Смит так это сказал, что все растерялись. Одна Катя, стоя в дверях, затрясла головой:
- Этого не может быть. Ручкин никогда не лжет.
Майкл Смит строго и печально посмотрел на Катю.
В самом деле, испуганно думали ребята, что это она сказанула… Выходит, Смит врет?
Наконец он раздельно и многозначительно произнес:
- На этот раз Илларион Ручкин изменил своим правилам.
И медленно вышел, не желая продолжать разговор.
Тут уж все промолчали. Но когда Смит скрылся, поднялся невероятный галдеж, на секунду стихавший, когда кто-нибудь призывал: «Да тише вы!» - и тотчас разгоравшийся снова.
Все говорили разом, пытаясь выяснить, что же такое мог сказать или сделать Ларька. Больше других волновались, конечно, Аркашка, Гусинский и Канатьев, Катя и Миша Дудин… Но и остальным ребятам было не по себе от того, что такого человека, как Ларька, упрятали в карцер какие-то американцы!
Никто даже приблизительно не догадывался, что натворил Ларька. Гадали и так и этак, но тут же с презрением отбрасывали свои выдумки.
- Говорят, там вот такие крысы… - сказала Тося с ужасом, показывая руками размер крысы в метр длиной.
Ужин прошел в гнетущей тишине… От Кати, пытавшейся выведать что-нибудь у Круков, от Аркашки (он пробовал расколоть Джеральда Крука, который, как известно, его боялся) узнали, что и Круки молчат, хотя явно чем-то встревожены…
Обиженный и недоступный Смит ни с кем не разговаривал. Никому не пришло в голову обратиться к Валерию Митрофановичу…
Бросились, конечно, к Николаю Ивановичу.
Между ним и ребятами отношения неуловимо изменились. До появления американцев Николай Иванович был самым любимым и уважаемым учителем. Но с приходом Круков и Смита Николай Иванович стал замечать у одних ребят снисходительность, у других попытки панибратства, а у Ростика и его компании даже что-то похожее на пренебрежение - дескать, а чего ты теперь, друг, стоишь? И это Николая Ивановича расстраивало.
Лучше, чем кто-нибудь, Николай Иванович понимал, что Майкл Смит - всего лишь скаутмайстер, который мог, возможно, научить ребят дисциплине, дать им спортивную и некоторую военную закалку, но не больше. Круки были сделаны, конечно, из другого, более деликатного теста… Их бескорыстие, безграничная преданность детям граничили с подвигом. Но насколько Николай Иванович мог судить, Круки, обладая отличной педагогической профессиональной подготовкой, не отличались глубиной знаний, кругозором…
Он надеялся, что первое увлечение ребят американцами, вызванное чудесами с едой и одеждой, минует, едва они снова привыкнут к сытости и теплу. И то, что увлечение не проходило, что восторги Смита перед богатством Америки, роскошью миллионеров с жадностью впитывались и не приедались, огорчало Николая Ивановича. Он не знал, какой тон ему взять. То, что в Петропавловске, владея всеми материальными благами, командуя колчаковцами, американцы стали чуть не единственными хозяевами детской колонии, было скверно… А что он мог поделать? Хорошо еще, что попались такие порядочные люди, как Круки, могло быть куда хуже… Каким-то необъяснимым чутьем педагога Николай Иванович улавливал, что правильный тон, который вернет ему доверие ребят, надо искать через Ручкина. Николай Иванович знал, за что Ларька попал в карцер. Можно было, конечно, стать на его защиту. Напрасно, кажется, он этого не сделал…
Когда, по старой памяти, они захотели по-свойски потолковать с Николаем Ивановичем и что-нибудь узнать о судьбе Ларьки, обе стороны не нашли нужных слов.
Аркашка заговорил так, будто делал Николаю Ивановичу одолжение. Как бы давал понять, что они и без Николая Ивановича могут все узнать, но решили, так и быть, дать ему возможность хоть в чем-то быть полезным. Кроме того, что особенно больно задело Николая Ивановича, ребята считали и его виновным в злоключениях Ларьки.
Николай Иванович холодно сказал:
- Это дело мистера Смита и, очевидно, мистера и миссис Крук.
- А вы ни при чем? - довольно нахально спросил Аркашка.
- Я ни при чем.
- Значит, ничего не можете?
- Значит, не могу.
Тайна сгущалась. Уже приближалась ночь, но мало кто готов был так просто лечь и заснуть. Ростик, признанный специалист по особым делам, взялся незамеченным пробраться к карцеру, узнать что-нибудь непосредственно от Ларьки. Но дверь в полуподвал оказалась закрытой. Ростик объяснил, что открыть такую дверь ему просто - ха, тьфу! - но надо дождаться ночи. Аркашка попытался установить связь с Ларькой через окошко, видневшееся над снегом. Окно оказалось задернутым черной шторкой. Горел свет. Аркашка осторожно стукнул в стекло. Через мгновение, словно он давно ждал этого сигнала, появился, привычно улыбаясь, Ларька. Он что-то показывал на пальцах. Аркашка жестикулировал тоже. Но ничего нельзя было понять, тем более что мороз расписал окно мерцающими узорами.
Только утром колония постепенно узнала, что произошло. Проснувшись, Гусинский и Канатьев обнаружили, что Ларька похрапывал тут же, на своей кровати. Его тотчас растолкали.
- За знамя, - сказал Ларька. - Только ша!
И он, в нескольких словах, шепотом рассказал, что Смит откуда-то узнал про знамя краскома, потребовал его, Ларька ото всего отрекся и попал в карцер… А на ночь его выпустили Круки, под свою ответственность. Смит бы нипочем не выпустил… При этом казалось, что Ларька одобряет Смита, а над Круками посмеивается…
Ни Гусинский, ни Канатьев не проронили ни единого слова. Сам он отделывался шуточками. Но через час вся колония знала, что Ларьку засадили за какое-то знамя. Возможно, эти сведения просочились от Круков.
И Смит и Валерий Митрофанович тоже были недовольны Круками, освобождением Ларьки, преждевременным раскрытием тайны. Им хотелось выведать, где же спрятано знамя краскома, выяснить, кто еще вместе с Ларькой прячет это знамя.
Смит объяснял ребятам:
- Мы с вами не занимаемся политикой. А Ручкин прячет красное знамя большевистских солдат. Зачем? Это очень опасно.
Все молчали, переглядываясь…
- Вы знали об этом! И молчали!
- Может, всем идти в карцер? - спросил Гусинский.
Но его не расслышали, потому что не только большинство мальчиков и девочек, которые действительно ничего не слышали ни о каком красном знамени, но и Канатьев и даже Катя вместе со всеми возмущенно зашумели. Никто ничего не знал! Видом не видывали! Слыхом не слыхивали…
Катя объясняла Ларьке:
- Круки замечательные люди, и вы, пожалуйста, молчите. Но и я в чем-то ошиблась, признаюсь. Хотя не понимаю, в чем. А Смит, конечно, свинья.
- Почему - свинья? - Ларька выставил свои веселые зубы, покрутил русый чуб. - Меня братишка учил, что ругать врага - это слабость. Поругаешь - вроде победил… Матросы говорят, врага надо уважать - так его бить сподручнее.
В общем, Ларька и Катя на время снова помирились. Тем более что им, как и всей компании, и многим другим очень хотелось выяснить, кто сказал Смиту про знамя краскома.
- Кто предатель? - сурово спросил Ларька, когда они остались одни. - Вот такой вопрос… О знамени знали только мы. Выходит, кто-то проболтался!
И он уставился на Аркашку.
- Ну, вот что… - Аркашка сдвинул черные брови и посверкал орлиными очами. - Мне это надоело. Ты все время ко мне придираешься!
Но на Ларьку это не произвело впечатления, и он продолжал тем же тяжелым взглядом буравить Аркашку:
- Уж очень ты подружился со Смитом…
- Ну и что? Тебе он тоже нравился. Может, ты ему и наболтал?
- Я?! - Ларька встал и шагнул к Аркашке.
Аркашка тотчас двинулся ему навстречу.
- Вы что? - удивилась Катя. Но звук ее голоса только придал силы и тому и другому.
Гусинский, с беспокойством следивший за новой схваткой между Ларькой и Аркашкой, поспешно произнес:
- Может, кто случайно видел, как вы приняли от краскома знамя? Смотрел в окно и видел…
- Например, Ростик, - подхватил Канатьев. - Или Гольцов.
Ларька взглянул на Катю. Но она покачала головой:
- Нет, - сказала она, - я думаю, это идет вообще не от нас. Мы же знаем, где знамя. А тот, кто выдал Смиту, не знал…
Ребята переглянулись. Ларька смущенно ухмыльнулся Аркашке, оглядывая всех куда приветливее.
- Это, пожалуй, толковое соображение! - Он улыбнулся Кате, и та отвернулась, чувствуя с досадой, что невольно благодарна ему за похвалу. - Но тогда как же дошло до Смита?
Все молчали. Ларька поднял руку и торжественно сказал:
- Клянусь, что ни единого слова никому не говорил. - И предложил Гусинскому: - Ты.
Один за другим все поклялись. Когда дошла очередь до Аркашки, он тоже поклялся, а потом добавил:
- Ну да, можно сказать, что никому не говорил…
- Это как понимать? - снова нахмурился Ларька.
- Друг с другом мы толковали, верно? Это же не считается.
- Ну.
- Так я с Мишкой Дудиным говорил. Он же свой парень, это тоже не считается…
Он еще не договорил, как дверь в комнату распахнулась и вошел Миша Дудин.
Аркашка рассказал Мише о знамени краскома еще в приюте в один из самых скверных вечеров, когда голод, холод, тоска так прижали, что и жить не хотелось… На Мишу рассказ как будто и не произвел впечатления, тем более что, когда он спросил, а где же это знамя, Аркашка ничего не сказал… Мише было, конечно, строго-настрого наказано, чтобы он никому не проговорился о доверенной тайне. И он молчал, хотя это было нелегко. Молчал до тех пор, пока однажды Ростик, пользуясь тем, что поблизости не было ни Аркашки, ни Ларьки и никого из иных Мишиных друзей, довел его почти до слез приставаниями, щелчками, дурацкими словами…
- Все пойдут под знаменем, а тебя не возьмут! - в отчаянии брякнул Миша. - Так и знай!
- Под каким еще знаменем? - лениво осведомился Ростик, отпуская несчастному Мише еще один замысловатый щелчок.
- Под таким! - сжал кулаки Миша. - Под красным!
- Тю… Где ты его возьмешь?
- Возьмем!
Ростик поглядел на него исподлобья и медленно, широко улыбнулся.
- А ты ничего, - одобрил он Мишу. - Годишься. Не плакса… На пять, - и он протянул ему ладонь.
Миша дернул плечом, отвернулся.
- На, не бойся, - повторил Ростик и, взяв потную, испуганную Мишину ладонь, ласково ее пожал. - Я и не знал, что ты свой парень… Так где ты видел это знамя?
- Я не видел.
- Не видел? Чего ж тогда врешь?
- Я не вру.
И Миша сослался на Аркашку… Только тут он вспомнил, что ему велено было молчать. Миша покраснел и убежал… Ростик последил за Аркашкой, но ничего не выяснил. Он понимал, что главный в этом деле, конечно, Ларька. Но за Ларькой Ростик не решился следить, опасное это было дело.
Зато однажды, когда Смит поймал его на очередном воровстве, Ростик сумел вывернуться, рассказав про знамя.
Так Ларька попал в карцер.
Но Смиту надо было непременно забрать знамя, и чем настойчивее он добивался этого, тем упорнее сопротивлялся Ларька. Ростик пристал к Мише, требуя помощи и грозя рассказать, что главный предатель - это Миша Дудин…
И вот он сам пришел и стоял перед ними всеми - перед Ларькой, который из-за него сидел в карцере, перед любимым Аркашкой, которого он так страшно подвел и предал, перед Катей - она чинила его рубашки и штаны и ежедневно пришивала ему пуговицы, перед Гусинским и Канатьевым - они тоже не давали его обижать… Все молчали. Миша, заикаясь, едва выговорил:
- Убейте меня… Или я сам убьюсь… Только никому не говорите, за что, ладно?
Он был уверен, что как отъявленный предатель заслуживает смерти, и не понял, расстроился, а потом даже обиделся, когда все принялись хохотать.
- Я все равно убьюсь, - твердил Миша, и прошло немало времени, прежде чем он согласился еще пожить сколько-нибудь на этом свете.
Круки же объяснялись с Майклом Смитом… Впрочем, как всегда, мистер Крук помалкивал, лишь улыбаясь или хмурясь в соответствующих местах. Наступление вела миссис Крук.
- Вы, кажется, забыли, - клевала она Смита, - что полностью подчинены мистеру Круку. Что опыт работы с детьми у вас ничтожный, а с детьми-иностранцами - никакого. Вам не мешало бы подумать, если вы вообще умеете это делать, прежде чем затевать глупую возню с каким-то знаменем, карцером, слежкой. Мистер Крук в последний раз ограничивается с вами беседой!
Смит стоически вынес этот разгон. Лицо его было почтительным и строгим. Джеральд Крук то грозно хмурился, когда жена на него взглядывала, то осторожно подмигивал Смиту - дескать, не падайте духом, старина…
Откланиваясь, Смит положил руки на кожаную сумку, вторая висела у него через плечо…
- У меня к вам ничтожная просьба, миссис Крук, - сказал он негромко.
- Вы хотели сказать - к мистеру Круку?
Смит наклонил голову.
- Ну! В чем еще дело?
Смит вытащил какую-то цветастую книжку.
- Я хотел просить вас перелистать вот это. - Он протянул том Джеральду, и тот с любопытством взял, но тут же хотел вернуть, так как заметил, что жена смотрит с неодобрением… - Это всего лишь «Ким» Киплинга, любимая моя вещь…
- Неужели вы полагаете, что у мистера Крука сейчас есть время перечитывать Киплинга! - нахмурилась миссис Крук.
- Окажите мне эту услугу, - настойчиво просил Смит. - Возможно, если вы припомните «Кима», мы лучше поймем друг друга и нашу задачу в этой трудной стране, с этими странными детьми…