Коридор длинный-длинный. Радуги вокруг ламп, белесые провалы окон. Может быть, туман? Откуда же в помещении?

Завтра двадцать девять… Глупая… всего двадцать девять…

Сбылась детская мечта: она никогда не будет старухой… никогда… Сколько у нас теперь таких никогда? Щелкнуло зеркальце. Глаза и волосы… больше ничего. Нет, мелькнули чьи-то усики.

Ей улыбался парень в белом:

— Мадам Нинель?

Глупое увлечение звучными именами. Дима Маленький… Он и тогда смеялся над этим.

— Нет просто Нина. Уже давно.

— Достижение…

«Самая большая язва биофака», — с удовольствием вспомнила она.

— Как дела? — перешел он на обычное.

— Ничего… У меня рак, — ответила она.

Дима сморщился и вдруг потащил ее за собой. Дверь, еще одна…

— Илья Борисович…

Он обращался через ее голову к такому же высокому, тоже в белом.

«Как среди снежных великанов» — подумала Нина и невольно улыбнулась.

— Чему же вы тогда улыбаетесь? — донеслось до нее.

Крупный с горбинкой нос, глаза, как омуты, и выпуклый крутой лоб.

Действительно — чему? Она беспомощно пожала плечами.

Он резко задавал вопросы, аккомпанируя на столе перестуком пальцев.

— Когда вы узнали? (тук, тук…).

— Окончательно сегодня.

— Начались боли? (снова дробь).

— С полгода…

Дробь усилилась. Разом — тишина.

Обещал затребовать историю болезни.

Дима Маленький уже в коридоре записал номер ее телефона.

— Креймер — бог! — крикнул вдогонку.

Встреча с Ниной выбила Диму из колеи. Машинально подкручивая винты, он смотрел в окуляр и не мог сосредоточиться. Вот она, клетка — живой кирпичик организма. До чего примитивно выглядит этот химический комбинат в обычном световом микроскопе. Сколько сложнейших процессов скрыто за кажущейся простотой. И главный из них — воспроизводство по законам миллионолетней давности. Дезоксирибонуклеиновая кислота — мощный генетический аккумулятор, святая святых мкиромира. От нее заряжается рибонуклеиновая кислота и транспортирует наследственную информацию на матричную РНК. Шаблоны переработки сырья готовы, и поступающий белок штампуется по строго определенным конфигурациям — только так, как нуждается клетка для своего развития. Четкий, выверенный ритм жизни!

И вдруг — авария! Худшая из всех возможных. Авария на ДНК! Ни одному заболеванию, кроме рака, не удается такая диверсия. Начинается сдвиг внутриклеточного обмена веществ. ДНК снижает, затем вовсе прекращает подачу информации. Останавливается рибонуклеиновый транспорт. А питательное сырье продолжает поступать, и матричная РНК не в состоянии его дифференцировать. Приспосабливаясь к новым условиям, она становится авторепродуктивной. Это кульминация, предрак. Человек работает, смеется, мечтает.

Никаких признаков катастрофы. А в контрольном механизме ядра уже отдана предательская команда.

Неизвестный фактор побуждает измененную М-РНК активизироваться: упрощенно синтезировать неспецифический белок. Происходил окончательный сдвиг в обмене веществ одной, единственной клетки. Но этот сдвиг уже закреплен на генетическом уровне. Делясь, клетка передает его дочерним, растет пятая колонна, опухоль закрывает пищевод, блокирует желудок, вползает в нежную ткань легких. И наступает тишина… Тишина — как после ответа Нины.

Креймер закурил, предварительно прогрев мундштук огоньком зажигалки.

— Обычная история: полгода назад начались боли, узнала сегодня, значит — наступило завтра.

Маленький встает, громко задвигает стул.

Бог внимательно смотрит на него.

— Первая любовь?

— Совсем не то… Она — филолог. Виделись на поточных лекциях.

— Красивая…

— Ей это здорово поможет, — язвит Дима.

Он заглядывает через плечо Бога. Ну конечно, опять колдует над этими трижды проклятыми кислотами.

Даже самому себе он не хотел признаться, что боится.

Боится новой ампутации. Уж он-то хорошо знал, почему исследовательский метод шефа называют хирургическим. Ведущий онколог Ленинграда давно оставил клинику, но превратил лабораторию в операционную. Диму не покидало ощущение, по он непрерывно ассистирует при операциях, последовательность которых невозможно предугадать.

До прихода Димы Креймер, изучая ультраструктуру раковой клетки, доказал, что опухолевый рост есть проявление биологической закономерности. В начале их совместной работы он экспериментально обосновал гипотезу о способности раковых клеток дифференцироваться под влиянием среды.

Дима был биохимиком и с жадностью взялся бы за дальнейшую разработку любой из этих проблем. Да что он?! Целые лаборатории подхватывали проблемы, брошенные Креймером.

Кропотливое изучение процесса малигнизации позволило им выявить первоначальные различия между ДНК нормальной и малигнизированной клетками. Дима с увлечением готовился к новым экспериментам, но в самый разгар подготовки Креймер произвел очередную ампутацию:

— Меня больше не интересует весь процесс. Слишком много факторов играют роль в его возникновении, слишком долго он продолжается. Займемся отрезком времени: авторепродуктивная РНК — начало опухолевого роста.

А скоро стремление Креймера обнаружить универсальное звено заболевания и разорвать цепочку необратимости по-настоящему увлекло Диму. Ведь подавление фактора «X» защитит геном клетки, и тогда природа организма возьмет свое: изменения будут устранены. Но Креймер так часто менял направление исследований, что однажды Дима не выдержал:

— Если изобразить наш поиск графически, получится кривая с температурного листа горячечного больного.

— Очень хорошо, — ответил Креймер. — Когда ловишь «в жмурки» — незачем придерживаться правой стороны.

Экспериментальный поиск фактора «X» продолжался по сегодняшний день. И Диме совсем не нравится подозрительная возня, затеянная сейчас Креймором вокруг эмбрионов.

Неужели опять ампутация, и четыре года работы — кошке под хвост?

— О чем вы задумались? — Теперь уже Креймер стоит над ним.

— О прожорливости кошек. А что у вас?

— Ничего нового. Еще в эмбрионах всегда имеется прецедент авторепродуктивности РНК, необходимой для быстрого роста клеток. Это свойство к самоповторению возникает почему-то и в стадии малигнизации.

В этом сообщении не было ничего угрожающего, и Дима откровенно повеселел:

— Природа топает по проторенной дорожке. Я создам по этому поводу сто первую теорию. Канцерогены различных видов побуждают центральную нервную систему среагировать на раздражение. Из арсенала сопротивляемости извлекается самое грозное оружие — ускоренный рост клеток. По приказу из центра ДНК снижает информацию. Матричная РНК восстанавливает способность к самоповторению, и начинается тотальная мобилизация. Погоня за количеством наносит непоправимый ущерб качеству, и новые упрощенные клетки вызывают еще большее раздражение. Соответственно нарастающему угнетению растет скорость образования недифференцированных клеток и дальше — во взаимопровоцирующей прогрессии… Образно говоря, с организмом происходит то же, что с кошкой, когда ей на хвост вешают прищепку. — Маленький строго оглядел воображаемую аудиторию. — Итак, способность к малигнизации продетерминирована в самых общих свойствах нуклеиновых кислот, и рак есть доведенная до абсурда защитная реакция организма. Благодарю за внимание.

— Для экспромта недурно, хотя приверженность к кошкам настораживает, — улыбнулся Креймер. — И, знаете, Б вашей абракадабре есть идея, даже две…

— Меня давно распирало, — вставил Маленький.

— Первая: теории о происхождении рака носят пока настолько умозрительный характер, что увеличивать их число не имеет смысла. Вторая гораздо интереснее. Что, если когда-нибудь удастся использовать вашу «тотальную мобилизацию» без ущемления генетики клеток? Это будет действительно грозным оружием.

Из дальней аллеи донеслось знакомое чавканье. Грузовик с брезентовым верхом воровской тенью скользнул вдоль забора.

— …А пока в стационаре освободилось еще одно место, — тихо сказал Дима.

— Ну, поздравляю! — говорит Нина вслух, поднимая рюмку с подсолнечным маслом. — Очень хочется хлеба. Совсем, как в блокаду. Только тогда она была, как все. Почему именно у нее?..

За стеной ругаются соседки. Почему не у них? Рак — смешное название. Подумаешь, рак… Грудная жаба — это точно. Больной задыхается, судорожно глотает воздух. А кому, глядя на нее, придет в голову, что она конченый человек?

А, вот почему рак! Время начинает пятиться. Больше нет будущего. Все в настоящем…

Но не сегодня же умирать. А что теперь делать со своим куцым настоящим? Явиться в институт к этому «Богу» в качестве подопытного кролика? Пищевод уже испорчен, но все остальное еще пригодится. Нет, героика не для нее. Обыкновенная женщина, обыкновенная учительница… «Нина Владимировна, за что мне двойка?»… Ставить только пятерки? Кому это надо? Поехать на лето в Крым, пока не поздно, пока может нравиться? Вздор, все вздор…

А чего она хочет? Теперь все будет мелочно, все вздорно.

Скорей бы кончился вечер. Сходить в «Спартак» на английскую комедию? Кажется, «Смех в раю» — как раз подходящая тема…

Часы, конечно, стоят. Большие старинные часы, которые надо заводить каждые трое суток.

Тогда, в блокаду, они тоже остановились. Сперва для отца. Он лежал на полу, словно в последний раз дирижируя широко раскинутыми, распухшими руками.

Потом для матери. Но этого Нина не видела. Ее с другими детьми увезли из городя в зеленой санитарной машине.

Далекая Астрахань и дальняя тетка. Хозяйство пригородное, хозяйство домашнее, очереди на пыльных улицах, сумасшедшее солнце, теткин форменный ремень, жесткий и твердый, как учреждение, где она служила. И снова Ленинград, гордый, как детство, и мокрое родное небо, и эти часы, которые стала аккуратно заводить тетка.

Но воздух Балтики не позволил ей долго получать пенсию, праведно ли, неправедно ли заработанную под жарким астраханским солнцем.

Вскоре зеленая санитарка, горящая в печурке дирижерская палочка, теткин ремень, огородная лопата — все это отошло для Нины в иную, уже прожитую жизнь.

В новой были: университет, «мадам Нинель» — дочь известного музыканта, сталинская стипендия и… директор школы.

Сперва она, как и другие практикантки, по-студенчески боготворила, не по летам серьезного Игоря Вениаминовича.

Потом, когда ремень, потверже теткиного, захлестнул стальной петлей его отца, и многие начинали спешить, едва директор входил в учительскую, он стал для нее просто Игорем.

…И он плакал, рассказывая ей правду об отце. Пожелай он того, она не побоялась бы кричать на всю школу, на весь Ленинград, на всю страну об этой правде…

…И было собрание. Игорь Вениаминович назвал своего отца подонком, и в его глазах дрожали слезы святой ненависти.

А у Нины к горлу подкатила тошнота, и для Игоря остановились часы.

Теперь они остановились уже для нее. Она ненавидела их, словно они были живым существом. И сейчас, в день своего рождения, ей начинает казаться, что вся жизнь прошла в борьбе с ними. И они победили, большие старинные часы, которые надо заводить раз в трое суток плоским изящным ключом.

Телефонный звонок: Дима Маленький сообщал, что в стационаре института освободилось место и Бог оказал протекцию.

Ну что ж, пусть больница. Там хоть она будет, как все…

— Салют наций! — заорал Дима, врываясь в лабораторию.

Креймер привык к выходкам своего коллеги и терпеливо ждал продолжения.

— У нашей Джеммы обнаружен фактор «X»! Ребята из электронной целуются!

Бог с эмоциями не спешил. Разочаровываться всегда гораздо труднее. Кроме того, ребята из электронной не упускали повода для поцелуев, — там работали две смазливые девушки.

— И вы молчите?! — взвыл Маленький, — главное в первоначальных раковых клетках. Опухоль еще отсутствует.

Креймер закурил, забыв продезинфицировать мундштук.

В лаборатории электронной микроскопии столпотворение.

Каким-то чудом сюда вместился весь огромный отдел этиологии и патогенеза. В центре внимания серия микроснимков.

Впечатлениями делились, кажется, все присутствующие. А огромный электронный микроскоп, одно из чудес двадцатого века, застыл над ними, как вставший на дыбы ящер доисторических времен.

На оперативном совещании с участием смежных групп обнаруженному антигену было присвоено условное наименование «Активатор Канцера» и намечен план дальнейших экспериментов.

— Да, бедным обезьянам не поздоровится, — пошутил кто-то.

— Еще бы… — хмыкнул Дима. — Недаром приятель-юрист как-то сказал мне: «Гораздо легче поймать преступника, чем потом доказать, что он — это он».

Когда все разошлись, Маленького так и подмывало поделиться с шефом. Однако он начинал слишком издалека, а Бог был занят собственными мыслями. Только на одно из таких далеких начал он среагировал. Дима заявил, что этим летом не возьмет отпуска.

— А чем вы все-таки занимались шестьдесят дней подряд в прошлом году? — подтрунил Креймер.

— Семьей и печенью, — сердито ответил Дима.

Для холостяцкого воображения Ильи Борисовича эти понятия звучали примерно одинаково. Тем не менее, он любил услышать в застенчиво приоткрытую дверь лаборатории требовательный возглас: «Па-има!». Илья Борисович замечал, что с приходом сына у Димы даже пальцы становились мягкими и безвольными. Что касается печени, то Креймер не придавал этому серьезного значения. В димином возрасте можно еще позволять себе роскошь вскользь пожаловаться на печень.

Весть об открытии облетела институт. Даже в небольшом стационарном корпусе персоналу никак не удавалось навести порядок. Обычно флегматичные, больные сгрудились вокруг молодого онколога Белинского и выматывали из него душу.

— Нет, рассасывать опухоли профессор еще не может, — тоскливо оглядываясь, ответил Белинский мужчине с шишкой под ухом.

По дорожке шла молодая женщина в светлом полупальто, с саквояжем и сумочкой в руках. Она тоже оглядывалась, видимо, не зная, куда идти дальше.

Обрадовавшись возможности избежать дальнейших расспросов, Белинский направился к ней.

Маленький обещал встретить и не пришел. Оказывается, здесь целый городок. Корпуса свежевыбелены, подстриженные газончики. Как на сцене, среди бутафории. Навстречу идет добрый дядя доктор… Какая это все-таки комедия — лечить рак… — улыбаясь думала Нина.

— Вам куда? — спросил Белинский. После людей, только что окружавших его, она, казалось, олицетворяла жизнь.

— Вам куда? — с удовольствием повторил Белинский.

Щелкнула модная сумочка.

Прочитав направление, Белинский снял очки, словно зловещее сразу подорвало его доверие к ним, взглянул на женщину. У нее на лице уже было хорошо знакомое ему выражение флегматичной обреченности.

Потом ее взвешивали, записывали, снаряжали. В палату она пришла своей. Поправила халатик с веселыми разводами, взглянула со стороны на такие же и почувствовала, что у нее хорошее настроение.

За день она полностью акклиматизировалась и вечером даже вышла прогуляться. Усыпанная гравием дорожка приятно похрустывала. Ели, высаженные по сторонам, жадно вбирали в себя остатки солнца. Редкими вышками торчали кипарисы.

«Хорошо, что изредка», — подумала Нина. — «В кипарисах есть что-то подчеркнуто декоративное». Еще она подумала, что напрасно не сделала перед больницей маникюр. Об этой мысли на душе сделалось совсем легко.

В центральной аллее она увидела «Бога». Нина еще замедляла шаги, и улыбка еще не сползла с губ, когда он прошел мимо, даже не моргнув.

Его догнала няня:

— Вас спрашивают…

Дима покосился на хмурое Нинино лицо и, вместо обычных расспросов, принялся читать ей лекцию.

— Следы саркомы находили на костях в египетских пирамидах….

«Удивительная толстокожесть», — подумала Нина.

— А рак желудка — у Наполеона. Правда, крупнейший патолог наших дней в сохраненных тканях Бонапарта ничего злокачественного не обнаружил.

— Это окрыляет, — усмехнулась она.

— В Скандинавии новые случаи рака заносятся в специальные регистрационные книги.

Диму несло. Когда он сообщил, что по данным международного онкологического центра от рака ежегодно умирает два миллиона, она не выдержала:

— Может быть, ты все-таки перестанешь резвиться?

— Обязательно. Видишь ли, я давно замечал, что диагноз Сч превращает человека в живого мертвеца. Первый симптом — траурное выражение и зависть к больным туберкулезом. Потом отрешенность от окружающего, потом ежеминутное самооплакивание. И, наконец, царь природы превращается в жалкое существо с атрофированным от страха мыслительным аппаратом. Для того чтобы помочь человеку сохранить свое «я», существуют два метода: внушать, что рак «бяка», одновременно проявляя крокодилью жалость, или встряхнуть статистикой. Сразу делается ясным, что это трагедия многих, а не твоя персональная, что из-за этого не стоит надуваться на жизнь и возмущаться, что именно тебе, а не соседям, она подложила такую свинью.

Нина невольно улыбнулась.

— А главное, за миллионы жизней, в числе которых и твоя, в институтах, лабораториях, клиниках, на всем нашем родном «шарике» борется масса симпатичных людей, и поэтому ты просто не имеешь морального права считать себя приговоренной. Вон шагает один из этих симпатяг, сейчас он перейдет на галоп.

Действительно, заметив Диму, Белинский подбежал к ним.

— Что нашли вы с Богом?! Друг называется…

— Белинский, я шел к тебе. Универсальный фактор, провоцирующий рост опухолей. Если это подтвердится экспериментально, то…

Маленький поднялся и застыл памятником.

— Еще при жизни, — выдержав паузу, пояснил он.

— И все-таки у обезьяны… — полувопросительно сказал Белинский.

— И все-таки между обезьяной и тобой нет кошки, которая ест мышей, — обиженно ответил Дима.

Старуха решила, что сейчас самое подходящее время поговорить с сыном.

Илья Борисович просматривал газеты и не сразу понял, чего от него хотят Да, он помнит их: такой шумный толстяк — надевал дамскую шляпку и смешно носился по комнате с литровой банкой, изображая, как жена поит дочку соком.

— Они нам родственники. Через дядю твоего отца, — пряча глаза, уточняет старуха.

Вот уж этого Илья Борисович никогда не подозревал.

Он еле сдерживает улыбку при виде героических усилий матери выглядеть правдивой.

— У нее обнаружили опухоль, здесь… — старуха тычет себе пальцем куда-то ниже ребер, — я хотела тебя просить…

— Ты знаешь, я больше не произвожу операций. Даже в виде исключения.

Он уходит в кабинет.

Но как раз тишина мешала ему. Просящее лицо матери, веселый толстяк в шляпке — никак не хотели исчезать.

Илья Борисович выдвигает ящик письменного стола, достает обернутый в целлофан предмет, словно взвешивая, держит на ладони.

Кипящим маслом, раскаленным железом древние египтяне и греки разрушали опухоль. Теперь разрушают из кобальтовых пушек. За тысячи лет изменился способ. Сущность осталась: разрушение. Как из потревоженного муравейника разбегаются раковые клетки, чтобы вновь начать свой необратимый рост.

Необратимый, значит смертельный.

Но ведь опухоль — конечный результат многолетнего процесса заболевания, всего лишь последний акт в многоактовой драме рака. Возрастная, наследственная, химическая, вирусная, десятки теорий пытаются объяснить начало этой драмы. В операционной Креймер считал, что созданию единой теории мешает недостаток фактических и экспериментальных данных. Оказалось наоборот, обилие и разнообразие их приводило к существованию многочисленных теорий, каждая из которых неминуемо вступала в противоречие с полным объемом накопленных сведений.

Креймер не создал сто первой. Освоение микромира еще только начато, окончательное решение… Креймер вдруг улыбнулся. Он вспомнил слышанный в трамвае разговор. Усталая женщина с переполненной сеткой на коленях возмущалась врачами, которые не знают даже, отчего получается рак. Девушка-кондуктор важно поддакивала: «Скоро на Марс полетим, а какую-то болезнь вылечить не могут…». Да поймите, что узнать все про рак — значит научиться создавать жизнь! — хотелось крикнуть Илье Борисовичу. Потом он заметил, что из переполненной сетки выглядывает угол белого халата…

Необратимый, значит, смертельный. Креймер занялся изучением последнего акта. Очень трудно, даже невозможно избежать количественных изменений, вызываемых действиями самых различных факторов: химического, возрастного, вирусного, физического. Но если все-таки возможно предотвратить качественное изменение, затрагивающее геном клетки? Тогда звонок перед последним актом не прозвенит.

Узкое тело скальпеля подрагивает на ладони. Нет, Креймер не изменил своему оружию. Он еще произведет операцию, о которой мечтал, покинув клинику, все эти годы. Он разделит понятия: рак и смерть…

На экране телевизора замелькали строчки. Старуха, стараясь не слишком шлепать, подошла к полуоткрытым дверям кабинета. Как раз в этот момент сухо щелкнул ящик. Старый скальпель профессора Краймера лег на старое место.

Больничная ночь придавила Нину к подушке. Хромосомы, опутанные гирляндами нуклеиновых кислот, разноцветные ферменты, белки сцепились в чудном калейдоскопе. Вдруг среди точно выверенного рисунка блеснул холодный кристалл вируса, и все смешалось. Стали расти колонии бесформенных безобразных клеток. Они распухали и клейкой массой обволакивали Нину.

— Не хочу!!! — кричит она и тут же слышит: — Ну, зачем так, девочка?..

Это мастер художественного чтения. Ее постель рядом.

— Здесь больница особенная. Такую старуху и то дважды на ноги ставили.

А рука продолжает нырять в глубокие Нинины волосы.

Вот так же гладила мать: сверху вниз, будто расчесывала.

Утром звеневшие от солнца стекла разбудили Нину. После завтрака она сунула под мышку томик Паустовского и вышла из корпуса. Конечно, обрушился ливень. Она спряталась под большой елкой, недалеко от стационара. Иглы весело подпрыгивали над головой. Тысячи сочных капель вдребезги разбивались о землю.

Далеко-далеко за стволами деревьев было видно, как в их корпусе вспыхнул свет. Нина ясно представила себе Бога. Ей даже почудилось, будто вовсе не дождь, а он выстукивает дробь своими сильными пальцами.

И вдруг за косой сеткой дождя она увидела их: Креймерa, Диму и паренька в синей блузе. Креймер и Маленький легко шагали через лужи. Низенькому лаборанту, чтобы не промочить ног, приходилось петлять, как зайцу.

Илья Борисович, по-мальчишески подмигнув Диме, подхватил паренька на руки и укрылся под навесом флигеля.

Они возвращались из вивария. У Джеммы образовалась опухоль.

— Малигнизированные клетки появились в угнетенных химическим канцерогеном тканях. Затем в клетках появился активатор, а теперь начался и рост опухоли. Все, как в аптеке… — с удовольствием рассуждал Дима, попутно отряхивая пиджак. — Бедная Джемма погибнет, но, как говорится, здесь смерть идет навстречу жизни. Нашу обезьяну ждет блестящее будущее.

Креймер тронул его за плечо.

— Да, кстати, какой прогноз у вашей знакомой?

— Поразительная ассоциация, — пробормотал Дима. — Не операбельна. Проведут курс изотопами.

Бог кивнул:

— Даже в ранних стадиях пищевод не любит ножа. Лучетерапня — самое приемлемое.

«Все знаешь», — ехидно подумал Дима, а вслух:

— Видимо, она неплохо себя чувствует, если хватает сил обижаться на забывчивость…

Креймер приподнял, словно разорванные на переносице, брови.

— Вы прошли мимо нее и не поздоровались, — пояснил Дима, надевая пиджак.

Дождь перестал отбивать болеро. Выйдя на дорожку, они столкнулись с Ниной.

— Кажется, я вас чем-то обидел? — с некоторой иронией спросил Бог.

Он был уверен, что она смутится, осуждающе взглянет на Диму.

— Ну что вы?.. Надо быть просто неблагодарной, чтобы обижаться на такие пустяки… Да еще на вас…

Илья Борисович растерянно молчал.

— В таких случаях улыбаются и говорят: «ну-ну»… — подсказал Дима.

Все засмеялись.

Они ушли. А Нина продолжала улыбаться. Никак не могла забыть лица Краймера. Точь-в-точь ребенок, когда его шлепнут и он еще не решил, как вести себя дальше: обидеться или сделать вид, будто ничего не произошло. И еще одно, уже просто нелепое чувство: зависть к пареньку, которого подхватил на руки этот… Илья Борисович.

Июнь

Время в больнице летело быстро. Наверное оттого, что в палате не висят часы, которые надо заводить каждые трое суток. Нина украдкой посмотрелась в зеркальце и осталась собой довольна. Недаром Белинский как-то пошутил, что бетатрон выбьет из нее весь пессимизм. Уже совсем не больно глотать. Надолго ли? А, да бог с ним… Умирают же люди молодыми от других болезней. Просто они не знают заранее, только и разницы.

Тихий стук в окно. «Самая большая язва биофака» навещает ее почти каждый день.

В аллее больных мало. Одни отсыпаются после ночи, другие не могут встать. Ее соседка — мастер художественного слова — кажется, только вчера поняла, что речь идет не о голосе. Рано утром ее выкатили в изолятор.

Как он осунулся — этот Дима. Рядом с ним она выглядит почти цветущей.

— Что Джемма? — спрашивает Нина.

— Лопает бананы.

— Наверное, это очень индивидуально.

— Индивидуальный шимпанзе, — криво улыбается Дима. — Если наша находка мираж, придется все начинать сначала. А у меня со временем туго.

— Торопишься пожинать лавры прижизненной славы?с беззлобной иронией спросила Нина.

— Я не читаю натощак «Комсомольскую правду», но стремление к лаврам и прочей шелухе мне всегда претило. Мне просто хотелось всего-навсего избавить человечество от рака. Меня распирало от щедрости, и я доигрался, как та дурацкая лягушка.

Шутливый тон не обманул Нину. Она чувствовала, что Маленькому с трудом дается каждое слово, и даже чуть отвернулась, чтобы не мешать взглядом.

— Короче говоря, еще в аспирантуре я принес в жертву собственной теории свою печень. Обиднее всего, что теория лопнула, как мыльный пузырь, гораздо раньше, чем я благополучно заработал опухоль…

— И у тебя?!.

— Да, он самый. Бяка.

— Как же ты..?

— Не ношу халата с цветочками? — догадался Дима. — Прошлым летом весь академический отпуск провалялся в московской клинике. Видишь — тяну…

— Сумасшедший! — вырвалось у нее.

— Для того чтобы не стать им, я и рассказал тебе. Ты уж извини, больше некому, — тихо сказал Дима. — Креймеру? Помешало бы нашей работе. Жене? Ей тем более… Пожалуй, только Белинскому. Но уж очень он сентиментальный. Еще упрячет в стационар и начнет «продлевать» в постельно-палатной форме. А мне некогда «продлеваться».

— Но может быть, еще не поздно?

— Меланома печени практически неизлечима. Так что… — Он швырнул окурок в урну.

Когда Дима вернулся в лабораторию, Креймера все еще не было. И чего он так долго возится? От исследования биопсического материала, взятого у Джеммы, Дима не ожидал ничего нового. Опухоль есть опухоль. Но почему приостановился ее рост? И почему проклятое животное, как ни в чем не бывало, корчит рожи, вместо того чтобы погибать во имя науки? Если бы активатор можно было культивировать ин витро… Многие вопросы наверняка разрешались бы сами собой. Но, увы, латентность активатора вне организма факт, от которого никуда не денешься. Хорошо хоть биологи гарантируют его сохранность в лабораторных условиях, Вошел Креймер.

— Джемма преподносит сюрприз вторично. Ее опухоль чистейшей воды доброкачественное образование.

Сообщение Бога вызвало у Димы шок. Он открыл и закрыл рот вхолостую, не издав ни звука.

— По-видимому, никаких раковых клеток не было и в самом начале. Произошла ошибка.

Креймер прошелся по комнате, заключил:

— И, значит, мы нашли не то, что искали. Вот так.

«Тоже мне Колумб, — подумал Дима, — что за старомодная привычка высказывать вслух общеизвестные истины?..».

Он стоял у окна. Ему был виден почти весь городок и пруд со скользящей по нему лодкой. Должно быть, ею управляли умелые руки. Лодка мелькнула под прибрежными кустами, проскочила под деревом, окунувшим в пруд макушку. Впереди коряга. Гребец выпрямился. Сейчас отвернет, — решил Дима. Но лодка, вытянув по швам весла, устремилась к препятствию. «Что же он делает?.. Ложись!» — чуть не крикнул Дима. Однако гребец, ухватившись за ствол, перевернулся, как на турнике, и вновь очутился в лодке. Здорово! — восхитился Дима и только сейчас заметил, что в комнате давно стоит тишина.

— Неужели ушел так рано? А ты на самом деле решил, что произносить вслух истины очень легко? — пробормотал он своему отражению в стекле.

— И этот гордый ум сегодня изнемог, — услышал он за спиной голос Белинского.

— Подумаешь, удивил. Меня и не такие сангвиники, как ты, считают сумасшедшим.

— Я не сангвиник, я несчастный человек, — сказал Белинский, вынимая из диминой пачки сигарету.

— Ты не человек. Ты эскулап, — мягко поправил Дима.

— Хватит паясничать, — рассердился Белинский. — В обществе микроскопов да обезьян вам живется совсем недурно. За последние пятьдесят лет Сч как причина смерти передвинулся с седьмого на второе место, но для вас это проза, вы колдуете над штаммами, создаете десятки взаимоисключающих теорий, вас осеняют идеи, а Белинский — будь мавром, любуйся на агонии, считай себя сиделкой, утешителем или кем угодно. Когда же, наконец, я сделаюсь врачом, черт возьми!?

Дима понял, что если он сейчас позволит одно шутливое слово, Белинский может очень даже просто запустить в него настольной лампой.

Маленький побарабанил пальцами по стеклу.

— Я не хотел бы быть в твоей шкуре.

Белинский удовлетворенно крякнул, присел на краешек высокого табурета. Он окончательно остыл и тихо сказал:

— По больничной аллее идти — как сквозь строй, а мне по нескольку раз в день приходится.

— Думаешь, нам легче? Сегодня шеф даже попрощаться забыл.

— Так он еще здесь. Твою знакомую успокаивает.

После обеда кровать соседки стояла на месте. Постель была совершенно свежая, белая до синевы. Нина не могла оторвать взгляда от аккуратно выутюженного одеяла.

Вошел Белинский. Неуклюже потоптался, потом сказал:

— Да, пустота это страшно.

— Пустота это страшно, — эхом повторила Нина. — Это страшно, страшно, — твердила она, уже идя по дорожке.

Почти все скамейки были заняты. Отчетливо доносились отдельные слова. Они разговаривали друг с другом… они еще говорили… Подальше, подальше от них! А они все сидели, справа и слева, и она такая же…

Поворот, центральная дорожка, опять поворот…

— Кто за вами гонится? — услышала знакомый голос.

Ее крепко взяли за локоть, подвели к скамье:

— Присядьте.

— Так кто же вас преследовал? — повторил Креймер, когда она наконец отдышалась.

— Пустота, — ответила Нина.

— А я, было, решил, что вы исключение…

— Из чего?..

— Из кого, — мягко поправил Илья Борисович. — Из женщин, конечно.

Он распечатал пачку «Казбека», щелкнул зажигалкой, прогрев мундштук, прикурил.

— А это один из признаков уравновешенности?

— Я вижу, пустота вас больше не пугает, — улыбнулся Креймер.

— С вами не страшно, — тихо сказала Нина и тут же испугалась — не смысла этих слов, а того, что они были произнесены так тихо.

— Спасибо.

Креймер поднялся и уже серьезно сказал:

— При вашем самочувствии у вас нет оснований бояться пустоты.

— Опять грузовик… — Дима отошел от окна. — Какой идиот выстроил морг на территории института? Что здесь — вокзал с обязательной камерой хранения?

— Не люблю похоронный юмор, — сказал Креймер.

— А я не люблю таких напоминаний о наших неудачах.

— Ученые стоят на плечах своих предшественников…

«Ну, а на мои плечи никто не успеет взгромоздиться», — подумал Маленький.

— …а удачи, как это ни парадоксально, — на фундаменте из неудач. Введем активатор абсолютно здоровым резусам. Надо же, наконец, выяснить его роль в организме. Может быть, он наряду с другими факторами создает предпосылки к заболеванию, не вызывая окончательного злокачественного сдвига.

— Может быть.

— Пессимизм вам не идет. — Покорно равнодушный тон Димы рассердил Бога.

— Как знать… — проворчал Дима уже в дверях.

Несмотря на обоюдное «вы» и внешнюю сдержанность, отношения между Креймером и Димой более всего напоминали фронтовую дружбу. Ведь, пожалуй, только в условиях непрерывно длящегося боя возникает чувство товарищества наперекор особенностям характеров, разницы в возрасте, в наклонностях. Просиживай они вместе положенные часы в ином учреждении, от работы которого не зависели бы жизнь и смерть, дело, возможно, дошло бы до личной неприязни.

Но здесь любая обида выглядела так же нелепо, как во время отражения танковой атаки.

Поэтому Бог реагировал на внезапный уход подчиненного совершенно иначе, чем это сделал бы некий Илья Борисович Креймер из жилищно-эксплуатационной конторы райисполкома.

В первую очередь он усомнился в самом себе. Ему вдруг стало больно от мысли, что равнодушие Димы вызвано тупиком, в котором очутились они по вине Креймера-ученого.

И стало страшно, что он, всегда умевший вырваться из прокрустова ложа любой гипотезы, не может осознать ошибочности поиска, которую, может быть, уже почувствовал Дима.

Короткие июньские сумерки, едва затемнив окно, отступили.

Креймер сидел не шелохнувшись. Руки, согнутые в локтях, придавили стол, плечи низко опущены.

…Человек, незаметно для себя превратившийся в робота-гиганта, ушел из жизни. И по законам диалектики превратились в никому не нужный хлам созданные им работы-карлики. И оказалось, что, несмотря на его стальную хватку, большинство людей творило жизнь по законам живых. И роботы покрупнее уже не могли глушить живую мысль раз и навсегда запрограммированными тезисами. Да, Креймеру намного легче творивших в те замечательные и страшные годы. Ему не надо прятать мысль от надзирателей всех мастей. И в то же время ему гораздо труднее. Нет больше никаких скидок, никаких компромиссов. За неудачу, за ошибочный поиск, за неверную мысль в ответе он и только он… Почувствует ли он вовремя опасность запрограммирования себя собственной идеей? Может быть, это уже случилось и у него просто нет сил признаться? Тогда в один прекрасный день тот же Дима назовет его роботом с докторской степенью. Такие парни не выбирают выражений, когда у них над ухом раздается пустой металлический звук.

Илья Борисович вздрогнул: позади действительно раздался такой звук…

— Вот и все, — прошептала Нина, провожая глазами грузовик.

А центральную дорожку от корпусов до самых ворот уже заполнили сотрудники. Рабочий день закончился. Для той, которая уехала, он кончился еще позавчера.

Маленький шел, сильно сутулясь, отчего казался еще длиннее. Нине, с ее позиции в боковой аллее, были хорошо видны отеки под глазами и морщины через весь лоб. Зато рисунок усиков над расплывчатыми губами, аккуратный подбородок — совсем мальчишечьи.

Дима не хозяин своего лица, подумала Нина.

Камешек из-под его ноги долетел почти до нее. И тут раздалось: «Па-има!». Нина обернулась. По дорожке бежал мальчуган. И вот уже он хохочет, высоко подброшенный.

— Асюнити-масюнити, асюнити-масюнити! — смешно скандировал Маленький, подбрасывая малыша. Теперь он стоял спиной к Нине, широко расставив ноги, распрямившийся и… красивый.

Вдруг спина сломалась, и руки уперлись в бока, словно Дима собирался танцевать вприсядку. Мальчуган шлепнулся, обиженно вскрикнул, вскрикнула и подбежавшая женщина. Это произошло так быстро, что Нина только успела вскочить на ноги. Женщина торопливо ощупывала плачущего ребенка. Дима наседкой суетился над ними. Нина облегченно вздохнула, когда все трое пошли дальше.

А по дороге проходили все новые: группами и в одиночку, молодые и старые… Бесконечен поток веселых и озабоченных, усталых и бодрых лиц. Хорошо сказал Маленький: «симпатяги». А сколько таких на планете!

Конечно, Дима прав: победа будет завоевана всеми, кто участвовал в этом сражении. И все же… Все же ей самой больше верилось не в абстрактный разум многих, а в человека из плоти и крови.

Гравий замолчал.

Но она, облокотившись на спинку скамейки, терпеливо ждала. Сейчас, как обычно, пройдет Бог. И за то время, пока его будет видно, она успеет набраться уверенности и силы.

Заныл сверчок. Нина не могла вспомнить, как задремала.

Было еще светло, но так, будто вместо электричества зажгли керосиновую лампу.

Кругом ни души. Нина быстро пошла в сторону корпусов.

Они стояли притихшие, точно гигантские памятники. Только в одном светилось окно. Окно в их корпусе… От сознания, что рядом кто-то есть, страх прошел, и она не спеша направилась к стационару.

Миновав освещенное окно, она вдруг вернулась.

— Так. Еще… — попросил Дима.

Расхохотались.

— Звони, — попросила она, — если будет время.

— На это времени еще хватит, — серьезно ответил Дима. На троллейбусной остановке Нина стояла четвертой Один читал газету, двое ругали какого-то директора, она смотрела по сторонам. Они жили… она продолжала жить.

Декабрь

За норд-остом с Ладоги в город ворвалась зима. Уличные коридоры съежились и притихли.

Тишина…

— Нам с тобой не хватает девочки, правда, Дим..?

— Конечно, — соглашается Дима.

Они остановились у каменного парапета набережной.

Мальчуган спит на руках у Димы.

— Три года — как раз хорошая разница.

Дима кивает. Потом спрашивает:

— А это правда, что начинают помнить только с четырех?

— Говорят… Хотя вот я точно помню, как меня возили на дачу в Подмосковье, а было всего два.

— И отца помнишь?..

— Конечно, — неуверенно отвечает она, — то есть, я ведь и сейчас его вижу.

— Ну да, — смущается Дима.

Мимо бредут двое, мужчина придерживает спутницу за талию.

— Твой шеф, — шепчет жена, дергая Диму за рукав, — с кем это он?

— Очень давно, Илья, очень… — доносится женский голос.

— Это же Нина! — от удивления Дима говорит очень громко, но те не слышат.

— Та самая, у которой рак? Вот здорово!

— Что здорово? — не понимает Дима.

— Ну, если он действительно увлекся… Это же настоящая трагедия… — В широко распахнутых глазах восхищение и страх. — А я бы не смогла, мне все казалось бы, что рядом мертвец…

Сразу становится слышно дыхание малыша.

— На минутку… — Маленький передает ребенка. Вспыхнувшая спичка не сразу находит кончик сигареты.

Илья Борисович закуривает только дома. Когда он с ней, от него не должно пахнуть дымом.

Мать крепится из последних сил. Ждет, чтобы поделился.

А ему не хочется. Это просто болтовня, что матери можно рассказать все. И Нина тогда была права…

— Я хочу познакомить вас, — сказал он.

Она взяла его руку в свою, тихо сказала:

— Илья, пойдем ко мне.

И он смутился от того, что сфальшивил.

Небольшая, но просторная комната. Светлые слоты без ковриков и портретов. Пестрая занавеска колышется на балконных дверях.

— Какие у тебя топкие волосы… — сказал он.

— Ты знаешь, о чем я сейчас подумала, Илья? О часах. Вон тех, старинных, в углу. Видишь, они стоят. За двадцать девять лет они слишком часто останавливались, и я устала их заводить. И все-таки время оказывается подвластно мне.

— Какого черта вы лезете со своим сочувствием?! — истерично кричит Дима на Груздина.

Тот сразу отходит поближе к Креймеру.

«Разве я виноват, что директор уехал за границу и мне приходится заменять его? Но я же человек и не могу делать вид, будто мне безразличны ваши неудачи»… — Не нужно быть богом, чтобы прочитать все это на лице худенького безобидного зама.

Когда Груздин, как всегда, незаметно исчезает, Креймер считает нужным высказаться:

— В нашей профессии чувство такта необходимо наравне с другими ингредиентами…

— Особенно в вашей профессии врача, — резко отвечает Дима и тут же жалеет об этом. В конце концов он не классная дама. Богу стоило больших усилий остаться невозмутимым. Почему он промолчал? — думал Дима. — Неужели ему действительно нечего сказать в оправдание?

Откуда он мог узнать? — думал Креймер. — Скорее просто совпадение… Он вообще в последнее время хандрит. Потому и дерзит, должно быть…

Так ты, оказывается, совсем не монах… Дима косится на шевелюру шефа. Сегодня он приглядывался к Илье Борисовичу по-новому, с точки зрения женщины…

Дима был объективным парнем. Таким, как Бог, можно увлечься.

— Мы слишком увлеклись… — задумчиво произнес Креймер.

«И не только активатором», — подумал Дима. Но вообще-то шеф прав. У макак-резусов не появилось даже первичных признаков заболевания. Теперь уже окончательно ясно, что активаторы имеют такое же отношение к возникновению злокачественного роста, как Дима к государственному перевороту в Бразилии.

Школа действовала на Нину не хуже бетатрона. Быстрые сорокапятиминутки, суета детей, приятная усталость после работы — и дня как не бывало. А вечером был Илья…

Вот и сегодня — точно в восемь она вышла из подъезда.

Илья в первый раз приехал на своей «Волге». Несколько дней тому назад он полушутя сказал, что, наконец, получил санкцию матери.

На заднем диване, — она не любила сидеть впереди, — лежал целлофановый пакетик с мятными конфетами.

— Чтобы не укачивало, — сказал он, захлопывая дверцу.

Машина плавно выскользнула за город.

— Где ты научился править?

— В Восточной Пруссии. Не хватало шоферов, и я ездил на санитарке сам.

— Видишь, пригодилось, — улыбнулась Нина в зеркальце.

— Тогда мы многому научились…

Дальше ехали молча. Фары раздвигали тесный ряд сосен, лишь изредка жмурясь на встречный свет.

Дима зажмурился, чтобы дать отдых глазам. Потом опять склонился над толстой, обернутой в черную клеенку, тетрадью.

«Кажется, она кончится раньше меня», — подумал он, переворачивая страницу. И все же сегодня пишется гораздо медленнее. Его опять отвлекала мысль об активаторе.

— Эта злополучная находка меня доконает, — пробурчал он, вырывая из тетради листок. Когда Дима Маленький думал о чем-то серьезном, ему было просто необходимо фиксировать мысли на бумаге.

…Джемме на протяжении ряда лет вводили канцерогенные вещества и добились получения предрака. Скрытый период малигнизации завершился возникновением неизвестного внутриклеточного элемента. Это, конечно, не вирус, иначе его можно было бы культивировать в лаборатории. Но почему же мы решили, что имеем дело с активатором авторепродуктивной М-«РНК»? Да потому что это казалось очевидным.

Активатор был обнаружен в первоначальных раковых клетках, именно в период, предшествовавший злокачественному росту. Затем возникла и опухоль, утвердившая наше предположение. До сих пор все выглядит очень логично.

А дальше? Джемма чихает на рак и по-прежнему лопает бананы. Ее поведение становится объяснимым, когда вдруг выясняется, что новообразование носит доброкачественный характер. Это вынудило нас прийти к выводу об ошибочности в определении злокачественности первоначальных клеток.

Но когда и у кого мощное воздействие химических канцерогенов не вызывало злокачественного сдвига?! А если сдвиг все-таки произошел, то каким образом привел к таким невинным последствиям?

Какой-то заколдованный круг. До сих пор мы пытались выбраться из него, приняв за основу уверенность в первоначальной ошибке. Ну, а если раковые клетки все-таки были?..

Зашуршал гравий. Послышалось?.. Нет, Дима явственно уловил дыхание мотора. Кого это на ночь глядя? Маленький выключил свет и подошел к окну.

Из автомашины выходила Нина. Илья Борисович придержал дверцу.

Вот это номер! Можно подумать, их взаимоотношения нуждаются в научном исследовании…

Так и есть, идут сюда. Первым делом Дима схватил тетрадь, а потом, прежде чем решил, что ему делать, ноги сами вынесли его в соседнюю комнату.

Щель вспыхнула светом.

— Видишь, темно… тебе показалось… — это сказал он.

— Ты не сердишься? Я сама толком не знаю, что потянуло меня сюда…

Звук поцелуя.

«Психопаты! Во всем Ленинграде места не хватило», — разозлился Дима.

Стукнуло распахнутое окно.

— Придется слушать серенаду, — буркнул Дима, усаживаясь на стул.

— Я обязательно должна умереть, Илья?

Тишина. Потом приглушенное Ильи Борисовича…

— Нам не надо было сюда приходить.

— Я не раскисла. Просто здесь легче вспомнить об этом и только здесь я могу окончательно поверить в свою бессрочность… Я устала обманывать себя настоящим… В этой комнате ты снова недосягаем, ты бог! Здесь я поверю тебе… Молчишь?

— Боги не умеют любить, Нина, — выдохнул он. — Значит, я не бог.

От необычной для Креймера тоски у Димы перехватило дыхание.

«Иднот слепой, ревнитель нравственности, тошно вспомнить», — сморщился он.

— Знаешь, Илья, отчего у меня рак? Кашица из отрубей, я точно знаю, от этого.

Поцелуй. Нет, много поцелуев. Шепот. Щель потухла.

Дима тихонько раздвинул рамы и на руках перемахнул через подоконник.

Электронно-микроскопическое исследование клеточных штаммов, взятых у макак, привело к совершенно неожиданному результату. Отсутствовали не только признаки мелигнизации, бесследно исчез и сам активатор.

— Вот это да! Ко всему прочему, мы имеем дело с невидимкой. Что же мы все-таки нашли?!

Энтузиазм Маленького не произвел впечатления на Креймера.

— Их происхождение меня больше не интересует. Я — онколог.

Не вовремя ты перестал быть богом, — подумал Дима и тут же от внезапной боли в правом боку согнулся огромным вопросительным знаком. Через несколько минут он стряхнул со лба капельки пота, выпрямился, старательно, как пьяный, выговорил:

— Я в столовую.

Илья Борисович закусил на ходу, разломив бутерброд прямо на каком-то исписанном листе. Он смял его, собираясь выбросить вместе с крошками. В глаза бросилась фраза: «Ну, а если раковые клетки все-таки были?..» «Действительно, если были?..» — сперва подумал Креймер, а уж потом прочел все, от начала до конца.

— Ведь это же просто обязательный эксперимент! — Он крупно зашагал по комнате.

— Производственная гимнастика! — буркнул, входя Маленький.

Илья Борисович резко свернул к нему:

— Вы умница!

— Да, — сразу признался Дима, — а что, за это уже бьют?

Кренмер помахал перед его носом листком:

— Мы прошляпили одну важную вещь… — Нахмурился, оборвав на полуслове: — Опять морфий?..

Дима молчал.

— Печень, конечно, штука болезненная, — уже мягче добавил Илья Борисович. — И все же лучше обгрызть руку, чем глушить себя наркотиками.

«Интересно, что бы ты делал на месте того мичмана, которому я без наркоза делал трепанацию?» — подумал он.

— Легко сказать — обгрызть, так можно остаться без конечностей, — ответил Дима.

«Что бы ты запел в моей шкуре, профессор?» — подумал он.

— Так вот, узнав, что на здоровый организм активатор не оказывает никакого влияния, больше того, исчезает, мы так и не выяснили его роль в опухолях in vivo, — вернулся к прерванному разговору Креймер. — Мы должны восполнить этот пробел.

Вошел Груздин.

— Не подведите, Илья Борисович: все-таки иностранцы, неудобно, знаете, если из профессуры половина не явится…

— Нет, нет, не пропадут, — улыбаясь сказал Креймер, засовывая в карман два пригласительных билета.

Маленький повернул в руках свою пару билетов, строго сказал:

— Гостеприимство — наша традиция.

Так весело Нине было, пожалуй, впервые.

Туристы оказались прекрасными ребятами. Один француз остроумно копировал Райкина. а венгр так сыграл «Цыганские напевы», что Дима, обожавший эту вещь, полез к нему обниматься…

Можно жить скупо с дальним прицелом. Нина жила так, будто жизнь — один день. Наверно поэтому она казалась самой счастливой. И она действительно чувствовала себя так.

Все в ней вызывало радостное эхо. Вон француз бормочет что-то важное молоденькой медсестре… Белинский с каменным лицом кружится с чешкой прима-танцору института нельзя ошибиться… А худенький Груздин стоит, прижавшись к окну и на лице просто написано: «Как хорошо, что все так замечательно организовалось». Разве не счастье вальсировать с Богом, ловить на себе восторженные взгляды?

— Какая она красивая, Дим…

— Сегодня очень, — соглашается с женой Маленький.

— Ты знаешь, она героиня.

— Может быть.

— Я бы так не смогла.

— Тебе и не надо, — кривит душой Дима.

— А ты никогда не разлюбишь меня за то, что я такая?

— Никогда, — очень твердо отвечает он.

Танец кончился. К ним подходит Креймер с Ниной.

— Мадам Нинель, — торжественно говорит Маленький, — в честь вашего присутствия и во имя студенческих воспоминаний я. тряхну сейчас юностью.

Он исчезает и возвращается с гитарой. За ним идет ее владелец — бородатый кубинец. Потом еще кто-то, Дима пробующе прошелся по струнам, озорно подмигнул заволновавшемуся Груздину и запел высоким баритоном:

Температура в прозрачных секциях колеблется от 30 до 35 градусов тепла. Комнатные климатизеры безотказно пережевывают воздух.

Боб лежал на алюминиевой раскладушке и грустно смотрел на веревочную лестницу, уходящую под высокий потолок. В углу валялись нетронутые финики.

Дима погладил низкий выпуклый лоб.

— Что, дружище, тяжело?

«Почти человек» жалобно вскрикнул: Маленький был не очень силен в терапии, но вид у Боба был никудышный элементарно. Поэтому Дима просто махнул рукой на вопрос вошедшего лаборанта.

Запахло спиртом. Боб хорошо знал, что за этим последует, и попытался улизнуть. Но сил было слишком мало.

— Потерпи еще разок, Бобби, — ласково попросил Дима.

Он придерживал Боба, пока активатор «К» перекочевывал в обезьяний организм, и без того разрушенный метастазами.

— Ничего себе лечим, — невесело пошутил лаборант, массируя место инъекции.

Затем активатор был введен двум группам животных.

Первой — после предварительного онкогенного облучения.

Второй — до него.

На этом эксперименте возня с активатором «К» будет окончена. Собственно, они даже вынуждены прекратить дальнейшие исследования: вытяжка активатора, взятая у Джеммы, почти иссякла.

На обратном пути Дима зашел в стационар подстегнуть себя морфием. Даже у здорового Белинского вид — как с похмелья. Еще бы, за последние два месяца грузовик четыре раза подъезжал к спрятанному в дальнем углу городка моргу.

А о себе и говорить не приходится. На днях Креймер сказал, что с такими нервами Диме надо было идти в портные.

А он и сам знает, что скоро менять профессию… и местожительство тоже.

Белинский подсовывает брошюру — перевод с английского. Дима просматривает ее.

— Сахар как носитель онкогенности. Вообще-то исследование выглядит убедительно, — робко говорит Белинский.

— За две тысячи лет до нашей эры, — цедит Маленький, — индусы учили, что рак развивается из желчи, воздуха и слизи. Теперь канцерогенные вещества находят в алюминиевой посуде и выхлопных газах, в табаке, цветной капусте, помидорах и, как видишь, добрались до сахара. Пора бы поумнеть, тебе не кажется?

Белинский вздохнул и забрал брошюру.

Дима потянулся в окно к дереву, смял кучу иголок.

— Не кисни, мы все равно сломаем ему клешню, но в своих мемуарах ты обязательно упомяни, что я очень любил запах молодой хвои.

Белинский досадливо отмахнулся, а Дима замурлыкал:

Отсрочка кончилась быстрее, чем думала Нина. Где-то она слышала, что изотопы действуют очень индивидуально, иногда форсируя болезнь. Сегодня она перешла на бульон и сливки. Что поделаешь, если это иногда пришлась как раз на нее. Такая уж, видно, индивидуальная. Илья напрасно горячится. Когда-нибудь он скажет ей спасибо. Теперь надо видеться еще реже. А скоро она уедет куда-нибудь, далеко-далеко… от Невы, от близкого, рукой достать, неба, от себя…

Старуха жадно ловила каждое слово сына. Она не знала, что отвечали ему. Она плохо слышала и то, что говорил он.

Но когда речь идет о сыне, об ее единственном сыне, причем здесь уши? Она слышала главное. Словно в гору, спотыкаясь, падая, полз разговор Ильи с этой женщиной. Теперь он почти все вечера проводит дома. Зато это имя Нина — падает в трубку так тяжело, что у старухи начинают звенеть суставы в коленках. Она всегда просила своего бога самому выбрать женщину для Ильи. Она долго приставала к нему, — и вот он сделал выбор. Как она ненавидит эту женщину!

Илья Борисович придавил телефон и окурок почти одновременно.

Старуха поджала губы.

— В последнее время ты много куришь. Или в твоем институте научились делать новое сердце.

— Что? — переспросил Илья Борисович.

— Говорю, куришь много.

Он приоткрыл балконную дверь.

— Тебе лучше не оставаться по вечерам дома, Илья, — деревянным голосом сказала старуха.

— Она не хочет видеться чаще, — механически ответил Креймер.

Он вышел на балкон, прямо под падающий снег.

— Не хочет… она не хочет, — шептала старуха.

Мир перевернулся, привычных понятий больше не существует.

31 декабря.

Этот день всегда вызывал у Лены ощущение новизны. Казалось, назавтра опять крутой поворот, за которым опять начинается неизведанное, и впереди еще много, астрономически много, таких поворотов. Так было в школе, в университете, в аспирантуре, так, в силу инерции, продолжалось и на работе.

Сегодня знакомое чувство ожидания не приходило. Все представлялось будничным, серым. Повороты кончились, впереди было пусто.

А последний опыт? — попытался встряхнуть себя Маленький. Вот именно, что последний…

Недаром у англичан имеется особое время — презент континиус — продолжающееся настоящее…

Сейчас он идет в стационар, и пойдет туда завтра, и послезавтра, и каждый день, пока… Пока комбинация витаминов, продлевающая его настоящее, не превратится в прутик, перешибающий железный лом….И в дом превратится он сам. Дима представил себя лежащим под натянутым одеялом, из-под которого будут обязательно торчать носки. От этой мысли его передернуло.

— Бюрократы, как будто нельзя шить одеяла разных размеров, — вслух возмутился Дима, входя в амбулаторию.

— Тсс… — молоденькая медсестра указывала на перегородку. Оттуда доносился ровный голос Белинского.

— Совещание? — шепотом спросил Дима.

— Практиканты опять, надоели… — Она рефлекторно поправила косынку и быстро взглянула на Диму.

Но он прислушивался к Белинскому и противоречия между репликой «надоели» и поправленной косынкой не заметил.

— В нашей клинике все случаи — с поздней диагностикой, исключающей радикальное лечение. Поэтому мы вынуждены проводить паллиативное лечение — продлеваем жизнь больного и делаем ее по возможности терпимой. Использование новейших препаратов, с которыми вы ознакомитесь, позволяет не только обезболивать наиболее мучительный период заболевания, но и в ряде случаев даже возвращать на более или менее длительное время работоспособность.

— Лично я предпочел бы быстрый конец, чем медленное ожидание неизбежного, — запальчиво вставил кто-то из студентов, — это, по крайней мере, честнее и гуманней.

Наступила пауза. Дима очень ясно представил себе, как Белинский снял очки и близоруко щурится на выскочку.

— Сейчас он его испепелит, — подмигнул Дима сестре.

Но взрыва не последовало, Белинский ответил очень тихо:

— В роли врача вы имеете право предпочитать только одно: лишний год, месяц, день, минуту. Слышите, даже минуту… И вы обязаны не кривя душой, а именно честно верить до этой самой последней минуты, верить сильнее самого больного. Иначе — не берите диплом, и это будет вашим самым гуманным поступком.

— Передайте патрону, что даже я не сказал бы лучше, — довольно прошептал Дима, раскатывая рукав.

— Вы когда-нибудь задумывались над загадкой спонтанного, самопроизвольного рассасывания опухолей, даже в самых безнадежных случаях рака? — неожиданно спросил Креймер, едва Дима вошел.

— Я слышал об этих уникумах от Белинского. Время от времени он начинает ими просто бредить, — ответил Маленький. — Но у этого бреда обязательно должна существовать какая-то закономерность. Факты самоизлечения не случайны. Пусть очень редкие, но зато убедительные победы организма доказывают, что бредом является как раз мнение о присущей раку необратимости.

Креймер вовремя заметил в глазах Димы тоску и перешел от менторских рассуждений к делу.

— Эффектно! — выслушав, сказал Дима. — Но ведь мы уже пробовали нечто подобное.

— Пробовали, — согласился Креймер, — опять-таки слишком крупнокалиберно.

— Конечно, гораздо лучше ограничиться одним, единственно нужным элементом, но как отыскать иголку в стоге сена?

Май

Нина, еще не открывая глаз, почувствовала, что на нее смотрят.

Старуха сидит рядом и, кажется, молится. Теплая ладонь гладит тонкую Нинину руку…

…Старуха пришла в самую слякоть. Она долго шаркала ботами по половице, а с зонтика, пока Нина не догадалась взять его, текла вода. Молчание продолжалось и в комнате.

Старуха, не скрывая, разглядывала Нину.

— Вы любите моего сына? — вдруг спросила она.

Наверно очень смешно, когда мать сорокалетнего мужчины приходит выяснять такой вопрос.

Нина расплакалась.

Когда старуха узнала все, морщины на ее лице затвердели.

Каждый шаг сюда отдавался болью. Она шла, отбросив гордость, накопленные годами убеждения, шла, крепко, как знамя, стиснув зонтик. Она подготовила себя ко всему… Оказывается, не ко всему.

— Вы не должны избегать его, — наконец сказала мать.

…Старуха вздыхает и тут же вздрагивает: заметила, что Нина проснулась. Она строго поджимает губы, говорит:

— Ты во сне кричала, и я пришла.

— А наяву мне хорошо. — Темно-карие глаза светлеют, будто кофе разбавили молоком.

Старуха любит, когда Нина улыбается.

Но стоило Нине остаться одной, как улыбка исчезла.

Еще полгода назад она не поверила бы, что сможет ежедневно спать днем по три-четыре часа. Теперь это — необходимость.

Сейчас идут уроки второй смены. Звонок, ребячий гомон, учительская — и опять притихший класс. Как любила Нина эту тишину пораженного воображения, в которой умирал Болконский, трубил в рог Руслан, мчались в Сибирь русские женщины, полз по жизни Иудушка Головлев, метался среди масок Арбенин, пожирал осетра Собакевич, гремел гром над Катериной… Как бывала счастлива она после таких уроков с ожившей тишиной!

Из ванны, булькая, вытекала вода. Из схваченного кафелем зеркала на Нину смотрела темноглазая блондинка с блеклыми сосками грудей, не знавших материнства, узкими покатыми плечами, едва намеченными округлостями живота и бедер — вся какая-то ненастоящая, как кипарисы в институтском городке. И ненастоящим было пребывание этой женщины среди реальных людей, предметов, звуков.

На журнальном столике стакан с апельсиновым соком.

Это для нее. Апельсины в мае так же нелепы, как ее теперешняя жизнь с «мертвым часом», с усталостью после самой кратковременной прогулки. Апельсины в мае — это для нее.

Час или два просидела она в кресле? Может быть, и больше, гардины на балконных дверях совсем потемнели.

На лестнице шаги. Наконец-то. Их еле слышно, но она еще ни разу не ошиблась.

Илья Борисович вдавливает кнопку звонка со смешанным чувством радости и страха. Он знает, сейчас откроется дверь, и будет Нина. Он уверен в этом. И каждый раз одна и та же бредовая мысль: откроется дверь, а Нины не будет и никогда не было, и…

Они долго стоят обнявшись.

— Как ты сегодня? — спрашивает Креймер.

— Хорошо.

Она не кривит душой. Теперь, когда он рядом, все пережитое за день лишь маячит в сознании полузабытым сном.

— Ты мог бы прийти пораньше, — ворчит старуха, накрывая на стол.

— А что сегодня у тебя? — спрашивает Нина, радостно отмечая, что Илья с нетерпением ждал этого вопроса. Все-таки удалось отучить его думать о ней, как о тяжелобольной, с которой нельзя говорить, не взвесив предварительно последствий откровенности. А ей хотелось быть для него кем угодно, только не пациенткой.

— Опухоли у Боба совсем не прощупываются.

«Выходит, опять неудача? Чем же он доволен?» — думает Нина.

Илья Борисович понял ее недоумение, улыбнулся:

— В науке иногда, как в детективе, уважаемый филолог. Если загадки начинают громоздиться, нарушая всякую логику, — конец на следующей странице.

Диме Маленькому совсем не до шуток. Самой большой загадкой для него сделался собственный организм. Боли исчезли вернулся студенческий аппетит и… вообще какая-то чертовщина…

Перечитав записанное, Дима захлопнул черную тетрадь.

В деловитом изложении все это выглядит очень бледно. Записать бы прямо: «Я испытываю такое чувство, будто кто-то за шиворот вытащил меня из гроба и послал в киоск за газетами».

Уже поздно. Ехать домой не на чем, и все равно сегодня не заснуть.

Дима накидывает плащ. Ему захотелось еще раз взглянуть на Боба.

В дежурке он с удовольствием, вслух читает последнюю запись в «истории болезни»: «температура — 37, роэ — норма, резко увеличен апптетит».

— Боюсь, ваша обезьяна скоро поужинает мною, — шутит ветеринар.

— И получит премию за рациональное сокращение штатов, — острит Маленький.

Боб гортанно приветствует его появление.

— Допустим, — ответил Дима, пожимая шершавую, как наждак, ладонь.

— Вот что, друг мой волосатый, нам с тобой здорово повезло. Это факт. Иначе плакали по нас джунгли.

Боб шлепнулся на спину, задрыгал всеми четырьмя.

— Тебе не верится? Мне тоже. Ну, ну, не очень расходись. Обезьянья старость с внучатами нам еще не обеспечена. Окончательно я узнаю об этом в Москве.

Дима закурил, и Боб, морщась, отковылял в угол.

— А главное, из вашей хоп-компании уже давно не получается двуногих. Как ни оскорбительно для тебя, но мне приходится иметь в виду и это. — Дима поймал брошенный в него финик и подумал, что ему все-таки очень хочется дожить до этой самой обезьяньей старости.

Утром Креймер, не раздеваясь и словно продолжая начатый разговор, коротко бросил:

— A теперь в виварий.

Сперва занялись животными группы «А». Бог одну за другой производил операции. Лаборанты едва успевали сортировать полученный биопсический материал. Дима тут же готовил штаммы для электронно-микроскопических исследований.

Наконец, Креймер сделал паузу, смахнул со лба капельки пота.

— Как видите, у всех особей, подвергнутых канцерогенному облучению с последующим введением активатора, образовались опухоли с локализацией в пораженных тканях.

— Если случай с Джеммой — закономерность, эти новообразования не должны быть злокачественными, — подхватил Дима.

— А вы еще сомневаетесь в этом?

Маленький пропустил насмешку мимо ушей. Ему не терпелось высказать мысль, целиком захватившую его.

— Тогда в группе «А плюс лучевой агент» могут вообще отсутствовать опухоли… Вообще…

Димэ, ошалело улыбаясь, взглянул на Креймера.

— Продолжим… — строго сказал Бог.

Белинский задержался у температурного листа, через плечо спросил у старшей сестры:

— Новенькая?

В это время вошел Краймер. Он слышал вопрос и, буквально оттерев коллегу плечом, загородил пациентку.

«Неужели Нина?» — Белинский всматривался из-за спины Креймера в худенькую, с тонкими, как у подростка, руками, женщину.

Бог оглянулся.

Белинский поспешно вышел.

«Тюлень сопливый!» — мысленно выругался Креймер.

— У бедняги совсем худо с глазами, — сказал Илья Борисович, — телескопы вместо стекол носит, а все равно…

Он неожиданно нагибается, целует ее в шею.

— Так наверное ты выглядела в семнадцать лет, правда? Но здесь, хочешь или не хочешь, тебе придется опять располнеть.

— И тогда ты меня разлюбишь, — смеется Нина.

Илье тяжело притворяться, и она, как может, помогает ему. Он заметно повеселел и даже рассказывает анекдот, наскоро извлеченный из недр памяти. Потом; словно извиняясь, говорит:

— У меня еще осталась кое-какая работа, ненадолго.

От встречи с Ниной у Димы осталось одно самое сильное впечатление: каким чудом удается ей не сгибаться под тяжестью волос.

Тем с большим удивлением наблюдал он за вернувшимся из стационара шефом. В Креймера, казалось, влили сверхмощный фермент энергии.

— Скажите, Дима, как специалист, когда к спортсмену приходит второе дыхание.

— Биотоки!..

— Что?

— Это не вам… Второе дыхание?..

Креймер с интересом ждал.

— Когда хуже быть не может и, значит, терять нечего. Конечно, если он хороший спортсмен и не растратил волю до копейки.

Илья Борисович удовлетворенно кивнул и вдруг весело подмигнул Диме.

«Все ясно, как в полдень в Гаграх. Бог — один из тех чудаков, которых неясность мучает больше, чем самая страшная явь. Теперь он будет бороться, как лев, до последнего клочка шевелюры», — подытожил свои размышления Дима и тоже удовлетворенно хмыкнул.

Креймер заразил его своей энергией, и он успел закончить обобщенный биохимический анализ проведенных экспериментов.

Шеф благосклонно принял анализ и фыркнул по поводу заявления о недельном отгуле.

— Ехать я должен обязательно, — заупрямился Дима.

— Вечно у вас какие-то тайны, и в самое неподходящее время.

— Я член секты прыгунов и когда мне приспичит прыгать, это вроде морфийного голодания.

Креймер, размашисто надписывая клочок бумажки (в институте не очень считались с канцелярией), не удержался:

— Мне иногда кажется, что ваша голова попала не в свой комплект.

Наверно, у каждого есть любимый музыкальный инструмент, при звуках которого сам превращаешься в щемящую струну. Для Нины таким инструментом был оркестр.

Белинскому очень хотелось загладить свою нетактичность, и он раздобыл для нее японский транзистор. Теперь она получила возможность, как понтапоном, часами глушить себя музыкой.

За эту неделю Нина словно заново прожила ту часть детства, в которой не было астраханской тетки и чужого распухшего человека под остановившимися часами. Был огромный пустой зал, где она поудобнее усаживалась в каком-нибудь кресле, а отец легким упругим движением поднимался на возвышение к оркестру, и сразу наступала тишина, такая торжественная, что Нина боялась нечаянно скрипнуть стулом.

Затаив дыхание, она следила за отцовскими руками, которые должны привести в движение сказочный мир струн и блестящего металла. А когда репетиция кончалась, Нина подходила совсем близко и говорила: «Очень хорошо, спасибо» и терпеливо ждала, пока музыканты постучат смычками о пюпитры. Обычное вознаграждение, которым она очень гордилась.

Скрипнула дверь. Белинский. Он почти ежедневно сообщает ей новости. связанные с успехами той или иной группы исследователей. Это один из его методов психологического воздействия на трудных пациентов. Как-то, дослушав до конца очередное сообщение, она насмешливо спросила:

— А вы сами верите, что мы еще успеем воспользоваться достижениями науки?

Наверно он вспомнил, что ее тошнит даже от жидкой пищи, и поэтому растерянно молчал. Ей сразу стало жаль его:

— Конечно, верите, иначе здесь работать нельзя.

Сегодняшняя новость была особенно интересной. С отчетом о работе своей группы выступит Креймер.

— От этого доклада ждут многого. — Белинский помял очки, спросил: — Вам, случайно, ничего не известно?

Нина покачала головой, а он убежденно сказал:

— Раз взял слово, значит, есть о чем сказать…

…Да, ему есть о чем сказать. Креймер обвел аудиторию взглядом и, как скальпель, взял в руки записки.

— Вопреки нашему первоначальному предположению, обнаруженный внутриклеточный элемент не является фактором, обусловливающим возникновение злокачественных опухолей.

Наоборот, он обладает фенотеническими признаками гранул, выполняющих в эмбрионах роль мощного стимулятора нормального роста. В дальнейшем необходимость в ускоренном росте клеток отпадает, однако защитная реакция организма против антигенных новообразований вновь пробуждает гранулы к активности уже в ином, усложненном в процессе развития качестве. Опыты над человекообразными обезьянами показали…

Ровный, без аффектации, голос Креймера, казалось, дополнял тишину переполненного зала.

— …Или создается среда быстрорастущих здоровых клеток, под влиянием которой раковые клетки приобретают способность к дифференцировке и превращаются в нормальные.

Таким образом, активированные гранулы совершенно безопасны для нормальных тканей и являются грозным оружием в борьбе с опухолевыми.

Зал восторженно гудел, пока вслед за радостью не пришел ее вечный спутник — сомнение.

— А как с отдаленными результатами?!

Реплика, словно камень с гор, повлекла за собой новые:

— Уникальное средство? Невероятно…

— Какова биологическая сущность воздействия гранул?..

— Радикальное лечение вслепую?..

Креймер отвечал спокойно, без тени раздражения. Слишком много означала для этих людей его правота.

— Да, возможность рецидивов по-прежнему не исключена. Универсальность будущего препарата пока также не гарантирована. Что касается лечения вслепую, то история медицины знает много тому примеров. Сыворотка Пастера, вакцинация против оспы были применены против неизвестных никому вирусов, а хинин в Южной Америке использовался за много лет до того, как туда привезли микроскоп и увидели малярийного микроба. Тем более, когда речь идет о раке, незачем придерживаться логической последовательности.

А вопросы продолжали сыпаться, и на многие он отвечал одинаково: не знаю.

— И все же одно несомненно. До сих пор мы пытались подавлять опухоли крупнокалиберными средствами, но, увы, нельзя бомбами уничтожить снайпера, не повредив дерева, на котором он спрятался. Против снайпера нужен снайпер. Теперь сам организм дает нам оружие на внутриклеточном уровне. Я убежден, что аналогичным действием его в организме человека объясняются, казалось бы необъяснимые, случаи спонтанного, самопроизвольного рассасывания опухолей даже в самой безнадежной стадии заболевания. Больше того, высокий уровень сопротивляемости наверняка обеспечивает регрессию предрака или вызывает образование так называемой доброкачественной опухоли.

— Примеры! — выкрикнули с места.

— Отдайте себя при жизни в распоряжение патологоанатома, и они появятся, — отпарировал Бог.

И вдруг из массы лиц возникло крупным планом сурово-сосредоточенное Димино.

«Значит, он все-таки приехал», — механически отметил Креймер, а Маленький уже поднялся к нему, встал рядом.

— Есть такой пример. Эксперимент над человеком дал блестящие результаты.

«Он окончательно спятил», — подумал Илья Борисович.

— Я ввел себе А-гранулы в декабре прошлого года…

Дима говорил немного тише обычного, взвешивая каждое слово.

Потом на стол президиума легли пухлая история болезни, заключительные анализы московской клиники, тетрадь самонаблюдений.

На этом, собственно, заседание ученого совета закрылось, но лаборатория Креймера сделалась Меккой. Уходящих тут же заменяли новые. Белинский ухитрился побывать дважды.

Во второй раз Дима, нежно погладив его по голове, сказал:

— Не смотри, пожалуйста, на меня влюбленной барышней. Первый поцелуй будет еще не скоро.

— Теперь я могу подождать, — серьезно ответил Белинский.

Наконец, они остались вдвоем.

Бог сидел в кресле, а Дима исповедовался стоя.

— К счастью, использовать себя в качестве подопытного кролика вошло у меня в привычку, — пошутил он, заканчивая исповедь.

— К несчастью, вы использовали последние активаторы, — задумчиво сказал Креймер.

Это прозвучало жестоко. Илья Борисович тут же поправился:

— Я безотносительно к вам говорю, с точки зрения будущего.

Дима расхохотался:

— Я благоразумно решил, что обезьянья доза мне ни к чему и ограничился половиной.

Кажется Бог катапультировал вместе с креслом.

— Вы заслужили памятник!

Дима не стал спорить, но выразил пожелание, чтобы потребность в этом возникла гораздо позднее.

Как ни странно, нерешенных проблем в связи с открытием активированных гранул стало больше.

— Мы долго карабкались, а взобравшись, очутились у подножия исполинской горы, — заявил по этому поводу Маленький и весело добавил: — Ну что ж, будем карабкаться дальше.

Главная трудность заключалась в невозможности исследований А-гранул в лабораторных условиях. За обсуждением этого вопроса вопросов пролетел вечер. Усталые, но довольные, они разошлись в середине центральной аллеи. Креймер свернул к стационару, Маленький пошел дальше.

О его приезде дома не знали. Он открыл дверь своим ключом, не зажигая света, прошел в комнату, перегнувшись через решетчатую боковушку кроватки, поцеловал теплый висок, присел на оттоманку.

Долго прислушивался к дыханию спящих. Завтра жена скажет: «Мы проспали тебя, да, Дим?».

«Дудки! Теперь меня уже не проспите, — с удовольствием подумал он. Хотя очень жаль, что применение в московской клинике индийского препарата ASflR свело на нет доказательственное значение моего выздоровления. Зато, будь все на строго научный лад, не было бы меня самого».

Дима, улыбаясь, прошел на кухню, вволю присыпал перцем холодное мясо с картошкой.

Спать не хотелось. Включил приемник, на пол-оборота повернул регулятор громкости.

«…Со счетом 3:1 автозаводцы победили армейцев Ростова…».

Дима, сам не зная отчего, опять широко улыбнулся. Где-то играют в футбол, за окном тарахтят последние трамваи, сопит во сне малыш. Все-таки здорово — чувствовать себя равноправным участником самого долгого на свете праздника — Жизни. Так можно до пятистопного ямба докатиться, мысленно обрывает он себя. А почему бы и нет? А потому, что некогда.

Бог придумал настоящее чудо. Завтра они начнут грандиозный опыт по превращению обезьяны в живую лабораторию, и последней порции А-гранул волей-неволей придется проявить свои чудесные свойства. А потом, радуйтесь люди! Ликуй, человечество!

Дима прямо из-под крана напился воды, рассмеялся вполголоса. «Ну, знаете, коли дело дошло до патетики, то вам пора бай-бай».

Мальчик поступил в конце дня. Белинский задержался, чтобы сегодня же сделать назначения. Потом, по привычке, заглянул к Нине.

«Удивительно, что Креймер не примчался прямо с заседания», — подумал он.

— Вы сегодня молодцом, одышки почти нет.

— Да, мне легче, — ответила Нина.

По коридору, тяжело ступая, прошла заплаканная женщина. Сопровождавший ее мужчина, заметив Белинского, вернулся. Он стал в дверях палаты, уставился Белинскому в рот. Белинский жалобно взглянул на Нину.

— Скажите, доктор… — начал мужчина, когда молчание сделалось совсем тягостным. Так и не закончив, неожиданно, словно секретничая, прошептал: — За один месяц поседела… а?

У Белинского дернулось левое веко. Нина замечала это во второй раз.

— Что с мальчиком? — спросила она, когда мужчина вышел.

— Саркома.

Нина почувствовала странное облегчение от мысли, что больна она сама, а не ее сын. Как будто у нее вообще был ребенок…

Белинский включил транзистор. Интересно, кого он сейчас отвлекает себя или ее? Если ее, то лучше бы не надо, подумала Нина. Этот шопеновский вальс окончательно испортил ей настроение.

…В тот вечер собрались самые близкие друзья Ильи. Одними из последних пришли старичок-академик и пианист, одутловатое лицо которого было знакомо Нине по афишам.

— Знаю, что придется, поэтому лучше сразу, — пошутил он, усаживаясь за небольшой кабинетный рояль. За столом Илья поднялся с бокалом и сказал торжественно мрачным тоном: — Господа, я должен сообщить вам пренеприятное известие: здесь сидит моя жена.

Хохот, скрежет отодвигаемых стульев. Все потянулись к Нине…

— И ты Брут! — смешно вскинул брови пианист.

Академик обнял и расцеловал старуху.

— Вас не поздравляю, — сказал Нине, — для хорошего мужа он слишком омикроскопился.

Казалось, это было еще вчера…

Она и не заметила как ушел Белинский.

Поздно вечером, как обычно, начались боли. Им предшествовало всегда одинаковое ощущение будто самая настоящая раковая клешня, примериваясь, цепляется за горло. Ждать, пока ей удавалось ухватиться поудобнее, для Нины было мучительнее самого приступа. Наверное, оттого, что собственно боли давали моральное право позвонить сестре…

Вот и наступил уже такой момент. Клешня терзала, рвала, кромсала…

Нина потянулась к звонку, и в это время вошел Креймер.

Возбужденный, сияющий, счастливый…

Сегодня ему не надо было задавать вопросов. Сегодня он начал рассказывать, едва переступив порог.

Сперва до Нины долетали обрывки фраз, отдельные слова. Вся энергия ее мысли уходила на борьбу с болью. «Ведь можно же один раз без наркотика… один раз… только один раз…»

— Не разрушение… Навязыванию извне средств защиты… Конец — генетически обусловленные…

«Всего один раз… только один раз, один раз…».

— …Оставшиеся А-гранулы… возможность не повторять… путь… Будут введены больному животному. При первых признаках выздоровления ему транспланируют новый вид опухоли и так далее.

«Неужели выдержала? Ну да, выдержала!»

— Мы получим возможность изучить механику воздействия А-гранул, проверить восприимчивость к ним опухолей самых различных видов. Пройдет несколько лет и будет создан подлинный антиканцер, рак и смерть перестанут быть синонимами…

Креймер неожиданно умолк. У него заныло сердце, заныло, как порезанный палец. Никогда не думал, что сердце может так по-простому болеть. Что изменилось для Нины, для него? Если до сих пор еще была какая-то надежда, то завтра ее не станет. Завтра исчезнет последний шанс на спасение. А потом?

Потом все будет, как сейчас, только без нее.

Безвозратно, навсегда без нее…

Нина вопросительно смотрела на молчавшего Креймера, на знакомое детское выражение растерянности, так не вязавшееся с выпуклым и сильным, как ветровое стекло, лбом И вдруг поняла. И он понял, что она уже знает, о чем он думает, и знает, что он это тоже понял.

— Ты очень утомлен, — сказала Нина и быстро добавила: — Я тоже.

— Ты уснешь? — спросил он.

Она взяла его руку, прижалась губами к бешено пульсирующей жилке.

— Спокойной ночи, Илья.

Илья Борисович медленно шел напрямик под деревьями.

Звуки шагов тонули в рыхлой земле. И ему казалось диким, что ночь действительно спокойная.

Маленький еле успел отскочить в сторону. Грузовик развернулся к воротам, уставился на них тупыми фарами.

— Противная рожа! — вслух выругался Дима. — Ну погоди, уж мы упрячем тебя на свалку.

— Кого это вы? — дворник опасливо косился на Диму.

— Так, одного знакомого…

За проходной Дима поравнялся с Белинским.

— Чего в такую рань? — спросил тот.

— Хорошенько запомни сегодняшний день. Предупреждаю как друга. Между ним и тем, что прочитает в газетах твой сын, когда сам станет папой, почти прямая связь.

— Что же прочитает моя дочь, когда станет мамой? — уточнил Белинский.

— Виноват. Примерно следующее: «Статистика отдаленных результатов применения А-гранулового препарата подтвердила возможность окончательного излечения большинства больных. В имеющихся случаях рецидивов рака заболевание протекает в легкой форме».

Креймер появился в одиннадцать. Вот уж этого Дима от него не ожидал. Правда, он всегда до работы заходил к Нине, но задерживаться в такой день до второго завтрака это уж слишком.

Поэтому в ответ на «Здравствуйте, Дима», он буркнул: «Доброе утро». И тут же пожалел об этом. Бог посмотрел на него таким затравленным взглядом, что у Маленького по спине пробежали мурашки.

В перерыв с шахматами под мышкой пришел Белинский.

Дима дожевал бутерброд, прокомментировал:

— Явление второе: те же и воскресший Морфи…

— А ты ни до, ни после воскрешения не отличался скромностью, — ответил Белинский, высыпая фигуры.

Креймер отошел к окну.

Дима проигрывал только сотруднику, выступавшему в полуфинале первенства Союза. В ожидании ответного хода, он обернулся к Илье Борисовичу. Тот по-прежнему стоял спиной к ним, глядя в окно.

«То есть, как это — глядя? — подумал Дима. Стекла третий день ослеплены неаккуратной побелкой. Значит, вот уже полчаса шеф стоит, как изваяние, все равно, что носом к стене…» Белинскому пришлось повторить, что ход сделан. Креймеру пришлось обернуться — биотоки основательно пробуравили его затылок.

Дима поспешно склонился к доске. Теперь он знал, что именно творится с Богом.

— Мат в два хода. Ты играешь сегодня, как сын турецкого подданного, — констатировал Белинский.

Он задержался и, переминаясь с ноги на ногу, неестественно громко спросил:

— Скажите, профессор, что вы собираетесь делать с А-гранулами?

У Димы перехватило дыхание.

— А что бы вы хотели? — после паузы ответил Илья Борисович.

Белинский хотел очень многого, а для начала — получить А-гранулы хотя бы для самых тяжелых своих пациентов. Он не знал, на какую просьбу стоит решиться, и поэтому продолжал молча топтать ногами пол.

— Тебя, наверное, больные ждут, — делая страшные глаза, сказал Дима.

Но Белинский уже решился на ограниченную просьбу, и Диме пришлось вытолкнуть его в коридор.

— Так вот зачем ты притащился сюда, несчастный?! А не пришла в твою сентиментальную голову мысль, что этих А-гранул у нас кот наплакал? Или ты вообразил, что ради твоего душевного равновесия мы должны спасти одного больного и потом любоваться, как мрут миллионы?

Они уже давно отошли от корпуса, а Дима все не мог успокоиться.

— Бог и так сам не свой, а ты своим дурацким вопросом все равно, что нож в спину ему сунул, — уже тише сказал он. — «Человек привыкает ко всему» — неверная поговорка. На то он и человек, чтобы быть выше привыкания. Смириться можно со многим, но только не с мыслью о смерти.

Уже две недели Илья Борисович играл в прятки с самим собой. Он не мог расстаться с А-гранулами и в то же время знал, что Нина их все равно не получит. Он не мог приступить к запланированному эксперименту, пока там, в палате, умирает его человечество, крупное, с топкими волосами.

У Димы Маленького была слабость: он не выносил чужих страданий. Поэтому он не ходил к Нине, поэтому избегал Бога. В отсутствие Креймера он слонялся по лаборатории, где все было по-прежнему и… уже не могло быть прежним. Когда Бог приходил, Диме казалось, что его собственный здоровый вид уж сам по себе, — оскорбление.

Видно, Креймер опять провел бессонную почь. Веки красные, вспухшие.

Дима его не расспрашивал. Люди умудряются следовать правилам хорошего тона в любых ситуациях. Дима не умел.

Он просто исчез.

Боб качался на веревочной лестнице. Маленький без обычного приветствия присел на скамейку.

Боб радостно подбежал к нему.

— Какого черта я выздоровел?!

«Почти человек» гармошкой сморщил физиономую. «Что-то ты темнишь сегодня, двуногий…» — словно хотел сказать он.

— Знаешь, кто я теперь такой? — Дима ткнул себя в грудь и с отвращением по складам ответил — Фи-лан-троп. Обжираюсь жизнью и призываю к жертвам…

— И какую же чушь нес я когда-то Нине про общечеловеческую трагедию. А ведь люди, Боб, только рождаются одинаково, а живут, любят и умирают каждый по-своему… И, знаешь, по-моему, не стоит кричать о великой загадке рака, вот мы уж добрались до него, а рано или поздно его разберут по косточкам. Только Человек — единственная и вечная загадка самой жизни… Но уж этого тебе, Боб, не понять…