Они поссорились перед отъездом в Петропавловск...
Конечно, пришлось все-таки уезжать. Со взрослыми не поспоришь.
Отъезд ребятам был не по душе. Если американцы могут достать еду, одежду и топливо, так зачем куда-то ехать? Да еще в Сибирь! Опять на восток... Еще дальше от дома.
Собраний больше не было. В колонии наблюдался разброд. Ларька, не утруждая Ростика, вернул американцам перчатки. При этом он так неловко сообщил, будто нашел их, что Джеральд Крук невольно ухмыльнулся и подмигнул, за что тотчас получил нагоняй от своей Энн. Эта странная женщина, так похожая на тощую ведьму, почему-то верила всему, что говорили ребята. И требовала, чтобы верили другие...
Но Круки оставались далеки, они совещались с Олимпиадой Самсоновной и учителями, с ребятами виделись лишь мельком. Куда ближе к ребятам был Майкл Смит.
Аркашка так привязался к Майклу, что даже отдалился несколько от Ларьки, Кати и Миши Дудина. Особенно сблизила та ночь, когда они дежурили около склада с консервами. Майкл почти все время молчал, но зато Аркашка трещал, не умолкая. Потом он удивлялся, даже стыдился — почему так разболтался? Ведь Майкл его не расспрашивал. Просто он умел удивительно слушать... Как будто ему все было интересно. И про Ларьку, и про Катю, и про Володьку Гольцова, даже про Мишу Дудина. И про мечты ребят о доме. Аркашка разболтался о боях под приютскими окнами, о гибели краскома и едва не проговорился насчет спасенного знамени...
Смит, похоже, относился к Аркашке с подчеркнутым вниманием, как к человеку, на которого можно положиться.
Аркашку раздражало только то, что ему почти не удается побыть с Майклом наедине. Только Майкл начнет что-нибудь показывать, как набегают ребята...
Между прочим, Майкл не любил ничего рассказывать о себе. Зато показывал очень интересные вещи. Например, он бросал нож, как настоящий индеец... Аркашка спрашивал:
— А в бочку попадете?
— Вторая клепка, — говорил Майкл, а нож тем временем прорезал уже пространство и точно входил во вторую клепку. Пока Аркашка бегал за ножом, около Майкла начинали вертеться мальчишки. Он брал у Аркашки свой нож, с которого ребята не спускали глаз, и, посмеиваясь, уверял, что никто из них не умеет как следует смотреть.
— А чего тут уметь? — удивлялся Миша Дудин, еще шире раскрывая доверчивые глаза. — Вот — все вижу.
— Нет, — покачал головой Майкл. — Не видишь. Никто не умеет.
Все удивлялись, но вскоре действительно начинали понимать, что многого не умеют вокруг себя замечать.
Например, никто не знал, как снег мешает правильно определять расстояния. Или что лес кажется ближе, если смотреть на него против солнца, и дальше, если солнце сзади тебя... Смит показал, как определять остроту зрения, и весь приют целые сутки был погружен в это занятие — чертили специальные прямоугольники, измеряли расстояние и хвастались:
— У меня правый глаз дает две десятых выше нормы! Во!
И этот же Смит, который знал, кажется, все, что должен знать настоящий мужчина: как двигаться с компасом по заданному азимуту, как без часов определять время, как ориентироваться по звуку, по свету и по следам, этот же Смит, который владел любым оружием, был скор, точен, хладнокровен, знал приемы бокса и джиу-джитсу и даже переплыл однажды речку, когда уже начинался ледоход, — этот удивительный и необыкновенный Майкл Смит доверительно говорил ребятам:
— Армии Колчака успешно продвигаются на запад. Скоро они возьмут Москву и подойдут к Петрограду. Большевикам конец. Вы еще этим летом вернетесь домой. А до этого мы с вами чудесно проведем время!
Кажется, ни ему, ни Крукам не приходило в голову, что перед ними хоть и дети, но очень разные... Даже те ребята, которые не задумывались, что же будет, если победит Колчак, невольно оглядывались на своих друзей, на их серьезные лица, прислушивались к их перешептываниям: «Как же мы вернемся, если в Питер придут белые?..»
Если при этих разговорах присутствовал Ларька, все невольно посматривали на него. Ларькины губы складывались в ироническую улыбку. Становилось немного легче... Никогда не дойти белым до Москвы и Питера! Туда их не пустят, ничего Смит не понимает...
Получалось, однако, что он за Колчака, такой геройский человек, настоящий индеец... Как же так? Были, правда, и такие ребята, которые не особенно задумывались над этим. Им было важно, что в приюте стали топить, что появилась еда и одежда. Конечно, никаких мокасин и шуб с бисером американцы почему-то не прислали, пожадничали, наверно, но все-таки каждый получил крепкие башмаки, две пары толстых теплых носков и стеганые ватные куртки с меховыми воротниками. Вот это все имело значение. Это все было реально, не то что Ларькины мечты о мировой революции...
Приближался день отъезда старшеклассников. В приюте оставались триста учеников третьих и четвертых классов, среди них, конечно, и Миша Дудин. Но накануне отъезда старших он опять пропал.
На этот раз исчезновение Миши не вызвало переполоха. В предотъездной суете оно прошло незамеченным.
Девочки обнимали Катю, обливали ее слезами, совали какие-то ленточки, вышивки, домашние адреса. Уже без улыбки она вытирала слезы двадцатой или пятидесятой, пока Ларька решительно не вытащил ее за руку из этого писка и гама и не поставил в строящуюся колонну старших.
Меньшие наломали еловых веток с шишками и роздали их своим любимцам. Ростику тоже сунули ветку, но он галантно уступил ее Тосе, сообщив, что ветка колется...
Олимпиада Самсоновна и Анечка, которые оставались с меньшими, тоже со слезами провожали и ребят, и Николая Ивановича, и Валерия Митрофановича, и Круков...
Круки познакомили Олимпиаду Самсоновну со своими коллегами по Красному Кресту, на попечении которых оставались теперь младшие классы.
С недавних пор Олимпиада Самсоновна носила одно и то же строгое, черное платье и черный платок, как монашка. Она не расставалась с Евангелием и любила приводить на память цитаты из священного писания. Два попика, неизвестно откуда взявшиеся и вертевшиеся в последнее время около нее, в немом восторге покачивали седыми бородами. Лицо у нее стало еще добрее, но это была доброта отвлеченная, нереальная. Становилось грустно оттого, что Олимпиада Самсоновна словно бы утратила интерес к детям, к их занятиям и говорила все больше о том, что она теперь живет блаженством веры и что Христос дал жизнь вечную...
— За всех вас молюсь, — говорила она, кладя руки на головы детей, — чтобы никто не остался вне дверей царства божьего...
Ребята жалели, что на их Олимпиаду Самсоновну нашел «такой стих», как они говорили. Может, она заболела и еще выздоровеет?
Многие принадлежали к верующим семьям и, слушая Олимпиаду Самсоновну, невольно пугались, вспоминая, как давно не были в церкви, не молились и вообще не вспоминали о боге. Конечно, на том свете попадет. Будешь жариться в аду! Может, все их несчастья от неверия... Олимпиада Самсоновна настойчиво внушала эту мысль.
Американцы были тронуты новым обликом Олимпиады Самсоновны. Люди верующие, хоть и на свой образец, они с удвоенным уважением относились к Олимпиаде Самсоновне и, видимо, сожалели, что святой дух не снизошел и на Николая Ивановича. Главной драгоценностью Круков, с которой они никогда не расставались, была семейная Библия — толстенная книга в потрепанном кожаном переплете. Те, кто ее мельком видел, с восторгом и завистью передавали свои впечатления:
— Ого! Ну и книжища!
— Наверно, полпуда весит.
— Такой книжищей ка-ак хряснешь — наповал!
— Они в ней доллары прячут! Между страницами.
— Туда долларов можно напихать будь здоров. Сто тысяч.
Перед самым расставанием миссис Крук и Олимпиада Самсоновна уединились, что-то друг другу шепча, листая Библию и от воодушевления не слушая друг друга... Нелегкая занесла Николая Ивановича в комнату, где они возносились духом, и миссис Крук, со свойственной ей бесцеремонностью, тотчас его атаковала:
— Все хочу спросить вас: верите ли вы в бога?
Вид у нее был настолько воинственный, что Николай Иванович несколько струхнул и забормотал:
— Я допускаю, что он есть...
— Вы что, не христианин?
— Я крещен по православному обряду...
— А дети?
— Что? И они тоже, по-моему, крещены.
— Вас это не очень интересует?
— Как вам сказать...
— Неужели вам безразлично и то, заберут ли их сейчас в Петроград, обрекут на гибель, на моральное растление или нам удастся спасти не только детей, но, быть может, и их родителей!
— Я не понимаю...
— Что же тут непонятного? У большинства ваших учеников интеллигентные семьи. Неужели родители не предпочтут жить со своими детьми в условиях подлинной культуры, демократии, уважения к религии? — Миссис Крук оглянулась на Олимпиаду Самсоновну. — Ах, как это было бы чудесно: дети не только спасли свои души, но и души родителей!..
Олимпиада Самсоновна только тяжко вздохнула, взглянула мельком на Николая Ивановича и опустила глаза.
Он не знал, как от них отвертеться, тем более что колонна старших уже строилась и Аркашка заводил полюбившегося «Варяга», который никогда не сдается...
Наконец колонна двинулась. Остающимся в этот момент стало особенно грустно, они побежали следом за колонной... Им страшно стало расставаться. Они провожали уходящих, наверно, с полкилометра и, даже когда Олимпиаде Самсоновне удалось их остановить, еще долго махали руками, выкрикивали прощальные слова, надеясь в глубине души, что вдруг колонна вернется...
И старшие шли невесело. Уже не слышен был шум голосов оставшихся позади малышей. Снова что-то рвалось... Опять потери, расставания. Сначала — дом, потом поезд и казарма; теперь этот приют, малыши... А что ждет их впереди?
Предстояло промаршировать пятнадцать километров до города; еще раз пройти мимо казармы и холерного барака, которые так помнились, снова отшагать по улицам чужого города и к двум часам подойти к станции, где их ждал поезд Красного Креста... Но не на запад, не домой пойдет этот поезд, а опять на восток, еще дальше в Сибирь... Эта мысль не покидала ребят, хотя и Смит и Круки всячески их утешали:
— При первой возможности все вернутся домой, к родителям!
Когда колонна прибыла на вокзал, в нее, стараясь быть незаметным, вклинился Миша Дудин и стал между Ларькой и Аркашкой.
— Откуда ты, прелестное дитя? — громко засмеялся Володя Гольцов и сразу привлек внимание Валерия Митрофановича.
Начались переговоры на самом высоком уровне. Валерий Митрофанович твердил, что раз Миша сумел добраться самостоятельно от приюта, до вокзала, то без труда совершит это путешествие и в обратном направлении. Не может быть и речи о том, чтобы допустить его ехать со старшими.
Николай Иванович был также смущен.
— Вы уже потеряли три месяца, — объяснял он ребятам. — Предстоит налечь на учебу. А что станет делать Миша Дудин? Он должен заниматься со своим четвертым классом, а не с седьмым и восьмым.
Ларька и Аркашка клялись, что под их наблюдением Миша проскочит четвертый класс, как стрела, на одни пятерки. Но и у Круков возникли сомнения... Они, конечно, не допускали и мысли отправить Мишу в приют одного, но, кажется, не прочь были поручить эту операцию Смиту.
Тогда Смит предложил оставить Мишу.
— А дисциплина? — кричал Валерий Митрофанович.
— Мужская дружба тоже чего-то стоит, — улыбнулся Майкл Смит, поглядывая на Мишу, Аркашку и Ларьку. — А дисциплина придет.
Так Миша остался со старшими, а Майкл Смит еще раз доказал, что он свой парень и все понимает.
Эшелон Красного Креста охраняли американские солдаты. Их было немного. Они спокойно стояли у вагонов, широко расставив ноги, и, ни на кого не глядя, со скучающим видом жевали свою любимую резинку.
Ребята обрадовались, что вагоны — классные, не теплушки. Кто знал по-английски хоть несколько слов, вежливо приветствовали американских солдат. Те молча улыбались и угощали ребят плитками жевательной резинки.
Но неугомонный Миша Дудин, хотя его право на посадку в такие великолепные вагоны было сомнительным, недоумевал:
— То чехи, то американцы... Кто их сюда звал?
— Пришли, понимаешь, на святую Русь... — зло улыбался Ларька.
— Они что, варяги? Опять? — поддакивал кто-то из ребят.
— Тихо, вы! — нахмурился Аркашка. — Хотите обидеть Майкла, Круков? Они же для нас, дураков, стараются...
— Ну да, — потешался Ларька, — земля у нас велика и обильна, порядка только нет...
А сам искал глазами Катю. Ему казалось, что она только что на него смотрела. Но каждый раз это было ошибкой. Нет, она на него не смотрела...