Поздней осенью девятнадцатого года их эшелон, давно миновав Омск, Иркутск, Читу, шел к Хабаровску.
Такой железной дороги - она называлась Амурской - ребята еще не видели… Они смотрели не на тайгу, зеленое море, которому не было ни конца, ни края; не слушали рассказы об Амуре, великой реке, где кишели громадные рыбы, пропускали мимо ушей и байки о золотоискателях и ловцах жемчуга… Не отрываясь, ребята глядели в щели только на дорогу, по которой ехали: заброшенные полустанки, где из прогнивших досок топорщилась высокая, рыжая трава; позабытые ржавые паровозы с проваленными боками; гнилые шпалы… Глядели и час за часом ждали, что их поезд сойдет с рельсов, которые ходуном ходили под колесами и, казалось, вот-вот расползутся по сторонам… Рядом с машинистом сидели Смит и два солдата из американской охраны. Их задачей было не допускать остановки поезда. Останавливаться тут хоть на мгновение никак не рекомендовалось: в окрестных лесах скрывались отряды беляков, в любой момент можно было попасть под обстрел обезумевших тифозных банд недобитых колчаковцев… Машинист и его помощник, лучше других понимая полную невозможность вести эшелон с детьми по такой дороге, то крестились, то бормотали:
- Проскочим…
Особенно страшно становилось ночью. Вагоны вихлялись из стороны в сторону так, что кто-нибудь из ребят то и дело скатывался с нар. Иногда пламя близкого пожара смутными сполохами проникало в теплушку. Несколько раз их будили тяжелые удары артиллерийских орудий, и всегда казалось, что бьют прямой наводкой по эшелону.
До Хабаровска оставалось каких-нибудь сто километров, когда с жутким грохотом поезд остановился…
Это случилось среди бела дня, и сначала все затаились. Молчали, ждали, слыша только стук своих сердец. Потом зашептались:
- Тихо…
- Очень тихо.
- Как ты думаешь, что это?
- Почем я знаю!
- Может, машинист умер?
- Ты скажешь! С чего ему умирать?
- И потом, у него есть помощник…
- Но это не банда, на поезд никто не напал, слышишь, как тихо?
- Вот это и подозрительно…
- Что ж, мы так и будем сидеть и дрожать?
- А что?
- Надо узнать, что произошло.
- Как ты узнаешь?
- Открою двери и сбегаю к паровозу…
- Вы что, с ума сошли? - заверещал Валерий Митрофанович. - Нас всех перебьют, как куропаток! Я категорически запрещаю! Категорически! И не подходите к двери!
Но и Ларька и другие уже прижались ко всем щелям, стараясь разобрать, что происходит.
- Лежать! Лежать! - требовал Валерий Митрофанович, но его никто не слушал.
Между тем на паровозе все были живы. Но и там не могли понять, что происходит.
Паровоз остановился перед наваленными на рельсы огромными стволами сосен… И тут же, на одном из стволов, сидел бородатый мужик в ватной стеганке, в старой солдатской папахе с красной полоской наискосок… Партизан! Он заботливо скручивал цигарку, делая вид, что не обращает внимания ни на паровоз, ни на солдат, которые целились в него, выставив карабины. Свое ружье он небрежно сунул между колен.
Закурив, мужик неторопливо встал, подобрал винтовку и не спеша, вразвалочку пошел к паровозу. Солдаты вскинули было карабины, но Смит прошептал: «Не стрелять…»
- С приездом, - ласково, тенорком, сказал партизан. - Добро пожаловать.
Все молчали.
- Здравствуйте, говорю!
- Здравствуйте, - нерешительно пробормотал машинист.
- Ну, вот, - обрадовался партизан, - русская душа, а я напугался, неужто, думаю, одни мериканцы и поговорить не с кем… Закурить хочешь? - Он протянул машинисту кисет, но так, что тот, помешкав, невольно сошел вниз.
Лицо у партизана было такое домашнее, ничем не встревоженное, будто он вышел покурить у своей избы на завалинку, а не остановил в дикой тайге эшелон американского Красного Креста… Кстати, на американцев он и внимания не обращал, разговаривал только с машинистом и его помощником.
- Вы не опасайтесь, ребята, - сказал он им, - мы вас долго не продержим. Нам только задание из центру выполнить, и отпустим вас…
- Какое задание? - спросил Смит.
Партизан будто и не слышал; в свою очередь спросил машиниста:
- Детишков везете?
- Детей, да… Детский эшелон, - проговорил машинист, раскуривая цигарку и вздыхая.
- Неужто правда, что питерских?
- Точно.
- Скажи на милость! И куда ж их?
- Сейчас в Хабаровск. А там, может, и дальше повезут.
- Неужто в Америку?
Машинист, глядя на бесхитростное лицо партизана, осмелев, отвечал как человек понимающий вовсе беспонятливому:
- В Америку! Кому они там нужны?
- А на кой американцы их волокут?
- Красный Крест. Слыхал? Спасают…
- Будто подхватили детишков еще на Урале…
- Верно.
- И все спасают? Через всю Сибирь?
- Выходит, так.
- А дальше?
- Что дальше?
- Ну, притащут в Хабаровск. Или в самый Владивосток. А там что?
- Будут ждать, пока выйдет полное замирение. Пока обратно на Питер откроется дорога.
- А чего ж раньше не ждали? На Урале бы и ждали. Давно бы и в Питер вернулись.
Машинист, не зная, что сказать, хотел сгрубить партизану, но удержался и только хмуро кивнул на Смита:
- Его спроси! Чего пристал?
Но партизан, мельком взглянув на Смита, покачал головой:
- Вишь, какая честь питерским-то. А наши мрут как мухи…
Машинист махнул рукой:
- В Питере, может, все перемерли. Может, и самого Питера-града давно нет…
- И то сказать - без матерей. Наши хоть при матерях бедуют…
Никто из них не подозревал, что происходило в это время в вагонах.
Ларька все же улучил момент, приоткрыл дверь, ужом юркнул на полотно дороги и сразу же под вагон. За ним успел выскочить Канатьев. Тут же Валерий Митрофанович навалился на двери и задвинул их до упора.
Ларька и Канатьев проползли под вагонами почти до паровоза. Жались к земле чуть не щекой, чтобы рассмотреть того, кто остановил эшелон. Увидели сначала лапти и онучи, потом винтовку, стеганку, бородатое, простодушное лицо и, наконец, трепаную фронтовую папаху с кумачовой полосой.
- Партизаны! - выдохнул Канатьев. Ларька немедленно прижал его носом к сырой земле…
Они услышали, как партизан спросил кого-то:
- А где же ваши пассажиры? Что их не слыхать?
- Боятся, - ответил машинист.
- Да ну? Это питерские-то?
- И учителя их не пускают.
- Не пускают, говоришь? - Бородач неожиданно стремительно присел на корточки и цапнул Ларьку за руку. - Шпиен! - выкатил он глаза, таща Ларьку из-под вагона.
Ларька встал, отряхнулся и оскалился на партизана.
- Гляди, не боится! - обрадовался тот. - Как кличут?
- Илларионом, - ответил Ларька радостно.
- Это точно, был такой великомученик, - согласился бородач. - Выходит, крещеный, хоть и питерский… Каковский будешь?
- Я-то? Свой…
Бородач ощупал его шустрыми, добрыми глазками. Ларька ему, похоже, понравился.
- Ладно. Тогда пошли, - решил он. - А вы, - тут партизан строго глянул не только на машиниста, но и на американцев, - к завалу не суйтесь! Не то худо будет! Мы с Илларионом скоро вернемся. Ваш поезд пропустим и рванем эту дорогу к чертовой матери, чтоб по ней японцы не ползали…
Едва они отошли на несколько шагов в лес, раздосадованный Смит велел солдатам разобрать завал. Солдаты спрыгнули с паровоза, но как только двинулись вперед, угрюмо заныли и защелками пули. Солдаты упали на землю, потом поползли вперед, к завалу. Но пули посвистывали как раз между паровозом и завалом. Огонь был такой плотный, что солдаты опять залегли, не зная, что делать. Тотчас огонь прекратился.
Между тем Боб Канатьев стрелой примчался в свой вагон. Он колотил в двери до тех пор, пока его не пустили. Канатьев рассказал, что поезд задержан партизанами, Ларька попал в плен…
- Ты что плетешь? - нахмурился Аркашка. - Партизаны - красные!
- Вроде красные…
- Вроде! Ясно - красные! Как же они могли Ларьку взять в плен?
Но он тут же решил, что надо срочно действовать и самим. В помощь партизанам.
Ничего не стоило объявить Валерию Митрофановичу, что он низложен и власть его кончилась. Он соглашался на все, только бы не выдали его партизанам… Сложнее было с Круками.
- Вот их мы точно возьмем в плен, - решил Аркашка.
- Только ты их не обижай, ладно? - попросил Миша Дудин.
- Там видно будет, - сурово молвил Аркашка. - Прежде всего освободим наших!
- От кого? - поднял глаза Гусинский.
- От американского ига, - отрезал Аркашка. - Паровоз повернем и домой!
- Как ты его повернешь?
- Партизаны помогут!
Раздумывать Аркашке было некогда. Он скомандовал:
- Вперед!
И, первым спрыгнув на насыпь, побежал к вагону Кати… В вагонах начали отодвигаться двери.
Когда поезд остановился, солдат, посланный Смитом, доложил Крукам о происшествии. Некоторое время они не знали, что предпринять. Мистер Крук хотел «пойти на паровоз» и увидеть все своими глазами. Но миссис Крук объявила, что если идти, то вдвоем, на что Джеральд не соглашался. Они спорили, стоя в открытой двери, и с любопытством оглядывались вокруг. Эта пара была начисто лишена ощущения опасности. Похоже, они были уверены, что им нигде и никогда не может грозить серьезная неприятность.
Когда послышались выстрелы, мистер Крук немедленно спрыгнул на насыпь. Он знал, что миссис Крук прыгнет следом, но тут он ничего не мог поделать.
Круки подошли к паровозу в тот момент, когда солдаты и Смит поняли, что завал убрать не удается.
Подошедшим Крукам объяснили обстановку.
- Что им надо от детей? - заволновалась миссис Крук. - Куда они увели Ручкина? Джеральд, - попросила она, - я женщина, меня они не тронут, я схожу и все узнаю…
И она двинулась в сторону леса. Мистер Крук немедленно пошел за ней.
В первую секунду Смит просто не поверил тому, что увидел. Надо было окончательно спятить, чтобы добровольно идти под пули красных!
- Назад! - гаркнул он. - Там стреляют!
Миссис Крук не соблаговолила даже оглянуться на этот вопль. Мистер Крук, впрочем, оглянулся и послал Смиту рукой приветствие, которое должно было его успокоить.
Из тайги не раздалось ни одного выстрела. За приближением Круков наблюдали трое: тот бородатый партизан, который сидел на завале, Ларька и партизанский командир, молодой, тощий, в солдатской шинели до пят и в пенсне на остром носу; одно стеклышко треснуло, это ему мешало, он то и дело поправлял пенсне. Кроме этих троих, был еще один, в мохнатой, сдвинутой на ухо шапке. Он присматривал за лошадьми и ни на что другое не обращал внимания.
И командир и тот, что был при лошадях, поздоровались с Ларькой за руку. Командир задержал руку Ларьки, спрашивая:
- Значит, полтора года путешествуете?
Ларька нехотя пожал плечами.
- Из Питера?
- Да.
- И никакой связи с домом, ни одного письма?
Ларька снова дернул плечом… Командир зачем-то передвинул вперед холщовую сумку, висевшую у него на боку.
- Твоя как фамилия?
- Ручкин.
- Ручкин… - повторил командир и медленно отодвинул сумку за спину. - А зовут, значит, Илларион, - продолжал он, всматриваясь в Ларьку, и тот только теперь увидел, что лицо у командира хоть и молодое, но очень усталое… - Ну, ничего, Илларион. Самое трудное позади. Остались недели! - Глаза у него снова весело вспыхнули. - Понимаешь, не годы, не месяцы, а недели! Чтобы доколошматить белых! Навсегда! Так, чтоб от Тихого океана до Балтийского моря, от Владивостока до Петрограда - все наше! - Он с маху ударил Ларьку по плечу маленькой, но крепкой рукой. - Революция пошла в Европу! В Венгрию! В Баварию! В Словакию! Там Советские республики…
- Мировая? - прошептал Ларька.
- Поднимается рабочий класс во Франции! В Англии! В Соединенных Штатах! Призрак бродит по Европе - призрак коммунизма! - говорил командир все звонче, и даже тот партизан, который смотрел за лошадьми, оставил их и подошел вплотную, приоткрыв рот от внимания. А бородатый, который привел сюда Ларьку, восторженно улыбался командиру и кивал головой…
Ларька невольно расправил плечи, не спуская глаз с командира, ожидая его команды «По ко-оням!». Но тот молчал, глядя вперед блестящими глазами, а потом, остывая, заговорил будничным тоном.
Партизанский командир не только расспрашивал Ларьку о самых что ни на есть пустяках, но и бесцеремонно разглядывал его, не отводя быстрых, насмешливых глаз.
Он расспрашивал о том, где и как ребята спят; в чем одеты; о питании; есть ли больные; был ли тиф; где они моются в пути; как развлекаются в свободное время; успешно ли занимаются.
К крайнему удивлению Ларьки, командир назвал с десяток ребячьих фамилий и имен, в том числе Колчина Аркадия, Дудина Михаила, Гольцова Владимира, Обуховой Екатерины, Савельевой Лидии, и подробно разузнал, как они себя чувствуют, учатся, сильно ли тоскуют по дому.
- Мы все хотим домой, - скупо отвечал Ларька. Ему не терпелось самому о многом расспросить и еще раз услышать то, что командир сказал ему вначале про мировую, но не получалось…
- Это кто? - спросил командир, заметив Круков.
Ларька объяснил, сказав, что они подходящий элемент, хотя вообще, конечно, ничего не понимают в мировой революции и все хотят сгладить одной добротой…
- Значит, добрые? - неожиданно холодно спросил командир.
- Очень добрые, - пожал плечами Ларька.
Между тем Круки подошли. Впереди, без тени страха, двигалась Энн Крук; ее круглые глаза светились от любопытства. На шаг за ней следовал Джеральд, так, будто шел не по тайге, а по асфальту.
Командир заговорил первым:
- Здравствуйте. Я знаю, что передо мной миссис и мистер Крук. Сожалею, что не могу представиться… Я уполномочен передать, вам, господа, благодарность Советской власти за то, что вы сделали для наших детей.
Круки переглянулись.
- Мистер Крук очень тронут, - пробормотала миссис Крук, - но он не понимает…
- Что именно непонятно мистеру Круку?
- Вы сказали - Советской власти…
- В России волей народа установлена повсеместно Советская власть, господа! Совет Народных Комиссаров - это наше правительство.
- Но оно в Москве! За тысячи верст отсюда…
- Да, Россия велика, - согласился командир. - И она советская, большевистская, господа.
Чувствуя великое облегчение, торжествуя, Ларька улыбался, глядя на Круков. Командир покосился на него с одобрением и продолжал:
- Москва и Петроград очень беспокоятся о детях. Мы надеемся, что ваше длинное путешествие близится к концу. Нам было поручено разыскать ваш эшелон, при возможности повидать хоть кого-нибудь из детей и передать вот эти несколько десятков писем…
Ларька замер, глядя, как он из холщовой пастушьей сумки достает пачку писем. И тут же понял, что ему письма нет, потому что командир ни разу не назвал его фамилию… На какое-то время Ларька перестал слышать, о чем говорят…
- Нам поручено было разузнать о детях и передать эти сведения, - услышал он потом… - Времени у меня нет. Что мог, я сделал. Прощайте, господа. Прощай, Илларион. - Он взял недвижную Ларькину руку и сжал ее в горячей ладони. - Знаешь что? - оживился он, не выпуская Ларькину руку. - Напиши быстро несколько строчек матери. Пошлю со своим донесением, может, дойдет… - Командир протянул Ларьке огрызок карандаша и записную книжку, открыв ее на чистом листе.
- А другие? - с трудом выговорил Ларька, хватая бумагу и карандаш.
- Другим - письма. Собирать ответы - нет времени. И пиши короче!
Ларька, повинуясь, быстро написал прыгающими буквами: «Мама! Я жив, здоров, перешел в седьмой класс. И все другие. Гусинский, Канатьев тоже. Скоро увидимся…»
- Помни, что я тебе говорил. - Командир сунул книжку и карандаш в сумку. - Можешь поделиться со своими товарищами, даже с господами американцами… Впрочем, - он круто повернулся к ним, упорно не замечая руки, которую протягивал на прощание Джеральд Крук, - вы, господа, наверное, знаете, что ваши солдаты и корабли мотают удочки. Ваше правительство уводит свои войска из России…
- Мы уполномоченные Красного Креста, - напомнила миссис Крук.
- Мадам, я не люблю таких людей, как вы, - сухо заявил командир, давая знак своему товарищу подвести коней. - Сначала приходят ваши солдаты - убивать и помогать убийцам. У американцев удивительный талант выбирать друзей среди самых преступных и кровавых правителей, не замечали? Перемазавшись в крови и грязи, солдаты сматывают удочки… Потом являетесь вы. Благотворители. И за десятки тысяч убитых спасаете со всем американским размахом сотню-другую… Нет, я не подам вам руки, - сказал он Джеральду Круку и вскочил на лошадь.
Партизаны тронулись, когда Ларька с криком кинулся за ними. Командир остановил коня:
- В чем дело?
- А знамя? - прошептал Ларька.
- Какое знамя?
Торопясь, сбиваясь, Ларька стал рассказывать про боевое знамя краскома… И командир решил:
- От имени Красной Армии и партизан передаю это знамя вам, детям Питера. Понял? Теперь это знамя ваше! - Он нагнулся к Ларьке и крепко взял его за плечо. - И если вы не сумеете донести его домой, помни, я узнаю об этом! Мы ведь скоро увидимся!
Сначала все внимание, все переживания и мысли были отданы письмам. Те, кто их получил, перечитывали по двадцать раз каждую строку, адрес на конверте, рассматривали закорючки, пометки, пятна, догадывались об их происхождении… Свое письмо никто не выпускал из рук и не давал другому даже подержать.
Письма были отправлены почти полгода назад. Но это поняли не сразу. Ведь с ними дошло тепло дома… Те, кто не получил письма, а таких, к сожалению, было большинство, бессчетное число раз кружились около счастливцев, расспрашивая:
- Ну, что там? Как там в Питере? Может, что про моих?
Но на него смотрели, не видя… Видели тех, от кого пришло письмо, - маму, отца. Девочки, понятно, плакали не таясь и по нескольку раз на день. То были счастливые слезы - в письмах избегали сообщать о бедах…
Володя Гольцов получил два письма: одно из Петербурга, а другое - из Парижа, где гастролировала его мать. Она писала, что ехали в Париж через Эстонию, в то время единственную страну, признавшую Советскую Россию…
К Кате одна за другой подсаживались девочки, прижимались к ней, уютно устраивались под одним пальтишком - в вагоне уже становилось холодно - и перечитывали письмо, наконец-то полученное Катей от мамы…
Миша Дудин шумно восторгался своей мамой:
- Дошла до самого Ленина! За меня! Она за меня куда хочешь пойдет! Она Ленину чай носит, знаете… И все плачет, все рыдает, думает, меня потеряла, лежу я в могилке сырой… А Ленин увидел, что плачет женщина, узнал все, и вот - пожалуйста, письма!..
С удивлением рассматривали конверты. Никто не мог объяснить, как эти письма дошли. Ребята невольно вспоминали, как ушедшие в подполье Советы на Урале тайком доставляли им в приют рыбу, не давали умереть с голода… На какое-то время взгрустнулось оттого, что дома про них ничего не знают, нельзя ответить. Ларьке сначала сочувствовали, что не получил письма, потом завидовали, узнав, что ему командир разрешил написать несколько строк домой…
Впрочем, скоро вся эта радостная суета с письмами отступила перед словами партизанского командира, которые изо дня в день повторял Ларька:
- Остались какие-то недели! И мы вернемся домой! А там по всей Европе шагает призрак коммунизма! Идет мировая!..
Сколько раз мелькали перед ними эти обещания - скоро домой… Но словам партизан поверили.
Смит ходил среди веселого щебета, возбужденных лиц, уже каких-то сборов и честно удивлялся:
- Чему вы радуетесь? Что скоро снова будете голодать? Ведь Петроград голодает!
От него просто отмахивались. Что он понимал, этот Смит!..
- У вас большая семья? - спросил он Гусинского.
- Девять человек.
- Вот и скажут: десятый рот приехал, сел на шею!
Гусинский выкатил на него глаза: он знал, как обрадуются ему дома. И хотя не любил Майкла Смита, но глядел на него с жалостью…
В Хабаровске задержались почти на месяц. Круки одни ездили во Владивосток что-то узнавать от своих американских начальников, торопившихся покинуть большевистскую Россию… Американцы уходили с Дальнего Востока, но их место занимали японцы… Это беспокоило и Круков и Смита. Только на Русском острове, к югу от Владивостока, оставался отряд американских моряков для радиосвязи. Здесь, на Русском острове, Круки решили разместить пока и ребят.
Некоторое время детская колония прожила во Владивостоке, пока приводились в порядок помещения на Русском острове. Этот остров отделял от города пролив, верст двенадцать шириной.
Русский остров входил в крепостные сооружения Владивостока. На нем были построены форты с противоштурмовой артиллерией, батареи шестидюймовых орудий. Форты занимал гарнизон численностью до полка.
Сейчас ничего этого не было. На острове царило запустение. Пушки с фортов сняли, солдаты и офицеры ушли. Ребята разместились в казармах.
Небольшой, всего около ста квадратных верст, округлой формы, Русский остров отличается сильно изрезанными берегами и бухтой Новик делится на две неравные части. Множество ручьев и речек, пересекающих остров, впадают в бухты, из которых, впрочем, только бухты Воевода, Холуй и Рында пригодны для захода и стоянки судов.
Большая часть острова, весь юго-запад, покрыта тайгой.
Дорог на острове не было, кроме военных, связывающих форты, а так - лишь тропы между отдельными фанзами китайцев-огородников, и то лишь на восточном берегу.
Самое неожиданное и неприятное, что встретило ребят на острове, - это густейшие туманы. Они начинались с весны и не уходили ни в июне, ни в июле.
Все, что они видели, ребята сравнивали с Питером. Русский остров, который прикрывал подступы к Владивостоку, представлялся маленьким Кронштадтом.
Никто из ребят до этого необычайного путешествия не был восточнее Урала, а о Дальнем Востоке у всех были самые смутные представления.
Владивосток заранее привлекал их тем, что стоял на море, как Петроград, был тоже портом, куда заходили торговые и военные корабли, где на каждом шагу можно было встретить моряков, скитальцев морей. И еще тем, что стоял он на самом краю русской земли. Дальше подаваться было некуда. Расположенный на холмах, с крутыми, как горные тропы, улицами, Владивосток оказался совсем непохожим на Петербург. И главная улица Владивостока, Светланская, изгибающаяся с холма на холм, ничем не напоминала Невский проспект…
На Светланской расположились торговые фирмы французов, англичан, американская «Интернейшнл харвестер». Ребята упорно отыскивали во Владивостоке черты, схожие с Питером. Им понравилось, что правительство этого края, между прочим признанное Советской властью в Москве, заняло здание морского штаба - ведь морской штаб был и в Питере… И что на город смотрели морские крепости, форты, не Кронштадт, конечно, но все-таки. Правда, местные моряки рассказывали ребятам, что крепости безоружны, их огромные пушки в первые же дни войны с немцами тоже отправлены на фронт. На рейде, в бухте Золотой Рог, толпились незваные гости, военные корабли Японии и западных держав. С разоруженными фортами Владивосток был беззащитен.
Этот город, в котором влияние большевиков непрерывно росло, стал в то же время последним пристанищем для удиравших из России белых. Они молились на флаги военных кораблей англичан, японцев, американцев. Теперь только эти флаги могли их спасти…
Ребятам казалось, что они видят опять тех господ в енотовых шубах, тех офицеров в щегольских шинелях, тех разодетых, с бриллиантами в напудренных волосах, дам, которые с презрением рассматривали ряды нищих мальчишек и девчонок еще в приволжских городах и готовы были своими руками прикончить Аркашку за «Интернационал»…
По Светланской проходили французские, чешские, английские, американские, но чаще всего - японские патрули. Кого-то арестовывали - русских. Кого-то били- русских…
- Какая тут власть? И чья это земля? - недоверчиво допытывался Миша Дудин, хотя старшие ему объясняли, что местную власть, какая она ни на есть, признали большевики, Ленин…
Очень сложный «переплет» складывался к двадцатому году на Дальнем Востоке. Большевикам предстояло решить неразрешимую задачу: ни в коем случае не ввязываясь в войну, выпроводить с русской земли и японцев, и всех прочих незваных гостей.
Все это ребятам представлялось очень смутно. Все их мысли были о возвращении домой. Каждый день радовались твердому обещанию Круков, что в самом скором времени двинутся в Питер по Транссибирской магистрали…
Правда, было известно, что на Уссурийской дороге, между Владивостоком и Хабаровском, которую пытались занять японцы, партизаны за две недели пустили под откос шесть военных поездов и три японских бронепоезда… Что на Амурской железной дороге взорвано сто шестнадцать мостов, сожжены тринадцать станционных казарм, разрушено пять крупных станций, пущено под откос восемь воинских поездов и два японских бронепоезда… Но ведь их эшелон партизаны не пустят под откос, пропустят, протащат по всем дорогам!
Уже в Хабаровске ребята возобновили регулярную учебу. А во Владивостоке, и особенно на Русском острове, занимались с таким увлечением, какого не обнаруживали еще никогда. Даже Ростик и его гоп-компания тужились, хотя у них мало что получалось.
Было известно, что Крукам уже удалось подготовить первый эшелон. Со дня на день они должны были тронуться в путь.
Ларька предложил переселиться всем в эшелон и там ждать отправки. Ребята с восторгом приняли это предложение. Но Круки не согласились. Они словно поникли и замкнулись после того, как партизанский командир не захотел пожать руку Джеральду Круку и даже миссис Крук посмел заявить в лицо, что не любит таких людей, как она и ее муж. Наверно, это было все-таки несправедливо. Очень многие ребята старались утешить Круков, выразить им свое уважение и любовь. Только Ларька и Гусинский твердили, что командир поступил правильно.
Впрочем, у всех преобладало нетерпение: когда же кончится эта волынка и наш эшелон побежит домой?
Кажется, единственный, кого не радовало возвращение, был Ростик Гмыря. Он все еще не терял надежды, что его усыновят если не Круки, то Смит. И Ростик из кожи лез, стараясь выслужиться перед Смитом. Как-то в марте он с таинственным видом подловил Смита в укромном уголке. Смит был так холоден, что Ростик струхнул и сразу доложил:
- Имею для вас кое-что…
Смит молча смотрел на него. Ростик, которому хотелось и похвалиться и покуражиться, не посмел дальше волынить и протянул два листа бумаги. На одном из них отличным каллиграфическим почерком было начертано:
«Мы, Красные Разведчики, клянемся воспитать в будущих гражданах Советской России любовь к Родине и ненависть к угнетателям всего мира. Да здравствует мировая революция!»
Содержание другой бумаги, исполненной более коряво, было таким, что у Смита глаза полезли на лоб.
«Президенту Соединенных Штатов, императору Японии и другим главным буржуям.
Пишет вам Красный Разведчик Михаил Дудин в открытую, потому что я вас вовсе не боюсь. Чего вы к нам привязались, боитесь, что ли? Все равно мы домой попадем и вас будем бить везде. Чего лезете и мешаете людям жить? Я пишу вам, как запорожцы писали письмо султану. Можете посмотреть на знаменитой картине Репина, только вам тошно станет, как тому султану. И если вам жизнь дорога, не трогайте мистера Крука и миссис Крук, потому что мы их вполне уважаем. За всех Красных Разведчиков - Михаил Дудин».
Смит свернул эти документы и ткнул ими Ростика в лоб. Тот послушно ел Смита глазами.
- Увидишь снова, рви сразу, - мрачно посоветовал Смит.
Он еще раз поглядел на бумаги, нехотя усмехнулся и все-таки сунул их в карман.
- Выходит, все? - вспотел сразу Ростик. - Амба?
- Амба, - кивнул Смит. Он зачем-то осваивал местный жаргон. - Едете домой, товарищ Гмыря.
- Какой я товарищ, - захныкал Ростик. - Еще издеваетесь над человеком… Я же с вами хочу…
Смит щелкнул его по носу и отвернулся.
- Может, хоть Мишке всыпать? - безнадежно спросил Ростик.
Великий день наступил 30 марта. За три рейса американский катер доставил всех ребят с Русского острова во Владивосток. Отправка эшелона из Владивостока в Питер назначена была на 5 апреля 1920 года.
В эти дни было много счастливых слез, бестолковой суеты, спешки… Ребята разом словно устали, ослабели. Даже Ларька ходил задумчивый, тихий, не ухмылялся…
Хотя по городу бродили какие-то тревожные слухи о свержении местного правительства и аресте Дальбюро большевиков, о новых провокациях еще уцелевших колчаковских частей и кое-где, на окраинах, слышна была иногда перестрелка, хотя Круки строжайше запретили покидать огромное здание школы, где до отъезда разместили ребят, - не только Ларька с Аркашкой, но и многие другие не утерпели, пробрались на вокзал и отыскали-таки свой эшелон. Знакомые теплушки, но со свежими, даже не просохшими еще красными крестами…
Они осторожно подходили к вагонам, пока наглухо закрытым. При малейшей тревоге ребята прятались под вагоны. Трогали руками все, до чего могли дотянуться. А Миша Дудин всерьез попытался сдвинуть эшелон с места, подталкивая его в сторону Питера.