, с ней началась истерика, она направилась к невестке, стала набрасываться на нее и царапать.

Несколько мужчин, оказавшихся среди зрителей, не вынесли эту сцену, подошли к старушке и оттащили ее.

Она, лежа на земле, билась в судорогах и кричала:

— Не выйдет, завтра разделим имущество! В нашем доме не все вещи принадлежат той подлой распутнице!..

Женщина с ножницами, закончив свою вторую миссию, склонившись к старушке, крикнула: — Вставай! Кто сказал, что будем делить ваше домашнее имущество? Мы хотим конфисковать ее вещи. Мы можем провести такой политический акт? Старушка не вставала. Лежа на земле, ответила:

— Большинство из ее вещей куплено моим сыном! Та ее одежда, обувь — все это приобрел мой сын! На все потрачены деньги моего сына!

— Все, что куплено твоим сыном, ты отложишь и все тут, — благосклонно разъяснила ей женщина с ножницами.

— Именно так, сколько мы еще можем терпеть из-за нее неприятности?

— Наше главное направление борьбы — это она!

— Быстрее вставай! Если ты еще раз поднимешь такой шум, то помешаешь нам в осуществлении главного направления.

Женщины опять загалдели.

Тут только старушка поднялась, подобрала слетевшую с головы измятую шапчонку и снова надела на голову.

Одна из девочек с завистью смотрела на разбросанные везде осколки, похожие на красные листья, и в то же время бросала хитрые взгляды на взрослых женщин. Улучив момент, когда никто на нее не обращал внимания, внезапно подбежала, подобрала с земли осколок и тут же скрылась.

Этот поступок как бы послужил безмолвным сигналом для всех девочек, они дружно налетели, наперебой стали хватать осколки и мигом сплелись в большой клубок.

— Что вы делаете? Что вы делаете? Не смейте собирать!

— Ох, уж эти дети! С ума сошли!

— Для чего они вам нужны?

Крича, женщины растаскивали этот девичий клубок.

— Я... хотела сделать украшение на волосы...

— Я — тоже...

Девочки неохотно выпускали из рук поднятые ими осколки.

Избитая женщина бесстрастно смотрела, слушала...

Я, не торопясь, возвращался домой.

Пунцовое нижнее белье той женщины мельтешило перед моими глазами. Смутно выделялось белое тело женщины, лежавшее на кровати в различных позах.

Еще те ножницы...

Клац... Клац...

Как в калейдоскопе, беспорядочно мелькало всякое: падающее нижнее белье женщины, отрезанное ножницами, потом оно исчезло, стало похожим на человеческое мясо, сочилась кровь...