Этой ночью в вагонах, где жили младшие, у девочек дежурила Тося, у мальчиков - Володя. Их дежурства не любили, потому что Володя старался быстрее уложить мальчиков спать, чтобы читать какую-нибудь интересную книгу; к тому же он легко сердился и тогда обзывал всех козявками. А Тося так придирчиво и брезгливо осматривала руки, ноги, шеи, за ушами, потом - постели, что расстраивались самые стойкие и веселые девочки. А те, кто был послабей, потихоньку плакали.
- Мне что, доставляет удовольствие разглядывать ваши грязные уши? - ворчала Тося. - Такие грязнули завтра заведут насекомых! Начнется тиф! Мы все умрем! Тогда не так заплачешь, - укоряла она самую разнесчастную девочку.
И когда наконец все заснули или сделали вид, что спят, эта девочка еще всхлипывала…
Тосе казалось, что всхлипывает она нарочно, ей назло, просто дразнится.
- Ну, в чем дело? - проворчала над ней Тося.
Девочка молчала.
- Я тебя спрашиваю!
В ответ не то новый всхлип, не то тяжкий вздох.
- Изволь отвечать!
Соседка, напуганная грозным голосом Тоси, прошептала:
- Я знаю, почему она плачет. Она хочет…
- Не смей, - подскочила плакса, - молчи!
- Ах, вот ты как разговариваешь, - рассердилась Тося. - Перебудила весь вагон своими фокусами… Немедленно сообщите мне, в чем дело! Иначе завтра обе будете без завтрака.
- Она хочет к маме, - робко сообщила соседка.
Тося несколько растерялась, но тут же громко захохотала:
- А больше ты ничего не хочешь? Значит, ты хочешь к маме…
- Ничего я не хочу! - Жест отчаяния. - Это она хочет…
- Тихо, - сказала Тося. - Только тихо. А то я, знаете, что с вами сделаю?..
И она так взглянула на обеих, что девочки притихли. «К маме они хотят, - бормотала Тося, отходя. - Вытирай тут сопли…» Ни за что не призналась бы она в том, что и ей ужасно захотелось к маме, домой…
Между тем в учительском вагоне распекали Николая Ивановича за его непедагогическое отношение к нелепым выходкам учеников старших классов, их увлечению политикой… Среди персонала учителей первого эшелона были лишь двое мужчин - Николай Иванович и Валерий Митрофанович; учительниц же было шестеро, и из них одна совсем молоденькая, Анечка, Анна Михайловна… Ее до того все любили и опекали, что она всерьез подумывала, а не сбежать ли на первой же большой станции?..
Особенно сторожили ее от Николая Ивановича, который хоть и не покушался никак на Анечку, но тоже был человек молодой, ненадежный… Он обнаруживал совершенно неположенный педагогу интерес ко всем этим большевикам, меньшевикам, эсерам, анархистам и явно несерьезно относился к дисциплине и разумному времяпрепровождению учеников.
- Они - дети, - величественно внушала Николаю Ивановичу крупная седая женщина с устоявшимся, густым, манерным голосом. - Хоть в этом вы с нами согласны?
Ей, ранее начальнице рядовой питерской женской гимназии, было поручено руководство эшелоном.
Николай Иванович, сняв пенсне, застенчиво улыбнулся и снова водрузил толстые стеклышки на длинный, иронический нос. Учительницы снисходительно переглянулись, бросив взгляд на Анечку: не сочувствует ли она, не дай бог, этому странному молодому человеку?
- Они - дети, прежде всего дети, и пусть не смеют ничего воображать…
- Да, да, некоторые просто невозможны, - присоединилась Анечка. - Там есть такой, в комиссарской куртке, уверяет, что он анархист, и я слышала, как его просили показать, где он прячет бомбу…
- Как - бомбу? - ахнула изможденная, чем-то похожая на козу, учительница литературы.
- Да нет у них никакой бомбы, - отмахнулась начальница. - Выдумки.
- Хороши выдумки…
- Николаю Ивановичу они нравятся…
- Дети? Конечно, - сказал наконец Николай Иванович, пожимая плечами. - Но четыре года войны, хоть и далекой, а главное - революция, которой они все заглянули в лицо, разве могли пройти даром? Разве не сделали они этих детей серьезней, взрослее? Ну да, одни упорно прячутся в привычный мир школы, в воспоминания о доме, не хотят ничего знать, даже слышать о перевернувшемся мире…
- И слава богу.
- Но другие жаждут новых бурь и потрясений…
- Одни хотят продлить детство…
- Это и есть нормальные дети.
- Других оскорбляет мысль, что они - дети!
- Вздор.
- Такие, как Колчин или Ручкин, пожалуй, видят себя на коне, в бою…
- Не смешите нас, Николай Иванович, - басом сказала начальница, улыбаясь.
На очередном полустанке, где паровоз набирал воду, Николай Иванович вернулся в вагон к старшим ребятам, где обычно спал. В эту ночь ему спать не пришлось. Когда он пробирался к своему месту, приподнялся Володя Гольцов и тихо спросил:
- Николай Иванович, вы отсылали куда-нибудь Ручкина и Колчина?
- Нет. А что?
- Куда-то они делись.
Николай Иванович сунулся туда, где обычно спали Аркашка и Ларька.
- Да нету их, - весело сказал Володя. - Исчезли!
И он рассказал о том, что видел своими глазами:
- Понимаете, мне не спалось… Мысли о доме, о том, как дальше сложится жизнь… Если хотите, и недоумение от намеков Ручкина, что я - лизоблюд и меня надо к стенке… (Николай Иванович нетерпеливо зашевелился.) Да, да, и вот когда уже совсем стемнело, вижу, в дверном проеме возникла тень… Мы же до вашего возвращения не закрываем дверь. Сначала я не понял, кто это. Потом озарило: Ручкин! Он был одет и в руках держал какой-то узелок. Этот узелок мешал ему. Он попытался раз и два вылезти из вагона на крышу.
- Ах, на крышу! - оживился Николай Иванович. - Так, может, он в другом вагоне?
- Может… - уже не так весело уронил Володя.
- Колчин был с ним?
- Нет, Колчин поднялся, когда Ручкин исчез.
- И он тоже полез на крышу?
- Нет, спрыгнул, и все.
Зная, что Ручкин дружит с Канатьевым и Гусинским, а к Аркашке присосался Ростик Гмыря, Николай Иванович растолкал всех троих. Было совершенно ясно, что они давно не спали, прислушиваясь, о чем учитель толкует с Гольцовым, но все же так долго продолжали притворяться мертвецки спящими, что в конце концов перебудили весь вагон. Ни Канатьев, ни Гусинский, ни Гмыря ничего не знали о беглецах. Во всяком случае, они твердо стояли на том, что ничего не знают, и горько обиделись, когда их заподозрили во вранье.