Ночью Женя проснулась, придавленная страхом. Несколько мгновений она не смела открыть глаза, зная, что сейчас произошло что-то страшное. Не двигаясь, почти не дыша, она думала: что? И вдруг, широко открыв глаза, вскочила. Нет Юры!

Включив свет, она сорвалась с кровати, подбежала к распахнутому окну, откуда тянуло острой свежестью, пахло Москвой, родным домом… Окончательно проснувшись, Женя вспомнила, как даже на торжественном приеме Юра и Андрюхин умудрились уединиться, о чем-то таинственно беседуя, как они, ничего не замечая, шли потом по коридору небольшого дома, где их расселили на ночь… Конечно, Юра у Андрюхина. Что же они еще затевают?

Как была, в пижаме, она забралась с ногами на широкий подоконник и, ничего не видя, уставилась на темные ели, на плывущие далеко огни… Ей припомнились некоторые книги и фильмы, и она с горькой усмешкой перебирала туманные образы жен, преданных, безропотных, растворяющихся в деятельности великих мужей. Эти жены варили своим мужьям вкусные обеды, вовремя пришивали пуговицы, удостаивались чести переписывать их труды, собирали в семейные альбомы разные примечательные фотографии. Нет, Женю не манила такая жизнь; при одной мысли о подобном существовании ей становилось тошно. Потом, как маяк, выплыл образ гордой польки, Марии Склодовской, по мужу — Кюри. Рядом с мужем она прокладывала глубокую борозду по целине, еще не известной науке. И кто пахал глубже?… Но Юрка увлекся кибернетикой, а Женя всей душой была предана медицине. Им не идти в одной упряжке! Что же, все равно, все равно- слышите? — она станет вровень с ним!

И ветер, который пахнул в это мгновение в окно, как будто подхватил Женю и упруго поднял вверх. Она вся напряглась в радостном сознании своей силы, в нетерпеливой жажде сейчас же что-то делать, творить, дерзать. Девушка мечтательно закинула голову и, едва не свалившись с подоконника, неожиданно ощутила, что сидит в Кремле. Невольно запахнув пижаму, пригладив волосы и согнав ребячью улыбку беспричинного счастья, Женя спрыгнула в комнату, тихо забралась в кровать, но, как ни старалась, не могла придумать ничего интересного ни о человечестве, ни о мире… Она уже дремала, когда чуть слышно скрипнула дверь. Легкое движение в комнате заставило ее встрепенуться. Было уже светло. Она увидела, как небольшой черный ящик подплыл к кровати и остановился в метре над головой. Женя, щурясь, присмотрелась. Над нею, неясно поблескивая горящими лампами, едва слышно шипел готовый заговорить радиоприемник.

Женя приподнялась и, вздохнув, выключила его: она не одобряла мальчишеских проделок академика Андрюхина.

Тотчас, смущенно потирая руки, явился сам Иван Дмитриевич, а за ним и Юра.

— Не спишь? — осведомились они.

— Сплю, — возразила Женя, кутаясь в одеяло.

— Совершенно зря! — возмутился академик. — Уже семь часов! В десять митинг. Неужели мы не проедемся по Москве, пока нас не начали снова тискать?

Через полчаса их машина, никем не замеченная, выскользнула на уже оживленные улицы. Они долго колесили по Москве. Андрюхин сам вел машину.

— Все это великолепно! — заявила Женя, не в силах дальше терпеть томительную неизвестность. — Но я хочу наконец знать, о чем вы шепчетесь, что от меня скрываете и во что еще должен будет превратиться мой муж! Вы знаете, — она подняла сердитые глаза на академика Андрюхина, — Юра Сергеев — мой муж…

— Да-да, — заторопился Андрюхин, — ведь я до сих пор не принес вам своих поздравлений… Это непростительно! Крэгс прав — я бестактен, я свинья…

— Иван Дмитриевич! — Женя, как будто делая академику выговор, укоризненно покачала головой. — Я хочу знать, во что будет превращен мой супруг.

Андрюхин встревоженно покосился на Юру. Тот смотрел в сторону, как будто разговор его не касался. Андрюхин кашлянул. Юра не оглянулся.

— Сказать, что ли? — сердито выговорил Андрюхин.

Женя замерла, понимая, что сейчас откроется тайна, мучившая ее уже много дней.

— Смотрите! — вскрикнул в этот момент Юра. — Узнаете?…

Они были где-то в районе Фрунзенской набережной. По свежевымытой улице двигалась небольшая группа в составе узкоплечего, сутулого мужчины, очень толстого мальчишки, быстрого, подвижного, как вьюн, подростка с хмурым и недоверчивым лицом и тощей, глазастой, с острым носиком девчонки.

— Бубырь! — захохотал Андрюхин. — Нинка-пружинка! Павлик Алеев! Кто же это с ними?

— Отец Бубырин, — сказала Женя, сердясь на помеху, но все же заинтригованная встречей.

Их машина остановилась у тротуара, в пяти шагах от совещавшихся о чем-то ребят. Папа Бубырин не принимал участия в совещании; он с любопытством поглядывал по сторонам и взирал на огромный двенадцатиэтажный дом, перед которым они остановились. С десятков балконов, из сотен окон, несмотря на ранний час, жильцы наблюдали праздничную Москву. Им была видна даже Красная площадь…

Подчиняясь решительному жесту Пашки, ребята скрылись в воротах огромного дома; пожимая плечами, что-то бормоча, папа Бубырин побрел сзади.

— Пошли за ними! — решительно заявил Андрюхин, озорно блестя глазами.

Вряд ли кому могло прийти в голову, что герои, ради которых Москва надела праздничный наряд, выскочив из машины, побежали за мальчишками. Во дворе им не встретилось ни души; после шумной улицы здесь было особенно тихо.

— Вот она! — крикнул Пашка, бросаясь вперед.

Обгоняя друг друга, ребята рванулись за ним; позади, спотыкаясь, бежал Бубырин-старший. А за всей этой компанией осторожно крались Андрюхин, Юра и Женя.

Пашка первый подскочил к пожарной лестнице и, не оглядываясь, быстро полез вверх. За ним, не раздумывая, — Бубырь и Нинка.

— Вы с ума сошли! — вскричал папа, останавливаясь у лестницы. — Свернете шеи! Что я скажу маме?

Но, так как эти вопли оставались без ответа, папа, воровато оглянувшись по сторонам, тоже уцепился за лестницу и довольно ловко полез следом за ребятами.

Когда они, преодолев все двенадцать этажей, скрылись на крыше, академик Андрюхин нетерпеливо спросил Юру:

— Пояс при тебе?

— Конечно.

— Впрочем, интересно именно по лестнице…

Зачем-то пригибаясь и пряча головы в плечи, они перебежали двор и один за другим вскарабкались на пожарную лестницу.

Тем временем ребята, шагнув с лестницы на крышу, убедились, что отсюда действительно видно далеко. Теперь им могли позавидовать не только зрители, толпящиеся на улице, но даже те, кто сидел на балконах. Красная площадь была так близко, что это и радовало, и пугало…

— Это Мавзолей, правда? — спросила Нинка негромко.

— И Кремль… Смотри, Спасская башня, часы! — Бубырь словно удивлялся, что все осталось на месте после того как они залезли в центре Москвы на крышу двенадцатиэтажного дома.

— А почему на Мавзолее никого нет? — спросила Нинка.

— Еще рано… — Придерживаясь за парапет, Пашка взглянул на часы, висящие далеко внизу. — Только четверть десятого. Все правительство, академик Андрюхин и Юра Сергеев выйдут ровно в десять.

— Ты бы хотел там быть?

— Я? — Пашка хмуро пожал плечами. — Зачем?

— А я бы пошла! — Нинка глядела на Пашку снизу вверх и расправляла грязными пальцами свой замечательный бант. — Я бы пошла и всем крикнула: «Здравствуйте, люди!»

— Крикни здесь, — посоветовал Пашка.

— А что? — Лицо Нинки вспыхнуло радостной решительностью. — Думаешь, не крикну? Думаешь, испугаюсь?

Она уцепилась худыми пальцами за парапет, нагнулась над далекими, яркими толпами и пронзительно, что было мочи, закричала:

— Здравствуйте-е!… Люди-и!…

Но улица продолжала катить свои пестрые волны так, как будто ничего не случилось.

— Боже мой! — задыхаясь, едва выговорил папа, показываясь в этот момент над крышей. — Что бы сказала мама!…

— Где-то сейчас Юра и академик Андрюхин?… — мечтательно протянула Нинка, вглядываясь в Мавзолей.

— А они здесь! — услышали ребята знакомый голос.

Над крышей, одно за другим, показались смеющиеся лица академика Андрю-хина, Юры и Жени.

Все бросились к ним.

— Не знаю, выйдет ли из тебя ученый, — сказал Андрюхин, обнимая Пашку за плечи, — но на местности ты ориентируешься потрясающе! Какую высотку занял, а?

Они уселись прямо на крыше, продев ноги сквозь железные прутья ограды.

Несколько минут все любовались Москвой, нежно-голубым небом, пронизанным солнцем; прислушивались к праздничному гулу. Потом, глубоко вздохнув, Бубырь сказал:

— А что дальше?… Опять учиться?

Улыбка на лице академика Андрюхина несколько потускнела. Он повернул к себе физиономию Бубыря и внимательно ее изучил.

— М-да… — неопределенно проворчал затем академик. — Скажи, в четвертом классе вам рассказывали о пище, о ее калорийности, витаминах?

— О пище он и так все знает, — немедленно ввернула Нинка.

— Видишь ли, давно известно, что человеку необходимо ежедневно получать такое количество разнообразной пищи, которая бы давала в среднем три тысячи пятьсот калорий, — словно размышляя, продолжал Андрюхин. — Это известно. Насчет пищи. Три с половиной тысячи калорий. Но до сих пор не подсчитан и никому не известен тот минимум знаний, который человек тоже должен получать ежедневно, чтобы оставаться человеком. Мы не животные. Мы не машины по переработке пищи. Мы — люди! Пища — это очень важно: калории, витамины! Но знать — важнее всего!

Теперь он стоял, расставив ноги, борода его развевалась, лицо как будто вздрагивало от восторга.

— Знать! Знать!… Вот голод, который будет вечно терзать человека! Только тот, кто перестал быть человеком, свободен от такого голода, сыт, удовлетворен, равнодушен. А мы не можем успокаиваться! Вчера впервые человек стал лучом, этот пучок света преодолел двадцать километров… Наши сердца были потрясены! Сегодня Человек-луч мгновенно пересек материки и океаны и возродился за десять тысяч километров! Завтра Человек-луч покинет пределы Земли и уйдет в Космос на сотни тысяч, а потом и на миллионы километров…

— Что? — крикнула Женя. — Что?…

— Кто будет этим человеком, мы не знаем, — слегка запнувшись, продолжал Андрюхин. — Может быть, снова Юра, может — Женя, — он крепко взял ее за руку, — а возможно, что решение тех чертовски сложных задач, которые возникают при переброске луча в Космос, затянется и только вот он, лентяй, еще далеко не ставший человеком, — он щелкнул по носу Бубыря, — впервые уйдет в мировое пространство, став лучом…

— Так вот о чем вы думаете, — пробормотала Женя, не спуская с Юры глаз. — Вот о чем…

Он мягко вскочил и, улыбаясь ей, слегка пожал плечами:

— До всего этого далеко! Зачем переживать заранее?… — Он крепко сжал ее руки. — Ну, Женька! Ну! Да брось ты в самом деле!

Обхватив ее за талию, Юра закружился в вальсе, упорно тормоша упирающуюся Женю.

— Вальс на крыше. Великолепное зрелище! — пробормотал Андрюхин, вынимая часы. — Но, к сожалению…

В тот же миг куранты на Спасской башне начали свой трепетный перезвон.

— Придется поторопиться, — сказал Андрюхин и, спрятав часы, слегка сдвинул пряжку на поясе.

Все невольно посторонились: академик на несколько метров приподнялся над крышей и, словно разминаясь, неловко пошел по воздуху в сторону и остановился над улицей, дожидаясь Юру.

— Пойдем с нами! — шепнул Юра Жене. — Хочешь? Мы подхватим тебя и понесем!

— Иди, иди! — Она притворно-сердито оттолкнула его, торопливо целуя на прощание. — Это не для меня… Я прорублю свою дорогу!…

И они ушли. Сначала, как будто пробуя, достаточно ли хорошо их держит воздух, они прошлись над крышей, над улицей, но с первым ударом часов быстро зашагали по воздуху напрямик к Красной площади, над заметившими их, ревущими в беспредельном восторге миллионными толпами москвичей…