Глава 1

Летящей походкой Настя выпорхнула из здания милиции и нажала кнопку сигнализации. Серебристо- серая «девятка» приветливо подмигнула ей передними фарами. Чеченец, ковыляя, шел следом, волоча за собой гитару. Видно было, что сил у него немного, и еще чуть-чуть — и он рухнет прямо на асфальт. Но Настя по опыту знала, что пытаться помочь ему — дело неблагодарное. Брат никаким образом не хотел признавать себя слабым, и даже сейчас, когда культя ноги распухла так, что джинсы едва не лопались, он ни за что не оперся бы на заботливое женское плечо.

Он и раньше был довольно упрямым. Тогда, когда руки и ноги были целыми, а собственное отражение в зеркале не вызывало отвращения. Но сейчас… Если бы Настя сказала ему — «иди, куда глаза глядят» — он бы ушел, не оглядываясь. Не думая о том, что кроме сестры ему никто не протянет руку помощи, да ему и не нужно было…

Жизнь для Чеченца складывалась такой, какая она есть, без взлетов, надежд и порывов, способных увлечь, зажечь в душе трепетный огонек, рискующий перерасти в бушующее пламя. Это когда ты знаешь, что где-нибудь тебя будут ждать с распростертыми объятиями — друзья или любимая женщина, что твои дети не будут стыдиться и пугаться собственного отца, — только тогда ты стремишься жить полноценно, выбирая для себя лучшее. А для некоторых лучшего уже и не надо.

Настя искоса посмотрела на брата, сидевшего рядом на пассажирском сидении. Ей была видна его правая сторона, в профиль. Светлые волосы, собранные в хвостик на затылке, тонкий правильный нос — точь-в-точь, как у нее, только немного крупнее, белесые пушистые ресницы. Несколько прядей кудрявились на лбу и на висках…

Сейчас он был красавец. Если бы у них было достаточно денег, лицо брата можно было бы восстановить. Лицо, но не душу…

А когда-то все было по-другому. Когда-то они были счастливы. Или, по крайней мере, старались быть счастливыми, закрывая глаза на мелкие неурядицы, которые подбрасывала жизнь, как прикормку, очевидно, заранее подготавливая к тому, что вскоре наденет резиновые сапоги и придет рыбаком — закидывать удочку, чтоб потом безжалостно вонзиться крючком в горло…

Юность казалась безоблачной. Родители баловали, не жалели ни денег, ни времени. Все кружилось вокруг них — детей. И никто не задумывался о том, есть ли между родителями чувство, именуемое любовью. Зачем — они ведь всегда вместе и казались довольными. Но иллюзия счастливой семьи громко рухнула вскоре после того, как старший брат Денис женился.

Отец заявил, что уходит из семьи к другой женщине, которую любит уже несколько лет. К женщине, которую давно мечтает назвать своей женой, но все никак не решался.

А мать он не любил. И только спустя столько лет, Настя наконец поняла, почему. Поняла, и сумела простить ему тот страшный бумеранг, запущенный не со зла, но отточенный, как лезвие бритвы, что безжалостно срубил не одну макушку.

Юрке тогда было восемнадцать, и мать всеми средствами старалась откупить его от призыва. Готовилось куча липовых справок — брат был здоров как бык. Но когда отец вдруг ушел из дома с чемоданом в руках, жизнь полетела вверх тормашками. По злой случайности, это событие совпало с осенним призывом, и на следующий день, не сказав никому ни слова, Юрка отправился в военкомат.

Должно быть, в этот момент рухнули его собственные замки, которые он строил на песке. Он верил, словно котенок, что только родился и еще не обсох, верил в семейное счастье, в стабильность и благополучие жизни. Он верил… и не сумел принять правду, поэтому объявил протест.

После ухода отца и бегства младшего брата, Настя осталась одна — вместе с матерью и новоиспеченной семьей Дениса. Но лучше бы она тоже сбежала куда-нибудь.

Мать стала невыносимой. Единственной темой для разговоров, была новая жена отца. Все ее достоинства, недостатки, фотографии, постоянное «чем она лучше?».

Настя вдруг превратилась в стерву, потому что «вся в отца». Невестку она стращала, что Денис — как и все мужики — кобель, и у него явно не одна на стороне. И скорей бы ей забеременеть, пока это не сделала другая.

Сходить с матерью на рынок было вообще кошмаром. Едва на девушку обращали внимание мужики — а где, спрашивается, видано, чтоб мужики на молодых девиц не глядели — мать предсказывала ей, что, мол, скоро семьи разбивать начнет — наследственность у нее такая. Настя держалась из последних сил.

Уйти было некуда. Не к отцу же в его новую чужую семью? И не к бабушке, которая все время ворчала, что «бросили мать, гады, а она всю жизнь, всю душу им отдала»…

И тут подвернулся Артур. Он жил на соседней улице и частенько поглядывал на Настю, еще в школе, когда она была соплей зеленой, а как выросла, расцвела, ему возле Настиного дома, что медом помазали. Хорош он был собой — высокий, черноволосый, при квартире и машине, да только не к душе…

Но, как известно, из двух зол выбирают меньшее. Хоть и слыла Настя красавицей, никто из сокурсников замуж не звал: молодые были все еще. В голове — гулянки да кутеж. Да и встречаться Насте особо ни с кем не хотелось. Перед лицом — отцово предательство да упреки матери. Боялась, что в таком аду ее любовное счастье не приживется.

Недаром боялась…

Тут и появился Артур: с цветами, подарками, походами в кино и скромными поцелуями на прощание. Знал, что ухаживает за девицей и не давил. Но это Настенька и купилась — на уважение это липовое. Думала, что раз не любовь, так ласка разожжет скупой огонь в семейном очаге. Разожгла — полыхнула и сгорела, оставив дымящееся пепелище.

Артур оказался человеком скупым. Денег давал ровно столько, сколько по его мнению нужно было. Да и ласки от него особо не дождешься, разве что когда выпьет. А уж если сильно выпьет — все вокруг крушит, а потом уходит и до утра домой не показывается.

Не было семейного счастья, не было. Одна тоска горемычная. Настя похудела, как тростинка, осунулась. А однажды утром не смогла подняться с постели: голова кружилась, тошнило. Артур грубо растолкал жену, прекрасно видя, что той нездоровится, и буркнул:

— Что разлеглась, словно барыня. Завтрак подавать кто будет? Или я даром тебя кормлю?

Даром или не даром — этого Настя не знала, да и знать не хотела. Следующие события в ее жизни завертелись, что январская вьюга. Колючая, холодная вьюга.

Она забеременела… Но как можно рожать от такого ублюдка, как Артур? Даже то, что в ребенке наполовину будут ее собственные гены, не избавляло от мысли, что у нее родится не человек — монстр, с ангельским личиком. И Настя решилась на аборт.

После этого она уже не могла оставаться с Артуром. Она собрала вещи, но уйти не успела: прямо на пороге ее настигло страшное известие.

Юра погиб.

Эта новость подкосила ее, словно серпом по босым ногам.

Он ведь писал ей. Писал совсем недавно — месяца три назад. Окунувшись с головой в собственные проблемы, Настя и не заметила, как пролетело время.

Никто не знал, что его роту отправили в Чечню. Никто, кроме матери, но она почему-то молчала. Как будто это совершенно естественно, когда твоего сына отправляют в самый разгар военных действий, где люди умирают ежедневно.

Лишь много позже Настя поняла, что той было все равно. Младшие дети словно умерли для матери в тот день, когда за отцом навсегда захлопнулась дверь…

Для отца же смерть сына стала ударом, от которого он так и не смог оправиться. Той же ночью, как пришло известие, «скорая» увезла его в больницу с инфарктом. Единственный раз, когда Настя пришла навестить его, Владимир Андрюшин не смог произнести ни слова — его разбил паралич. А спустя несколько часов он умер.

Настя впервые увидела новую жену отца — теперь уже вдову. Полная, уже немолодая женщина с опухшим от слез лицом. Она взяла Настю за руку и поднесла ее пальцы к своим губам, а затем, не сказав ни слова, отбросила ее в сторону и убежала. Они увиделись еще раз на похоронах, но больше не встречались.

Муж все это время вел себя на удивление ласково, даже смотрел как-то по-другому: с нежностью и теплотой. И Настя подумала, что не такое уж он и чудовище, и, может быть, где-то есть и ее вина — в том, что у них не сложилось…

Как знать, может Артур чувствовал, что она его не любит. Так или иначе, он выбрал не тот путь, по которому он смог бы разбудить ее чувства…

Те крохи любви, которые он подарил ей в момент горя и печали, не смогли удержать ее в семье. Мощной, непробиваемой стеной стояли воспоминания о неродившемся ребенке.

Настя все-таки ушла, перевернув для себя эту страницу навсегда.

Но в той, взрослой разведенной жизни, как оказалось, были свои трудности.

За время ее непродолжительного брака старший брат успел приватизировать их трехкомнатную квартиру на себя, «чудесным» образом выписав из нее всех, кроме себя и матери.

Судиться с ним было не резон: отца и брата не было в живых, а Настю, как оказалось, выписали через суд, на который она якобы не являлась. От этого лицемерия во рту навсегда остался привкус гадливости, который появлялся каждый раз, когда Настя вспоминала о старшем брате.

Мать, понятное дело, не возражала, хотя была в курсе — в этом Настя не сомневалась. Оставшись одна, пожилая женщина изо всех сил вцепилась в старшего сына, единственного оставшегося в семье мужчину, затихла и скромно потакала всем его желаниям, добровольно заделавшись серой мышью. До дочери ей не было дела. Молодая, замужняя — пусть муж о ней думает.

Нет больше мужа — не беда. Другого найдет. Притом умнее теперь будет — не на лицо, а на достаток смотреть станет.

Тогда зарплата Насти была невелика — снимать квартиру было не по карману. Поэтому она отправилась к бабушке: все-таки родная кровь, авось не выгонит.

Оказалось, что и тут Дениска протоптал свою дорожку. Каждую неделю продукты, подарки, речи сладкие. Едва Настя поселилась у бабушки, он засуетился, о присмотре начал заводить речь, о завещании. Намекал, что сестре не резон было от мужа уходить. Дело молодое, помирятся. И при квартире он, и при машине.

Да только бабка при всей своей ворчливости дурой не была, и Дениса насквозь видела. У девки жизнь не задалась, а брат мало того, что из квартиры выписал, так и вообще без угла оставить норовит.

Капризная была бабка, дотошная. Много с ней Настя натерпелась, но квартиру все-таки бабка ей завещала. Как не злился Денис, не посылал ее отборным матом, да только Настя его с порога вытолкала и дверь захлопнула.

С той поры многое в ее жизни изменилось. Настя сменила работу, продала квартиру и переехала на другой конец города — от родственников подальше.

Единственное, о чем она впоследствии жалела, так это о том, что во всей этой суете совершенно упустила из виду очень важную деталь. Тело брата ведь никто не хоронил…

Никто не добивался, не требовал выслать то, что от него осталось…

Но тогда Настя не думала о прошлом. Она жила. Маленькая серая мышка, что пассивно принимала на себя удары судьбы, какими бы подлыми они не казались, благополучно издохла и рассыпалась в прах. Теперь это была уверенная в себе красивая женщина, которая не шла — ступала по жизни, гордо подняв голову.

К мужчинам Настя относилась настороженно. Подпускала к себе немногих, и уже не покупалась на цветы, подарки и комплименты. И не стесняясь, смотрела в глаза. Там она пыталась высмотреть затаившегося монстра, и если не видела, то душу ее словно окатывало радостью. Но сердце по-прежнему стучало ровно.

Видно, нет для нее любви в этом мире. Разобрали оптом, и даже крошек посмаковать не оставили.

Потом появился Данила — высокий, зеленоглазый, темноволосый, и Настя вдруг отчетливо поняла, что он просто так не отцепится, не уйдет из ее жизни — уж больно ласково на нее смотрел. И она впустила — робкую птицу счастья, поклевать зернышек на обледенелом подоконнике. Стало так хорошо, не так одиноко в этом мире.

Они еще только начинали встречаться серьезно. Данила, не скупясь, водил ее по ресторанам и все чаще оставался ночевать. Однажды вечером, пока еще не стемнело, они вдвоем бродили по городу, рука об руку, словно студенты. На площади у фонтана собралась толпа. Настя по-детски рассмеялась и потянула Данилу за локоть — посмотреть.

Бродяга-музыкант пел довольно популярную песню «Любэ»:

У него был красивый голос, и Настя с Данилой притихли в сторонке, слушая песню. Вернее, слушала Настя, а Данила стоял рядом и любовался, глядя на ее будто зачарованное лицо.

Песня закончилась, послышался звон монет, летящих в стоявшую на асфальте коробку. Данила усмехнулся и достал из кармана бумажную купюру. Настя улыбнулась, и они вдвоем подошли к бродячему певцу. Данила поморщился, увидев обезображенное лицо, и отвернулся. А Настя вдруг вскрикнула, но не от ужаса.

Она узнала своего якобы погибшего брата…

 

Глава 2

Возле подъезда их уже поджидал Данила. Настя выбежала из машины и радостно уткнулась носом в знакомую грудь. Пусть в последнее время у них не все так гладко, как хотелось бы, но ведь хорошо, когда у тебя есть любимый человек. Чувствуешь себя не таким одиноким и всесильным. Женщине порой бывает важно — побыть слабой и беспомощной, опереться на крепкое мужское плечо.

Данила ласково провел по волосам и поцеловал в макушку, задыхаясь от страсти, вдруг нахлынувшей горячей волной. До смерти хотелось побыть вдвоем. Он взглянул на Чеченца, с трудом выкарабкивающегося из «девятки» и по телу пробежала дрожь отвращения.

Кто бы знал, как он ненавидел этого урода. Откуда он только взялся на его голову?

Данила с удовольствием прогнал бы его на все четыре стороны, если бы Настя была немного другой. Немного более эгоистичной и равнодушной.

Но нет! Словно круглая дура, несостоявшаяся Мать Тереза, она нянчилась с этим капризным ублюдком, собирала деньги на его бесконечные операции. А он, Данила, даже забыл, когда последний раз оставался у нее ночевать.

Данила уже давно планировал свадьбу, даже подыскал большую четырехкомнатную квартиру, на которую можно было разменять их две двухкомнатные. А брата отправить туда, где и положено быть инвалиду — в специальное учреждение для таких, как он, уродливых калек, напрягающих своим существованием родных и близких. Он рискнул сказать об этом Насте — и они крупно поссорились. Месяц не разговаривали. А теперь еще у этого чертова братика появились проблемы с милицией. Добомжатничал, сволочь, а выручать пришлось просить знакомого адвоката. Теперь благодарить еще придется.

Нет, не ценит его Настька. Кто б еще терпел подобные женские выкрутасы. Нормальный мужик давно бы сбежал. А она держит его своими голубыми, что небо, глазищами. Одурел он совсем от любви этой…

Настя почувствовала, как от него будто волной исходит ненависть, помрачнела и отодвинулась. Нет, она его понимала. В отношениях мужчины и женщины главным быть должен он и только он. Павлин. Петух. Но куда же ей деться от взваленной на собственные плечи ноши. Ведь некому ее сбросить. Да и как потом жить, зная, что где-то там, неизвестно где бродит голодная и обездоленная родная кровь.

Юра и сам не хотел садиться сестре на шею. Его вполне устраивало бродяжничать, петь песни, закрываясь от жалостливых взглядов за стеной напускного равнодушия. Но Настя настояла на том, чтобы он жил с ней. Она даже прописала его в квартиру, выделила комнату, одевала, кормила, ухаживала.

Сестра заботилась буквально обо всем. Она разыскала его документы, добилась того, чтобы его вычеркнули из списка пропавших без вести и назначили пенсию по инвалидности. Поначалу Юра не вылезал из больниц, где ему вправили кое-как сросшиеся кости, подобрали дорогущий, но удобный протез. Даже сделали пластику лица, вернув нормальный нос и убрав огромный отвратительный шрам на левой щеке, разорванной почти до уха.

Красавцем он не стал — на все остальное банально не хватило денег. Но теперь он выглядел не столь ужасно, как в тот первый день, когда увидел в зеркале отражение своего нового «Я».

Что бы он делал, если бы не Настя?

Чеченец еще помнил бесконечные дни и ночи блуждания непонятно где, в поисках утраченного себя. Он ушел из больницы в состоянии глубокой депрессии и вернулся домой лишь через год, когда голод и нужда заставили его буквально балансировать на грани жизни и смерти.

Чеченец хорошо помнил этот день, хотя всеми силами пытался выбросить его из головы. Ну что хранить в мозгах всякий болезненный хлам?

Была пятница. Вечер. Чеченец с трудом доковылял до третьего этажа родного дома и нажал кнопку звонка. Дверь открыл Денис, да так и замер на пороге.

А дальше был долгий разговор. Старший брат рассказал ему, что отца больше нет, сестра вышла замуж и с ними не общается, а мать…

Мать не пожелала признать в нем сына. Едва взглянув на его изуродованное лицо, она побелела, как полотно, а после молча отвернулась и ушла в комнату.

Денис предложил устроить его в дом для инвалидов. Чеченец отказался.

Тогда брат сообщил ему, что он здесь больше не прописан и не имеет на квартиру абсолютно никаких прав. И он ничем не может ему помочь. Денег и связей у него мало. А нагружать мать — больную и старую женщину — заботами о сыне-калеке Денис не собирался.

Но Чеченец и так все понял — по выражению лица. Понял и принял — без особых душевных мук.

Раньше он и предположить не мог, что от него отвернутся близкие. Также, как не мог предположить, что судьба так жестоко разрисует его портрет убийственно жалкими красками. Чеченец долго скитался по улицам, не имея особой цели, кроме одной — выжить, чтобы прозябать. И так было до тех пор, пока он не встретил Настю.

Он действительно не хотел от нее никакой помощи. Он бы молча нес собственный крест и умер бы где-нибудь в подворотне, забитый такими же, как и он, жалкими бродягами. Но Настя пыталась вдохнуть в него жизнь. Всеми силами пыталась.

И в конце концов, лед безверия и апатии дал-таки трещину…

Хотя Чеченец изо всех сил пытался это скрывать.

Они втроем — Данила, Настя и Чеченец — поднялись в квартиру. Настя засуетилась, разрываясь между двумя мужиками: одного следовало отправить в душ после тюремного «гостеприимства», другого — хоть поцеловать в знак радости. Хотя сейчас этой радости Настя почему-то не ощущала. Уж слишком злыми были у Данилы глаза.

Настя переоделась в домашний наряд — шорты и блузку, подбежала на минутку к зеркалу, подправила прическу, и поспешила на кухню. Святая обязанность любой нормальной бабы — мужика накормить, приласкать, — так он добрее будет.

Ужин прошел в зловещем молчании. Юра ел молча, обратив все внимание на пейзаж за окном. Он нарочно не общался с Данилой, не встречался с ним глазами, полностью игнорировал. Ему не нужно было ничего говорить, он и сам прекрасно понимал, как относится к нему сестрин жених.

Счастье сестры было для него святым. Но Данила ему совсем не нравился. Может, это была ревность? Может, опасение, что после свадьбы он окажется вышвырнутым вон, подобно бродячему коту, из жалости подобранным и беспощадно выкинутым на произвол судьбы, потому что обстоятельства изменились…

Данила ел нехотя. Его тошнило от одного вида калеки. Хотелось забрать Настю и как раньше, пойти с ней побродить по ночному городу, найти укромное место на природе, расстелить простыню и потешить луну и звезды неистовыми эротическими выкрутасами. Но, глядя на невесту, он понял, что сегодня ничего такого не будет. Настя смотрела, будто сквозь него и думала о своем. Что-то тревожило ее.

Когда Чеченец, наконец, встал из-за стола и убрался в свою комнату, Данила сгреб Настю в объятия и усадил на колени. Она поерзала, устраиваясь поудобнее и покраснела, задев бедром его ширинку, красноречиво говорившую об испытываемых им чувствах. Данила тихонько засмеялся и ухватился зубами за край воротника ее блузки.

— Знаешь, что я хочу с тобой сделать?

— Не сейчас, подождем, когда Юра заснет, — прошептала она.

— Поедем ко мне, — попросил он, — Я так соскучился.

— Не могу. Я не должна оставлять его одного.

— Опять? — едва не закричал Данила, больно сжав ее талию, — Что на этот раз? Ему что, сказку на ночь рассказать?

— Замолчи, — обиделась Настя, — У него действительно неприятности.

— А у меня единственная неприятность — это ты. Одна сплошная неприятность. Ты ничего никогда не хочешь, а на уме одно: «Юрочка, миленький, сю-сю-сю». Может, ты забыла, что я мужик?

— Не забыла, — холодно сказала Настя, — Если что не нравится, я не держу.

— Так сразу и «пошел вон»? — раздраженно сказал Данила и вскочил, чтобы уйти.

Настя отошла на другой конец кухни и прислонилась спиной к холодной кафельной стене. Может быть, она и перегибает палку. Но если бы Данила реагировал на все чуточку поспокойнее… Все было бы по-иному…

— Вижу, ты сегодня не в настроении. Завтра позвоню, — смягчившись, сказал Данила и даже попытался ее поцеловать.

Настя ответила слабо. Он покривился от разочарования и ушел. Все равно в этой квартире, где за стенкой спит этот урод, у него ничего не получилось бы. На прощание Данила громко хлопнул дверью. Хоть этого ему никто не запрещал.

Оставшись в одиночестве, Настя подошла к столу и застыла над неубранными тарелками и чашками. Сил заниматься хозяйством у нее не было.

Что-то было не так. Совсем не так. Почему она ведет себя, будто назло Данилу. Почему не хочет понять и принять какое-нибудь компромиссное решение.

Например, она могла спокойно поехать с ним к нему домой, оставив Юру отдыхать после пережитого стресса. Ничего — абсолютно ничего бы не случилось. И он рад был бы побыть один. Может, побренчал бы на своей гитаре, не опасаясь помешать ее сну…

Но она не хотела. Не хотела ничего делать. Почему?

Ответ был всегда один: сердце стучало как прежде. Видимо кровь бежала недостаточно быстро, и она, Настя, была всего лишь холодной рыбой. А может, любви вообще нет?

Настя покачала головой и вышла из кухни. Иногда можно позволить себе побыть неважной хозяйкой, если руки не поднимаются драить, вытирать, складывать…

Она постучала в дверь брата и тихонько вошла. Чеченец, как обычно, сидел с гитарой и задумчиво водил пальцами по струнам. Она опустилась рядом с ним на кровать и положила голову ему на колени.

— Юр, как ты думаешь, любовь есть? — спросила она.

— Есть, — ответил Чеченец, — Иначе нас давно бы уже не было.

— Мне почему-то в это не верится.

— Как знать, Настенька, может оно и к лучшему — никого не любить…

Настя ничего не сказала, костеря себя за то, что затронула эту тему. Конечно, у Юрки была любовь, может, даже не одна. Он ведь красавцем был. Но, вернувшись уродом, он так и не нашел в себе силы показаться кому-нибудь на глаза. Что он мог там увидеть, кроме отвращения и ужаса.

А ведь он так еще молод — моложе ее. И ему тоже хочется любить. Только вот кто полюбит его? Такого урода?

Это были страшные мысли, и Настя поспешила отогнать их подальше, пока Юра не понял, не почувствовал ее жалость. Этого он не любил.

 

Глава 3

На следующий день Чеченец проснулся рано, как и обычно. Настя ушла на работу, да и он засобирался по делам. Петь песни в переходах было единственным занятием, которое он мог себе позволить, находясь среди людей. Конечно, он мог бы лепить пуговицы и строчить наволочки, как предлагалось в газетных объявлениях, но подобная работа Чеченцу не улыбалась.

Иногда он неплохо зарабатывал и вносил свой вклад в семейный бюджет. Но сестра редко брала его деньги, разве что в случае острой необходимости. Все равно — это были жалкие крохи по сравнению с тем, что он мог бы заработать, будучи здоровым мужиком.

Петь ему нравилось. Еще в школе замечали, что у Чеченца красивый голос. В армии научился играть на гитаре. Теперь «пригодилось».

На сегодняшний день у Чеченца была запланирована особая миссия. Правда, пришлось дожидаться вечера, когда на улице начнет темнеть, и ночные бабочки стайкой прилетят на улицы родного города в поисках денежной наживы.

Не то, чтобы Чеченец уважал проституток. Некоторые вызывали у него отвращение — опустившиеся, немытые наркоманки — такие, что топят своих новорожденных детей в лужах и выбрасывают на помойки из-за того, что прозевали вовремя сделать аборт. Или денег не было.

Но находились среди них и те, кого на панель толкнула нужда или отсутствие иного выхода. Гражданки других государств, приехавшие в поисках безоблачного счастья и гигантских возможностей — их подставляли, кидали на деньги, отбирали паспорта, избивали, принуждали торговать своим телом.

Дочери наркоманов и алкашей, «проданные» за долги.

Ступив на подобный путь, редко когда находили выход, втягивались, черствели душой, умирали личностью и уже не стремились обратно.

Чистый, наивный, розовый мир казался им чужим и отталкивающим. Голубой Замок. Фата-Моргана. Мираж. Там не нужны были дочери темноты.

Год назад Чеченец познакомился с Наташей. Сначала ему казалось, что она ничем не отличается от других. Такая же потертая, битая жизнью. Когда-то ее можно было назвать красивой, но не сейчас. Уж слишком уставшими и постаревшими были ее глаза.

Чеченец не заметил, как привязался к ней, хотя они почти не разговаривали. Наташа нередко становилась в метро рядом с ним и слушала, как он поет, и тогда из-под ресниц ее сочилась жизнь.

Родственные души, карабкающиеся по скользкой стене жизни без фонаря. Затоптанные на самое дно, и обоим заказан путь наверх — в светлые, теплые волны.

Наступил вечер. Чеченец собрал всю заработанную за сегодня мелочь в карман и уложил гитару в чехол. Затем он не спеша, прихрамывая на левую ногу, стал карабкаться по ступенькам наверх. Наташа стояла обычно на этом самом месте.

Сегодня ее там не оказалось. Очевидно, клиент. Чеченец решил подождать, сидя на скамейке у входа. Проходившие мимо парочки настороженно косились в его сторону, девушки испуганно моргали накрашенными ресницами и спешили прочь. Несколько подростков подкрались сзади, намереваясь засунуть петарду ему в чехол. Со слухом у Чеченца проблем не было. Он выждал нужный момент и перехватил наглую руку с зажженной петардой. Еще совсем детская ладонь хрустнула в сильном кулаке Чеченца. Петарда упала на землю и взорвалась прямо под ногами у нерадивого шутника. Тот вскрикнул, испугавшись, однако, совсем не взрыва. Выражение глаза у Чеченца было такое, что подросток едва не описался от страха.

Что ему петарды — так, хлопушка, даже не детская, — ясельная. Рядом с ним взрывались настоящие гранаты, разрывающие на куски человеческие тела.

Но вот задатки жестокости — даже у подростков, свойственные этому возрасту, — вызвали настоящую злость, явственно проступившую в каждой уцелевшей черте лица калеки.

Мальчонка извивался и канючил противным ломающимся голосом:

— Дяденька, отпусти… Отпусти, блин, бомжара вонючий!

— Разве от меня воняет, малек? — нарочито спокойно спросил Чеченец.

— Слышь, ты, урод, пусти говорю! — запищал «пленный».

Чеченец отпустил. Не потому, что испугался или пожалел. Просто ему стало горько, обидно до глубины души, за таких вот, здоровых и наглых моральных уродов.

Подростки вмиг убежали. Еще довольно долго Чеченец слышал вдалеке их матерные угрозы и пожелания. Он с ужасом прикинул, что услышит от таких же недорослей лет через двадцать. Определенно, мир катится к черту и прогнивает на радость рогатому.

Спустя час появилась Наташка. Выглядела она уставшей, на скуле синяк. Чеченец подошел к ней и увлек в сторонку.

— Привет, — улыбнулась девушка, — Рада, что с тобой все в порядке. А то вокруг такие сплетни ходят.

— Языками чесать — дело нехитрое, — философски заметил Чеченец и дотронулся пальцем до синяка на скуле, — Кто это тебя?

— А, не важно… Клиент сволочной попался. Бывает.

— Бросала б ты это дело, Наташа. Тебе жить надо. А это — не жизнь.

— Ты опять о своем, — вздохнула девушка и выудила из сумочки сигарету, — Некуда мне идти. Некуда.

Чеченец поставил чехол с гитарой на тротуар и достал из кармана бумажный конверт.

— Вот, возьми, — сказал он, протягивая конверт Наташе, — Здесь, правда, не слишком много. Пара тысяч. Но при разумном подходе должно хватить на то, чтобы протянуть какое-то время, пока не устроишься на нормальную работу. Паспорт сделаешь.

— У меня есть паспорт, — возразила Наташа и заглянула в конверт.

Глаза ее округлились, а сердце взволнованно застучало. Это были доллары! Не рубли, доллары! Две тысячи! Наташа никогда не держала в руках столько денег сразу, хотя для некоторых такая сумма могла показаться смешной. Но восторг ее вскоре сменился сожалением.

— Я не могу взять это, извини.

— Почему? — удивился Чеченец.

— Тебе самому нужны. Например, зубы вставить.

— Обойдется как-нибудь. Насобираю. А ты пропадешь здесь. Матвей достанет. Бери деньги и уезжай.

— Но почему ты мне помогаешь? Я нравлюсь тебе? — неожиданно спросила девушка, пряча деньги в сумочку.

— Нравишься, — согласился Чеченец, — Не могу смотреть, как ты пропадаешь. Пообещай, что больше я тебя здесь не увижу.

— Я не могу обещать, что все у меня в жизни наладится, — с горечью сказала Наташа, — Но постараться обещаю.

Она взяла Чеченца за правую руку, которая без шрамов, и легонько пожала. Чеченец улыбнулся в ответ, затем наклонился и поднял чехол, закинул его за плечи и ушел, не прощаясь.

Прощаться он не умел. Оглядываться тоже. Чеченец просто шел улицами, волоча больную ногу на протезе, и старался ни о чем не думать. Только что он подарил крупицу надежды на будущее. Но только он понимал, насколько она призрачна, эта надежда.

Вот уже показались стены родного дома. Чеченец взглянул на окна, выходившие на проезжую часть. На кухне горел свет, значит, Настя была дома и, скорее всего, пила чай. Он почувствовал, что устал и проголодался, и ускорил шаг. Улица перед домом обычно была тихая и немноголюдная, поток автомобилей невелик. На противоположной стороне парочка бабулек в спортивных костюмах выгуливали пекинеса. Еще пара мужиков о чем-то горячо спорили перед ночным киоском с броской вывеской «Пиво на разлив».

Чеченец ступил на проезжую часть и осторожно посмотрел по сторонам. Затем благополучно перешел на противоположную сторону улицы. Внезапно совсем близко послышался рев автомобиля, набиравшего скорость. Чеченец на этот момент уже ковылял по тротуару, не обращая внимания на бабулек, которые уставились на него, что на диковинку. Будто в первый раз видели.

Видно было у него какое-то шестое чувство — то самое, которое заставило отпрыгнуть прочь от гранаты, что могла разорваться прямо под ним, что заставило выпрыгнуть из окна военного грузовика прежде, чем он взлетел на воздух, охваченный пламенем…

Это самое шестое чувство подтолкнуло Чеченца обернуться и отскочить, ударившись лишь о бок автомобиля, норовившего наскочить прямо на него.

Пьяный, что ли — пронеслось в его мозгу, пока он собирался с силами, чтобы подняться на ноги. Но пьяным водитель определенно не был.

Тот, кто находился за рулем, несомненно, явился по его, Юркину душу. Развернув автомобиль, он рванул прямо на него. Чеченец прыгнул на капот, перекатился через него и благополучно приземлился на асфальт.

Послышались крики. Бабульки горланили на всю улицу, перепуганные до смерти:

— Люди добрые, убивают!

Кого убивают! Не их же! Чего, спрашивается орать? Чеченец раздраженно выплюнул сломанный при падении зуб и начал ползти к дереву — как-никак, хиленькое, а спасение. Вряд ли нападавший собирался «целоваться» передком с внушительным тополем.

Однако наездов больше не было. Неизвестный автомобиль, сдав назад, развернулся и скрылся в темноте улиц — не главных, оттого скудно освещенных. Чеченец мысленно перекрестился и начал подниматься. Отовсюду вдруг потянулись заботливые руки, помогавшие встать. Бабулька с пекинесом на проводке довольно громко возмущалась.

— Это что ж делается! Вот так просто наехать на человека. Он же убить хотел. Даром, что калека.

— Развлекаются, тварюги проклятые. Спорт устроили. В милицию надо звонить. Я номерочек-то запомнила! — ответила ее спутница.

— Не надо в милицию, — попросил Чеченец, — Я в порядке.

Но его никто не слушал. Вызвали и милицию, и «Скорую», которая, по мнению Чеченца, больше требовалась не на шутку разошедшейся старушке, затянувшей бесконечную лекцию о том, какая нынче молодежь.

На шум из дома выбежала Настя. Обняв брата, она прижалась к нему изо всех сил и заплакала.

— Не бросай меня, Юрка, не надо.

Он вроде и не собирался уходить. Впрочем, Чеченец прекрасно понял, что имела в виду сестра. Два одиночества сошлись в одном — теперь друг без друга тяжело. Даром, что мать есть, жених, старший брат…

Не главное, что по жизни кто-то есть. Главное, кто душой с тобой рядом.

Ребята из милиции записали его показания на бумаге, он расписался. Хотя, что он там видел. Он больше прыгал, увиливая от удара. Мог назвать марку машины, цвет. Лицо водителя рассмотреть не успел. Номера тоже.

А вот старушки оказались проворнее. Не только номера запомнили, но еще и описали водителя: мужчина, рыжий, глаза злые. Как они глаза увидели, Чеченец не мог взять в толк. Темно ж было, да и стояли бабки довольно далеко. Видать, фантазия подработать решила — мало ей стало сериальных забот.

Наутро Чеченцу пришлось топать в РОВД, рассказывать Гришке Клеверу как, что, где и почем. Тот остался весьма недоволен тем, что он опять не разглядел преступника. Ну не виноват же он, что обстоятельства так сложились. Не видел. Не сможет четко описать.

К обеду оперативники «пробили» номера машины — оказалось, хозяин с утра объявил ее в розыск. Вечером, мол, угнали. Но Гришка Клевер почему-то не захотел ему верить и потребовал явиться в отдел для опознания.

Чеченца привели в маленькую темную комнатку с большим односторонним стеклом, сквозь которое была видна другое, более светлое помещение. Там выстроили рядом пять человек, включая и хозяина злополучной машины. Чеченец внимательно смотрел в лицо каждому из них, однако не встретил ни одного сколько-нибудь знакомого.

Старушка, что явилась для опознания, тоже не смогла никого узнать. Охала, ахала, потом заявила, что зрение у нее плохое и понять, кто из них преступник, она не может.

Гришка Клевер покачал головой и отпустил всех. Бестолковые нынче люди пошли. Ничего не видят, не соображают.

«А ведь Чеченца теперь охранять надо» — промелькнуло у него в голове.

Квасин тоже согласился, что к Чеченцу неплохо бы кого-нибудь приставить — вдруг их недоброжелательный друг вернется довершить начатое. Дело становилось все запутанней и запутанней. Ничего не было ясно. Да и людей не хватало. Какая уж тут охрана для уличного бродяги.

— А ты попроси коллег своих новоиспеченных. Тубольцева со Златаревым. Может, помогут. Давно что-то их не видно, — заметил Квасин.

— Работают люди, — процедил сквозь зубы Клевер.

— А ты, стало быть не работаешь? Ваньку гоняешь?

— Я, Леонид Сергеевич, не работаю. Я пашу, как лошадь, денно и нощно, не смыкая глаз. Пора бы уже и нам выдавать молоко за вредность.

— Но-но, не кипятись, Гриша. Бывали времена и похуже.

 

Глава 4

Марина Мельник долго красовалась перед зеркалом, примеряя шарфик, купленный в новом шикарном бутике. Ей и в голову не пришло задать себе вопрос: а на хрена ей летом шарфик? До осени, что ль не дотерпела бы?

Но нет, это же супермодный шарфик. Из новой коллекции. Если сейчас не купить, к осени ничего не останется.

Устав, наконец, любоваться собой, Марина убрала шарфик в сумку и тихонько подошла к двери отцовского кабинета. Тот сидел в одиночестве и что-то сосредоточенно писал в своем блокноте.

Зазвонил телефон. Андрей Мельник деловито нажал кнопку приема вызова и выдал важное «слушаю».

Через минуту лицо его посерело. Он стал теребить воротник рубашки, как будто задыхался. Очевидно, новости были далеко не самые лучшие. Марина то и дело слышала слова «Сочи», «санаторий». Когда отец положил трубку, Марина увидела, как между бровей мгновенно показалась глубокая морщина.

Андрей Мельник прикрикнул на секретаршу и потребовал сюда Златарева. Это было уже интереснее.

Златарев явился незамедлительно — он вообще был чертовски пунктуален и скор. Они долго говорили о чем-то с отцом. О чем, Марина не знала. Они вели себя тихо, так что она не могла их услышать, как не пыталась.

Потом Златарев ушел. Марина по-быстрому собралась, чмокнула отца в щеку, извинилась, что уходит так скоро. Дела срочные, отлагательств не требуют. Мельник ничего не сказал — не до нее сейчас было.

Марина спустилась вниз, ловко перебирая холеными ножками, обутыми в босоножки на высоченном каблуке. Надо сказать, двигалась она проворно.

Выбежав во двор, Марина едва успела перехватить автомобиль Златарева, который уже направлялся куда-то по поручению отца. Она распахнула дверцу и ввалилась в салон, тотчас же ставшим маленьким из — за многочисленных бумажных пакетов с покупками.

— Отвези домой, а? — ласково попросила она, — ты же знаешь, как я вожу.

Да, Леха Златарев знает, как она водит машину: каждый второй столб — ее, и то потому, что первый она не заметила. Он много чего знал о ней.

Марина уставилась на него взглядом, который много чего обещал мужчине с развитым воображением. А что делать? Она теперь одна, совсем одна, и никому не нужна. А Леха Златарев — он всегда здесь, всегда рядом. Может быть, у них снова все получится, кто знает.

Марина нередко задавалась вопросом, не мог ли Златарев убить Антона.

Повод у него был. Они с Мариной встречались три года: два из них тайно, что мыши в подвале. Потом пришлось признаться — ну куда уж тянуть. Леха искренне полагал, что у них все серьезно. Ну а Марина…

Ей было хорошо с ним. Большой, горячий, неутомимый в постели, однолюб. Она даже любила его — в какой-то степени. Но родители оказались против.

Кто он, а кто она. Паршивый охранник с залихватской должностью начальника службы безопасности и единственная дочь Андрея Мельника, директора крупной фирмы. И классы, и доходы были разными. Мать очень долго втолковывала ей это, словно позабыв, что сама по профессии — школьная училка.

Златарев предлагал ей бросить все и уйти жить с ним. Но Марина не привыкла ухаживать за мужчиной — убирать, стирать, готовить. Дома для этого держали домработниц и повара. А у нее маникюр за сто баксов, да и у плиты стоять — для волос вредно. В общем, послушалась она маму, а тут и Добролюбов подвернулся.

Красавчик… Все подружки завидовали. Ничего, что не так богат, как хотелось бы. Но отец говорил: «голова!». Значит, за ним не пропадет.

Хотя в постели был куда хуже Златарева.

Что уж теперь. Антон умер, а Леха Златарев жив-живехонек. Рядом сидит, баранку крутит. Интересно: мог или не мог?

А если мог, то не станет ли она следующей жертвой? Ведь это она его обидела, бросила. Нельзя оставлять этот вопрос повисшим в воздухе. Нужно выяснить, что задумал Златарев, и заранее приготовиться.

— Вот я и осталась одна, Лешенька, — голос, что мед — сочный и бархатистый. — А у тебя есть кто-нибудь?

— Какая разница? — пробормотал Златарев, не имея особого желания говорить с НЕЙ о личной жизни.

— Мне интересно: вдруг, ты тоже одинок.

— У меня жена, двое детей и собака.

— Врешь, — пропела Марина и положила руку ему на бедро, — А помнишь, как мы занимались любовью, застряв в пробке?

— Не помню, — отрезал Златарев, — Если б я помнил каждую бабу, с которой спал, у меня был бы передоз от ненужной информации.

— Напрасно ты пытаешься меня задеть, — прошипела Марина.

— А ты напрасно пытаешься ко мне приставать.

— Просто я подумала, что…

— Меньше думать надо, а делать так вообще ничего. Вот, выметайся на улицу, приехали уже, и не забивай мне мозги своими проблемами.

— У меня нет никаких проблем, Леш.

— Вот и хорошо. Береги себя.

Нет, все-таки он мужчина, подумала Марина, выбираясь из машины. Язык плохо подвешен, но гордости и мужества куда больше, чем у ее красноречивого напыщенного Антона.

Златарев захлопнул за ней дверцу и сорвался с места, будто за ним черти гнались и плевали на пятки горячей жижей. Марина только рассмеялась в ответ: похоже, он до сих пор сидел у нее на крючке. И в этот раз она постарается не упустить эту рыбку.

 

Глава 5

День выдался сумбурным. Сначала Златарев проторчал полдня в милиции, капая на мозги Гришке Клеверу. Хотя непонятно, кто еще кому на мозги капал. Лейтенант настаивал, чтобы Златарев обеспечил охрану для свидетеля, на которого позавчера покушался какой-то умник на угнанной тачке. Златарев упирался: у него не наберется людей на каждого бомжа в округе, и вообще — это дело милиции.

Милиции никакого дела до Чеченца не было. У самих забот полон рот да сквозь зубы наружу лезет. Но проследить надо было — хотя б для того, чтобы поймать убийцу. Вдруг повезет?

— Убийца, полагаю, не дурак, — заметил Златарев, — скорее всего, затаится, пока за вашим калекой хвост вьется. По-другому надо искать.

— Да обыскались уже! — в сердцах крикнул лейтенант Клевер. — Единственная версия трещит по швам. Ваша Мовсесян сделала вид, что ничего не помнит. Амнезия у нее, видите ли. Врач сказал — последствия шока. А я смотрю в глаза и вижу: врет, гадина. Но сделать ничего не могу. Хочется ей с размалеванной рожей жить — так что я могу сделать.

— Напугана она. Небось, ребенку угрожали, — предположил Златарев.

— Ну а мне что прикажете делать? Засадила бы всех, и некому было бы угрожать. В ближайшие лет десять.

Клевер аж покраснел от напряжения. На лбу выступили капельки пота. Он достал из кармана платок и вытерся. Известное дело, угрожали. Как пить дать. И любая нормальная мать на месте Тамары Мовсесян молчала бы, как рыба. Такие люди, как ребята из казино обычно имеют немало криминальных связей. И память у них длинная.

Но поделать ничего нельзя. Только по факту совершенного преступления. А она — отказывается помогать следствию.

— Ладно, — примирительно сказал Златарев, — Я что-нибудь придумаю. Насчет бомжа вашего. Не пропадет.

— Спасибо, Алексей, — улыбнулся Клевер, — Я бы, конечно, и сам последил — в свободное от работы время. Да только мою ментовскую рожу за километр видно.

— Что правда — то правда, — согласился Златарев, пожимая на прощание руку.

Клевер ни капли не обиделся. «Ментовская рожа» была весьма мягким выражением по сравнению с «мусором», «ментярой». «фраером» и прочими обидными кличками, на который был мастак криминальный клан общества.

Покинув здание «мусорки», Златарев отправился по рабочим делам, с которыми хваленый родственник шефа справлялся весьма посредственно. Он лично осмотрел бензовозы, проверил документы, сертификаты, дал свое «добро» на перевозку топлива. Обычно он этим и занимался, за тем редким исключением, когда Мельнику приходила в голову блажь проверять все лично. А один раз он поручил проверку Добролюбову.

Смех да и только. Разве этот хлыщ мог как следует изучить документы, проверить их подлинность, определить качество топлива. Он, поди, бензин-то один «95» нюхал, которым свою «Хонду» заправлял.

Ладно, о мертвых плохо не говорят. Только хорошее, а его, к сожалению, было мало.

Было что-то нечистое в Мельниковских манипуляциях с проверками, но Златарев благоразумно не вмешивался. Понятное дело — кристально честным путем больших денег не заработаешь. Противно, конечно, но что поделать. Из этой руки немало людей кормится. Все завязано, и порвать без крови никак не получится. Да и зачем рвать — вся страна такая. Куда ни кинь — сплошь воровство да обман.

Невеселым мыслям Златарева вторило небо. К вечеру погода испортилась, солнце утонуло в серой густоте грозовых туч. Дождь забарабанил мощно, шумно, и уже через полчаса на дорогах образовались солидные лужи. Капли падали тяжело, грузно, и лужи словно пузырились, взрывались мелкими фонтанчиками брызг.

Златарев остановил машину на светофоре, выудил из нагрудного кармана телефон — дурная привычка, от которой почти невозможно было отказаться, — и набрал Тубольцева.

— Привет, Серега, как там в офисе?

— Где тебя носит? Тут все прямо с ума посходили, — раздался обиженный голос Тубольцева.

— Извини, занят был, позвонить не мог, — оправдался Златарев.

Почему не мог — конечно, мог. Просто не хотелось лишний раз вспоминать об этом проклятом расследовании. Оно уже в печенках сидело. А еще вопрос решать о том, кто бомжа «пасти» будет. Самому не хотелось. Не до того было.

А Тубольцев сейчас как пошлет его куда подальше. Даром, что начальник.

— Слышь, Серый, лейтенант наш совсем очумел. Просит, чтобы мы свидетеля его охраняли.

— А разве это не его забота?

— Была его. Но мы сами навязались, никто не просил. Придется решать, пока Мельник не вклинился. Он и так нервничает, аж осунулся.

— Да, я заметил, — задумчиво сказал Тубольцев, — По очереди будем или как?

— Или как, — ответил Златарев, — Сегодня я не могу. Завтра начнем. Полагаю, за ночь с ним ничего не сделается.

— Кто его знает. Давай я, что ль, проверю. Где обитает наш объект? — неожиданно предложил Тубольцев.

Златарев опешил: он никак не ожидал, что найдутся добровольцы, тем более Тубольцев, для которого произошедшее с Тамарой Мовсесян оказалось весьма болезненным для восприятия Тем не менее, Златареву благородное рвение напарника пришлось как нельзя кстати: настроение было хуже некуда. Он был на самой грани — в полмиллиметра от того, чтобы взорваться. Ужасно хотелось спать.

Напоследок его кольнула совесть: на улице такой дождь, а Тубольцев намеревался скакать по лужам вслед за привыкшим к любым условиям бродягой. Не по-дружески как-то.

— Серег, ты просто посмотри, как он. Какой он. В метро на гитаре играет.

— Да знаю я. Клевер рассказывал. Где живет, знаешь?

— Зачем тебе? Сторожить, что ль собрался?

— Да покручусь вокруг, понаблюдаю.

— Дождь на улице.

— Хрен с ней, с той улицей. Главное, чтоб не в душе…

— Да ты философ, Серега, — усмехнулся Златарев.

— Не говори. Это вообще-то называется романтикой.

Надо же. Что это творится с человеком в последнее время? На романтику потянуло. Хотя, может, это он, Златарев, постепенно черствеет душой, зарываясь с головой в ненужные проблемы. Не хватает в этой жизни чего-то…

Счастья не хватает.

Златарев свернул в переулок и сбавил скорость. Вдруг он увидел, как на обочине кто-то машет ему рукой. Дамочка в длинном целлофановом плаще. Златарев окинул взглядом салон: чистый, пахнущий кожей, а она в своем мокром балахоне. Грязь будет.

Но, с другой стороны, она так настойчиво машет, чуть ли не выпрыгивает из плаща. Златарев притормозил и остановился чуть поодаль. Дамочка стремглав бросилась к машине. Златарев любезно распахнул дверцу. Дамочка сунулась было садиться, но тут вспомнила про плащ, быстренько сбросила его, смотала в клубок и сунула в пакет.

— Вот ужас-то. Льет как из ведра, а я зонтик не взяла. Предупреждали ж с утра, что дождь будет, а я и не поверила. Глянула в окошко — солнышко, небо чистое, птички поют. И не стала брать зонтик. Хорошо хоть у Даши запасной плащ был, иначе вымокла бы, как суслик.

Девица все тараторила и тараторила, чувствуя себя совершенно свободно, не стесняясь чужого человека. Златарев повел машину медленно, ожидая, пока дамочка сообразит сказать ему, куда ее везти.

— А что ты еле ползешь, Леша? — вдруг спросила она, глядя ему в глаза с улыбкой.

Златарев аж дернулся от удивления, посмотрел на нее и вдруг узнал. Конечно же, он видел ее не раз. Она жила в его подъезде, кажется на четвертом этаже.

— Не признал? — догадалась девушка, и в глазах ее заплясали смешинки, — думал, лахудра какая-то остановила, нагло в машину залезла и щебечет без умолку?

Приблизительно это Златарев сначала и подумал. Только дамочка несколько смягчила выражения.

— Меня Аней зовут. Мы на втором этаже квартиру снимаем.

— Да, вспомнил. Аня. Вы недавно в нашем доме живете?

— Месяцев семь, — пожала плечами Аня, — Можно и на ты.

— Хорошо, — согласился Златарев и замолчал, сосредоточившись на дороге.

О чем с ней говорить, он не знал. Да и желания особого не было.

Аня взяла инициативу общения на себя и всю дорогу стрекотала, что стая цикад. Златарев делал вид, что слушает, кивал невпопад, а она лишь загадочно улыбалась.

И глаза у нее были какие-то загадочные. Смешливые, с подвохом. Видная девка.

Жаль, что замужем. С такими Златарев не связывался. Да и в поведении у нее не было ничего такого, что говорило бы, что она не против. Болтливая сверх меры, разве что.

До дома доехали быстро. Аня рассыпалась в благодарностях, попрощалась и упорхнула по ступенькам наверх — живущие на втором лифтом не пользуются, разве что бабульки. Златарев проводил ее до квартиры. Сам он тоже лифты не любил — вечно загаженные, прокуренные, воняют. А пройтись до шестого этажа было полезно.

Оказавшись в квартире, Златарев скинул сандалии и растянулся на незастланном с утра диване. В комнате царил бардак, но он не обращал на это внимание. Не перед кем красоваться, а самого и так устраивает. Сил убираться нет. А вот пожрать бы чего, да выпить рюмочку хотелось. Златарев нехотя поднялся с дивана и поплелся на кухню.

Там было относительно чисто — это потому, что хозяин редко готовил, перебиваясь бутербродами с колбасой и пельменями — знатной едой холостяка. Но сейчас холодильник был пуст, словно только что из магазина. Даже пахло не едой — пластмассой.

Половинка давно засохшего лимона, сиротинушка, одиноко лежала на нижней боковой полке. Желудок заурчал от голода. Ничего не поделаешь, нужно искать зонтик и топать в магазин, что в доме напротив.

Зонтик долго не желал находиться, и Златарев было плюнул на это дело. Не сахарный — не растает. А вот машину желательно было в гараж отогнать, чтоб зря не мокла. Он обул сандалии и тут заметил зонтик, торчавший из шкафчика для обуви аккурат среди кроссовок. Кто его туда засунул, Златарев понятия не имел. Разве что домовой решил пошалить. Но в домовых Златарев не верил.

Быстро отогнав машину в гараж, он заскочил в супермаркет и нагреб свой обычный холостяцкий паек: палку копченой колбасы, сыр, хлеб, помидоры, пачку пельменей и бутылку водки. Взял было коробку яиц, но, повертев в руках, положил на место. Яйца нужно варить, чистить. Или жарить, а потом сковородку мыть. Лень-матушка. Он лучше печенья наберет и кофе со сливками, чтоб позавтракать чем было.

С увесистым пакетом в руках Златарев взлетел по ступенькам наверх, будто на крыльях. В пролете на втором этаже он вдруг наткнулся на Аню, сидевшую прямо на ступеньках. Плечи ее тряслись от рыданий. Рядом лежали пакет с плащом и сумочка.

— Что случилось? — спросил Златарев и опустился перед Аней на корточки.

Она подняла на него заплаканные глаза. Тушь некрасивыми разводами растеклась по щекам. Губы мелко подрагивали.

— Я ключи на работе забыла, — прошептала она.

Златарев сделал глубокий вздох, чтобы не рассмеяться.

— Нашла чего реветь. Мужу позвони, чтоб быстрей возвращался.

— Не буду ему звонить… Да и не живем мы вместе больше.

— Поссорились?

— Нет. Он просто ушел. Мы не расписывались, — пояснила Аня, опустив глаза, — Душа поэта не выдержала прозы жизни. Ключи мне отдал. У него ведь есть, где жить. У мамочки своей ненаглядной… А мастерская уже закрыта, под сигнализацией…

Она снова разревелась, непонятно от чего больше — от того, что придется ночевать в подъезде или от любви своей несложившейся. Златарев, как и любой нормальный мужик, кроме, разве что Тубольцева — тот любил иногда «сопли» жевать, романтик хренов, — терпеть не мог женских слез, особенно, если те попахивали «мылом».

Ушел, разлюбил — и черт с ним. Баба видная, замену быстро найдет. А чувства — их задавить можно. Запросто. Кулаком.

— Ты не реви, — почти ласково сказал Златарев, — У тебя подруги есть?

— На работе есть. Но я к ним проситься не буду. Одна в общаге живет — куда к ней? Другая с любовником. Женатым. Мне вряд ли обрадуется.

— А родители?

— Из-под Орла я. Деревенька там есть. Супонино называется. Прикажешь туда поездом ехать — переночевать?

— Да, дела… Ты вот что, не реви. Пойдем, у меня переночуешь, — предложил Златарев и тут же испугался: вдруг согласится! Что делать тогда? Отдыха хочется, покоя, а не слушать бабскую трескотню.

Аня посмотрела на него со странным выражением лица. Потом вытерла нос и гордо заявила.

— Спасибо за предложение, но я не по тем делам.

Златарев неожиданно развеселился.

— Знаешь, я тоже не вожу к себе кого попало. А впрочем, можешь ночевать в подъезде.

— Я тебя почти не знаю. Да и ты меня. Неудобно как-то.

— Я тебе на коврике в прихожей постелю.

Аня улыбнулась и поднялась со ступенек. Она была такая страшная — с размазанной тушью, опухшими глазами и мокрыми волосами — наверное, бегала на улицу без плаща. Но Златареву почему-то расхотелось, чтобы она отказывалась. Вот так вот меняется настроение человека, когда ему неожиданно говорят «нет». Забавная девчушка.

Златарев галантно пропустил ее вперед себя, и они вместе поднялись на шестой этаж. Тут только он вспомнил, какой у него бардак, но стыдно почему-то не стало. Гостей он не планировал. Пусть терпит.

Аня первой вошла в квартиру и недовольно сморщила нос.

— Ты хоть иногда проветриваешь комнаты?

— Меня почти не бывает дома.

— Сразу видно, — улыбнулась девушка.

— Не нравится, ночуй в подъезде.

— Я подумаю, — пообещала она, а в глазах заплясали чертики, — Там, наверное, чище.

— В зеркало лучше посмотри, — язвительно бросил Златарев.

Зеркало у него в прихожей было чистое, и Аня вскрикнула, увидев собственное отражение, затем, не спрашиваясь, помчалась в ванную, потом высунулась из-за двери и спросила:

— Я умоюсь, ладно?

— Умывайся, сколько влезет. Можешь и покупаться заодно, — ляпнул Златарев и смутился.

Какая-то двусмысленная складывалась ситуация. Он привел девушку просто переночевать. В разных комнатах, на разных постелях. Он забыл, что комната у него всего одна, и спать ему, очевидно, придется на полу.

Вот к чему приводит доброта человеческая. Он швырнул Анин пакет с дождевиком в угол, скинул сандалии и пошел на кухню — раскладывать покупки по полочкам холодильника. Жрать хотелось так, что он готов был грызть палку ароматной сырокопченой колбасы зубами, как голодный пес. Но теперь у него гостья. Нужно вести себя прилично. Хотя что тут неприличного — это ведь его палка колбасы!

Тем временем Аня закончила свой туалет и вышла из ванной — умытая, посвежевшая. Без косметики она казалась совсем простой, по-детски хорошенькой и розовощекой. А вот волосы были красивыми. Златареву очень нравились ее волосы — черные, густые, отливающие смоляным блеском.

— Хочешь, приготовлю что-нибудь, — предложила она.

Златарев с трудом оторвался от ее волос, потом взгляд его опустился на грудь, где тоже было на что посмотреть, и промычал в ответ какую-то несуразицу.

Аня отлично поняла его взгляд, но виду не подала. Она «не по тем делам» сюда пришла. Хотя, глядя на широкие плечи Златарева и колючие соколиные глаза, она почему-то начала в этом сомневаться.

— Да что тут готовить. Готовое уже все. Порезать разве что осталось. Водку будешь?

— Нет, я не пью. А пельмени разве варить не надо? Сырыми есть будем?

— Пельмени варить надо, — согласился Златарев.

Аня по-хозяйски отодвинула его с пути и начала рыскать по шкафчикам.

— Вроде бы видный парень, с достатком, а кастрюли… Мама дорогая, у меня бабушка свиней из таких кормит.

— Не нравится — я сам сварю. Меня устраивает.

Аня снова улыбнулась, и Златарев улыбнулся в ответ. Он не понимал, почему ему вдруг стало весело. На эту девицу невозможно было обижаться, чтобы она не ляпала своим языком. За одну ее задорную улыбку можно было простить все на свете.

— У тебя в холодильнике нет ни масла, ни сметаны. С чем пельмени есть? Разве что с подсолнечным маслом.

— Гадость, — поморщился Златарев.

— Сразу видно — хозяин! — поддела его Аня.

— Слушай, а ты такая наглая, оказывается.

— Раз приютил — терпи.

Они сварили пельмени и ели их с зажаркой из лука вместо масла — это Аня сообразила. Правда, несолеными — соли у Златарева тоже не оказалось. Потом пили водку, ели колбасу и сыр, нарезанный тонкими ломтиками проворной женской рукой.

Говорили о многом — о прошлом, о будущем, о политике, о неумолкающем шуме дождя. И спать отправились тоже вместе. Златарев обнимал ее за плечи, и рукой чувствовал гладкие шелковистые волосы, которые ему так нравились.

И это было хорошо…

 

Глава 6

Сергей Тубольцев считал себя человеком ответственным. Поэтому, проторчав битый час в метро, но так и не дождавшись Чеченца, отправился к нему домой. Мало ли что могло произойти. Заодно и узнает, кого опекать должен.

По правде говоря, желания носиться с бродягой у него не было. И пошел он на это с единственной мыслью: абы Леха не наломал дров. Тубольцев не верил, что Златарев мог хладнокровно убить человека, разве что в запале, а уж давить несчастного калеку — в голове не укладывалось. Но все же маленький червячок сомнений грыз его усталую душу. Тоскливо было. Тубольцев не любил, когда шел дождь.

Дом, в котором проживал Чеченец вместе с сестрой, он нашел довольно быстро. Поднялся на четвертый этаж и позвонил в дверь, оказавшуюся, на удивление, в нормальном состоянии. Обычно у малоимущих старые, потрепанные двери и несет зловонием на добрую половину этажа.

Из-за двери раздался приятный женский голос.

— Кто там?

— Извините, а Юрий Андрюшин здесь живет?

— Здесь, — ответили из-за двери, — А вы по какому поводу?

— Я пришел узнать, все ли в порядке. Моя фамилия Тубольцев.

— Секундочку.

Послышался щелчок открываемого замка. Дверь распахнулась, и в глаза ему ударил яркий свет.

— Проходите, — сказала девушка, чей голос он слышал из-за двери.

И Тубольцев вошел…

Первое, что он почувствовал, был жар, окативший его с головы до ног. Сергей понимал, что неприлично вот так стоять и пялиться, как подросток, впервые увидевший голую бабу живьем, не на картинке. Нет, конечно, девушка не была голой. Просто она была…

Тубольцев понимал, что ему лучше не открывать рот, по крайней мере в ближайшие несколько минут, пока не соберется с мыслями и не стряхнет это наваждение. Может, он ошибся дверью? Тогда это было удачей. Тубольцев верил в судьбу, несмотря на то, что противное божество не раз подкладывало ему смачных поросят.

Настя долго смотрела не него, не зная, что сказать. Немым он вроде бы не был. И ненормальным не показался. Почему же он стоит, выпучив глаза, будто увидел чудо заморское?

Смешной парень. Красивый. Пышная копна светлых, послушных волос, серые глаза, губы и огромный нос, который, впрочем, не портил, а скорее украшал не слишком выразительные черты лица. Высокий, но довольно костлявый…

Что ж они стоят, как привезенные? Неприлично как-то. Настя неожиданно густо покраснела и выпалила:

— Вас Сергеем зовут? Григорий Анатольевич предупреждал…

Ах, вот оно что. Вот почему она открыла дверь и впустила его в квартиру. Осторожная девушка. Интересно, замужем ли? Только б не замужем. А если есть кто, Сергей Тубольцев готов был прямо сейчас, голыми руками свернуть ему шею…

Откуда-то из глубины квартиры послышались тяжелые неровные шаги. Настя обернулась и, встретившись взглядом с братом, почему-то еще больше покраснела. Будто застукали ее за чем-то сокровенным. А это ведь просто человек пришел, который Юру охранять вызвался.

Тубольцев, наконец, опомнился и протянул руку для приветствия. Чеченец растерялся, но ненадолго, и крепко пожал протянутую ладонь.

— А ты не слабый, — с уважением сказал Тубольцев, — Серега.

— Юра.

— Будем знакомы. Я и не думал, что у тебя сестра… Вы очень похожи.

Они с Настей действительно были похожи. Одни глаза, нос, цвет волос. Только судьбы разные.

Чеченец ничего на это не ответил. Он кивнул в сторону своей комнаты, приглашая зайти и присесть. Поговорить по-человечески.

Тубольцев засуетился, снимая летние туфли, и поискал взглядом тапочки, устыдившись своих полинявших носков. Как назло, он надел сегодня черные, на которых отлично видны были светлые разводы.

Какая же она красивая, эта девушка. А он даже не спросил, как ее зовут.

В комнате Чеченца, как и всегда, царил идеальный порядок, да и сам парень не выглядел бродягой. Покалечен он был изрядно. Тубольцеву, принимающему все близко к сердцу, стало его жаль. Они сели на диван и довольно долго беседовали, большей частью переливая из пустого в порожнее. Чеченец не мог сказать ничего такого, чего Тубольцев бы не знал. И тогда он осторожно, издалека переключил разговор на сестру.

— Нравится? — прямо спросил Чеченец. Теперь настала очередь Тубольцева краснеть.

— Что, настолько заметно?

— У тебя только что табличка на лбу не прибита, — улыбнулся Чеченец, сверкнув пустыми деснами.

— Она не замужем?

— Была. Давно еще. Недолго прожили, потом разошлись. Жених есть, — Чеченец многозначительно посмотрел в глаза Тубольцеву, потом усмехнулся, — Правда, не скажу, что там все гладко.

Тубольцев обрадовался и расстроился одновременно. У многих «не все гладко», но женятся и живут. Попал он. Попал и пропал со всеми потрохами. Рухнул на землю, что ворон с подрезанными крыльями.

Он довольно долго сидел, задумавшись, не замечая, что Чеченец еле сдерживается, чтобы не заржать во всю глотку. Затем, словно проснулся и посмотрел на часы. Пора бы уже уходить. Говорить все равно больше не о чем. И люди, наверное, отдохнуть хотят. А он сидит, как неприкаянный, и уходить совсем не хочется.

Но надо. Тубольцев поднялся и начал прощаться. Уже у самого выхода из кухни выглянула Настя и улыбнулась, немного неловко, как ему показалось. Нужно было прощаться, но Тубольцев никак не мог заставить себя произнести одно-единственное слово. Точнее два. Хотелось просто стоять и смотреть на нее, поедая глазами.

Настя скромно опустила глаза. Никогда в жизни никто не смотрел на нее ТАК. Словно она одна была центром Вселенной. Это ей нравилось, но и настораживало. Что, если это омут, в который лучше не кидаться с головой, оставив хоть несколько сантиметров для холодного здравого смысла. Тем не менее, совершенно не хотелось, чтобы этот парень уходил вот так. Попрощавшись и закрыв за собою дверь.

— Может, поужинаете с нами? — предложила Настя.

Тубольцев расцвел на глазах. Казалось, в воздухе внезапно запахло весной, сладкими ароматами цветущих яблонь и слив.

— Я… я не могу так. С пустыми руками. Я сейчас. Я вернусь! — воскликнул Тубольцев, сунул ноги в туфли и пулей вылетел из квартиры.

Очутившись во дворе, Тубольцев начал вертеть головой по сторонам в поисках магазина. Район был совершенно незнакомый, так что он понятия не имел, где и что тут находится. Он бегал как ненормальный, приставая к прохожим, а те шарахались от него, потому что вид у него был не просто взволнованный. Очумелый какой-то. Куда подевался тот спокойный и рассудительный, а порою до тошноты неторопливый Тубольцев, которого он знал прежде.

Он нашел какой-то супермаркет возле троллейбусной остановки. Зашел внутрь, пробежался по отделам, смутно понимая, что нужно купить. Что приносят с собой в подобных случаях?

Торт — слишком банально и торжественно. Шампанское — Тубольцев подозревал, что в голове у него вместо мозгов уже играют золотистые пузырьки. Конфеты и вино. Какое она любит: красное или белое? А конфеты — шоколадные или… да черт их знает, вон сколько конфет, и все разные. Фрукты — бананы и киви, не апельсины, ни в коем случае — апельсины носят больным.

В конечном итоге все равно, каким будет вино или конфеты, а несъеденные фрукты засохнут до утра. Главное, слова, которые она скажет. И взгляд, каким будет смотреть.

Раньше Тубольцев не знал, что можно влюбиться с первого взгляда.

Теперь он обрадовался, как дурак, увидев стенд с мужскими носками. Можно выбросить свои полинявшие и надеть новые, чтоб не позориться и не прятать стыдливо ноги.

Около остановки Тубольцев заприметил цветочный киоск и не смог удержаться, чтобы не купить розу. Хорошо, что не сообразил купить целую охапку — это было бы уже чересчур. Он и так чувствовал себя влюбленным идиотом, сидя на ступеньках в подъезде и переодевая носки. А куда девать старые?

Мусоропровод оказался неисправным, и отверстия для мусора попросту заварили. Ну не пихать же их в карман или в пакет с продуктами. Роза, зажатая в зубах, больно уколола губу. Тубольцев взял ее в руки и тяжело вздохнул: все-таки он идиот.

Пришлось возвращаться на улицу и выбрасывать носки в урну.

Этот вечер он надолго запомнит. Вся жизнь его словно перевернулась с ног на голову. И это тоже было хорошо…

 

Глава 7

На следующее утро, едва Настя ушла на работу, в дверь позвонили. Чеченец немного удивился — обычно по утрам к ним никто не ходил. Разве что вчерашний Ромео вдруг решил припереться ни свет ни заря — охранять его, калеку, непонятно от кого.

Чеченцу, если честно, такой эскорт был ни к чему. Но парень ему понравился. Открытый такой, честный. Дурак, одним словом, каких мало осталось. Но на таких дураках Русь-матушка издавна держится. Не перевелись пока, слава Богу. Значит, жить будем.

Но за дверью оказалась Наташка. Сказать, что Чеченец был удивлен — значит не сказать ничего. Он замер, не веря собственным глазам.

Откуда она знает, где он живет?

Одежда на Наташе была простая — джинсы и футболка без рукавов. Глаза чуть подкрашены, на губах — прозрачный блеск с перламутром. Без обычного яркого макияжа она выглядела старше своих лет и казалась потасканной, как одежда из комиссионки, которую носила, потому что не могла себе позволить новую. Это только в фильмах проститутки зарабатывают кучу денег и содержат не только себя, но и детей, и престарелых родителей.

В жизни все было совсем иначе. Наташа помнила дни, когда приходилось отдавать всю выручку подчистую, и не на что было даже купить поесть.

Какого черта ей была нужна подобная жизнь? Она не могла ответить на этот вопрос, но жить, тем не менее, хотелось. Как и тем заключенным, что отбывают свой срок пожизненно, не теряя надежды на смягчение приговора.

— Привет, — сказала она Чеченцу и потянулась губами к его здоровой щеке, — Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — ответил он, пропуская Наташу внутрь, — С чего это вдруг такая забота?

— Ну, я узнала, что тебя чуть не переехал автомобиль. Беспокоилась — вдруг с тобой что-то серьезное?

— Пару синяков и сломанный зуб. Но на мне это вряд ли заметно, — грустно улыбнулся Чеченец, — Чаю хочешь?

— Давай.

Они прошли на кухню — неизменный плацдарм для свершения великих семейных и общественных дел. Наташа уселась на стул, наблюдая, как Чеченец суетится, устраивая чайник на плите, доставая чашки и сахарницу. Наверное, ей следовало помочь. Однако встать со стула было выше ее сил — в такой уютной обстановке она давно не была. Хотелось просто сидеть и наслаждаться моментом.

Она смотрела и удивлялась тому, как проворно Чеченец работает руками, словно играет на музыкальном инструменте. Пальцы на здоровой руке были ровными, красивыми. Талантливый, наверное.

Да и вообще, он мужик, что надо. Вот ведь какой жестокой может оказаться судьба.

Чеченец поставил перед ней чашку ароматного чая с мятой и ломтиком лимона. Наташа с упоением повела носом, вдыхая такой нежный и вкусный запах.

— Здорово. А я вот не умею чай заваривать. Брошу пакетик, залью кипятком — вот и весь чай.

— Да ладно тебе. Можно подумать, что для чая нужна особая церемония, — усмехнулся Чеченец, — Мы ж не китайцы.

— Я бы не отказалась побывать в Китае. Люблю всякие там дракончики яркие, вазочки. Джеки Чана люблю.

— Когда-нибудь побываешь, — пообещал Чеченец.

Пустое обещание. Вряд ли она побывает где-нибудь, кроме этого проклятого города. У Наташи вдруг испортилось настроение. Ведь как несправедливо — целый мир вокруг! Иди — куда хочешь. Правда, не везде тебя пустят — все зависит от толщины пачки, припрятанной в кошельке.

Что, в кошельке не пачка, а всего лишь несколько жалких купюр? Тогда забудь, что в этом мире есть что-нибудь помимо того, что вокруг. А если вокруг одни камни да песок, значит, и нет ничего. Призрак. Мираж. Сказка, рассказанная на ночь сердобольной бабушкой.

— Кушай печенье, — сказал Чеченец, вырывая Наташу из бурного потока невеселых мыслей.

— Да нет, спасибо. Пойдем лучше в комнату, поговорим.

Если Чеченец и удивился чему-то, на его лице это никак не отразилось. Он спокойно собрал чашки со стола и поставил в раковину. Затем вытер руки о полотенце и кивнул Наташе.

— Идем.

Войдя в комнату, Наташа первым делом окинула взглядом книжные полки: когда-то она страсть как любила читать. Потом она прыгнула на аккуратно заправленную постель и развалилась на ней, словно сытая кошка. Глаза ее приняли то самое маслено-призывное выражение, которым она дразнила клиентов, подстегивая страсть.

— Иди ко мне, — прошептала она.

Но Чеченец не сдвинулся с места. Он застыл, словно памятник, почти равнодушно глядя на Наташу сверху вниз. Почти — потому что внутри бушевала целая гамма чувств, включая обиду и разочарование.

— Ты за этим сюда пришла?

— А разве не поэтому ты мне помогаешь?

— Не поэтому. Лучше уходи.

— Ты… ты не можешь? — догадалась Наташа и приподнялась на локтях. В глазах ее откровенно читалась жалость. Несчастный мужик. А она-то, дура, и не подумала.

— Могу, — возразил Чеченец, — Просто не хочу.

— Меня не хочешь? — удивилась Наташа.

— Ни тебя, ни кого-либо другого. Знаю, что будет противно. Поэтому и не хочу.

— Но мне не будет противно. Я уже привыкла ко всякому, — возразила женщина и тут же поняла, какую глупость сморозила. Разве такое можно говорить Чеченцу?

Да, она не была против, но и особой радости не испытывала при мысли, что придется заняться любовью с калекой. Должна же она как-то отблагодарить мужика. Иного способа, кроме хорошего секса, в запасе у нее не было, и она никак не могла взять в толк, почему Чеченец артачится.

— Уходи. Возвращайся домой. У тебя мало времени и куча дел. И запомни: я больше не хочу тебя видеть на панели.

— Хорошо, не увидишь, — пообещала Наташа и поднялась, чтобы уйти.

В глазах Чеченца было что-то глубокое, неуловимое, отдающее тоской и болью, отчего она вдруг устыдилась собственного поступка. Слишком уж привыкла она вращаться среди мужчин, которые не брезгуют продажной женской лаской. Привыкла, что единственная валюта, которая есть у нее — это тело, которое, как бумага, все стерпит.

Но Чеченец был из другого мира. Слеплен из иного теста. А значит, и помощь его может обернуться во благо. Да-да, именно во благо.

По пути домой Наташа продумала все, до мельчайших деталей. Две тысячи — это совсем немного, но и этой суммы хватит, чтобы начать новую жизнь.

Уехать отсюда к чертовой матери на ближайшем поезде и выйти на самой дальней станции. Билет — 50 баксов, приличная одежда — триста, еще триста — за комнату на полгода вперед. Еда, прическа, всякие мелочи, а в итоге у нее останется целая тысяча про запас. Можно найти приличную работу — и на взятку хватит.

Если не сорить направо и налево, этих денег надолго хватит. Настолько, чтоб уцепиться когтями за новую жизнь.

Новую жизнь…

Наташа всегда хотела «новую жизнь». С самого детства, когда поняла, что ее не любят вокруг, потому что у всех нормальных детей есть отцы, а она — прижитая. Мать «нагуляла» ее во время отдыха в Крыму. Ничем не обязывающий курортный роман.

Мужчина уехал, так и не узнав, что у него будет дочь. А мать все боялась ему позвонить. Не хотела навязываться. Лишь много лет спустя, узнав, что больна, она решилась на звонок. Но мужчина тот уже давно был женат, растил другого ребенка, словом, Наташа была ему не нужна.

Когда мать умерла, отец выслал ей немного денег. Потом еще. Однако увидеть дочку не пожелал. Так и продолжалось до тех пор, пока в доме, в котором у Наташи была комната, не случился пожар. Дом был старый, трехэтажный, еще довоенный с деревянными перекрытиями. После пожара он недолго простоял.

Так Наташа оказалась на улице — без семьи, без денег и образования.

Ей ничего другого не оставалось, как написать отцу. Но он не ответил. Вместо письма на ее счет в банке пришла довольно приличная сумма. Но Наташе не слишком нужны были деньги. Ей нужен был кто-нибудь, кому она была бы нужна сама.

Кроме отца у нее никого не было. И совершенно не важно, что у него уже были те, в ком он нуждался. Она — его дочь. Значит, он обязан ее полюбить.

Наташа купила билет и села на поезд. Тогда она еще не знала, что покупает билет в никуда…

Наташа задумчиво брела по улице, не замечая никого вокруг. Все так же, углубившись в собственные мысли, она вошла в подъезд своего дома, где снимала квартиру напополам с «коллегой» по работе — такой же, как она, ночной бабочкой.

Но теперь с проституцией для нее покончено. Навсегда. Главное теперь — уйти незаметно. А все остальное зависит только от Бога.

В этот день Бог молчал. Или у него выскочил ячмень под обоими глазами сразу. Почему же еще он не желал смотреть на то, что происходит на земле с теми, кто обращает к нему свои молитвы.

Едва Наташа вставила ключ в замочную скважину, как за спиной у нее раздался голос Матвея:

— Не ждала, сука?!

От испуга Наташа выронила ключи. Матвей наклонился и поднял их, затем открыл дверь и грубо затолкал Наташу внутрь.

— Давай деньги, сука!

— Какие деньги? — непонимающе спросила она.

Матвей со всей силой проехался ладонью по ее щеке. У него была крепкая ладонь, похлеще иного кнута. Полоснуло, что обожгло. Обидно. Больно.

Но какие деньги он имеет в виду. Матвей никак не мог знать о деньгах, которые дал Чеченец, разве что тот сам не проболтался. Но какой резон ему болтать?

— Какие деньги? Проценты, голубушка. Ты должна мне за украденную твоим клиентом наркоту, или забыла?

Не забыла. Как тут забудешь напасть такую. Матвей был хитер, когда не под кайфом. Он умел сделать так, что денежки за наркоту капали к нему со всех сторон. Он и Наташу заставил — побоями и угрозами — предлагать клиентам наркотики. Вот один из таких клиентов оказался вором: усыпив девушку, он смылся со всеми деньгами и наркотой для продажи. И хотя вины Наташиной в том не было — откуда ж ей знать, что клиент незаметно сделает ей маленький, почти неощутимый укольчик, после которого разбудить ее смогли только врачи «скорой помощи».

С той самой поры Матвей бессовестно качал с нее деньги, якобы за украденный товар. А когда, по ее подсчетам, сумма выплаченных ею денег превысила долг, заявил о процентах, размер которых считал неопределенным. В какой-то момент до Наташи дошло, что Матвей собирается выкачивать у нее деньги бесконечно. Она пыталась жаловаться своему сутенеру, но тому не было дела до ее проблем. Он в любой момент мог найти ей замену.

— Нет у меня денег, — она не сказала — выплюнула Матвею прямо в лицо. Пусть подавится. Скоро у нее будет новая жизнь, в которой она забудет Матвея как страшный сон.

— Как это нет? — закричал Матвей и начал бить ее по лицу, — Должны быть!

Наташа отрицательно замотала головой. Тогда Матвей толкнул ее на кровать, вытащил из джинсов ремень с крупной металлической пряжкой, и начал избивать Наташу, куда попадет. Было больно, очень больно. Наташа не выдержала и завопила, что есть мочи. Матвей ударил ее в челюсть, и крик превратился в вой.

Должно быть, соседи вздрагивали от ужаса, слыша, как она кричит. Но почему-то никто не поспешил вызвать милицию. То ли связываться не хотелось, то ли наплевать было на истошные крики проститутки, ненавидимой всем подъездом. За что? Ведь ничего плохого она им не сделала? Просто за то, что скатилась вниз куда дальше остальных.

А может поделом получала, курва. Заразила кого, вот и учит уму-разуму…

Извиваясь от боли, почти не чувствуя разбитого в кровь лица, Наташа прохрипела, с трудом выговаривая слова.

— Перестань, я отдам. Только перестань.

Матвей перестал ее бить, но остался стоять, сжимая в руках ремень с пряжкой, напоминая о том, что с ним шутки плохи. Наташа не смогла подняться — поползла на животе к тумбочке, за которой находился тайник с деньгами. Все ее надежды, все ожидания, все планы на «новую жизнь» уходили сейчас вместе с конвертом в жадные нечестивые руки наркомана. Но было так больно, что невозможно было думать о чем-то другом, кроме как остановить эту пытку.

— Врала, сука!

Матвей смачно сплюнул на пол. Наташа видела, как густая вонючая слизь потекла струйкой на чистый ковер. Глаза его налились такой злобой, что она в ужасе забилась в самый дальний уголок кровати. Но разве тяжело было ее оттуда достать?

Матвей выволок Наташу за волосы на краешек кровати и, тряхнув, словно тряпичную куклу, стал бить головой о деревянные столбики.

Когда злость улеглась, и он смог хоть отчасти контролировать свои эмоции, Матвей отпустил бесчувственное тело и отшвырнул в сторону, будто мешок с картошкой.

Открыв конверт, он сосчитал деньги и присвистнул. Ничего не скажешь, подфартило на славу.

Матвей вышел из квартиры, не потрудившись даже захлопнуть за собой дверь. На лестничной площадке он столкнулся с Любой — соседкой из квартиры напротив, поднимавшейся по ступенькам с пустым мусорным ведром. Матвей схватил ее за плечи, развернул спиной к себе и с размаху стукнул лбом о стену. Пустое мусорное ведро упало на каменный пол с громким стуком, эхо от которого прокатилось по всем этажам.

— Скажешь хоть слово — убью! — пообещал Матвей, затем отпустил перепуганную до смерти женщину и сбежал вниз, бодро перепрыгивая через две ступеньки.

Люба еще долго стояла, парализованная страхом, прислонившись к стенке, и судорожно хватала губами воздух. Затем потихоньку начала отходить. Оглядевшись по сторонам, Люба спустилась по ступенькам, чтобы поднять ведро. Потом осторожно стала подниматься наверх.

И тут она обратила внимание, что соседская дверь не заперта. Та самая дверь, из которой выбежал этот антихрист. Любе стало не по себе. Страшно, да и неловко заглядывать в чужую квартиру, тем более, что слава о ней шла на весь подъезд. Да что там — целый район знал, чем занимаются Наташа и ее соседка по квартире.

И все ж оставлять открытую дверь нехорошо. Мало ли какой маньяк забредет. Люба потопталась на пороге несколько минут, стараясь шуметь как можно громче. Но в квартире было тихо, как в гробу. И тогда Любу обуяло нездоровое любопытство.

Женщина поставила ведро на пол и вошла в квартиру.

Дверь в комнату была распахнута настежь. Люба осторожно заглянула — самым краешком глаза — вовнутрь и в ужасе отскочила. То, что она увидела, нормальному человеку просто так не пережить — разве что хирургу да патологоанатому. Люба выбежала прочь, зажав ладонью рот, но до своей квартиры добраться не успела — вырвало прямо в подъезде.

Спустя четверть часа, умывшись и приняв капель двадцать «Корвалдина», Люба решилась позвонить в «Скорую» и милицию.

В этот момент утреннюю тишину подъезда разорвал еще один крик. Это Катя, Наташина соседка по квартире, вернулась домой и обнаружила подругу, избитую совершенно по-скотски, на залитой кровью постели.

Там было еще кое-что странное, непохожее на кровь, что-то светло-серое на столбиках кровати. Осознав, что это, Катя закричала от ужаса.

«Скорая», как ни странно, приехала очень быстро. Достаточно быстро, чтобы спасти иному человеку жизнь. Но в этот раз им некого было спасать. Наташа к тому моменту уже была мертва.

 

Глава 8

Следствие по-прежнему топталось на одном месте. Квасин метался по своему кабинету злой, как черт. Начальство уже интересовалось «почему». А он никак не мог придумать убедительное «потому», хотя оно как раз и было самым легким ответом.

Потому что людей не хватает. Потому что на каждого следователя у них по десять дел на раз. И с каждым днем добавляются новые.

Преступность растет. Зарплата не поспевает за инфляцией. И все это вместе составляет кадры кино, после просмотра которого выть хочется от тоски безрадостной.

Эх, махнуть бы на рыбалку, карасей да подлещиков наловить. Рыбки, они смирные, послушные. Им червячка насадил — они и клюют.

А попробуй ты преступника поймать без червячка, с одной только голой удочкой. А руководство, нет чтоб червячка какого придумать, только орать да ножкой топать умеют.

Ладно. Жили при одном начальстве — выжили. Власть сменилась, органы как были, так и остались. Только название поменялось. Значит, и нынешнее начальство переживем.

Квасин походил еще по кабинету, успокоился и стал поглядывать в сторону чайника. Тут к нему заглянул Клевер.

— Заходи, — кивнул головой Квасин, — Чай будешь?

— Спасибо, Леонид Сергеич, некогда мне. Дел по горло.

— То-то я смотрю, осунулся ты. Глаза опухшие.

— Достал меня этот Добролюбов покойный. И казино это достало. И пострадавшая Мовсесян. Сбежала она, товарищ майор.

— Как сбежала? Она ж подписку о невыезде дала.

— Вот так и сбежала. Собрала вещи и уехала. Я с соседкой разговаривал — наблюдательная такая бабулька попалась. Говорит, что сама уехала, на такси. А куда, зачем — ни слуху, ни духу. И мать ее с сыном тоже уехали. К ним с утра Кожевников мотался. Куда — никто не знает.

— Испугались, значит, — пробормотал Квасин и, усевшись в кресло, полез за чем-то в стол.

Клевер долго смотрел, как он роется в выдвижном ящике, словно ищет что-то важное. Наконец, Квасин захлопнул ящик и поставил на стол небольшую коробочку из-под сахара. Выудив оттуда белый квадратик, он засунул в рот и начал деловито хрустеть.

— Извини, — улыбнулся он с набитым ртом, — С детство в одном месте до сих пор играет. Люблю рафинад. Послаще всякого печенья будет.

Гришка Клевер закатил глаза. Он тут мечется, что угорелый, а Квасин жрет сахар и требует результатов. А как он их получит, это уж Квасина не касалось. Его дело… ножкой топнуть. А Клевера — дергаться, что клоун на ниточке.

Да еще убийство это некстати подвернулось. Именно на его участке. И расследовать тоже ему придется — больше запрячь некого, вот Квасин и запряжет.

Только с проститутками возиться ему не хватало для полного счастья.

Жаль, конечно, девушку, забили до смерти. Зрелище было — мама не горюй. Впору ужастик снимать. А отпечатков в квартире — уйма. Кого только девица к себе не водила…

Самое обидное, что свидетелей не было, хоть убийство произошло в середине дня. Никто ничего не видел, не слышал. Но скорее всего, просто молчат. Боятся кого-то. Очевидно, хорошо знают. Придется трясти. Только вот кого?

Было в этом деле нечто странное, такое, что Гришка Клевер объяснить не мог. Это чувство появилось тогда, когда он увидел фотографию убитой — нормальную фотографию, где она еще жила и даже улыбалась, позируя фотографу. Что-то знакомое было в ее улыбке, чертах лица.

Память у Клевера была фотографической и пока еще ни разу не подводила. Кто-то весьма похожий на нее, фигурировал совсем недавно в каком-то деле. В каком — еще предстоит вспомнить. Но он вспомнит. Он обязательно вспомнит.

Наташа Кораблева. Красивая фамилия. Безобразный финал.

 

Глава 9

Тубольцев успешно справлялся со своей ролью призрака, следовавшего за Чеченцем по пятам. Он весь день тусовал неподалеку, делая вид, что слоняется без дела. Сидел около метро с картой города в руках — типа не местный, заблудился.

Потом забежал в туалет, закрылся в кабинке и переоделся в футболку и шорты, которые таскал с собой в пакете. Пакет тоже исчез — сменился на легкий рюкзак. На глаза Тубольцев надел очки с затемненными стеклами. Единственным, что могло его выдать, был нос. Но его в карман не спрячешь, и новый не наденешь. Оставалось надеяться, что он не слишком привлекал к себе внимание.

Сначала игра в шпиона его развлекала, к середине дня успела поднадоесть, а к концу Тубольцев не знал уже, на кого или что излить раздражение. Торчать весь день в метро или в парке, где люди ходят туда-сюда, жужжа, словно мухи, было делом неблагодарным. И перекинуться словечком было не с кем. От скуки голова уже шла кругом. Единственное, что вдохновляло и удерживало, чтобы не взорваться и не позвонить Златареву, чтобы наораться всласть и даже пригрозить уволиться, была мысль о том, что вечером он, возможно, увидит Настю.

Прелестнейшее создание с аквамариновыми глазами.

Настенька…

Это имя завораживало и сводило его с ума. Хотя в школе он терпеть его не мог, потому что классную тоже звали Настей — Анастасией Жоржевной, которую за глаза все называли Жабовной. Уж слишком она была приставучей и мелочной, любила, когда ей делали подарки и за милую душу лепила в дневник Тубольцева «неуды» по поведению, за которые отец отвешивал неплохие затрещины.

Настя, Настенька, Настюшечка…

Жаль, что он не помнит ни одной песни с этим именем. Пел бы сейчас себе под нос. Не так скучно было бы.

Тубольцев заметил, что Чеченец выходит из метро, и приготовился следовать за ним. Чеченец шел довольно быстро, даром, что калека. Тубольцев едва поспевал, чтобы не терять его из виду. Мало ли что. Хотя за целый день вокруг не появилось ни одной подозрительной личности — прохожие шли мимо, иногда останавливались, чтобы бросить денежку. Несколько мужиков собрались вокруг и слушали, кивая головой. Ничего особенного в их поведении не наблюдалось. Каждый слушал и думал о своем, о наболевшем — кто о войне, кто о друзьях, потерянных или погибших. Репертуар Чеченца в основном состоял из песен «Любэ» и собственных любительских армейских песен.

Похоже, тот, кому он мешал, затаился, выжидая момент. Только когда он наступит, этот момент, было неизвестно. Хорошо бы поскорее, иначе Мельник разотрет их со Златаревым в порошок. А других зацепок пока не было.

Но с другой стороны, этот бродяга вдруг перестал быть для Тубольцева просто свидетелем, используемым в качестве живца. Чеченец ведь был ЕЕ братом…

А значит, Тубольцев отвечал за него головой.

Вскоре они добрели до дома, и Тубольцев увидел, как за Чеченцем захлопнулась подъездная дверь. Подождав немного, он последовал за ним. Чтобы убедиться, что он благополучно добрался до квартиры — вполне возможно, что в подъезде его кто-нибудь ждал. Да и перекинуться парой словечек не помешало бы…

Вдруг снова поужинать пригласят. Хотя неудобно как-то. Подумают еще, что навязывается.

Тубольцев поднялся наверх и застал Чеченца, сидящего на ступеньках.

— Ты чего тут сидишь? Ключи забыл? — спросил Тубольцев.

— Тебя жду, — улыбнулся Чеченец.

— Так я и в дверь позвонить мог. Или мне сегодня не рады?

— Сегодня не надо, — Чеченец положил руку Тубольцеву на плечо и легонько сжал, — Под подъездом его машина стоит.

— Кого? — не понял Тубольцев.

— Деда моего. На «шестисотом» приехал.

До Тубольцева наконец дошло. Настроение улетучилось, будто паровое облако. Пшик — и растаяло в воздухе, оставив во рту горький привкус разочарования. А он уже успел настроить иллюзий. Тубольцев был на это мастак.

Как будто вчерашний ужин кого-то к чему-то обязывал.

— Пойдем, погуляем, что ли? — предложил он Чеченцу.

— Да нет, устал я что-то. Пойду домой. Ты тоже иди. В другой раз зайдешь.

— Как же ты пойдешь? Вдруг они там…

— Настя знает, что я должен прийти. Это во-первых. А во-вторых, тут они никогда ничего не делают. К нему ездят.

Тубольцев опустил голову. Он не хотел знать подробности. Ни к чему это было. И так тошно.

— Настя давно к нему не ездила, — добавил зачем-то Чеченец.

Тубольцев не сумел сдержать улыбку. Было очевидно, что Чеченец симпатизирует ему куда больше настоящего жениха.

Дверь в квартиру, где жили Чеченец с сестрой, вдруг резко распахнулась, едва не врезавшись в стенку, и оттуда выскочил высокий черноволосый мужчина. На лице его отражалась колоритная гамма чувств: злость, ярость, разочарование, досада…

Он задержался на секунду, увидев сидящую на ступеньках парочку. В глазах его мелькнула самая настоящая ненависть. Чеченец подумал, что если бы не присутствие Тубольцева, скорее всего, он полетел бы вниз по лестнице — Данила давно об этом мечтал.

Но Данила сумел собрать свою ненависть в кулак и молча прошел мимо них. Через минуту они услышали, как хлопнула подъездная дверь — так, если бы ею двинули со всего размаху.

— Жених? — догадался Тубольцев.

— Он самый.

— Похоже, голубки поссорились.

— Такое часто бывает. Данила не из тех, кто способен ставить себя на место других. Он считает Настю мягкотелой дурой и злится, что та не идет у него на поводу. Я у него как ком в горле.

— Почему он тогда не уходит? — не удержался Тубольцев.

— Не знаю. Любит, наверное.

Чеченец поднялся со ступенек и потянулся, расправляя затекшие мышцы. Дверь в квартиру оставалась распахнутой, и оттуда выглянула Настина голова. Заметив Тубольцева, лицо ее просияло:

— Ой, здравствуй, Сережа.

— Здравствуй, — смущаясь, ответил Тубольцев и тоже поднялся со ступенек.

— Вы давно тут сидите?

— Да нет. Только пришли.

— Ужинать будете? Я жаркое приготовила. И вино еще осталось.

Тубольцев не поверил собственным ушам. Он почувствовал, как по всему телу разливается приятное томление, а пульс внезапно участился. Физиономия расцвела, а воздух вокруг наполнился ароматом вчерашней розы. Тубольцев пожалел, что ему не пришло в голову купить букет. Выбрасывать бы не пришлось.

— Ты похож на идиота, — весело шепнул ему на ухо Чеченец и потянул за рукав, намекая, что пора бы прекратить стоять столбом и сделать хоть что-нибудь. Для начала — зайти в квартиру и вымыть руки.

 

Глава 10

Следующее утро началось, как обычно: завтрак, мытье посуды, прогулка по свежему воздуху до метро. В целом, жизнь не казалась такой уж плохой. Пора бы менять свое место в метро на какое-нибудь другое, не столь приевшееся. Если еще остались где-нибудь незанятые места. Даже мир попрошаек был поделен на крошечные участки, на которых страждущие зарабатывали на хлеб. Не тяжелым трудом до седьмого пота, не ответственностью до ранних седин, а попросту унижением, засунув за пазуху гордость и самолюбие.

Чеченец не считал себя ни попрошайкой, ни свободным музыкантом. Он просто шел тем путем, который у него был. Пока он не видел иного.

Спустившись по ступенькам вниз на свое обычное место, Чеченец распаковал гитару, перебросил через плечо ленту и приготовился начать свой обычный импровизированный концерт. Как вдруг он увидел Катю, Наташину соседку. Это было необычно — видеть «ночную бабочку» с утра, ведь по идее в это время они отсыпались после трудовой ночи. Да и вид у Катюхи был явно невеселый. Стало быть, у девки неприятности.

Вчера вечером Чеченец не увидел на прежнем месте Наташки. И это было хорошо. Словно маленькая победа над неумолимой жестокостью мира. Для кого-то открылась дверь, и ему повезло шагнуть в более чистое будущее.

Катя заметила Чеченца, подошла ближе и стала рядом, прислонившись к стене. Лицо у нее было бледным и заплаканным.

— Ты откуда? — спросил Чеченец, закончив петь первую песню.

В метро было относительно тихо. Людей почему-то было мало. Первая волна трудяг прошла, и вагончики поездов отсюда казались полупустыми.

— Из «мусорки» я. Часа два там сидела, на вопросы отвечала. Достали уже.

Катя достала сигарету и зажигалку, прикурила, глубоко затянулась и выпустила вверх струю дыма. Стало немного легче. Щеки порозовели, а в глазах появился блеск. Очевидно, сигарета не была обычной. Чему тут удивляться — половина проституток кто на травке, кто на игле.

— Замели, что ль, на деле? — с плохо скрываемым презрением спросил Чеченец. Но Катя была далека от того, чтобы обращать внимание на его эмоции. Своих хватало.

— Наташку вчера убили, — просто сказала она, — Какой-то козел, впрочем, все мы прекрасно знаем, какой. Забил до смерти. Кровищи было уйма. Мозги по кровати разбрызганы. Нелюдь проклятый.

— Как убили? — ошарашено произнес Чеченец, — Кто убил?

— Будто ты не знаешь, — скривилась Катя, — Но лучше молчи. А то горя не оберешься. Наркоманы — они без тормозов. Болтать будешь — башку открутят.

Она еще долго рассказывала что-то, наверное, жаловалась на свою нелегкую жизнь. Но Чеченец ее не слушал. Сердце его будто взорвалось и разлетелось на куски.

Как же так? На первом шаге к тому, чтобы начать «новую жизнь»…

Как же так? После всего того, что довелось пережить…

Если бы в этот момент Матвей оказался рядом, Чеченец запросто столкнул бы его с платформы под поезд.

— Ей всегда не везло, — разглагольствовала Катя, — Приехала в город к отцу, а напоролась на мачеху. Деньги кончились быстро. Жить было негде. Без прописки на работу никто не хотел брать. Она б вернулась, но даже на билет денег не было. Наташка снова пошла к отцу, но жена его даже на порог ее не пустила. И денег не дала. Сказала, что у них законная дочка есть, а всякие подзаборные им не надо. Наташка на рынок устроилась, фруктами торговала, подворовывала, чтоб с голоду не сдохнуть. Хозяин узнал — опустил. Вот так и прошла ее первая, так сказать, экскурсия в ремесло…

Чеченец не стал слушать дальше. Он сорвался с места и помчался с такой скоростью, на которую был способен, на улицу. Там он огляделся по сторонам, вспоминая, куда его везли в РОВД. Наконец, вспомнил и поспешил туда.

Он совершенно забыл про Тубольцева, который едва поспевал за ним, даром, что Чеченец передвигался на протезе. Боль и ощущение неудобства отступили перед вспышкой неописуемой ярости. Не на конкретного человека — на саму жизнь.

Чеченец ворвался в отдел и потребовал, чтобы его пропустили к следователю, который вел убийство Наташи. Дежурный сначала оторопел от подобного натиска, но очень быстро пришел в себя.

— Не положено, брат. Иди себе. Милиция сама разберется.

Чеченец был готов вцепиться в его пахнущий потом и куревом галстук и намотать его вокруг шеи дежурного, чтобы тот задыхался и вопил о пощаде.

Как это, наверное, делала она. Хотя Наташу никто не душил. Забили, как скотину на бойне.

Неизвестно чем бы это кончилось, если бы не подоспевший Тубольцев. Выслушав сумбурный рассказ Чеченца, он достал телефон и набрал лейтенанта Клевера.

— Тебе повезло, — улыбнулся он, но тут же спохватился и спрятал неуместную улыбку, — Клевер ведет и это дело тоже. Вот ведь как бывает.

Бывает по-всякому. Бывает, что следователь оставляет дела, чтобы выслушать угрозы и предложения разъяренного народного мстителя. Уделяет ему драгоценнейшие пятнадцать минут, чтобы в итоге беспомощно развести руками.

— А что я могу поделать? Доказательств никаких нет. Никто ничего не видел и не слышал.

— Все знают, как Матвей относился к Наташе. Любой может подтвердить.

— Ну вот пускай «любой» приходит и дает свидетельские показания.

— Я могу дать. Прямо сейчас.

— Ты был свидетелем убийства?

— Нет, но…

— Ты знаешь, что Наташу убил Матвей. Я это знаю. Потому что наслышан о сем субъекте немало. Но ведь это наши с тобой домыслы. А в действительности это мог быть какой-то маньяк, которого она сама впустила в квартиру. Али запамятовал, чем покойная барышня на жизнь зарабатывала?

Чеченец замолчал, улавливая в словах Клевера здравый смысл. Кто он такой и что он собирался доказать? Никто.

— А можно мне взглянуть на тело?

— Какого хрена? Думаешь, приятное зрелище? — раздраженно воскликнул Клевер, но, покосившись на изуродованную физиономию Чеченца, немного смягчился, — В морге она. Но тебя туда не пустят. Ты ж не родственник. Да и тело опознано. Не положено, в общем.

Странные у нас законы. Бывает, посторонний человек становится куда ближе кровных родичей, способных переломать все кости за лишний квадратный метр бабушкиного наследства. А все равно — не положено. Морг ведь — не музей.

Чеченец все-таки отправился в городской морг. Но, как и предупреждал Клевер, его никуда не пустили.

«Не положено» — роковой ответ. Как приговор.

— Что же делать тогда? — спросил Чеченец, — А если я попрощаться хочу. Вдруг на похороны не пригласят?

— Какие похороны, я тебя умоляю, — ехидно сказала дежурная медсестра, — Шлюха без роду без племени. Родственников нет. Работать — нигде не работала, значит хоронить будут за счет государства. А это значит — в общей могиле.

— Но ведь это не по-людски! — возмутился Чеченец.

— Думаешь, тебя по-другому хоронить будут?

— Как умру, так узнаешь. Если меня переживешь, — мрачно сказал Чеченец и повернулся, чтобы уйти.

Дежурная сестра собралась было ответить ему что-то язвительное, но замолчала, увидев его тяжелый немигающий взгляд. Нехороший взгляд. Полный еле сдерживаемой ярости. И поняла, что лучше не связываться. Нервы целее будут.

Покинув здание морга, Чеченец отправился домой. Настроения бренчать на гитаре в метро у него не было. Дома он просидел остаток дня, уставившись в потолок, думая о том, насколько сволочной и подлой может оказаться жизнь.

Он тихо плакал жгучими болезненными слезами — где-то глубоко внутри себя. Снаружи глаза его оставались сухими. Как и всегда.

Вечером, когда сестра вернулась с работы, он с порога попросил у нее двести долларов. Настя немного удивилась: брат никогда не просил у нее денег. Но дала, не сказав ни слова о том, куда и зачем они ему понадобились.

На следующее утро Чеченец опять пришел в здание морга. На входе дежурила уже другая медсестра.

— Скажите, кто у вас занимается похоронами?

— Сразу за углом, в этом же здании ритуальная служба.

Пришлось выходить из здания и обходить вокруг. В ритуальной службе к его вопросу отнеслись куда более по-человечески, чем медсестры в морге. Видно, привыкли иметь дело с родственниками или друзьями умерших, ополоумевшими от горя либо сбитыми с толку навалившимися на их плечи проблемами.

В ритуальной службе нынче решают все вопросы. Несите только бабки.

— Вот четыреста долларов, — сказал Чеченец и положил четыре зеленоватые купюры с иноземной мордой посередине на стол.

— Это будут очень скромные похороны, — предупредила девушка-сотрудница службы, — Могила — там, где найдется свободное место. Возможно, вторым этажом над какой-нибудь древней могилой. Самый обычный гроб, деревянный крест с табличкой.

— Главное, чтоб похоронили по-человечески, — ответил Чеченец.

Похоронили как человека. Не как собаку, брошенную в общую кучу мусора. И совершенно неважно, что на могилу эту мало кто будет приходить.

Он никогда не забудет ее, сколько будет жив. Как никогда не забывают падение с высоты, когда парашют не раскрылся, и ты чудом остался жив, угодив на дерево, ветки которого выкололи тебе глаза.

Чеченец шел наугад, куда глаза глядят. Чехол с гитарой болтался за спиной. Кулаки его были сжаты до судорог, пытаясь усмирить еще пока горячую ярость. А в голове уже потихоньку начинало проясняться. Злость и разочарование уходили, уступая место холодной и стойкой ненависти.