Этой ночью в вагонах, где жили младшие, у девочек дежурила Тося, у мальчиков — Володя. Их дежурства не любили, потому что Володя старался быстрее уложить мальчиков спать, чтобы читать какую-нибудь интересную книгу; к тому же он легко сердился и тогда обзывал всех козявками. А Тося так придирчиво и брезгливо осматривала руки, ноги, шеи, за ушами, потом — постели, что расстраивались самые стойкие и веселые девочки. А те, кто был послабей, потихоньку плакали.
— Мне что, доставляет удовольствие разглядывать ваши грязные уши? — ворчала Тося. — Такие грязнули завтра заведут насекомых! Начнется тиф! Мы все умрем! Тогда не так заплачешь, — укоряла она самую разнесчастную девочку.
И когда наконец все заснули или сделали вид, что спят, эта девочка еще всхлипывала...
Тосе казалось, что всхлипывает она нарочно, ей назло, просто дразнится.
— Ну, в чем дело? — проворчала над ней Тося.
Девочка молчала.
— Я тебя спрашиваю!
В ответ не то новый всхлип, не то тяжкий вздох.
— Изволь отвечать!
Соседка, напуганная грозным голосом Тоси, прошептала:
— Я знаю, почему она плачет. Она хочет...
— Не смей, — подскочила плакса, — молчи!
— Ах, вот ты как разговариваешь, — рассердилась Тося. — Перебудила весь вагон своими фокусами... Немедленно сообщите мне, в чем дело! Иначе завтра обе будете без завтрака.
— Она хочет к маме, — робко сообщила соседка.
Тося несколько растерялась, но тут же громко захохотала:
— А больше ты ничего не хочешь? Значит, ты хочешь к маме...
— Ничего я не хочу! — Жест отчаяния. — Это она хочет...
— Тихо, — сказала Тося. — Только тихо. А то я, знаете, что с вами сделаю?..
И она так взглянула на обеих, что девочки притихли. «К маме они хотят, — бормотала Тося, отходя. — Вытирай тут сопли...» Ни за что не призналась бы она в том, что и ей ужасно захотелось к маме, домой...
Между тем в учительском вагоне распекали Николая Ивановича за его непедагогическое отношение к нелепым выходкам учеников старших классов, их увлечению политикой... Среди персонала учителей первого эшелона были лишь двое мужчин — Николай Иванович и Валерий Митрофанович; учительниц же было шестеро, и из них одна совсем молоденькая, Анечка, Анна Михайловна... Ее до того все любили и опекали, что она всерьез подумывала, а не сбежать ли на первой же большой станции?..
Особенно сторожили ее от Николая Ивановича, который хоть и не покушался никак на Анечку, но тоже был человек молодой, ненадежный... Он обнаруживал совершенно неположенный педагогу интерес ко всем этим большевикам, меньшевикам, эсерам, анархистам и явно несерьезно относился к дисциплине и разумному времяпрепровождению учеников.
— Они — дети, — величественно внушала Николаю Ивановичу крупная седая женщина с устоявшимся, густым, манерным голосом. — Хоть в этом вы с нами согласны?
Ей, ранее начальнице рядовой питерской женской гимназии, было поручено руководство эшелоном.
Николай Иванович, сняв пенсне, застенчиво улыбнулся и снова водрузил толстые стеклышки на длинный, иронический нос. Учительницы снисходительно переглянулись, бросив взгляд на Анечку: не сочувствует ли она, не дай бог, этому странному молодому человеку?
— Они — дети, прежде всего дети, и пусть не смеют ничего воображать...
— Да, да, некоторые просто невозможны, — присоединилась Анечка. — Там есть такой, в комиссарской куртке, уверяет, что он анархист, и я слышала, как его просили показать, где он прячет бомбу...
— Как — бомбу? — ахнула изможденная, чем-то похожая на козу, учительница литературы.
— Да нет у них никакой бомбы, — отмахнулась начальница. — Выдумки.
— Хороши выдумки...
— Николаю Ивановичу они нравятся...
— Дети? Конечно, — сказал наконец Николай Иванович, пожимая плечами. — Но четыре года войны, хоть и далекой, а главное — революция, которой они все заглянули в лицо, разве могли пройти даром? Разве не сделали они этих детей серьезней, взрослее? Ну да, одни упорно прячутся в привычный мир школы, в воспоминания о доме, не хотят ничего знать, даже слышать о перевернувшемся мире...
— И слава богу.
— Но другие жаждут новых бурь и потрясений...
— Одни хотят продлить детство...
— Это и есть нормальные дети.
— Других оскорбляет мысль, что они — дети!
— Вздор.
— Такие, как Колчин или Ручкин, пожалуй, видят себя на коне, в бою...
— Не смешите нас, Николай Иванович, — басом сказала начальница, улыбаясь.
На очередном полустанке, где паровоз набирал воду, Николай Иванович вернулся в вагон к старшим ребятам, где обычно спал. В эту ночь ему спать не пришлось. Когда он пробирался к своему месту, приподнялся Володя Гольцов и тихо спросил:
— Николай Иванович, вы отсылали куда-нибудь Ручкина и Колчина?
— Нет. А что?
— Куда-то они делись.
Николай Иванович сунулся туда, где обычно спали Аркашка и Ларька.
— Да нету их, — весело сказал Володя. — Исчезли!
И он рассказал о том, что видел своими глазами:
— Понимаете, мне не спалось... Мысли о доме, о том, как дальше сложится жизнь... Если хотите, и недоумение от намеков Ручкина, что я — лизоблюд и меня надо к стенке... (Николай Иванович нетерпеливо зашевелился.) Да, да, и вот когда уже совсем стемнело, вижу, в дверном проеме возникла тень... Мы же до вашего возвращения не закрываем дверь. Сначала я не понял, кто это. Потом озарило: Ручкин! Он был одет и в руках держал какой-то узелок. Этот узелок мешал ему. Он попытался раз и два вылезти из вагона на крышу.
— Ах, на крышу! — оживился Николай Иванович. — Так, может, он в другом вагоне?
— Может... — уже не так весело уронил Володя.
— Колчин был с ним?
— Нет, Колчин поднялся, когда Ручкин исчез.
— И он тоже полез на крышу?
— Нет, спрыгнул, и все.
Зная, что Ручкин дружит с Канатьевым и Гусинским, а к Аркашке присосался Ростик Гмыря, Николай Иванович растолкал всех троих. Было совершенно ясно, что они давно не спали, прислушиваясь, о чем учитель толкует с Гольцовым, но все же так долго продолжали притворяться мертвецки спящими, что в конце концов перебудили весь вагон. Ни Канатьев, ни Гусинский, ни Гмыря ничего не знали о беглецах. Во всяком случае, они твердо стояли на том, что ничего не знают, и горько обиделись, когда их заподозрили во вранье.