Утром в лагере появились листовки. Они были написаны большими печатными буквами, не поймешь, кто писал. Но все осторожно посматривали на Ларьку, потому что листовки призывали: «Даешь Питер!», «Даешь домой!», «Ни шагу назад!», «Все на митинг!» Их было не меньше ста штук.

Одновременно стало известно, что колчаковцы бегут, Красная Армия преследует их по пятам.

Еще до митинга произошло несколько коротких, но кровопролитных стычек. Смит доложил Крукам:

— Ручкин, он же Ларька, поколотил Гольцова. Гмыре, иначе Ростику, досталось от Колчина — Аркашки. Дрались Гусинский, Канатьев и еще несколько человек, даже Миша Дудин. Я называю победителей.

Миссис Крук возмущенно воздела руки:

— Боже мой, что это на них нашло?

— Когда стало известно, что теперь отступают белые, а наступают красные, многие чему-то обрадовались... — Смит пожал плечами. — А Гольцов сказал: «Когда это кончится! Неужели они не могут разобраться, кто сильнее, и выпустить нас отсюда?..» На что Ларька выругался, проскрипел: «Там люди жизнь отдают...» и влепил Гольцову оплеуху. Началась потасовка, вернее, избиение, потому что Гольцов, — пренебрежительно заметил Смит, — оказался неспособным к хорошей драке.

— А Миша Дудин?

— То же самое. Кто-то из мальчиков заныл, что потом побегут красные, так и будут бегать до бесконечности... Ну, Миша ему и врезал.

— Как — врезал?

— Ну, кулаком... У него неплохой удар. Противник был выше на голову, но в драке решает злость.

— Откуда у такого Миши злость? — спросил мистер Крук.

— Можно подумать, что они за большевиков! — усмехнулась миссис Крук.

— Надеюсь, все проще, — сказал Смит и положил перед Круками несколько листовок ребят. — Все крайне огорчены, что опять не попадут домой...

Пока Круки, расстроенные, изучали листовки, Смит осторожно спросил:

— Вам еще не удалось заглянуть в моего Киплинга?

Миссис Крук в гневе стукнула кулаком:

— Что вы пристаете с вашим Киплингом!..

Еще взбудораженные недавним бегством, вынужденным возвращением со Смитом, победными схватками в лагере, Ларька, Гусинский, Аркашка, Катя выступали перед сбежавшимися на берег озера сотнями ребят. Они говорили примерно одно и то же:

— Мы были в каких-нибудь тридцати километрах от фронта! Если бы не Смит, может, сейчас ехали бы домой! Мы слышали, как бьют наши пушки! Белые бегут, как зайцы! А нам — куда бежать? Опять в Петропавловск? За семьсот километров? Зачем? Что мы там не видели? Остаемся здесь! Отсюда — ни шагу! Дождемся своих! Всего день ждать! Ну, два, от силы! И мы — со своими. Они пошлют нас домой!.. Неужели опять откатываться в Сибирь, к белякам? Куда эти американцы нас тащат?

Мысль, что их отделяет от возможности попасть домой такое расстояние, которое вообще-то можно свободно за день пройти пешком, что даже и идти не надо, а надо только сидеть здесь, никуда не двигаться, и Красная Армия придет за ними, — была так неожиданна и так понятна, убедительна, что за нее ухватились все. Невыносимо было даже подумать о том, чтобы снова грузиться в опостылевшие теплушки, чтобы ехать дальше от дома! Дальше от дома, хотя до него можно было ну прямо дотянуться рукой...

И они исступленно, во весь голос, повторяли то, что кричали им Ларька, Аркашка и другие:

— Ни шагу назад! Мы остаемся!

Перед ними появлялись преподаватели, каждый старался отыскать и как-то уговорить свой класс. Но никому из них не давали и рта раскрыть. Раскачиваясь, глядя мимо, орали одно:

— Мы остаемся! Никуда не поедем!

Вышли Круки, сначала великолепный, снисходительный, несколько удивленный Джеральд. Кто-то свистнул, и мгновенно засвистели все, даже девчонки, за которыми никто и не подозревал таких талантов. Под этот яростный свист Джеральд улыбался до милых ямочек на тяжелых щеках, благодарно прижимал к широкой груди ладони, даже раскланивался... Только потом ребята узнали, что свист у американцев обозначает одобрение, а вовсе не «долой!», как у русских. Впрочем, и Джеральду не дали говорить, и он, обиженный, отступил. Вскочила разгневанная миссис Крук. Хотя из-за дикого гвалта не слышно было, что она там говорит, все равно миссис Крук не отступила и произнесла, наверно, очень грозную речь. Почти все время она не сводила негодующих глаз с Кати. Надеялась, конечно, на ее поддержку. Но Катя, не опуская потемневших глаз, дирижировала хором, который вопил: «Домой! Ни шагу назад!» — и сама с вызовом кричала...

Даже Николаю Ивановичу не позволили говорить. Ему закричали:

— Николай Иванович, домой! Вы с нами! Ни шагу назад!

И он промолчал.

Но тут раздался выстрел. За ним другой, как щелчок бича. Стрелял Смит... Надо сказать, что выстрелил он вовремя. Все на мгновение притихли. И услышали гиканье, мат, глухой топот десятков копыт...

Почти весь июнь солнце светило и жгло так, что высушило последние лужи в лесных оврагах, и, словно спасаясь от жары, у сосен вылезли на поверхность змеиные кольца корней. С холма, от этих могучих янтарных сосен, державших на зеленых шапках синее небо, накатывались на дремлющее озеро храпящие, в пене и мыле, лошади, и на них злые, пропотевшие, со стеклянными, невидящими глазами всадники...

Когда они врезались в толпу ребят, Катя и Володя одновременно узнали одного из всадников. Это был Фома Кузьмич, их хозяин, деревенский трактирщик. Он не смотрел на ребят, да, похоже, не узнал бы сейчас даже родной трактир. Глаза у него выкатились, плечи ходили ходуном, будто все время дрожали, а он пытался унять дрожь и не мог. И другие выглядели не лучше.

У них были воспаленные и до предела ожесточенные лица. Они скакали, не разбирая дороги, летели, как палые листья, сбитые бурей, и так же безумно врезались в собравшихся на берегу ребят... Кто-то успел вывернуться, кого-то огрели нагайкой, двух девочек потоптали лошади...

Николай Иванович кинулся было что-то сделать, кого-то спасти. Его без смысла, в истерике, секанули шашкой... Даже американцы смотрели на всадников с испугом, не понимая, воинская это часть или банда. Только Смит не потерял присутствия духа.

Неведомо когда очутившись на лошади, он скакал рядом с офицером и что-то ему объяснял. Постепенно сумасшедший бег отряда замедлился... Потом узнали, что этот отряд, посланный в Златоуст, куда приближались красные, был до паники напуган выстрелами. Смит сказал, что стрелял он, обучая своих скаутов, что здесь колония американского Красного Креста...

Отряд остановился. Ни офицера, ни казаков нимало не беспокоили зарубленный Николай Иванович, несколько покалеченных детей...

— Как же, наслышаны, — сквозь зубы цедил сотник. — Мечтали наши казаки понаведаться сюда... Красных гаденышей выкармливаете, господа американские союзники? Порубать всех под самый корень!

Но мистер Крук, миссис Крук и Смит поговорили с ним, и он, как волк перед медведем, огрызаясь и злобно рыча, отступил... Казаки выкупали лошадей и подняли со дна всю грязь там, где купались ребята; поскакали нарочно по огороду и парникам, разбивая и выворачивая все на пути; еще кого-то резанули нагайками...

Николая Ивановича давно перенесли в дом, и около него хлопотал врач... И хотя старичок врач хотел скрыть правду от ребят, все было ясно... Николай Иванович уже умер.

На его строгом лице осталось, наверно, навсегда выражение недоумения и жалости... Казалось, он пытался доискаться, какой смысл, какая логика в том, что его жизнь так нелепо оборвалась...

Невольно плакали, проходя мимо; ужасно жалко его было, и многие еще не пришли в себя от зверского налета. И как ни торопились Круки в Златоуст и в Петропавловск, боясь, что ребячий лагерь может оказаться в центре боевых действий, решено было торжественно похоронить Николая Ивановича, учителя физики Петроградской седьмой гимназии.

Ларька, Аркашка, Володя и другие старшие ребята выкопали ему могилу на холме, над озером, под высоченной сосной, где на самой верхушке, прорвавшейся в синее небо, пара аистов свила гнездо...

Нашлись доски, и Майкл Смит, который все умел делать, соорудил для Николая Ивановича последнее пристанище.

Был в лагере свой священник, но он еще накануне заблаговременно укатил в Златоуст... Повзрослевшие, суровые ребята молча подняли гроб с телом Николая Ивановича и понесли его от взбаламученного озера вверх, на солнечный, янтарный холм... И когда начали подниматься, Ларька тихо, тонко запел:

Весь лагерь, все пятьсот человек шагали по сухой, в сосновых иглах и шишках последней тропе Николая Ивановича. И пели все громче, торжественней и задушевней...

— Что-нибудь церковное?.. — тихо спросила миссис Крук.

— Русская боевая песня, — шепнул ей Смит.

И, соглашаясь, что это хорошо и правильно, Энн Крук стала подпевать вместе со своим мужем...

Когда гроб опускали в могилу и могучие корни старых сосен стали словно смыкаться над ним, Ларька широко взмахнул рукой... И над могилой, прощаясь с Николаем Ивановичем, взлетело кумачовое знамя краскома. Вокруг Ларьки стеной сомкнулись человек пятнадцать, не допуская никого к знамени. Но даже Смит не стал нарушать прощания...

Гибель Николая Ивановича, одиннадцать раненых ребят, трое тяжело — все это так подействовало, что большинство торопились теперь в Златоуст, в Петропавловск, только бы не оставаться здесь. Даже Ларька, столкнувшись лицом к лицу с озверевшими казаками, понял, как это непросто — остаться в зоне боев и уцелеть... С мальчишками еще можно было рискнуть. Вон до чего напуганы казаки: значит, наши рядом... Но девочки, Катя, Тося и другие, куда с ними?

Когда они добрались до вокзала в Златоусте, там царила паника. Толпы хорошо одетых людей, среди них и военные, пытались проникнуть на пути, к поездам... Их не пускали казаки с обнаженными шашками и пулеметчики. Плач, ругань, выстрелы...

Ребят провели через загаженную щель между высокими домами, довольно далеко от вокзала. Они вышли к своему эшелону. На теплушках видны были поблекшие красные кресты. Вдоль поезда протянулась цепь здоровенных американских солдат. Расставив ноги, с карабинами в руках, они равнодушно и сосредоточенно жевали свою резинку... Ребята проходили мимо понурясь, не глядя, до того им все осточертело...

И почти всю длинную дорогу до Петропавловска их на каждой станции встречали обезумевшие от страха толпы приличных и почтенных господ, что-то орущих, размахивающих руками, кого-то проклинающих... Доходили панические слухи о прорвавшихся рядом бронепоездах красных, о партизанах, которые и здесь и везде вырезают подряд всех белых, всех, «у кого чистые руки»...

В Петропавловске было сравнительно тихо. Город словно затаился. Они промаршировали по пустынным улицам в свою усадьбу.

— Видал? — дернул Ларька Аркашку за рукав, когда они шли мимо знакомого дома священника, того самого, у которого они побили окна за его моления о ниспослании Колчаку побед. Теперь эти окна были наглухо заколочены. Семья священника куда-то бежала.

Вечером стало известно, что старшим преподавателем вместо Николая Ивановича теперь будет Валерий Митрофанович. Он сразу загордился этим назначением, старался держаться с достоинством и цедить слова, но его острый кошачий язычок то и дело беспокойно облизывал сухие, тонкие губы, а глазки тревожно бегали.

— Я прошу, господа, по всем вопросам обращаться лично ко мне, — начинал он важно. И тут же сбивался, уговаривая: — Вы не думайте, господа, со мной очень даже можно жить. Я вас отлично понимаю, я ведь, в сущности, хороший товарищ...

Его не слушали. Наплевать сейчас ребятам было на Валерия Митрофановича. Саднила мысль о бегстве с озера, о том, что еще немного, чуть-чуть, и они могли бы прорваться домой...

А наутро о Валерии Митрофановиче вообще забыли. Паника началась и в Петропавловске. Ни с того ни с сего! За сотни километров от фронта! Уже Смит и Валерий Митрофанович хозяйничали, собирая имущество. Ростик смотался на вокзал и клялся, что там опять стоят чертовы теплушки с красными крестами. Куда же теперь?..

Было не до шуток. Ехали молча, ожесточенные. Даже друг с другом почти не разговаривали. Старшим грубили, отказывались дежурить. Наказания не действовали. Расстроенный Валерий Митрофанович бегал шушукаться о чем-то со Смитом. Не обращали внимания на замечания миссис Крук. А дружелюбие мистера Крука, его широкая улыбка и гулкий хохот у одних, самых почтительных, вызывали только кривые улыбки; другие просто отворачивались. Тося чуть не в глаза мистеру Круку говорила, что ей за него стыдно...

Миша Дудин угрюмо допытывался:

— Что нас, на тот свет везут, что ли?

И доспрашивался до того, что Аркашка своей собственной рукой дал ему по затылку.

Миссис Крук распорядилась, чтобы несколько дней готовили особо вкусные обеды, например котлеты с подливкой и компот из сухих вишен. Но и к этому отнеслись с иронией, как к недостойной хитрости. Они во всем видели теперь обман.

Двери вагонов совсем не открывали, хотя пришло наконец настоящее лето. На него не хотели смотреть, на лето. Ни Володе Гольцову, никому другому не приходило в голову выскочить из ползущего поезда собирать цветы, радоваться солнцу, бабочкам...

Они перестали без нужды выглядывать из вагонов и на станциях, где поезд делал остановки. На первой же остановке, когда отодвинули двери, увидели на телеграфных столбах, в нескольких шагах, голые, раздувшиеся трупы повешенных. Пахнуло жутким зловонием. И у каждого повешенного, даже у мальчишки, в распоротый живот была засунута рыбина, торчал рыбий хвост... Это развлекались казаки атамана Калмыкова, лейб-гвардейцы Колчака, люди-звери. Потом несколько ночей все это виделось в кошмарах...

Начались загадочные события. Вдруг пропала Библия Круков, самая драгоценная для них вещь. На ребят это не произвело впечатления. Шумела и возмущалась одна Катя:

— Надо быть последней свиньей, чтобы так обидеть людей!

— Подумаешь, — презрительно вздернула носик Тося.

Когда же Ларька выразил надежду, что Круки как-нибудь не помрут без своей Библии, Катя едва опять с ним не поссорилась, остановило Катю лишь крайнее удивление, что ее не понимают...

В самом деле, кому нужна какая-то задрипанная Библия? Заодно ребята обижались и на бога. От него тоже не было никакого толку. Одно время, еще в приюте, имела хождение теория, что все испытания посланы им господом богом за их грехи. Находилось немало чудаков и чудачек, которые молились, надеясь облегчить свою участь. Но никому это не помогло. Теперь, на втором году своего путешествия, они растеряли даже ту поверхностную веру, которая когда-то теплилась.

День или два Круки крепились. По теории миссис Крук, которой, конечно, придерживался и Джеральд Крук, никого нельзя было обижать подозрением. Тем более подозрением в воровстве.

На третий день Энн Крук не выдержала и решила потолковать с Ростиком. Несмотря на все свое благочестие, Круки теперь неплохо разбирались в ребятах.

— Я знаю, что мальчики относятся к вам с уважением, вы у них вроде босса, — сказала миссис Крук, невольно краснея за эту невинную ложь. — У меня и у мистера Крука к вам просьба. Помогите, пожалуйста, найти нашу Библию...

— На шо мне ваша Библия? — искренне удивился Ростик. — Кому она нужна?

— Я тоже думаю, что она никому здесь не нужна, кроме меня. За нее никто ничего не даст. Тем более книга на английском языке. — Миссис Крук печально глядела на плоскую, невыразительную, но вроде бы обиженную физиономию Ростика. — А мне моя Библия дороже всего. По ней молилась моя мать. Маме эта книга досталась от бабушки...

На глазах Энн Крук повисли слезы. Ростик мельком взглянул на нее и чуть заметно усмехнулся: ему было приятно, что американка перед ним плачет...

— На шо мне ваша Библия, — повторил он развязно. — Как что, так Гмыря виноват.

— Я вас не виню, что вы! — вытирая пальцами глаза, миссис Крук поспешила успокоить Ростика. — Но вы хорошо знаете всех мальчиков, и они вас знают... Может, вы нам как-то поможете?

— Ларька тоже всех знает! — торжествуя, усмехнулся Ростик. — И Аркашка! Чего ж вы их не позвали? Все Гмыря...

— Может, позову и их. Но сначала хотела посоветоваться с вами. Не объявить ли о награде тому, кто найдет Библию?

— Что ж, объявите, — отвернулся Ростик.

— Мистер Крук хотел подарить свою ручку...

— Ту ручку, которую он носит во внутреннем кармане? — пожелал уточнить Ростик.

— Ту самую. С золотым пером.

— Не знаю, — сказал Ростик, с видом человека, делающего колоссальное одолжение. — Я, конечно, могу поговорить с ребятами...

Он хорошо знал, кто стянул Библию. В изощренном уме Ростика — если подобные ухватки называются умом — тотчас сложился заманчивый ход. Он решил, что получит свое с обеих сторон — с Круков ручку Джеральда, «вечное перо», на которую Ростик давно положил глаз, а с похитителей Библии — тоже что-нибудь стоящее, за обещание их не выдавать...

Впрочем, Ростику не пришлось трудиться и пожинать лавры. Через несколько минут после того, как он, торжествуя заранее, покинул Энн Крук, к ней вошла Катя, все еще гневно сверкая синими глазами и тяжело дыша. Ясно было, что она только что выдержала очередную схватку за торжество справедливости.

— Вот, — едва выговорила Катя, кладя перед миссис Крук ее Библию.

Миссис Крук ахнула, прижала Библию к груди, потом, не отпуская Библию, прижала к груди и Катю.

— Дорогая моя девочка... — промолвила Энн Крук, целуя Катю.

Но когда она открыла свою Библию, ей пришлось ахнуть еще раз.

Это было старинное издание, с иллюстрациями во всю страницу. Первая же из иллюстраций подверглась существенным изменениям.

На первоначальном, напечатанном в книге рисунке изображался бог, увенчанный лавровым венком. От его неясной фигуры во все стороны шли сияющие лучи. Он только что создал Адама и Еву, причем Адам, у которого, как известно, для сотворения Евы бог вынул ребро, лежал у Евиных ног без чувств... Художник, иллюстрировавший это издание Библии, не отличался фантазией. Иное дело те, кто поработал над усовершенствованием рисунков. Адаму было придано явное сходство с Джеральдом Круком, Еве — с Энн Крук, только бога оставили в покое.

На следующем рисунке ангел с огненным мечом изгонял Адама и Еву из рая. Ангела неизвестные художники превратили в американскую статую Свободы. Она изгоняла уже не мечом, а факелом, похожим на деревенскую лучину, из благословенной Америки Адама, то есть мистера Крука, и Еву, она же миссис Крук. Были и другие рисунки. Например, там, где художник изобразил всемирный потоп, умелые детские руки переделали безликих утопающих на чьи-то очень знакомые лица в полной скаутской форме... А ковчег перекрасили в теплушку с полустертым красным крестом...

Увлечения и задора хватило только на переделку пяти-шести рисунков, в книге же их было больше двухсот... Но все равно миссис Крук выглядела убитой.

— Библия осквернена, — прошептала она.

Потом, поразмыслив, Энн Крук несколько ожила и, пробормотав: «Не ведают, что творят...» — заставила себя еще раз улыбнуться Кате.

Катя, хмурясь, бормотала извинения, хотя ни в чем не была виновата.

Тося и ее приятельница Лида Савельева, лучшая художница колонии, толстушка, с кукольным личиком, голубыми фарфоровыми глазами, пухлыми розовыми губками ожидали возвращения Кати с тревогой... Что им будет от Круков за художества в Библии? Кроме того, они начали бояться, что их накажет бог... Они не могли толком объяснить свой поступок. Хотелось им просто развлечься? Или насолить Крукам? Пусть не тащат их неведомо куда...

— Что мы, пешки? — угрюмо повторяли девочки. Всю жизнь они чувствовали себя принцессами!

Пока шли поиски пропавшей Библии, кто-то ночью пришиб в тамбуре любимого кота Майкла Смита. Это вызвало больше огорчения и разговоров, чем история с Библией. Кот при жизни был хорош — крупный, пушистый и ласковый.

— Он-то вовсе ни при чем... — сердился Миша Дудин.

Смит почернел не столько от горя, сколько от злости на Круков, этих нелепых и жалких чудаков, которые категорически запретили ему разыскать и строго наказать палачей замечательного кота.

Потом Валерий Митрофанович выследил Аркашку и Канатьева, когда они поворачивали тормозные краны, пробуя остановить поезд. Краны, правда, не действовали, но это не смягчило Валерия Митрофановича.

— Могло быть крушение! — вопил он.

— Ну и пусть крушение, — угрюмо засверкал Аркашка угольными глазищами.

— Лучше бы нам в приюте оставаться, — не глядя на Валерия Митрофановича и выворачивая третий кран, мечтательно произнес Боб Канатьев. — С малышами... Они уже с Красной Армией, дома...

Впервые никто не готовил уроки, не занимался. Аркашка собирался оформить это дело официально, объявить всеобщую забастовку, но никому не хотелось связываться и не занимались просто так.

Все это выглядело как полный развал...

Но Джеральд и Энн Крук привыкли работать с детьми в любых условиях. Круки тоже несколько изменились. Мистер Крук стал сдержаннее, он уже не хохотал и даже улыбался редко. А его жена совсем не походила на ведьму, была трогательно приветливой и все чаще обнаруживала умение сердечно и ненавязчиво отвлечь человека от мрачных дум...

Большинство преподавателей все еще держались того мнения, что ребят не следует знакомить с тем, что происходит за стенами вагонов. Майкл Смит развивал такую теорию:

— Представьте, что вы на необитаемом острове. И занимайтесь, как Робинзон, своими делами. Когда он попал на свой остров, в Англии только что произошла революция. Но он о ней и не думал. Он был не так глуп, понимал, что все равно это пока не его дело. И не ныл — хочу домой. Вокруг него бесновались дикари, пожирали друг друга. Но он остался жив и даже спас Пятницу... Наш поезд тоже остров, и вы на нем робинзоны, если не хотите быть просто глупыми ребятишками...

Ларька сурово усмехался:

— Болтает, а поезд увозит все дальше.

Круки обошли вагон за вагоном, доказывая ребятам, что их путешествие на восток единственно правильное решение, что иного пути пока нет...

— Поверьте, мы знаем, как тяжело вам, детям, быть оторванными больше года от своих семейств, — говорил Джеральд, и его широкое доброе лицо покрывалось бисеринками пота от волнения и тревоги... — За стенами наших вагонов бушует невиданная война. Она вызвала крайнее ожесточение. Поверьте, нет никакой возможности договориться о том, чтобы эшелон с детьми мог вернуться домой. Его никто не пропустит, и об этом не может быть и речи. Белые не хотят говорить с красными. Красные не хотят говорить с белыми. И те и другие только стреляют...

— Неправда! — услышал он чей-то ломкий, упрямый голос.

Энн Крук подскочила, как пружина. Она не выносила, когда перечили ее мужу, тем более дети... И хотя мистер Крук пытался ее успокоить, она крикнула:

— Кто это сказал?

Ларька молча выдвинулся вперед, расталкивая неохотно расступавшихся Аркашку, Гусинского и других.

— Прости, дорогая, — поторопился мистер Крук, — мне самому хочется узнать, в чем же я неправ. Пожалуйста, объясните мне это.

— Потому что валите все в одну кучу, — невнятно пробурчал Ларька, насмешливо глядя на Крука. — Красные стреляют, белые стреляют...

— Разве это неправда?

— Неправда! — повторил Ларька твердо. — Может, вам все равно, что красные, что белые, а нам — не все равно!

— Вы, конечно, за красных, Ручкин? — быстро вставил Валерий Митрофанович и оглянулся на Смита, радуясь ловкому ходу.

— А то вы не знаете! — презрительно ответил Ларька. И оживился, снова заблестел зубами в насмешливой улыбке. — Вот, мистер Крук, глядите, я говорю за красных. А кто скажет за белых?

Все молчали.

— Видите, молчат! Думаете, они за большевиков? Они сами не знают, за кого. Вот Гольцов, он что, за красных? Но тоже молчит, за белых говорить не хочет...

Валерий Митрофанович тянулся на цыпочках, глазами ел Володю, но тот, потупясь, продолжал молчать... Аркашка нетерпеливо дергался, всем существом показывая, что он с Ларькой, что он еще лучше бы сказал, просто не успел... И Катя не спускала глаз с Ларьки... Гусинский одобрительно кивал большой головой.

Джеральд Крук поднял руки:

— Я сдаюсь! Извиняюсь, если сказал неправильно... Теперь я задам вам вопрос. Вы хотите уцелеть и вернуться домой?

— Уцелеть!.. — фыркнул Ларька. Это слово никому не понравилось, даже Ростик захихикал.

— За этот год тысячи детей погибли, — не выдержала Энн Крук. — А вы живы...

— Конечно, мы хотим жить, — поднял голову Володя. — Но нельзя жить в поезде! Мы понимаем, что сейчас не можем попасть домой. Но когда все это кончится?

— Впереди — океан! — усмехнулся Ларька. — Спихнут в него белых, и все!

— И нам до океана? — испуганно ойкнул Миша.

Вот этого никто еще не знал.