Лида проснулась оттого, что слезы, пробежав дорожку по щеке и подбородку, противными холодными каплями стекали ей на грудь. Она плакала во сне, и как ни странно, ей снилось детство — спокойное безмятежное детство. Мама. Маленький мальчик, настойчиво напоминающий Ярика, подавал ей ведерко, полное песку, из которого они собирались лепить замок. А в ведерке вдруг оказалась змея. Лида испугалась и заплакала, оттого и проснулась.

Она поднялась на локтях и вгляделась во тьму. Обычно она не боялась темноты, но здесь, в незнакомом месте, ей было не по себе. Да и спасительный свет нельзя было включить. Желудок недовольно заурчал от голода, вызвав неприятный спазм.

Лида поднялась на ноги и начала ходить по комнате, обхватив себя руками. Тело было омерзительно липким, словно она вспотела и не мылась по крайней мере неделю. Хотя кто знает, сколько она уже здесь. Лида вдруг занервничала и прислонилась лбом к стенке. Сколько ее еще ждать, когда кто-нибудь придет, чтобы решить ее судьбу. Просто сидеть и ждать было хуже всяких пыток. До смерти хотелось есть, но попросить было не у кого, да она и не стала бы так унижаться.

Может быть, они сами догадаются накормить ее.

Однако никто не пришел. Казалось, все позабыли о ее существовании. Прождав, по ее скромным подсчетам, около четырех часов, Лида вся обратилась в слух. Спать она не могла — мешали голодные спазмы в желудке. Может, они заперли ее здесь навсегда, избрав в качестве наказания за грехи мучительную смерть от голода? Ну нет, это было бы слишком легко для нее. Лида вдруг вспомнила страшный взгляд Мамая и вздрогнула. Ничего хорошего от человека с таким взглядом ждать не приходилось.

«За что мне это, Господи? В чем я так провинилась перед тобой?».

Казалось, ей снится какой-то кошмарный сон. Только вот проснуться от него никак не получалось. Всюду — и во сне, и наяву — были голые стены, темнота и нестерпимое чувство голода. К тому же ее одолевали смутные предчувствия, что весь этот кошмар вскоре покажется ей сущим раем. И она не ошиблась.

Спустя несколько часов она убедилась, что о ней все-таки помнят. Но уж лучше бы забыли. Лида уже почти заснула, утомленная ожиданием неизвестности. Чувство голода притупилось, уступив место головной боли. Не осталось сил, чтобы бояться, и все уже казалось довольно сносным, когда дверь распахнулась и с размаху грохнула об стенку. Яркий электрический свет прорезал тишину полумрака, и воздух словно ожил, словно закричал, завопил в предчувствии беды.

Двое парней средней комплекции, но довольно мрачного вида молча подхватили Лиду под локти и почти что понесли куда-то прочь из опостылевшей темницы. Однако свет Божий оказался куда хуже.

Лиду втолкнули в небольшую комнату, единственным отличием которой от предыдущей были окно и некое подобие мебели. В воздухе пахло чем-то хмельным и едким, словно в ней жгли ароматические свечи. Мамай поджидал ее, покуривая сигару, источавшую тот самый невыносимый запах, от которого Лиду внезапно затошнило. Но еще больше ее затошнило от вида самого курильщика, восседавшего на стуле, словно Иван Грозный на престоле. Каким огромным и властным он показался ей в это мгновение. У Лиды непроизвольно подкосились колени, и она рухнула на пол, внезапно оказавшись без поддержки сопровождавших ее парней.

Когда она неловко попыталась подняться и затравленно огляделась вокруг, лицо Мамая, до этого сосредоточенное и задумчивое, оживилось премерзкой улыбкой. Он явно собирался насладиться ситуацией, насладиться по-своему, как умел и привык.

— Ну что ж, здравствуй, Юлия. Надеюсь, у тебя было достаточно времени подумать и осознать всю глубину своего поступка? — спросил он с иронией.

Ох как не понравился Лиде его тон, не говоря уже о выражении его лица. Что такого натворила Юлька, чтобы вызвать такой гнев? Наверное, что-то из ряда вон, иначе не стала бы так низко и подло подставлять сестру. Лида не сомневалась, что Юлька отлично понимала последствия своего поступка. И знала, что ей грозит. Поэтому и прикрылась, как смогла. Хвала и честь великой авантюристке. Где только бродит ее Джеймс Бонд? Видно, Юля не слишком полагалась на его опеку.

Но самое главное: что делать сейчас самой Лиде? Спасать свою шкуру? Рассказать правду? Но какую?

«Я — не я, и хата не моя…Смешно». Действительно, смешно думать, что этот великан ей поверит или хотя бы начнет сомневаться в том, что сидящая перед ним на коленях женщина — не та, за которую себя выдает. Да и она сама себе успела «помочь», назвавшись Юлей, которую, по-видимому, никто из присутствующих толком не знает.

Тонкая скорлупка ее иллюзорного мира треснула, и Лида, словно беспомощный неоперившийся цыпленок, выпала наружу в жестокий мир.

Мамай окинул пленницу тяжелым испытывающим взглядом. Сонная, измученная, с огромным синяком на скуле, и спутавшимися волосами, она являла собой жалкое подобие той блистательной и роковой Саломеи, которую он запомнил с того самого проклятого вечера. Самое обидное, что она особо не волновала его ни тогда, ни уж тем более сейчас. Как он мог клюнуть, словно слепой малек, на эту дохлую муху? От этой мысли Мамай рассвирепел.

— Что молчишь? Раньше молола языком, что та мельница! Давай, рассказывай все по порядку!

— Что, например? — голос Лиды, всегда спокойный, звучал без особых эмоций. Что-что, а в руках она себя держала железно. Она внезапно решила для себя, что не будет оправдываться. Все равно бесполезно. Да еще если бы знать в чем.

«Такое впечатление, будто она меня не сильно боится. Либо полная дура, либо слишком хорошо понимает, что ее ждет и не считает нужным лишний раз унижаться. Что ж, последнее заслуживает уважения» — усмехнулся про себя Мамай, — «похороним ее с почестями.»

— Не прикидывайся дурой. Когда вы с Олегом меня обрабатывали, соображала ты быстро. Теперь так же быстро сообрази, по чьему приказу?

— Не понимаю… — сказала Лида, глядя на него во все глаза, сказала скорее себе, чем ему. Сердце ее начало биться быстро-быстро, и стало нечем дышать. Олег… Снова Олег…

— Не понимаешь? — ухмылка Мамая стала еще шире. — Скоро поймешь.

Он кивнул ребятам, сиротливо прикорнувшим в сторонке, молча слушая их разговор. Они послушно отлепились от стенки, подошли к Лиде и подняли ее на ноги.

Она не сразу сообразила, что они собираются с ней делать. А когда до нее дошло, было уже поздно и бесполезно вырываться. Один из парней принес стремянку и поднялся по ней вместе с Лидой. Высоко подняв ее руки, он обмотал их веревкой, свисавшей с потолка. Лида не заметила ее, как только попала в эту комнату, зато теперь хорошо ощутила, особенно когда парень, которого называли Колун, слез со стремянки и убрал ее, сбросив Лиду вниз. Только она не упала, а повисла на веревке, глотая слезы от резкой рвущей на части боли, пронзившей обе руки и тело. Наверное, если бы ее облили бензином и подожгли, боль была бы точно такая же. Шок сковал ее горло мертвой хваткой, не давая вырваться наружу диким крикам. Подбородок дергался в агонии, а слезы чертили по щекам неровные дорожки.

— Теперь понимаешь?

Лида собралась с силами и просипела:

— Нет.

— Плохо. Может, тебя покачать взад-вперед? Чтобы проветрить память.

Глаза Лиды округлились от ужаса. Она задрожала, неосознанно причиняя себе еще большую боль.

— Я ничего не знаю.

— Нехорошая девочка. Колун, поиграй в качельки.

Мамай достал вторую сигару и начал ее раскуривать, спокойно наблюдая, как Лида корчится, словно червяк, которого подвесили за ниточку над костром, и от этого ему было ни холодно ни жарко. Он не получал удовольствия при виде человеческий страданий, но и не привык сострадать.

— На кого работает Олег?

— Не знаю…

Как же, не знает. Хотя может быть и не знает. Вот он, Мамай, немного догадывается, а прав он или нет, скажет сам Олег, до которого он доберется следующим пунктом. Происходящее начинало ему надоедать. Действительно, что возьмешь со шлюхи. Разве только потешить самолюбие, хорошенько ее наказав.

Мамай посмотрел на часы. Без пятнадцати двенадцать. Пожалуй еще минут пять, и хватит. Пора решать и остальные дела, которые не ждут. Он едва заметно кивнул, и Колун, подставив стремянку, снял Лиду, которая дико закричала от боли, когда он прикоснулся к ее рукам. Колун схватил ее за волосы и поставил на колени.

И тут впервые в жизни Мамай ощутил на себе ее необыкновенный взгляд. Твердый и мягкий одновременно. Уверенный и слегка испуганный. Долгий и густой, немигающий взгляд из-под слипшихся ресниц. Взгляд этот сочувствовал и презирал и немного смеялся, но в нем не было страха.

Словно она понимала, что больше ее Мамай винит самого себя, и никак не может простить себе этого промаха. Не понимала она одного — что Тураеву важно найти крайнего, на кого он мог бы свалить всю вину, отомстить и успокоиться, принеся жертву самолюбию. И данной жертвой была именно она.