Поезд с ребятами оставил Арзамас позади и продолжал двигаться на восток, к Волге; эшелоны, шедшие сзади, не догнали его в Арзамасе… Над нежной зеленью полей, курчавыми перелесками, тоненькими, как синие жилки, речками сияло доброе солнце…
После обеда полагался час отдыха; потом, как и с утра, уроки. Пока же Ларька со своими приятелями стоял у открытой двери вагона и горланил, счастливо улыбаясь во весь щербатый рот:
- «Наш паровоз, вперед лети. В коммуне - остановка!»
Дряхлый паровозик старался изо всех сил, выжимая верст по двадцать в час, что было по тем временам совсем неплохой скоростью. Когда стоишь в открытых дверях теплушки и свежий ветер бьет в лицо, в грудь, а поля, рощи, мирные деревни, домишки стрелочников, вся своя русская земля приветствует тебя легким, сизым дымком над избушками, взмахами душистых веток, криками отлетающих в сторону ворон, - кажется, будто ты не просто в поезде, а наконец-то на боевом коне, а еще лучше - на броневике… Вроде тех, с какими Ларька стоял рядом, пробовал залезть, но не дали, бежал за ними чуть не до Зимнего в ночь на 25 октября… Слышал, как шарахнула пушка и пробила крышу Зимнего… И кто-то кричал, что будто прямо над царскими комнатами и Николашка небось с испугу окочурился… Другие объясняли, что царя во дворце нету. Ларька не поверил, пролез-таки в ту ночь в Зимний, в толпе солдат, рабочих, студентов, матросов взлетел по широкой лестнице… Царя нигде не было, да и на кой он! На каждом шагу Ларьку гнали прочь, но он только делал вид, что слушается, а сам ужом пробирался вперед…
- «Иного нет у нас пути! - самозабвенно и звонко орал он сейчас, свысока поглядывая на тихие поля. - В руках у нас винтовка!..»
Винтовки-то как раз не имелось ни у Ларьки, ни у его товарищей, и это несправедливо. Винтовка, хотя бы наган, а лучше, конечно, маузер в шикарном деревянном футляре - вот что потребуется в эту ночь… Тогда тайна откроется наконец всем, и Кате Обуховой. Хотя она на Ларьку ноль внимания, потому что он по-французски ни бельмеса. Ну ничего, она его еще вспомнит…
Когда кончилась песня, стали слышны тихие разговоры по углам вагона:
- Отсюда, пожалуй, не удерешь. Скоро Волга.
- А ты правда хотел сбежать?
- Само собой. На что мне ихний курорт? Это родители придумали, спихнули меня.
- А голод?
- Подумаешь! Ну и что?
- А чего сидеть дома? Тут интереснее.
- Интереснее! Они там и правда голодают. У нас двое совсем еще маленьких.
- И у нас тоже.
- А я все равно не хотел ехать. Я отцу твердо сказал, что буду есть вообще через день. А он не послушал…
Ларька усмехнулся, блеснули зубы: детские разговорчики какие-то. О чем думают, о чем мечтают, когда по шпалам, рядом, в громе музыки, ржанье лихих коней, победных кличах, пролетает мировая революция… Это слабаки мечтают о доме. Им, непролетарским элементам, нужны папеньки и маменьки. А нам нужна винтовка! Лучше бы маузер…
Хотя Ручкин и Аркашка Колчин с недоверием поглядывали друг на друга и каждый старался быть впереди, но в тот вечер они думали одинаково.
Аркашка, дежуривший в вагоне младших ребят, запальчиво возмущался:
- Заехали! И фронта никакого не слыхать! Вот глухомань! Одни проклятые торговки, одни спекулянты командуют! Вот тут и делай мировую революцию…
Слушали его раскрыв рты. Даже те, кто ничего не знал и не думал ни о какой революции, а соображал про себя, надежно ли укутаны соль и мука, вымененные в Арзамасе…
Шепотом хвалились своими необыкновенными удачами на рынке. Это надо же! За какие-то отцовские штаны, которые зря висели в шкафу и только занимали место, дали полный стакан соли, мешочек пшена фунта на три и еще три моченых яблока… Кто-то признался, что выменял на бабушкины часы целый круг колбасы. Они хвастались, не замечая, что серый волк не только бродит поблизости, но и все слышит. Это был, конечно, Ростик. Сначала он, делая вид, что внимательно слушает Аркашку, потихоньку клянчил у самых богатых малышей:
- Дай укусить яблочка! Дай кусманчик колбаски!
Но так как богачи все жадные и не торопятся расставаться со своими богатствами, Ростик переходил от убеждения к принуждению. Сгребал нежную шкурку хозяина яблочек и колбаски и мучил до синевы, пока не получал свой кусманчик. Так он пиратствовал и набивал бездонный живот, а рядом Аркашка пел сладкие песни о свободе:
- Жили, как люди, кто в Питере, кто в Москве. Ждали своего часа! Чтоб на фронт! Бить мировую контру! Я, конечно, за анархию, потому что только она дает полную свободу! Каждый человек - вольный! Делают, что хотят!
- А мы? - спросил Миша с надеждой.
- Кто это - мы?
- Ну, ребята…
- А нам, если хочешь знать, свобода нужна в первую очередь! Мы же самые закрепощенные! Нас все угнетают! Родители! Учителя! Почему-то не пускают на фронт…
Но тут вмешался незаметно подошедший Валерий Митрофанович.
- Колчин, прошу вас, - сказал он, беря Аркашку под руку и отводя его в сторону. - Я хотел спросить… Вы что, действительно анархист?
- Да, - приосанился Аркашка, - по убеждению…
- И у вас что же, есть оружие? - с явной опаской, но принуждая себя улыбаться, спросил Валерий Митрофанович.
- Какое это имеет значение? - вспыхнул Аркашка.
- Никакого, - согласился Валерий Митрофанович с облегчением и на всякий случай еще раз обшарил Аркашку глазами. - Я хотел только сказать, что если мы с вами, взрослые люди, можем иметь убеждения, то младшие классы еще не доросли, им еще рано… Вы согласны со мной? Вот вы с ними делитесь, а они ничего не понимают. Вы со мной лучше. Я давно интересуюсь анархизмом!
В душе польщенный, но внешне хмурясь, Аркашка наклонил голову.
- Вряд ли я смогу быть вам полезным, - произнес он с важностью.
- Почему же?
- Да так, - загадочно вздохнул Аркашка. - Обстоятельства.
- Ну, разве что обстоятельства…
Аркашка напустил такого тумана, что Валерию Митрофановичу захотелось допытаться, в чем дело. Но свою тайну Аркашка хранил свято.
Потом, уже к вечеру, когда солнце спряталось за лиловыми холмами, поезд неожиданно остановился. Оказывается, у паровоза отвалился кусок трубы. Машинист, вытирая паклей руки, ходил вокруг своего паровоза, как около старого, верного коня, и жаловался, что не сегодня, так завтра полетит какой-то клапан…
- И вообще я сомневаюсь на этом паровозе ехать, - хмуро говорил машинист, задирая лицо к тусклому, вечернему небу. - Без трубы не приходилось…
Из всех вагонов бежали смотреть на щербатую, как Ларькин рот, трубу. Чем больше народа сбегалось на нее любоваться, тем становилось веселее. И только Илларион Ручкин и Аркадий Колчин, эти главные заводилы, держались почему-то сзади. Ни авария с паровозной трубой, ни даже землетрясение не отвлекли бы Ручкина и Колчина от стоявшей перед ними задачи особой важности. При этом и Ларька и Аркашка словно не замечали друг друга. Похоже, что каждому из них было чем-то неприятно поведение другого. Может, тем, что вели они себя очень похоже…
Но остальным ребятам не было дела до таинственных переживаний Аркашки и Ларьки.
Только Миша Дудин настороженно и взволнованно следил за Аркашкой, чувствуя, что тот задумал что-то необыкновенное, и был очень удручен, что даже ему ничего не открыто…
Эшелон стоял в чистом поле. Это было отличное приключение! Наступали сумерки. С поля не доносилось ни звука. Тут, конечно, были жители: птицы, мыши, какие-нибудь жучки и кузнечики. Но одни из них уже спали, а другие притаились, приглядывались, наверно, из кустов и норок, что станет делать эта ворвавшаяся к ним компания.
После тряски в надоевших вагонах было так приятно посидеть на теплой насыпи, поваляться на молодой траве, пока машинист и Николай Иванович решали, можно ли паровозу ехать дальше и будет ли это прилично, хорошо - без трубы… Наконец Николай Иванович объявил:
- Сейчас машинист проверит еще раз клапаны и даст сигнал на посадку…
Ребята разочарованно загудели.
- А вы чего бы хотели? - посмеиваясь, спросил Николай Иванович. - Тут остаться?
- Вот бы здорово!
- Давайте тут ночевать!
- Костры разведем!
Николай Иванович с удовольствием рассматривал Мишу Дудина и других четвероклассников, которые шумели больше всех.
- Куда мы едем? - спросил Николай Иванович.
- В город Миасс! - завопили малыши.
- Это где?
- На Урале!
- Кто вспомнит, чем славен Урал?
Когда малыши выдохлись, заговорили старшие. Как и в других случаях, скоро выяснилось, что соревнуются лучшие - Катя-Екатерина, Володя Гольцов и Ларька Ручкин. Что касается Аркашки, то хотя соображал он вообще-то неплохо, но не хотел и слышать, чтобы учиться еще и в эшелоне. Он принимал это как личное оскорбление, как совершенно непереносимое покушение на его свободу. Когда же на него нажимали или Ручкин начинал насмехаться, Аркашка вспыхивал и сжимал кулаки:
- Ты что? Тут - революция! Свобода! А тут - какой-то плюсквамперфектум! Будто жаба квакает…
И теперь он презрительно пожимал плечами, пока Володя Гольцов говорил о знаменитых уральских купцах-фабрикантах Демидовых и Строгановых, которые, по словам Володи, создали в этом диком крае промышленность и чуть ли не свое государство, нажили миллионы… Даже когда Катя Обухова заговорила о чудесах Ильменского заповедника минералов, где ребята, конечно, скоро побывают, Аркашка слушал холодно. Он смотрел на Катю проникновенными, черными, цыганскими глазами и удивлялся: неужели она ничего не чувствует? Неужели не понимает? Ну при чем тут какой-то Ильменский заповедник, какие-то минералы…
- А что скажете вы, Илларион? - с явным интересом, хотя и посмеиваясь как будто, спросил Ручкина Николай Иванович.
И тот, приподняв углом плечи, скаля по обыкновению зубы, отрубил:
- Урал выковал великих революционеров! Которые ставили к стенке Строгановых, Демидовых и иных прочих!
И хотя при этом он даже не смотрел на Володю Гольцова, во взгляде Ларьки светилось откровенное торжество. Не удержавшись, Ларька скосил веселый глаз на Катю Обухову… К крайнему своему удивлению, он уловил в ее лице неприязнь…
- Не понимаю, о каких, собственно, великих революционерах идет речь! - пожал плечами Гольцов.
- Например, о Емельяне Ивановиче Пугачеве! - победно посмеивался Ларька, глядя почему-то на Катю. - Об Иване Никифоровиче Чике-Зарубине! Правой руке Пугачева! К ногам которого падали Строгановы, Демидовы и их лизоблюды! А рабочий народ поднимался!
- Почему вы кричите, Ручкин? - тихо, но сердито спросила Катя. - Вы на нас кричите?
- У меня голос такой, - небрежно пожал плечами Ларька. Теперь он не смотрел на Катю.
- Подумаешь, трибун, - усмехнулся Гольцов.
- Урал дал революции и ее трибунов! - снова загремел Ларька. - Тут работал товарищ Артем! С Урала - товарищ Свердлов!
Но вокруг молчали. А хорошенькая вертлявая хохотушка Тося, подруга Кати Обуховой, прищурилась на Ларьку:
- Воображала!
- Я? - до того удивился Ларька, что даже не улыбнулся.
- Все сворачиваете на политику! На революцию! Будто в этом понимаете…
- Ну как же, он Зимний брал! - подхватил Володя и что-то звонкое сказал по-французски Кате. Она недобро усмехнулась.
И другие обиженно зашумели:
- Ручкин - революционер! Ха-ха!
- Большевик!
- Без него и революции не было бы! Все он!
- Задается! Строит из себя!
Ларька вертелся из стороны в сторону:
- Когда я говорил, что Зимний брал?
- Говорил! Говорил!
- Ну, не ты говорил, так твои приятели, Канатьев с Гусинским и другие…
Коренастый, стриженный ежиком Гусинский и курносый, с вьющимися светлыми волосами Канатьев, по прозвищу Боб, возмущенно переглянулись:
- Ну и что? Он в ночь революции был там, в самом дворце, а вы все проспали! И сейчас спите!
Послышались умиротворяющие голоса, призывы оставить политику, но многие были недовольны. Их давно обижали шуточки Ручкина, его независимость, взрослость; другим мозолила глаза комиссарская куртка анархиста Колчина. Особенно действовало вызывающее поведение Ростика, который, ссылаясь на свое пролетарское происхождение и революционные заслуги, то выколачивал сладкий кусок или удобный ночлег, а то демонстрировал пренебрежение к буржуям и контрикам, куда зачислял всех ребят подряд.
- Вы что, действительно считаете себя революционером? - насмешливо спросила Ларьку Катя Обухова.
- Вы еще ахнете, - тихо, только ей, сказал Ларька, вздохнув.
Тут стремительно влез Аркашка, который все время высокомерно морщился.
- Где вы, мадемуазель, увидели революцию? - набросился он на Катю. - Революция еще впереди! Она сметет с Земли все. Города. Границы. Страны. Будет чистая, свободная Земля, одна для всех! И на ней - люди, свободные, как ветер!..
- Пока до этого дело еще не дошло, - хладнокровно сказал, возвращаясь от паровоза, Николай Иванович, - все по местам.
А до пожарищ, боев, смертных мук, о которых никто и не думал, оставались лишь сутки…