Только теперь в академическом городке стало известно, какой опыт готовит академик Андрюхин… Итак, по пути, который уже проложили обезьяны и Детка, должен был проследовать первый человек, Юра Сергеев. При этом Андрюхин прямо заявил, что сейчас они готовятся лишь к репетиции, а настоящий опыт еще впереди. Репетиция заключалась в том, что Юра должен был превратиться в пучок энергии, мгновенно преодолеть расстояние в двадцать километров и снова стать самим собой. На опыт отводились ничтожные доли секунды, но подготовка к нему шла долгие годы.
Тем не менее Андрюхину и Паверману было ясно, что еще далеко не все готово.
Весь аппарат Института кибернетики был засажен за круглосуточную работу. Следовало не только уточнить ряд исходных данных, но и получить новые константы, соответствующие организму Сергеева в его нынешнем состоянии. Грубо говоря, задача сводилась к тому, чтобы точно рассчитать, как поведет себя в определенных, заданных условиях каждая молекула, каждый атом тела Сергеева, превращенный в пучок положительно и отрицательно заряженных частиц. Надо было предусмотреть реакцию частиц на различные внешние факторы, их взаимодействие в новом качественном состоянии. И самое главное — рассчитать движение их во времени и в пространстве так скрупулезно точно, чтобы в определенном месте частицы сублимировались вновь в ядра, атомы и молекулы в строгом порядке. Было совершенно очевидно, что многотысячная армия математиков, сидя за вычислениями многие столетия, не сделала бы и малейшей доли этой невероятной работы. Но электронные счетные машины, созданные гением профессора Ван Лан-ши и его сотрудников, отлично справлялись с этим титаническим трудом. В этом эксперименте наглядно проявлялись фантастические возможности кибернетики. Все эти машины в непостижимо короткие для человеческого сознания сроки решали сотни тысяч сложнейших математических задач. Поставленную перед ними задачу они могли усложнять, получать дополнительные решения, делать логические выводы, давать формулы взаимодействия миллионов частиц.
Когда Крэгс в центральной лаборатории следил за работой удивительных машин, он восхищенно заявил Андрюхину:
— Ваши Петруши великолепны… великолепны! Они не хуже моих черепах! Только не могут размножаться… Рядом с этими удивительными существами я испытываю то же, что ощутил в детстве около старинного парового молота! Ничтожна человеческая силенка перед тяжкой, страшной силой парового молота. То же и здесь. Даже гениальный человеческий мозг не сравнится с мозгом наших машин.
— И все же без нас они ничто! — весело подмигнул Андрюхин Крэгсу, хлопая по плечу безмолвного, сосредоточенного Петра Николаевича, изо рта которого непрерывным потоком шла тонкая перфорированная лента с бесконечными рядами пробитых отверстий. — Никакому Петру Николаевичу, как и вашим плодовитым черепахам, никогда не придет в голову новая — понимаете? — совершенно новая идея, как будто даже противоречащая предшествующим законам…
Институт долголетия, готовясь к историческому опыту, работал не менее напряженно. Юру положили на двадцать дней в специальную палату, за ним наблюдали десятки лучших биологов и врачей. Потом, спустя много времени, он вспоминал эти двадцать дней как напряженные и трудные в его жизни. У него было такое впечатление, что его выворачивают наизнанку. Юру кололи, просвечивали, заставляли глотать тоненькие и потолще резиновые шланги с какими-то радиоактивными бляхами на конце и без блях, брали бесконечное количество раз пробы крови, кожи, мышц, волос, оперировали, чтобы добыть образцы нервных волокон и сосудов, он должен был наполнять всякие баночки и бутылочки, через него пропускали токи различной частоты, подвергали действию каких-то лучей и только что не истолкли в порошок…
Неожиданно Юра обнаружил, что отношение к нему многих людей, причем именно тех, кого он знал и к кому питал самые хорошие чувства, в чем-то изменилось. Как-то утром, когда Юре только что сделали очередное просвечивание «на клетки», зашел Борис Миронович Паверман. Он сунул ему огромный апельсин и уселся на постели, в ногах. Заглянувшая в палату сестра тотчас велела профессору пересесть на стул и отобрала у Юры апельсин.
— О, нелепая биология! — возмутился Паверман. — Маги, чародеи!
Несколько отведя душу, он незаметно для себя принялся поедать принесенный апельсин и, не глядя на ухмылявшегося Юру, спросил:
— Ну как?
— Нормально.
— Хочешь апельсин?
— Так ведь нельзя…
— Плюнь ты на них! Они тебя вообще-то кормят?
— Какими-то отварами, настоями…
— Вот гадость, должно быть? — Паверман сморщился.
— Нет, ничего.
— Тебе все ничего… Ну, а как вообще?
— Нормально…
— Да? Слушай, ты все-таки того… Я пришел тебе сказать, что еще не поздно. Скажи, что ты передумал.
— Что передумал? — удивился Юра.
— Вообще, я ничего не понимаю! — Паверман вскочил и забегал по комнате. — Рихтер, изучая природу молнии, погиб, погиб сам, никого не подставляя! Менделеев сам поднимался в воздушном шаре! Пикар сам поднимался на стратостате! Ру и Павловский себе первым прививали новые сыворотки! Биб сам спускался в батисфере! Потехин сам летал на Луну! Почему же я должен уступать риск и честь первого испытания? Это нарушение научной этики. Я написал письмо в Цека!
Юра молча смотрел на него и улыбался. Эта улыбка вывела профессора Павермана из себя.
— Ах, вы улыбаетесь!… Вы не хотите со мной разговаривать! — неожиданно он перешел на «вы». — Откуда-то является молодой человек, и почему-то именно он должен сделать то, что я готовил всю жизнь. Это справедливо? Я вас спрашиваю: это справедливо?
Но Юра и тут промолчал. Улыбка медленно погасла, он спокойно смотрел на взволнованное лицо профессора.
— Конечно, я просто дурак, — сказал вдруг Паверман, быстро наклонился, крепко обнял Юру и ушел, почти убежал…
Потом пришли несколько человек из хоккейной команды долголетних во главе с тем, который так ловко помог Юре забрасывать шайбы в знаменитом матче с кибернетиками. Его звали Смельцов, ему шел сто двадцать восьмой год; коренастый, медлительный, с матово-бледным лицом и легкой проседью в густых, волнистых волосах, он выглядел сорокалетним.
— Скажите, вы представляете себе нашу жизнь, жизнь так называемых долголетних? — заговорил Смельцов. — По условиям, которые заключены с нами, мы обязаны находиться постоянно на территории академического городка. Вам, например, за несколько дней надоели бесконечные анализы и исследования, а представляете, как они осточертели нам за много лет? Среди нас есть, конечно, и такие, которые просто радуются прожитым годам и тянут жизнь из какого-то спортивного интереса… Но большинство уполномочило нас переговорить с вами и с Иваном Дмитриевичем… Ну не разумнее разве провести опыт, использовав кого-либо из нас? В случае неудачи — потеря невелика… Мы просим вас подумать, отбросить всякие личные соображения и помочь Ивану Дмитриевичу решить вопрос по-государственному…
Юра при первом удобном случае рассказал об этих визитах Жене, стараясь ее развеселить.
— Тебя это удивляет? — Она коротко метнула на Юру взгляд огромных сердитых глаз. — Или смешит?
— Скорее смешит, — признался он.
— Вы слишком самонадеянны, товарищ Бычок! — заявила она. — То есть нет, извините, Человек-луч! Тебя ведь так теперь зовут. И тебе это, конечно, страшно нравится…
— А что? Красиво! — согласился Юра.
— Конечно!… — сердито пробормотала Женя.
И вдруг почувствовала, как на нее надвигается волна ужаса… Впервые она необыкновенно ясно поняла, что, собственно, произойдет: Юра исчезнет, его не станет, он превратится во что-то вроде солнечного луча, что нельзя ни взять в руки, ни потрогать. И все это готовят сотни людей, сотни машин, готовят нарочно… Он распадется на какую-то светящуюся пыль, даже не в пыль, а в ничто… Как может из ничего, просто из света, вновь возникнуть человек? Это невозможно, это заведомое убийство, в котором никто, конечно, не признается из упрямства, из почтения перед своей наукой…
Население Майска, свободное от работы, и все, кто мог из окрестных колхозов, уже третьи сутки дежурили на границе академического городка. Среди толпы шли совершенно фантастические разговоры о том, что ученые изобрели способ оживлять умерших. Собрались тысячи людей, многие из них не уходили и ночью…
Утром десятого февраля академический городок выглядел необычайно. Лишь пятьдесят человек получили специальные пропуска на территорию, откуда производился запуск луча, и лишь тридцать сотрудников имели допуск на аэродром. Но все, кто жил и работал в академическом городке, ушли в лес, окружавший аэродром, и нетерпеливо выглядывали из-за каждого куста, из-за каждого занесенного снегом пня…
Машинально рассматривая толпившихся вокруг людей, Женя не знала и не хотела сейчас даже знать, что с академиком Андрюхиным стоят его старые друзья: генерал Земляков, академик Сорокин и профессор Потехин, первый астронавт, специально приехавший на сегодняшнее великое торжество науки. Недалеко от них вместе с профессором Паверманом стояли Крэгс и Хеджес. Секретарь обкома о чем-то тихо разговаривал с прилетевшим всего час назад президентом Академии наук СССР и все время тревожно посматривал то на снежное поле, то на часы.
А Женя, казалось, оледенела, не сводя глаз с часов.
Сухо шевеля пепельными губами, она шепотом отсчитывала:
— Пятьдесят шесть, пятьдесят пять, пятьдесят четыре…
Оставалось менее минуты до величайшего мига в истории науки.
Теперь уже никто не разговаривал, никто не шевелился, кажется, никто не дышал. Не двигаясь, люди напряженно, до боли в глазах, всматривались в обыкновенное заснеженное поле… После оттепели ударил небольшой морозец; нетронутый, серебристо-чистый снег покрылся нежной голубоватой корочкой, и по ней завивалась, искрясь зелеными огоньками, снежная пыль. Андрюхин, выставив далеко вперед, торчком, свою бороду, стоял, вцепившись в рукава своих соседей — Землякова и Сорокина, которые даже не чувствовали этого. Слегка приоткрыв крупный рот, вытянув шею, Крэгс всматривался с таким напряжением, что шрам его стал лиловым.
— Двадцать восемь, двадцать семь, двадцать шесть… — считала шепотом Женя, но шепот ее теперь слышали все.
Вдруг ветка огромной сосны, стоявшей на краю поля, дрогнула, и целый сугроб беззвучно обрушился в снег. Всех ослепила молниеносная вспышка, но не резкая, а какая-то мягкая. Над полем, чуть покачиваясь, мгновение висело что-то, будто светящийся газовый шар.
— Вот! — диким голосом вскрикнул Паверман, словно клещами сжимая руку Хеджеса. — Вот он! Смотрите!
На том месте, куда показывал Борис Миронович, медленно редел, оседая, белый столб снега. Все, тяжело переводя дух, сердито оглянулись на Павермана.
— Десять, девять, восемь, — считала Женя и вдруг замолчала. Больше она не могла считать.
Казалось, что крупные, раскаленные искры мелькнули по снежному насту, в пятидесяти шагах… Над ними выросло облако пара.
— Пар! Он сожжется! — отчаянным голосом крикнул Андрюхин.
В центре этого плотного, сгущающегося облака, неожиданно возник Юра. Он слабо разводил руками, словно слепой, и не то шарил вокруг, не то пытался выбраться из горячей духоты.
Впереди всех, проваливаясь по колено в снег, летел к Юре академик Андрюхин. С силой совершенно необыкновенной он выхватил Юру из горячего облака и, подняв на руки, потащил куда-то в сторону.
— Иван Дмитриевич! — слабо шевелясь, бормотал Юра. — Оставьте, Иван Дмитриевич!
— Санитарную машину! — заорал Андрюхин, хотя машина была уже в десяти шагах, а Женя и санитар, вооруженные носилками, стояли рядом.
Не обращая ни малейшего внимания на пытавшегося сопротивляться Юру, Андрюхин бережно опустил его на носилки.
— Ты что, хочешь держать речь? — прыгая рядом, кричал Юре Паверман. — Ты хочешь сделать маленький доклад? Ты его еще сделаешь! — Слезы градом катились у него из глаз, и он забывал их утирать.
Андрюхин вскочил на подножку отъезжающей машины и, больно прижав рукой голову Жени к металлическому косяку, шепотом приказал:
— Отвези сама. Спрячь! Чтобы никто не знал, где он. Отвечаешь головой! Приеду — доложишь.
Санитарный вездеход, мягко проваливаясь в сугробы, поплыл полем к дороге на академический городок…
Женя сидела рядом с Юрой и никак не могла заставить себя посмотреть на него. Она не могла поверить, что это он, живой, тот же Юрка, что все уже было, что он уже не Человек-луч… То есть нет, теперь-то он действительно Человек-луч. Она подняла на него глаза, только когда он зашевелился, приподнимаясь.
— По мне как будто кто проехал, — прошептал он. — И голова чужая…
— Как — чужая? — вздрогнула Женя.
— Да моя, моя голова! — Он попытался улыбнуться, но гримаса перекосила его лицо.
Острая жалость полоснула Женю, она бережно взяла его за плечи:
— Может, что сделать?
— Да нет. Холодно. И какой-то я весь не свой… Как я, по-твоему, в порядке?
— Как будто все на месте. — Она осторожно улыбнулась, чтобы не зареветь, и шутливо провела по его крутым, тяжелым плечам. — Ты не сварился?
— Вроде нет. Глаза не смотрят…
— Не смотрят? — Она с ужасом взглянула в его широко открытые глаза.
— Сейчас вижу, а иногда все плывет… — Он вдруг улыбнулся своей знакомой, Юрки-ной улыбкой.
Не удержавшись, Женя улыбнулась ему в ответ, хотя глаза ее тонули в слезах.
— А до чего чудно, Женька! Кажется, по всему телу искры, даже щекотно. Слушай, я есть хочу.
— Есть? — Она растерянно оглянулась, но в машине не было ничего. А найдется ли что-нибудь дома? Кажется, найдется…
Она решила отвезти его к себе, в свою комнату при медпункте. Там был телефон, откуда можно было позвонить Андрюхину, а главное — покой… Сейчас все население академического городка еще брело с аэродрома, автобусы только вышли им навстречу, и даже Андрюхин не появится раньше, чем через полчаса…
Машина остановилась около домика, стоявшего на отшибе в березовой роще.
Теперь следовало как-то обогреть Юру и накормить. Она с восторгом убедилась, что он двигается сам и довольно уверенно.
Они вошли вдвоем в темную комнату, освещенную только голубым снегом за окном. Женя повернула выключатель, и, пока Юра, поеживаясь, стучал зубами, подпрыгивал и приседал, она включила чайник и, нырнув в шкаф, выбросила оттуда свои валенки:
— Грейся! Потом будем чай пить.
Юра постепенно приходил в себя. Он очень осторожно взял валенки, повертел их, приложил было к ноге.
— Не лезут? Тогда знаешь что, ты ноги сунь под батарею. — Вскочив, она наглядно показала, как это делается. — Вот так…
— Понятно…
Юра аккуратно сложил валенки и нагнулся, чтобы засунуть их под кровать. Женя бросилась помогать, и они тотчас звонко стукнулись лбами. Минуту они сидели на корточках друг против друга, потирая лбы и не совсем соображая, что произошло.
— Ты цела? — озабоченно спросил наконец Юра. — Для одного дня многовато испытаний…
На Женю вдруг напал неудержимый хохот. Обхватив колени руками, она повалилась на пол, отмахиваясь, плача, утирая кулаками глаза, не в силах вымолвить хоть слово.
Только буйство вскипевшего чайника заставило ее немного прийти в себя.
— Ну тебя, — отмахнулась она от смирно сидевшего Юры, все еще всхлипывая от смеха. — Давай чай пить.
Обжигаясь, он с наслаждением принялся пить чай с огромными бутербродами. Женю вдруг тоже обуял голод. И ей было страшно приятно, что Юра сидит против нее, пьет чай, ест колбасу, как самый обыкновенный человек, как будто с ним ничего не происходило. Быть может, действительно все обойдется, он будет здоров, будет жить?
— Это ведь проводилась репетиция, — сказал Юра. — Она подтвердила, что все расчеты правильны и теперь можно ставить основной эксперимент. То же самое, но только, так сказать, на мировой арене. Ничего особенного. Ну, представь себе, — попробовал пошутить Юра, — то «Химик» играет на стадионе в Майске, а то где-нибудь в Стокгольме, на первенство мира.
— Значит, ты еще раз будешь Человек-луч? — Глаза Жени расширились.
— Боюсь, как бы это не стало моей профессией. — Юра засунул огромный кусок батона в рот и аппетитно откусил. — А ты, как верная жена, будешь каждый раз переживать? Привыкай!
Женя сделала вид, что не слышала.
— Теперь бы, знаешь, подремать…
— Ну что ж, ложись… — Она торопливо сняла со своей строгой, белоснежной кровати покрывало. — Я посижу в кресле.
Но Юра не ответил. Полусонный, он выбрался из-за стола, осторожно потрогал постель и, едва освободившись от лыжных ботинок, повалился боком на кровать и мгновенно заснул. Женя, выключив верхний свет и оставив ночник под коричневым грибком, забралась в кресло с ногами.
Она долго просидела так, глядя на него. Лицо у Юры было бледное, волосы спутались и прилипли ко лбу. Теперь, когда он спал и ему не надо было притворяться, гримасы боли то и дело морщили его лоб и щеки. Женя не чувствовала, что ее лицо также дергается от боли за него… Вдруг она вскочила и, как была, в чулках, выбежала в прихожую, к телефону, с ужасом вспомнив, что еще не звонила Андрюхину.
— Иван Дмитриевич!
— Наконец-то! Скорей докладывай!
— Все хорошо, Иван Дмитриевич, — поспешила она сообщить. — Он ел. Сейчас спит.
— Ел? Спит? Отлично! Он где?
— На медпункте… — выговорила она, запинаясь.
— Ага. Так-так. Ну что же, пусть побудет там. Он вас не стеснит?…
Жене показалось, что она видит, как подмигивает ей Андрюхин.