От Тихвина до Волхова Август — ноябрь 1941

#img_3.jpg

Воин Красной Армии! Спаси!

 

ПЕРВАЯ БОМБЕЖКА И ПЕРВАЯ СМЕРТЬ

Великая Отечественная война бушевала уже сорок дней и сорок ночей, когда в начале августа 1941 года наша дивизия прибыла на маленькую железнодорожную станцию Тихвин.

Солнце клонилось к западу, но жара стояла еще нестерпимая, небо над нами высилось чистое, голубое; знойное лето, кажется, умышленно помогало врагу буйствовать и творить бесчинства на нашей земле.

Небольшой городок Тихвин, как говорили, почти сплошь деревянный, лежал где-то поблизости, севернее станции, в нем что-то догорало, выбрасывая временами сизый дымок. Станцию и город немцы уже бомбили, о чем рассказывали не только рабочие, но свидетельствовали и многочисленные руины, воронки от авиабомб на железнодорожных путях, изуродованные товарные и пассажирские вагоны, стены которых были забрызганы людской кровью.

В предвидении новой бомбежки полки, части и подразделения дивизии разгружались с ходу и очень быстро. Только что прибывший эшелон через десять — пятнадцать минут угоняли со станции уже порожним, а наши подразделения, направляемые офицерами штаба, почти бегом двигались на юг, в видневшиеся на горизонте леса.

Под разгрузкой стоял последний эшелон артиллерийского полка. Все гаубицы уже были выгружены и на галопе уходили к лесу, последним разгружался зенитный дивизион, оставалось снять одну зенитную пушку и два ДШК, как внезапно в совершенно чистом небе на небольшой высоте появилась эскадрилья тяжелых четырехмоторных «юнкерсов». Развернувшись в боевой порядок, они начали бомбить станцию. Зенитчики мужественно продолжали разгружать свое имущество, а машинист, стремясь увести состав из-под бомбежки, принялся гонять его взад-вперед. Но фашисты не желали упустить добычу и пытались все-таки накрыть состав своими бомбами. Видя эту безнаказанную наглость, комиссар дивизиона вскочил на платформу, сам сел за ДШК и ударил по «юнкерсам» очередями крупнокалиберных пуль. Почувствовав энергичный отпор, «юнкерсы» быстро разлетелись в разные стороны и, сбросив бомбы куда попало, стали уходить восвояси. Но один бомбардировщик отделился от эскадрильи и, развернувшись по ходу эшелона, снова зашел на бомбежку, успел сбросить на эшелон две бомбы, и в это же время по нему полоснул из своего ДШК комиссар дивизиона. «Юнкерс» мгновенно вспыхнул яркой свечой и рухнул рядом с почти пустым эшелоном, угрожая ему пожаром. Находившиеся неподалеку в укрытиях солдаты и офицеры сбежались к месту пожара. Самолет пылал, высоко в небо поднимался черный столб дыма, распространяя смрадный запах горящего солидола и жареного мяса, летчики не успели выброситься на парашютах и теперь горели вместе со своим «юнкерсом». А комиссар дивизиона лежал на платформе возле своего ДШК с пробитой грудью, кровь струилась по деревянному настилу вагона и, найдя щель, капала на пыльную сухую землю тихвинского вокзала.

Это была первая кровь нашей дивизии. Кровь комиссара зенитного дивизиона, геройски погибшего в борьбе с врагом.

Эшелону «юнкерсы» не сумели причинить вреда, и теперь его машинист смог спокойно увести состав в безопасное место.

К ночи того же дня передовые части дивизии были уже в двадцати пяти — тридцати километрах от Тихвина, а к вечеру следующего — в девяноста километрах.

 

БЕЖЕНЦЫ

Мы шли форсированным маршем днем и ночью, делая лишь небольшие привалы для отдыха и принятия пищи. Пятидневное сидение в вагонах, почти без движения, давало себя знать, болели ноги, ныла поясница, плечи под портупеей словно кто побил палкой; пока идешь, кажется, все в порядке, а стоит сесть на привале, как невольно вскрикнешь вставая. Но роптать не на кого. Да и что роптать?..

Дивизия двигалась и большими дорогами, и проселками, и просто сквозь лесную чащу по азимуту, и всюду навстречу нам тянулся огромный поток беженцев. Ехали на грузовиках, подводах, шли пешком, толкая перед собой двухколесные тачки, двух- и трехколесные велосипеды, высоко загруженные домашним скарбом, другие шли без ничего, неся на руках маленьких детей и узлы с самым необходимым. Все эти люди, и ехавшие на транспорте, и пешие, были сильно возбуждены, утомлены и деморализованы, и все они торопились, стремясь как можно скорее уйти подальше от наседавших гитлеровцев. Но куда? Они и сами не знали. Они просто старались поскорее выйти из зоны войны — куда-то подальше и там отдохнуть, перевести дух, осмотреться, понять, что делать дальше. Однако до сих пор это не удавалось. Многие шли от самой Риги, из Эстонии, Пскова, и нигде немцы не давали покоя. Вид у людей был крайне изможденный. Слабея, они еле двигали свой ручной транспорт. Мужчины — небритые, женщины — обветренные, почерневшие, все в пыли; грязные дети. Да и что удивляться? Ведь они находились в почти беспрерывном движении вот уже больше месяца. «Мы уже забыли, что такое отдых, разницу между днем и ночью, что такое горячая пища», — говорили нам беженцы из какого-то эстонского совхоза.

Люди уходили. Они шли днем и ночью, а за ними шли многочисленные стада коров, овец, свиней и другого скота. Это эвакуировались стада колхозов и совхозов. По специальным чекам они щедро снабжали нас молоком и мясом, а овощи на покинутых полях и огородах мы уже добывали сами. Здесь уже некому было отпускать продукцию.

Встречая нас, свежую боевую силу Красной Армии, беженцы почему-то улыбались, их лица освещались нескрываемой радостью и надеждой. Не сдерживаясь, многие тянулись к нам, чтобы пожать руку, пожелать нам успеха, а иные крепко обнимали нас и горячо целовали, будто они встретили воинов, которые в многодневных боях освободили их от фашистского плена. Это нас крайне смущало, и мы всячески старались избегать подобных встреч. Ведь мы еще ничего не совершили. Мы еще даже не видели врага, еще не встретились с ним и не попытались сразиться. Мы не понимали этого восторга беженцев. И только со временем, выслушав многочисленные рассказы о пережитых этими тысячами и сотнями тысяч людей страданиях, муках и переживаниях, мы ясно поняли их такое любовное к нам отношение.

Дело было еще и в том, что до сих пор беженцы шли одной дорогой с частями Красной Армии, отходившими под напором противника, видели наших отступающих бойцов — измученных, обессиленных, подавленных и не способных к серьезному сопротивлению врагу. Они видели это своими глазами. К тому же гитлеровская пропаганда заваливала население листовками, что Красная Армия уже разбита, что Москва взята, а Сталин бежал за Урал. И вот вдруг они встречают боевые и хорошо вооруженные части уже похороненной гитлеровцами Красной Армии, идущие навстречу врагу и готовые с ним сразиться.

Теперь мы свободно читали на этих светящихся лицах беженцев радость надежды. Надежды на то, что наконец-то враг будет остановлен. Мы это не только видели, но и чувствовали всем своим существом и тут же мысленно давали клятву себе остановить врага: остановить во что бы то ни стало.

И наконец приказ: принять боевое расположение.

 

НОЧНОЙ НАЛЕТ

Остановились мы на каких-то лесистых холмах. Все полки и подразделения дивизии готовились к бою. Рылись окопы, ячейки, траншеи, щели, ходы сообщений. Устанавливалась связь, минировались наиболее опасные подходы и проходы. Артиллеристы оборудовали свои огневые и наблюдательные пункты, штабы зарывались в землю. Но, простояв в таком положении несколько дней, мы не дождались противника. Внезапно он изменил направление движения. Наша дивизия была немедленно снята со своего места.

И вот мы снова в походе. Теперь мы круто свернули на северо-запад, к берегам Ладожского озера. По ночам над нами пролетала фашистская авиация в направлении Волховской гидроэлектростанции. Бомбардировщики летали большими эскадрильями и почти непрерывно. Сменяя одна другую, они, прежде чем начать бомбардировку, сбрасывали массу долго висящих в воздухе больших осветительных ракет, которые мы называли «воздушными фонарями». Эти осветительные ракеты действительно представляли собой сильно светящиеся воздушные фонари, с помощью которых летчики высматривали свою цель ночью.

Мне ни разу не приходилось слышать от летчиков, как с помощью этих светильников они видят — с высоты, ночью! — объекты бомбежки, но нам, находящимся под этими фонарями на земле, казалось, что целиться им так же легко, как ночной сове на мышей.

В двадцать два часа дивизия остановилась на привал. Не успели поужинать, как послышался гул бомбардировщиков. Над расположением пронеслось:

— Воздух! Потушить огни! Прекратить курение!

В кромешной тьме леса командиры, растопырив перед собой руки, на ощупь добирались до своих подразделений, проверяя их и наводя порядок. Замерев, мы тревожно вслушивались в приближающийся жуткий гул моторов. У них и моторы гудят как-то не по-человечески, надрывно. Вдруг наш комбат, капитан Никулин, закричал:

— Погасить папиросу! Кто там курит?!

Мы стали пристально всматриваться в темноту и тоже заметили мигающий огонек, который несмотря на приказ командира продолжал мигать.

— Прекратить курение, иначе пристрелю на месте! — зло повторил команду Никулин, выхватил из кобуры пистолет и, щелкнув верхним кожухом, поставил его на боевой взвод.

Но что за чертовщина? Огонек невозмутимо продолжал мигать, словно его и не касались угрозы командира.

— Сычев! — строго сказал комбат. — Прикажите немедленно поймать этого негодяя и привести ко мне. Я ему покажу, как сигналить вражеской авиации!

Рассыпавшись, солдаты стали окружать курильщика. Добравшись, кто-то пинком ударил его прямо в зубы, из которых веером рассыпались точно такие же огоньки.

— Тьфу ты, проклятый пень! — выругался солдат и доложил: — Товарищ капитан, это гнилушка светит!

Послышался сдавленный смех. Однако хохотать над неловким положением командира было неприлично, да и не до смеха было.

Лежа на земле или прижавшись к толстому дереву, мы с любопытством и таившимся где-то внутри страхом впервые наблюдали за ночной бомбежкой и действиями противовоздушной обороны. Хотя черное ночное небо светилось сотнями воздушных фонарей, самолетов мы не видели, они летели намного выше, и только по гулу моторов можно было определить, где они. Зато с восторгом и радостными выкриками мы наблюдали, как наши прожектористы, пронзив черноту неба лучами своих мощных машин, нащупывали вражеский бомбардировщик и вели его на снаряды наших зенитных пушек и пулеметов. Вот несколько прожекторов с разных сторон поймали немецкий самолет, и мы отчетливо видим, как он начал выкручиваться: бросал машину в одну, другую сторону, кубарем валился вниз, затем взвивался свечой — но наши крепко вцепились и не отпускали, а зенитчики тем временем посылали шквал огня. Разноцветные трассы снарядов и пуль гнались вслед за бомбардировщиком.

Вдруг совсем рядом с нами ударило несколько пушек. Первое впечатление было будто эти пушки ударили по нас. В одно мгновение мы оказались вниз брюхом на земле, готовые нырнуть в нее, но, увидев над собой разноцветные трассы уходивших в небо снарядов, тут же приободрились. (Потом мы узнали, это ударили зенитные батареи, охранявшие аэродром, мимо которого мы проходили.) Бомбардировщик, пойманный прожектористами, уже горел — объятый пламенем, «приземлялся», оставляя позади себя огромный светящийся шлейф. Еще два самолета догорали севернее нас, а над нами вспыхнул четвертый.

Чтобы не попасть под случайную бомбежку, так как фашистские асы, как правило, если по ним стреляли, сбрасывали бомбы, не долетая до цели, дивизия быстро снялась и двинулась к месту назначения. Даже отойдя на большое расстояние, мы все еще наблюдали страшную иллюминацию над Волховом. Гитлеровцы с каким-то остервенением бомбили город чуть ли ни каждую ночь.

 

«ВЫ ЧТО ЖЕ НЕ СТРЕЛЯЕТЕ ПО ЭТИМ СТЕРВЯТНИКАМ?!!»

И опять мы идем форсированным маршем. Днем и ночью. Усталость достигла своего апогея. Дневная жара и дорожная пыль вдвойне усугубляли нашу усталость. Но нужно было спешить. Перед нами была поставлена задача упредить противника: остановить и задержать, встать на его пути прежде, чем он развернет свои силы.

Колонны войск двигались в строгом походном порядке. Шли бодро, но без песен. За пехотой тянулись полковая артиллерия, хозчасти и санитарные роты. Артиллерийский полк и автобатальон замыкали движение колонны. Саперный батальон и батальон связи следовали вместе со штабом дивизии.

Мы приближались к Ладожскому озеру. Позади, где-то слева, осталась станция Войбокало. Во второй половине дня, когда дивизия находилась на марше в сравнительно малолесистой местности, на нас неожиданно навалилось несколько эскадрилий немецкой авиации. По всему было видно, что сидевший на станции Войбокало гитлеровский шпион даром хозяйский хлеб не ел.

Казалось, до сих пор ничего более страшного в жизни я не встречал. Когда впервые видишь, как на тебя валятся со страшным сверлящим сердце свистом авиабомбы и с невероятным громом рвутся повсюду: впереди, сбоку, за спиной — тут поистине душа уходит в пятки, а небо сворачивается в овчинку; почему-то так и кажется, что каждая бомба непременно метит в тебя, в твою спину или в грудь, если лежишь ею кверху. От нервного перенапряжения меня трясло как в лихорадке, но, помня рассказы летчиков, я не метался по полю, а прижался плотно к земле и лежал на одном месте, слушая свист бомб и с минуты на минуту ожидая «своей». Но вот бомбардировщики переключились на соседнюю часть. Осмотревшись, заметил метрах в двадцати пяти-тридцати свежую воронку и быстро перекочевал в нее. Здесь уже находилось несколько солдат и офицер, резко пахло газом сгоревшего тола, опаленные края воронки чернели свежей сажей, а из глубины ее поднимались пар и газ, как из кратера вулкана. Такие ямы образуются от полутонной бомбы.

Все обитатели воронки были бледны и находились в крайне нервном возбуждении, одни слегка подергивались всем корпусом, у других дергалась только голова или сильно тряслись руки, у некоторых же только дрожали губы, к числу последних принадлежал и я. Тем более странное впечатление произвел на меня старший лейтенант. Он почему-то выглядел спокойным и даже веселым, словно бомбежка вселила в него какой-то азарт и дополнительную энергию, и потому на общем фоне он показался мне сумасшедшим. Однако это наше первоначальное впечатление он тут же развеял.

Стряхнув с себя пыль и грязь, он посмотрел на солдат, сидящих и лежащих в воронке с винтовками в руках, и громко спросил:

— Товарищи бойцы! Вы что же не стреляете по этим стервятникам?! — Строго приказал: — Все ко мне! — И скомандовал: — Бронебойными патронами заряжай!

Солдаты вдруг оживились. Быстро залязгав обоймами, вставляли их в магазинные коробки, защелкали затворами и приготовились к стрельбе. Старший лейтенант тем временем строго следил за тем, кто и как заряжает винтовку. Заметив, что один солдат никак не может загнать патроны в магазинную коробку и второпях уже поранил правую руку, лейтенант тут же выхватил у него винтовку:

— Не нужно торопиться, но делать надо быстро и умело. Вот как надо вставлять обойму в магазинную коробку, — быстро и ловко нажал на верхний патрон, и все патроны, скользнув по канавкам обоймы, ровно нажали на пружину подающего механизма и плотно улеглись в коробку.

Пока старший лейтенант обучал молодого и неопытного еще солдата, другие, зарядив винтовки, открыли беспорядочную стрельбу по самолетам.

— Отставить одиночную стрельбу! — громко скомандовал старший лейтенант.

Повернувшись, он протянул мне взятую у солдата винтовку, которую только что зарядил, и скорее приказал, чем попросил:

— Товарищ политрук, перевяжите руку бойцу и помогите ему наладить стрельбу.

Сам же, обращаясь к солдатам, снова скомандовал:

— Слушать мою команду! По фашистским самолетам! Бронебойными патронами, залпом! Огонь! Огонь! Огонь!

Он командовал ровно и спокойно, вместе с тем настойчиво и энергично, точно рассчитывая время, необходимое, чтобы выбросить стреляную гильзу и дослать новый патрон в канал ствола.

Пока я перевязывал руку солдата, рана, к счастью, оказалась незначительной, я внимательно присматривался к старшему лейтенанту. Это был кадровый офицер. Средних лет. Среднего роста. Ладно сложенный, он по-видимому, имел хорошую физическую подготовку, закалку. Обмундирование и снаряжение сидели на нем плотно и красиво. Казалось, этот человек родился в офицерской форме. Сапоги начищены, хотя и припылены. Каска крепко держалась на голове. Лицо его было несколько повелительно-суровым. Короткий подбородок поджимал плотно сложенные губы; чистые и ровные зубы; нос ровный, с небольшим утолщением на конце. Темные брови нависали над столь же темными, но открытыми и смелыми глазами. Солдаты быстро полюбили своего импровизированного командира и очень внимательно слушали и точно выполняли его команды и приказания.

Отбомбившись, фашисты улетели, не потеряв ни единого самолета, а пулевые попадания, видимо, особого вреда им не принесли. Горнисты проиграли сбор. Разбежавшиеся в панике во время налета солдаты и офицеры медленно выходили на дорогу. Выбирались из кустов, вылезали из оврагов и многочисленных воронок. Все тревожно окидывали взглядом небо и дальний горизонт. Колонны быстро пополнялись. Произведенная перекличка показала, что от столь страшной бомбардировки потерь в людях почти не было, если не считать нескольких раненых. В обозе потери оказались более ощутимы. Здесь было убито девять лошадей и несколько ранено.

Приведя себя в порядок, дивизия продолжила свой путь.

 

РУИНЫ И ПЕПЕЛ

Ранним утром мы проходили через село Путилово. Это красивое село стоит на высоком берегу Ладожского озера. Давным-давно озеро отступило далеко к глубинам, и дно озерной чаши поросло густым и высоким лесом. Могучие ели густыми кронами тянулись к небу, стараясь сравняться с Путиловскими высотами. Но тщетно. Несмотря на свой громадный рост, с высоты Путилова могучий лес казался всего лишь густой порослью степной полыни.

Утро было тихим и прекрасным. Свежий ветерок изредка потягивал с озера, донося до нас влажность и своеобразный запах водорослей. Бледно-голубое небо было чистым и прозрачным, к востоку — совсем белым, а к северо-западу — синим и несколько угрюмым. Солнца еще не было видно, но его присутствие уже ощущалось. Мы тихо шли по широкой, ровной улице села, с горечью всматриваясь в его руины. От многих домов остались лишь обугленные печи с высоко вытянутыми трубами.

В уцелевших домах были настежь распахнуты все окна, двери и беспрепятственно гуляли сквозняки, балуясь изорванными занавесками. И почти в каждом доме на столах стояли самовары, чайная посуда, а кровати остались в беспорядке, неубранные.

Ни людей, ни животных. Когда и куда ушло все живое из этого села, мы не знали. Мы знали одно. Немцы зверски бомбили это мирное и красивое село таким же ранним утром, когда, ничего не подозревая, заботливые матери и добрые бабушки, согрев самовары и собрав на стол, будили свои семьи.

Мы были уже где-то близко. У цели. К которой теперь мы не шли, а просто бежали.

 

НА ПЕРЕДОВОЙ

Боевые позиции дивизия заняла в районе села Апраксин Городок. Откуда это не соответствующее действительности название села? Никакого «городка» мы не обнаружили. Это было обыкновенное, ничем не выделявшееся село, притом не из самых красивых.

Местность здесь была сильно пересеченной. Густые лесные заросли и кустарник, речки, многочисленные ручьи, овраги и болота — обычный ландшафт этих мест. Справа в синей дымке утреннего рассвета виднелся рабочий поселок Синявино — столица ленинградских торфяников, а слева покрытые лесом высоты. Почва — местами песчаная, местами каменистая, иногда илистая. Весь день дивизия спешно оборудовала свои боевые позиции, и к ночи все уже были в окопах и щелях. Здесь предполагалось встретить врага.

Укладываясь на ночлег, мы с комсоргом батальона младшим политруком Мишей Бойченко забрались в одну щель. Однако уснуть в этой щели нам так и не удалось. Мелкий песок сыпался со всех сторон, при малейшем движении назойливые песчинки попадали в глаза, уши, за воротник, в рот, и, как мы ни плевались, на зубах постоянно ощущался противный хруст. Кроме того, для Миши Бойченко эта щель была явно коротка. Поворочавшись с боку на бок и вдоволь наглотавшись песку, мы с руганью выскочили из этой неприветливой ямины, расстелили плащ-палатку под низкой густой кроной старой ели и наконец безмятежно уснули.

Да, Миша Бойченко! Это был совсем еще молодой, на лицо даже юный детина, росток — около двух метров, и гренадер в плечах. Характер имел хороший, человечный. До флегматичности спокойный, он был так же медлителен и неповоротлив в деле, но! — всегда уравновешен и никогда не поддавался панике. Такому бы офицеру да зенитный дивизион! Кадровый офицер, он был хорошо подготовлен в военном отношении, но для комсорга не подходил никак. Никакого комсомольского, а тем более юношеского задора в нем не было.

Не дождавшись противника, наша дивизия развернулась широким фронтом и двинулась на юг в предвидении встречного боя, на розыск врага. Первое, что мы встретили на своем пути, были руководители Мгинского района Ленинградской области, метавшиеся по лесам в поисках подходящих мест для закладки партизанских баз. Однако Мгинский район вскоре оказался ареной кровопролитных боев и надолго превратился в линию фронта двух воюющих армий, где для партизанского движения уже не оставалось места.

Наконец боевые части нашей дивизии обнаружили противника. Передовые части с ходу ударили по врагу, сбили с позиций и вошли в преследование. Все роты отдельного саперного батальона, в котором я служил, были распределены и приданы стрелковым полкам — в основном как минеры. Ко второй и третьей роте, где политруки послабее, комиссар батальона младший политрук Коваленко направил нас — меня и Бойченко. Мне была поручена третья саперная рота, где командиром был старший лейтенант Заболоцкий.

Напутствуя нас перед первым боем, комиссар батальона сказал:

— Ну вот, товарищи, пришел и наш час. Вы идете в первый бой с ненавистным врагом, с гитлеровскими захватчиками. Будьте мужественными и достойными воинами защитницы трудового народа — нашей доблестной Красной Армии!

Ответив дружным «Ура!», мы разошлись по своим полкам.

Не скажу, чтобы в этот момент меня одолевали какие-либо чувства восторга или страха, душевного подъема или уныния, боязни смерти или желания отличиться. Нет, об этом я не думал. Скорее всего, в этот момент в глубине сознания гнездилось чувство неизвестности. Отсутствовало полное представление о конкретных деталях войны — с чего она начинается, чем заполнен ее каждый день и каждая ночь, каждое утро и каждый вечер?

Ясно было одно: либо мы выдержим эту борьбу с фашизмом и разобьем его, либо погибнем — вопрос мог стоять только так.

 

РАСПРАВА

Боевые части нашей дивизии успешно теснили противника и ушли далеко вперед. В поисках своего полка я вышел на господствующую высоту. Здесь скрещивались и разбегались в разные стороны шоссейные и грунтовые дороги. Прямо на юг уходило вдаль белое шоссе, слева от него за большой ровной поляной, прилепившись к густому лесу, стояла небольшая деревня Гайтолово, а еще левее, прямо на восток, особняком на возвышенном месте расположилась богатая деревня Тортолово. С высоты далеко просматривались окрестности. На южном направлении по обеим сторонам шоссе трещали автоматы и пулеметы, хлопали одиночные выстрелы из винтовок. Временами рвались ручные гранаты, с треском разрывались ротные и батальонные мины. Артиллерия с обеих сторон почему-то молчала. Но я видел, как наши артиллеристы энергично готовят огневые позиции. Неподалеку от шоссе на опушке осиновой рощи вырубали деревья перед стволами орудий, сооружали дерновые валы вокруг пушек, орудийные расчеты бегом подносили к орудиям ящики со снарядами, копали для них погреба. С правой стороны шоссе, почти рядом с кюветом связисты тянули телефонный кабель, навешивая его прямо на сучья деревьев, а на открытых полянах укладывали кабель в вырытые канавки и маскировали кусочками дерна и мхом.

Узнав у проходивших мимо штабных офицеров, где находится искомый мною полк, я быстро спустился с высоты и зашагал по шоссе. По дороге ко мне присоединилось несколько солдат и офицеров. Навстречу, с передовой, шли первые раненые, и мы, движимые любопытством, набрасывались на них с вопросами: «Ну как немцы? Где они?» На эти стереотипные вопросы одни пожимали плечами, другие со злостью огрызались: «Догонишь, так узнаешь, как немцы!»

В воздухе показался немецкий самолет-разведчик, и мы быстро сбежали с шоссе в лес. Пройдя два-три километра лесом, мы наткнулись на брошенные немцами позиции. Это были наскоро отрытые ячейки, пулеметные точки находились просто в круглых ямах, прикрытых скорее от солнца, чем от пуль и снарядов. Никакой системы обороны не было. По небрежности и бессистемности этих «фортификаций» было ясно, что обороняться здесь немцы никак не предполагали, ведь за три года войны им почти не приходилось встречать сопротивления.

Прошли еще несколько километров, и все чаще стали попадаться одиночные трупы зверски умерщвленных наших солдат, а потом и целые груды тел. Присмотревшись, мы увидели, что все эти люди были умерщвлены разными орудиями смерти. Вот свежая груда тел из пяти трупов, изуродованных самым зверским образом: разбиты головы, рассечены грудные клетки, выколоты глаза, вспороты животы, а у некоторых во рту остались торчать немецкие штыки. Поспешно отступая, немцы, как мы поняли, специально оставили на пути нашей армии эти трупы, чтобы устрашить нас, для чего самым зверским образом убивали военнопленных. Можно ли представить более дикое и глупое мнение немцев о нас, советских людях?

Вокруг трупов постепенно образовалась большая группа наших солдат и офицеров, с негодованием и удивлением рассматривавших первые следы «цивилизации» фашистов. Стихийно возник митинг. Здесь я впервые во всей полноте понял и ощутил свою миссию — миссию политрука. Она рождалась как протест против этой дикой расправы над обезоруженными пленными. Я говорил о нарушении международных конвенций и соглашений, разоблачая идеологию фашизма, ее бесчеловечность, и лица солдат постепенно становились все более суровыми, даже злыми. С негодованием и ненавистью к захватчикам расходились люди.

 

«НЕЧЕГО ВРЕМЯ ТЕРЯТЬ ПОНАПРАСНУ!»

Догнали мы свой полк только вечером. И тут же получили приказ командира полка: заминировать шоссе и его обочины противотанковыми минами. Ожидалась танковая атака противника. Ночью мы задание выполнили. Однако к утру пришел новый приказ: разминировать шоссе, пойдут наши танки. Обрадовавшись такому обороту дела, мы с рассветом выползли на дорогу и принялись быстро снимать мины, относя их подальше в глубь леса. На нашу раннюю работу немцы не реагировали, очевидно еще спали, и мы, потеряв чувство осторожности, стали работать в полный рост.

Перед восходом подъехали три наших танка. Приглушив моторы, они остановились. Из открытого люка переднего танка выглянул офицер:

— А где же тут немцы?

Мы ответили, что немцы где-то впереди. Посмотрев вокруг, танкист полушутя-полусерьезно произнес:

— Приехали бить немцев, а тут не то, что немцев, русских-то раз-два и обчелся. — И вдруг предложил: — Вот что, ребята, садитесь к нам и поедем искать немцев. Нечего время терять понапрасну!

Столь неожиданное и вместе заманчивое предложение вначале смутило нас, в недоумении мы переглядывались: как быть? Ведь мы же саперы, да и приказа нет, хотя задание мы уже выполнили и доложили командиру. Тем временем танкист нырнул в танк и вновь появился уже с автоматом в руке. Окинув нас взглядом, крикнул:

— Политрук, вот тебе автомат! Садись позади башни и, как увидишь немцев, пали по ним из автомата, а мы их будем косить из пулеметов и бить из пушек.

Это явилось как бы командой. Не раздумывая, я вскочил на танк, схватил автомат и стал устраиваться за башней. Командир второй роты лейтенант Сычев взобрался на второй танк, за ним последовали солдаты, и спустя несколько минут, оседлав танки, мы уже мчались по шоссе в сторону противника.

Миновав небольшую открытую поляну, мы въехали в большой лес. Передний танк остановился. За ним остановились и два других. В предрассветной мгле стояли могучие ели, нависая над шоссе. Вдали сквозь длинный коридор деревьев виднелась уже освещенная солнцем высотка. Плотно прильнув к холодному металлу танков, мы напряженно всматривались в лесную чащу. Утренние сумерки и легкий туман затрудняли и без того плохую видимость, лес подозрительно молчал. Вдруг справа в глубине что-то зашевелилось. Я немедленно дал очередь из автомата, и тут же раздались крики немцев:

— Русс! Русс!

Спрыгнувшие с танков солдаты уже бежали в глубь леса, стреляя на ходу. Я побежал туда же. Стало как-то светлее, и мы четко увидели, как два долговязых пруссака уходят от нас, волоча за собой труп убитого товарища, а третий возится с пулеметом, наводя на нас. Но кто-то метким выстрелом ранил немца. Он бросил пулемет и заорал на весь лес. Подбежавшие бойцы быстро схватили его, сунули кляп и потащили к танкам.

Подобрав четыре автомата и пулемет, захватив двух пленных, мы вскочили на танки. Танкисты открыли огонь из всех пушек, затем быстро развернули машины и выскочили на дорогу. Из глубины леса и с обеих сторон шоссе застрочили пулеметы и автоматы. Лес загудел, защелкал, затрещал. Разбуженные немцы открыли запоздалый беспорядочный огонь.

От пленных мы узнали, что столкнулись с передовыми частями 21-й стрелковой дивизии «СС». Высадив на станцию Мга воздушный десант, гитлеровцы спешили навстречу финнам, наступавшим на Ленинград через Карельский перешеек. Однако они малость запоздали. На их пути уже стояла наша 310-я стрелковая дивизия. Так что спешили мы не напрасно. Наш пот и наша первая кровь не пропали даром, мы вовремя успели добежать до цели и развернуть свои силы — упредили врага.

 

БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЙ

Деревни Гайтолово и Тортолово переходили из рук в руки несколько раз. Поддерживая 1080-й полк, наша рота сосредоточилась на левом фланге полка за деревней Гайтолово, в густой березовой роще. Проходя на рассвете через эту деревню, мы уже не обнаружили на этом месте никакой деревни. На ее месте остались лишь голые каменные фундаменты да тумбы, на которых недавно стояли дома, повсюду валялись полусгоревшие бревна да кое-где торчали полуразрушенные печи — вот и все, что осталось от деревни Гайтолово. Даже колодезный журавль и тот был сбит снарядом, так что воду из колодца нам пришлось черпать уже без его помощи. А ведь совсем еще недавно, оставляя эту деревню, мы предлагали ее немногочисленным жителям эвакуироваться в глубь страны. Где они теперь, ее беспечные жители?

Наскоро окопавшись, мы ожидали «грандиозного», как объявили немцы, наступления. 1-й взвод, с которым находились командир роты Заболоцкий и я, расположился впереди. 2-й взвод уступом влево, а 3-й уступом вправо позади нас.

Почва на месте расположения первого взвода оказалась каменистой, рыть окопы было крайне трудно, даже нам, саперам. К восьми часам утра удалось отрыть окопы глубиной всего лишь для стрельбы с колена, а в 8.00 — мы уже знали пунктуальность немцев — начнется бой.

Приказав всем прекратить работу и укрыться в окопах, командир роты тоже залез в вырытый для него окоп, и, только я устроился рядом, как одновременно из всех видов оружия немцы открыли бешеный огонь. Затрещали пулеметы, затыркали короткие очереди автоматов, загремели залпы артиллерии и минометных батарей. На нас густо, как на свадебном пиру, посыпались ветки и зеленая листва деревьев. Инстинктивно мы плотнее прижались к дну окопа. Впечатление было, что налетела огромная-преогромная эскадрилья самолетов, которая бомбит и обстреливает нас из пулеметов. Однако наблюдение за воздухом не подтвердило этого впечатления. Били из наземных видов оружия. Посмотрев на часы, я убедился: ровно 8.00. Какая педантичность!

Стрельба нарастала с дьявольской интенсивностью. Пули, ударяясь о ветки деревьев, трещали, как полевая саранча. Разрывы мин и снарядов сливались в общий гул. Небо заволокло густыми клубами дыма, газа и пыли. Казалось, вокруг нас горят и земля, и небо.

В такой-то вот обстановке неожиданно появился связной командира полка с приказом немедленно заминировать опушку леса на левом фланге, который находился от нас в двухстах-трехстах метрах.

— Ну, политрук, кого пошлем минировать? — обратился ко мне Заболоцкий.

— Кажется, одного взвода будет достаточно, поляна там небольшая, и с этой задачей, по-моему, вполне справится взвод младшего лейтенанта Гревцева.

— Да, пожалуй, — согласился Заболоцкий. Тут же написал распоряжение командиру взвода и послал приказ со связным.

Обстановка между тем становилась все более и более напряженной. Со стороны противника четко слышался гул моторов, даже отдельные выкрики команд. С минуты на минуту ожидалась атака немцев. Получив приказ, Гревцев быстро снял свой взвод и бегом повел на выполнение задания. Увидев это быстрое передвижение нашего взвода, некоторые трусы и паникеры из соседнего стрелкового батальона, кажется, только того и ждали — сначала по одному, а затем и целыми группами они устремились к нашей роще следом за взводом Гревцева. Углядев это безобразие, я понял: через минуту то же самое может случиться и с нашим, вторым, взводом, через который бежала вся эта масса.

— Надо немедленно предупредить второй взвод! — прокричал я почти на ухо командиру роты. — Чтобы без приказа не отходил ни один человек, иначе, неправильно поняв движение, взвод тоже может сняться и уйти.

— Ну и предупреждай, если тебе жизнь надоела! — с выкаченными глазами прокричал мне в лицо Заболоцкий, отвернулся, уткнувшись лицом в окопчик, и весь как-то съежился, словно готовясь нырнуть в преисподнюю.

Будто плетью стегнул меня этот трусливый писк! Как ужаленный я выскочил из окопчика и в бешенстве помчался во второй взвод, не обращая внимания на опасность. Однако обстановка во втором взводе меня так обрадовала, что я тут же забыл и про обиду, и про Заболоцкого. Еще издали я заметил высокие брустверы синевато-зеленого грунта, извивавшиеся и уходившие в глубь рощи, и теперь увидел — я прыгнул в окоп полного профиля! К счастью, грунт здесь оказался мягким, и взвод быстро смог уйти в землю: длинные, извилистые окопы были сооружены по всем правилам инженерного искусства; огневые ячейки для пулеметов вынесены несколько вперед, с хорошим сектором обстрела.

И сейчас политрук роты подбирал гранатометчиков по танкам, готовились связки гранат, учитывались бронебойные патроны и всем бойцам был отдан приказ надеть на винтовки штыки. Командир взвода, младший лейтенант Мальченко, находился в центре взвода, откуда деловито наблюдал за обстановкой и отдавал приказания работавшим солдатам. Все были бодры и активно готовились к встрече врага. Никаких следов паники или волнения. Тут все и всё готовилось к бою.

— Ну и молодцы! — здороваясь с командиром взвода, сказал я улыбаясь.

— Рад стараться! — весело ответил Мальченко по-солдатски.

Подошли политрук Иванков и несколько солдат, отдыхавших в окопе.

— Как вы оцениваете обстановку? — спросил я политрука и взводного.

— Да как оцениваем! Готовимся вот отбивать атаки, — ответил Мальченко. — Кажется, они что-то там затевают.

Я похвалил:

— Правильно оцениваете обстановку и хорошо готовитесь.

Проинформировав комсостав дополнительно об обстановке, я заторопился обратно, в первый взвод, который первым должен встретить врага. Но, бросив взгляд вдоль окопов, заметил неимоверное число людей не саперного обличья. Делая вид будто ничего не понял, недоуменно спросил Мальченко:

— Откуда это у вас столько людей?

— А вон, смотрите, еще двое бегут, — улыбаясь показал Мальченко. — Мы их всех тут задерживаем и заставляем рыть окопы. И представьте, очень охотно у нас работают.

— Да, но знаете ли вы, что их ожидает?

— Я-то знаю, — со вздохом ответил командир взвода, — а вот знают ли они?

«Какая трагедия, черт возьми!» — подумал я. Ведь по законам военного времени все они подлежат расстрелу как трусы и паникеры, самовольно оставившие свое место в бою, как изменники, грубо нарушившие воинскую дисциплину и военную присягу.

— Товарищ Иванков! — обратился я к политруку. — Я тороплюсь, вы знаете, что в первом взводе нет никого из политработников, и там еще что-то стряслось с командиром роты, его нельзя оставлять без внимания. Сами, и немедленно, побеседуйте со всеми беглецами, напомните им о воинской присяге и разъясните, что их ожидает в случае, если командование полка обнаружит их самовольный уход с боевых позиций.

— Ясно! — ответил Иванков и сразу направился к группе работавших солдат.

Между прочим, интересный был человек — командир взвода Мальченко. Все в нем было интересно. Даже его рост и сама фигура. Его нельзя было назвать ни высоким ни низким; ни большим ни маленьким; ни толстым ни тонким. Просто — как бы сам по себе плотный. И выглядел он как-то по-особому: собранный и подтянутый, расторопный, деловитый, никогда не унывающий. Не лишенная ума голова его плотно сидела на плечах. С каской он никогда не расставался, потому что голову берег и ценил превыше всех остальных частей тела. Правда, ценил еще глаза и руки. Зато другие части тела — не ставил ни во что. В пылу горячих споров о том, какие части тела всего важнее для человека, Мальченко неизменно заявлял:

— Да пусть мне отобьет обе ноги и даже одну руку (лишиться обеих ног и обеих рук в расчеты Мальченко, очевидно, не входило), я и тогда буду жить и работать. На стул я заберусь, — продолжал развивать свою мысль Мальченко, — до чертежной доски достану, а проект и смету моя голова продумает до мельчайших подробностей. Ведь смотря какой проект! А если, допустим, на миллиончик? А уж если на десять миллиончиков!..

И тут уж невозможно было удержать Мальченко от заманчивых расчетов процентных отчислений в пользу проекта.

Мальченко никогда не падал духом, даже в самых сложных и опасных условиях. Все задания он выполнял продуманно, без лишней суеты и торопливости, но получалось все вовремя, аккуратно и быстро. Обычная оценка таких людей — «деловой человек».

Возвратившись в первый взвод, командира роты Заболоцкого на прежнем месте, к своему удивлению, я не обнаружил. Прошел по всему взводу — и опять не нашел. Спросил у командира взвода Шаубергенова, он ответил, что видел командира, когда он вниз лицом лежал в своем окопе, а куда и когда он исчез, не видел. То же самое ответили и солдаты, к которым я обращался. Неужели этот трус одумался и ушел в третий взвод, подумал я. Но ведь туда в несколько раз дальше, чем до второго, и совсем небезопасно. Но размышлять было некогда, а уж тем более заниматься розыском — вот-вот атака противника.

Срочно вызвал политрука роты Иванкова, объяснил ситуацию с комроты и предложил ему временно принять на себя командование ротой. Артиллерийский и минометный огонь немцев подтягивался к нам все ближе и ближе; если с утра они вели огонь на отсечение, то сейчас били нам почти по ногам. Мины рвались между нами и вторым взводом. Осколки то и дело осыпали нас сверху. Все говорило о том, что приближается атака. Напряжение возрастало. И вдруг все стихло.

— Ручная пулемета, вперед! — скомандовал командир взвода Шаубергенов. — Приготовить граната! Стрелять по команде, залпом! Слушать моя команда! — продолжал выкрикивать взводный.

Я достал пистолет, наскоро протер его кусочком масляной тряпки, вынул из своей парусиновой сумки гранаты — в общем, тоже приготовился. Но что такое? Ждем пять, десять минут... пятнадцать... Ничего. И никакого движения в лагере противника. Раньше даже сквозь грохот стрельбы и разрывы мы четко слышали шум моторов и отдельные выкрики команд, а тут — словно все они подохли. Я вынул часы. Четверть третьего. Не сдержался и выругался:

— Тьфу ты, черт! Никак не привыкнем к их старому порядку, где уж нам до «нового»?

Мы забыли, что, по старому немецкому обычаю, в два часа дня все немцы, проживающие на нашей планете, обедают. Какая же — в это святое время! — может быть война?

Наши солдаты, поняв это как перемирие, немедленно принялись за углубление окопов. Мы ведь уже пообедали час тому назад.

Зазвенели кирки и лопаты, полетели за бруствер камни. Некоторые солдаты из камней выкладывали бойницы. Несколько саперов пришли углублять и наш окоп. Я встал и вслед за Иванковым выбрался на поверхность. Работа кипела. Солдаты спешили поглубже зарыться в землю. Прохаживаясь между работающими, я слышал веселые шутки и анекдоты, но велись и серьезные разговоры, которые показывали, что наши солдаты пристально следят и чутко замечают приемы, привычки, обычаи и повадки врага.

— Вишь, у немца-то своя привычка, — говорил пожилой боец своему соседу, — каву (какао) он пьет в семь часов утра, а баланду хлебает только в два часа дня. Да вот ведь и в атаку без танков не ходит: гудел, гудел да так и не осмелился. Должно быть, танк поломался, вот те и атака сорвалась. Экая народина! Войну и ту ведет по шаблону.

— А ты не тужи, — ответил ему сосед, — мы ему ету шаблону поломаем. Не может того быть, чтобы какая-то немчура могла побить нас. Этому никогда не бывать. Вот те крест! Попомни меня!

Эта наивная, но святая вера нашего русского человека в какую-то еще неведомую ему, но могучую силу меня до слез радовала и окрыляла. В этом случайно услышанном мною разговоре я ощущал подлинный голос Родины — ее мысли, стремление и полет! Это ведь были и мои мысли и настроения.

Мимо нас то и дело пробегали небольшие группы солдат, это возвращались в свои подразделения бойцы второго взвода. Иванков улыбнулся:

— Ага! Кажись, дошло до них!

Возвратившийся к вечеру третий взвод младшего лейтенанта Гревцева доложил об успешном минировании. Потерь взвод не имел. На вопрос, был ли во взводе командир роты Заболоцкий, все отвечали отрицательно. Неужели его ранило? Но где его могло ранить? В окопе? Не могло, потому что немцы по нашим окопам минами и снарядами еще не били. Пулевые ранения были. Были и убитые на поверхности окопов. Но всем известно, что Заболоцкий из окопа не вылезал. И все-таки, куда же он делся? Возможно, вылез из своего окопа, а раз вылез, значит, мог быть ранен и убит. Не всем удавалось увернуться от пуль. Обыскав все расположение роты и ближайшие окрестности, трупа Заболоцкого мы не нашли. Вернувшись на вторые сутки в штаб батальона, мы и тут его не обнаружили. Посланный в медсанбат офицер штаба доложил, что через медсанбат Заболоцкий не проходил. В соседнее соединение Заболоцкий попасть не мог. Для этого он должен был обойти слева позиции нашего полка, а справа позиции еще двух наших полков. И вот первая фамилия в нашем батальоне — старшего лейтенанта Заболоцкого — была внесена в списки без вести пропавших.

Вспоминая все обстоятельства пропажи Заболоцкого, я потом вспомнил, что в пылу гнева, кажется, обозвал его трусом. Не это ли явилось причиной его исчезновения? Ведь трусы, они всего боятся, они боятся даже собственных ошибок. В данном случае, испугавшись собственной трусости, Заболоцкий мог просто дезертировать из действующей армии, с фронта.

 

ПРИКЛЮЧЕНИЕ С КОМДИВОМ

Однажды днем я шел правой стороной все того же белого шоссе по хорошо уже проторенным тропам среди густого елового леса. Теперь здесь повсюду были предусмотрительно нарыты щели и траншеи, узлы связи укрыты в глубоких землянках, защищенных двумя-тремя накатами толстых бревен. В таких же землянках располагались и батальонные пункты медицинской помощи, возле которых стояли рессорные санитарные двуколки и скрытые в глубоких «конюшнях» лошади.

Бои принимали все более затяжной и упорный характер. Немцы стремились во что бы то ни стало добиться осуществления своей цели: выйти к берегам Ладожского озера, соединиться с финнами и замкнуть мертвое кольцо вокруг нашего любимого Ленинграда, чтобы затем взять его измором, надругаться над ним, уничтожить, лишить наш народ памятника революции — первой столицы социализма, и памятника русской культуры — могущества и славы великой страны.

Все это мы хорошо понимали и, сколько хватало сил, старались разрушить эти дикие планы, не допустить глухой блокады города Ленина.

Почти от Синявина до Мги растянулась наша дивизия. Временами нас поддерживала седьмая танковая бригада. Однако сдерживать все нарастающий натиск врага становилось все труднее. И все-таки дивизия не оборонялась, а все время наступала. Никогда мы не отдавали инициативы в руки противника. Эта боевая тактика командования и, в частности, ее командира полковника Замировского нам очень нравилась. Тактик он был опытный и энергичный, хотя такая его тактика нам, саперам, стоила большого пота и нервов. Несмотря на то что мы работали дни и ночи, мы все-таки не успевали вовремя сооружать КП и НП дивизии. Они так часто менялись, что у нас не хватало ни сил, ни времени, чтобы закончить их вовремя. Недоделки мы нередко заканчивали уже в присутствии комдива, за что он отчитывал нас по всем правилам неласковой солдатской терминологии.

Комдив наш был человеком своеобразным. В его внешности, манерах, в мышлении как-то переплелось привнесенное издревле с современным — нашим, советским. Он, кажется, никогда не уделял внимания своему внешнему виду, исключая бритье. Никогда не старался быть деликатным, даже в присутствии женщин. Любил и много сам знал сальных солдатских анекдотов. На женщин смотрел не иначе как на постельную принадлежность. С подчиненными, даже с равными по возрасту и званию, мог быть груб до истерики. В то же время как воин и командир он был глубоко предан родине, воинскому долгу и, кажется, вкладывал в его исполнение все свое существо. Во всяком случае, дивизия под его командованием дралась с львиным напором.

В тот день я шел по обочине шоссе, укрываясь от зноя в тени почти сплошного лесного массива. Я разыскивал свою роту. Части дивизии, развив наступление, успешно преследовали противника. К половине дня полковая артиллерия и обоз с боеприпасами далеко отстали от передовых частей, преследовавших врага. Полевые кухни тоже спешили догнать свои подразделения, чтобы накормить людей наваристыми щами из свежих овощей и жирной солдатской кашей с мясом, угостить любителей горячим ароматным чаем. Все это двигалось не торопясь, всяк своим путем.

Вдруг откуда-то появился командир дивизии и принялся сгонять всех на шоссе, а затем на рысях погнал вдогонку передовым частям. Достигнув речки Черная, наши передовые части задержались здесь на обед, приостановив преследование противника. Вот к ним-то сейчас и подтягивались вплотную наша артиллерия, обозы с боеприпасами и кухни. На узком шоссе образовался сплошной обоз длиной более километра.

Расчет, конечно, был прост: на ходу пообедать, пополнить боезапасы, подтянуть артиллерию — и снова в бой. Вот тут-то и заключалась трагическая ошибка и командования полков, и самого командира дивизии. Не было учтено одно очень важное и серьезное обстоятельство: противнику понадобилась столь же короткая передышка, чтобы осмотреться, привести себя в порядок и нанести контрудар.

Жаркий августовский день повернул уже на вторую половину. От длительного отсутствия дождей и частого движения на белом шоссе образовались целые «лужи» пыли. Деревья под зноем опустили листья. В воздухе дрожало раскаленное марево, ни малейшего ветерка, если б не речка поблизости, дышать было бы совершенно нечем. И в этот момент — когда все остановилось, когда на шоссе задымились ароматным паром кухни, а повара засуетились, разливая щи по котелкам и термосам, — вдруг загремели залпы минометных батарей противника и вокруг сгрудившихся на узком шоссе обозов, артиллерийских упряжек, кухонь и множества людей стали рваться мины.

Началась свалка. Паника!

Глубокие кюветы по обеим сторонам шоссе не давали возможности быстро развернуться, а ожидать, пока развернутся другие, никто не желал. В дело вступила безрассудная грубая физическая сила. Кто сильнее и нахальнее — тот мял, давил и опрокидывал других, не считаясь ни с чем. В кюветы полетели кухни и повозки с боеприпасами. Артиллеристы, развернув упряжки, на галопе устремлялись из зоны огня. А тем временем немецкие наблюдатели всё точнее и точнее корректировали огонь своих батарей. Видя свой просчет, командир дивизии кинулся в гущу этой свалки и сам лично принялся за организацию вывода из-под огня полковых батарей и обоза. Все офицеры, находившиеся вблизи, бросились ему на помощь.

Пока мы разворачивались, немцы наладили точный огонь по всему шоссе. А комдив, вырвавшись из гущи обозов на простор, уже бежал по шоссе впереди всех, крича и махая руками:

— За мно-ой!

Но вот немецкая мина, просвистев над головами, разорвалась впереди комдива. Он моментально плюхнулся в пыльную лужу, но тут же вскочил и что есть силы побежал вперед, стремясь во что бы то ни стало выскочить из зоны огня. Бежал он так быстро, смешно неся впереди свой непомерно толстый живот, что едва ли быстрее мог бегать и сам натренированный, выносливый и сухопарый генералиссимус Суворов. Глядя, как бежит наш комдив, да при его комплекции, я поражался его мастерству. Бьюсь об заклад, так бежать мог только хороший спринтер. Свистела мина — комдив падал, замирал на секунды, распластанный, ожидая взрыва, снова вскакивал, и продолжался бег. От каждого очередного его падения поднималось целое облако пыли. На наши призывы свернуть в лес и укрыться в щели он не обращал никакого внимания, продолжая бежать, почему-то вдоль шоссе, пока все же не обогнал все мины и не выскочил из огня целым и невредимым.

Добежав до первого узла связи, комдив уже командовал артиллерийским полком. Успев засечь еще до появления комдива местонахождение вражеских батарей, наши артиллеристы быстро заставили их замолчать. Однако они уже успели наделать дел.

Четверка лошадей с полковой пушкой, вырвавшись на простор, галопом следовала за комдивом. Разорвавшаяся рядом мина мгновенно повалила всю четверку. Оставшаяся в живых лошадь, жалобно заржав, рванулась в сторону, вывернулась из постромок и, стоя задними ногами в кювете, зависла в хомуте. Ездовой, весь в крови, быстро спешился с убитой лошади и побежал к лесу. Я выскочил ему навстречу, на ходу доставая индивидуальные пакеты. Но, увидев раненого перед собой, растерялся, не зная, откуда начать перевязку. Он весь изрешечен. Кровь сочилась и текла отовсюду — из головы, с лица, по груди, из рук и ног. А он, подойдя поближе и чему-то наивно улыбаясь, как ни в чем не бывало спокойно проговорил:

— Ну и дали же нам жару фрицы!

Я принялся его перевязывать. Забинтовал голову и стал осматривать грудь. Это был парень лет двадцати шести, невысокого роста и атлетического телосложения, в звании сержанта. Широкая и хорошо развитая его грудь еще часто вздымалась от недавно пережитого волнения, в нескольких местах на груди виднелись небольшие рваные раны, из которых сочилась кровь. Осматривая дальше, я заметил, что, пробиваясь через белье и гимнастерку, из-под правой руки течет кровь. Сняв с него гимнастерку и нательную рубашку, я с ужасом увидел почти вскрытую грудь, обе мышцы правой руки были перерваны, поэтому кровь не сочилась, а просто текла ручейком. Быстро наложил на рану один, другой, третий стерильные бинты, но этого было явно недостаточно, чтобы остановить кровотечение. Попросил у стоявших рядом товарищей несколько индивидуальных пакетов, наложил еще два бинта, но кровь пробивалась и сквозь них.

— Товарищ политрук, — сказал ездовой, указывая на убитых лошадей, лежавших на середине шоссе, — вот там у меня, в вещмешке, есть индивидуальные пакеты и чистое полотенце, я его только сегодня выстирал, так вы, пожалуйста, перевяжите мне под рукой еще и полотенцем, а то у меня там что-то холодит и больно.

Выбрав паузу в минометной стрельбе, я проскочил к убитой лошади, к седлу ее был приторочен вещевой мешок, отвязал его и принес сержанту. Открыв мешок и порывшись в нем, он достал несколько индивидуальных пакетов, свое полотенце и протянул мне:

— Вот, товарищ политрук, теперь перевязывайте.

Откровенно говоря, я очень боялся, что от потери такого большого количества крови сержант может обессилеть и наступит шок, поэтому то и дело просил его сесть на траву, на что он всякий раз отвечал мне:

— Да вы не беспокойтесь. Если я сяду, так вам же будет неудобно перевязывать, я постою.

Израсходовав одиннадцать бинтов и одно полотенце на перевязку, я тщательно осмотрел сержанта, не пропустил ли какую рану.

— Ну, кажись все, — вздохнул я и вдруг заметил торчащий на верхней его губе листок, похожий на листик акации. Я схватил его, хотел снять с лица сержанта, этот, казалось, присохший лепесток, как вдруг мой сержант, подпрыгнув, закричал:

— Ой, что вы делаете?! Ах, как больно! — И, закрыв губы ладонью, горько замотал головой.

Присмотревшись поближе, я убедился, что это вовсе не листик, а похожая на него тонкая металлическая пластинка, которая, пробив верхнюю губу сержанта, глубоко вонзилась между зубов. Вытащить ее без инструмента представлялось невозможным, к тому же это причинило бы нестерпимую боль человеку, и без того истекающему кровью.

— Ну вот что, братец, — сказал я сержанту, — эту пластинку у тебя могут вытащить только в медсанбате или госпитале.

— Так она мне и не мешает, — спокойно ответил сержант.

— Ну, тем лучше. А как вы, дойдете сами до медсанбата? Тут неблизко. Километров семь-восемь будет. Возле Путилова, знаете?

— Знаю. Проходили мы через него, — так же спокойно ответил сержант. — Ноги у меня, чувствую, целые, а то, что их маленько поцарапало, то пустяки.

— Ну, вы не храбритесь, — предупредил я, — если почувствуете себя плохо, зайдите на БПМ, вон там, не доходя высотки, слева в лесу.

— Да ничего, я дойду, — уверенно сказал сержант.

Он ушел. Все еще не веря в его могучие силы, я долго стоял и следил за ним. Но он все шел и шел, удаляясь от нас все дальше и дальше. Наконец он вышел на господствующую высоту и уже скрылся за ней, а я все стоял и смотрел ему вслед. Вздохнув, я представил себе... Вот он уже в медсанбате, вот врач удаляет ему застрявшую металлическую пластинку — и вдруг он, подпрыгнув, кричит: «Ой! что вы делаете?» — и зло смотрит на него, как только что на меня...

Командир дивизии еще долго переживал этот свой просчет. Он даже похудел. Слишком дорого обходятся на войне ошибки, и от сознания этого ему становилось еще тяжелее.

Ну а легче ли от этих переживаний тем, кто поплатился за просчеты командиров своей жизнью и кровью?

Страшная это философия.

 

Я ВОСХИЩАЛСЯ ИМИ!

Рано утром меня неожиданно вызвал полковой комиссар Шаманин. По пути я ломал голову, зачем я ему понадобился? У него ведь своих, непосредственных, работников целый политотдел; правда, он знал меня, как и любого работника политотдела.

Во время формирования нашей дивизии я некоторое время работал в политотделе дивизии, где и познакомился с полковым комиссаром; потом прибыли кадровые работники из штаба округа, и меня заменили.

— По вашему приказанию прибыл! — доложил я, обращаясь к комиссару.

Он в это время что-то договаривал скороговоркой командиру дивизии, махнул мне рукой, дескать, подожди. Поняв его, я тут же вышел из кабинета комдива в приемную и стал ожидать. Наконец комиссар вышел и уже на ходу заговорил:

— Вот что, товарищ политрук! Только что издан приказ о передислокации двух наших полков. 1080-й полк нами снимается из-под Гайтолова и переводится на позиции 1082-го, а последний должен занять позиции первого. Ваша задача: помочь командованию полков кратчайшим и наиболее скрытным путем произвести передислокацию. Местность вы знаете хорошо, в лесу ориентироваться умеете, вот я вам и поручаю эту задачу. Надеюсь, вы с ней справитесь. Работники штаба дивизии уже разошлись по полкам. Торопитесь, — подавая мне руку, сказал комиссар.

— Вот еще задача, — недоуменно высказался я вслух. — Что же мне там делать, если в полках уже действуют работники штаба?

«Ну и какой же политработник не найдет себе дела там, где находятся большие массы людей?» — будто кто-то спросил меня. И осмотревшись вокруг, я тоже пошел на выполнение задания.

Стояло позднее августовское утро. Солнце забиралось все выше и выше, начиная припекать так, что не закаленным на солнце становилось невтерпеж и они прятались в тень деревьев, воздух в тени еще отдавал утренней свежестью, здесь дышалось легко и приятно. Аромат еловой хвои и земляники, смешанный с торфяным запахом болот, резко бил в ноздри, являлся обязательным наполнителем здешнего воздуха. Мы стояли в тени деревьев с командиром полка майором Михайловым, рядом расположилась группа офицеров соседнего полка и коновод с двумя оседланными лошадьми. Мимо нас в обе стороны форсированным маршем проходили части полков.

Майор Михайлов был приятным собеседником. Достаточно образованный и опытный командир, он свободно ориентировался в вопросах международной и внутренней политики. Окончив военную академию в 1936 году, он участвовал в испанских событиях, за что был награжден орденом Боевого Красного Знамени. Всегда аккуратный и подтянутый, он обладал замечательно мягким характером, спокойной манерой оценивать обстановку даже в самых сложных ситуациях. В полку его все любили и хорошо знали. Как жаль, что таких командиров у нас было не так уж много.

Заметив, что его полк заканчивает переход, Михайлов быстро простился с нами, вскочил на коня и галопом поскакал догонять головную колонну.

Просматривая проходящие колонны войск, мы старались повнимательнее и поточнее определить состояние людей. Несмотря на беспрерывные и тяжелые бои, которые вела наша дивизия, люди, в основном, выглядели бодро и боевито, все аккуратны и подтянуты. Шли быстро, не теряя рядов и интервалов, хотя жара выжимала соль на спинах. Перед нами проходили герои — смелые, не знающие устали в борьбе с врагом, не теряющие, несмотря на нечеловеческие тяготы войны, своего воинского вида, чести, достоинства.

И сегодня мне горько. Я видел этих людей живыми, в действии, я искренне восхищался ими тогда и восхищаюсь поныне, и, смею утверждать, они совершенно не похожи на тех, какими изображают их некоторые наши современные писатели, драматурги, режиссеры и постановщики. Как старательно, боясь упустить даже самую незначительную деталь, показывают белогвардейцев, гитлеровцев и прочих! Они предстают этакими элегантными, культурными, подтянутыми, дисциплинированными. Своих же, русских солдат и офицеров, непременно изобразят неряшливыми, с расстегнутым воротником, небритыми, без пояса, в пресловутом ватнике и обязательно 6 помятой пилотке. Каким же это «патриотам» пришло в голову представлять нашего мужественного и умного русского солдата этаким дурачком и растяпой! Можно ли так низко и презрительно изображать наших воинов? За что же недооценивать и так безответственно унижать честь и достоинство солдата? Иной раз сидишь смотришь в кино на такого «героя» и думаешь: как же ты — такой! — смог остановить, казалось, неодолимого врага, изгнать его со своей земли, разбить наголову в открытом бою да еще освободить Европу от фашизма?

Ах! как все это неправдоподобно, уродливо и низко.

 

ВСТРЕЧА С БРАТОМ

Заканчивалась передислокация. Солнце стояло в зените. Жара все усиливалась. В такие дни словно кто-то угонял ветер с лица земли. Листья на деревьях жухли будто их прибило морозом. Цветы старались отвернуться от солнца, а трава склонялась перед ним, как побежденный перед победителем. Продолжая стоять в тени, мы с подошедшими штабными офицерами говорили о боеспособности каждого полка, как вдруг я заметил, что один солдат из проходившей роты минометчиков отделился от строя и бежит прямо ко мне.

Не успел я опомниться, как оказался в крепких объятиях младшего моего брата Ванюши. С трубой минометного ствола за спиной выглядел он настоящим воином. Оказалось, мы были мобилизованы в одно и то же время, в одну и ту же дивизию, но служили в разных частях и потому ничего не знали друг о друге, пока не встретились случайно здесь, под Ленинградом.

Да, мы-то встретились. А где сейчас еще два наших брата — Зоша и Митя? Этого ни я, ни Ваня не знали. Знали только, что Зоша служил танкистом с 1939 года где-то в Мары и там его захватила война. Митю же могли призвать в армию только в этом году.

Ваня до войны работал учителем в одной из сельских школ соседнего района. Война, мобилизация всех захватили врасплох. Я уже на третьи сутки после мобилизации оказался за 350 километров от дома, в городе Акмолинске. А если учесть, что за эти первые трое суток войны была сформирована наша дивизия, для чего нам необходимо было собрать всех мобилизованных района, собрать весь мобилизованный гужевой и автомобильный транспорт и только после этого появиться на сборном пункте дивизии, то станет понятно, почему мы не смогли обменяться письмами и узнать о судьбе друг друга.

«На войне как на войне». Записав номера полевых почт друг друга и горячо простившись, мы расстались. Ваня побежал догонять свою роту, я вернулся в свою часть.

С тех пор я больше ничего о Ване не знаю, не видел его и не слышал о нем, несмотря на то, что продолжал служить в той же дивизии и не один раз пытался разыскать его в списках живых, мертвых или без вести пропавших.

О младшем нашем братишке — Мите, я впоследствии узнал от мамы, что он был призван в армию во второй год войны, воевал в районе Старой Руссы и там же погиб. Зоша рассказал, что свой первый танк он подбил в первые месяцы войны, а второй на Миусфронте, спустя полтора года после лечения. Был опять ранен. Из госпиталя Зоша вышел только в 1946 году.

Так что из войны нас вышло только двое старших братьев, и то изуродованных. Двое младших погибли.

Да только ли нам такой дорогой ценой досталась победа?

 

ПЕРВЫЕ «КАТЮШИ»

В районе села Апраксин Городок немцы нажимали на нас особенно яростно, стремясь захватить крайне важное для них шоссе. Сдерживая бешеный напор гитлеровцев, наши части отошли на два-три километра и окопались у подножия господствующей высоты. Однако с ходу противнику не удалось добиться своей цели, и он стал готовиться к штурму. Готовились немцы у нас на виду.

С нашей высоты хорошо просматривались все ближайшие тылы и коммуникации противника, и мы отчетливо видели, как они устанавливают минометные батареи, роют окопы и ходы сообщения, накапливают пехоту в лесном массиве. Но так как у наших артиллеристов осталось всего по одному боекомплекту снарядов, а у минометчиков и того меньше, то мы не могли оказать им серьезного противодействия. Всем было ясно, что немцы готовятся к серьезной операции. Такие моменты характерны отвлекающими маневрами и ложными демонстрациями противника, тогда как в направлении главного удара всегда сохраняется тишина. Как оказалось, командование дивизии тоже готовилось дать достойный отпор врагу. И совершенно неожиданный. Узнал я об этом при почти комичных обстоятельствах.

У меня скопилось много материалов, которые необходимо было передать в политотдел дивизии. Обойдя все наши роты, разбросанные по полкам дивизии, я собрал несколько заявлений наших бойцов и командиров о вступлении в партию; кроме того, в результате моих бесед с каждым из них накопилось изрядное количество демографических данных, которые нужно было занести в анкеты, а бланки у меня закончились. Ко всему, я постоянно носил с собой партийные билеты погибших наших товарищей. Вот, в силу всех этих причин, мне и нужно было побывать в политотделе, хозяйство которого находилось в тылу в районе села Путилова.

Составив отчет за август месяц и список погибших коммунистов, уложил все документы в полевую сумку и отправился в тыл дивизии. Идти предстояло километров семь-восемь. Можно было сократить путь на два-три километра, если идти напрямую лесом, но идти — по нехоженому лесу одному — и тяжело, и опасно; уже были случаи, когда одиночки, даже в тылах, оказались хорошей находкой для вражеской разведки. Потому я предпочел путь по шоссе, здесь было круглосуточное движение и этот тракт все же охранялся.

Через два-три километра пути меня догнала двигавшаяся на большой скорости к передовой диковинная автоколонна. Это были новейшие машины марки ГАЗ, окрашенные в защитный цвет, но вместо кузова на них громоздилось нечто странное, нависавшее над кабиной и затянутое в брезентовые чехлы того же защитного цвета. На подножках каждой машины по сторонам кабины стояло по солдату в полной боевой и каске. Что за команда? Вроде бы пожарники. Но зачем их черт несет на передовую, что им там делать? Решили тушить огонь Второй мировой, с иронией подумал я, не находя ответа, а полыхает-то вот уж три года, едва ли одним наскоком потушишь. Остановившись на обочине, я разглядывал проносившиеся мимо машины. Но так как они все были похожи одна на другую, мой интерес скоро пропал.

Пробежав с километр, машины круто свернули и, проехав метров триста-четыреста лесом, остановились. Побуждаемый необузданным любопытством, я сорвался и побежал туда, где, сгрудившись, стояла эта чудная техника. Я не добежал метров двести, когда внезапно меня окликнули:

— Стой! Пропуск!

— Какой пропуск? — машинально выпалил я.

— Назад! Уходите отсюда, товарищ политрук, — сурово предупредил меня часовой. — Идите по своим делам, мы тут и без вас обойдемся.

Вот так пожарники, подумал я. Тут затевается что-то интересное. Любопытство мое все больше разгоралось. Однако оставаться на виду у часовых не положено и небезопасно, поэтому я разумно отступил в глубь леса, не прерывая наблюдения. Со своего НП я видел, как к машинам подъехало несколько легковых автомобилей, из них вышли наш комдив и группа штабных офицеров. После короткого совещания машины развернулись и, приняв определенный интервал между собой, выстроились длинным рядом вдоль крутого берега ручья.

Я ждал, что будет. Но ничего не происходило, а взглянув на часы, я тихо ахнул, время аж двенадцать сорок пять, а идти мне еще пять-шесть километров. Да и есть охота. Рассчитав, что, пока я дойду до тылов, там уже пообедают, а специально готовить никто не будет, я решил зайти пообедать в конный обоз нашего батальона и тогда уж двигаться дальше.

Конобоз наш располагался в этом лесном массиве, с полкилометра в сторону от шоссе. Здесь под густой кроной деревьев, образующих непроницаемый для солнца и немецкой авиации шатер, стояли на подставках длинные деревянные корыта, возле них в ряд были привязаны лошади. Сейчас корыта пустовали и лошади дремали.

Увидев начальника конного обоза, я направился к нему, и только мы протянули друг другу руки поздороваться, как раздался ужасающий грохот с каким-то металлическим скрежетом и чудовищным ревом. Такого ошеломляюще-страшного грохота никто из нас никогда не слыхал, и произвел он довольно яркое воздействие. Отдернув руку, я волчком юркнул под корень толстого дерева. Начальник молниеносно оказался под конским корытом. А сорок лошадей, как по команде, упали на передние ноги и плотно прижали головы к земле.

Всего несколько десятков секунд продолжался этот так перепугавший нас грохот, и так же внезапно, как началось, все стихло.

Не рискуя подняться, мы переглядывались друг с другом, как бы спрашивая: ну что, кончилось? Но так как грохот доносился с той стороны, где находились засекреченные машины, я сразу догадался, что именно они устроили нам такую каверзу, и, вскочив, стремглав помчался на полянку, поближе к шоссе, откуда рассчитывал посмотреть на эти загадочные машины, которые только что совершили нечто невероятное и страшное. Подобрав полы шинели, я летел, как безумный, прыгая через пни и кочки, а за мной с криком бежал начальник конобоза:

— Товарищ политрук! Куда же вы? Что с вами? Опомнитесь! Успокойтесь! Это все пройдет!

Но я ничего не слышал и продолжал бежать, пока не выскочил на ту полянку, откуда все было видно. И остановился как вкопанный. На месте, где совсем недавно стояли машины, теперь высоко в небо вздымались густые ядовитые клубы дыма, пыли, пара, может и газа, а вернее, всего вместе взятого. И все это клубилось и растекалось между деревьями.

Наверно, произошел несчастный случай, с тревогой подумал я, как видно, что-то не рассчитали и все машины взорвались и сгорели. От всего остался лишь ядовитый дым! Какая трагическая случайность! Сняв пилотку, я минутой молчания почтил память героически погибших в катастрофе испытателей новой техники — так я рассудил. Подбежавший начальник конобоза был сильно взволнован и почему-то пристально всматривался в меня. А я, повернувшись, вдруг увидел, как все те же загадочные машины — аккуратно зачехленные, с теми же солдатами в полной боевой и касках по сторонам кабин — одна за одной выезжают на шоссе и, развив бешеную скорость, скрываются из вида.

— Вот это дали концерт! Вот это сыграли! — в восхищении воскликнул я.

Занятый своими мыслями, я не замечал, что начальник конобоза, стоя возле меня, продолжал смотреть не на машины, о которых он еще ничего не знал, а на меня, пока я не обратил на это внимание. Убедившись в чем-то, он торжествующе выпрямился и с улыбкой произнес:

— Ну, вот и хорошо. Кажется, все прошло благополучно.

— Да, представьте себе! А мне показалось, что все эти машины взорвались и взлетели на воздух.

— Какие машины? — недоумевающе спросил начальник.

— Да вот эти, что недавно сыграли такую страшную музыку.

— Какую музыку? О чем вы говорите? — И он снова пытливо посмотрел на меня испуганными глазами. Не найдя во мне ничего ненормального, он все же участливо спросил: — А как вы себя чувствуете?

— Хорошо. А как вы себя чувствуете? — спросил я в свою очередь.

— Так меня что спрашивать?

— А меня что спрашивать? — с недоуменным раздражением спросил я.

Начальник неловко замялся, хотел что-то сказать, но, опередив его, я предложил:

— Знаете что, Семен Михайлович? Пойдемте-ка лучше обедать, а то я уже проголодался, да и время у меня в обрез.

— Да, да! Вот и я об этом хотел сказать, — поправился он. — Пойдемте.

Мы вошли в довольно просторный блиндаж с хорошим накатом, где нас встретили пожилой солдат-ординарец и старшина.

— Ну как, готов обед?

— Готов, товарищ начальник, — ответил старшина.

— Люди все поели?

— Все.

— Хорошо. Тогда подавай что там есть к обеду, — приказал начальник.

Плотно пообедав, начальник конобоза заговорил первым:

— А вы знаете, товарищ политрук, что я подумал, когда вы, ничего не сказавши, вдруг соскочили с места и так быстро побежали к шоссе?

— И что же вы подумали, Семен Михайлович? — осведомился я.

Заливаясь хохотом, он с растяжкой ответил:

— Я по-оду-умал, что вы от страха со-ошли с ума-а! Ей-богу, правда! Ха-ха-ха! — и долго еще хохотал, хватаясь за живот.

Смеялись почему-то и мы. Но вот ординарец, сделав суровое лицо, сказал серьезно:

— Так ведь и было от чего рехнуться-то, Семен Михайлович. Вот, истинный господь, прожил я около пятидесяти лет на свете, но никогда не видал, чтобы скотина, вот, к примеру, наши лошади, от страха падала на колени и прижимала голову к земле, ища спасения. Да так плотно, словно человек. Это удивительно. А в самом деле, что это так сильно гремело, Семен Михайлович? — допытывался солдат. — Я еще никогда не слыхал такого.

— А кто его знает, что оно там гремело? Только напугало нас очень сильно — это точно, — ответил начальник. — Может, вот товарищ политрук что-нибудь скажет?

Но я тоже ничего вразумительного ответить не мог, за исключением того, что видел какие-то загадочные машины, которые, собственно, и навели на нас такой страх.

Лишь спустя несколько дней нам разъяснили, что на нашем фронте появились новые артиллерийские установки: крупнокалиберные реактивные минометы, которых нет ни в одной армии мира, и что одна такая машина одновременно выпускает по врагу шестнадцать многоосколочных снарядов.

После залпа дивизиона этих машин наши отступившие части свободно вернулись на прежние позиции, не встречая сопротивления. Подготовка противника к штурму была сорвана. Паника среди немцев, вызванная этим необычным минометным налетом, была такова, что оставшиеся в живых в паническом отступлении бросали не только оружие, но и раненых.

А вскоре, когда реактивные минометы стали нашим самым надежным и самым популярным оружием (так же как, скажем, ППШ), кто-то дал им романтическое имя «катюша», которое пристало так прочно, что затем это летучее наименование упоминалось не только в официальных документах и изданиях внутри страны, но и в зарубежной литературе.

Кто, когда, где и почему первым дал это имя нашему легендарному и грозному оружию для истории остается загадкой, потому что так их стали называть, кажется, одновременно на всех фронтах Великой Отечественной войны. Удивительно, но другого имени «катюши» не имели — везде и всюду эти реактивные минометы называли «катюшами». Правда, я слышал, кое-где они именовались и «ванюшами», и «андрюшами», но это, может, для конспирации или чтобы подчеркнуть их большую мощность.

Ну а те, первые услышанные нами «катюши», вселили в нас какую-то особую бодрость и даже дерзость. Уверенную надежду.

 

«ДЯДЕНЬКА, СКАЛЕЕ!..»

Пообедав у начальника конного обоза, я не стал задерживаться и поспешил в политотдел, чтобы засветло вернуться на КП дивизии. И вот, быстро справившись с делами в политотделе, я уже заторопился обратно, в штаб дивизии.

Вышел на шоссе — и сразу попал в переплет. Несколько эскадрилий пикирующих бомбардировщиков утюжили наш тракт, а над лесами на бреющем рыскали истребители и разведчики. Сразу подумал: дали им жару те загадочные машины, недаром же на их поиски бросили столько авиации.

Не обнаружив ничего на месте, откуда прогремел смертоносный залп, бомбардировщики стали просто систематически обрабатывать все прилегающие окрестности — беспощадно бомбить и само шоссе, и его обочины.

Пока что они сосредоточились на лесном массиве слева от шоссе, и я, свернув с дороги, побежал направо, к болоту, полагая что его-то бомбить не станут. Перепрыгивая с кочки на кочку, я бежал по болоту, одновременно наблюдая за самолетами. Редкие чахлые елочки, росшие на болоте, указывали на наличие под ними более или менее твердого грунта, поэтому я старался далеко от них не отрываться. Но чем дальше я продвигался, тем сильнее ощущал колебание почвы, и тут увидел, что бомбардировщики разворачиваются к моему болоту. Не раздумывая, я с разбега плюхнулся на зеленый мягкий ковер болота. Послышался давно и хорошо знакомый свист падающих авиационных бомб, следом — оглушающие разрывы... И тут случилось невероятное! Я взлетел! И после каждого взрыва меня вновь и вновь подбрасывало высоко вверх, тут же швыряло вниз — кидало и бросало, как на штормовой волне, и каждую секунду я ждал, что вот-вот порвется эта тонкая пленка трясины и жидкая черная бездна поглотит меня.

Постепенно разрывы стали удаляться, и только теперь я заметил, что лежу на сплошном слое клюквы. Шинель, которую я нес в руках, лежала впереди вся в красных пятнах, а брюки и гимнастерка были буквально «окровавлены» клюквой.

Встав и подняв шинель, я принялся отряхиваться и обтираться, как вдруг услышал детский голосок:

— Дяденька, скалее, скалее, а то бомбить будет!

Не успел оглянуться, как надо мною взревел мотор бомбардировщика, летевшего так низко, что меня обдало горячими струями отработанных газов. Однако бомб самолет почему-то не сбросил. Опасаясь новой бомбежки, я рывком бросился в сторону детского голоса. Пробежал метров сто-сто пятьдесят и уже стоял на твердой земле. Огляделся: откуда же мне кричали? — и заметил торчащую детскую головку с белыми взлохмаченными на ветру волосенками. Мальчишка лет пяти-шести стоял на крыше своей землянки и зорко наблюдал за мной и за самолетами. Он, оказывается, видел то, чего я видеть не мог, и потому, как настоящий солдат, пришел на помощь офицеру. И вовремя! Едва я выскочил из болота, как точно на то место, где я только что лежал, посыпались авиабомбы. Схватив мальчонку, я крепко прижал его к себе и расцеловал:

— Молодец, малыш! Ты настоящий солдат!

Подойдя к почти отвесному склону глубокого оврага, я увидел в склоне узкую щель, в глубине ее виднелись окно и деревянная дверь, которая вела в довольно просторную землянку-пещеру.

Овраг был глубокий, скорее, он походил на ущелье, по обоим его склонам рос густой невысокий кустарник вроде черемухи, а местами возвышались даже березки и ели; каменистое дно, ровное и широкое, как автострада, покрывал тонкий слой песка, на котором не было никакой растительности. Присмотревшись, я заметил, что по обоим склонам ущелья среди кустов виднеются землянки, такие же или подобные той, возле которой я стоял, они ярусами спускались к песчаному дну ущелья, хорошо скрытые растительностью. А на самом дне были даже небольшие дворики, в которых спокойно и важно расхаживали утки, куры и даже козы.

— Эге! Да тут целый пещерный городок, — вслух проговорил я.

— Да, дяденька, тут много насих зивет, — подтвердил мальчонка, который не отходил от меня и с детским любопытством рассматривал с ног до головы.

— А что это у тебя, дяденька, наган? — спросил, касаясь ручонкой кобуры пистолета.

— Нет, это не наган, а пистолет, — разъяснил я.

— Пишталет, — шепелявя, повторил мальчонка. — А с него можно стрелять по фасистам?

— Конечно можно.

— Вот бы мне пишталет, я бы: пуф! пуф! — всех фасистов убил.

— Фе-едя-а! — откуда-то из подземелья донесся женский голос. — Поди домой, негодный, а то я вот те!..

— Дяденька, пойдемте к нам. У нас, если гудят самолеты, так их не слысно, — настойчиво приглашал меня маленький друг.

Движимый любопытством, я последовал за ним.

Оказалось, здесь, в этом ущелье, нашли свое убежище жители окрестных деревень, не успевшие эвакуироваться. Они по-фронтовому глубоко врылись в землю и, можно сказать, чувствовали себя здесь в безопасности.

Солнце между тем склонилось низко над лесом, бросая косые тени от верхушек деревьев. Фашистские самолеты, не найдя того, что искали, улетели восвояси. По шоссе вновь засновали машины и подводы, одни доставляли на передовую оружие, боеприпасы, продовольствие, другие ехали с передовой, близилась ночь, ночами, как правило, эвакуировали раненых.

Простившись с маленьким солдатом и гостеприимными хозяевами, я поспешил на КП дивизии, вечерние сумерки уже близко, а идти мне еще далеко. Но уже безопасно.

 

ВСТРЕЧА С КЛИМЕНТОМ ЕФРЕМОВИЧЕМ ВОРОШИЛОВЫМ

Постепенно летний зной начал сдавать. Небольшие, еще теплые дождики стали навещать нас все чаще и чаще. Температура заметно упала. Листья осины задрожали, как перед смертью. Вместо пыли на дорогах стали появляться лужицы воды. Стало ветрено и прохладно.

Дивизия продолжала стойко и небезуспешно драться. Ни на одном участке немцам не удалось добиться желаемого результата. Командный пункт дивизии только что перенесли на новое место, расположив почему-то в болотистом редколесье, некоторые землянки пришлось наращивать дерновыми стенами из-за близости грунтовых вод, поэтому штабные землянки оказались редко разбросанными по возвышенностям.

Вот на этот-то столь неблагоустроенный КП дивизии в начале сентября 1941 года неожиданно пожаловали командующий Северо-Западным фронтом маршал Советского Союза Григорий Иванович Кулик и Климент Ефремович Ворошилов.

Рано утром, туман еще прикрывал теплую землю, я шел со старого командного пункта дивизии на новый. На шоссе со стороны Ладожского озера показался кортеж легковых автомобилей. Поравнявшись с редколесьем, кортеж свернул с шоссе и въехал на территорию КП. Оставив пассажиров, машины тут же развернулись и уехали. Когда я пришел на командный пункт, то уже не застал на поверхности никого из гостей, все они разошлись по штабным землянкам. В большом блиндаже комдива шел разговор, говорили командующий фронтом и Климент Ефремович.

— Ваша дивизия хорошо зарекомендовала себя в боях с эсэсовцами. Задачу остановить дальнейшее продвижение противника вы выполнили хорошо. Однако немецкое командование продолжает накапливать силы в районе вашей и соседней дивизий, все еще надеясь выйти к берегу Ладожского озера, соединиться с финнами и замкнуть кольцо вокруг Ленинграда. Действуя мелкими подвижными группами, вчера они захватили разъезд Апраксин, глубоко вклинившись в нашу оборону. В связи с этим вам ставится новая задача: выбить противника из Апраксина и закрепиться на разъезде. С выполнением этой задачи будет возбуждено ходатайство перед правительством о присвоении вашей дивизии звания Гвардейской. В помощь вам придается седьмая танковая бригада. Действовать следует быстро и энергично, ибо противник спешит и угрожает городу. Необходимо упредить его, сорвать угрозу. А если не удастся остановить, то хотя бы ослабить и максимально затруднить продвижение, оттянув время до подхода наших резервов.

Разъезд Апраксин не входил в зону нашей дивизии, поэтому необходимо было заново тянуть туда линию связи, укреплять стыки и фланги ударного батальона.

Быстро сформировав ударный батальон и придав ему танковый дивизион, командование дивизии приступило к выполнению поставленной задачи. Но связисты не успевали за боевым маршем батальона, и некоторое время связь между ударным батальоном и КП дивизии отсутствовала, а рации тогда работали неважно, и передовые наши части ими почти не пользовались. Поэтому только во второй половине дня было получено донесение командира ударного батальона, в котором он докладывал: разъезд Апраксин взят, танкисты преследуют отступающего противника.

С быстротой молнии разнеслось это радостное сообщение по дивизии. Климент Ефремович тут же отдал распоряжение срочно готовить материалы для представления дивизии к званию, а сам вышел на воздух.

Какое-то веселое оживление отрадной волной захлестнуло весь командный пункт. Все куда-то бежали, торопились, готовили с нескрываемой радостью и материалы на гвардейство. Прогуливаясь по КП, Климент Ефремович заметил, что нет щелей для укрытия от бомбежки, и тотчас приказал исправить положение. Почти всем саперным батальоном мы немедленно приступили к выполнению приказа наркома, и через непродолжительное время по всему расположению КП уже виднелись свежеотрытые щели, а саперы, выполнив задание, вернулись в свое расположение.

Климент Ефремович то заходил в штабную землянку, то снова выходил на улицу и прохаживался по расположению в заметно приподнятом настроении. Внезапно он остановился и громко сказал:

— Смотрите! Вон, видите?! — И тут же подал команду: — Воздух! По щелям!

С юго-востока одна за другой шли несколько эскадрилий бомбардировщиков. Застонала земля. Завыл и затрещал окружающий лес. Дым, газ и пыль заволокли небо. Неистовый, жуткий вой сирен пикирующих бомбардировщиков сливался с ревом и грохотом взрывов. Это был первый налет на КП нашей дивизии, и, думаю, не один я понял, что навлек его на нас не кто иной, как сам товарищ Ворошилов.

Отдав распоряжение немедленно вызвать эскадрилью истребителей, Ворошилов продолжал бегать по КП, загоняя всех в щели и блиндажи. По тому, как быстро прилетели и прицельно бомбили немцы, можно было безошибочно судить: их направляла чья-то опытная рука. Но где, под какой личиной скрывался враг?

— Они, негодяи, преследуют меня от самой Москвы, — указывая на самолеты, сказал Климент Ефремович. — Ничего, сейчас наши истребители им зададут.

Между тем появилась новая эскадрилья бомбардировщиков и снова задрожала земля. Спасаясь от налета, я прыгнул в какую-то яму или воронку. Взрыв! — и сверху посыпались земля и сучья деревьев, запорошив мне глаза и уши. Когда, протирая глаза и отряхиваясь, я поднял голову, то первое, что увидел, — Климента Ефремовича, он стоял под раскидистой елью напротив и кому-то кричал:

— Быстрее в щель! Не бегайте во время бомбежки!

Лежа в воронке, я почти в упор разглядывал своего любимого наркома. Выглядел он совершенно спокойным, хотя проскальзывали и признаки напряжения. Фигура стройная и отточенная, как монумент. На висках из-под форменной фуражки проглядывала седина, но это нисколько не сказывалось на его живости и энергичной подвижности. По степени активности ему можно было дать не более тридцати пяти — сорока лет, он быстро замечал все недочеты и немедленно так или иначе реагировал на них. Одет он был в шинель из традиционного русского серого сукна. Портупеи плотно облегали фигуру. Он был аккуратен и даже грациозен. Казалось, природа специально одарила его внешностью военного наркома.

Наконец в небе показалась эскадрилья наших истребителей и с ходу ударила по врагу. Бомбардировщики бросились врассыпную и, не приняв боя, скрылись.

Тем временем на разъезде Апраксин происходило нечто невероятное.

Выбив немцев с разъезда и отогнав подальше, наши танкисты решили быстро — туда и обратно — сгонять на базу, чтобы заправиться и пополнить боезапасы, а так как день уже клонился к вечеру, то, естественно, они спешили, чтобы успеть засветло возвратиться на разъезд. Но комбата в известность о своих планах танкисты не поставили.

Комбат же, видя, как стремительно на большой скорости промчались танки через разъезд, принял это за панику — бегство под давлением какой-то страшной, но еще неведомой ему силы. Наспех прикинув: если уж танкисты не выдержали и бегут, то что он может сделать — один, без танков, со своим уже изрядно потрепанным и поредевшим в бою батальоном? — и, не долго думая, а вернее, совсем не думая, комбат приказал отступить. Спешно снял батальон с огневых позиций и пустился вслед за танкистами, оставив занятый — им же, с боями! — разъезд. Без приказа и без сопротивления! Просто так — бросил и ушел! Отойдя от разъезда километров пять-шесть, батальон вдруг встретил свой танковый дивизион, спешащий в обратном направлении. Только теперь командир понял свою роковую, страшную ошибку. Но было уже поздно. Когда батальон вернулся к разъезду, то был встречен сильным и организованным огнем из всех видов оружия. Опомнившись от неожиданного и мощного натиска нашего батальона, немцы успели вернуться и, заняв удобные позиции, оказали сильное сопротивление.

С боями, понеся дополнительно большие потери, батальон вынужден был отступить, потеряв — так бездарно! — все завоеванное. Так нелепо была утрачена уже завоеванная победа. И так безответственно было загублено большое и славное дело, которое было поручено нашей дивизии.

Узнав о срыве уже выполненной боевой задачи, Климент Ефремович весь вскипел. От негодования и ярости у него дрожали руки, тряслись щеки, в глазах сверкали молнии бешенства. Схватив со стола уже готовые материалы на представление, он в гневе изорвал их в клочья и отшвырнул от себя. Круто развернувшись к адъютанту, почти прокричал ему в лицо:

— Немедленно! Вызвать машины! — и бегом выскочил из землянки.

Как обухом по голове, оглушила нас эта история. Мы сидели в штабной землянке и горестно поглядывали на валявшиеся по полу клочья нашей Гвардейской, тишина была такая, что мы слышали дыхание друг друга.

— И какой же дурак рекомендовал этого комбата?! — вдруг возмущенно вопросил начальник разведотдела дивизии капитан Демичев. — Это же бездарный и трусливый тип! Я знаю его, как свои пять пальцев! — со злостью хлопнул по колену, порывисто встал и выскочил из землянки.

Негодование у всех за эту неудачу было настолько велико, что каждый из нас, самолично, хотел отколотить этого бездарного и трусливого комбата, так опозорившего всю дивизию.

Из штабной землянки мы выходили как пришибленные. Словно черная туча опустилась на командный пункт нашей дивизии. Вышли все, словно ожидая, что Климент Ефремович еще раз отчитает нас за столь печальный провал операции.

Почти стемнело. Климент Ефремович молча ходил взад-вперед, заложив руки назад, лицо суровое, злое, ни на кого не глядел, казалось, заговори с ним сейчас, опять хлынет ярость негодования.

Вскоре подошли машины командующего фронтом Кулика. Уже стоя у машин, командующий отдавал последние распоряжения командиру дивизии, а Климент Ефремович все так же молча сел в одну из машин и первым уехал с нашего КП.

 

НАШ ЛЕВЫЙ СОСЕД

Командование противника продолжало накапливать силы на нашем участке фронта. Очертя голову враг рвался к Ладожскому озеру. Давление изо дня в день усиливалось, дивизия с величайшим напряжением сдерживала напор. Видя это, командование нашей 54-й армии приняло меры к усилению позиций. Участок обороны нашей дивизии был значительно сокращен, и теперь у нас появились правый и левый соседи. Положение облегчилось. Но не надолго. Дело в том, что нашим правым соседом была действительно боевая дивизия, дрались они по-гвардейски, а вот с левой стороной — 125-й горно-стрелковой дивизией, дело было плохо, оказалась она очень слабой: стоило немцам нажать, как она без особого сопротивления откатывалась на несколько километров, открывая для немцев наш левый фланг. Уже несколько раз нам приходилось спешно перестраиваться и бить немцам во фланг, выручая эту несчастную дивизию. Однако могло произойти и наоборот: упредив нас, немцы смогли бы ударить по открытому флангу — и тогда катастрофа. Вот почему в нашей дивизии все больше и больше росло возмущение таким позорным поведением нашего левого соседа.

В один из воскресных дней сентября (которых, кстати, мы тогда не замечали и никогда не использовали их для отдыха) на небольшой высотке, покрытой вековыми деревьями, проходило дивизионное собрание партактива. День выдался теплый, днем стало даже жарко, и президиум разместился за небольшим столом, сооруженном из досок на четырех кольях, вбитых в землю, на таких же кольях возле стола уложили доску скамейки. На стол водрузили уцелевший каким-то чудом графин с хвойной болотной водой и стакан, рядом лежали бумаги докладчика и карандаш. Красная скатерть едва закрывала поверхность стола, потому присутствующие «в зале» могли свободно созерцать ноги членов президиума, обутых кто в хром, кто в кирзу. Остальные участники собрания разместились перед президиумом — веером, прямо на земле, покрытой толстым настом из сухой листвы, хвои и мелких сучьев: сидели по-азиатски, подобрав ноги под себя, устраивались по-русски, обхватив руками торчащие перед носом колени, кто-то лежал на брюхе, а иные просто на боку — словом, разместились кто как мог и где кто мог.

Расчистив местечко, я тоже уселся лицом к президиуму, опершись спиной о толстый ствол большой старой ели. Подбежавший подполковник Мелкадзе Ш. И. с разбегу плюхнулся рядом. И тут же вскочил как ужаленный.

— Вай! Тшорт! Тшорт! — Схватился сзади за брюки и отодрал сухую растопыренную, как ежик, еловую шишку. Повертел ее, со злостью отшвырнул подальше и пожаловался: — Наверно, до крови всю ж... оцарапал. — И теперь уже осторожно, кряхтя и поглаживая все ту же часть тела, уселся рядом.

После доклада командира дивизии «О положении на фронтах Великой Отечественной войны и задачах коммунистов дивизии» начались прения. Все выступавшие говорили страстно, давая клятву не пропустить фашистских захватчиков к берегам Ладожского озера, не допустить мертвой блокады нашего героического Ленинграда!

— Ляжем костьми на пути фашистов, но никогда не позволим им захватить наш славный Ленинград! — говорил политрук Зайцев, который спустя несколько дней героически погиб в одном из ожесточенных боев.

От общих задач выступающие постепенно переходили к обсуждению конкретных вопросов и критике недостатков, мешающих успешному ходу борьбы. Многие выступавшие с возмущением осуждали недостойное поведение в бою нашего левого соседа, который уже не раз ставил нашу дивизию под удар немцев. Вот тут и развернулись оживленные, нет, ожесточенные прения! Желающих выступить было много. Некоторые даже предлагали ударить по этой дивизии, если она снова позволит себе несогласованное отступление. Вскочивший горячий Мелкадзе закричал прямо с места:

— Кагда адна трус бежит с поля боя, ми его стрелаем! А бежит целай дивизия — ми ему не стрелаем? Какой такой парадка?!

Горячились многие выступавшие, немало вносилось предложений применить самые суровые меры воздействия. И наконец поступило предложение: избрать авторитетную делегацию и поручить ей немедленно пойти к левому соседу. Делегаты должны поговорить с людьми и выставить им наши требования, потребовать исправления положения. И предупредить: в случае повторного бегства с поля боя мы будем стрелять по ним, как по трусам и паникерам, изменникам и предателям Родины, согласно приказу Верховного Главнокомандующего.

Однако были не только такие острые и негодующие выступления, были и другие — более умеренного, спокойного и более оптимистического характера. Эти выступления, в основном, сводились к тому, что, дескать, необходимо еще подождать, что посылкой делегации с подобного рода требованиями мы нанесем оскорбление офицерскому составу дивизии, ее командованию и партийной организации, что командный состав той дивизии, вероятно, сам уже принимает необходимые меры к наведению порядка в боевых рядах и наши поспешные и невыдержанные меры способны лишь повредить делу и т. д., и т. п.

В конце концов чаша весов постепенно склонилась в сторону «умеренных» и собрание закончилось хорошей деловой резолюцией.

Время шло. Бои продолжались с неослабевающей силой. И постепенно мы перестали узнавать своего левого соседа.

Его будто подменили.

Словно по чьему-то заказу немцы продолжали наваливаться именно на эту дивизию, пытаясь, как прежде, сломить ее сопротивление и обратить в бегство. Не тут-то было! Массированная артиллерийская и минометная канонада гремела беспрерывно, дым и пыль круглые сутки огромным облаком стелились над нашим левым соседом — но он упорно и мужественно отбивал все атаки противника.

Видя эту геройскую стойкость, артиллерийский полк нашей дивизии решил помочь соседям — открыл интенсивный огонь по батареям противника. Сначала немцы ослабили обстрел, а затем и вовсе прекратили. Мы заставили их замолчать. Наблюдатели доложили, что фашисты спешно перебрасывают артиллерию и живую силу на наш участок фронта.

«Умеренные» оказались правы. Командование дивизии, офицеры и партийная организация нашего левого соседа сами навели должный порядок в своей дивизии, и теперь она дралась самоотверженно — геройски!

 

НА БЕЗЫМЯННОЙ ВЫСОТЕ

Формирование боевого подразделения. Комроты лейтенант Юганов. Партсобрание перед боем. Атака. Дуэль с «фиатом». Убитые и раненые

Формирование боевого подразделения

За два месяца непрерывных боев дивизия сильно поредела. Пополнения мы почти не получали. Да и откуда могло быть пополнение, если фронт растягивался все длиннее и длиннее. Враг вводил все новые и новые дивизии, собранные со всей Европы. На нашем участке стали появляться австрийцы и испанцы, венгры и финны. Фронт войны растянулся на многие тысячи километров, от берегов Белого моря до берегов Черного, и на всем этом громадном протяжении шли непрерывные жестокие и кровопролитные бои. Госпитали были переполнены. Медсанбаты и прифронтовые госпитали не успевали обрабатывать и эвакуировать раненых в тыл. На местах скапливались сотни и тысячи раненых. Наши врачи, медработники, выбиваясь из сил, не отдыхая по несколько суток, самоотверженно боролись, чтобы спасти жизнь как можно большему числу раненых. Но ведь каждая, даже самая небольшая рана требовала для лечения десять — пятнадцать дней.

Овладев господствующей высотой левее деревни Тортолово, немцы создали серьезную угрозу коммуникациям двух наших полков. Выбить их с ходу у нас не хватило сил. Полки были настолько изрежены, а фронт настолько растянут, что нельзя было взять ни единого человека, не рискуя ослабить линию оборону. Нужны были резервы, но о них мы забыли и думать.

Между тем выдворение немцев с господствующей высоты превратилось в жизненную необходимость. Эту трудную боевую задачу нужно было решать быстро и собственными силами, без всякой надежды на резервы или помощь сверху.

Формируя боевое подразделение, комдив в качестве основы взял нашу — первую роту саперов. Правда, наша рота уже состояла не только из саперов, в ней были и шоферы, и связисты, и даже санитары. Остальных мы набирали отовсюду: из конобоза, из автовзвода и у телефонистов, из санитарного взвода, из ремонтников, а на их места вставали легкораненые и ходячие больные. Женщин в то время в нашей дивизии, как и вообще в действующей армии, исключая медработников и спецслужбы, еще не было.

В итоге роту мы все же собрали солидную и хорошо вооружили ее — винтовками, ручными пулеметами, было немного автоматов, ручные противопехотные и противотанковые гранаты, а патронов у нас всегда было много, голода в них мы никогда не ощущали.

На передовой пока было спокойно, немцы, конечно, знали наши силы и потому, имея численное превосходство, не проявляли особой озабоченности.

Комроты лейтенант Юганов

Закончив свои бумажные дела, я вышел из блиндажа на вольный воздух. Вечер был тихий и теплый, а в блиндажах было сыро и душно, поэтому, несмотря на темноту, все живое и свободное от работы выползло наружу, наслаждаясь дарами природы. Мне очень хотелось посмотреть на нашу роту, идущую теперь в бой не в качестве саперов, а как обычное стрелковое подразделение, нужно было побеседовать с ее людьми, ведь перед боем у каждого человека, обстрелянного или новичка, всегда есть жгучие, иногда трудно разрешимые вопросы и просьбы — разумеется, их необходимо знать и, по возможности, удовлетворять. Рота была подготовлена к бою, полностью экипирована и сейчас отдыхала; наступление назначили на четыре утра, следовательно, до подъема оставалось еще около восьми часов.

Пройдя по расположению КП, я подошел к большому блиндажу саперов. Вся рота, покинув его, расположилась на воле. Солдаты лежали вокруг блиндажа серой массой и спокойно спали. Рядом, в палатке, растянутой под кудрявой елкой, мерцал слабый свет коптилки. Я заглянул внутрь. Политрук Леонтьев, кажется, спал, а комроты лейтенант Юганов сидел на небольшой чурке и сортировал бумаги — одни, тщательно просмотрев, аккуратно складывал и возвращал в полевую сумку, другие рвал на мелкие кусочки и выбрасывал вон из палатки. Заметив меня, поднял голову и протянул:

— А-а-а, товарищ секретарь партбюро. Милости прошу, — помахал рукой, приглашая.

Откинув полу, я влез в палатку. От тока воздуха коптилка сильно замигала и чуть не погасла, но Юганов успел обхватить огонек своими широкими ладонями. Услышав наш разговор и шорох палатки, политрук сразу проснулся и сел, протирая глаза:

— Хорошо, что пришли, товарищ политрук, тут вот парторг передал мне материалы для партсобрания, о приеме в партию, а я не успел вам отдать. Вот, возьмите, — и протянул мне большую пачку бумаг.

Быстро просмотрев документы, я увидел, что к четырем заявлениям не хватало рекомендаций, а на двоих вступавших отсутствовали анкетные данные. Тут же отобрал их, объяснил Леонтьеву, в чем загвоздка, и попросил разыскать старшину Шматенко, парторга роты, заключив:

— Быстро все дооформите, пока еще есть время. Надо бы до выступления успеть!

— Понял! Есть! — Политрук поспешно вышел.

В это время, закончив с бумагами, командир роты стал пересматривать и укладывать вещи в чемодан, будто собираясь в длительную командировку. Чувство чего-то неотвратимого сдавило горло, когда я смотрел на эти неторопливые сборы. Но сам Юганов был спокоен и по-хозяйски деловит, ни одна жилка на лице и ничто не говорило, что он готовится, что через какие-нибудь несколько часов ему идти в бой. И, глядя на него, я спрашивал себя: «Подведет ли такой командир в бою свою роту, дивизию, свою родину?» И смело отвечал: «Нет! Такой человек никогда не подведет». В этом я был убежден. Я видел, я ощущал в этом человеке все то, что присуще нашему молодому поколению. В нем, как в кристалле, сосредотачивались все добрые черты и качества нового поколения.

Лет двадцати восьми-тридцати, Юганов был росту около двух метров, широк в плечах, с хорошо развитой грудью, по мускулатуре судя — незаурядный физкультурник. Хотя он жил и работал в Узбекистане, на Чирчикстрое, все же сказать, что он южанин, было нельзя; во-первых, потому что он был белокурым, с толстоватыми губами и слегка вздернутым кверху носом, что само по себе говорило о его настоящей родине, как видно, он был из северных областей — Вологодской, Кировской, может Горьковской; во-вторых, в жаркие дни августа его часто можно было видеть с белой бумажной наклейкой на нижней губе, что указывало на неспособность организма выносить высокую температуру, его губы трескались от жары.

Одним словом, это был русский человек, могучий по силе и с соразмерным умом. Он не курил табак, не пил водку и не злоупотреблял другими спиртными напитками, однако ел всегда с завидным аппетитом. Был всегда вынослив, энергичен и до предела аккуратно-исполнителен. Как символ первенства и всего передового — он и командовал 1-й ротой. За все его эти качества, за приятный и уравновешенный характер, за выдержанность и благородство его и любили, и не только командир дивизии, но и все мы, его окружающие.

Закончив с приведением в порядок личного хозяйства, Юганов достал чистый лист бумаги, пододвинул к себе чемодан с коптилкой и молча стал что-то писать. Наступила какая-то не вовремя пришедшая тишина. Я сидел рядом и свободно мог видеть все, что он пишет, но это было не в моем характере, и я, нарочито подняв голову, смотрел в сторону. До отвращения не люблю, когда кто-то из-за твоего плеча, как иезуит, читает тобою написанное. Обстановку разрядил вернувшийся политрук Леонтьев.

— Парторг спит? — почему-то осведомился Юганов.

— Нет, уже бодрствует, а что?

— Да так, просто поинтересовался.

— Как люди? — продолжая писать, вновь спросил Юганов.

— Да многие уже на ногах, а некоторые еще сладко похрапывают, — ответил политрук.

Леонтьев принес все материалы, уже полностью оформленные. Просмотрев их, я вложил все в полевую сумку и собрался уходить, но тут Юганов, закончив писать, круто повернулся ко мне и с какой-то смущенной неловкостью попросил:

— Товарищ политрук, если можете, дайте, пожалуйста, мне рекомендацию для вступления в партию. Я ведь вот — весь у вас на виду. — И, помолчав, добавил: — А вторую рекомендацию мне, может, Василий Михайлович даст? — он вопросительно посмотрел на политрука.

— Да, да, конечно. С удовольствием дам вам рекомендацию, товарищ Юганов. Лучше меня в дивизии вас никто не знает!

— Я тоже охотно дам вам, Иван Ефимович, свою рекомендацию, — подтвердил я.

— Ну, а в третьей, думаю, мне не откажет парторг, — обрадовано воскликнул Юганов и, вскочив, быстро вышел из палатки.

Пристроившись с двух сторон у чемодана с коптилкой, мы с политруком приступили к написанию рекомендаций.

В оценке Юганова мы с политруком, кажется, не расходились. Два с половиной месяца совместной жизни, учебы и боевых действий — этого малого срока оказалось вполне достаточно, чтобы составить себе полное, глубокое, точное и, я бы сказал, яркое представление о человеке. Здесь, на войне, происходила подлинная, математически точная и безошибочная, проверка не только политических, философских, общественных и государственных систем, но и великая фильтрация людей.

Все доброе, умное, мужественное, стойкое и патриотическое — консолидировалось, укреплялось, цементировалось и систематически усиливало наше сопротивление врагу, крепило наше могущество. А все дрянное, глупое, трусливое и бездарное: как измена Родине, самострелы и симуляция, дезертирство и позорный плен — отсеивалось, как фильтром, самой жизнью. По итогам войны можно, теперь уже определенно, сказать, что дрянного было ничтожно мало, но все-таки оно было.

Юганов вернулся сияющий, с рекомендацией парторга в руках.

— Ну вот, — показывая мне рекомендацию, воскликнул Юганов, — я же говорил, что парторг мне не откажет! — И тут же пояснил: — Не потому, что я командир роты, — нет, конечно. Просто потому, что он, наш парторг, умный человек, я его очень уважаю.

Приняв рекомендации, я прочел ему свою и Леонтьева. Затем сколол все булавкой и передал политруку для обсуждения на партсобрании роты. На некоторое время все умолкли. Юганов, кажется, что-то обдумывал. Может, его мысли все еще витали вокруг закончившегося разговора, а может быть, он уже обдумывал план, как лучше и незаметно для врага вывести свою роту на исходные позиции, как успешнее атаковать противника. Леонтьев молча возился в углу палатки, связывая свои вещи и чемодан в один узел.

— Ну вот, кажется и все, — со вздохом проговорил он. — Теперь я попрошу вас, товарищ политрук, — обращаясь ко мне, сказал Леонтьев, — пожалуйста, проследите, чтобы наши вещи сдали в обоз, а в случае чего, переслали домашним.

— Ну, ну! — шутливо погрозил я политруку. — А кто же мои вещи будет пересылать домашним?

— А разве вы тоже с нами пойдете?

— Да на исходные я, пожалуй, вас выведу. Время у меня еще есть.

Услыхав наш разговор, Юганов будто проснулся. Подняв голову и взмахнув перед собой рукой, словно кого-то обнимая, посмотрел на часы:

— Ого! Нам пора! — И, встав во весь рост, громко позвал: — Старшина!

Выходя из палатки, мы чуть не столкнулись с разбежавшимся старшиной.

— Палатку свернуть. Мои вещи и вещи политрука отправь в обоз, завтракать будем на исходных, — распорядился командир.

Партсобрание перед боем

Плотная темнота еще охватывала лагерь со всех сторон, но мерцающие на небе звезды стали ярче и, кажется, покрупнели. На посветлевшем небосводе не было ни единой тучки. Воздух сделался свежее и прохладнее. Мы подошли к уже шевелившейся массе бойцов.

— Подъем! Выходи строиться! — скомандовал лейтенант.

Выйдя на опушку, мы стали ожидать построения. Слабенький ветерок, словно шалунишка, временами пробегал по опушке. Старшина сновал среди поднимающихся солдат, кого-то поторапливал, кому-то приказывал закрепить котелок, чтоб не гремел в походе, а для всех повторял одну и ту же команду:

— Быстрей! Быстрей!

Рота была неполного состава. В ней насчитывалось всего семьдесят-восемьдесят человек, но мы знали, что это теперь немалая сила. Едва ли более крупную можно сыскать по всей дивизии. В ротах стрелковых полков не насчитывалось и сорока бойцов, а фронт нужно было держать огромный.

Рота построена. Произвели проверку. Колонна была готова к походу. В это время к командиру подошел парторг роты старшина Шматенко и попросил разрешения провести короткое партийное собрание.

— Пожалуйста! — разрешил Юганов.

— Так и вас, товарищ лейтенант, прошу на собрание. Будем рассматривать и ваше заявление.

— А-а, ну что же, я готов. Стоять вольно! Можно покурить,! — подал команду Юганов.

— Коммунисты, ко мне! — позвал парторг.

Из строя вышло человек пятнадцать. Отойдя в сторону метров на сто, парторг объявил партийное собрание открытым.

— Будем избирать президиум? — обратился парторг к собранию.

— Достаточно избрать председателя и секретаря, — послышался из темноты чей-то голос.

— Нет возражений против этого предложения?

— Нет! — прогудело несколько голосов.

— Прошу назвать фамилии кандидатов на пост председателя и секретаря.

— Шматенко и Бирзул, — предложил кто-то.

— Других предложений нет?

— Не-ет!

— Товарищи! — обратился председательствующий Шматенко к собранию. — Накануне боя в нашу парторганизацию обратились с заявлениями несколько товарищей с просьбой принять их в ряды партии, и среди них командир нашей роты, лейтенант, товарищ Юганов Иван Ефимович. Первым рассматриваем его заявление. — Прочитав при свете факела заявление и сообщив анкетные данные, парторг добавил: — Рекомендации Ивану Ефимовичу дали: политрук товарищ Леонтьев, секретарь партбюро батальона товарищ Ляшенко и я. Какие будут вопросы к товарищу Юганову?

— Да что ж спрашивать-то, ежели человек желает идти в бой коммунистом? Разве ж можно ему перечить? — отозвался один из участников собрания.

— Не перечить, а спросить чего-нибудь, — поправил его другой. — Вот, к примеру, вы — наш командир, так скажите, сумеем ли мы взять эту высоту? Как вы думаете?

Не ожидая столь делового вопроса, Юганов оживился и тут же горячо ответил:

— А как же! Для чего же мы тогда идем к этой высоте? Конечно, здесь требуется не одно мое желание и не только желание, а и умение, и страсть. Если коммунисты меня поддержат и поднимут дух всей роты, направят его на успешное и дружное выполнение боевой задачи, то разве сможет устоять перед нами враг?

— Правильно сказано! — загудело собрание.

— Ну, так вы, товарищ командир в нас не сомневайтесь, — выступил вперед один из собравшихся. — Рота как один пойдет за вами, это точно! Только и вы нас поддерживайте.

— Будьте, товарищи, уверены! — взволнованно и гордо воскликнул Юганов. — Я вас не подведу!

— Ну вот, теперь все ясно. Надо принять товарища командира, — предложил тот же оратор.

— Других предложений не будет? — спросил председательствующий.

— Не-ет, — дружно отозвалось собрание.

— Кто за то, чтобы принять в члены Коммунистической партии лейтенанта товарища Юганова Ивана Ефимовича? — четко произнес председательствующий. — Тех прошу поднять руку!

В предрассветную темноту поднялся частокол рук. Вытянув шею, председатель просчитал руки и объявил:

— Единогласно!

Секретарь собрания, старший сержант Бирзул, сидел на траве, подогнув ноги по-казахски, и писал протокол, а сидевший рядом Леонтьев подсвечивал ему карманным фонариком.

В таком же порядке были рассмотрены и другие заявления. Закончив собрание, мы все вернулись к бывшему лагерю, и колонна тут же двинулась в путь, к безымянной высоте.

Атака

На самой высоте не было никакой растительности. Это не был курган или сопка, а обыкновенная поляна, поднимавшаяся над лесом. Выглядела она как срезанная гора, которую катаклизмы земли когда-то вознесли аж над вершинами леса. До войны колхозники сеяли на ней хлеб, сажали картошку, выращивали разные овощи. Но теперь вся она оказалась изрыта окопами, траншеями и ходами сообщений. С этой высоты были хорошо видны все окрестности. Кто владел ею, тот и находился в выгодном положении. С юго-запада, у самого подножия, по опушке леса проходила наша линия обороны. Сюда мы и прибыли.

Расположившись в лесу позади передовой, рота позавтракала, проверила оружие, пополнила боезапас и бесшумно рассредоточилась по самой кромке леса за передовой, откуда были видны немецкие траншеи и пулеметные гнезда. Решено было тремя мелкими группами, по три-четыре человека каждая, скрытно подползти к пулеметным гнездам противника и внезапно атаковать их — тем самым парализовать и ослабить сопротивление врага; и одновременно атаковать южный фланг немецкой обороны, ударив в тыл. Все группы возглавляли коммунисты, а их состав был подобран из добровольцев.

И вот в предрассветной мгле разом двинулись все группы, каждая в своем направлении. Было строго установлено: нападение на огневые точки противника должно быть произведено одновременно. В случае преждевременного обнаружения противником одной или всех наших групп атаку не задерживать, наоборот: как можно стремительнее атаковать, не давая опомниться, но действовать умело, сообразно обстановке, стремясь во что бы то ни стало парализовать огонь противника.

Оставив возле себя полтора-два десятка автоматчиков, всех остальных Юганов направил во главе с комвзвода, коммунистом младшим лейтенантом Лужиным, на южный край немецкой обороны с известной задачей: одновременно атаковать левый фланг противника и ударить в тыл фашистам.

Вершина высоты, где проходила линия обороны немцев, нами хорошо просматривались, мы видели каждое их сооружение. Немцы были лишены этого преимущества. Наше расположение скрывали лес и предутренняя мгла. Они не увидели ни нашего сосредоточения, ни наших ползущих групп. И теперь только коварная предутренняя тишина могла подвести — выдать нас. Эта напряженная тишина сильно волновала оставшуюся группу, а вдруг... — любое неожиданное падение, стук, кашель, чих могли вызвать преждевременную тревогу врага, и тогда весь план подвергался тяжкому испытанию. Прольется лишняя кровь, будут неоправданные жертвы. Вот здесь и нужен был второй план — это самое «а вдруг». Его, то есть второй план, командир обязан разработать в мельчайших подробностях задолго до наступления, если он серьезно желает добиться успеха. Во фронтовой практике успех дела чаще решал именно этот — второй план, который никак нельзя втиснуть в штабной планшет.

Но пока все шло хорошо, по первому плану.

Было около четырех часов. Слегка посветлевший восток разгорался все ярче. Появившиеся тучки потянулись к восходу, словно стремясь погасить надвигающееся пламя зари. Ветер слегка зашумел вершинами деревьев, но сам лес еще глухо молчал. Продвигавшиеся вперед наши боевые группы, по-видимому, пока не встречали на своем пути серьезных препятствий.

Тут следует сказать, что почти весь сорок первый год и мы, и немцы воевали, можно сказать, примитивно. Основной упор тогда делался на огневые средства и живую силу, тогда как минирование и заградительные средства вообще почти не использовались. Возможно, это объясняется скоротечностью боевых операций и большой маневренностью той и другой стороны в начале войны; тем не менее это следует считать недостатком.

Но вот на вершине что-то глухо охнуло. Затем послышалась какая-то возня. Потом выстрел! Другой!

— За мной! За Родину! За Сталина! Ур-р-а-а! — вскочив, бросился на высоту Юганов, строча из автомата.

Все автоматчики, опережая своего командира, с криками «Ура!» вихрем устремились к немецким окопам, поливая их смертоносным дождем автоматных очередей.

Одновременно на левом фланге немцев затрещала частая стрельба, захлопали резкие разрывы гранат и прокатилось эхо того же могучего русского «Ура!». Ошеломленные столь неожиданным и дерзким ударом, фашисты заметались, стремясь как-то наладить оборону. Но, услышав многоголосое и дружное «Ура!» у себя в тылу, они, как стадо баранов, панически ринулись на свой правый фланг, где по ним снова ударили пулеметные очереди, теперь со стороны левого фланга одного из наших полков.

При свете восходящего солнца мы осматривали отбитую у немцев безымянную высоту. Ничего особенного на нее гитлеровцы не принесли и ничего интересного не оставили. Юганов тут же отдал приказ переоборудовать огневые точки в сторону противника, почистить окопы и траншеи, углубить их и оправить брустверы, подобрать все брошенное противником оружие и боеприпасы, эвакуировать всех своих и немецких раненых в тыл.

Только к восьми часам немцы начали пристрелку высоты из минометов. К этому времени связь роты с КП дивизии и с соседями была уже налажена. Юганов попросил артиллеристов подавить минометные батареи противника, и те охотно согласились. И вскоре прибывшие артиллеристы уже выкатили три орудия почти на самую вершину высоты и вступили в поединок с несколькими минометными батареями противника.

Дуэль с «фиатом»

Простившись с командиром и политруком роты, я отправился в обратный путь, на командный путь дивизии. Но, проходя мимо артиллеристов, остановился и залюбовался, с каким азартом они вели дуэль с немецкими батареями. Сначала немцы беспорядочно разбрасывали мины и снаряды по всей территории высоты, затем, когда почувствовали точный огонь нашей батареи, стали медленно нащупывать ее. Вот первая тяжелая мина ударила справа от батареи, и оба расчета кубарем скатились в щель. Но тут же, казалось, через мгновение, снова оказались у своих орудий. Так — не меняя позиций, они продолжали борьбу долго, пока не вынудили немцев послать своего воздушного разведчика-корректировщика на маленьком итальянском спортивном самолете.

Желтокрылый одномоторный маленький «фиат» медленно летел на бреющем полете почти над самыми вершинами деревьев. Кабина почти не скрывала фигуры летчика, его туловище торчало сверху. Издали казалось, что он сидит верхом на своей стрекозе.

Самолетик скрылся. И совершенно неожиданно, как вор, вновь выскользнул из-за леса. Словно не замечая артиллеристов, сверкая огнем своего пулемета, он летел... прямо на меня. Я четко видел летчика: его движения, высокий оранжевый, как у мотогонщика, шлем, его большие, сверкающие на солнце очки. Однако, почувствовав редкие брызги пуль, поспешил укрыться за лежавший рядом большой валун. Не успел приземлиться, как надо мной снова затарахтел все тот же самолетик и летчик, что-то крича, швырнул в мою сторону гранату.

— Ах ты, нахал! — в свою очередь закричал я, выхватывая пистолет, и несколько раз выстрелил ему вдогонку.

Наблюдая за этим обменом любезностями, артиллеристы выскочили из своих укрытий и, пренебрегая опасностью, от души хохотали и подзадоривали меня.

Убитые и раненые

К вечеру стали поступать тревожные вести. Не желая оставлять за нами высоту, враг с остервенением атаковал ее защитников. За день было отбито шесть атак. Чтобы выбить нас с высоты, немцы перебросили сюда значительную часть артиллерии. Наш артиллерийский полк тоже работал в полную силу, подавляя батареи противника и ведя ответный огонь по живой силе. Небольшая высота площадью в четыре-пять гектаров превратилась в настоящую мясорубку.

Поток раненых все нарастал. Тела убитых подбирать было некому. Да и невозможно. Над высотой весь день стоял непрерывный гул, а в небе постоянно висела черная туча из дыма и пыли. Прибывая с поля боя — все изорванные, раненые скорее походили на шахтеров, только что извлеченных из-под обвала. Пот и кровь, смешанные с грязью, довершали картину. На телах трудно было найти живое место. Едва ли лучшую картину могли наблюдать у себя и немцы.

Прыгая из воронки в воронку, часто меняя места и уклоняясь от многочисленных мин и снарядов, наши защитники самоотверженно отражали атаки противника.

Во время очередного массированного артиллерийского налета Юганову перебило обе ноги. Леонтьев замертво рухнул рядом. Санинструктор коммунист Сандурский бросился к Юганову, чтобы оказать ему помощь и вынести из боя, но тот грозно приказал:

— Помогите политруку, я попридержу немцев, — и, перевернувшись на живот, продолжал вести огонь из автомата.

Пока Сандурский выносил тяжело раненного Леонтьева, его самого дважды ранило. Однако, оставив в безопасном месте политрука, он все же поспешил к Юганову. Но было поздно. Когда он снова добрался до командира, тот был уже мертв. Но вынести тело командира Сандурский уже не смог. Истекая кровью, теряя сознание, он успел забрать документы лейтенанта, выползти из зоны огня и потерял сознание. Его обнаружили неподалеку от вынесенного им политрука. Для обеспечения успеха гитлеровцы бросили авиацию, она бомбила все дороги и доступы к месту боя, затрудняя наше движение и помощь обороняющимся. К ночи немцы все же овладели высотой. Так и не удалось нам вынести тело Юганова.

Вернувшись перед вечером после очередного сопровождения подкрепления, я увидел на КП дивизии несколько санитарных повозок. На одной из них лежали политрук Леонтьев, санинструктор Сандурский, боец-казах Уразбеков и шофер Карпенко. Леонтьев все еще был без сознания, лицо вспухшее и дочерна синее, голова вся забинтована. Время от времени он тихо поднимал правую руку и, стиснув зубы, проводил ею по лицу. На мой голос Леонтьев не реагировал, глаз не открывал. Подошедшая медработница попросила не тревожить раненого, ему необходим сейчас абсолютный покой. Сандурский, с хрипящим дыханием, часто останавливаясь, медленно рассказывал о трагической и геройской гибели лейтенанта Юганова. Уразбеков лежал рядом и, кажется, спал.

Шофер Карпенко, у которого была по колено отбита левая нога, все время спокойно лежал, внимательно и терпеливо слушал нашу беседу с Сандурским, а когда беседа была закончена, энергично подтянувшись за борт, сел в угол повозки. Как всегда, лицо его было спокойно, даже бесстрастно; забинтованная культя лежала на чем-то мягком, слегка приподнятая кверху. Еще во время беседы с Сандурским, поглядывая на Карпенко, я понял, что он хочет о чем-то меня спросить или рассказать. Потому, закончив беседу, я перешел на его сторону повозки. Первое, с чего он начал, рассказал, как потерял ногу.

— Понимаете, — с каким-то удивлением говорил он, — снаряд разорвался совсем близко. Слышу, чем-то больно ушибло левую ногу возле колена и вроде одеревенело. Гляжу, а она болтается на одной коже. Я позвал санитара, говорю: отрезай мою отбитую ногу, потому что теперь она мне ни к чему, а только мешает. Я до того пробовал ползти, так она — волочится за мной. Как чурка! За все цепляется, а мне от этого больно. Ну, значит, я и говорю санитару: «Вот видишь? Режь». А он испугался и вначале не хотел было резать мою кожу, а потом, когда я крикнул на него: «Что тянешь?!» — он и вынул ножницы и стал все-таки резать. Резал, резал и никак не может отрезать. Руки трясутся, ножницы выпадают. Смотрю — ну ничего у трясуна не получается! Выхватил у него ножницы и сам себе отхватил ногу! И отшвырнул подальше — от злости!

Слушавший этот прямо относившийся к нему рассказ Сандурский не выдержал, тихо захохотал, но тут же с искаженным лицом схватился за грудь и сильно закашлялся. Откашлявшись и чуть передохнув, Сандурский тихо произнес:

— Никогда еще не встречал такого человека, который бы так смело, я бы сказал безжалостно, резал свое собственное тело.

Посмотрев на меня, Карпенко лукаво усмехнулся. Потом попросил:

— Товарищ комиссар! — Карпенко почему-то всегда так ко мне обращался, хотя и знал, что я не комиссар батальона. — Будьте добры, выполните одну мою просьбу.

— Пожалуйста, хоть две, — не зная еще, о какой просьбе идет речь, торопливо ответил я.

— Пока я доберусь до госпиталя, — продолжал Карпенко, — да пока напишу домой, письма на меня будут сюда идти. Прошу вас, не сообщайте мой жене, что мне ногу отбило.

— Хорошо, хорошо! — немедленно согласился я, хотя и не понял как следует смысла и значения этой необычной просьбы.

Конечно, нельзя было тогда, как и вообще, копаться в душе человека, которая к тому же, несмотря на все его мужество и стойкость, уже глубоко надломлена. Дело в том, что война для Карпенко теперь уже была практически окончена. Но удовлетворял ли его такой ее исход, сказать трудно. Может, он обещал жене вернуться домой только с победой. Или, может, жена просила его возвращаться домой только со славой.

А может, и это вероятнее всего, горячо любя свою жену, зная ее чувствительное и нежное сердце, Карпенко сам хотел, исподволь, подготовить ее к восприятию постигшего его несчастья. Во всяком случае что-то глубоко интимное и, я бы сказал, высоко благородное лежало в основе его необычной просьбы.

Уставив глаза вдаль, Карпенко молча о чем-то мечтал. Я тоже, задумавшись, стоял возле санитарной повозки, в которой лежало четыре тяжело раненных бойца, судьба каждого из которых была еще не известна. Вдруг Карпенко повернул голову и спросил:

— Товарищ комиссар, у вас есть сахар?

Я порылся в полевой сумке:

— Да, есть.

— Дайте мне, пожалуйста, кусок сахара, а то у меня сухари есть, а сахару нет.

— Так у меня еще и сливочное масло есть, сало шпик, будете кушать? — предложил я Карпенко.

— Нет, — спокойно ответил он. — Я люблю сахар с хлебом или с сухарями, а если к этому, допустим, еще клубничка, земляничка или, скажем, клюква, то для меня это просто деликатес.

Удивляясь его спокойствию, логическому и даже шутливому ходу мыслей, я спросил:

— Сильно болит нога?

— Да, болит, — опять спокойно ответил он. — Но что поделаешь? Скорей бы в госпиталь.

И тут я ощутил горькую обиду на себя! Может, именно из-за меня задерживается обоз с ранеными?! Может, эти минуты кому-то из раненых будут стоить жизни?!

Рванувшись с места, я бегом бросился разыскивать медработника, ответственного за эвакуацию раненых.

— Что ж вы не отправляете раненых! — со злостью закричал я на медичку, спокойно беседующую со штабным офицером. — Ведь там же есть умирающие!

Подняв на меня удивленные глаза, она спокойно сказала:

— А что же вы прикажете из-за одного-двух всех погубить? Вы же видите, что делается, — она подняла глаза к небу. Слышен был гул и взрывы налета. — Вот стемнеет — тогда и повезу. Кроме того, вы преувеличиваете. Умирающих там нет. Я всех тщательно проверила, что вам может подтвердить — вот, товарищ майор медицинской службы, — она указала на своего собеседника.

— Да-да, безнадежных в этой партии нет, — подтвердил начальник медслужбы дивизии.

Я с облегчением повернулся и посмотрел на стоящий с ранеными обоз. Надвигались вечерние сумерки. В небе все еще гудели фашистские самолеты. Где-то все реже и реже продолжали ухать пушки, рвались снаряды, но предвечерняя тишина овладевала пространством все шире и глубже. Лошади, запряженные в санитарные повозки, мирно дремали и, подергивая ушами, лениво обмахивались хвостами. Ездовые, собравшись в кучку, сидели на траве, курили и о чем-то негромко переговаривались. Карпенко по-прежнему спокойно сидел в своем углу санитарной двуколки и с завидным аппетитом продолжал грызть сухари с сахаром.

Наконец, закончив свою беседу с майором, медичка вприпрыжку побежала к обозу. Ездовые подскочили, и обоз тихо тронулся в путь.

 

ДЕЛА ЖИТЕЙСКИЕ

Фронт постепенно начал стабилизироваться, хотя постоянной линии все еще не было.

Закончились осенние дожди. За ними последовали сначала ночные, а затем и дневные заморозки. Листва с кустарниковых, осин, берез густо посыпалась на землю, как выстреленные конфетти. Подули холодные северные и северо-восточные ветры, и ночевать на воле под плащ-палаткой стало уже невозможно. Тянуло куда-нибудь в теплое убежище, страшно хотелось попариться в жаркой бане, надеть чистое белье. Но все это было только мечтой.

Блиндажей как таковых у нас фактически не было, разве что на командных пунктах полков и дивизии да где-нибудь в тылах, основная же масса солдат и офицеров продолжала по-прежнему находиться в окопах, траншеях, открытых щелях. Даже мы, саперы, и то лишь изредка сооружали для себя крытые землянки. Да и где же, когда их можно было соорудить? Ведь нам еще не удавалось постоять на одном месте и нескольких дней. Мы все время находились в маневренных боях. Но время шло, холода усиливались, и люди, волей-неволей, часто незаметно для себя, приспосабливались к новым условиям.

Однажды в конце дня я шел в тыл дивизии и на знакомом месте увидел совершенно незнакомое сооружение. В неглубокой лесной балке прямо под откосом была вырыта полупещера, над ней возвышалась широкая сложенная из камня труба, из которой валил густой дым. В былое время это сразу привлекло бы внимание фашистской авиации, но теперь она появлялась все реже и реже, видно, поредели ее ряды, да и погода стояла нелетная. А погода нелетная бывала все чаще и чаще, так что теперь где-нибудь в тылу можно было и задымить. Вот воспользовавшись такой обстановкой, саперы и соорудили баню и теперь топили ее. Вход был завешен плащ-палатками. Я заглянул внутрь сооружения. Невысоко над головой на четырех столбах висел дощатый потолок, пол был плотно устлан аккуратно обтесанными жердями, и в дальнем левом углу была сооружена печь с вмонтированным в нее большим котлом; позади котла кучей был навален булыжник, сквозь который красными языками прорывалось пламя горящих под котлом дров. Словом — типичная сибирская курная баня.

— Вечером будем париться, товарищ политрук, — не без гордости доложил мне сапер, хлопотавший здесь за старшего. — Мы вот уж и веничков достали, — похвалился он, указывая на лежавшую кучу банных веников с сухой березовой листвой.

— Молодцы, — похвалил я солдат, — это вы хорошо и вовремя придумали. Ну что ж, топите покрепче, попариться теперь в самый раз.

— Будьте уверены! Натопим так, что волосы будут трещать, — вновь похвастал все тот же сапер.

Пока я закончил свою работу в политотделе дивизии, наступила ночь. Хотя было и не такое уж позднее время, все же осенью в лесу темнота наступает как-то особенно быстро. Возвращаться на КП дивизии было уже поздно и одному небезопасно, поэтому я зашел в нашу хозяйственную роту, располагавшуюся здесь же, неподалеку, в надежде помыться в бане, поменять белье, переночевать и, словом, отдохнуть до утра.

Часам к двадцати двум в хозроте вдруг появились комбат, комиссар, начальник штаба, другие штабисты, настроение у всех было какое-то приподнятое, веселое. Ну, думаю, товарищи почуяли жаркую баньку, горят желанием поскорей приобщиться. Нет, думаю, — дудки! Я буду первым! И, взяв потихоньку у старшины пару чистого белья, я побежал в баню.

Здесь мытье шло уже полным ходом. Я тоже помылся хорошенько в горячей воде, оделся в чистое, натянул свои суконные брюки — благо, более или менее приличного вида; что же касается хлопчатобумажной гимнастерки, то тут я засомневался: вся она была в темных пятнах, с белыми просоленными кругами на спине, груди, а уж у воротника просто задубелая. Взяв в руки, я долго вертел ее и думал, что же с ней делать? Надеть? — Уж больно страшная. Заменить бы. Да есть ли у старшины новые гимнастерки?

Заметив мое замешательство, один из саперов сказал:

— Товарищ политрук, оставьте гимнастерку, я постираю. К утру будет готова.

Вот, думаю, спасибо, и, недолго думая, отдал гимнастерку саперу:

— Ну хорошо, постирайте, пожалуйста, а то эдакую да после бани и одеть неприятно.

А про себя подумал: впервые за войну попробую поспать, как человек, в белье.

Накинув на печи шинель, я ушел в хозроту. По пути зашел на кухню, поужинал и, выпив кружку горячего чая, вернулся в землянку, где находилось командование батальона. Смотрю на них и не понимаю: время уже двадцать четыре часа, а из них никто еще и не подумал о бане, все почему-то сосредоточились над картой, подклеивают к ней еще листы, что ли, новый курс или маршрут прокладывают?

— В чем дело? — спрашиваю у начальника штаба.

— Как «в чем дело»? — подняв недоумевающие глаза, переспросил он. — Разве вы не знаете? Нашу дивизию снимают с этого участка фронта и перебрасывают на другой. Через два часа выступаем.

Не говоря ни слова, я опрометью выскочил из землянки и как ужаленный побежал к бане в надежде, что еще захвачу нестиранной свою гимнастерку. Но увы! Она висела над уже погасшей печкой — к утру, возможно, и высохнет, но ждать утра... я был лишен такой возможности, через полтора-два часа поход. Вошедший старшина приказал немедленно сворачивать хозяйство, выломать котел, снять плащ-палатки, доски и срочно грузить все на повозку, приготовиться к походу. Делать было нечего. Сняв с колышка гимнастерку, я стоял в нерешительности. Хотя она, кажется, и подсохла, все же надеть ее было невозможно, она была еще очень сырая, особенно плечи и воротник. Солдат, выстиравший гимнастерку, стоял рядом и так же озабоченно, даже виновато поглядывал на нее.

— Что же делать? — наконец вырвалось у меня. — Одевать? Ведь холодно, заколею в ней.

— А вы, товарищ политрук, оденьте сначала теплое байковое белье, а ее сверху, тогда вы и не услышите, как она на вас высохнет, — подсказал солдат.

Перекинув через руку свою мокрую гимнастерку, я пошел к старшине.

— Вот видишь, какая история, — показываю ему мокрую гимнастерку. — А ведь скоро поход! Есть у тебя гимнастерки? — Дай, пожалуйста, взамен этой. А если заменить нечем, тогда дай мне пару теплого белья. Не замерзать же мне теперь добровольно.

Усмехнувшись, старшина сказал, что гимнастерок у него нет, а вот теплое белье, кажется, есть. Покопался в одном из ящиков и достал — пару новенького! байкового! белья. Скинув шинель, я с радостью взялся за одевание. Новое белье натянул на нательное. Сверху, как советовал сапер, надел свою мокрую гимнастерку. Гимнастерку заправил в брюки. Теперь шинель. Застегнул ее на все пуговицы, под горло, и по-зимнему подтянулся ремнем. И наконец поверх всего — портупея. Снаряжение плотно прижало к телу всю одежду, и я почувствовал себя очень хорошо.

К двум часам утра дивизия была уже на марше.

После более чем двухмесячных непрерывных боев дивизия сильно поредела и резко сократилась. Особенно пострадали ее стрелковые полки. Только артиллерийский полк по-прежнему представлял собой внушительную силу, так как его потери в живой силе и технике были незначительны. Выстроившись в огромную, длиной в несколько километров походную колонну, мы форсированным маршем уходили куда-то на юго-восток, оставляя большой участок фронта, почти от самого Синявина до Мги, где мы первыми встретили и остановили врага, лишив его возможности выйти к берегам Ладожского озера и окружить Ленинград. Мы сорвали замыслы фашистов. Именно герои нашей 310-й стрелковой дивизии первые! своими телами! преградили здесь путь немцам.

 

НА РАЗЪЕЗДЕ БЛИЗ ВОЙБОКАЛО

Ночь выдалась холодной, свежий восточный ветер всю ночь омывал нас холодным душем. Переход должен был пройти незаметно для противника, поэтому на всем пути нас сопровождала почти полная тишина. Шли молча, тихо, но быстро, с боковым охранением и разведкой. Мы уже по себе знали вероломность врага, его силу и хитрость.

К утру стало еще холоднее. Ночной заморозок белой пеленой затянул землю. Даже при небольшой остановке холод давал о себе знать.

Ранним утром мы переходили полотно железной дороги у доселе неизвестного нам разъезда. Шоссейная дорога, вернее, переезд пересекал рельсовый путь у самой железнодорожной будки, в полукилометре от разъезда. Небольшая сторожка, рубленная в лапу, с двумя окнами, острой крышей и маленьким чердаком, стояла на высокой насыпи и была четко видна уже издалека. Из одинокой трубы домика струился манящий беловато-серый дымок. После ночи, проведенной в открытом поле, в походе, на ветру, тянуло к теплу, в жилое обиталище, хотелось хоть немножечко отдохнуть, выпить кружечку горячего чая и по-человечески обогреться. Наша группа, человек семь или восемь, дружно заспешила к домику. Подойдя вплотную, мы увидели, что со стороны двери, то есть со стороны полотна железной дороги, домик был весь изорван свежими ранами. Явление, конечно, обычное на войне, не вызывавшее особого удивления, — но здесь продолжали жить люди. Да к тому же настолько смелые, что не побоялись затопить печь даже утром, когда воздушные разведчики немцев рыскают в небе. Это уже было необычно. Нам это показалось не только смелым, но и прямо-таки дерзким вызовом врагу. И естественно, разбирало любопытство: кто же эти смелые люди?

Постучав, мы вошли в дом.

Все здесь говорило о крайней бедности. Не более чем на десяти-двенадцати квадратных метрах здесь поместилось и много, и мало. Мы увидели ладно сложенную маленькую, но настоящую русскую печь с вплотную пристроенной к ней плитой, в которой сейчас жарко горел каменный уголь. На плите стоял большой, с широким дном артельный чайник. Между плитой и стенкой вместился широкий деревянный топчан со скудной постелью, служивший хозяевам кроватью. Слева в углу — небольшой стол, покрытый давно немытой клеенкой. Над ним на стене висел старый телефонный аппарат со звонками. Два табурета у стола. Вдоль стены — узкая, в одну доску, лавка до дверей. Вот и все.

Но для прохода почти не оставалось места. Из посуды — эмалированная чашка и кружка. Еще были ведро с водой, ухват и кочерга. Да-а, это полуслужебное, полужилое помещение было никак не приспособлено для приема гостей. Недальновидные строители не учли, что мы пожалуем сюда третьего октября 1941 года.

Вошли мы одновременно, и наша маленькая группа сразу заполнила домик полностью — от порога до стола.

— Здравствуйте, папаша, — увидев седые волосы на затылке хозяина, почти хором поздоровались мы.

Человек небольшого роста, в изрядно потертой черной железнодорожной шинели, форменной фуражке стоял у стола спиной к нам и что-то кричал в телефонную трубку хрипловатым старческим голосом. Закончив разговор, он неторопливо повесил трубку на рычаг, так же неторопливо повернулся, опираясь на стол, и ответил на наше приветствие:

— Здравствуйте. Милости прошу. Присаживайтесь, где кто может. Вот, можно и на кровать, — указывая на топчан, пригласил старик.

Кому доводилось ходить в ночные походы, тот хорошо знает, что это такое. После такого марша человек чувствует себя так, будто его пропустили через какую-то мялку. И тем более плохо себя чувствуешь, когда это ночной марш и совершается без тренировки. Вот почему мы так обрадовались и не смогли отказаться от приглашения, но с благодарностью немедленно разместились, действительно, «где кто может».

Тепло от горячей плиты быстро овладевало нашим измученным существом, и нам стало казаться, что война кончилась и мы уже дома, у родного очага. Страшно хотелось спать и есть — не поймешь, чего больше.

Осмотревшись, мы заметили, что в доме, кроме старика, никого больше нет. Сам же старик оказался словоохотливым и все время что-то рассказывал. У нас он ничего не спрашивал и ничем не интересовался, будто все, что мы проделали за эти первые месяцы войны, что испытали и чему научились, — все это ему было давным-давно и хорошо известно. Словно заключенное в клетку существо, старик не сидел на месте, он все время двигался взад-вперед по комнате, то подойдет к плите, заглянет в чайник, то направится к двери — понаблюдает в ее маленькое окошечко, но недолго, и опять к столу — бросить взгляд в одно и другое окно. Как видно, это была уже профессиональная привычка: постоянно держать в поле зрения переезд и железнодорожное полотно.

— Двадцать два года прослужил вот в этой сторожке, — доложил нам старик. — И у меня ни разу! не было никаких авариев, — не без гордости похвалился он. — А у других только и слышишь: то паровоз наехал на подводу, то автомобиль сломал шлагбаум. Вот и посуди, — прищелкнув языком, добавил старик, — служба-то, она должна быть честной и внимательной, вот чаво я вам скажу.

Надысь, только пропустил поезд, зашел в сторожку и сел у окна, а старуха-то на печи отдыхала, как вдруг как треснет у самой двери, чуть сторожку не опрокинуло. Стекла зазвенели, повылетали из рам, будто никогда их и не было, дверь аж грохнула, так распахнуло, крыша трещит, поползло там чего-то. Выскочил это я, гляжу: батюшки свет! Бонба-то угодила прямо промеж рельсов — пропал путь! Ну что тут делать, думаю, ить война! А ну-ка вам! задержи патроны ай снаряды, чаво делать будете? — глядя на нас в упор, спросил старик. — Я — к телефону, сообщу, мол, что у меня путь разбило, а он — ни гу-гу. Что делать? Думаю, бежать надо на разъезд да скорей звать ремонтную. Глядь в небо, а самолеты еще кружат и бонбы кидают. А что делать? Ить путь-то исправлять надо? Гляжу, бонбы-то оне кидают с правой сторона путя, а я прыг на левую сторону и айда к разъезду. Прибежал это на разъезд, суды, туды — никово. Все в лес убежали. Там, значит, у нас убежища да и тупичок есть на случай, когда надо укрыть состав. Стало быть, я туда. Прибежал и говорю:

— Софрон Петрович (это наш начальник-то), давай, говорю, скорей бригаду, у меня всю путь разбило.

А он вытаращил на меня глаза да как заорет:

— Ты, — говорит, — что, не очумел?! Вот улетят, тогда и пошлю тебе бригаду.

— Не знаю, — говорю, — улетят ай нет, а только мне сейчас подавай бригаду! А вдруг на подходе поезд со снарядами ай с патронами, а вы все за километр в лес убежали? Разъезд бросили! А еще железнодорожники! Да что же будет, ежели и солдаты, испугавшись, убегут со своих позиций? Какая же это война будет?

Раскричался я тогда на начальника. А он:

— Вот, — говорит, — чумной человек. Что с ним делать?

А парторг подойди да и скажи:

— Софрон Петрович, а ить старик-то правду говорит. Не к лицу нам прятаться за километр от разъезда.

Ну, думаю, моя взяла. Я тут стал еще настырней и говорю:

— Давайте мне бригаду, я сам ее поведу, коли вы боитесь.

Привел это я бригаду к себе, а когда глянул на сторожку, так просто оторопел. Вся она иссечена осколками, крыша набок сползла, дверь на одной петле висит, качается. Зашел в сторожку, ветер гуляет, всюду пыль понасела. Говорю старухе:

— Ты бы хоть дверь-то прикрыла, а то метет в комнату, вишь сколько пыли-то всюду насадило.

Да. Я говорю, а она лежит себе на печи да помалкивает. Не оговаривается. Тут меня зло взяло. Как заору на нее:

— Ты что ж там, уважаемая, до ночи припарилась? Молчит. Я к ней. Гляжу, а она лежит вся в крови и уже вся застыла. Ах ты, Господи! Вот, думаю, почему она молчит, моя голубушка? Я к ребятам.

— Убило, — говорю, — мою старуху, помогите снять ее с печи.

— Да ты что, — говорят, — смеешься? Когда же ее могло убить, коль самолеты давно уже улетели? Да и как это ее могло убить, на печи-то? Смешно!

— Не знаю, — говорю, — когда и как ее убило, только она мертвая, в крови и вся уж застыла.

— Понимаете, — сдвинув вверх брови, продолжал старик, — большущий осколок, в полтопора, бревенчату стену пробил. И ей прямо в голову. Ить вот какая силища! Ну, сняли это мы ее с печи. Пришли бабы. Омыли ее, выпрямили. Ить она-то застыла скореженной. Ребята гроб сколотили, дверь поправили, крышу. А окна-то застеклили только давеча. Говорят, стекла не было. Да-а, — вздохнув, протянул старик. — А на второй день похоронили мою старуху.

Он замолчал и глубоко задумался. Глядя на него, мы тоже молчали, отдавая дань уважения погибшей, она прожила свой век рядом с мужем, не оставила его даже в эту самую страшную пору. Мир тебе, русская женщина!

— Дюжая она еще была, дебелая, — помолчав, продолжал старик. — Мне вот к Покрову дню исполняется семьдесят шесть, а она ить была на три года моложе. Куды там! Думал, переживет ишо одного таково. А ить вот поди ж ты, случилось мне овдоветь. Вот оно как бывает! Смерть-то, она неожиданна, как любовь. Вот чаво я вам скажу.

Тут зашумел чайник, от бурного кипения с него паром сорвало крышку, брызги заплясали по горячей плите, плюясь паром, сидевшие рядом офицеры повскакивали. Старик, не торопясь, подошел к плите, поднял сначала крышку, снял и перенес чайник на стол. Водворил крышку на место и вдруг воскликнул:

— Эх! заварить бы сюды фамильного чайку. Да где ж его взять теперича? Почитай ни разу, как война, не пил настоящего чаю. Завариваем то шалфей, то ягодник, а оно не тово. — Направился к шкафчику, висевшему в углу против печки, достал тканевый мешочек с сухой листвой клубники или земляники, которую называл ягодником. Я быстренько покопался в полевой сумке, достал жестяную баночку с чаем, открыл и подал старику:

— Вот вам, папаша, «фамильный чай». Заваривайте.

Он взял баночку в руки, недоуменно посмотрел на меня, потом заглянул внутрь и, не веря глазам, поднес под самый нос. Вдохнув в себя раз и еще аромат настоящего чая, он крякнул от удовольствия и заулыбался:

— Эк ведь какая прелесть! — Снова понюхал и сказал неожиданное: — Китайцы лечат им людей от двенадцати болезней.

— А может от двадцати? — в шутку кто-то спросил.

— А кто ж его знает? Так люди говорят.

Повертевшись немного среди комнаты, старик направился опять к шкафчику, положил свой ягодник и стал заваривать чай. С величайшей осторожностью, как провизор, отсыпал из коробочки в чайник, словно отсчитывая каждую чаинку. Потом достал из столешницы чистое полотенце, накрыл им чайник и, обхватив обеими руками, лег на него всей грудью.

— Когда чай не разопреет, в нем силы нет и вкус не тот же, — лежа на чайнике, философствовал старик. — Вот, к примеру, не довари картоху, какова она будет? А вот ежели оно сварится да еще все разопреет, так ить в какое кушанье превращается! Так вот и чай.

Разморенные теплом, мы помалкивали, а старик, пролежав на чайнике минут десять и высказавшись, наконец поднялся. Снял полотенце, поднял крышку, принюхался к пару и определил:

— Вот таперича можно пить. Милости прошу, — жестом он пригласил всех к столу.

Обрадованные приглашением, все зашевелились. Доставали из сумок кружки, сухари, сало шпик, торопливо свинчивали с алюминиевых фляг стаканчики, каждый выкладывал что было, сахар, галеты, печенье, сливочное масло.

К удивлению старика, на столе появилось все то, чего он не видел уже несколько месяцев.

— Ну, папаша, садитесь и вы с нами чай пить, — пригласили мы старика.

— Не-ет, что вы! Спасибо. Я уж потом. Вы сами пейте, вам ить в дорогу, а мне не к спеху, еще успею, — отказывался он.

— Нет, нет, папаша, без вас и мы не будем.

Два офицера осторожно взяли старика под руки, усадили за стол. Уже не сопротивляясь, старик чинно снял свою форменную фуражку, повесил ее на гвоздь и, подняв глаза в угол, где торчала пустая божничка, перекрестился.

— А кому же вы молитесь, папаша, у вас ведь и икон нету? — спросил кто-то.

— Дак ить как сказать, привычка. Ить сызмальства учили: садясь за стол, помолись.

Мы недовольно посмотрели на товарища, задавшего старику столь неуместный вопрос.

Хорош крепкий, сладкий горячий чай! Обжигаясь, все с удовольствием пили этот бодрящий напиток, закусывали и угощали нашего гостеприимного хозяина. Сахар был колотый, а старик, видно, любил пить вприкуску, а зубов-то уж не было, потому, покопавшись в ящичке стола и не найдя кусачков, он вынул большой столовый нож с деревянной ручкой, наставил на кусок сахара, зажал в кулак рукав шинели и, ударяя по спинке ножа, взялся откалывать небольшие дольки. Раздробив таким способом весь кусок, старик аккуратно собрал со стола все крошки, налил кружку чая и с наслаждением приступил к чаепитию. Пил он медленно и степенно. Размочив в горячем чае печенье или галету, накладывал на него тонкий слой сливочного масла, потом кидал в беззубый рот маленький кусочек сахару и неторопливо все это разжевывал, прихлебывая из кружки. Покрякивая от удовольствия, он и во время трапезы продолжал потчевать нас своими жизненными историями.

В оконца мы видели, как из легкого утреннего тумана показался над лесом красный шар солнца. Оно пока не грело, но светило уже очень ярко. Ночной заморозок укрыл землю белым инеем и не хотел сдаваться, как смертник, видящий свою неизбежную гибель, упорно сопротивлялся, стремясь хоть ненадолго продлить свое существование. День обещал быть летным, но авиация противника пока не появлялась. Мимо сторожевой будки по-прежнему двигались войска, обозы и пешие.

Закончив чаепитие, старик перекрестился, глядя в пустой угол, и,вздохнув, проговорил:

— Э-эх, и откель она взялась, эта проклятая война. Жили бы мы со своей старухой. Ить старикам чаво надо? Сахар да молочко, потому как в ём працент есть.

— Какой процент? — спросили с недоумением.

— Как какой? — тоже удивленно переспросил старик. И с гордостью знатока ответил: — Пользительный.

Что он имел в виду под своим «працентом», осталось известно только ему самому.

Обогревшись и хорошо подкрепившись, мы вновь ощутили энергию во всем теле, тяга ко сну исчезла. Пора. Мы стали торопливо собираться в путь, оставляя старику все свои запасы продовольствия. Хозяин тоже поднялся. Открыв рот от удивления, он непонимающе смотрел то на нас, то на продукты, горкой выраставшие на столе, и, когда мы, прощаясь, стали выходить, вдруг выкрикнул:

— А как же вы?! Чаво сами-то кушать будете?! Ахти Господи... Дак...

— Ничего, ничего, папаша, с голоду не пропадем, а вам пригодятся наши «праценты» — подкрепитесь! До свидания, папаша! Спасибо за гостеприимство, за горячий чаек, приятные беседы!

Разволновавшийся старик метался по комнатке; горячо прощаясь с каждым, напутствовал, как родной отец, желая нам воинской удачи и скорой победы над врагом.

 

В ПОИСКАХ ПРОТИВНИКА

Догнав свои части, мы продолжали марш. Шли мы преимущественно лесом, по азимуту, и к вечеру следующего дня вышли к берегу еще незнакомой нам большой реки. Открылась чудесная панорама. Освещенная заходящим солнцем, перед нами расстилалась широкая и ровная, как футбольное поле, большая поляна, упираясь своим южным концом в берег. На фоне синеющего вдали леса высоко поднимался крутой противоположный берег, на котором безмятежно раскинулось большое красивое село. Высокая каменная церковь, казалось, висела на самом краю обрыва, в ее многочисленных золотых крестах разноцветными бликами играло низко висящее солнце. Незабываемая красота! А внизу черной лентой перекинулась через реку узкая бревенчатая переправа, по которой муравьиной цепочкой ползли наши войска, карабкаясь по зигзагообразному подъему вверх, к селу. Широкая, глубокая река торопливо несла свои воды на восток, словно торопилась поскорее уйти от наседавшего злого врага.

Стрелковые полки, не задерживаясь в селе, сразу разворачивались в боевой порядок и направлялись одни — вверх по правому берегу прямо на запад, другие — на юго-запад, третьи — прямо на юг.

Здесь, в этом селе, мы должны были встретиться с 292-й стрелковой дивизией, которую нам предстояло заменить. Но пока никаких признаков ее присутствия не наблюдалось. А когда поздно вечером мы вошли в село, нам открылась удручающая картина: толпы женщин сновали по деревне, растаскивая в фартуках, простынях, скатертях, просто в руках огромные куски теста, свежего мяса, муку, колбасу, сало и прочие продукты. Еще не понимая в чем дело, мы немедленно задержали всех мародеров и потребовали вернуть награбленное туда, откуда его взяли. К большому нашему удивлению, выяснилось, что грабили, оказывается, не сельские магазины и пекарни, а брошенные дивизией склады.

Не ожидая нас, 292-я ушла со своих позиций. И так поспешно, что бросила все свои продовольственные склады. Почему они ушли, не дождавшись замены? Почему бросили, не вывезли склады? Почему оставили без охраны? Могли, наконец, передать их нашей дивизии, ведь противника нет и близко, значит, для этого имелись возможность и время. Все эти вопросы так и остались без ответа.

Установив порядок и выставив охрану у складов, мы принялись за размещение в селе тылов дивизии. Здесь же разместилась и наша хозяйственная рота.

По далеко не полным и отрывочным данным нам было известно, что противник, прорвавшись в районе Чудово — Малая Вишера, устремился одной группой через Будогощь на Тихвин, а другой — вниз по реке, к городу Волхов. Наша задача: задержать дальнейшее продвижение противника вниз по реке. Нужно было дать время командованию армии перегруппировать силы, чтобы организовать надежную защиту Волхова и знаменитой Волховской гидроэлектростанции — основной энергетической базы Ленинграда.

Но где противник? Сведения о его местоположении, численности, боеспособности мы должны были получить от сменяемой дивизии. Этого не случилось. Вот почему нашим стрелковым полкам пришлось с ходу, без малейшей передышки перестраиваться в боевой порядок и снова идти в предвидении внезапного встречного боя. Повторялась ситуация первых недель войны, когда подразделения нашей дивизии впервые вступали в бой.

Наша вторая рота во главе с ее командиром лейтенантом Сычевым была прикомандирована к полку, который шел правым берегом вверх по реке.

Лейтенант Сычев был невысокого роста, с красивым девичьим лицом. До войны он работал в строительной организации города Фрунзе. Это был человек, не выделяющийся ничем особенным, ни ростом, ни упитанностью, ни сложностью характера, ни особыми привычками или наклонностями. Это был человек, каких многое множество: умный, спокойный, уравновешенный и честный. Он никогда не гонялся за славой и не уходил от трудностей и опасностей. Вместе с другими он делал свое дело, отдавая этому делу всего себя, без остатка. О таких говорят: скромный человек.

Продвигаясь с большой предосторожностью по лесам и болотам, мы то и дело обнаруживали группы блуждающих, потерявших вооружение солдат и офицеров все той же 292-й стрелковой дивизии. Пренебрегая правилами военного времени, мы тут же зачисляли их в свои части. Людей в стрелковых ротах оставалось катастрофически мало, бои предстояли тяжелые, вот почему каждый командир, встретив на своем пути «диких», старался поскорее приручить их к себе. На ходу завязывалась беседа: откуда? как? почему? И тут же приказ: зачислить в такую-то роту. К утру таких «диких» набралось более четырехсот человек, и командир полка уже потирал руки.

— Четыреста человек! Это же сила! — с нескрываемой радостью восклицал он.

 

ПРИКАЗ: «БОЕВАЯ ГОТОВНОСТЬ!»

Работа минера. Паника. В деревне Пчева. Старшина Арешкин.

Работа минера

Пройдя более двадцати пяти километров, миновали красивую и небедную деревню Пчева, растянувшуюся вдоль берега двумя длинными улицами, и к утру следующего дня вышли на берег небольшой речки, впадающей в Волхов, называлась она Черная (кстати сказать, этих «черных» оказалось в тех местах немало). Двигались мы вдоль реки — и внезапно на противоположном берегу увидели немцев! Но вели они себя как-то странно: копошились себе у реки, сооружая что-то вроде линии обороны, будто и не было нас. Да, теперь и фашисты вынуждены окапываться и обороняться, потеряв веру в «блицкриг», ведь наступил октябрь, а обещанной Гитлером молниеносной победы все не видать.

Последовал приказ: боевая готовность, окопаться и продолжать наблюдение за противником. Знаний о противнике — ноль, с ходу вступать в бой с уставшими от трехсуточного перехода людьми неразумно и рискованно, решено было закрепиться на берегу, отдохнуть, ознакомиться поближе с «наловленным» пополнением и тем временем как можно глубже провести разведку. Судя по всему, немцы придерживались такой же тактики. Они спешно рыли окопы, сооружали огневые точки и блиндажи — готовились к долговременной обороне, хотя, может быть, только на данном участке.

Потянулись короткие осенние дни с крепкими ночными заморозками, периодическими небольшими снегопадами и оттепелями. Штаб полка разместился в деревне Пчева, а командный пункт южнее деревни, в лесу.

Немцы, остановившись у реки, особой активности не проявляли. По данным разведки, они подтягивали резервы, накапливая силы, — по-видимому, тянули время. Мы же активно готовились оказать противнику необходимое сопротивление и задержать здесь врага как можно дольше: рыли окопы, ходы сообщения, сооружали огневые точки и блиндажи, минировали проходы, ставили проволочное заграждение, растягивали «спираль Бруно», МЗП. Командный пункт и штаб дивизии разместились в девственном лесу южнее села Большое Городище, а тылы дивизии прочно обосновались в самом селе.

Из села еще до нашего прихода были эвакуированы учреждения, кооперативные и торговые предприятия, правление колхоза, животноводческие фермы, склады и прочее имущество, а также дирекция семилетней школы, эвакуировалась и наиболее патриотическая часть населения, лишь небольшая часть селян и две учительницы продолжали жить в селе.

Подувшие северо-восточные ветры усилили заморозки, земля промерзла до тридцати сантиметров, работать на фортификационных работах стало трудно, особенно на минировании. Но через неделю внезапно подул теплый южный ветер, и морозы прекратились. Наступила оттепель. А с ней и свои трудности. Промерзшая земля оттаяла и превратилась в липкую грязь. Движение затруднилось. Грязь тянулась за колесами повозок, буксовали машины, артиллеристы, упираясь плечом в лафеты, помогали лошадям тащить пушки, а минеры теперь вынуждены были ползать по грязи и восстанавливать мины. Особенно трудной и опасной была ювелирная работа по установке взрывателя. Пока готовишь мину, она превращается в комок грязи, и вот в этом комке грязи нужно найти отверстие, вставить в него залипшими грязью руками взрыватель и только после этого установить мину — тоже в грязь, и замаскировать — опять-таки грязью. Это было очень опасно. Тем не менее работы по укреплению линии обороны были закончены, и нас отвели в деревню Пчева, поближе к штабу полка.

Паника

Погода установились на редкость теплая и сухая. Грязь постепенно исчезла, дороги утрамбовались, и наша фронтовая жизнь вошла в свою обычную колею.

Энергичный и непоседливый старшина роты Арешкин, быстро наладил добычу свежей рыбы, глуша ее в реке поначалу трофейными минами и гранатами, а потом потихоньку переключился и на свои. Во всяком случае, он почти ежедневно обеспечивал роту свежей рыбой, пока его не прихватили с противотанковыми ручными гранатами. Старшину строго предупредили, и с тех пор свежей рыбы мы уже не ели.

Как-то утром с группой офицеров я возвращался с КП дивизии в полк, с нами шел и заместитель комдива по строевой части подполковник Мелкадзе. Пройдя более полпути, мы вдруг услышали сильную канонаду и пулеметно-автоматную трескотню на левом фланге нашего полка. Немцы перешли в наступление! Мы бросились бежать, а до полка километров семь! Наконец мы в расположении полка, еще через километр миновали не останавливаясь КП, задыхаясь, выскочили на небольшую поляну, и тут вдруг на нас ринулась огромная, человек в двести, ревущая толпа наших солдат с криками:

— Немцы! Немцы!

— Стой! — закричал Мелкадзе, выхватив и высоко подняв над головой пистолет. — На-за-ад! Куда бежишь? Стой! Стрелять буду! Сто-ой! — Опять и опять он стрелял в воздух, кричал бегущим, угрожал пистолетом.

Мы вклинились в толпу, пытаясь пресечь панику, но сделать ничего не могли, обтекая нас, солдаты, с выкаченными на лоб глазами продолжали бежать. Услышав крики и стрельбу, на помощь нам бежали солдаты и офицеры с КП полка. Убедившись, что применяемые меры не достигают цели, Мелкадзе, сунув пистолет в кобуру, схватил длинную палку и стал палкой, как стадо перепуганных баранов, заворачивать бегущих. Увидев неожиданный, но хороший эффект от выдумки подполковника, мы немедленно последовали его примеру и в короткий срок остановили панику, к тому же без каких-либо особо тяжких потерь. Подполковник быстро всех выстроил и задал вопрос:

— Зачем вы пришли на фронт?

Никто из них не нашелся с ответом на этот самый простой и ясный вопрос. Лишь один попытался откровенничать, заявив:

— Мы не сами пришли, нас пригнали сюда.

— И кто же вас «пригнал» сюда и зачем? — опять спросил Мелкадзе.

Это их сбило с толку. Ведь сказать, что их «пригнал» председатель сельсовета, — слишком глупо. Сказать, что их мобилизовал райвоенкомат, — так это его обязанность. Сказать, что их призвало правительство, — так это же его долг и обязанность перед народом, на который напал жестокий враг.

— Вы говорите, что вас «пригнали» сюда. Тогда кто же должен защищать страну? Кто, если не сами граждане — если не мы с вами! Но если вы не хотите защищать свою Родину, тогда вы обязаны спросить и у самих себя: зачем же вы — такие! нужны Родине?

Могильная тишина воцарилась в толпе беглецов. Ответа у них не было, да и быть не могло. Меня поразило: они стояли шеренгами, но это был не строй и не воины — это была толпа. Опустив глаза, они стояли неподвижной массой, как деревянный частокол. Многие уже поняли, что по законам военного времени все они должны быть расстреляны на месте, без суда и следствия — как трусы и паникеры, сбежавшие с поля боя.

А бой продолжался, там гибли наши товарищи! И бой подступал все ближе. Ситуация становилась трагической. Немцы нащупали слабое место на стыке полков и теперь значительными силами глубоко вклинивались в нашу оборону, вышли во фланг нашего полка. Возникла реальная угроза окружения. Нужно было во что бы то ни стало задержать врага! А мы?! Мы стояли перед строем этих жалких трусов и паникеров и вели с ними беседу!

— Вы слышите, презренные трусы, как борются герои с превосходящими силами противника! — закричал Мелкадзе, указывая в сторону, откуда раздавался гул сражения. — Но их ничтожно мало! Вы их оставили одних против врага! Им надо помочь немедленно! — И, шагнув вперед, громко скомандовал: — Слушать мою команду! Равняйсь! По порядку номеров, рассчитайсь!

Выйдя на высотку, мы увидели, что наши, отстреливаясь, отходят в глубь леса, и следом, наступая, идут густые цепи гитлеровцев с автоматами, упертыми в брюхо, идут в полный рост, создавая шумную трескотню.

Быстро разделившись на группы по пятьдесят человек, мы залегли на высотке.

— Огонь! — крикнул Мелкадзе. И снова: — Огонь! Огонь!

Вновь и вновь залповыми ударами мы гвоздили врага! Цепи сразу заметно поредели и смешались. Почувствовав организованный отпор, немцы заметались и, понеся ощутимые потери, бросая убитых и волоча за собой раненых, повернули обратно. Наши трусы, которые недавно дрожали от одного слова «немцы», теперь приободрились и стали вести дружный, более точный и прицельный огонь.

Для фронта особого значения этот успех не имел, он лишь на непродолжительное время задержал противника. Но для нашего полка это был решающий бой: мы смогли избежать окружения. Как вскоре оказалось, многое значил этот бой и для всей дивизии. Вынужденные оставить свои позиции, мы отходили уже не разрозненно и хаотически, но организованно, с боями, нанося ощутимые потери и изматывая врага.

В деревне Пчева

Быстро перестроившись, наш полк повел оборонительные бои, бросив основные силы на ликвидацию прорыва. Соседний полк тоже ударил и заставил немцев сначала остановиться, а затем и попятиться назад. Связь между полками была восстановлена. Стык скреплен. Командный пункт и штаб полка успели отойти на запасные позиции. Но дивизия вынуждена была отступить. Над деревней Пчева нависла неотвратимая угроза. Пришлось принимать спешные меры по эвакуации оставшегося населения.

Всю ночь, без минутной передышки, мы эвакуировали население всеми видами транспорта, уходили и пешком, даже на лодках. И все же за одну ночь эвакуировать все население мы не сумели. Последние уходили из деревни утром, уже под обстрелом. Немцы начали систематический обстрел деревни артиллерией и минометами.

Загорелись первые дома. Пламя пожара перекидывалось с одного дома на другой. Все заволокло густым дымом. Наши части, обороняясь, вошли в деревню. Ведя огонь из-за домов, сараев, из оврагов, они, как могли, задерживали продвижение противника, но тем ожесточеннее враг обстреливал деревню. Выйдя на западную окраину, немцы открыли пулеметный огонь вдоль улиц. Движение по улицам прекратилось. Я стоял в переулке, ведущем к берегу, и наблюдал за боем. Выглянув из-за дома, я увидел поразившую меня картину.

Вдоль опустевшей улицы со стороны немцев шла маленькая, лет десяти-двенадцати, девочка и вела за собой в поводу корову. Не обращая внимания на обстрел и рвущиеся кругом снаряды, она неторопливо подошла к колодцу на середине улицы и привязала корову к столбу журавля; взобравшись на сруб, дотянулась до висевшей на длинном шесте деревянной бадьи, достала свежей воды и сначала попила сама, а потом дала попить корове. От разрыва снаряда загорелся дом против колодца, другой снаряд разорвался неподалеку. Но это не произвело на девочку никакого впечатления, она продолжала свое дело. Отвязав корову, она неторопливо двинулась в свой путь, опять по середине улицы.

Наверно, глухонемая или глупая, подумал я. Но кто бы она ни была, а спасать ее все-таки надо. Выскочив из переулка, я стал кричать и махать руками, показывая, чтобы она свернула с улицы, ушла под берег. Но девочка никак не реагировала на мои призывы и с прежним спокойствием продолжала свое опасное путешествие. Вдоль улицы просвистела пулеметная очередь. Взвизгнув десятком снарядов, грохнула артиллерия. Сорвавшись с места, я побежал навстречу ребенку — увести! спасти от неминуемой гибели! Но когда, подбежав, я схватил ее за руку, она с невероятной силой уперлась, дернулась, вырывая руку, и неистово закричала:

— Я никуда не пойду! Я не дам корову! Моя мама ждет меня за деревней, отпустите меня!

— Но ведь ты погибнешь, тебя убьют вместе с твоей коровой! — пытался уговорить я.

— Не убьют! — нахмурив брови, сердито ответила девочка и, изловчившись, грызнула меня за большой палец правой руки.

Резко выдернув свою ручонку, она отскочила в сторону, упустив повод, но тут же прыгнула, как кошка, вновь схватила его и поспешно угнала — подальше от меня, свою драгоценную корову. Опять на середину улицы. Даже не оглянувшись, она уже невозмутимо шествовала своей дорогой. Ошеломленный такой дерзкой настойчивостью и упорством, я стоял завороженный, не зная, что предпринять: попытаться все-таки уговорить, силой стащить под берег?.. Свист снарядов очередного артиллерийского удара, загнал меня в прежний проулок. Когда через некоторое время я выглянул на улицу посмотреть, что же стало с девочкой, она была уже далеко. Все так же спокойно, как старуха, она деловито шагала по улице, а за ней, строптиво мотая головой, спешила ее корова. Вокруг то и дело вспыхивали черно-красные султаны разрывов, но они не обращали на происходящее никакого внимания, шли себе и шли, все дальше и дальше, пока не скрылись за деревней.

Старшина Арешкин

Сплюнув от неудачи, я повернулся, чтобы идти к берегу, где ожидал меня старшина Арешкин с двуколкой, и чуть не столкнулся с группой наших солдат, выскочивших из-за угла с ручным пулеметом. Пристроившись за большим валуном на углу переулка, они открыли огонь по бегущим вдоль улицы немцам.

— Товарищ политрук, — обратился ко мне старший сержант, — уходите отсюда поскорее, кроме немцев впереди никого, вам тут делать больше нечего.

Бросив взгляд вперед, я увидел, как, укрываясь за строениями, гитлеровцы растекаются по деревне, и, уже не раздумывая, бросился к берегу. Вдруг — глухой взрыв на самой реке! Ну, думаю, и там немцы! И правда нужно поскорей уходить, как бы не угодить им в руки! Бегом скатился под крутой обрыв.

Смотрю! — а это мой старшина барахтается в реке. У самого берега, по пояс в воде, пытается втащить в лодку какое-то черное, скользкое чудовище. Когда я подбежал к лодке, в ней уже бил хвостом большущий сом и на нем восседал верхом сам Арешкин.

— Ты что делаешь?! — заорал я. — Немцы вон за спиной, а ты рыбу глушить!

— Товарищ политрук, — будто не расслышав, выдохнул Арешкин, — пожалуйста, помогите втащить его на двуколку, сам я не справлюсь. Тяжелый, дьявол, попался.

Разумеется, жалко было бросать такую животину, и, тоже позабыв об опасности, я принялся энергично помогать старшине. Взявшись под толстую голову я правой рукой, он левой, мы напряглись, приподняли... — и тут, рванувшись, он выскользнул из наших рук и уже бился в грязи у самой воды, еще рывок — и он ушел бы от нас! Но тут уж я навалился всем телом, а старшина, схватив весло, успел треснуть это чудовище несколько раз по голове. После такого внушения сом наконец сдался.

Погрузив добычу на двуколку, мы оттолкнули лодку от берега (чтобы врагу не досталась) и стали уходить. Но скрыться за мысок не успели. Немцы углядели нас и дали очередь из пулемета, Арешкин, нахлестывая лошадь, вдруг схватился за правое ухо. «Эк, сволочи, царапнули все-таки!» — возмутился старшина. Кровь тонкой струйкой потекла ему за воротник. Выхватив индивидуальный пакет, я потянулся к нему перевязать, но Арешкин, взяв мою руку с пакетом, отвел ее в сторону и спокойно сказал:

— Да вы не беспокойтесь, товарищ политрук, рана ерундовая, доедем и так, без перевязок, — достал из брюк носовой платок, вытер кровь на шее и продолжал галопом гнать лошадь.

На целых десять километров мы вынуждены были отступить, оставив свои укрепления на самом важном и опасном участке фронта. Дело вот в чем. С юга нас защищал огромный массив девственного леса и непроходимые болота, с севера — Волхов, и на востоке мы смыкались с войсками, защищавшими Волховскую гидроэлектростанцию. Но вот на западе мы имели ничем не защищенный высокий берег реки Волхов с цепью сел и деревень, соединенных сравнительно неплохими дорогами, — по ним-то, этим дорогам, немцы и устремились к городу. Отступив на запасные позиции, мы почти на пустом месте начали создавать новую линию обороны. Потянулись трудовые дни и ночи саперов, наполненные величайшим напряжением сил и часто сопряженные со смертельной опасностью.

 

БОЙ ЗА ХУТОР

По окончании работ мы были переброшены на другой участок: требовалось укрепить стык двух полков в том самом месте, где, воспользовавшись оплошностью командования дивизии, немцы однажды уже прорвались к нам в тыл и, создав угрозу окружения полка, вынудили нас отступить.

Рано утром мы прибыли на хутор из шести-семи дворов. Из всех труб шел густой дым. Здесь еще проживали мирные жители, и они уже не спали. По виду хутор был не из бедных, вдоль короткой ровной улочки аккуратно выстроились добротные нестарые дома. У южной окраины на опушке негустой березовой рощи стояла баня, возле которой хлопотала группа солдат, поднося дрова, воду, в общем, готовя ее к эксплуатации.

На хуторе свободного помещения не нашлось, все было уже занято, и нашей роте пришлось разместиться вдоль сухой дренажной канавы на северной окраине. К девяти должны были подойти наша кухня и обоз с материалами, а пока мы могли отдыхать. Уставшие от двадцатипятикилометрового перехода, обняв, как любимых, винтовки, солдаты повалились на сухой южный склон канавы и немедля уснули. Лишь командир, политрук и старшина бодрствовали.

Оставалось часа два до оказии. В надежде отыскать свободный уголок и прикорнуть поудобнее я пошел побродить по хутору. Бледное утреннее солнце пыталось приподняться над лесом, но так и зависло над горизонтом, морозный туман тонкой вуалью окутывал вершины деревьев, приглушая и без того слабый утренний свет, только куры, как заботливые хозяйки, уже шныряли повсюду, отыскивая пропитание.

Все было заполнено войсками. На улице и во дворах стояли груженые машины, подводы, конные упряжки с полковой артиллерией, кухни и тут же автомобили с зенитными установками. Дома, в которые я заглянул, были переполнены, люди сидели за столами, на лавках, табуретках, даже на кроватях хозяев, пройти, тем более присесть совершенно невозможно. Хозяйские ребятишки, чирикая как воробьи, выглядывали с полатей, с печек, а сами хозяйки, стесненные солдатами, стояли у порога или печи, ожидая пока поедят гости. Гремя котелками и ложками, бойцы шумно и беззаботно разговаривали, шутили, смеялись, словно война была где-то далеко-далеко.

Я обошел не все, но все-таки большинство домов и не встретил ни единого офицера или политработника. Хутор, до отказа забитый войсками, расположенный близ передовой, казался местом случайного скопления воинских частей, не имеющих над собой единого управления. Мимо меня проследовала группа младших офицеров, направляясь в баню, они шумно и весело переговаривались, меня они даже не заметили и не поприветствовали. Удивленный такой распущенностью, я даже остановился, глянул вслед, но ни один так и не оглянулся. У орудий, машин, подвод, груженных боеприпасами и другим военным имуществом, не было ни часовых, ни дежурных. Мирно дремали, стоя в упряжках, лошади, моторы автомобилей заглушены, все было брошено без присмотра и без охраны, будто все действительно приехали в гости и, обрадованные встречей, побросали свой транспорт на улице, во дворах, а сами разошлись по домам обниматься с хозяевами.

Кто, на каком основании допустил такую беспечность на фронте да еще вблизи передовой? Кроме группы, которая проследовала мимо меня, других офицеров я не встретил.

Побродив по хутору, я вернулся в свою роту. Часть солдат уже бодрствовала, остальные спали, спал и наш старшина Арешкин — «только лег, опять бродил где-то», как мне сказали. Комроты и политрук сидели рядом, склонив головы на грудь, и сладко дремали.

Стояла поздняя осень, тонкий слой снега белой пеленой лежал на земле, но южные склоны крыш и оврагов еще чернели. Было тихо-тихо. Небольшой морозец, градусов пять-шесть, — не такая уж помеха для сибиряка, чтобы не уснуть на воле, но все же и он не позволял долго нежиться. Отдохнув часа полтора, почти все зашевелились. Я заметил: сначала завязывается тихий разговор, он быстро переходит на полукрик, затем — на веселые шутки, и наконец — общий смех.

Ожидая завтрака, мы все чаще поглядывали на северо-восток, в сторону Большого Городища, откуда вот-вот должна была появиться наша полевая кухня. Внезапно раздалась густая пулеметная и автоматная трескотня. Стоявшие во весь рост — почти все были сражены или ранены. Казалось, обстреливают откуда-то сверху. Но в небе ничего предосудительного не обнаруживалось, мы не могли понять — стреляли, кажется, отовсюду. Именно такое впечатление создается в лесу. Между тем стреляющих все еще не было видно. По опыту мы знали, что нередко таким путем, действуя внезапно, немцы организуют психическую атаку, стремясь создать панику. Поэтому, прижав роту к земле — благо, это была канава, мы стали высматривать — где же противник, откуда стреляют?! И тут из леса выдвинулась длинная цепь гитлеровцев. Производя невообразимый шум — с криками, стреляя на ходу, они бегом устремилась через поляну к хутору.

Лейтенант Сычев, растормошив старшину, крикнул:

— Арешкин! За пулемет!

Асам, выхватив пистолет, побежал вперед поддержать группу у южного выступа (канава была Т-образной формы). Остальные, щелкая затворами и пригибаясь, устремились за комроты и старшиной в западный конец.

Огневой удар нашей роты достиг своей цели — остановил врага. Не добежав до домов метров триста, немцы залегли, продолжая вести огонь по хутору.

Возле нас с политруком оставался один перепуганный молодой солдат, он суетливо возился с пулеметом и никак не мог заставить его стрелять. Между тем — неожиданно с севера — появилась новая цепь немцев и опять с воплями и автоматным огнем двинулась теперь прямо на нас. Политрук, видя, что наш солдат совсем перетрусил, выхватил у него пулемет и, щелкнув два раза затвором, ударил почти в упор по наступающим немцам. Его поддержали соседи по канаве — развернувшись, они открыли густую стрельбу из винтовок. Теперь немцы заорали уже другим голосом и скрылись в лесу, откуда и появились.

Но в это время первая цепь немцев перенесла огонь с хутора на нашу канаву. Выбить эту цепь, заставить ее отступить было уже труднее, поскольку теперь она вела огонь из положения лежа и укрывалась за естественными препятствиями. Но прижали мы ее к земле плотно, не позволяя головы поднять, так как у нас позиция была выгоднее, в дренажной канаве мы могли сообщаться, не будучи уязвленными. Воспользовавшись тем, что немцы перенесли огонь, оставив хутор в покое, старшина Арешкин передал свой ручной пулемет помощнику и побежал, пригибаясь, к хутору. И тотчас заговорила зенитная установка! Мы с радостью повернулись к хутору. Смотрим, а это наш Арешкин развернул брошенную какими-то трусами зенитную установку по наземным целям и, стоя в машине, поливает немцев смертоносным огнем четырех спаренных пулеметов! Каждому в этот момент хотелось выскочить и обнять, расцеловать своего старшину! За находчивость! За смелость! За умение владеть всеми видами оружия!

Панически бежали немцы, бросая раненых и убитых.

Но то, что творилось в это время на хуторе, трудно вообразить! Внезапное и столь ошеломляющее нападение немцев вызвало там невероятный переполох. Из своей канавы мы видели, как, ища спасения, женщины, старики, дети в ужасе выскакивали из домов, с криками метались по хутору, пытаясь укрыться за строениями; солдаты, оставляя орудия и повозки, рубили постромки, вскакивали на лошадей и, остервенело нахлестывая, устремлялись к дороге на Большое Городище; водители лихорадочно пытались завести остывшие на морозе моторы и, бросая машины, бежали вон с хутора, скрываясь в ближайшем лесу; а из бани вдруг выскочили голые люди и нагишом, босые, размахивая своей и чужой одеждой, перегоняя друг друга, побежали в глубь леса. Из наших кто-то вскрикнул:

— Смотрите! Смотрите! Голые по снегу бегут!

И тут, как по команде, не обращая внимания на стрельбу, все поднялись во весь рост и громко захохотали.

— Аля-ля-ля-ля! Ату их! — вдруг заорал и свистнул какой-то шутник.

Его поддержал громкий заливистый свист из десятков глоток!

Между тем кто-то успел доложить командованию о попытке гитлеровцев захватить хутор, вклиниться в нашу оборону. Справа и слева, из обоих смежных полков, бежали к нам на выручку взводы и роты с ручными и станковыми пулеметами; просвистело над головами несколько стай снарядов — это грянули залпами наши батареи, посылая весомые проклятия окаянным фашистам. Молодой лейтенант — он вел за собой роту — одетый в перешитую офицерскую шинель, подтянутый и элегантный, первым подбежал к нам запыхавшийся и разрумяненный, как мальчишка на катке. При каждом вздохе изо рта у него вырывались белые клубы пара, он хватал морозный воздух открытыми легкими; возбужденно озираясь, уже на бегу спросил:

— Где немцы?! Покажите! — И, кажется, не желая останавливаться, хотел немедленно догнать их и передавить всех, как клопов.

— Подождите, лейтенант, не торопитесь, — остановил я. — Немцы здесь не в одном месте, осмотритесь немного. Для начала давайте-ка в канаву и садитесь, а то снимут вас, как глухаря с ветки, здесь ведь стреляют. Вон, видите, — указал ему на убитых. — Кроме того, дышите через нос, а то простудите легкие.

Вид окровавленных трупов сильно подействовал, от удивления или ужаса у лейтенанта исказилось лицо, прежний геройский вид и решительность вдруг исчезли. Его подбежавшая рота в ожидании гурьбой стояла наверху канавы.

— Всем укрыться, — скомандовал лейтенант. И растерянно спросил: — Куда ж нам теперь?

Мы рассказали боевому командиру, откуда появились немцы и, примерно, сколько их, чем они вооружены и как ведут себя в бою. Высказали свои предположения, где следует их искать, и дали совет: преследовать быстро и энергично, но с предосторожностью, чтобы не попасть в засаду или в специально устроенную ловушку, ведь враг опытен и хитер. Лейтенант слушал нас с большим вниманием, задавал вопросы и, кажется, всем существом стремился проникнуть в детали обстановки и как можно глубже осмыслить задачу. Что тут же и доказал: немедленно выслал группу разведчиков к ближайшей опушке леса, а роту разбил на два подразделения и приготовил к атаке. Когда разведчики подали знак, что роща свободна, лейтенант поднял часть роты и бегом повел в лес; второе подразделение, также с предосторожностью, атаковало западную рощу. Соединившись в глубине леса, они наглухо закрыли стык.

Замысел противника провалился. С боем нам удалось закрыть прорыв.

Медленно и стыдливо возвращались на хутор сбежавшие паникеры. Проходя мимо нас, они прятали глаза, но презрения и открытых упреков все-таки не избежали. С великой гордостью и высоким достоинством оглядывали этих трусов наши солдаты, отпуская в их адрес злые шутки и заслуженные упреки. Действительно, противно было смотреть на этих горе-защитников, которые думают не о защите людей, а о собственной шкуре.

Кухня и обоз пришли к нам на этот раз очень поздно, когда в желудке каждого из нас давно уже шел концерт.

— Услыхали, что на хуторе горячо. Что делать? Ну, значит, и свернули в лес, и вот ждали... — оправдывался старшина хозроты.

 

В ОКРУЖЕНИИ

Прорыв на стыке. Совещание у комдива. Поиски переправы. И снова Арешкин. Выход из окружения. Переправа. Водитель Юрченко. Прибыл генерал. Орлы-артиллеристы и Дед Мороз

Прорыв на стыке

Сухая и морозная осень сорок первого года была благоприятна для ведения войны, но гитлеровцы уже не проявляли прежней активности. Быстро разогнавшиеся в начале войны, сейчас они поскользнулись и зашатались. Попытавшись два-три раза штурмовать наши позиции и получив отпор, противник отказался от лобовых атак и стал вновь искать слабые места. К концу октября немцы захватили большое село Наволок на левой стороне Волхова и с ходу пытались овладеть нашей переправой, ведущей к селу Большое Городище, но были отбиты слаженной контратакой и огнем артиллерии. Однако, опасаясь танковой атаки, командование дивизии приказало взорвать переправу и эвакуировать из села оставшееся гражданское население.

И все же сдержать наступление противника нам не удалось. Нащупав слабое место в стыке нашей дивизии с войсками, оборонявшими дальние подступы к городу Волхов, немцы глубоко врезались в эту расщелину и вышли на правый берег реки километрах в восьми-десяти восточнее Большого Городища, почти сомкнув вокруг нашей дивизии кольцо окружения. «Почти» — потому что, по мнению немцев, в этом не было уже никакой необходимости, поскольку единственный путь из окружения лежал через непроходимое болото, которое к тому же простреливалось с обоих флангов. Так по крайней мере сами немцы рисовали обстановку и положение нашей дивизии в листовках, сбрасываемых с самолетов над расположением дивизии. И действительно, к концу октября сорок первого положение для дивизии сложились крайне неблагоприятное. Мы оказались полностью отрезанными от армии. Никаких путей сообщения, кроме радио, у нас не осталось. Снабжение дивизии было полностью прервано. В таких условиях, безусловно, долго продержаться мы не могли.

В первых числах ноября командование 54-й армии бросило нам на выручку бригаду морской пехоты с задачей прорвать блокаду и вывести дивизию из окружения. Действовать мы должны были синхронно извне и изнутри. Однако наши двукратные попытки высвободить дивизию успеха не имели. Немцы торжествовали, всерьез рассчитывая утопить русских в их же болотах. В своих передачах по радио они уже не раз объявляли, что с дивизией покончено, что она намертво окружена и что у нее остается единственный выход — сдаться на милость победителя и сложить оружие. В своих листовках они обращались по имени и отчеству к командиру дивизии и к командирам полков, издевательски предлагая целое расписание: день, место и в какие часы они готовы принять наше оружие, солдат и офицеров. Однако эти наглая самоуверенность и бахвальство имели обратный результат — действовали раздражительно и лишь укрепляли боевой дух бойцов, вызывая еще большую ненависть к фашистским захватчикам.

Совещание у комдива

Было около шестнадцати часов, когда в политотдел зашел связной комдива:

— Товарищ политрук, вас вызывает командир дивизии.

Быстро оделся, и вместе вышли на улицу. День был ясный и морозный, северо-восточный ветер обжигал лицо, по улице гнало поземку. Недавние лужи уже сковало холодом, лед, обламываясь под нашими ногами, звенел, как стекло.

Командный пункт дивизии находился в лесу на одном из холмов в двух-трех километрах южнее села Большое Городище. В блиндаже комдива уже находилась группа офицеров, здесь были начальник инженерной службы дивизии майор Токарев, командир саперного батальона старший лейтенант Рыбников, начальник оперативного отдела штаба дивизии капитан Горшунов, начальник службы разведки и другие штабисты. За небольшим столиком в правом углу сидел начштаба. Попросив разрешения, я прошел в угол и сел рядом с начальником разведки.

Предстояло какое-то, по-видимому, важное совещание. В ожидании командира дивизии офицеры вели между собой оживленную беседу, обсуждая боевые операции последних дней. В их разговорах чувствовалась твердость и боевитость, но и явная озабоченность.

Вскоре вошли командир дивизии генерал-майор Замировский и комиссар дивизии полковой комиссар Шаманин. Все офицеры дружно встали в положение «смирно», приветствуя комиссара и комдива, который тихо поздоровался и взмахом руки пригласил всех сесть.

— После того как мы двумя стрелковыми и артиллерийским полками при содействии с противоположной стороны одной бригады морской пехоты не смогли прорвать кольцо окружения, немцы, очевидно, считают, что с нашей дивизией покончено и что время теперь работает на них, — начал генерал. — Этот вывод подтверждается тем, что вот уже третьи сутки противник не предпринимает против нас никаких активных действий, хотя его силы превосходят наши более чем в три раза. Используя эту самоуверенность врага, мы должны выйти из окружения и, по приказу командующего армией, занять оборону Волховской гидроэлектростанции, в фундамент которой первый камень заложил собственными руками Владимир Ильич Ленин. По данным разведки, — продолжал генерал, — основные силы противника сосредоточены на правом берегу Волхова, то есть плотно облегают нас с востока, юга, запада и северо-запада. На левом берегу противник имеет небольшой гарнизон в селе Наволок, что в шести километрах севернее Большого Городища. Гарнизон этот с наступлением холодов из теплых изб не вылазит. И лишь на северо-востоке, в лесах, имеются специальные подвижные группы противника, имеющие своей целью демонстрацию полного окружения. Такова обстановка.

Начавшиеся морозы, по данным метеослужбы, в ближайшие дни будут усиливаться. Используя их, мы должны выполнить приказ командующего армией и в ближайшее время выйти из окружения. Ваша задача: к двадцати четырем часам найти возможно безопасное место для переправы через реку по льду. Переправить необходимо все, что выдержит лед: людей, легкое оружие, боеприпасы, гужевой транспорт и медсанбат. — Тяжело вздохнув, генерал закончил: — Автомашины, артиллерийские орудия и прочую тяжелую технику, которую нельзя будет переправить по льду, приказано взорвать на месте.

Кто-то охнул. Наступила невольная тишина, похожая на растерянность. Все присутствующие как-то сжались, заметно осунулись лица, словно на людей обрушилось нечто невероятное и гнетущее.

Нарушил затянувшееся молчание генерал. Громко спросил:

— Задача ясна?

— Ясна, — хором ответили офицеры.

— В таком случае, прошу не терять времени и приступить к выполнению. Дальнейшие задачи будут сообщены дополнительно. Практические задачи группе инженерной разведки поставит начальник штаба.

На улице меня окликнул комиссар. Под впечатлением сообщений комдива я напрочь забыл, что он вызывал меня. Подскочив, скороговоркой отрапортовал:

— Слушаю вас, товарищ полковой комиссар!

— Вот что, товарищ политрук. Вы пойдете с группой инженерной разведки и параллельно с командиром группы будете докладывать мне о ходе и результатах разведки. Помните: переправляться придется почти на глазах противника, значит, мы должны сделать все тихо и скрытно. Возлагаю на вас дополнительную ответственность за надежный и безопасный выбор места и за четкий порядок во время самой переправы. Ясно?

— Ясно, товарищ комиссар!

— Вот и хорошо, что ясно. Командир группы — старший лейтенант Рыбников. Немедленно свяжитесь с ним. Идите.

— Есть! — отчеканил я и, повернувшись кругом, ушел в штабную землянку разыскивать командира группы.

Поиски переправы

Группа инженерной разведки в основном состояла из опытных саперов-инженеров и техников, представителя политотдела, представителя особого отдела и небольшой группы разведчиков во главе с начальником службы разведки дивизии капитаном Демидовым. Выйдя с КП дивизии, мы вернулись в село, чтобы избрать основное направление разведки.

Село Большое Городище стоит на правом берегу Волхова, на крутом склоне высокого холма. Этот холм река когда-то перерезала пополам и, захватив его вторую половину, унесла с собой, не оставив и следа на прежнем месте. Село располагалось буквой «Т» по склону. Главная улица тянулась вдоль берега с запада на восток, другая — начинаясь от нее, уходила далеко на юг, к лесу. На самой вершине холма в перекрестии улиц стояла высокая каменная церковь, рядом — еще более высокая колокольня, на ней был оборудован наблюдательный пункт наших артиллеристов. С этого НП был замечательный обзор не только левого — низкого, открытого и ровного берега, но и правого — холмистого, лесистого и болотистого. С колокольни были хорошо видны все лесные дали вверх по реке вплоть до деревни Пчева и вниз по реке до деревни Кострикино, обе деревни теперь занимали немцы. Прямо на север виднелось село Наволок, от которого к нам шла извилистая, поросшая мелкой травой проселочная дорога.

Левый берег противник, естественно, занять не мог по той простой причине, что он был намного ниже правого и подходил к реке широким чистым полем. Этот берег хорошо нами просматривался и простреливался на всю глубину, поэтому, не рискуя и не торопясь, в надежде, что наша дивизия сама упадет к их ногам, как спелое яблоко, немцы сосредоточились в селе Наволок. Следует при этом заметить, что с наступлением холодов немцы вообще сникли, они, как осенние мухи, стали искать тепла — далеко от сел не уходили. По всему было видно, что зима в их расчеты не входила. Однако, бравируя успешным наступлением на Тихвин, они все еще держали хвост трубой, вели себя достаточно нагло и заносчиво.

Когда мы пришли в село, солнце уже висело низко над горизонтом, ветер усиливался, а мороз все более крепчал. Для тщательной рекогносцировки мы вышли на самую вершину холма. Под нами висел крутой пятидесятиметровый обрыв, внизу черной лентой перекинулись через реку остатки плотовой переправы, взорванной нами несколько дней назад. Широкая река внизу выглядела тихой и спокойной, покрытая одеялом первого, нетолстого и еще очень непрочного льда.

По обеим ее окраинам виднелись красные толстопузые шары бакенов, оставшиеся, как беспризорники, зимовать во льду, напоминая собой, что еще недавно здесь проходил довольно оживленный водный путь, который прервала эта война. Справа от переправы стояли два больших деревянных корпуса школы-семилетки, и по самой кромке обрыва, пересекая старое кладбище, тянулась наша линия обороны с редкими огневыми точками.

Осмотрев окрестности, мы заметили, что вниз по течению река прорезает большой массив леса, который плотно подступает к обоим берегам. Не сговариваясь, группа устремилась туда, наверно, каждый про себя подумал, что именно там и должно быть наиболее подходящее место для переправы. Спустившись с холма, мы двинулись вдоль берега вниз по течению, маскируясь в редком прибрежном кустарнике. Временами спускались под берег и шли по кромке льда, лед опасно трещал под нами и прогибался. К закату мы успели достичь опушки леса, который облюбовали с холма.

Здесь возникала реальная угроза внезапной встречи с подвижными группами немцев, в этом лесном массиве они замыкали кольцо нашего окружения; не доверяя царившей тишине, командир группы выделил и послал в разведку трех бойцов во главе со старшиной Арешкиным. Солнце уже село, и ветер немного утих, но мороз не сдавался и все больше усиливался. Небо стало заволакивать редкими облаками, в воздухе замелькали снежинки. Далеко на востоке поднималось бледное зарево, предвещая близкий восход луны.

Еще раз пройдя и обследовав берег мы поняли, что лучшего места для переправы нам не найти: оба берега здесь более низкие — удобно для лошадей и машин; и второе — ландшафт образует естественную лощину — есть возможность для сосредоточения дивизии, а со стороны немцев ее прикрывает невысокий холм.

И снова Арешкин

Теперь сама переправа — выдержит ли лед? Оставив наверху группу разведчиков во главе с капитаном Демидовым, мы с инженерами спустились к руслу, взяли в нескольких местах пробы льда и, сделав расчеты, убедились, что чем дальше к середине реки, тем тоньше лед, лишь недалеко от берега он способен выдержать нагрузку, но не более десяти — пятнадцати килограммов на квадратный метр — что крайне мало! Кроме того, хотя река была покрыта льдом, все же в некоторых местах, особенно на глубинах, зияли еще не замерзшие полыньи, из которых медленно поднимался пар. Пробуя крепость замерзания попытались всей группой перейти реку, однако, по мере удаления от берега, лед под нами стал все чаще трещать и раскалываться. Дальше идти было рискованно, и мы повернули обратно.

Стали советоваться, как быть? Ведь для окончательного решения вопроса одних математических расчетов наших инженеров мало, необходимо практическое опробование льда. Тем временем возвратилась разведка и доложила, что в трехстах — четырехстах метрах от нас немцы спешно роют траншеи, сооружают блиндажи и огневые точки, готовясь, очевидно, к длительной осаде дивизии.

Выставив небольшое боевое охранение с ручным пулеметом, командир стал вызывать добровольцев, согласных перейти по льду на другую сторону реки. Первым, как и следовало ожидать, вызвался Арешкин, за ним еще двое.

— Хорошо, пока достаточно троих, — остановил командир. — Кто первым пойдет? Идти сначала необходимо одному.

И снова первым вызвался старшина Арешкин. Арешкин — молодой, лет двадцати пяти, донецкий шахтер, незадолго до войны он демобилизовался из армии, работал на шахте врубмашинистом. Атлетического телосложения, он всегда кипел энергией. Если ему нечего было делать, все равно не мог спокойно стоять на месте. Посвистывая, он по-цыгански приплясывал или, ухватив кого-то из своих товарищей, барахтался, забавляясь с ним, как кот с мышкой. Всегда веселый, жизнерадостный и остроумный, он заряжал своим энтузиазмом всех окружающих.

Вся группа спустилась к реке, охваченная любопытством, — предстоял первый переход по тонкому льду. Все понимали, конечно, серьезность и опасность этого мероприятия, без которого невозможно было решение главной задачи, но почему-то были уверены, что Арешкин обязательно перейдет реку, хотя эта уверенность и перемежалась с другим чувством — большой тревоги, ведь возможна случайность, лед на реке еще слабый, а сама река — по-громадному широка и глубока.

Подойдя к реке, Арешкин по-хозяйски окинул ее взглядом и на минуту задумался. Затем, словно очнувшись, поднял голову и, ни к кому не обращаясь, громко проговорил:

— Нет! Без доски идти нельзя.

— Но где же ее взять? — озабоченно спросил командир. — До села километров пять-шесть, пока туда-сюда, так она, может, уже и не потребуется.

Пока командир группы озабоченно рассуждал, Арешкин куда-то исчез. Переминаясь с ноги на ногу, мы обдумывали наше затруднительное положение, каждый переживал его по-своему, но испробовать этот переход без всяких подручных средств спасения никто не решался, даже сам отчаянный Арешкин, однако все понимали: пока переход не осуществлен практически, пускать на лед людей, целую дивизию, нельзя. На какое-то время всех охватило уныние — что же делать? Оглянувшись, командир удивленно спросил:

— А где же старшина?

— А он побежал вон туда, — указал на кусты солдат.

Подняв головы, мы вдруг увидели Арешкина, он выбежал из кустов, держа перед собой большой обломок сухой доски.

— Ну вот, теперь можно, — проговорил задыхаясь старшина. Оглядел свою доску и сказал: — Я ведь хотел ее взять, еще когда мы шли из разведки. Думаю, пригодится. А потом, не знаю, кто-то мне рассоветовал, я и бросил. А теперь вот пришлось бежать за ней обратно. Правильно говорил Василий Иванович Чапаев: «Один ум хорошо, а два — никуда не годятся!» — и, открыв рот, полный крепких, как орешки, белых зубов, азартно захохотал, заражая всех окружающих.

Потоптавшись на месте, Арешкин прежде всего снял с себя чем-то туго набитую сумку, а затем и противогаз, отдал их стоявшему рядом солдату. Потом подтянул на себе ремень, аккуратно одернул полушубок и похлопал рукавицами, словно готовясь к кулачному бою. Затем взял в руки доску, шагнул на лед и тут же прикрикнул на двух солдат-добровольцев, собравшихся следовать за ним:

— Эй, хлопцы! А вы от меня подальше! Слишком много будет корма для раков!

Все рассмеялись, и это как-то рассеяло то неприятное чувство, которое угнетало каждого в ожидании чего-то непредвиденного и даже трагического. Командир остановил солдат жестом руки:

— Пусть сначала пройдет один.

Ветер начал усиливаться, а мороз, будто злясь на нашу дерзость, становился все невыносимее. Полыньи на реке давно уже заковало, лишь одна, как раз посередине, все еще дымилась паром, быстро уменьшаясь в размере. Стоял негустой морозный туман, и наши шапки-ушанки, меховые воротники полушубков покрылись толстым слоем инея, даже валенки и теплые рукавицы перестали согревать стынущие руки и ноги. Зима сорок первого началась трескучими морозами.

Положив доску на лед, толкая ее ногами перед собой, Арешкин смело, но с осторожностью, продвигался к середине реки. И вдруг упал — схватился обеими руками за доску и распластался по льду. Не отрывая напряженных взглядов, мы с ужасом увидели, что под ним показалась вода.

— Греби руками, по-пластунски продвигайся! — забыв об осторожности, во весь голос закричал командир. — Вперед, не задерживайся, а то провалишься!

Нам стало жарко. Хотелось сбросить полушубок и бежать на помощь — сделать хоть что-то! С затаенным дыханием мы следили за человеком, одиноко боровшимся со смертельной опасностью и, кажется, со скоростью часовой стрелки уходившим от коварной трещины. Наконец, отдалившись от нее на значительное расстояние, Арешкин встал на ноги и быстро зашагал к противоположному берегу.

Все облегченно вздохнули, заговорили и, сойдясь, стали закуривать. Выйдя на противоположный берег, Арешкин растянулся прямо на снегу и так лежал, пока к нему не подошли следующие два добровольца. Посылая их, командир строго приказал:

— Идите немного выше пути Арешкина. Он слишком близко прошел от незамерзшей полыньи и чуть не поплатился за это жизнью.

Солдаты перешли через реку благополучно.

На этом и закончилась наша разведка переправы.

Отправив последние донесения, мы остались ожидать прибытия частей дивизии, а группа разведчиков, взяв с собой нашего старшину, перешла на противоположный берег и углубилась в лес, чтобы определить и проверить пути предстоящего движения дивизии.

Выход из окружения. Переправа

Первыми прибыли для переправы батальон связи, саперный батальон, медсанбат и тылы дивизии. Последними подходили стрелковые полки со всеми своими тылами. Хотя за три месяца почти беспрерывных боев дивизия была уже изрядно потрепана, тем не менее она все еще представляла собой довольно внушительную силу, а хозяйство ее было огромно. В двадцать два часа началась переправа одиночных солдат, переноска мелких грузов, оружия, боеприпасов. На длинных нартах перевозили по одному раненых. Мы бегали по берегу от части к части, от группы к группе, разъясняя, что лед еще непрочный, группами скапливаться на нем опасно, что необходимо соблюдать установленный порядок переправы и величайшую осторожность, чтобы избежать катастрофы.

Но людей на льду становилось все больше и больше, а наши усилия сдержать массовый наплыв и как-то регулировать движение уже не достигали цели.

Подходившие части и подразделения сходу спускались на лед и массами двигались через реку. Больше того, на льду появились лошади с гружеными повозками. Вначале перекатывали повозки порожними и вручную, грузы переносили на руках, согласно нашим указаниям; но кому-то это показалось ненужной выдумкой, и на лед выкатились теперь уже и повозки с грузом. Кто, когда, на каком основании первым нарушил строгие указания о порядке переправы — установить было трудно и прямо-таки невозможно, поскольку в данный момент первый нарушитель мог быть уже далеко за рекой. Но поистине — дурной пример заразителен. Стоит одному сделать необдуманный шаг, как у него тут же находятся последователи. Между тем первая же повозка, нагруженная противотанковыми минами, провалилась у самого берега, и теперь возле нее возился целый взвод, пытаясь вытащить ее обратно на берег. Другие же, не обращая внимания, — тут же, рядом! — продолжали перекатывать по льду груженые повозки. В это время посередине реки, в том месте, где с вечера зияла долго не замерзавшая полынья, провалилась лошадь. Плавая в полынье, она пыталась выпрыгнуть на лед, но он обламывался, лошадь окуналась в ледяную воду с головой и снова и снова повторяла свои прыжки, пытаясь выбраться из воды. Вокруг этого «зрелища» собралась большая толпа зевак, рискуя провалиться вместе с лошадью и пойти ко дну. Более того, какой-то «сердобольный» младший лейтенант решил прекратить страдания лошади, вынул пистолет и стал часто в нее стрелять. Шум на переправе нарастал, как снежный ком, неудержимо, и только северо-восточный ветер, дувший со стороны немцев, мешал последним ясно расслышать этот гвалт и ударить — даже малыми силами: достаточно роты автоматчиков, чтобы, смяв наше незначительное боевое охранение, нанести непоправимый урон. Я был в отчаянии и готов зверем набрасываться на каждого нарушителя. Между тем стрельба лейтенанта, очевидно, была услышана. Над позициями немцев немедленно взвилось несколько осветительных ракет, а в нашу сторону пронеслось несколько коротких трассирующих очередей из пулемета. Не выдержав столь возмутительного и опасного поведения лейтенанта, я в бешенстве сорвался с места, забыв о предосторожностях, подбежал к нему и, схватив за грудки стал трясти с такой силой, что голова его болталась на шее, грозя вот-вот отломиться; в ярости, притянув его плотно к себе, я закричал ему прямо в лицо:

— Я вам голову размозжу! Я вас утоплю вместе с лошадью! Вы что делаете?! Вы не понимаете, что в трехстах метрах находится противник?! Своей глупой стрельбой вы можете погубить всю дивизию!

От неожиданного и столь яростного налета лейтенант сильно растерялся, быстрой скороговоркой что-то лепетал в свое оправдание. Отшвырнув его от полыньи, я строго приказал:

— Уходите отсюда! Занимайтесь своим делом!

Толпа, наблюдавшая за этой сценой, озираясь, стала быстро расходиться. Плававшая в полынье лошадь, собрав последние силы, еще раз прыгнула на лед, уцепившись за кромку льда передними ногами, но лед снова обломился, лошадь перевернулась вверх ногами и ушла под лед.

Неожиданное освещение и обстрел со стороны немцев вызвали в нашем стане тревогу. Люди вдруг утихли, и шум прекратился. Командиры частей усилили боевое охранение. Темп переправы еще более повысился. Когда, наведя порядок на льду, я вышел на высокий берег реки, из-за тяжелых черных туч вдруг выглянула всем своим круглым белым диском луна и ярко осветила широкую панораму переправы. Я увидел ужаснувшую меня картину.

На довольно большом пространстве широким потоком двигались тысячи людей. Ехали груженые повозки. Переносили станковые пулеметы и легкие, 45-мм противотанковые орудия. Санитары несли на носилках раненых. Ездовые переводили под уздцы лошадей. На лыжах и легких нартах переправлялось различное имущество. «Что если лед не выдержит?» — с ужасом думал я, и по спине моей бежали мурашки. Но лед держал! Словно сказочный богатырь он подставил свою широкую, могучую спину, чтобы перенести нас на другую сторону древней русской реки.

Движение было хотя и массовым, но протекало уже спокойнее, без паники и лишней суеты, размеренно. Перешедшие реку не задерживались и не скапливались, продолжали свое путь дальше по маршруту, втягиваясь в большой лес. Гитлеровцы тоже притихли, перестали бросать осветительные ракеты и больше не стреляли в нашу сторону.

Водитель Юрченко

Людей в зоне сосредоточения оставалось все меньше. Зато имущества скапливалось все больше и больше! На большом пространстве сосредоточилась огромная масса грузовых и специальных автомобилей; стояли, подняв дула, полковые пушки, расчеты которых давно уже переправили своих лошадей и передки орудий с зарядными ящиками на другую сторону и ехали теперь в направлении Волхова; в нескольких местах громоздились яруса каких-то больших, тяжелых ящиков и много другого имущества.

Все было подготовлено к взрыву. Начальник инженерной службы дивизии майор Токарев поторапливал саперов с выдачей взрывчатки. Возле машин суетились шоферы. Шофер Юрченко второй раз прибежал за взрывчаткой, выпрашивая дополнительную порцию тола, убеждал командира роты, что мало ранее отпущенного:

— Хочу так рвануть свого ЗИСа, шоб нимцям и цурки его не досталось.

Проверяя готовность к взрыву, мы с Токаревым подошли к машине Юрченко. Он действительно так обложил «свого ЗИСа» взрывчаткой, что и вокруг живого ничего не останется. Заглянув под машину, майор возмутился и гневно спросил:

— Юрченко! Ты зачем навешал толовых шашек еще и под кузов?!

— А як же, товарищ майор?! Там же задний мост! Хиба ж вы не знаете, шо там цилый склад всяких шестерен та пидшипнэкив. Це ж запасни части! На шо ж их нимцям оставлять?!

— Вот изобретатель! Ну ладно, подготавливай шнур и подсоединяй шашки. О взрыве команда будет.

Закончив подготовку своей машины к взрыву, Юрченко достал из-под сиденья чистую обтирку и, вытирая руки, еще раз обошел машину, осматривая ее со всех сторон, будто готовился к длительному экспериментальному пробегу. Потом поставил ногу на передний буфер и стал ласково гладить бачок радиатора, обращаясь к машине, как к живой, голос его дрожал:

— Ну, друг, йхав я на тоби аж от самого Атбасара, а теперь, мабуть, пиду пишком! — Он тяжело вздохнул: — А шо подилаешь, война... — хотел еще что-то сказать, но судорожно сглотнул, и голос его сорвался.

Прибыл генерал

Неожиданно я увидел группу офицеров, среди которых сразу узнал комдива, комиссара и начальника оперативного отдела штаба дивизии. За ними тихо следовали «эмка» и группа солдат из комендантского взвода. Подойдя к Юрченко, генерал спросил:

— Чем занимаемся?

Приняв положение «смирно», лихо козырнув, Юрченко доложил:

— Подготавливаю свою автомашину к взрыву, товарищ генерал!

— А почему ты это делаешь сам?

— А хто ж за мене цэ буде делать? — в свою очередь, недоуменно спросил Юрченко.

— Как кто? Минеры.

— Так я ж, товарыш гинирал, и есть, минер, хиба ж вы не знаете?

— А ты из какого полка?

— Та ни, я ж не с полка, я — с саперного батальона, хиба ж вы не знаете, товарыш гинирал?

Генерал подошел вплотную, всматриваясь в лицо солдата, и вдруг захохотал.

— А-а! Так это же знаменитый Юрченко! Ну, брат, извини. Темно, вот тебя поначалу и не узнал. — Хлопнул Юрченко по плечу: — Ну хорошо, минер, делай свое дело!

Окинул взглядом весь участок расположения и, обращаясь к начальнику оперативного отдела, спросил:

— А почему я не вижу здесь ни одного артиллериста? Не додумались ли они взрывать орудия на огневых позициях?

— Я уже послал связного, товарищ генерал, чтобы выяснить причину задержки. Меня тоже удивляет эта недопустимая медлительность, — сказал начальник оперативного отдела. В это время в расположении появился всадник. Петляя среди ярусов ящиков и автомобилей, он явно кого-то разыскивал. Подъехал к нам и, не слезая с лошади, спросил:

— А где я могу найти Номера Первого?

— Я — Номер Первый, — сказал генерал. — В чем дело?

Всадник недоверчиво склонился, всмотрелся в лицо генерала и вихрем слетел с лошади. Вытянувшись в струнку, доложил:

— Виноват, товарищ генерал! Не узнал в темноте! Вот, привез вам донесение. — Вынул из планшетки и вручил пакет генералу.

Развернув бумагу и присев на корточки, генерал стал читать про себя, приказав адъютанту подсветить фонариком. Все замолчали и внимательно следили за генералом. Не отрываясь от донесения, генерал от чего-то пришел в восторг, восклицая то и дело:

— Вот молодцы! Ай да молодцы! Вот орлы!

Еще ничего не зная, но, глядя на сияющее лицо генерала, мы тоже чему-то радовались. Закончив чтение, генерал встал и громко позвал:

— Комендант! Быстро ко мне начальника инженерной службы!

Ничего не объяснив, он сунул руки в карманы мехового пальто и зашагал взад-вперед между расступившимися солдатами и офицерами. Через несколько минут подбежавший начальник инженерной службы доложил:

— Товарищ генерал! По вашему приказанию, майор Токарев!

Не дав ему договорить, генерал с улыбкой спросил:

— Как же вы так переправу взорвали, что ее артиллеристы восстановили и переправили все орудия, боеприпасы и почти весь полк на левый берег?

— Да не может этого быть! — потрясенно воскликнул майор.

— Не может, не может... — укоризненно повторил генерал. — Ну да ладно. Хорошо, выходит, что плохо взрывали! Вы, вероятно, и не подозревали, что этим «плохо» вы спасли нам весь артиллерийский полк, все автомашины и тяжелое имущество. Что вам теперь за это влепить? — И, усмехнувшись, добавил: — Ну хорошо, этот вопрос мы решим немного позже. А сейчас! Немедленно разминировать все орудия, автомашины и прочее! Имущество погрузить на машины. Орудия взять на прицепы. Все — быстрым маршем на переправу! — И весело обратился к комиссару: — Ну что, комиссар, поедем?

— Поедем, — согласился комиссар.

Повернувшись, они пошли к своей «эмке», которую уже поставили на длинные лыжи, чтобы перетащить по льду на другой берег.

— Петя! — обратился комдив к своему шоферу. — Ну-ка снимай лыжи с машины. Едем в село на переправу. Да побыстрей!

Ошарашенный этим неожиданным приказанием командира, Петя стоял, мигая непонимающими глазами, и как-то виновато произнес:

— А я уже и воду спустил из радиатора.

— Тьфу ты черт... — выругался генерал и укорил: — Надо было прогревать мотор, а не спускать воду. А теперь делай, как знаешь, но чтобы машина была на ходу через десять минут.

— Я сейчас, товарищ генерал! Мотор еще горячий! — Схватив резиновое ведро, шофер стремглав бросился к реке.

Весть о том, что плотовая переправа восстановлена, молнией облетела все расположение. Когда шофер комдива прибежал к реке, тут уже толпились у прорубей десятки шоферов, черпая воду для заправки своих автомобилей. В лагере поднялась невероятная спешка: водители торопливо разминировали и заправляли машины, саперы бегали от машины к машине, собирая взрывчатку, укладывали ее в ящики и грузили ящики в те же машины. Все торопились поскорее покинуть это страшное место предполагавшейся смерти орудий, автомобильного транспорта и прочего тяжелого имущества.

Орлы-артиллеристы и Дед Мороз

А переправа по льду шла своим чередом. Все стрелковые полки, спецчасти и подразделения дивизии, весь гужевой транспорт во главе с начштаба и подполковником Мелкадзе уже переправились на тот берег, и на реке уже никого не было. На месте расположения оставалось все меньше и меньше людей и техники. Оставив для общего руководства эвакуацией начальника оперативного отдела, командир и комиссар дивизии уехали.

Я проверял погрузку последнего имущества, когда кто-то меня окликнул. Оглянувшись, я увидел Юрченко. Он уже разминировал и полностью загрузил свою машину, а теперь, оказалось, разыскивал меня.

— Товарищ политрук! А я за вами. Поедемте со мной, у меня кабина свободная, — пригласил Юрченко.

Я охотно согласился, но попросил подождать немного, нужно было закончить с грузами.

По дороге в село Юрченко почему-то стал передо мною исповедоваться.

— Вы знаете,.товарищ политрук! Чуть не заплакал, когда закончил минирование своего ЗИСа. Мини его стало так жалко, як живого. Вы подумайте, це ж наша машина, зроблена нашими. Я йиздыв на «мерседесах», «опелях», других заграничных машинах, так ни. То не таки машины. Воны якись чужи. Не наши. Наши лучи. Отчего мини було жалко. А може, ще от того, шо я его получив еще в прошлом году в Атбасарском овцесовхози и до цих пор з его не злазю.

Разговаривая со мной, Юрченко внимательно следил за дорогой, голову ко мне не поворачивал, он все время смотрел вперед, вращая баранку руля то вправо, то влево, и там, где я ничего не замечал, он вдруг притормаживал, делая толчок мягким и плавным. Лицо его я помню и сейчас — спокойное, вдумчивое, серьезное.

Проехали село, спустились к плотовой переправе, чтобы переехать на другой берег, и тут я увидел секретаря партбюро артиллерийского полка младшего политрука Ярухина, как видно, он оставался здесь с группой конных разведчиков для охраны переправы и обеспечения порядка движения. Меня аж затрясло от нетерпения, сейчас из первых уст все узнаю! Быстро распрощался с Юрченко, выбрался из кабины и сразу же забросал Ярухина вопросами — как это им удалось так быстро восстановить переправу?

— Вообще-то говоря, не так уж быстро. Да и труда вложили немало. — Улыбнулся и с ехидцей спросил: — А вы знаете, кто нам помог восстанавливать?

— Да уж немцев, наверно, в помощь не звали, — сыронизировал я.

— Ну, что вы, что вы, конечно, нет.

— Ну а все-таки, кто ж вам сослужил такую добрую службу?

— Дед Мороз! — выпалил Ярухин. — Он был нашим главным помощником!

И тут же рассказал мне следующее:

— Когда командир полка объявил нам приказ дивизии о взрыве орудий, офицеры штаба, дивизионов так заволновались, что командир и комиссар полка даже растерялись. Я тоже не знал, что делать, — орудий жалко, и спасти их не видел никакой возможности. Ведь утопить их в реке или взорвать — это почти одно и тоже. Только помпотех старший лейтенант Захаров сидел спокойный, о чем-то думал. Когда шум стих, Захаров так же спокойно встал с места, обратился к командиру полка и попросил слова:

— Товарищ майор, разрешите мне доехать на переправу и посмотреть ее еще раз: нельзя ли там что-либо сделать? Я издали на нее смотрел, там, кажется, не все потеряно. А время у нас еще есть. Тут, видите ли, в чем дело: если бы крепления переправы были перебиты, ее бы давно по частям унесла вода. Но ведь переправа до сих пор держится, ее ж не снесло, стоит на прежнем месте.

По совету комиссара полка мы вдвоем с Захаровым поехали осматривать переправу. Лед сковал ее крепко, и мы свободно ходили по ней, тщательно осматривая все места повреждений. Все осмотрев, нашли в ней всего четыре пробоины в местах взрыва, причем бревна, вырванные взрывом, почти все валялись тут же, а боковые крепления остались невредимыми. Следовательно, стоило заделать пробоины — и переправа будет готова! После нашего доклада полк немедленно снялся со своих позиций. Оставив на месте арьергарды, в полном составе прибыли к переправе.

Вы бы видели, что тут творилось! Только боевые расчеты дежурили у орудий, остальные — и бойцы, и офицеры, работали. Дивизион Гриши Бражникова превратился в лесорубов, другой — в лесовозов, а третий, под руководством Захарова, заделывал пробоины: укладывали бревна и фашины, засыпали их снегом и заливали водой — а Дед Мороз ходил вслед и все это закреплял намертво. Вот так оно все и получилось, — заключил свой рассказ Ярухин.

Пока мы разговаривали, весь караван машин переправился на левый берег, колонна, поднимая белую ленту снежной пыли, уже катила на северо-восток за дивизией.

Оставался саперный взвод, его командир поторапливал с переходом последние транспорты, предстояло взорвать переправу вторично. Нам подали оседланных лошадей, и мы тоже покинули берег.

 

МАРШ НА ВОЛХОВ

Дивизия двигалась по опушке леса, оставляя в стороне село Наволок, направляясь к железной дороге Чудово — Волхов, ее избрали как ориентир, хотя на карте вдоль железнодорожной линии никакой грунтовой или какой-либо другой дороги не значилось. По пути мы обогнали 1080-й полк, он шел в арьергарде, а вскоре я догнал и свой артиллерийский полк. Поравнявшись с комполка и комиссаром, отпустили поводья, и лошади пошли шагом. Чувствовалась усталость, тянуло в сон. Я достал часы. Было два часа двадцать две минуты. Начиналось утро седьмого ноября 1941 года. «Вот где мне, сибиряку, пришлось встречать двадцать четвертую годовщину Октября», — пронеслось в голове.

Мы подъезжали к маленькому разъезду: сторожевая будка да несколько товарных вагонов, но возле вагонов почему-то суетились люди, грузилось десятка два подвод. Что здесь происходит? Подъехав поближе, я увидел столпившихся у вагонов солдат и командира разведроты, он мне и рассказал. Оказалось, немцы захватили на разъезде четыре наших пульмана, груженных валенками, но не успели разграбить и оставили для охраны группу из семи человек. Не подозревая о нашем приближении, группа расположилась в теплой сторожке как дома и на улицу не выглядывала. Двое беспечно играли в карты, остальные спали, когда наши разведчики вскочили в сторожку. Пленили всех, никто и ахнуть не успел. По распоряжению комдива часть ценного груза тут же раздали солдатам, у которых еще не было валенок, остальное увозили с собой.

Мимо нас одна за другой проходили орудийные упряжки, последними шли огромные 152-мм гаубицы, каждую тянули три пары сильнейших битюгов. За разъездом дорога поворачивала и шла параллельно железнодорожному полотну. В действительности никакой дороги тут никогда не было — был лишь след, проложенный прошедшими перед нами частями, по этому следу и двигался наш артиллерийский полк. И вскоре столкнулся с непреодолимым препятствием. Наш путь пересекало болото. Дорога, проторенная по болоту и мелкому снегу, пропустила гужевой и автомобильный транспорт, но не выдержала тяжести артиллерийских орудий. Два орудия сразу провалились в глубокую, жидкую трясину по самые стволы и держались на поверхности, опираясь лишь на лафеты.

Пускать по этому следу остальные орудия было крайне рискованно, и этого риска никто не хотел брать на себя. Обследовали другую сторону полотна, но там оказалось куда более серьезно. А обойти с нашей стороны тоже нельзя: за опушкой леса, по которой только и можно обогнуть болото, могли быть немцы. Оставался единственный путь — само железнодорожное полотно. Но можно ли его использовать для движения артиллерийских орудий? Этого, к сожалению, никто не знал. Практики ни у кого не было, а теоретически такие гипотезы не возникали, и потому ни в каких учебниках или справочниках подобные ситуации не освещались. Замерили колею железной дороги и ширину между колес орудий. Оказалось, колеса орудий свободно входят между рельсами.

Началась спешная пересадка орудий с дороги на линию. Сначала высадили на полотно отставшую от обоза пароконную повозку, груженную снарядами. Затем дружно взялись высаживать одно за другим и орудия. Тяжело нам достались 152-мм орудия. Это такие «свинки», с которыми без домкрата ничего не сделаешь. Пока их высадили, немало было переломано оглобель, дышел и просто бревен. Ломов и кранов, к сожалению, при нас не оказалось. Все пришлось делать при помощи... дубинушки.

Наконец высадка орудий на линию закончилась, и полк муравьиной цепочкой, вытянувшись на целый километр, продолжил свой путь. Впереди каравана — метрах в трехстах-четырехстах шла повозка со снарядами, за ней тянулись орудийные запряжки. Хотя местами шпалы и подергивали лошадей, двигаться было куда легче, чем по грунтовой дороге. А мы, конники, ехали сбоку по той же проторенной передовыми частями дорожке.

Шел снег, встречный северо-восточный ветер, казалось, насквозь пронизывал все существо; если бы не тепло лошади, струившееся через потники и подушку седла, мы бы закоченели. Мороз, ослабев среди ночи, к утру делался все крепче и злее. Лошади, орудия, ездовые заиндевели, сливаясь с общей белизной, а мелкий снег все сыпал и сыпал, густо, будто из решета, устилая наш путь белым ковром. Видимость стала совсем незначительной. Лишь временами, раздвигаясь, тучи выталкивали луну, тогда снег почему-то прекращался и видимость увеличивалась.

Ехали, спокойно подремывая в седлах. Караван орудийных упряжек двигался по насыпи рядом также размеренно и спокойно. Снегопад понемногу редел, и в воздухе посветлело. И вдруг — что это?! Далеко впереди показался свет паровозных фар. Откуда мог появиться паровоз? Почему он идет к немцам? Диверсия врага? А может, это маневровый? Но до станции еще добрых десять километров и по карте — ни станции, ни разъезда. «Что за чертовщина!» — вслух выругался комполка. Напрягая зрение, мы всматривались вдаль. Свет делался все ярче, сомнений не оставалось — на нас шел паровоз. От предчувствия неминуемой катастрофы пробежала дрожь. На мгновение все оцепенели. А паровоз неотвратимо надвигался, мы уже четко различали его контуры, белый дым из трубы, слышали шум движения. Наша шедшая впереди подвода, груженная снарядами, остановилась. Спрыгнув с повозки, ездовой бросился к лошадям, стал сворачивать с колеи, но рельсы, зажав колеса, не отпускали повозку, а с ней и лошадей. Отстегнув висевшие на груди фонарики, мы принялись сигналить машинисту красным светом, описывая в воздухе круги и зигзаги, но это не произвело никакого впечатления — паровоз надвигался, не уменьшая скорости. Трагедия была неизбежна: орудия из колеи не выхватишь, надо долго высаживать вручную, оставались минуты... Водворив на место фонарики, мы выхватили пистолеты и стали часто стрелять вверх и в сторону паровоза. Но впереди уже раздался неистовый крик ездового, следом сильный треск и скрежет ломающейся повозки, лошади орудийных упряжек, подняв головы, дружно захрапели и забились в упряжках, явно намереваясь вырваться и отпрыгнуть в сторону, спешившиеся ездовые кинулись их успокаивать, а мы, соскочив с коней, уже бежали навстречу паровозу, не прекращая стрельбы. Паровоз, протащив впереди себя несколько метров изуродованную повозку, наконец стал, из кабины выглянуло перепуганное лицо машиниста, вокруг вились густые клубы пара, и невозможно было рассмотреть — что же произошло с ездовым, лошадьми, снарядами? Как свирепые гунны, набросились мы на машиниста! Его успели выдернуть из кабины, и он уже стоял в окружении разъяренной толпы, дрожа то ли от холода, то ли с перепуга, — крики! нецензурная брань! кто-то уже поднял кулак — избить этого тупого разиню! Машинист, подняв руки над головой, приготовился защищаться. Оценив обстановку, комиссар полка с криком: «Отставить! Отставить!..» — бросился, расталкивая толпу, остановил занесенный кулак и спросил как можно спокойнее:

— Расскажите, куда и зачем вы ехали?

Напуганный, машинист озирался, переминаясь, он не мог говорить.

— Вы не нервничайте, вас никто не тронет, — стали уговаривать комиссар и подошедший комполка.

И тот наконец смог заговорить.

— Да знаете, я четвертые сутки без смены. Эвакуировал составы с угрожающей территории. За последними вагонами ехали, только на седьмом разъезде остались. Жалко, чтоб немцу попали, в них, может, самое ценное. Да вот уснул, нечаянно, а кочегар не заметил. Вот и случилось. — Он взмахнул руками: — Ах ты, Господи, Боже мой, что ж нам будет теперь?

Говорил он с опущенной головой, виновато, с горечью, и нам всем стало нехорошо. Наверно, в глубине души каждый подумал: вот так, не разобравшись, в горячке, можно погубить человека — такого патриота и труженика.

— А вы знаете, что разъезд уже захватили немцы? — спросил комиссар.

— Да что вы?! — потрясенно воскликнул машинист.

— Да-да, — подтвердил командир. — А в вагонах ваших валенки были, мы их забрали.

— Ах ты, Господи! Знать, еще не суждено умереть, — сказал машинист, ухватившись, почему-то обеими руками за голову. — Хорошо, что валенки забрали, ведь зима, а нынче ранняя. — И тихо, будто сам у себя, спросил: — Господи, что ж нам делать-то теперь?

— А вот что! — сказал командир полка. — Давай-ка на задний ход да подбери вываленные ящики. Да еще раз помолись своему богу, что ни один не взорвался — ящики-то со снарядами. Вези их на станцию, потому что нам теперь везти их не на чем. — Показал на изуродованную повозку: — Не починишь, напрочь раздавил.

Машинист, ободренный таким исходом дела, крикнул:

— Сережа! Дай задний! Да потихоньку!

Паровоз натужно зашипел, чихнул несколько раз паром и тихо откатил назад.

Мы наконец увидели всю картину. Повозка лежала поперек рельсов вся наперекосяк, с переломанными колесами, вывалившиеся из короба ящики сползли под откос, а по ту сторону полотна стоял еще бледный ездовой и успокаивал, держа под уздцы, двух перепуганных лошадей.

Очистили путь от обломков, подогнали паровоз поближе и, чтобы ускорить дело, все вместе принялись подносить и подавать ящики на тендер. Взяв комвзвода боепитания, паровоз дал задний ход и быстро укатил домой, в Волхов. Ездовой повозки сел на лошадь, другую привязал сбоку и присоединился к нашей кавалькаде. Где-то далеко позади нас, грянуло несколько сильных взрывов. Это взлетела на воздух наша плотовая переправа.

Вот так противник проворонил уход нашей дивизии. А во время переправы фашисты, сами того не ведая, даже отсалютовали нам несколькими трассирующими очередями из пулемета. Да еще и заплатили при этом — семь солдат выбыли из «армии великого рейха».

Дивизия втягивалась в Волхов. Через несколько километров пути мы уже пересекали передовую линию обороны Волховской гидростанции, некоторое время мы даже видели станцию — огромную, она протянулась изогнутой темной лентой и вскоре скрылась в предутренней мгле.

Стали встречаться огневые позиции минометчиков и артиллеристов, а ближе к городу — и зенитчиков. Далеко на востоке занимался слабый рассвет. Ветер дул порывами, от этого снег сыпался то гуще, то совсем переставая. Но мороз, казалось, только усиливался. Над Волховом — ни огней, ни дымков. Затемнение и тишина в городе соблюдались идеально. Даже паровозы, маневрируя по станционным путям, лязгали на стыках будто с придыханием.

Устав сидеть в седлах, мы спешились и несколько километров шли пешком, ведя лошадей в поводу. Ночная дрема вроде уже прошла, но усталость только начинала развиваться. Мороз для меня не был новинкой, в жизни я не раз встречал почти вдвое более крепкий, чем нынешний тридцатиградусный, но тут почувствовал, что за дорогу не просто сильно промерз — закоченел. Наверно, сказались и бессонная ночь, и то, что со вчерашнего дня я ничего не ел; направляясь после обеда в инженерную разведку, я не предполагал, как затянется это предприятие, а в пути да еще при спешном выходе из окружения никто и не думал о еде.

В город мы вступили со стороны железнодорожной станции, здесь, на станции, должна была временно дислоцироваться наша дивизия. Поблагодарив офицеров артполка за предоставленную лошадь и внимание, я передал поводья ездовому, а сам зашел в первый попавшийся дом.

Дом оказался барачного типа, нижнее помещение — очень большое, целый зал, и весь пол, до самого порога, был завален спящими — вперемешку солдатами и офицерами. Что-то всколыхнулось во мне, подумалось: наши офицеры не искали иного, чем у солдат, комфорта, ведь они отличались от солдат только по чину и военной подготовке, но отнюдь не по социальному положению. Хотелось одного — упасть и забыться. От непривычной верховой езды ныли и подкашивались ноги, а внутри, казалось, закаменело. Осмотревшись, увидел свободное местечко у самой плиты, она уже притухала, но все еще излучала много тепла; осторожно пробравшись через спящих, я лег на пол рядом с бойцами, укрыл голову воротником полушубка и провалился в сон.

 

ПРИКАЗ СТАВКИ: БОЕВЫЕ СТО ГРАММ ЕЖЕСУТОЧНО

К девяти часам утра, подталкивая, меня кто-то будил. Я встал и осмотрелся. Солдаты, гремя котелками, сновали, спеша одни на улицу к кухне, другие, с полными котелками, возвращались обратно. В переднем углу за большим хозяйственным столом сидели два офицера, перед ними стоял старшина и что-то говорил, одновременно выкладывая из вещевого мешка консервы, колбасу, масло, сахар, печенье, а затем, боязливо оглянувшись, вытащил из кармана полушубка литр водки и поставил на стол перед офицерами.

Увидев эту сцену, я возмутился, хотел было немедленно подойти и выяснить — по поводу чего и кто позволил выпивку?! Но, посмотрев на себя, постеснялся: правый бок, на котором лежал, был весь белый от пыли, полушубок и, очевидно, весь я — вымазан и измят, шапка и рукавицы тоже в пыли. Я поспешил на улицу. Быстро снял с себя снаряжение, верхнюю одежду, хорошенько ее выхлопал и почистил. Затем вынул из сумки полотенце, мыло, выбрал свежий сугроб и стал умываться снегом. Кто-то подошел сзади, поскрипывая снегом. Это был повар Руденко, который не раз кормил меня в дни жестоких боев за Гайтолово и Тортолово. А сейчас он держал перед собой большой ковш с водой, поздоровался со мной как со старым другом и предложил:

— Держите руки, товарищ политрук, я вам солью.

Я охотно подставил ладони. После снега, резко обжигавшего лицо, приятно было умыться слегка подогретой водой. Поблагодарив Руденко за заботу, я подхватил свои вещи и, гонимый холодом, поспешил в дом. Устроив полушубок на вешалке и приведя себя в порядок, я подошел к офицерам и представился:

— Старший инструктор по агитации и пропаганде политотдела дивизии.

Оба офицера встали и также представились:

— Командир батальона старший лейтенант Гайворонский.

— Комиссар батальона младший политрук Осадчий.

Мы обменялись рукопожатиями.

— Садитесь с нами завтракать, товарищ политрук, — пригласили офицеры.

Разумеется, я охотно согласился. Старшина быстро расставил кружки и, разлив водку, одну поставил мне. Я поблагодарил, но отставил кружку и решительно заявил:

— Спиртного не употребляю.

Офицеры заметно смутились, но и обиделись, наперебой стали убеждать меня в «незаконности» такого отношении к водке:

— Да что вы, товарищ политрук, сегодня же двадцать четвертая годовщина революции! К тому же это теперь разрешено приказом Главнокомандования.

— Каким таким приказом? — удивился я.

— Да-да, — подтвердил старшина, — я сам читал приказ у зама по тылу. Конечно, водки еще не выдают, но ради праздничка я тут раздобыл литровку у местных жителей.

Спустя время, вернувшись в политотдел, я нашел этот приказ Ставки Верховного Главнокомандования и убедился, что офицеры батальона и их старшина были правы. Приказ гласил: в связи с наступившими холодами выдавать солдатам и офицерам, находящимся на фронте, по сто граммов водки ежесуточно; а политорганам вменялось в обязанность проверять и строго следить за точностью выполнения приказа, не допуская злоупотреблений, и особо строго предписывалось: горячая пища и водка — ежедневно и в полной мере, должны доходить до солдат и офицеров, находящихся в бою или на передовых позициях, в окопах.

 

В РЕЗЕРВЕ. УРОКИ ПЕРВЫХ МЕСЯЦЕВ ВОЙНЫ

После обеда дивизия вновь вытянулась в длинную походную колонну и двинулась в путь к месту нового назначения, пока — вниз по Волхову.

Ночь настигла нас в старом русском селе Новая Ладога. Это большое село стоит в пойме реки на правом берегу. Волхов здесь не столь могуч и широк, как выше гидростанции, но и здесь впечатляла его мощная сила.

На подходе к переправе нам встретились один за другим два монастыря, прилепившиеся к высоким, крутым склонам левобережья. Один был явно очень древним, какой-либо жизни тут заметно не было; вросший почти наполовину в землю, он был обнесен мощной каменной оградой из громадных валунов весом в несколько тонн каждый, поднять такой под силу лишь современным мощным башенным кранам. Ворот в этом каменном валу не было, только лаз, через который, согнувшись, можно попасть за ограду и в сам монастырь. Теперь это древнее святилище пустовало. Неподалеку от древнего и пустующего монастыря стоял другой — действующий. Вокруг него высилась стена уже не из гранитных валунов, а из красного жженого кирпича. Высокая и ровная. Внутри, на широком дворе, располагались двух- и трехэтажные строения с куполообразными крышами, увенчанными крестами.

В Новой Ладоге размещались тылы нашей армии. Здесь работала и военторговская офицерская столовая. Время было позднее, но я все же решил зайти. Подошедшая официантка сообщила, что в меню остались биточки и какао: «Больше ничего нет». Для ужина меня это вполне удовлетворяло, и, заказав порцию биточков и два стакана какао, я сел за столик в дальнем углу. Помещение было обширное, но с низким потолком, широкие окна тщательно занавешены плащ-палатками, несколько десятков квадратных столиков аккуратно покрыты белыми скатертями; в углу возле входа ярко освещенный большой электрической лампочкой располагался буфет, отгороженный от зала окрашенной голубой решеткой, за стойкой щелкала косточками буфетчица, видно, подсчитывала дневную выручку.

Вошли еще офицеры, среди них секретарь дивизионной партийной комиссии старший политрук Вашура. Поздоровавшись, сел рядом со мной. За ужином он проинформировал меня о месте нашей дислокации и о том, что некоторое время мы будем находиться в резерве.

С выходом нашей дивизии к Волхову была завершена перегруппировка войск армии. Преградив путь немцам к Карельскому перешейку и берегам Ладожского озера, фронт армии теперь вытянулся от Шлиссельбурга до Лодейного Поля. А с выходом противника к Тихвину положение армии оказалось довольно трудным. Армия, как недавно наша дивизия, оказалась полностью отрезана от баз снабжения. Ни одна действующая железная дорога, ни одна шоссейная и даже грунтовая дорога больше не связывали армию с тылом.

Все войска, за исключением передовой, были переведены на скудный, почти голодный паек. На сутки выдавалось двести граммов хлеба и один-два раза в день — горячий чай-приварок. Однако духом никто не падал, каждому солдату обстоятельно разъясняли обстановку, положение в Ленинграде, и люди вполне сознавали ситуацию и твердо верили, что такое положение продлится недолго. Никто из нас не располагал достоверными данными о резервах вооруженных сил и экономическом потенциале нашей страны, но какая-то интуитивная вера в ее необоримую силу никогда не покидало нас.

В Новой Ладоге мы снова перешли на правый берег Волхова и, отойдя от реки километров на пятнадцать-двадцать, расположились на отдых в нескольких деревнях и подземных ангарах.

Да! Да! Мы, кажется, отдыхаем! Теперь можно было и помечтать, оглянуться на пройденный путь, подумать.

Истекшие четыре месяца войны явились для нас суровой, жестокой школой. Мы учились воевать с организованным, хорошо обученным и по-прусски выдрессированным, наглым и самоуверенным врагом. Учились воевать — на собственном горьком и тяжелом опыте. Внимательно вглядываясь в лицо врага, мы тщательно изучали его повадки, приемы, тактику и стратегию борьбы. Изучали шаблоны противника и часто использовали их в свою пользу.

С первых же дней войны мы убедились, что немцы и сейчас ведут войну, как их далекие предки, тевтонские рыцари, — по однажды установленному шаблону. Все у них рассчитано, расписано и издавна заведено. Военные действия они начинают в восемь часов утра — не раньше и не позже. Обедают ровно в два часа. Правда, после обеда война у них часто ведется уже без педантичности и без энтузиазма. Если утром гитлеровцы, как правило, дружно открывали огонь из всех видов оружия, то после обеда стреляли уже лениво и неорганизованно, а в шесть часов стрельба прекращалась вообще, до утра следующего дня. Лишь иногда они выставляли одну-две дежурные пушки, из которых полтора-два часа вели так называемый методический огонь. Без танков они в атаку на нас не ходили, а стоило подбить две-три машины, как вся армада разворачивалась и удирала.

Первое общее впечатление складывалось, что, напав внезапно и вероломно, гитлеровцы захватили нас врасплох. Сильно напугали нас, изрядно поколотили и на время расстроили наши ряды. Но не сбили с ног. Окровавленные и ослабевшие, мы продолжали сопротивляться; отходя в глубь страны, продолжали наносить врагу ощутимые контрудары. Пользуясь инициативой, фашисты и сейчас еще царапаются и больно кусают нас. Хотя уже запыхались и ослабели. Однако сейчас нам, как воздух, нужна была передышка. Нужно было собраться с силами, изловчиться и так крепко врезать под девятое ребро противника, чтобы сбить с него спесь, лишить инициативы и дать почувствовать, что сдаваться мы не намерены, вызов принимаем.

Второе, также общее впечатление склонялось к тому, что на первом этапе войны мы опирались, главным образом, на морально-патриотическое превосходство, а не на численный, технический и военный перевес нашей армии. Грамотных в военном отношении солдат и офицеров у нас было недостаточно. Особенно плохо обстояло дело с младшим офицерским и сержантским составом. А ведь именно он обеспечивает успех в бою. Неважно было дело и с пехотным оружием. Самым главным тут является автомат. Их у нас почти не было, если не считать ППД — тяжелое и несовершенное автоматическое оружие. Но даже их в дивизии насчитывалось всего несколько штук.

Тяжелым и непрактичным оказался и наш старик «максим». Если где он и был хорош, так это в позиционной обороне. Что же касается подвижного боя, тут он был лишь страшной обузой. Не более практичным оказался и ручной пулемет Дегтярева с его тяжелыми и громоздкими дисками, капризным затвором и привередливым прицельным приспособлением. Десятизарядная полуавтоматическая винтовка СВТ тоже ничего особенного собой не представляла, и потому она вскоре вышла из употребления.

Отвечала за все — знаменитая трехлинеечка образца прошлого века, хотя ее штык давно уже потерял свое былое, суворовское, значение.

Ствольные минометы у нас были с первого дня войны. Это хорошая пехотная артиллерия, она всегда двигалась вместе с пехотой и хорошо ее поддерживала во время боя. Но ее было ничтожно мало. А снаряды к ней — мины, были в крайне ограниченном количестве. Тогда как немцы заливали нас именно минометным и автоматным огнем.

Между прочим, у немцев хорош оказался их универсальный пулемет. Им легко пользоваться в бою и как ручным, и как станковым. В собранном виде его легко переносит один солдат, а второй номер полностью обеспечивает лентами на длительный период боя. Этому пулемету не требуются ни вода для охлаждения, ни специальная жидкость, в отличии от нашего «максима». Хорош был и немецкий автомат — хотя и бесприцельный и недальнобойный, все же он легок и некапризный. А самое главное, чувствовалось, что у немцев много боеприпасов. Правда, в патронах и мы не испытывали нужды. Что же касается мин, снарядов, то первые два года мы ощущали почти постоянную их нехватку. А ведь на войне очень плохо себя чувствуешь, когда нечем стрелять.

У нас хороша и грозна была от начала и до конца — артиллерия, этот подлинный «бог войны». Правда, в первый период часто не хватало снарядов.

Хороши были и наши танки, но их было слишком мало. Не соответствовала своему названию и назначению лишь наша истребительная авиация. Она оказалась настолько тихоходной, что не могла ни догнать, ни уйти от немецких истребителей. Да и самих истребителей мы видели мало. Крайне мало было и зенитной артиллерии. Но больше всего удивляло, что служба разведки нашей армии и министерство обороны в целом не удосужилось вовремя собрать лучшие мировые образцы хотя бы стрелкового пехотного оружия и на его основе модернизировать устаревшие образцы.

На фронте тоже были свои ошибки и недостатки, главными из которых следует считать фланги, стыки, связь и взаимодействие. Нередки были случаи, когда между флангами смежных полков и даже батальонов проходили незамеченными целые подразделения противника. Это были недостатки общие. Но были упущения и наши, чисто политотдельские. К их числу следует отнести прежде всего такие, как организация и контроль учета личного состава, вынос и эвакуация раненых с поля боя, уборка и захоронение погибших, охрана штабов и некоторые другие вопросы, которые в первый период войны нами, политработниками, были упущены. В этом деле у нас тогда не было должного порядка. Не случайно, несмотря на все мои усилия, в течение длительного периода я так и не смог установить, куда девался мой брат Ваня, который вместе со мной был мобилизован на фронт, служил со мной в одной дивизии, с которым однажды мы даже встретились при передислокации полков. Его не удалось обнаружить ни в списках живых, ни в списках убитых, ни в списках раненых, ни в списках пропавших без вести.

Могу сказать лишь одно. Замечая просчеты, мы стремились незамедлительно перестраивать свою работу, приводя ее в соответствие с требованиями войны.

#img_4.jpg

 

Волховский фронт Ноябрь 1941 — февраль 1944

#img_5.jpg

В Ленинской комнате. На стене плакат «Я жду тебя, воин-освободитель»

#img_6.jpg

Агитатор среди бойцов стрелкового подразделения

 

МИНЕРЫ НА ПЕРЕДОВОЙ

Отдых нашей дивизии был прерван довольно скоро. Дивизию срочно бросили навстречу рвавшимся к Волхову фашистам.

Выйдя к Тихвину, немцы, как оказалось, вовсе не отступились от задачи овладеть Волховом и его электростанцией. Однако натолкнулись на стойкую и упорную оборону. Бои шли с переменным успехом. Больше всех приходилось работать саперам и минерам. Нужно было укреплять наши позиции. Днем и ночью в мерзлой земле саперы рыли окопы, траншеи, ходы сообщений, блиндажи и огневые точки. А минеры — тоже сутками, ставили противотанковые и противопехотные минные поля и заграждения. Трудная и опасная это была работа. Водяные мозоли не сходили с рук. С вечера получаем приказ: «Срочно заминировать дорогу к позициям, ожидается танковая атака противника». Только установили противотанковые мины, как новый приказ: «Немедленно разминировать дорогу, дать выход нашим танкам». Так мы и «отдыхали» почти весь ноябрь сорок первого года.

Как бывший сапер, я чаще всего бывал в саперном батальоне и по командировкам, и, возвращаясь из полков, по-свойски заходил навестить друзей. Здесь было все свое, все знакомы, с этими людьми я чаще всего принимал непосредственное участие в боевых операциях.

В конце ноября вновь был получен приказ заминировать поляну перед нашими позициями. И вновь поползли минеры. Погода установилась ясная и морозная, но снега было мало, почва успела промерзнуть почти до метра, и чтобы поставить противотанковую или противопехотную мину, требовалось гораздо больше сил, энергии и сноровки. А главное: делать все приходилось теперь под огнем.

Немцы днем и ночью вели обстрел наших позиций, наши тоже никогда не оставались в долгу, и вот под этим почти всегда висящим над головой минера двухэтажным огнем ему приходилось работать — в темноте, с заряженной миной в руках. Малейшая ошибка, неосторожность заканчивались трагедией. Да что говорить, каждый знает: минер ошибается один раз. Минер общается со смертью на «ты», ему нельзя быть сентиментальным, кислым, при всех условиях он должен быть отважен, решителен и спокоен.

Минировать поляну вышел взвод младшего лейтенанта Гревцева, я присоединился. Начали с дальнего края опушки. Работали минеры парами. Рядом со мной лежал, распластавшись, старший сержант Васильев — крепкий, присадистый сибиряк, позади — солдат Орузбаев. Прежде чем поставить мину, нужно в мерзлой, как кость, земле вырыть для нее гнездо. А чем? Пехотная лопатка мерзлую землю не берет, а ломом или кайлом здесь орудовать нельзя: во-первых, в двухстах метрах, притаившись, прислушивается враг; во-вторых, в распластанном виде такими орудиями работать невозможно; в-третьих, поднять головы нельзя, если не хочешь, чтобы она была продырявлена вражеской или своей пулей. Вот тут как нельзя лучше годится знаменитый финский нож. Определив место постановки мины, Васильев быстро расчистил снег, собрал в кучку перед собой и, опершись на локоть левой руки, правой принялся быстро долбить ножом лунку, сберегая прыгающие из-под ножа кусочки земли, чтобы хватило полностью замаскировать мину. Я старался помочь, тоже собирал отлетающие куски. Закончив с лункой, старший сержант вложил финку в футляр на поясе, молча, не оборачиваясь, протянул правую руку назад. Орузбаев, лежавший у его ног, без промедления вложил в его руку готовую, заряженную, мину. Поставив мину в гнездо, старший сержант тщательно засыпал ее землей и хорошенько замаскировал, схватив пару жменей из кучки снега. Справа и слева от нас ползали другие пары минеров, но тишина была полная, все делалось молча, без слов.

Наконец командир взвода Гревцев подал знак отхода. И тут, будто по его команде, немцы открыли шквальный огонь из пулеметов и автоматов, а вскоре над головами зашуршали и мины, но рвались они где-то за нашими окопами. Не более пятидесяти метров отделяло нас от окопов, но добраться до них не было никакой возможности. Трассирующие пули яркими светлячками брызгали низко над головами, плотно прижимая нас к земле. Наши на огонь не отвечали, зная, что где-то впереди ползают свои. Пролежав неподвижно минут пятнадцать-двадцать, мы стали дрожать. Ледяной ветер пронизывал с ног до головы, холод беспрепятственно гулял по спине, коченели руки и ноги, только под грудью еще оставалось немного тепла. Лежать дольше без движения сделалось невозможно, один за другим люди поползли к окопам. Местность была настолько ровная, что пули, ударяясь о бруствер наших окопов, лопались перед нами, как кукуруза на сковородке. Воспользовавшись паузой в стрельбе, мы наконец скатились в окопы.

Так минеры ползали почти всю вторую половину ноября. И наконец была получена команда: «Снять мины, но далеко не отправлять. Быть наготове».

С величайшей осторожностью мины были сняты. Разряжать их не стали, просто сложили в кучи в разных местах леса недалеко от передовых позиций. Длительное время саперы охраняли эти смертоносные кучи, ожидая новой команды. Однако никаких приказов не поступало.

 

МЕЖДУ БОЯМИ

Погода между тем стала быстро портиться. Небо затянуло свинцовыми тучами, снова подул резкий северо-восточный ветер, посыпался мелкий снег. Холод стал прижимать все сильнее, похолодало в землянках и блиндажах, большинство их не отапливалось — не было печей или материалов для них, и тогда в ход пошло все возможное: выброшенные крестьянами старые ведра, кастрюли, чугунки, металлические коробки и прочий металлический хлам — только бы соорудить хоть маленькую печку. Все живое стремилось спастись от холода и потому забивалось поглубже в землю, благоустраивалось, утеплялось и приспосабливалось к зимним условиям.

Штабной блиндаж саперного батальона был достаточно вместителен (в нем свободно размещался весь штаб батальона) и сравнительно с другими благоустроен, здесь было тепло и даже горела добытая в селе керосиновая лампа со стеклом. Но на этом весь «уют» и заканчивался. Ни обшивки, ни даже подобия мебели. Это была обыкновенная квадратная яма в рост человека, покрытая двумя или тремя накатами из толстых бревен, засыпанных сверху метровым слоем земли, что вполне гарантировало безопасность от мин и снарядов среднего калибра.

На передовых позициях наступило затишье. Делать было нечего, и мы сидели в штабе саперного батальона, занимаясь кто чем. Старший адъютант лейтенант Файсман писал отчеты, приспособив чемодан вместо стола, ему диктовал цифры лежавший рядом начальник штаба старший лейтенант Логачев. Задумавшись, сидел на спальном мешке командир батальона старший лейтенант Рыбников. И вдруг все изменилось — принесли почту! Разом дела были отодвинуты в сторону, все бросились к почтальону. Усевшись поближе к свету, каждый погрузился в себя. Читали кто письма, кто газеты, кто журналы. Затем понемногу стали обмениваться мнениями, и вскоре блиндаж загудел и оживился.

Файсман вынул из конверта фотографию, с которой на него смотрели жена и маленькая дочурка. Увидев на конверте обратный адрес, я заинтересовался и стал расспрашивать. Оказалось, мы работали рядом. Окончив в 1934 году Горный институт, Файсман работал главным инженером Сталинского рудника в Каззолото «Степняк», куда я в том же году поставлял рудничную стойку и сам бывал там несколько раз. Как главный инженер рудника, Файсман получал высокую ставку, имел бесплатный коттедж, служебную легковую машину и ежегодную так называемую научную командировку, а фактически это был ежегодный премиальный куш в десять — пятнадцать тысяч. Разумеется, при выполнении и перевыполнении государственного плана. Ну а разве мы тогда знали, что такое невыполнение или недовыполнение Госплана?

Жена Файсмана окончила один с ним институт, работала вместе с мужем на том же руднике начальником лаборатории и также получала солидный оклад. Молодой, энергичный, с рыжими волосами и веснушчатым лицом, Файсман всегда был у нас лучшим чтецом.

Когда с письмами было покончено, началась громкая читка газет. Читали «Правду» — большую статью Алексея Толстого, в которой он с большой силой художника и с горячей душой патриота раскрывал тупой, звериный облик немецкого фашизма. Восхищаясь ярким, сочным языком писателя, Файсман с изумлением восклицал: «А ведь граф!»

 

СМЕРТЬ САПЕРА

Всем уже изрядно надоело безделье, особенно саперам, охранявшим кучи мин в лесу. Вдруг затрещал телефон. Комбат лениво снял трубку:

— Да, слушаю.

В трубке раздался чей-то зычный голос; смешиваясь с колебаниями мембраны, он превращался в малоразборчивый хрип. Вслушиваясь в трубку, командир заметно оживился. Мы поняли: какое-то важное и интересное сообщение.

— Ясно! Есть! — ответил комбат и положил трубку. Громко позвал: — Начштаба! Немедленно разрядить мины, уложить на подводы. Батальон подготовить к походу!

Все поднялись и заторопились. Мы с начштаба направились во вторую роту, охранявшую мины. Командир роты лейтенант Сычев приказал комвзвода младшему лейтенанту Гревцеву убрать мины.

— Васильев! — позвал комвзвода.

— Слушаю, товарищ младший лейтенант.

— Разрядите мины и подготовьте к погрузке, а я схожу в конобоз и пришлю вам подводы.

— Есть!

Обрадованный Васильев, отделение которого томилось в наряде по охране мин, выскочил из блиндажа и бегом помчался в лес. Подбежав к первому посту, снял с поста бойца Нурпеисова и приказал срочно передать всем остальным: приготовиться к погрузке. Сам же принялся быстро вынимать взрыватели, отбрасывая разряженные мины в кучу.

Меня ждали в политотделе дивизии, куда я и направился с попутчиком, младшим лейтенантом Гревцевым, он шел в обоз за подводами. Не успели мы отойти и трехсот метров, как в лесу раздался оглушительный взрыв. Высоко в небо взвился огромный столб черного дыма и пламени, дрогнула под ногами земля. Взглянув на Гревцева, я не узнал его: бледный, глаза выкатились на лоб, он весь дрожал, как в припадке. Я понял: произошло что-то страшное. Не сговариваясь, мы сорвались с места и со всех ног бросились обратно.

...В лесу дымились две громадные воронки, их окружали сваленные взрывом вековые ели. Устоявшие от взрыва деревья стояли обугленные и голые. Резко пахло газом сгоревшего тола.

На верхушках и ветках обгоревших деревьев висели небольшие обрывки шинели, шапки и кусочки ваты от стеганых брюк — все, что осталось от человека. Подбежал Нурпеисов, весь в слезах, запричитал:

— Ай, вай, вай! Васильев пропал! Ай, Васильев, Васильев! Наша кароша командир! Зачем ты адна раз ашибался?..

Не зная причин катастрофы, принялись расспрашивать Нурпеисова, но он плакал и плакал, и никак не мог успокоиться. Мало-помалу, сквозь акцент и слезы мы поняли, что, отправив Нурпеисова к другим постам, Васильев остался разряжать мины, которые охранял Нурпеисов:

— Моя хотел ему сказайт, что так бистра дергай мина не карашо, можно адна раз ошибайтся. Но моя стидна бил. Васильев — наша кароша камандир. Она сама кажнай раз ушила нас: осторожна обращай с мина.

Не выдержав страданий, он опустился на землю, поджав ноги калачиком, раскачивался из стороны в сторону, и вдруг запричитал по-казахски:

— Ой, Алла, Алла! Калай джаксы Адам! (О Боже, Боже! Какой был хороший человек!)

Это показалось мне комичным, но тяжелые переживания Нурпеисова передавались окружающим, следовало успокоить его. Собрав все силы, чтобы сделать лицо серьезным, я строго приказал:

— Боец Нурпеисов! Встаньте! Вы где находитесь — в ауле или на фронте?!

Нурпеисов быстро встал, принял положение «смирно», вглядываясь в меня: всерьез я говорю или шучу?

— Стоять вольно! — приказал я Нурпеисову. — Идите и выполняйте задачу, которую вам поставил старший сержант Васильев!

Войдя в форму, Нурпеисов козырнул:

— Есть! — Повернулся по-уставному кругом и побежал в лес.

Все стояли молча, охваченные тяжелым чувством. Хоронить было нечего, а траур на фронте носить не принято. Погиб замечательный человек. Но расходились мы с гнетущим ощущением нелепости произошедшего.

 

СТАРШИЙ ПОЛИТРУК ВАШУРА

В политотделе, куда я добрался только вечером, на меня сразу набросились с поздравлениями. Оказалось, мне присвоили очередное воинское звание: старший политрук. Поблагодарив товарищей, я поклялся, что буду честно носить это почетное звание и постараюсь оправдывать его. Велика и почетна роль политработников, но только они знают — насколько она тяжела.

В дальнем углу полутемной политотдельской землянки за низким столом сидел с отдельной коптилкой секретарь дивизионной партийной комиссии (ДПК) старший политрук Вашура, сосредоточенно работая над протоколами заседания ДПК по приему в партию, и, кажется, не замечал нашего шума. До войны мы не знали друг друга, хотя работали в смежных районах. Вашура работал секретарем парткома овцеводческого совхоза, я — в аппарате райкома. Он был намного моложе меня. Незадолго до войны Вашуру взяли в аппарат обкома, оттуда он и был мобилизован на фронт. Мне он казался чересчур деятельным. Он успевал справляться не только со своей непосредственной работой, но и каким-то образом прежде всех мог разузнать новости. Он первым из нас узнавал об оперативных планах дивизии. У него раньше всех появлялась оперативная карта нового района. Он напористо и энергично вмешивался в дела, казалось, ему неподсудные и совершенно его не касавшиеся. Мимо его внимания ничто не могло пройти незамеченным — такова была широта его интересов. Вместе с тем он был чутким, отзывчивым товарищем, его уважали и ценили.

Когда все утихло, я подошел к нему и присел на чурку напротив. Рассматривая меня сквозь мерцающий огонек коптилки, он протянул:

— О-о, товарищ старший политрук! Привет, привет! Поздравляю с повышением! — Потянулся через стол и пожал мне руку.

— Что-то у тебя появилось много работы, — окинув взглядом бумаги, заметил я.

— О да! Заваливают заявлениями — солдаты и офицеры! В иной день до тридцати — сорока оформлять приходится. Вот видишь, — он приподнял со стола целую кипу заявлений в партию. — В первые дни войны куда меньше вступало, а ведь сейчас положение гораздо более тяжелое. Собственно, это вполне закономерно. Люди не паникуют и не падают духом, наоборот, хотят усилить борьбу, во что бы то ни стало добиться победы, а коммунисты для них — образец такой самоотверженной борьбы, которая только и может спасти страну и обеспечить победу. Видимо так. Чем еще можно объяснить эту тягу людей в партию. Как ты думаешь?

— Ты прав, — согласился я, — ситуация изменилась, люди много испытали, видели и теперь более осознанно идут в бой и по-другому сражаются, они убедились на собственном опыте, что единственная возможность отделаться от ненавистной фашистской собаки — это размозжить ей голову.

Мне хотелось узнать у Вашуры, каковы ближайшие планы командования, ради этого, собственно, я и подошел, был твердо уверен, что уж он-то в курсе.

— Ну каковы? — переспросил он. — Прежде всего, нашу дивизию снимают с южного участка фронта. Пойдем мы на запад. Нам придают одну бригаду морской пехоты. Видимо, в ближайшем будущем будем наступать.

— Вот это интересно!

— Да, — подтвердил Вашура, — обязательно будем наступать. Хватит обороняться. Оборона без наступления — это гибель. Так учил Ленин.

Хотя это и составляло военную тайну, вскоре слухи поползли уже из различных источников: у Тихвина сосредоточивается большая ударная сила под командованием генерала Мерецкова, наступление этой силы ожидается со дня на день. Заметно улучшилось и снабжение армии. Артиллерийский полк дивизии получил несколько боекомплектов, стрелковые полки тоже пополнили боеприпасы и получили минометы и автоматы. В дивизии впервые была образована отдельная рота автоматчиков. Улучшилось продовольственное и вещевое довольствие. Прибывало пополнение. Фронтовые дороги из деревянного и ледяного настила связали нашу армию с тылами и базами снабжения в обход Тихвина.

 

РАБОТА ПОЛИТРУКА

«Немец у Москвы, а вы все болтаете!» «Выдержим мы или нет?» Комполка Михайлов и его комиссар. На КП батальона. Ночь на передовой. Сомневающийся

«Немец у Москвы, а вы все болтаете!»

В последних числах ноября дивизия сосредоточилась на западном участке фронта в районе деревни Сорокино.

Установилось напряженное затишье.

Немцы спешно укрепляли свои позиции, жгли прифронтовые села и деревни, стога сена в лесах — в общем, явно готовились к упорной обороне и возможному отступлению. Как видно, слухи о предстоящем наступлении переползли линию фронта.

Я заметил, что лица солдат и офицеров стали деловито-суровыми, словно они были обозлены на кого-то. Все были до предела сосредоточенны, подтянуты — казалось, в любую минуту готовы вцепиться в горло врагу. Зато нас, политработников, слушали все с меньшим интересом, иногда открыто отмахивались, заявляя: «А что болтать! Немец уже у Москвы, а вы все болтаете!» — будто одни политработники были тому причиной. Однако на фашистские листовки никто не обращал внимания, их передавали нам с брезгливостью, молча. Анализ данных показывал резкое падение количества «пропавших без вести» — в эти списки зачислялись также попавшие в плен и изменники, добровольно перешедшие на сторону врага. Эти цифры и многое другое показывали, что несмотря на тяжелое военное положение моральная стойкость наших воинов возрастала. Суровость и напряженность солдат и офицеров свидетельствовали об усиливающейся ненависти к врагу.

#img_7.jpg

Расчет 122-мм гаубицы обр. 1910/30 слушает, как один из бойцов читает вслух первомайский номер дивизионной газеты «В бой за Родину»

Немало, конечно, было и сомневающихся в способности страны выдержать и переломить бешеный напор врага. И это не были наши недруги. По большей части, это были люди слабые, потерявшие веру в силу духа и выносливость своего народа, партии и ее руководства. Они, как и мы, любили свою Родину и тяжело переживали ее потери в войне, но под воздействием временных факторов теряли надежду, выдержку и стойкость. На таких людей мы, политработники, всегда обращали максимум внимания.

Каждый день с напряженным вниманием и тревожным волнением мы вчитывались и вслушивались в передаваемые сводки Совинформбюро, все тяжелее и безотраднее становилось на душе. И вот первая радостная весть: «29 ноября 1941 года Южная группа войск, перейдя в контрнаступление, обратила противника в бегство, освободила город Ростов-на-Дону и продолжает преследование отступающего врага». Наконец! Это было начало! Трудно даже в самых высоких словах передать то чувство радости, восторга, которое охватило нас после этого сообщения! Не дослушав сводку, мы, как малые дети, повскакивали с мест, зашумели, обнимая и поздравляя друг друга. Секретарь политотдела младший политрук Шустиков умолял:

— Товарищи, товарищи, пожалуйста, потише, дайте возможность записать сводку.

Сводка была немедленно отпечатана на машинке в нескольких экземплярах, и в двадцать два часа мы отправились в части дивизии.

«Выдержим мы или нет?»

Обдумывая события и вытекающие из них свои задачи, я шел в полк майора Михайлова. Навстречу с передовой громыхали пустые походные кухни, переваливаясь на кочках и пнях; накормив бойцов сытным ужином, они не торопясь возвращались на свои базы; ездовые, скуртюжившись, сидели на облучках, лениво понукая лошадей, а повара, взявшись за поручни кухонь, шли сзади, так как усидеть сверху при таком бездорожье невозможно. Присмотревшись, в одном из поваров я узнал старого приятеля и, поравнявшись, поприветствовал:

— Здравствуйте, товарищ Руденко!

От неожиданности он быстро вскинул голову и торопливо козырнул мне:

— Здравия желаю, товарищ полит... Ох, извиняюсь, старший политрук! У вас, оказывается, уже шпала.

Я с гордостью подтвердил.

— Вот и хорошо, — сказал Руденко. — Очень рад за вас. Разрешите поздравить вас с повышением! — Не ожидая разрешения, он схватил мою руку и долго тряс, крепко сжимая.

Ездовой, отъехав немного, остановил лошадь.

Руденко всегда интересовался международной и военной обстановкой и тут тоже немедленно забросал меня вопросами:

— Ну как, товарищ старший политрук, у нас обстоят дела на фронте? Что нового? Как Москва, еще держится?

Я обстоятельно отвечал на все вопросы, подтвердив, что Москва «еще держится». Поначалу наша беседа носила живой и увлекательный характер. Руденко задавал острые, деловые, шуточные вопросы, внимательно слушал мои доводы и объяснения. Но постепенно я стал замечать, что интерес к моим ответам заметно падает. Он стал часто опускать голову, прятать глаза, я видел, что он напряженно думает, его волновал тяжелый, мучительный вопрос, который он хотел бы задать, но пока не находил подходящих слов или не решался. Наконец он взял себя в руки, поднял голову и взглянул мне в лицо:

— Товарищ старший политрук! Вы коммунист и работаете в политотделе. Я вам верю, как родному брату. Скажите мне правду, но так, чтобы можно верить: выдержим мы или нет?

Разумеется, я догадывался, о чем хотел спросить Руденко, потому что об этом меня «по секрету» спрашивали уже многие. Но тогда кроме собственной убежденности и умения убеждать других — у меня ничего, «чтобы можно верить», не было. Зато теперь я нес с собой документ, не верить которому было невозможно. Без слов я спокойно раскрыл планшет, достал экземпляр сводки и передал Руденко карманный фонарь:

— Ну-ка, посветите мне, поищу тут ответ на ваш вопрос.

Руденко заметно смутился и часто замигал глазами — готовился о чем-то просить, но я, будто не замечая, принялся громко читать сводку.

Когда, закончив чтение, я посмотрел на повара, то увидел совсем другого Руденко. Его побитое оспой лицо расплылось в широкой радостной улыбке, глаза его засверкали, заискрились, он готов был взлететь. Позабыв, что нас тут всего двое, радостно закричал, словно обращаясь ко многим:

— Ага! А что я говорил! Товарищ Сталин слов на ветер не бросает!

Не простившись, он сорвался с места и побежал к своей кухне.

— Подождите, — окликнул я. — Вот, возьмите, прочтите там всем у себя.

Руденко мигом вернулся, выхватил у меня сводку, бережно ее сложил и пристроил в бумажник. Я протянул руку:

— Ну, а теперь до свидания.

— До свидания, до свидания, товарищ старший политрук! Спасибо вам за сводку! Теперь я все тылы подниму!

Козырнув и повернувшись кругом, Руденко заторопился к своей кухне, встал на подножку и весело закричал:

— А ну-ка, Семен! Давай-ка скорости!

Кухня снова загромыхала и стала быстро удаляться, подпрыгивая на кочках.

Стояла глубокая ночь. Но в лесу не казалось темно. Спрятавшаяся в вышине луна хорошо освещала землю сквозь однослойные, как матовый плафон, облака. Сыпал мелкий, но густой снег, видимость была недалекой. Разлапистые ветви елей укутывались в теплые белые пелерины, такие тяжелые, что их клонило к земле, а стоило задеть, обрушивалась целая лавина. Отряхнув снег с воротника полушубка, я быстро зашагал в полк.

Комполка Михайлов и его комиссар

На КП полка все уже спали. Бодрствовали двое: командир и комиссар, оба сидели перед картой, расстеленной на широком самодельном столе. Фонарь «летучая мышь» тускло освещал помещение. Блиндаж был необыкновенно велик, в глубину не менее трех метров, а по длине и ширине напоминал большую комнату постоялого двора. Такие блиндажи обычно были у летчиков. Большая печка из двухсоткилограммовой железной бочки давала много тепла. Возле нее, притулившись на ящике, дремал связной. Было жарко и душно.

Комполка майор Михайлов, старый мой знакомый, был из молодых, но образованных и уже опытных командиров, дважды награждался орденом Боевого Красного Знамени — за бои в Испании и за умелое управление боем у деревень Гайтолово и Тортолово. В его полку я бывал не раз, здесь меня считали своим, и сейчас, когда я зашел в блиндаж, командир и комиссар заулыбались и как по команде воскликнули:

— Э-э, друг, что так поздно?!

— А разве на войне время суток имеет значение?

— А как же! — не согласился майор Михайлов. — Например, ночью идти в разведку считается лучше, чем среди бела дня.

— Не всегда и не при всех обстоятельства, — заспорил я.

Поздоровались, обменялись с каждым рукопожатием, и я сел напротив на вделанную в землю скамейку. Мы оживленно заговорили, тема сейчас была у всех одна — успешное наступление Южной группы войск. Сетовали, что это пока единственное наше наступление на многотысячекилометровом фронте.

— Этого недостаточно, — говорил комиссар, — надо наступать по всему фронту.

— И что ж вы сидите, чего не наступаете? — пошутил я.

— Представьте себе, мы готовимся, — улыбнулся Михайлов.

— Это странно!

Я поинтересовался, какие меры приняты в связи с сегодняшней сводкой Совинформбюро. Комиссар доложил, что секретари партбюро и комсомольского комитета уже ушли во 2-й и 3-й батальоны, а в 1-й он собирается идти сам:

— Да вот, получили приказ, надо кое-что подготовить, позже схожу.

Я предложил:

— Так вы работайте, товарищ Иванов, а я схожу за вас, сделаю что необходимо.

— Ну хорошо, — согласился комиссар. — Только имейте в виду, там есть открытая поляна, ее вам никак не обойти, так вот, ее необходимо переползти или быстро перебежать, иначе могут подстрелить. Днем там опрометчивых снимают снайперы, а ночью методично бьет пулемет. Так что будьте осторожны, — напутствовал комиссар.

— Не беспокоитесь, вон какой снег, видимость плохая. Проскочу, не в первый раз.

— Ну смотрите. Да не рискуйте без нужды, — предупредил комиссар.

На КП батальона

До КП батальона я добрался благополучно. Передовая молчала. На этом участке немцы укрепились в селе и, экономя осветительные ракеты, каждую ночь поджигали по одной избе с обоих концов села. При ясной погоде зарево пожара высвечивало фигуры бродящих по селу гитлеровцев и наши снайперы часто за ними охотились. Но сегодня из-за густо падающего снега горящие избы казались высокими бледно-желтыми столбами, а села как бы не было, вместо него между этими огненными столбами висела снежно-белая завеса. Страшное «представление».

В батальоне я встретил старых друзей, двух офицеров, с которыми впервые мы познакомились месяц назад в бараке на станции Волхов. Комбат старший лейтенант Гайворонский и младший политрук Осадчий встретили меня уже без смущения и подозрений, а комиссар поднялся и предложил мне свой стульчик. С ходу заговорили о текущих событиях. Оказалось, они уже знают о сводке, собрали агитаторов рот, проинструктировали и разослали по взводам.

— Это, конечно, хорошо, — одобрил я, — но этого мало. Вы сами, командир и комиссар, были на позициях?

— Не были, — добросовестно сознались они.

— Выходит, вы сами еще не поняли значения этого успеха нашей армии, не оценили его по достоинству.

Офицеры переглянулись, ожидая, кто первым начнет разговор. Я поспешил на выручку:

— Вам, кажется, трудно понять это событие. Вот вы и подумайте. Гитлеровцы за две недели разбили сильнейшую в Европе французскую армию. Победно прошли почти по всем остальным европейским государствам. Перекинулись в Африку и уже стоят неподалеку от египетских пирамид. И до сих пор они нигде не встречали силы, способной оказать им должное сопротивление. На этом основании Гитлер и Геббельс, надрываясь, вопят на весь мир о превосходстве своего оружия и непобедимости их армии. Вы что думаете, этот бешеный крик нас не касается? Наивная и слишком опрометчивая ошибка. И вот! — первый и крепкий удар в скулу проклятой фашистской морды. Гитлеровцы вынуждены попятиться назад! О чем говорит этот удар? Да просто о том, что мы можем бить фашистскую армию. Мы ее должны бить и обязательно разобьем, освободим нашу Родину от ненавистных захватчиков. Но если вы сами этого не поняли, то как же менее образованный, чем вы, солдат может осмыслить это самостоятельно? Это пока единственное, но очень важное событие!

Осадчий — партийной работник еще с довоенным стажем, сразу понял свою недоработку, опустив голову, виновато протянул:

— Да-а, об этом мы, кажется, не подумали.

Командир батальона все время сидел молча, внимательно слушал и теперь повернулся к Осадчему:

— Вот видишь, комиссар, как политотдел оценивает первое контрнаступление нашей армии. А мы с тобой его недооценили, не поняли всего, что оно может дать. — И, уже одеваясь, бросил комиссару: — Пошли!

Я попытался остановить его, убеждая не покидать командный пункт, но Гайворонский был неумолим:

— На позиции сейчас тихо, за меня остается старший адъютант.

— Тогда пошли, — поддержал я.

Распределив роты, мы пошли каждый в свою.

Ночь на передовой

В 3-ю роту я пришел уже на рассвете. Впереди сквозь редко падающий снег чернело село. К утру пламя угасло, только клубы белого дыма и пара еще поднимались на месте сгоревших изб. Стрельба с обеих сторон прекратилась. Стояла обычная предрассветная тишина.

Часовой смело окликнул меня и вскинул карабин на руку. Я сказал пароль и прошел в блиндаж.

В роте сводку Совинформбюро уже прочитали, но не на всех огневых точках. Я собрал в блиндаже командира роты, всех командиров взводов и агитаторов и рассказал о военном, политическом и хозяйственном положении страны, особо заострив внимание на успешном наступлении Южной группы войск и наших задачах. Последовало много вопросов, предложений, прогнозов, потому что людей, сидящих в блиндажах, окопах, на огневых точках, часто предоставленных самим себе, интересовало буквально все. По донесениям — газеты и журналы доставлялись на передовую регулярно. На самом деле на передовой их читали очень редко, а многие месяцами их даже не видели. Да собственно, в дни напряженных боев мы и сами редко читали газеты и журналы, не до них было. Вот, беседуя с людьми, я и старался ответить на каждый вопрос или высказывание и направить мысли людей к единой цели — пробуждению сознательной ненависти к врагу. Задача политрука: зажечь боевой дух воинов, чтобы человек мог осмысленно решать свои конкретные боевые задачи.

Беседа затянулась и, если бы не горячий завтрак, доставленный старшиной в термосах, продолжалась еще долго. Старшина гремел бутылками и консервными банками, распределяя продукты среди разносчиков по взводам, это отвлекало слушателей, и я внес предложение завершить беседу.

Сомневающийся

Позавтракав, отправились с политруком к дзотам. Низко пригибаясь, мы шли по ходам сообщения и траншеям к дальним огневым точкам. Политрук остался на ближней, а я пошел на самую дальнюю. Мне крайне хотелось обследовать самую глухомань и стык между батальонами.

Маленький дзотик в два наката возвышался небольшим бугорком на самом правом фланге батальона. Между дзотом и соседним батальоном лежало небольшое, метров двести, комбинированное минное поле. Село, занятое немцами, тут подходило совсем близко. Редкие еще не сожженные фашистами избы стояли одинокими островками, ободранные и искалеченные; нигде — ни тропки, ни следа, все уже запорошил снег; казалось, на всем пространстве вокруг нет жизни, нет ничего живого. Но это было обманчивое впечатление.

Откинув плащ-палатку, я с трудом пролез в дзот. Прямо перед входом на вырезанной в земле полукруглой тумбе стоял станковый пулемет, высунув дуло в сторону противника. После яркого дневного света поначалу я ничего не увидел, но постепенно стал различать людей и вещи. Разогнуться в рост было невозможно, и, войдя, я сразу оказался лицом к лицу с обитателями дзота. Здесь жил боевой расчет из трех человек. Они поочередно, стоя на коленях или сидя на корточках, наблюдали за противником. Это был наш форпост. От того, кто находится на этом посту, нередко зависела судьба боя. По обеим сторонам помещения располагались два места для отдыха. Третьему члену общества отдыхать не полагалось, поэтому для него не было и места. Посередине дзота один на другом стояли два ящика с патронами и гранатами — это был стол, на нем тускло мигала коптилка.

Я поздоровался, представился и присел рядом с солдатом, отдыхавшим до моего прихода на правом топчане. Первым мне представился командир огневой точки сержант Шахов, за ним — первый номер пулеметного расчета рядовой Шевченко, и второй номер — боец Джаксамбаев. Первым делом я проверил оружие. Оружие боевого расчета находилось в идеальном состоянии и наготове, прицел пулемета закреплен на 200 — максимальная дальность до противника. Похвалил солдат и начал разговор:

— Ну, как живете, товарищи?

— Хорошо, — ответили двое.

— Как питаетесь? Вовремя ли вам доставляют пищу? Дают ли водку?

— О-о, кормят нас неплохо и водочки приносят каждый день, — ответил за всех сержант.

— Кормять-то нас добре, та, мабудь, зря, — сурово добавил Шевченко и сплюнул в угол.

— А почему же зря? — спросил я Шевченко.

— Та потому, шо народ нас корме, обувае и одягае, а нимци, кажуть, уже разглядають в бинокль Красну площадь и на Кавкази наши орихи лускають. От як!

Вначале я подумал, что Шевченко — обычный украинский шутник, но, присмотревшись к нему, заметил, что лицо его было суровым, если не злым, на лбу и щеках залегли глубокие складки, и смотрел он мимо людей, куда-то в угол. Видно, было что-то у этого солдата, что-то тяжелое творилось на душе.

— Откуда вы, товарищ Шевченко?

— Та я с Пирятина, — нехотя ответил он.

— И давно там живете?

— Та я там родывся.

— Значит, ваша семья на оккупированной территории?

— Та ото ж, — недовольно ответил Шевченко.

— Так на кого же вы сердитесь?

— Та хиба ж я сердюсь? Тяжко мини — от шо! Читвертый мисяц ничего про дитей и жинку не знаю. Живи воны чи ни? Як воны там? — И, опустив голову, затих.

Наблюдавший за противником Джаксамбаев оторвался от амбразуры и повернулся к нам, с жаром заговорил:

— Ми кажнай ден гаварим Шевченка: потерпи маленко, может, асвабадим твоя семья. А он не терпит.

— Да, добре тоби Джаксамбаев терпить, як твои диты за четыре тысячи километрив от войны, а мои пид нимцим. А ты бачиш, яки воны люти? Вси хаты у людей попалылы, всю скотыну забрали. Вишають, убывають людей ни за що. От як!

Шевченко вел разговор смело, открыто и упорно, что, не скрою, мне очень нравилось. И я тоже открыто и в упор поставил свой вопрос:

— Какая же ваша думка?

— А яка моя думка? Моя думка така: як шо у нас е сыла, так треба быть нимцив и выганять их с нашой зымли. А як шо мы не можем з ными справиться, тоди ничого и руками махать. От як!

— Так вы уж договаривайте до конца, товарищ Шевченко, и выражайтесь поточнее: тогда, мол, нужно поднять руки кверху и встать на колени, склонить голову перед фашизмом. Так что ли?

— Та ни! Хиба ж я так сказав? — всполошился Шевченко.

— Сказал-то так. Да не досказал того, что хотел сказать. Вот тебе и помог товарищ старший политрук, — отозвался сержант Шахов.

— Ни! Цего я не хочу и на измену родине николы в свити ны пиду.

— Это хорошее ваше заявление, товарищ Шевченко, — сказал я, — но теперь ему мало кто поверит — вот в чем дело. Своей паникой и неустойчивостью вы сами подорвали к себе доверие у своих товарищей. Какой же вы солдат?

— Та шо вы, хлопци! Та невелиж вы мини не доверяете?! — обращаясь к товарищам, спросил Шевченко, он протянул руки, словно желая кого-то схватить за полы.

Смущенно и вопрошающе он смотрел то на Шахова, то на Джаксамбаева. Но те, отвернувшись, молчали. Опустив локти на колени и обхватив голову руками, Шевченко горько заплакал. Чувство потери семьи и доверия товарищей схватило его, будто железными клещами, и он не выдержал.

Все молчали, и я сидел и думал: сколько же сейчас у нас в армии таких шевченков! И обвинять их тяжело. Они ведь виноваты столько же, сколько и мы. Но, потеряв выдержку, стойкость и упорство в борьбе, они теперь представляли величайшую опасность для нашей армии, поэтому их надо знать и всеми возможными способами помочь им. Поднять их дух, вселить в них веру в наше правое дело, вселить надежду в победу.

У Шевченко подергивались плечи, остальные по-прежнему молчали,и я сказал:

— Что ж, товарищ Шевченко, вы знаете русскую пословицу: «Москва слезам не верит». А для солдата слезы — это самое последнее дело. Ты же земляк Тараса Бульбы и знаешь, как он не любил смотреть на казаков, распустивших нюни.

Шевченко вытер рукавом глаза:

— От же як тяжко бувае, ты дывись? Зо мною ще такого николы не було.

Беседа медленно восстанавливалась.

Расспросив бойцов, как часто они стреляют по противнику, как обеспечены патронами и гранатами, когда последний раз меняли белье, я постепенно перешел к положении дел на фронтах. Когда я сообщил, что на юге немцы уже бегут от ударов нашей Красной Армии, что уже освобожден Ростов-на-Дону и множество других населенных пунктов, Шевченко (он стоял теперь на коленях у пулемета и наблюдал в амбразуру за противником) быстро повернулся и недоверчиво уставился на меня своими красивыми глазами. Я понял, что для него одних моих слов недостаточно. Открыв планшет, я достал сводку и медленно, но громко прочитал ее. Глаза Шевченко вдруг заиграли, но, не веря мне, он смело попросил:

— А ну дайте мини сводку, товарыщ старший политрук, я сам ее почитаю.

— Пожалуйста, возьмите, я вам ее оставляю.

— От спасыби!

Шевченко повернулся к свету из амбразуры и стал внимательно читать про себя. Читал он долго и, кажется, некоторые места перечитывал, а потом повернулся к нам и весело закричал:

— Хлопци! Так там вже недалеко и до Пирятина!

— Правильно, — подтвердил сержант, — дойдем и до твоего Пирятина.

Беседа наша была прервана разносчиком пищи, который вошел к нам без стука.

Теснота в дзоте стала еще плотнее. Пришлось передвигаться. Я сел рядом с Шевченко, Шахов и Джаксамбаев напротив. Разносчик, присев на колени у порога, стал разливать горячий суп и раздавать продукты. Сержант пригласил меня пообедать, а Шевченко достал в изголовье фляжку с водкой и стал разливать по кружкам, я поинтересовался:

— Откуда у вас такой запас?

— Та Джаксамбаев у нас ны пье водку вовси, а ми с сержантом — тилки по велыким праздникам, — ответил Шевченко.

— Ну что ж, тогда выпьем за скорое освобождение Пирятина! — предложил я тост.

— Ни, — возразил Шевченко, — давайте выпьем за наше добре наступление та ослобожденя всий нашой земли!

— Правильно! — поддержали его товарищи.

После обеда разносчик засобирался, я тоже встал. Особо трогательно мы простились с Шевченко. Подавая ему руку, я сказал:

— Ну, до свидания, товарищ Шевченко. Не падайте духом и не поддавайтесь панике. Держите голову выше. Не может быть, чтобы мы не освободили свою родину от этих извергов.

Он крепко стиснул мне руку и, внимательно всматриваясь в лицо, с какой-то торжественностью произнес:

— Товарищ старший политрук! Я вирю вам, як своему ридному батьку, и буду воювать так, як мои прадиды, запорожски казаки! Никоды хвашисты не будут панувать над нами! От, шо я вам скажу! — Выпустил мою руку и, опустив голову, тихо добавил: — Знаете, шо я вас попросю: не кажить никому, шо ото я вам сказав таке погане. То я, мабуть, от того, шо дуже зажурывся.

— Ну, хорошо, — пообещал я Шевченко. — Никому рассказывать не буду.

Обрадованный, он поднял глаза, схватил опять мою руку и долго тряс.

Вскоре мы получили новую сводку Совинформбюро — о куда более внушительной и прямо-таки грандиозной победе наших войск. Шестого декабря 1941 года, перейдя в контрнаступление под Москвой, наши войска нанесли сокрушительный удар по отборным дивизиям гитлеровского рейха, которые, бросая оружие и боевую технику, обратились в бегство. И еще через три дня пришло известие об освобождении Тихвина. Нашей радости и гордости, казалось, не было конца.

 

НАСТУПЛЕНИЕ

Захват села. Танки врага отступили. «Они думают запугать нас!» Подрыв на обочине

Захват села

...Прямо на село наступала бригада морской пехоты. Наш полк должен был обойти село слева; собственно, ко дню наступления от села осталось лишь несколько рядов развалин, немцы все сожгли дотла.

На рассвете моряки штурмовали позиции немцев, но они оказали упорное сопротивление. Укрывшись в каменных подвалах и развалинах домов, гитлеровцы заливали огнем наступающих. Тогда артиллеристы, поддерживающие своим огнем наступающих, выкатили орудия на прямую наводку и дружно ударили по очагам сопротивления и огневым точкам противника, а моряки, сбросив с себя бушлаты, в одних тельняшках бурей ворвались в село.

Не ожидая столь яростной и стремительной атаки, немцы пытались завязать уличные бои. Но было уже поздно. Наш полк, обойдя село слева, вышел к полотну железной дороги Волхов — Тихвин и оказался в тылу у немцев.

Бросая оружие, технику и укрепления, гитлеровцы бежали через полотно в лес, направляясь в село, находившееся у них тылу, не подозревая, что оно-то и было целью нашего наступления. Моряки продолжали преследовать врага, а наш батальон вел огонь с фланга, отгоняя противника от села, которое стояло в трех-четырех километрах от железной дороги.

Батальон двигался слева, я шел с ним, и мы первыми достигли южной окраины села. Здесь, в тылу, гитлеровцы уж никак нас не ожидали! На улицах и во дворах поднялся страшный шум и гам. Немцы выскакивали из домов полуодетые, волоча за собой винтовки и автоматы, и гурьбой, кое-как отстреливаясь, бежали из села. Мы наступали со стороны огородов, и нам было плохо видно, что творится у домов. Но вот наши пулеметчики ворвались в село и, установив станковый пулемет, открыли огонь вдоль улицы по панически отступающему врагу.

Часам к семи утра село было полностью очищено от немцев. Но жителей в нем не оказалось ни души.

Батальон ушел вперед, и в село вступила саперная рота.

Танки врага отступили

Со двора во двор, из дома в дом мы обходили село, проверяя его на мины и «сюрпризы». Обследуя подвалы и чердаки, саперы обнаружили четырех не успевших удрать немцев, и теперь бегом гнали их куда-то по улице, а на противоположном конце улицы я вдруг увидел бегущих в страхе наших солдат и тут же ясно услышал гул моторов — танки! Стреляя на ходу из пушек и пулеметов, на шоссе показались немецкие танки. Танки были небольшие. Я насчитал их семь. Четыре устремились по улице прямо на нас. Три свернули к окраине села, где еще работали наши саперы. Толпы бегущих паникеров вместо того, чтобы укрыться за строениями и стрелять по врагу, продолжали бежать по улице через все село, надеясь скрыться в лесу, из которого мы наступали несколько часов назад. Белая поляна запестрела черными точками убитых и раненых. В отчаянии я смотрел на этих трусов! Они дорого заплатили за свой страх, но помочь им было уже невозможно..

Из числа бегущих мне все же удалось собрать вокруг себя человек двадцать пять-тридцать, в их числе оказался и один младший лейтенант, но, кроме винтовок и нескольких гранат, у нас ничего не было. Между тем немецкие танки, рассредоточившись по улице, остановились. Передний танк встал почти напротив двора, в котором мы находились. Стрелять из винтовок по танку, разумеется, было бессмысленно. Мы ожидали, что, поскольку танки остановились, из них выглянут, а может, и вылезут танкисты, вот тут-то мы их и подстрелим. Но танки продолжали стоять, а из них никто не выглядывал. Они явно чего-то или кого-то ждали. «Они ждут пехоту!» — вдруг осознал я и быстро приказал младшему лейтенанту:

— Берите с собой двадцать бойцов! Немедленно — бегом! скрытно — по дворам! — на западную окраину. Укроетесь там и встретите пехоту залповым огнем.

Действительно, через несколько минут на шоссе, откуда пришли танки, показалась колонна мотоциклов с колясками. Но, далеко не допустив их до села, по ним кто-то ударил с опушки леса. Несколько мотоциклистов свалились на шоссе. Остальные быстро повернули назад. Как потом выяснилось, эту встречу мотоциклистам организовали тыловики морской бригады.

Одновременно из-за железнодорожной насыпи ударила наша 37-мм полуавтоматическая зенитная пушка и сразу же подожгла передний танк. Из него выскочил танкист, но его метким выстрелом уложили на месте. Увидев горящий танк, остальные танкисты быстро развернули машины и скрылись в переулке.

Открыв беспорядочную стрельбу, немецкие танки вышли на другую улицу и на большой скорости стали уходить, оставляя село. Саперы, работавшие на северной окраине села, связкой гранат подбили еще один танк и взяли в плен двух танкистов — солдата и лейтенанта.

Пленный офицер показал, что немцы знали о нашем наступлении, но не придавали ему значения. Держал он себя довольно нагло, словно позировал перед объективом, под расстегнутой кожаной курткой на груди у него был Железный крест — высшая награда Гитлера. Выглядели оба фашиста лет на двадцать пять, рыжие волосы были подстрижены под «бокс», лица гладко выбриты, шеи лоснились, как у мясников. Наши бойцы с любопытством вглядывались в новоявленных «господ», словно хотели, детально рассмотрев, запомнить их приметы — на всякий случай.

Передовые части покинули село, продолжая преследование противника. В село уже входили тыловые части дивизии и сразу принимались за дело: трофейная команда убирала трупы убитых, санитары, выбрав две избы побольше, свозили в них раненых.

«Они думают запугать нас!»

В поисках дома для размещения политотдела я вышел на окраину села и увидел, что у большого двухэтажного дома собралась большая толпа солдат и офицеров. Подталкиваемый любопытством, я поспешил туда.

Солдаты стояли большим плотным кругом и что-то рассматривали. Подойдя поближе, я услышал возмущенные голоса:

— Вот изверги, что делают с нашими людьми!

Протиснувшись в середину, чтобы посмотреть, чем так возмущены наши солдаты и офицеры, я от ужаса попятился назад. Сердце защемило, в лицо ударил жар, кажется, я зашатался.

Передо мной лежало огромное, еще не погасшее пепелище, на котором фашисты заживо сжигали военнопленных красноармейцев и мирное население. Вперемешку с пеплом лежало множество еще не догоревших человеческих костей и черепов, немного в стороне несколько обугленных трупов: каждый был связан по рукам и ногам обыкновенной телеграфной проволокой — еще живыми их бросали в костер. Под раскаленной проволокой тело и мышцы полопались, белели кости. Опознать тела было невозможно, настолько они обуглились.

По количеству пепла, обгоревших костей было видно, что на костре этом жгли часто и много. Кого так жестоко и зверски уничтожали, поименно мы не знали, мы просто видели останки своих — их здесь истязали, мучили и умерщвляли. Кровь закипала от ненависти к проклятым фашистским извергам и садистам.

— Вот зачем они к нам пришли! — слышались возмущенные голоса из толпы.

Между тем толпа все возрастала. Кто-то, увидев это страшное зрелище, с душевным потрясением поворачивался и тихо уходил, но все новые люди прибывали к пепелищу, оглашая воздух криками возмущения и негодования:

— Ах вы, гады!

— Вот чего они захотели?

— Они думают запугать нас!

— Ну, погодите же, шакалы!

Долго выдержать это зрелище средневековой варварской пытки и казни людей было невозможно, в воображении неотвратимо возникали потрясающие картины страданий заживо сжигаемых людей, их страшные, душераздирающие крики, их предсмертная агония на костре, их медленная мученическая смерть.

С чувством глубокого презрения и негодования я тоже тихо выбрался из толпы и пошел вдоль улицы, как в тумане. Агитировать, призывать к мести здесь было излишне. Это за нас сделали своими руками сами фашисты.

Свернув в переулок, я вышел на центральную улицу, по которой сплошным потоком двигались артиллерия, пехота и различный транспорт, и возле одного дома заметил большую группу солдат, которые явно были крайне возбуждены. Подойдя, я увидел двух пленных немцев. Они стояли рядом, поддерживая друг друга, у одного из носа текла кровь. Поняв, что здесь произошло, я строго спросил:

— Кто учинил избиение пленного?

Опустив глаза, нахмурившись, все молчали. Один из военнопленных, поняв мой вопрос, показал на солдата:

— Камрад, — и, поплевав себе в кулак, показал, как тот ударил его товарища по носу.

Оправдываясь, солдат выкрикнул с возмущением:

— А что же они, сволочи, заживо сжигают наших людей?! Кто им дал такое право?!

— Но, может быть, эти в том не повинны, — пытался я урезонить.

— Неповинные?! — пробасил тот же боец.

— А вы видели костер смерти? Так пойдите посмотрите, что они, гады, делают! — закричали из толпы.

— Их, идиотов, надо всех бить без пощады! — снова и снова выкрикивали солдаты.

— Они все одним миром мазаны! — шумели бойцы.

Толпа быстро росла. Возрастало и возбуждение. Взвесив обстановку, я решил прекратить бесполезную полемику и поскорее увести пленных. Окинув толпу взглядом, строго спросил:

— Кто конвоирует пленных?

— Я, товарищ старший политрук, — выйдя вперед, доложил пожилой солдат.

— Вы что, один назначены?

— Никак нет, со мной еще один, — ответил солдат.

— Немедленно ведите пленных в штаб и никому не позволяйте издеваться над ними. Мстить надо на поле боя, а не в тылу издеваться над безоружными людьми. — И нарочито громко, так, чтобы все слышали, добавил: — Если они будут уличены в злодеяниях — будем их судить!

Толкнув пленных, показывая им путь, солдаты увели их в штаб. Толпа недовольно гудела, но стала медленно расходиться.

Подрыв на обочине

Наши войска в этот день продвинулись на двадцать пять-тридцать километров и все еще продолжали преследование врага, поэтому тылы дивизии не стали задерживаться в селе и, чтобы не отстать слишком далеко, торопились следом за наступающими. Узнав, что политотдел, не останавливаясь, проследовал вперед, я направился вслед за общим потоком.

Километров через пятнадцать я почувствовал усталость и хотел было сойти с дороги отдохнуть, но, вспомнив коварство врага, остановился. Немцы, отступая, как правило, минировали дороги, а на обочинах устанавливали, маскируя в снегу, противопехотные мины: стоило неосторожно сойти с дороги, как раздавался взрыв.

Я стоял посередине дороги и смотрел назад, оттуда шла крытая грузовая машина, часто стреляя мотором, видно, плохо работало зажигание. «Ну, — думаю, — сейчас помогу им отрегулировать зажигание и вместе доберемся до передовых частей». Солнце уже висело низко над лесом, ярко освещая идущую машину, и я четко видел, что на правом крыле у открытого мотора лежит человек, на ходу регулируя газ. Машина то останавливалась, то снова двигалась, меняя скорость. Вдруг раздался оглушительный взрыв, и над машиной взвился черный султан дыма, подбросив высоко в небо какое-то бревно. Поняв, что машина наехала на противотанковую мину, я бросился на помощь.

Оказалось, машина вышла из колеи, по которой только что прошел артиллерийский полк: отклонилась всего на полметра и тут же наскочила на противотанковую мину двойного заряда. Мина, очевидно, была заключена в деревянный корпус, потому что поражений осколками не было. Правое переднее колесо и крыло, на котором лежал человек, исчезли. Метрах в пяти от дороги на большой куче снега лежал человек. В кабине за рулем сидел солдат, широко открыв рот, выпучив глаза, он о чем-то просил. В будке машины стоял крик. Я попробовал открыть дверцу кабины, но ее заклинило. Тогда я с силой дернул за рукоятку дверцы и из кабины вывалился сидевший за рулем. Встав, он тут же побежал к лежавшему на снегу сержанту. Я последовал за ним. Когда, подбежав к сержанту, мы помогли ему сесть, он стал сразу ощупываться, потом тихим голосом проговорил:

— Я ничего не слышу.

Оказалось, это его так высоко подбросило взрывом, что издали я принял его за бревно. Однако, кроме барабанных перепонок, он, кажется, ничем другим не поплатился, хотя закоптило его изрядно, он был весь черный, как негр. Как потом я узнал, сержант был шофером, а боец, сидевший за рулем, его помощником.

Пока мы ухаживали за сержантом, из кузова вылезло человек шесть связистов, среди которых я узнал комсорга батальона связи Магзумова. Они тоже направились к нам, но я успел крикнуть:

— Стойте! Здесь мины!

И действительно, на обочине дороги я обнаружил противопехотные мины. Стараясь отступать по нашим следам, мы, взяв под руки сержанта, осторожно вывели его к машине. Долго держаться на ногах он не мог, жаловался на головную боль и боль в правом боку, мы уложили его в кузов автомашины. Солдат чувствовал себя лучше, но и он почти ничего не слышал.

В кузове машины располагалась радиостанция, которая не претерпела никаких повреждений, поэтому командир быстро связался со штабом батальона и подробно доложил о случившемся. Через несколько минут из штаба сообщили, что механик срочно выехал в автороту за запасными частями и приедет с ними часа через два. Ожидать в такое время два часа едва ли кто согласился бы, и мы решили продолжать путь пешком. Оставив командира рации, контуженого сержанта и его помощника с машиной, мы впятером отправились дальше по пути наступающих войск.

Солнце уже скрылось за еловые вершины леса, но все еще ярко освещало нависшие над ним тучи, широкое зарево заката полыхало красно-розовым пламенем, предвещая ветер; спеша догнать наши наступавшие части, мы быстро шли на запад, и вечерняя заря еще долго освещала нам путь.

 

ЛЫЖНЫЙ ДЕСАНТ

В подожженном селе. Солдаты и офицеры. Поселение беженцев. Немцы! Что же вы делаете?! Спасаем села. Марш-бросок. Мы встречаем Новый, 1942 год

В подожженном селе

Придавленные добротной русской зимой, немцы рассчитывали зиму провести в деревнях и теплых блиндажах, но просчитались. А наша Родина, одев по-русски своих солдат и офицеров: в теплые полушубки, ватные брюки и шапки-ушанки, обув их в валенки и поставив на лыжи, вручив им новенькие автоматы и минометы, вдоволь снабдив боеприпасами и продовольствием, — благословила свою армию на разгром врага. Гитлеровцев начали бить повсюду: на юге, под Москвой и на севере. С величайшим энтузиазмом мы тоже били их — на своем участке фронта!

Немцы оказывали упорное сопротивление, пытались остановить или хотя бы затруднить наше наступление. Но не смогли. И тогда они стали уничтожать на своем пути все! Дотла сжигали села и деревни. Разыскивали и сжигали в лесах запасы сена. Взрывали церкви и школы, мосты и переправы. А население в массовом порядке стали силой угонять в Германию: кто отказывался — тут же расстреливали или заживо бросали в костер.

Чтобы предотвратить эту дикую, зверскую расправу над мирным населением, не дать фашистским каннибалам безжалостно уничтожать наши села и деревни, полк майора Смирнова был поставлен на лыжи. Перед нами (я был направлен с этим полком в качестве представителя политотдела дивизии) была поставлена задача опережать противника: обходя лесами, отрезать его от населенных пунктов, лишая возможности осуществлять свои варварские планы.

Снежные бураны закружили в воздухе мириады снежинок. На открытых местах со свистом гуляла пурга. Морозы крепчали, но среди дня и среди ночи они почему-то всегда были легче. Идя по лесам, мы утопали в снегу. Первая четверка лыжников, прокладывая лыжню для всего полка, всегда брела по пояс в снегу. Ее часто меняли, чтобы не задерживался темп движения. Вперед выходили все новые, свежие силы лыжников, пробивая путь для ускоренного марша полка. А сейчас это был уже не марш, а бросок: впереди в предрассветной мгле мы заметили сполохи пожара — немцы начали поджигать крупное село на берегу Волхова под названием Вындин Остров.

Напрягая силы, мы наконец выскочили на твердую, до блеска укатанную дорогу западнее села. Пурга еще не успела замести следы недавнего бегства по ней противника, но сейчас никакого движения по дороге уже не было. Как видно, немцы успели эвакуировать село, но к поджогу его только приступили.

Выйдя из леса, мы увидели село. Темной громадой оно раскинулось вдоль берега несколькими улицами. До него оставалось не более километра. Горевшие несколько домов на восточной окраине, подожженные фашистами, ярко освещали нам путь. Отделившись от батальона, ушедшего по опушке леса, чтобы отрезать путь отступления поджигателям к лесу, отряд автоматчиков на большой скорости устремился в село с тыла.

Немцы совсем не ожидали нас отсюда. Они энергично продолжали свое черное дело. В отсвете пожара нам хорошо было видно, как группы поджигателей с бидонами горючего и ярко горящими факелами на длинных шестах бегали от дома к дому, обливали каждый горючим и поджигали. Другие группы почему-то суетились у толстых стволов деревьев, украшавших село по обеим сторонам улиц.

Разделившись на группы по пять-шесть человек, мы заняли почти все улицы и двинулись на поджигателей. Внезапно с обеих сторон улицы захлопали короткие, но резкие взрывы, похожие на разрывы гранат, и на наших глазах красавцы деревья — вековые липы и тополя, запрыгав в предсмертной судороге, падали безжизненными трупами на землю.

— Проклятые! Они взрывают даже деревья!

Задыхаясь от злости и ненависти, мы как ястребы напали на опешивших поджигателей.

Услышав русскую речь и видя перед собой красноармейцев, фашисты не только не успели оказать нам сопротивление, но, кажется, и не собирались его оказывать: побросав бидоны и факелы, они снимали с плеч винтовки и автоматы и спокойно сдавались нам в плен, с улыбкой поднимая руки вверх, как бы говоря: «Ну что ж, вы выиграли, а мы проиграли. Поздравляем!» Это своеобразное поведение экзекуторов отдавало какой-то дикой глупостью и тупым зоологическим хладнокровием. Оно вызвало у нас невообразимый взрыв гнева, презрения к этим дегенератам! Стоявший рядом со мной автоматчик богатырского телосложения не выдержал. Торопливо сунув в руки товарища свой автомат, он побежал в соседний двор и, вооружившись там старой оглоблей, вдруг выскочил и набросился на стоявших гурьбой немцев, принялся изо всех сил колотить их, приговаривая:

— Ах вы гады! Жечь дома?! Взрывать школы?! Клубы?! Вам мало?! Вам и деревья мешают?! Этому учит Гитлер?! Этому?! Так я вам головы подправлю!..

Богатырски размахивая оглоблей, солдат бил и бил немцев, куда и по чему попало. Разбегаясь под ударами в разные стороны, проклятые неистово орали:

— Э-эй! Камрад! Камрад!

— Волк вам камрад в сибирской тайге! — кричал солдат, гоняясь за ними. — Я вас проучу, идиоты! Вы закажете и детям, и внукам-правнукам сюда ходить! Даже заглядывать!..

«Вот это истинно русское воспитание интервентов!» — подумал я и невольно расхохотался.

Бросив оглоблю, гадливо сплюнув, автоматчик, тяжело дыша, подошел к товарищу и молча потянулся за своим автоматом. Заметив мой смех, удивленно спросил:

— А чего вы смеетесь?

— От радости, — ответил я. Не понимая, солдат продолжал удивленно смотреть на меня. — Да-да, от радости! — подтвердил я. — За вас! За такого замечательного патриота!

Солдат, лукаво улыбнувшись, пробасил:

— А что же с ними, гадами, делать? Им только оглоблей и можно вбить в голову человеческие понятия. Ни чести, ни совести! Вы ж видите, что они делают, идиоты! Мало им, что людей, дома не жалеют, взялись уже деревья взрывать!

Быстро собрав всех остававшихся в живых немцев, мы погнали их к горевшим домам и заставили тушить пожар. Не сговариваясь, то же самое проделали, оказывается, и другие группы, ибо жителей в селе не было — кроме нас и поджигателей тушить пожар было некому.

Когда мы вернулись в полк, завтрак уже был готов. Сдав пленных немцев, мы, как следует подкрепившись и немного отдохнув, двинулись дальше, втягиваясь в большой лес. Полк по-прежнему держал курс на запад.

Солдаты и офицеры

Седьмые сутки мы на ходу питались и отдыхали. Глубокой ночью сон одолевал до такой степени, что, двигая лыжи по наторенной лыжне, мы на ходу засыпали и просыпались, только ткнувшись носом в спину впереди идущего. Солдаты отдыхали значительно больше нас по той простой причине, что они были одеты теплее. На них были новые валенки, полушубки, шапки-ушанки и теплые рукавицы, висевшие на плечах на шнурке, как у маленьких детей; и поверх хлопчатобумажных брюк они были одеты в ватные стеганые штаны. Вот почему они могли использовать даже самые короткие остановки — валились тут же, не покидая колонны, в снег и засыпали. Офицеры же не могли этому следовать по двум причинам.

Во-первых, неизвестно, от недостатка или спешки, но офицерам успели выдать только валенки и меховые жилеты под шинель.

Во-вторых, мы не могли оставить без присмотра солдат в условиях лютого мороза, ведь многие из них, особенно молодежь, засыпали настолько крепко, что не ощущали, как раскрывались во сне, потому легко могли обморозиться, оставшись навек инвалидом. Поэтому мы должны были ходить по рядам спящих солдат, поправляя свалившиеся шапки и рукавицы, застегивая открывшуюся грудь, прикрывая полы. Ведь у солдат нет другого отца, кроме офицера, который заботится о нем — его здоровье, его нуждах, его переживаниях; это мы твердо знали, и потому, когда солдаты отдыхали, мы оберегали их.

Между прочим, морозы в ту зиму стояли до того злые, что держаться без движения более десяти-пятнадцати минут было невозможно. При таком морозе уснуть на снегу для нас означало бы просто немножко домерзнуть — и конец, больше не поднимешься. Поэтому-то и приходилось утолять нехватку сна на ходу или стоя, прислонившись к стволу толстого дерева, благо двигались мы все время почти сплошным таежным лесом.

В начале похода я сильно страдал от холода и бессонницы и, откровенно говоря, думал, что не выдержу — либо замерзну насмерть, либо навсегда выйду из строя. Но по мере продвижения я чувствовал себя все лучше и лучше. Мороз и холод стали казаться мне не такими уж свирепыми, как прежде, и на седьмые-восьмые сутки я просто перестал обращать на них внимание.

Поселение беженцев

Полк двигался колонной по четыре. Тихо скользили на лыжах люди. Впереди, метров за двести-триста, шло головное боевое охранение. По сторонам — группы бокового охранения. За головным охранением двигался первый батальон; следом — штаб полка; дальше — все остальные подразделения. Такой извивающейся лентой полк вытянулся по лесу на довольно внушительное расстояние. Я шел в группе штаба за комполка майором Смирновым и комиссаром полка батальонным комиссаром Коровенковым, они о чем-то негромко переговаривались, остальные работники штаба шли за нами. Время перевалило далеко за полночь, и первая ночная дремота уже исчезла, весь организм, кажется, повернулся от ночного состояния к утреннему. Было тихо, буран улегся, и небо прояснилось, на его сине-голубом поле радостно засверкали звезды — не знаю, чему они радовались и радовались ли, но нам наблюдать их живое мерцание было очень радостно. Девственная природа, нетронутый снежный покров казались естественным состоянием — как же иначе?.. И вдруг головное охранение остановилось. Будто споткнулось. Наш путь пересекала довольно хорошо утоптанная лесная тропинка. Что за тропа? Откуда, куда ведет? Кто может ходить здесь, в такой глуши? Все насторожились. Была немедленно объявлена тревога, и все залегли, приготовив оружие к бою.

Тщательно обследовав тропу, установили, что ходят по ней давно, так как вертикальный ее разрез состоит из многих слоев; по обеим сторонам тропы обнаружились наледи — по тропе носят воду. Что за история? — недоумевали мы. Партизаны? Так почему нас никто не предупредил о них? Ведь это может кончиться очень плохо и для них, и для нас. Недоумение постепенно стало сменяться негодованием на плохую связь с партизанами и еще непонятно на что. В то же время мы удивлялись беспечности партизан, не выставивших охрану. А может, это вовсе не партизанская тропа? Может, это немцы заготавливают лес для своих надобностей? Но если так, то без немецкой охраны тут обойтись не должно. Выходило, в любом случае нужна тщательная разведка.

Высланная в оба конца тропинки разведка доложила, что в одном конце находится неглубокая криница с хорошей ключевой водой, в другом — жилые землянки, охраны возле них не обнаружено.

Окружив землянки, мы осторожно приблизились.

Это было целое поселение. По обеим сторонам сухого русла, сильно заросшего лесом, тянулась целая улица землянок, наполовину врытых в землю, причем никаких пристроек возле землянок не было. По всему было видно, что здесь проживают какие-то временщики, у которых, как говорится, ни кола, ни двора. Лишь небольшие поленницы дров украшали отдельные землянки.

Обитатели поселения, разбуженные нашим присутствием, стали осторожно, по одному выглядывать из своих убежищ, они робко прижимались к дверям и долго не хотели вступать с нами в контакт, пока окончательно не убедились в том, что это действительно пришла их родная армия-освободительница, а разобравшись, что это действительно свои, жители несказанно обрадовались. Над поселением пронесся веселый гул радости. Нас наперебой стали приглашать в землянки.

Было только четыре часа утра, рассвет даже не приближался, а до солнца было совсем далеко, но казалось, что утро уже пробивается к нам сквозь темноту, настойчиво и упорно, какое-то чувство утренней радости, надежды овладело нами, словно обещая скорый восход солнца. За ночь мы прошли большой и трудный путь, нигде не останавливаясь и не отдыхая, мы должны были опередить отступающих немцев и отстоять еще хотя бы несколько сел, но сейчас, среди своих, мы ощутили как бы право на усталость, и комполка, как видно, понял это настроение людей и отдал приказ на привал. Разумеется, кухни за нами не шли, мы пользовались лишь сухим пайком. Но сухомятка без горячего чая трудно идет, и командир разрешил зажечь костры, чтобы бойцы могли сделать чай и обогреться; мы уже привыкли, что немецкая авиация с наступлением холодов перестала летать не только ночью, но даже и днем. Красноармейцы весело захлопотали: бежали с котелками к кринице, разыскивали сухой валежник и тащили к кострам, прилаживали котелки над костром и варили кто чай, кто разогревал консервы, сало, хлеб. За короткое время лес озарился множеством костров и шумным гомоном массы людей. Подкладывая в огонь сухие сучья, солдаты густо облепили костры, наслаждаясь теплом и светом. Раскрылись портсигары, развернулись кисеты с замысловатой вышивкой, зашелестели в руках самокрутки, цигарки, и густой табачный дым вместе с дымом костров наполнил лес.

Легко одетые поселенцы вскоре попрятались в свои теплые землянки. Мы уже знали, что все они добрались сюда из села Большое Городище, в нем стояли тылы нашей дивизии всего полтора-два месяца назад. В каждой землянке жило по несколько семей, но что это были за семьи! Только женщины, дети, инвалиды и дряхлые старики, мы не увидели трудоспособных мужчин, женщин, юношей или девушек, мало было видно и подростков — всех силой угнали в рабство.

Войдя в одну из землянок, я сразу узнал хозяйку, в ее доме размещался политотдел, и старика Архипыча из соседнего дома, мы не один раз с ним беседовали, здесь же обитала его сноха с тремя ребятишками. В Большом Городище мы простояли больше месяца, кроме того, я работал несколько дней среди населения по эвакуации, так что меня там многие знали, и сейчас, как только хозяйка назвала меня по имени-отчеству, все стали пристально ко мне присматриваться.

— Да это же политрук! Помните, эвакуацию проводил? — пояснила хозяйка.

— Да, да, помним вас, помним! Как же! Темновато, так сразу и не признали, — оправдывались поселенцы.

Присматривалась ко мне, будто что-то припоминая, и сидевшая сбоку старушка, и вдруг проговорила:

— Да, вот и я вас узнала. Это вы приходили к нам перед немцем, советовали в тыл ехать.

— Точно, мамаша, я и к вам приходил. Не захотели вы тогда уехать, вот теперь и попали на «курорт», — пошутил я.

— Да где же всем-то было уехать? — горестно сказала старая женщина.

В землянке, действительно, было темновато. Коптилка в дальнем углу слабо освещала довольно обширное помещение, в нем, как в госпитале, почти вплотную стояли железные койки и двуспальные кровати, на которых сейчас безмятежно спали дети. Взрослые все уже были на ногах. Железная печка у самого входа хорошо обогревала это многолюдное жилище.

Обрадованный старик Архипыч заторопил сноху с чаем.

— Да, вот-вот закипит, — отозвалась та, накрывая маленький столик белой скатертью. Все засуетились, подавая на стол чайную посуду, разную снедь, заприглашали:

— Садитесь с нами чайку отведать, поди промерзли, зима-то нынче вон как крепко взяла с самого начала.

Раздевшись, я присел за столик, вокруг которого собрались все взрослые обитатели землянки, хозяева сразу забросали меня вопросами:

— Ну, как наша армия? Цела еще?

— Как Москва — у кого она, наша еще или...

— А Сталин на месте?..

Я по порядку отвечал на вопросы, а после чая более подробно рассказал о положении в стране, на фронте, как мы воюем. Слушали меня с широко раскрытыми от удивления глазами, восклицая время от времени:

— Ах, окаянные!

— Вот ироды! А ведь что они нам брехали? Мол, Красную Армию они давно разбили, а в Москве хозяином уже Гитлер, а Сталин, мол, сбежал из Москвы: на самолете за Урал.

Перебивая всех, горячо заговорил старик Архипыч:

— Эх, где мои тридцать-сорок?! Взял бы счас винтовку и пошел с вами бить этих иродов. Русские прусских всегда бивали, говорил Александр Васильевич Суворов.

— Совершенно верно, папаша! Исторически это совершенно верно, что русские прусских всегда бивали, об этом говорят факты истории, ведь и до сих пор в Ленинграде хранятся ключи от Берлина.

— Неужто?! — удивился Архипыч.

Я подтвердил:

— Да-да, точно, точно! Я где-то читал про это.

— Скажи ты на милость, вот так история! А может, немец потому и прет на Ленинград, чтобы, значит, отобрать у нас те ключи?

— Возможно, что и такую задачу поставили перед собой фашисты, но главная у них задача не эта. Главная их задача — уничтожить наше новое социалистическое государство и восстановить старый режим, вернуть власть буржуазии, помещикам и капиталистам, а всех трудящихся снова превратить в наемных рабов. Вот их главная задача.

— Ишь ты, куды загибают!— воскликнул старик и, опустив голову, о чем-то задумался.

Женщины сидели молча, внимательно слушали. Коптилка часто мигала, частями освещая лица. Мне хотелось узнать поподробнее о судьбе Большого Городища, его жителях, оставшихся в селе после нас, и я спросил:

— Ну а как теперь там, в Большом Городище?

— Э-эх, Николай Иванович! Было Большое Городище да теперь нетути. Все сожгли проклятые немцы. Даже церковь, что строили наши прадеды из плиточного камня, тогда ведь не было жженого кирпича, и ту взорвали, не оставили камня на камне. Вот ведь наказание. Антихристы проклятые! А ведь говорили, что, дескать, немцы — культурная нация. Вот теперя мы увидели ту «культуру». Ироды это, прости, Господи, а не люди.

Время торопило, и, поблагодарив хозяев за чай и гостеприимство, я распрощался и вышел из землянки. На улице стало светлее и прозрачнее. Запорошенные снегом деревья стояли, как наряженные красавицы в ожидании торжества. Костры уже потушили, бойцы торопливо укладывали в вещмешки котелки и продукты, собираясь в поход.

Немцы! Что же вы делаете?!

В деревню Рысино мы вступили часов в девять утра, когда оттуда выходила мотомеханизированная часть. Она пришла сюда, по-видимому, тоже недавно, потому что большие группы лыжников, автоматчиков и десантников еще сидели возле домов и торопливо завтракали, а повара, стоя у полевых кухонь, наперебой кричали: «Кому добавки? Уезжаем! Кому добавки?..»

Улица, на которую мы вышли, была до предела забита танками, бронемашинами, грузовыми автомобилями и солдатами, все бегали, торопились, кричали. Деревня напоминала поврежденный муравейник.

Чтобы пройти через село, нам пришлось немного обождать при входе на окраине. Однако часть почему-то задерживалась и задерживала нас. Пытаясь выяснить причину задержки, мы, группа офицеров, направились вдоль улицы и, протиснувшись между техникой, вышли на каменистый холмик, разделявший деревню надвое. В конце деревни колыхалась огромная масса бойцов, над ней возвышался, яростно жестикулируя, оратор. Слов мы не разбирали, но голос слышали ясно.

— Что там происходит? — обратились мы к пожилому солдату.

— А пойдите да посмотрите, что там происходит, — сердито ответил он, но тут же поправился и уже спокойно, понизив голос, добавил: — Там в двух домах заживо людей сожгли, вот наш комиссар и проводит митинг.

Мы заторопились к месту митинга. Но, когда мы подошли к плотной толпе, занимавшей всю улицу, митинг уже закончился, и вместо речей ораторов мы услышали громкую команду, прокатившуюся над толпой:

— По машинам!

Толпа задвигалась, заторопилась, раздвигаясь вширь, наступая нам на ноги, мы отступали, давая проход бегущим, и постепенно оказались на высоком крыльце соседнего дома, где уже никому не мешали. С крыльца хорошо было видно, как незнакомая нам боевая часть быстро строилась в походный порядок и, вытянувшись длинной серой лентой, уходила на запад. На улице стало более свободно, мы спустились с крыльца, прошли немного вдоль улицы и тут увидели страшное.

Два больших деревянных дома, стоявших вплотную, были превращены гестаповцами в камеры заключения, об этом свидетельствовали недогоревшие оконные коробки, заколоченные досками и опутанные колючей проволокой. На месте пожарища еще дымились догоравшие головни, а обуглившиеся крыши похоронили под собой тела погибших в огне. Из-под черных балок торчали обгоревшие руки и ноги. Но сгорели не все заточенные. Часть, выломав окна и дверь, пыталась спастись бегством, их хладнокровно расстреливали. Вокруг и особенно за домами лежало много расстрелянных. Но и этого для извергов показалось мало. Вытащив несколько десятков обугленных трупов, они разбросали их по обеим сторонам дороги до самого конца улицы, а за деревней прямо у дороги сложили огромную гору из тел расстрелянных военнопленных.

Эти невиданные по своей бесчеловечности и жестокости зверства вызывали не только гнев и ненависть к гитлеровским инквизиторам, вместе с тем они вызывали глубокое недоумение.

История донесла до нас, что немецкий народ является одним из культурнейших и цивилизованных народов Европы. Однако, насмотревшись на эти невообразимые, бесчеловечные, садистские зверства, творимые руками немцев, не хотелось верить истории. Человеческое сознание не в состоянии ассоциировать эту дикую жестокость с культурой и цивилизацией. Мы искренне удивлялись: неужели все эти дикие звери в образе людей, творящие на нашей земле столь бесчеловечную расправу над безоружными людьми ради алчных интересов капитала, выращены в цивилизованной Германии? Но если это верно, что все эти изверги действительно выросли и воспитывались в просвещенной стране, то делалось непонятным: кто же населяет современную Германию? Так и хотелось влезть на самую высокую гору, откуда была бы видна вся Германия, и могучим хором во весь голос всего человечества крикнуть:

— Эй, вы! Немцы! Что же вы делаете?! Где ваши сознание, гуманность и культура? Где ваши ученые, профессора и доктора наук? Где ваши философы и мыслители? Где ваши деятели культуры и искусства? Где они — все носители вашей культуры и цивилизации, кем некогда в действительности славилась Германия? Почему вы, те, кто определяет уровень культуры и цивилизации народа, так легкомысленно допустили Германию до такого позора? Где вы сейчас? Что с вами? Неужели вы все ослепли и лишились рассудка и, как безумцы, слепо последовали за Гитлером, подобно Еве Браун? Но ведь она слабая женщина, ослепленная временными успехами Гитлера. А вы?!

Как после угара, мы покидали это страшное зрелище. Все солдаты и офицеры, обнажив головы, в скорбном молчании проходили мимо жертв фашистского террора, крепко сжимая в руках свое оружие. Клятва возмездия отпечаталась на их строгих лицах.

Спасаем села

Время торопило, и, взяв лыжи на плечи, мы уже двигались в передовой колонне по хорошо утрамбованной дороге, следуя за мотомеханизированной бригадой. От длительного путешествия на лыжах хотелось выбросить их к черту и пройтись! — ногами, по твердой земле! Но этому желанию не суждено было сбыться. Развернув рацию, мы связались с дивизией, откуда получили приказ изменить курс, повернуть на деревню Леготково.

Свернув с дороги, утопая по пояс в снегу, мы двинулись через болота в заданном направлении. Пришлось снова встать на лыжи.

Марш оказался длительным и трудным. Сплошные девственные леса с частыми незамерзающими болотами сильно затрудняли наше движение. Приходилось часто останавливаться и уточнять азимут. Днем это сделать легче, но с наступлением темноты, которая здесь наваливалась слишком рано, дело осложнялось, приходилось подолгу петлять, обходя лесные болота, не значившиеся на карте.

Наконец мы снова натолкнулись в лесу на какое-то временное поселение мирных жителей, бежавших от гитлеровских разбойников. Два старика с большим желанием согласились вывести нас кратчайшим путем к деревне Леготково.

Через час хода мы вышли на опушку леса, за которой расстилалась обширная поляна, а за ней полыхало, объятое ярким пламенем, какое-то село. Выйдя вперед, став рядом с командиром полка, старики вытянули руки в сторону пожара и разом сказали:

— Вот это горит деревня Леготково. — И, простившись с нами, тут же повернули обратно.

Деревня горела вся! Будто ее одновременно поджег какой-то злой дух! От моря огня высоко в небе стояло алое зарево, огромные языки пламени корчились, извивались в темноте, выбрасывая клубы дыма. Догорая, дома с треском рушились, тучи искр бешеным фейерверком выбрасывало в темноту, как вулканическое извержение.

Идти через горящую деревню, сквозь море огня было невозможно, кроме того, выйдя на поляну, ярко освещенную пожаром, мы могли выдать себя врагу. Потому, обойдя деревню лесом, мы вышли на ее северо-западную окраину, оказавшись на дороге, ведущей из Леготкова на Чирково, куда гитлеровцы перекочевали после поджога. Защитить деревню Леготково мы не успели, и теперь, подожженная со всех сторон, она медленно догорала, умирая на наших глазах.

Тем временем высланная вперед разведка доложила, что мост через речку Черная в деревне Чирково охраняется немецкой заставой, но в селе присутствия немцев не обнаружено. Как потом оказалось, немцы не стали задерживаться в Чиркове; оставив заставу на мосту и группу поджигателей в деревне, они ушли в дальнее село Мыслино.

Отряду разведчиков и саперов было приказано ликвидировать немецкую охрану у моста и овладеть им, не допустив взрыва.

Зимой мост не был единственной переправой, реку можно было перейти в любом месте по льду, тем не менее немцы охраняли его очень тщательно как возможную танковую переправу, надеясь заманить на него наши танки и взорвать вместе с мостом. Установив противотанковую пушку и два пулемета на противоположном берегу реки против моста, немцы их тщательно замаскировали, подвели ходы сообщения и телефон.

Наши разведчики и саперы, одетые в маскхалаты, разбились на две группы, в стороне перешли реку и, пробираясь огородами, зашли немцам в тыл. Обрезав тянувшийся от моста в село телефонный кабель, разведчики незаметно подобрались к охране моста, без единого выстрела сняли ее и пошли по проводу от моста в село. Внезапно навстречу им выскочил немец-связист, он тоже по проводу бежал к мосту. Обезоружив его и узнав местонахождение группы поджигателей, разведчики взяли их в плен, также без единого выстрела. За короткое время село было полностью очищено от противника силами небольшого отряда разведчиков и саперов. Обследуя мост, саперы изъяли из-под него более двухсот килограммов взрывчатки.

Было уже два часа ночи, когда мы вошли в село Чирково. Пленные всячески угодничали и заискивали перед нами и вместе с тем стремились запугать. Охотно отвечая на вопросы, они в один голос утверждали, что Мыслино и Кириши сильно укреплены, что там сосредоточены большие силы немецкой армии:

— О! Кириш колосаль! — покачивая головами, прищелкивая языком, восклицали немцы.

Выполнив свою задачу, полк остался в селе Чирково на отдых. Дома в селе были все целы и не заминированы, так как немцы готовили его к поджогу. Жителей в селе не было.

Мы уже знали, что 21 декабря 1941 года наша дивизия соединилась с 4-й армией под командованием генерала Кирилла Афанасьевича Мерецкова, которая нанесла сокрушительный удар гитлеровцам под Тихвином и теперь преследовала их по пятам. С тех пор дивизия надолго осталась в составе этой армии. 54-я же армия, развернувшись вправо, очищала от фашистов левобережье Волхова.

Не успели мы разместиться и поесть, как в село прибыли штаб дивизии, батальон связи, саперный батальон и почти все тылы дивизии. Нам же было приказано немедленно выступить, нужно было поддержать наступление нашего правого соседа.

Соседний с нами полк наступал на село Мыслино. Гитлеровцы открыли по нему бешеный огонь из всех видов оружия, и полк залег — фронтальная атака полка оказалась сорвана.

Пользуясь темнотой, наш полк быстро проскочил на лыжах в обход села и ударил по немецкому гарнизону с фланга. Этот маневр удался хорошо, и немцы, боясь быть отрезанными, бросились в бегство, оставив село.

Марш-бросок

Наступило утро 30 декабря 1941 года. Наша дивизия получила приказ: обойдя стороной Кириши, срочно выйти в район села Черницы и овладеть расположенными там селами. Предстоял очередной марш в тридцать пять — сорок километров.

Оставив далеко справа Кириши, мы снова двинулись вперед.

Когда глубокой ночью, поддерживая своего правого соседа, мы участвовали в бою, никто из нас почему-то не чувствовал усталости, даже сон куда-то улетучился, сила и бодрость присутствовали в каждом на всем протяжении операции. Зато сейчас!.. Мы едва передвигали ноги. Занимался новый день, наступило ясное утро, но усталость овладела нами настолько, что хотелось одного: просто упасть, вот здесь, сейчас, просто в снег — лишь бы уснуть, хоть на минуту, и в сознании, кажется, ничего больше не оставалось, но, преодолевая себя, мы двигались вперед, вернее, брели — без лыж, по пояс в снегу.

Дело в том, что полк майора Смирнова, с которым я прежде шел, свернул влево, а я теперь шел с другим полком, у которого лыж не было. Правда, лыжи я не бросил, но сейчас они были для меня скорее помехой, потому что я не мог их надеть. Идти на лыжах в пешей колонне, значило бы расстроить ее и помешать нормальному движению, солдаты в колонне шли плотно, почти нога в ногу, поэтому мне пришлось бы идти либо сбоку, прокладывая себе одному лыжню, либо плестись в хвосте колонны, не видя, что делается впереди.

Ранним утром на пятнадцатом километре железной дороги Будогощь — Кириши, мы обнаружили большой деревянный барак лесорубов. Обитателей в нем не было, как не было и окон, дверей, а дощатый пол был почти весь сорван. Стоял барак в красивой еловой роще, похожей на тенистый парк, вековые ели с приподнятыми широкими кронами напоминали стройных нарядных балерин. Было тихо и как-то торжественно, разгоревшаяся утренняя заря, словно разноцветная рампа, ярко освещала всю рощу. Здесь и было решено сделать большой привал.

Затрещали яркие костры, солдаты доставали из вещмешков НЗ и, усевшись вокруг костров, завтракали, но усталость была настолько сильна, что многие, поднеся сухарь ко рту, в этой позе и засыпали. Голод, оказывается, перенести куда легче, чем отсутствие сна. Наверно поэтому я искал прежде всего местечко, где можно уснуть хотя бы на несколько минут. Но, обойдя все костры, убедился, что ни у одного пристроиться невозможно из-за перенаселенности. Поэтому я вышел из рощи на вырубленную делянку и здесь, к своему удивлению, обнаружил блиндаж. Оказалось, в нем уже пристроилось трое связистов; сгрудившись вокруг телефонного аппарата, они тихо о чем-то говорили. Блиндаж был весь промерзший, у входа лежал толстый слой льда — он был давно необитаем, и внутри было значительно холоднее, чем на улице, зато здесь оказалось спальное место: ложе, покрытое толстым слоем еловых веток и сухой травы.

Счастливо развертывая плащ-палатку, я приготовился лечь, но следом вошли начальник штаба полковник Алексеев и комиссар дивизии полковой комиссар Шаманин. Пришлось потесниться. Улегшись втроем, мы немного согрелись и тут же крепко заснули.

Проснулся я от сильного холода, меня трясло будто в лихорадке. Сон и усталость как рукой сняло! Я не вышел, а буквально выскочил их этого холодильника и принялся бегать, прыгать, совершать самые сложные физические упражнения — только бы согреться!

Вслед за мной из блиндажа вылезли начальник штаба и комиссар. Увидев меня, они расхохотались. Но, взглянув на их лица, я тоже не выдержал — оба были черные, как негры. Поняв, что я смеюсь по той же причине, они осерчали, лица их стали серьезными, даже злыми. Кажется, они тоже поняли, что подшутили над нами связисты, для освещения они жгли телефонный кабель, а «провод Гуппера» сильно просмолен, горит-то он ярко, но образует много сажи, которая, распространяясь по блиндажу, оседала, украсив нас не только снаружи, сажа забилась нам в рот, нос и уши. Вынув носовые платки, мы принялись вытираться. Вскоре наши платки стали похожи на скомканную копировку, но лица от этого не сделались краше: сажа въедалась в поры и от растирания наши физиономии заблестели, как лакированные. Да, без мыла от сажи не отделаться. Достав из полевой сумки кусок туалетного мыла, я стал умываться снегом, предложив мыло и соседям по блиндажу.

Полк уже вытянулся в походную колонну. Штабная группа дивизии задерживалась на месте, я пошел вместе с полком.

За все время наступательного похода впервые выдался погожий день — на небе ни тучки, и солнце светило так ярко, что, отражаясь от снега, резало глаза. И впервые за последние три месяца появилась авиация противника. Теперь следовало идти, минуя открытые поляны, укрываться от воздушного наблюдения, что значительно удлиняло наш путь, а лес, как назло, становился все реже, а большие открытые поляны стала попадаться все чаще. Однако мы шли, вероятно, в зоне, которая меньше интересовала противника, а, возможно, нам действительно удалось скрыть свое движение от немцев; во всяком случае нас они не бомбили, досталось частям значительно левее нас.

К вечеру мы сосредоточились в окрестностях села Черницы и с ходу завязали бой — и уже через несколько минут нас бомбила эскадрилья легких бомбардировщиков. Очевидно, оборонявшая село группа вовремя запросила поддержки, сообщив наши координаты. К счастью, бомбежка не причинила нам никакого вреда, помимо воздействия на нервы.

Между тем лыжный полк майора Смирнова, пройдя незаметно лесами, значительно опередил нас и, форсировав речку Пчевжа севернее села Черницы, вышел во фланг немецкой группе, засевшей в этой и другой деревне, на противоположном берегу реки. Одновременно подоспел артиллерийский полк и открыл орудийный огонь по обоим населенным пунктам.

Почуяв недоброе, немцы под покровом темноты поспешно оставили село. К двадцати часам мы стали занимать Черницы, а полк Смирнова очистил от немцев деревню на другом берегу.

Преследуя отступающего противника, оба полка покинули населенные пункты, их место незамедлительно начали занимать батальон связи, саперный и тылы полков.

Мы встречаем Новый, 1942 год

Я остался в селе Черницы ожидать прибытия политотдела дивизии, но его все не было, и, встретив свой родной саперный батальон, я присоединился к нему. Батальон, перейдя широкую пойму речки Пчевжа, разместился в деревне, находившейся на другом ее берегу. Деревня вытянулась единственной кривой улицей вдоль берега с юга на север. Все дома были почти целы, но большинство стояло без окон. Жителей в деревне не оказалось, и было видно, что покидали они село поспешно и совсем недавно, скорее всего их внезапно выгнали немцы, в домах остались нетронутыми все продукты, что случалось очень редко.

Штаб батальона занял большую избу на южном конце деревни. Нижний полуподвал дома почти у каждого жителя этих мест Ленинградской области, как правило, является кладовой, где хранятся все запасы продовольствия. В штабной избе солдаты обнаружили в полуподвале много картофеля, свеклы, моркови, квашеной капусты, огурцов и прочих овощей. В сарае, вплотную пристроенном к дому, оказалась большая поленница дров. Налицо были все условия для спокойной зимовки населения, но фашисты лишили людей этого счастья.

Зато наш знаменитый повар Миша Токарев, бывший инспектор общепита в Крыму, пришел в восторг. Все у него было, и он смог развернуть свой талант. Затянув разбитые окна плащ-палатками, солдаты затопили русскую печь, плиту и взялись активно помогать Мише Токареву.

Потрескивая, жарко горели дрова в русской печке, на плите, кипя в масле, жарились картофель и отбивные, в большой кастрюле варились жирные щи. На кухонном столе уже красовались пирожки с мясом, сдобные булочки и прочие домашние вкусности, а на большом эмалированном блюде, обнаруженном в подвале, высилась внушительная горка красиво оформленного винегрета. Ароматный запах первоклассного ресторана заполнил весь дом и, несмотря на усталость, никто не спал. Мы готовились торжественно встретить Новый, 1942 год.

Наступил последний час 1941 года, принесшего нашей стране столько бедствий и нежданных смертей тысяч и тысяч ни в чем не повинных людей. Что принесет нам Новый, 1942 год? На этот вопрос теперь, кажется, мог ответить каждый. Конечно, борьбу. Хотя разрекламированный фашистами на весь мир пресловутый «блицкриг» провалился, и от Москвы, Ростова-на-Дону и Тихвина немцы бегут, все-таки — вся борьба еще впереди. Но в груди каждого воина зрело чувство, что наша Красная Армия, как долго дремавший великан, только расправляется, разминает свои мускулы и, кто знает, какие чудеса героизма она еще покажет?

С таким чувством мы садились за первый фронтовой новогодний стол. Обильный, он был накрыт на довольно внушительную компанию. Посередине красовались медные и алюминиевые солдатские котелки, эмалированные и алюминиевые кружки. Однако ножей, вилок и ложек на столе не было. До решительной «схватки» эти орудия надежно укрывались в полевых сумках, вещмешках, карманах или за голенищами. Все было готово, и мы расселись по чинам за двумя большими столами. Во второй комнате напротив открытой двери тоже стояли загруженные столы, за которыми также сидели солдаты, сержанты и офицеры. В обеих комнатах горели уже не коптилки, а где-то найденные фонари «летучая мышь» со стеклами. Иллюминация была почти торжественная.

Время приближалось к полуночи, а начальника хозяйственной части лейтенанта Капитонова все еще не было. Командир батальона капитан Рыбников, то и дело посматривал на часы. Три минуты оставалось до Нового года, а Капитонова все нет. А ведь водка-то у него!

Командир, заметно нервничая, встал и с какой-то обидой начал:

— Ну что ж, товарищи, наверное, нам суждено встретить этот Новый год на сухую...

И тут дверь широко открылась! На пороге появился запыхавшийся, но радостный Капитонов в сопровождении старшины и двух солдат — и все с бутылками в руках! Новый год мы встретили по русскому обычаю — очень весело и хорошо.

Проснулся я от холода. Спустив ноги, сел на койке и первое, что увидел: плащ-палатка на окне прямо напротив моей койки была вся изорвана, в отверстия пробивался яркий солнечный свет и струился мороз. В доме было пусто. В чем дело? Что случилось? Где люди?

Поняв, что произошло неладное, я быстро оделся, проверил пистолет, гранаты и осторожно, тщательно осматривая все закоулки, вышел во двор. На улице было ясно и морозно. Над лесом южнее деревни кружились вражеские бомбардировщики, сбрасывая бомбы. Вдруг кто-то меня окликнул. Из-за угла выглядывал Миша Токарев, он стоял по пояс в свежевырытой щели, с лопатой, и с ним двое солдат, которые продолжали усердно углублять щель. А метрах в десяти от дома зияла свежая воронка от авиабомбы, на дне ее уже собиралась вода.

— Ох, как же вы крепко спите, — качая головой, укорил меня Миша. — Чуть дом не снесло взрывной волной, осколками весь изрешетило, а вы спите себе и хоть бы что. Наверно, сильно вы наморились, — он участливо посмотрел на меня.

Да, усталость была огромной, и впервые за две недели непрерывных наступательных боев и переходов мне удалось уснуть в тепле. Оттого и сон был таким глубоким.

 

ПЛАЦДАРМ. ЯНВАРЬ — АПРЕЛЬ 1942

Пушка выручила. «Братцы! Помогите, я умираю». «Вот так закурили...» При свете коптилки. Подарки фронтовикам. Предатель генерал Власов. Боевой гарнизон плацдарма. Гитлер — капут! Боевая подготовка. А противник все молчал. В политотделе дивизии

Пушка выручила

Гитлеровцы отступили за Волхов почти на всем протяжении реки и укрылись за сетью созданных заблаговременно мощных узлов обороны, цепью дерево-земляных долговременных укреплений. В треугольнике Мга — Кириши — Чудово важнейшим для немцев был Киришский узел обороны, так как он представлял собой очень важное пересечение железнодорожных, шоссейных и водных путей сообщения, в силу чего являлся и важным плацдармом для наступления. Здесь немецкое командование и сосредоточило самую мощную группировку своих войск.

Эту группировку питала железнодорожная линия Чудово — Кириши, проходившая по левому берегу реки Волхов и находившаяся в полном распоряжении немцев. Необходимо было лишить Киришскую группировку врага этого важнейшего пути сообщения, вынудить противника доставлять все необходимое через болота, леса, ручьи и речки, а в случае операции и вовсе отрезать группировке возможные пути отступления. Наше командование решило во что бы то ни стало перерезать эту линию.

Местом для операции был избран район села Черницы, где река Пчевжа, разбившись на множество рукавов, довольно широким фронтом впадала в Волхов. Для форсирования Волхова место было самое удобное — оба берега низкие, к самому руслу подступают густой лес и кустарник: достаточно перебежать метров триста-четыреста по льду — и ты укрыт в лесу. Правда, преодолеть эти триста-четыреста метров значило играть со смертью.

Разгадав замысел нашего командования, противник усилил группировку, перебросив все свои резервы, в том числе танки и бомбардировочную авиацию. Завязались упорные и кровопролитные бои. Три дивизии участвовали в этой операции с нашей стороны. Не меньше сражалось и со стороны немцев. Днем и ночью за Волховом гремела канонада, немцы оказывали бешеное сопротивление, то и дело контратакуя нас, не считаясь с потерями. Бои продолжались всю первую половину января, прежде чем нашим войскам удалось, наконец, выйти к железной дороге и оседлать ее, преодолев расстояние в пять-шесть километров в глубину и столько же по фронту.

Политотдел дивизии все это время оставался в селе Черницы. Поселились мы на краю села, дом состоял из трех комнат и, в отличие от других, был приземистым и широким. Обитали в нем не столь уж старый хозяин с женой и не столь уж молодая их дочь-учительница. Были ли они действительно родственниками, трудно сказать; не доверять им не было оснований: пили, ели и жили они вместе, общались друг с другом по-домашнему, — и все-таки они казались нам слишком разными. Подозрительным было и то, что, кроме этой семьи, никого в селе не было. Оказалось, жители прятались в окрестных лесах и лишь спустя несколько дней, узнав, что село освобождено, начали постепенно возвращаться в свои дома. В общем, странная была семья, и мне она не нравилась, хотя находиться в политотделе мне случалось редко.

Наши войска вели бои в глубине плацдарма, и второго января я отправился за Волхов, на передовую.

Переход через Волхов был совсем небезопасен, так как на обоих флангах наших наступающих войск находились еще живые фашистские дзоты, откуда велась пулеметная стрельба по всему, что показывалось на льду. К тому же их артиллерия вела массированный огонь по переправе — ломая лед, и по местам скопления наших войск на правом берегу. Ночью, в пургу удавалось проскочить незамеченными, но погожим днем было очень опасно.

Выйдя к реке, я увидел на самом берегу наших артиллеристов, они вкапывали пушку в небольшой холмик, поросший кустарником, для стрельбы по дзотам прямой наводкой. За холмиком и в соседней роще скопилось много подвод с боеприпасами и продовольствием, но переезжать реку никто не решался, на льду уже лежало несколько убитых солдат в белых маскхалатах и несколько ездовых с лошадьми. На берегу коченели еще две убитые лошади, запряженные в сани, груз на санях, добротно увязанный, сохранился в целости, но людей возле, ни живых, ни мертвых, не было; видно, сумели вовремя уйти из-под обстрела. Подальше, ближе к середине реки, на льду стояли порожние розвальни с вмерзшими в лед оглоблями и дугой, из-под которой, оскалив зубы, торчала мертвая голова лошади; провалившись в свежезамерзшую полынью от снаряда, лошадь зависла в хомуте на оглоблях и так, живой, вмерзла в лед. Метров двести вниз по течению на середине реки лежали тела двух наших убитых разведчиков, словно предусмотрительно завернутые еще при жизни в белый саван.

Немецкие дзоты были ясно видны. Они метра на три возвышались над землей, как степные курганы скифов. Расстояние между ними было невелико, всего каких-нибудь два-три километра, однако оба дзота стояли на местах, где река делала крутой поворот, вследствие чего из них хорошо обозревались широкие ледяные дали реки как вверх, так и вниз по течению. Река в этом месте была полноводна и широка. Лед находился почти на уровне берегов, и густые лиственные и хвойные леса плотно подступали с обеих сторон, надежно укрывая войска от воздушного и наземного наблюдения. Особенно опасным и активно действующим был правый дзот, потому что он стоял у самого берега и близко к месту переправы, оттуда хорошо было видно наше передвижение по льду, из него-то в большинстве и подстреливали нас гитлеровцы. Левый дзот располагался несколько в глубине леса, из него наш берег был виден только напротив, середина реки не просматривалась, поэтому для переправы он был менее опасным.

Установив орудие, артиллеристы открыли интенсивный огонь сначала по правому берегу. Воспользовавшись этим огнем, я бегом устремился через реку. Из левого дзота тотчас же открыли по мне огонь, но пули свистели уже позади. Добежав до лежавших на льду убитых лошадей, я упал между ними и осмотрелся. Правый немецкий дзот уже молчал, левый все еще вел пулеметный огонь длинными очередями по холмику, на котором была вкопана наша пушка, стараясь вынудить артиллеристов прекратить огонь. Лежа на льду, я хорошо видел, как за холмиком, согнувшись, бегали ездовые, укрывая лошадей от пулеметного огня; как после каждой пулеметной очереди на холмике вздымались целые стайки серых фонтанчиков, но артиллеристы огня не прекращали. Развернув орудие влево, они хлестко ударили по левому дзоту, заставив и его замолчать. Вскочив, я побежал дальше. Перебежав на противоположный берег реки, я увидел почти ту же картину, что на правом, только без пушки. Множество порожних подвод скопилось в прибрежном лесу, не решаясь переезжать реку, но здесь на многих санях лежали раненые, коченея от холода; кровь, сочившаяся из ран, замерзала сосульками на их одежде, некоторые уже не подавали признаков жизни, другие, стуча зубами, умоляли ездовых скорее доставить их куда-нибудь в тепло. Сгрудившиеся вокруг меня ездовые, перебивая друг друга, спрашивали:

— Ну как, товарищ старший политрук, можно проехать?

— Да, кажется, теперь уже можно, — ответил я.

Но никто не решался рискнуть первым. Окинув взглядом лошадей, я выбрал одну, более шуструю и крепкую, и подозвал ее ездового:

— У вас одна или две лошади?

— Одна, — спокойно ответил ездовой.

— Поезжайте вы первым, — приказал я ездовому. — Дзоты, кажется, оба разбиты, а в случае чего, вам помогут артиллеристы, они строго следят за этими дзотами.

Ездовой не стал отговариваться. Вскочил в сани и, стоя, погнал лошадь галопом. Дзоты, оба, молчали. Глядя вслед только что укатившему от нас смельчаку, мы вдруг увидели на середине реки нашего офицера в почти парадной форме; небольшого роста, молодой, румяный, он быстро шагал по льду, четко печатая красивый строевой шаг, от быстрого, широкого шага полы его шинели разлетались в стороны, полевая сумка, набитая чем-то до отказа, болталась на поясе, как колокол. Шел он быстро, но спокойно, размеренно, было видно, что он куда-то спешил и, кажется, весь уже был там, в месте назначения. Окружавшие меня ездовые с затаенным дыханием смотрели на офицера, спокойно идущего через реку, каждую минуту ожидая... А офицер, не обращая ни на что внимания, хладнокровно и скоро шел по льду, приближаясь к нашему берегу. Это зрелище настолько воодушевило ездовых, что они тут же вскочили в сани и на рысях погнали своих лошадей к другому берегу.

Немецкие дзоты умолкли навсегда. Безопасность переправы была обеспечена.

«Братцы! Помогите, я умираю»

— Лейтенант Александров, — подойдя, представился офицер и сразу спросил: — Не скажете ли, товарищ старший политрук, где я могу найти полк 1080?

— Я и сам еще не знаю, где он, — ответил я. — Пойдемте вместе, он и мне нужен, будем вдвоем искать, хотя я тоже здесь первый раз, но части знаю, это наши части, нашей дивизии.

Офицер охотно согласился. Мы вышли на широкую дорогу, идущую через замерзшее болото к передовым позициям, и сразу попали в большой встречный поток порожних подвод, ехавших за новыми грузами. Обгоняя друг друга, ездовые спешили поскорее выскочить за Волхов, так как по площади плацдарма немцы били из всех видов оружия и регулярно бомбили его по несколько раз в день. Все обширное болото было перепахано снарядами и авиабомбами, дорога виляла между воронками, кое-где попадались маленькие рощицы редких чахлых елочек, но и они являлись некоторым укрытием от воздушных пиратов. Укрываясь в одной из таких рощиц от налета, мы неожиданно встретили еле-еле бредущего раненого солдата. Высокий, стройный, аккуратно одетый, с гордо поднятой головой он шел как слепой, от чрезмерной потери крови и сил его уже бросало из стороны в сторону. Ухватившись за елку руками, он вдруг остановился и с дрожью в голосе обратился в пространство:

— Братцы! Помогите добраться до ближайшего медпункта, я умираю.

Лица у него не было, оно все было изорвано и обмерзло кровавой маской, сосульки из крови покрывали всю грудь, полы шинели.

— Вы что-нибудь видите? — спросил я, когда мы поспешили ему на помощь.

— Немножко левым глазом, а правый совсем заплыл, — спокойно ответил солдат.

Порожние подводы на рысях пробегали мимо, ни одна не остановилась, чтобы помочь раненому.

— Место уж больно опасное. Видите, как бешено бьют немцы, — ответил нам ездовой, когда мы остановили его, чтобы уложить раненого на сани.

Действительно, интенсивность обстрела все возрастала, над нашими головы со страшным визгом проносились снаряды и рвались тут же, неподалеку, сотрясая землю и воздух; укрываясь от них, то и дело приходилось нырять в свежие воронки — но нельзя же этим оправдывать бездушие!

Отправив раненого, мы двинулись дальше. По дороге лейтенант рассказал, что окончил курсы «Выстрел» и теперь с назначением командира роты идет в полк, который он мне назвал. По разговору я понял, что по национальности он не русский, откуда-то с севера, коми-зырянин или чуваш. Мы прошли километра три-четыре, но знакомых я пока никого не встретил. Из расспросов встречных мы узнали, что на этом участке бой ведет 66-я дивизия, а слева от нее работает 3-я Гвардейская, следовательно, нам необходимо податься вправо. Свернув, мы пошли по направлению к большому лесу, темной стеной подступавшему к болоту, и здесь нашли наконец свою дивизию. Таежный лес был до предела забит транспортом, складами и солдатами, которые быстро растаскивали по блиндажам и землянкам сухой валежник, бурелом, здесь этого добра было немало. Но искомого полка здесь не оказалось, он был все еще где-то впереди.

«Вот так закурили...»

Только к концу дня мы добрались до КП полка, и уже ночью связные отвели нас в 1-й стрелковый батальон, где меня встретили как старого знакомого. Александрова после короткого знакомства отвели в роту, куда он был назначен, а я остался на КП батальона. Командир батальона Гайворонский, теперь уже капитан, все еще командовал своим батальоном, а вот комиссар был у него другой — мой довоенный друг, политрук Магзумов.

Молодой, энергичный и умный человек, Магзумов обладал поистине чудесным, мягким и каким-то объемным человеческим характером. Его нельзя было увидеть злым, сердитым или даже хмурым — никогда! Его лицо всегда сияло еле заметной и, кажется, свойственной лишь ему одному радостью, улыбкой. Преданнейший коммунист, неподдельный патриот, он до конца отдавал все свои силы, знания, способности делу, на которое его поставила партия. Казах по национальности, он любил русский язык и очень хорошо владел им, и лишь иногда можно было уловить легкий акцент.

Незадолго до начала войны Магзумов демобилизовался из рядов Красной Армии в звании помкомвзвода и стал пропагандистом, работали мы в одном отделе, и я, как старший по возрасту и по службе, всегда ему помогал, стараясь воспитать в нем сознательное отношение к делу, вдумчивость, критический анализ явлений жизни. Глядя теперь на возмужавшего, стройного, подтянутого офицера Красной Армии, я душевно радовался за своего брата-казаха Таласа Магзумова.

Рад был такому помощнику и командир батальона, было видно, что уважал он своего комиссара искренне, непритворно, они даже есть не могли порознь, один никогда не садился за стол без другого.

В землянку комбата были вызваны парторги рот и агитаторы, которым я рассказал о международном, внутреннем и военном положении нашей страны, о великом и символичном разгроме немцев под Москвой, на юге страны и здесь, под Тихвином, где дерутся и казахские дивизии, одна из которых, 316-я Панфиловская, стала легендарной. Потом выступали парторги и агитаторы рот, они наперебой убеждали меня, что и воины нашей дивизии не отстают от своих легендарных собратьев, перечисляли своих героев, восхищаясь их мужеством, стойкостью, солдатской выносливостью, — и я этому верил, потому что я все это сам видел и знал.

Под утро мы разошлись по ротам, где провели среди солдат беседы на те же темы. Настроение у солдат и офицеров было хорошее, чувствовалось, что все они борются с врагом с полным сознанием долга, не было здесь ни хлюпиков, ни опустившихся. Принимая живое участие в беседах, солдаты расспрашивали не только о событиях на фронтах и в тылу, их интересовало, кажется, все и на всем белом свете, и они с энтузиазмом на все реагировали. Меня поражала их неуемная любознательность! Говорил ли я о крепнувшем военном хозяйстве нашей страны, или поднимавшемся мощном партизанском движении и движении Сопротивления в странах, порабощенных фашизмом, или рассказывал об успехах нашей армии на отдельных участках фронта, или о помощи союзников — все их интересовало, все для них было важно.

Утром, сидя на корточках в мелкой еще траншее, я разглядывал ничейную территорию, то есть пространство, лежащее между передовыми позициями противников. Здесь еще не было глубоких и хорошо оборудованных позиций ни с той ни с другой стороны, не было ни минных, ни проволочных заграждений; здесь противников разделяла только высокая насыпь железнодорожной линии, но именно овладение этой насыпью и было той заветной мечтой командования нашего фронта и армии, ради которой сражались здесь целых три дивизии.

Итак, одна задача была выполнена — мы пробились, вышли к железной дороге. Но бои не только не прекратились, они даже не утихали. Вкопав танки в железнодорожную насыпь, немцы буквально заливали огнем наши позиции. Выбить же их из насыпи было очень трудно. Даже прямой наводкой из пушек полковой артиллерии взять их было невозможно, так как с противоположной стороны танки до самых орудийных башен были закопаны в насыпь, только ствол пушки лежал на рельсах, а пулеметчики вели огонь либо из-за башен тех же танков, либо из оборудованных в насыпи огневых точек.

Густой лес, в котором находились наши окопы, оканчивался впереди окопов метрах в двадцати-тридцати, дальше шла полоса отчуждения, вся вырубленная и расчищенная от лесин. Невысокие голые пни, торчащие на всей полосе, напоминали, что недавно здесь стоял такой же густой лес, как тот, в котором мы находимся. Слева виднелся виадук, под ним протекал ручей, а вправо вдоль линии тянулась открытая полоса отчуждения.

Ознакомившись с обстановкой и положением наших передовых позиций, я поговорил с командирами, политруками и парторгами рот.

— Возможно, — сказал я, — нам предстоит воевать здесь еще долго. — И посоветовал: — Следует поглубже зарыться в землю: укрепить и благоустроить все огневые точки, углубить и удлинить ходы сообщения и как можно лучше укрыть и обезопасить жилые землянки. Нужно сделать наши огневые точки, блиндажи и землянки неуязвимыми хотя бы для снарядов и мин среднего калибра. В то же время необходимо непрерывно — и днем и ночью, вести огонь по фашистам из всех видов оружия, не жалея патронов, не давать им возможности поднять головы: мы должны заставить их ползать на брюхе по нашей земле, а не расхаживать в рост — вот наша задача.

Через два дня я снова был на КП полка. С самого утра немцы открыли усиленный огонь. Били они слепо, по площадям, но так как сам плацдарм был еще небольшим, даже этот слепой огонь причинял нам немало вреда. А следом появились целые эскадрильи бомбардировщиков. Наш лес гудел, стонал и трещал.

Я сидел на КП полка, который представлял собой длинную землянку, наполовину врытую в землю (глубже не позволяла грунтовая вода), верхняя половина стен была выложена из торфяника. Накат был очень слабым. Вход в землянку завешен плащ-палаткой. В проходной части слева было вырыто углубление примерно на два штыка, справа возвышались земляные нары, покрытые толстым слоем еловых веток; в переднем левом углу на вбитых кольях был сооружен маленький столик для телефона и небольшой коптилки; выкопанная в стенке небольшая ниша приютила железную печку, в которой ярко горели сухие дрова.

Комполка подполковник Смирнов сидел на нарах с телефонной трубкой возле правого уха, облокотившись на стол, и время от времени покрикивал в трубку, управляя боем. Рядом с командиром сидел, свесив ноги, комиссар полка батальонный комиссар Коровенков, возле него, ближе к выходу, цепочкой расположились на нарах начальник штаба полка и его помощники, я сидел третьим от входа, за нашими спинами, привалившись к стене, полусидел секретарь партбюро полка. Грохот обстрела и бомбежки настолько въелся в каждого, что перестал вызывать хоть какое-то возбуждение, а стоявший в землянке полумрак постепенно навевал дремоту, видно, поэтому сразу несколько человек, будто сговорившись, одновременно изрекли:

— Ну, давайте закурим!

И в это же самое мгновение в дверях прогремел оглушительный взрыв. Взрывной волной погасило свет, всю землянку забило пороховыми газами, от опрокинутой печки распространялся едкий, удушливый дым, все кашляли и кричали:

— Зажгите свет! Дайте свет!

Потом стали появляться голоса:

— Меня ранило!

— Дайте санитара!

— Давайте скорее свет!..

Кто должен давать этот свет, этих санитаров, никто толком не знал. В темноте все кричали, суетились, толкали друг друга, задыхались от газа и дыма, но никто не предпринимал радикальных мер к ликвидации бедствия. У меня тоже жгло руку выше левой кисти. Превозмогая боль, я быстро достал из брючного кармана спички, почти по головам пробрался к столу, поднял опрокинутую коптилку и зажег свет. ПНШ по разведке, оборвав плащ-палатку, закрывавшую вход, быстро выбрасывал из землянки дымившиеся головешки и, размахивая куском плащ-палатки, выгонял из землянки газ и дым. В землянке немного посветлело, дохнуло воздухом.

— Санитара! Скорей санитара!.. — кричал комполка.

Он все еще сидел за столом, но прижимая левой рукой правую, а телефонная трубка, болтаясь на шнуре, висела под столом, возле нее лежала отрубленная кисть правой руки командира. Комиссар полка, сняв пояс и расстегнув полушубок, старательно заталкивал обратно в живот свои вывалившиеся кишки и тоже взывал к санитарам. Начальник штаба хватался за свою левую ногу, а уполномоченный особого отдела — за бок. Сидевший же за спиной командира полка секретарь партбюро лишь спокойно произнес:

— Вот так закурили... — и смолк.

Прибежали фельдшер и санитар. Они быстро перевязали командира, комиссара и других раненых. У меня же оказался лишь кровавый подтек, вздувшийся черной шишкой, фельдшер примочил ее каким-то раствором и наложил на руку повязку.

Пока возились с ранеными, никто не замечал спокойно сидевшего на своем месте секретаря партбюро, и только когда увели всех раненых, мы обратили на него внимание и с ужасом убедились, что он мертв. Мы были поражены: когда же он успел проговорить «вот так закурили»? Я вскочил и побежал на ППМ, чтобы сообщить о смерти секретаря партбюро. Когда сидевшие в ожидании транспорта раненые командир и комиссар услыхали о смерти секретаря, они никак не хотели поверить, удивлялись в один голос:

— Да не может быть! Мы же ясно слышали, как он уже после взрыва сказал «вот так покурили». — И тут же заторопили фельдшера: — Ну-ка сходите узнайте, правда ли это?

Вернулись с фельдшером на КП, раздели убитого и стали осматривать. На левой стороне груди, прямо напротив сердца, обнаружилась единственная маленькая ранка, будто пробитая гвоздем, из которой струилась еще горячая кровь.

Удивительный, редкий случай, чтобы человек с пробитым сердцем еще мог говорить.

Принесли носилки, и мы бережно вынесли тело секретаря партбюро полка. Его отвезли в село Черницы и там похоронили на кладбище со всеми воинскими почестями.

Прощаясь с фельдшером на КП полка, я спросил о ранении комиссара полка, ведь я сам видел его распоротый живот. Фельдшер усмехнулся:

— Вы знаете, товарищ старший политрук, меня все чаще и чаще стала удивлять война. Только здесь, на войне, могут происходить такие неожиданные и самые невероятные, немыслимые случаи. Вы представьте себе: осколок мины так «аккуратно» распорол весь сальник живота комиссара, который у него, между прочим, достигает трех сантиметров, разрезал пленку живота — и не тронул ни одной кишки! А это гарантирует ему полное выздоровление. Конечно, если в рану не занесена инфекция.

Обрадовавшись такому обнадеживающему заключению, я горячо поблагодарил фельдшера:

— Вот и хорошо! И, будем надеяться, никакой инфекции!

При свете коптилки

Вскоре две дивизии ушли с плацдарма, а нашей дивизии было приказано укрепиться и не сдавать его врагу ни при каких условиях. Правый берег Волхова, от озера Ильмень до Киришей, был освобожден от фашистской нечисти, лишь в немногих местах немцы еще удерживали небольшие плацдармы на нашем правом берегу. Зато на левобережье наши плацдармы все увеличивались в числе и ширились территориально.

Военные события на нашем фронте складывались таким образом, что уже к весне 1942 года мы могли освободить от фашистской блокады наш многострадальный Ленинград, где разыгрывалась величайшая в истории человечества трагедия: в результате блокады здесь ежедневно умирали от голода тысячи жителей города. Для освобождения Ленинграда отныне образовалось два фронта: внутренний — Ленинградский, и внешний — Волховский. Задача у обоих фронтов была одна: прорыв и освобождение Ленинграда от блокады. Однако с ходу, зимой 1941/42, выполнить эту задачу не удалось.

Причиной тому было не только предательство генерала Власова, погубившего целую армию. Более веской и, я бы сказал, основой причиной было общее неумение воевать в современных условиях. А летом 1942 года, оправившись от зимнего поражения и перегруппировав свои силы, гитлеровцы развили столь бешеное наступление на юге нашей страны, что создалось крайне тяжелое положение для всей нашей армии и всей страны, и тут уж стало не до Ленинграда. Наступил двухлетний период оборонительной войны, ни в чем не схожей с обычным понятием «позиционной обороны».

Потянулись короткие, морозные и очень яркие февральские дни. Хотя еще господствовали трескучие морозы, хотя кругом еще лежали нетронутые сугробы, красовались заиндевелые рощи, но яркое солнце уже манило наружу. После полутемных, сырых и душных блиндажей хотелось подольше насладиться этим ярким светом, надышаться чистым морозным воздухом.

Но зима есть зима, она сурово загоняла нас в теплые блиндажи и землянки, где днем и ночью, изо дня в день, из месяца в месяц горели смрадные коптилки, возле которых нам приходилось и писать донесения, рапорты и доклады, и читать газеты и журналы, а иногда — художественные произведения и учебники.

Слабый свет коптилки дополнялся еще и невероятной теснотой. У одной или двух коптилок для всех не хватало места. Когда наша дивизия осталась на плацдарме в единственном числе, ее штаб и политотдел покинули село Черницы и обосновались в блиндажах среди березовой рощи на правом берегу Волхова, точно напротив плацдарма. На сей раз наш политотдельский блиндаж был хорошо благоустроен: дощатый пол, стены отшлифованы, устроены нары и очень тепло. На середине блиндажа стояли два столика, за одним из которых обычно работали секретарь политотдела Шустиков и инструктор-информатор Акулов; за другим столиком работала машинистка Валя. Нам же с товарищем Страховым ни за одним столиком места не отводилось. Но готовиться к беседе или докладу все-таки необходимо, и мы устраивались у работающих за спиной: лавируя материалом, ловили свет и так, строчка за строчкой, прочитывали нужный материал; повернувшись или подняв руку, сидящие за столиком загораживали нам свет, и мы поминутно просили их не двигаться, что, конечно, их раздражало, так как свою работу они считали самой важной в политотделе: что там какие-то пропагандисты — и гнали нас вообще от столов и света.

Но вот, с большими трудностями, материал прочитан. Необходимо записать свежие мысли, и снова вопрос: где? И тут мы нашли своеобразный выход. Мы спокойно забирались на нары и терпеливо выжидали, когда кто-то из занимающих стол и свет устанет и ляжет отдыхать. По своему фронтовому опыту я знал, что наиболее тяжелый сон одолевает людей примерно с двух часов ночи, поэтому, завалившись где-нибудь в уголке, я старался к этому времени выспаться. Пользуясь таким приемом, я выкраивал целых пять-шесть часов времени и великолепной обстановки для плодотворной творческой работы. И это мне всегда удавалось.

Саперы днем и ночью укрепляли передовые линии обороны: ставили проволочные заграждения, минировали опасные проходы от танков и пехоты, устанавливали МЗП и «сюрпризы». Но тишина на фронте временами бывала такой, что казалось: война закончилась, течет обычная жизнь. Но это только казалось. На самом деле война шла своим чередом, лишь изменяя на отдельных участках свои формы. Мы энергично укрепляли свои позиции, готовясь во что бы то ни стало удержать завоеванный плацдарм; а немцы, наверно, накапливали силы, чтобы разбить нас и вернуть утерянное или хотя бы улучшить свои позиции.

Обратная ситуация сложилась под Киришами. Здесь немцы спешили укрепить свои позиции на нашем правом берегу, стремясь удержать за собой этот важный для них плацдарм, а мы накапливали силы, чтобы раздавить и вышвырнуть их вон с нашей земли.

Так проходили дни, день за днем. В эту «мирную» работу то и дело врывались то активная ружейно-пулеметная перестрелка, то внезапные артиллерийские налеты, то разведка боем.

К концу февраля 1942 года наш плацдарм на левом берегу Волхова был уже полностью освоен и по-хозяйски обжит. Вражеские пули теперь не достигали нашей переправы, она стала безопасной, если не считать периодических артиллерийских налетов да иногда ее обстреливали немцы со своей береговой вышки, устроенной в еловой роще. Два больших немецких дзота на левом берегу, так досаждавшие нам, превратились в командные пункты двух наших стрелковых полков.

Стрелковые полки дивизии заняли оборону плацдарма, образовав дугу вокруг непроходимого болота, лежащего между левым берегом и линией железной дороги. Артиллерийский полк, расставив поудобнее свои дивизионы и батареи на правом берегу, готов был в любую минуту поддержать их своим точным и мощным огнем. Командный пункт, политотдел, тылы дивизии и полков находились на правом берегу — кто в блиндажах и землянках, кто в окрестных селах и деревнях, цепочкой раскинувшихся по берегам большого притока Волхова, реки Пчевжа. Противник как-то притих и, кажется, примирился с нашим присутствием за своей спиной.

Подарки фронтовикам

Родина тепло заботилась о нас, фронтовиках. Каждый день полевая почта приносила нам массу подарков. От целых коллективов предприятий и учреждений, от отдельных групп граждан и индивидуальных лиц. Среди подарков были самые различные вещи, предметы и продукты питания. А к знаменательному дню 24-й годовщины Красной Армии мы получили самые богатые дары. После тщательной проверки и анализа они поступили в политотдел дивизии для распределения.

Немедленно были составлены разнарядки, и мы снова пошли по частям, сопровождая подарки и строго следя, чтобы они дошли до солдат в окопах. В полках мы помогали распределить подарки по батальонам, а в батальонах — по ротам, и так дошли до бойцов переднего края.

Командир и политрук роты, распечатав привезенные посылки, так поделили гостинцы, чтобы хватило всем. Ночью солдаты и офицеры поочередно приходили на КП роты, где командир и политрук, поздравив каждого с годовщиной Красной Армии, торжественно вручали им подарки Родины. Продовольственные подарки с набором кондитерских изделий, колбасой, папиросами и даже чекушкой водки вызывали восхищение не меньше, чем вещевые — полотенца, носовые платки, теплые носки, перчатки, кисеты, портсигары и т. п. Почти на каждой вещице были вышиты, написаны или выгравированы добрые слова привета и пожеланий, и мы все разглядывали кисет из красного бархата с зеленой вышивкой: «Бей фашистских гадов!», носовой платок с вышивкой по краю: «Чтоб со скорою победой возвращался ты домой!», были и совсем простые слова: «От пионерки Томы».

Солдаты с нескрываемым восхищением рассматривали презенты, и каждый стремился прихвастнуть перед своими товарищами.

Предатель генерал Власов

Удалось прорваться и перейти линию фронта на нашем плацдарме бывшему председателю военного трибунала армии Власова. Я слышал его трагический рассказ и понял, что генерал Власов, кем бы он ни мнил себя, — всего лишь презренный предатель.

— Мы уже четко слышали канонаду военных кораблей, охранявших подступы к Ленинграду, — рассказывал председатель трибунала, — необходимо было лишь правильное оперативное управление войсками армии, чтобы быстро соединиться с войсками, защищавшими город. Наша армия, прорвав оборону немцев на берегах Волхова, уже фактически вышла на оперативный простор. Достигнув Любани, она имела возможность маневрировать и добиваться цели, но именно в этот момент Власов и бросил управление войсками армии.

Как опытный изменник, он хитро делал вид, будто потерял связь с войсками и командованием фронта. Радистов, посылавшихся командованием фронта для связи, Власов уничтожал или хитро избегал с ними встречи. На огромной площади прорыва, осуществленного корпусами армии, начался хаос.

Соединения и части армии, лишившись управления сверху, потеряли направления и в результате нередко сталкивались в бою друг с другом, принимая своих за войска противника. Из-за отсутствия кормов в кавалерийском корпусе начался падеж лошадей.

Раненые не эвакуировались. И, когда дезорганизация в войсках достигла апогея, Власов, забрав своих приближенных, ППЖ, ночью скрылся из расположения штаба армии и перешел к врагу.

Только после этого мы поняли измену и предательство Власова. Но было уже поздно. Дезорганизация и деморализация войск достигли невероятных размеров. Собрать войска и управлять ими стало уже невозможно. Часть из них устремилась назад и была спасена бросившимися на выручку войсками фронта. Были эвакуированы почти все раненые и кавалерийский корпус. Но немцы, подбросив свежие войска, успели окружить оставшуюся часть двойным кольцом. Член Военного совета армии, прорываясь к своим, в перестрелке с немцами застрелился последним патроном. Покончили жизнь самоубийством и многие другие офицеры штаба, не сдаваясь врагу. Остальные группами и в одиночку стали искать выход к своим... — завершил тяжелый рассказ бывший председатель военного трибунала.

Боевой гарнизон плацдарма

Дни шли своей чередой, сменяясь один другим, солнце светило все ярче, приближая весну. Но зима, казалось, не собиралась уходить, река, скованная льдом, по-прежнему спокойно белой лентой лежала, обозначая линию фронта. И все-таки весна, хотя и незаметно, постепенно подкрадывалась. Сначала появились сосульки на крышах домов, потом потемнели дорожки и тропки, проложенные по снегу, а затем поползли и маленькие ручейки, которые ночами еще промерзали до дна.

Укрепление плацдарма в основном было завершено. Впереди наших позиций теперь тянулась в несколько рядов колючая проволока. Между рядами проволочных заграждений лежали «спираль Бруно» и МЗП. В лесу были всюду расставлены мины, фугасы и «сюрпризы». Вырыты окопы, траншеи и ходы сообщений. Сооружено множество огневых точек и дзотов. Вся система обороны была достаточно насыщена огневыми средствами. Соорудили две линии обороны и третью — критическую. Через болото на правом фланге был выложен большой торфяной вал, вдоль которого шла линия обороны. Для полковой артиллерии было сооружено несколько запасных огневых позиций. Минометчики также оборудовали несколько огневых позиций, чтобы, меняя их во время боя, вовремя уходить от расчетного огня противника. После пристрелки полковая артиллерия и минометы стрельбы по противнику не вели — они были строго засекречены и открывать огонь могли только по приказу командира полка — в случае, если будет установлено нападение врага.

На высотке в густом лесу расположился штаб полка. На этой же высотке оборудовали подземный госпиталь с хирургическим отделением, достаточно снабженным инструментарием и медикаментами. Во главе госпиталя был поставлен хотя и молодой, но уже достаточно опытный хирург коммунист Коваленко. Готовились различные средства переправы и средства связи через Волхов. Штаб дивизии собирал и тщательно изучал данные за несколько лет о режиме разлива в этих местах Волхова, как и его притока Пчевжи. Словом, шла самая деятельная подготовка к обороне плацдарма.

Мы, разумеется, понимали, что немцы примирились с нашим присутствием на левом берегу не потому, что это якобы не имело для них никакого значения, а потому, что они не имели возможности в данный момент бросить против нас необходимые силы, так как их теснили на всех фронтах. И еще потому, что зимой они могли как-то обходиться без железной дороги, снабжая свою Киришскую группировку гужевым и автомобильным транспортом по дорогам, проложенным через замерзшие болота. Мы понимали, что с наступлением весны это «примирение» закончится, и противник будет вынуждены принять все меры, чтобы вытолкнуть нас обратно на правый берег, освободить жизненно важную для него железную дорогу и тем улучшить положение своей группировки.

Предполагалось, что попытку сбить нас с левого берега немцы предпримут именно в период большого разлива, когда помочь нам с правого берега будет крайне трудно, а местами и совершенно невозможно. Такой прогноз имел довольно веские основания. Во-первых, зима 1941/42 оказалась затяжной и снежной, леса были завалены снегом, и, хотя шла уже вторая половина апреля, снег в лесах продолжал оставаться нетронутым. Во-вторых, приток Волхова, река Пчевжа, впадающая с правого берега прямо напротив нашего плацдарма, могла, разлившись, отрезать нас на десятки километров от основных сил, на поддержку которых мы рассчитывали. Но фашисты почему-то не воспользовались этим обстоятельством — и проиграли битву.

Продолжая готовиться к схватке именно в период большого разлива, артиллерийский полк заготавливал плоты, чтобы поставить на них орудия и, замаскировав и закрепив их в залитом водой лесу, оттуда, с правого берега, поддерживать обороняющихся на плацдарме.

Одновременно решался вопрос, какими силами оборонять плацдарм. Было решено вывести с плацдарма все полки за исключением одного, гарнизон которого подобрать так, чтобы он устоял перед любым натиском врага. Времени до разлива оставалось мало, а работы по формированию гарнизона предстояло очень много: нужно было отобрать в гарнизон не менее восьмисот солдат и офицеров, тщательно их проверить и правильно расставить. В этой работе самое активное участие принимали работники политотдела дивизии.

В боевой гарнизон допускались все желающие, для этого не требовалось никаких формальностей, следовало лишь заявить о своем желании остаться на плацдарме командиру или политруку, можно было подать и письменное заявление. Никаких анкет, разумеется, мы не заполняли и людей не опрашивали, но изучали их различными способами и самым тщательном образом.

Беседуя с солдатами и офицерами, мы не рисовали им прекрасное будущее, а прямо говорили, что немцы обязательно попытаются выбить нас «со своего» левого берега, что предстоит очень упорная борьба, что плацдарм необходимо удержать в наших руках во что бы то ни стало и что в борьбе мы должны заменить число умением бить врага. Кроме того, мы объясняли, что «позиция обороны», с военной стороны, выгоднее: стойкость обороны в несколько раз увеличивает потери врага; и что на нашей стороне самое же главное преимущество: мы защищаем свою землю и мы должны ее отстоять, должны защитить свою свободу и независимость. И солдаты нас понимали. Они видели: мы от них ничего не скрываем, ничего пустого не обещаем, не запугиваем их и не сулим им легких побед, а говорим святую матушку-правду, какой бы она ни была. А воины, правильно ориентированные, понявшие свои цели и задачи, — непобедимы.

После проведенной работы в войсках было подано около восьмисот заявлений и почти тысяча бойцов изъявили устное желание вступить в боевой гарнизон. Однако в личных беседах при индивидуальном отборе попадались и такие, которые, будучи трусами, пустыми и бездарными людьми, все же плелись за общим потоком. Разоблачить таких людей не стоило большого труда, более того — они сами нам в этом помогали. Мы беседовали с политруком роты Пичугиным, изъявившим желание вступить в гарнизон, как вдруг он высказал сожаление по поводу того, что не умеет плавать.

— А зачем вам понадобилась эта спортивная специальность? — как бы в шутку поинтересовались мы.

— Да знаете, в жизни бывает всякое, — уклончиво ответил Пичугин.

— Что в жизни бывает всякое, это знают все, но почему вы сокрушаетесь об этом именно сейчас, когда до купального сезона еще почти два месяца?

— Гм-м... — промычал Пичугин, — вы думаете, что немцы будут ожидать купального сезона?

Всем стало ясно, на что ориентируется наш, с позволения сказать, политрук. Ясным было и то, что такого нельзя допускать до роты и на пушечный выстрел: можно ли доверить самый важный, самый ответственный участок нашей работы — душу бойца человеку, который заранее готовится бежать с поля боя?

Наконец подбор и укомплектование гарнизона были закончены. Назначены командир и комиссар полка. Подобран штаб и укомплектованы все службы. Гарнизон плацдарма твердо вступил на свою боевую вахту. Дивизия, усиленная одним лыжным батальоном, растянулась по правому берегу Волхова на целых двадцать пять километров. Штаб и политотдел дивизии уехали далеко от плацдарма, под Кириши. На старом месте остался лишь узел связи, он располагался прямо напротив плацдарма и хорошо связывал нас со штабом дивизии.

Гитлер — капут!

Тем временем весна подобралась уже вплотную. Повсюду появились большие проталины, побежали первые ручейки, талая вода постепенно смешалась со снегом, превратив все в жидкую снежную кашу. Ходить и особенно ездить делалось все труднее и даже опаснее: ступаешь вроде на снег или лед — и можешь оказаться по шею в ледяной воде. Выручали пока ночные заморозки, которые к утру так скрепляли ручейки и снег, что ходить можно было свободно. Но и этот наш помощник вскоре отказал, и весна быстро и дерзко вступила в свои права.

Дни становились все длиннее и теплее, на открытых полянах снег растаял уже полностью, а на бугорках появилась первая нежная зелень. В конце апреля на реке подняло лед. Сначала вода поколола его на большие куски, затем помяла на куски помельче и стала потихоньку сдвигать их вниз по течению.

Разыгравшиеся спутники Волхова — многочисленные ручейки, речушки и целые реки — все выше поднимали лед на реке. И вот наконец седой Волхов бодро встряхнулся, окончательно сбрасывая зимнюю спячку, зашелестел своим зимним панцирем и, набирая скорость, отправился в далекую Ладогу.

Я стоял на берегу Волхова, захваченный этим великим движением природы — красивым, живым, могучим и загадочным. По реке медленно, но неудержимо плыли огромные льдины и целые ледяные поля. На одних лежали трупы убитых немцев в серо-зеленых шинелях и в касках. На других — тела наших солдат, завернутых с ног до головы в белые маскхалаты. Проплыла льдина с вырванным с корнем кустарником, и за ней целое дерево с обломком кручи. Не было лишь традиционных зайчиков деда Мазая. Удивительно, куда подевалась эта животина с обширной фронтовой и даже прифронтовой полосы?

Но вот из-за леса на изгибе реки показалась огромная льдина, на которой красовалось некое ярко раскрашенное сооружение. Раньше нас его заметили немцы и почему-то открыли по нему бешеный огонь из минометов и огнеметов. Но огнеметы не доставали до сооружения, а мины рвались вокруг, не причиняя никакого вреда. Движимые любопытством, на берег сбегалось все больше и больше немцев, в бинокль мы хорошо видели, как они целыми толпами бежали к берегу от самой деревни Зеленцы. На нашем клочке берега, зажатом с обеих сторон немцами, собралось тоже немало любопытных. Минут через сорок льдина медленно подплыла к нам, и мы четко рассмотрели плывущее сооружение.

На льдине плыла виселица. А на виселице болталось чучело Гитлера. Гитлер был вполне экипирован — всеми атрибутами фюрера. Неизвестный художник с ярким мастерством изобразил его в парадной форме штурмовика, только без головного убора. Костюм был коричневого цвета. Сапоги лакированные. На груди — Железный крест со сверкающей белой обводкой. И подпоясан по форме, подтянутый, как на параде. С головы, закрывая половину правого глаза, свисала черная, как смоль, редкая, но жесткая прядь волос. Толстая веревочная петля, как галстук, сдавливала шею, от чего глаза вылезли из орбит и сверкали на солнце страшными бельмами. Огромный красно-синий нос алкоголика торчал кверху, а широкий, как лопата, язык такого же цвета свисал по груди, достигая концом кобуры парабеллума. На рукаве красовалась фашистская свастика в черно-красном обрамлении. Над виселицей на большом полотнище крупными буквами по-русски и по-немецки значилось: «Гитлер отправляется в поход на Москву». Впечатление дополнялось еще и тем, что в этом месте река действительно поворачивала прямо на восток в направлении Москвы. Так что и само произведение, и курс движения персонажа были поистине красноречивы.

Солдатские шутки! Хохот! Смеялись до боли в животе! Только теперь мы поняли, почему немцы открыли такой бешеный огонь из минометов и огнеметов. Они не хотели, чтобы этот немецкий символ увидели мы! Им это крайне не нравилось! Они так хотели его уничтожить! Но не смогли! Когда чучело проплывало мимо нас, мы тоже открыли по нему огонь, но уже не из минометов и огнеметов, а из пистолетов и винтовок. Кто метил в лоб, кто в глаз, а кто в открытый рот.

Боевая подготовка

Ледоход закончился. На левом берегу вода поднялась в уровень с кручами, а кое-где даже выплескивалась через них. Правый же берег напротив нашего плацдарма был затоплен на огромном пространстве. Нераспустившийся еще лес стоял наполовину в воде, а деревни Черницы и Мелехово по обоим берегам дельты Пчевжи, казалось, плавали в воде, как китайские джонки.

Ожидая нападения, мы продолжали укреплять и совершенствовать свою оборону. В целях введения в заблуждение воздушного наблюдателя противника мы соорудили на видном месте ложные огневые позиции с макетами пушек, направленных в сторону противника. В интересах живучести наземной связи со штабом дивизии связисты протянули в разных местах через реку шестнадцать воздушных линий связи и два подводных кабеля. Для перевозки оружия, боеприпасов, продовольствия и эвакуации раненых в одном из наиболее глубоких ручьев, далеко уходившем в лес, укрыли более тридцати лодок и баркасов. Все огневые средства обороны были всегда на боевом взводе. Все места возможного накопления противника пристреляны. В ожидании нападения боевой гарнизон жил напряженной жизнью.

А противник все молчал

Но вот двадцать шестого апреля над нами появилась «рама» — воздушный разведчик противника. Она кружилась на большой высоте с раннего утра до позднего вечера. Однако у нас все было укрыто, замаскировано, и ничто не выдавало нашего расположения, наших позиций и наших коммуникаций. Бревенчатая дорога, шедшая через болото, ежедневно маскировалась свежим мхом. Во время полета «рамы» специальным приказом запрещалось всякое движение на открытых местах, тщательнее маскировались все огневые средства, кроме ложных.

Вокруг лжепозиций приказывалось устраивать движения, которые демонстрировали бы активную подготовку к обороне: периодически подвозить от переправы к лжебатареям пустые ящики и укладывать их в штабеля (после ухода «рамы» ящики увозили обратно, а при ее появлении вновь привозили и укладывали в штабеля); возле ложных батарей периодически устраивались учебные тренировки. Словом, делалось все, чтобы ввести противника в заблуждение, дезориентировать его и не позволить получить о нас хотя бы приблизительное представление. Враг не должен знать ни нашего расположения, ни нашей системы обороны, ни наших коммуникаций — так был воспитан весь наш боевой гарнизон.

Наконец вода постепенно стала спадать, и освободившаяся земля начала покрываться зеленью. Осевший после половодья тонкий слой ила засох на поверхности гончарной коркой, закрыв собой солнце, и, кажется, сознательно стремился удушить молодые ростки. Но тщетно! Набираясь сил, они дружно подпирали корку снизу, прокалывали или опрокидывали ее вверх тормашками и все росли и росли.

Закончилось и половодье. А немцы все молчали. Но появление «рамы» над нашим плацдармом было зловещим. Всем был ясно, что немцы фотографируют наш плацдарм, стремясь разгадать наши силы, нашу систему обороны и наши коммуникации. И если на плацдарме все тщательно укрывали и маскировали, то дивизионные артиллеристы, снявшись с плотов, вытянули свои огневые вдоль правого берега, не позаботившись об их маскировке: они расположили свои огневые на открытых полянах вдоль дороги и отсюда готовились нас поддерживать.

В последних числах апреля меня отозвали с плацдарма, не прислав никого взамен.

В политотделе дивизии

В политотделе дивизии я не был месяца два и обнаружил здесь некоторые изменения. Мой друг, Страхов Михаил Васильевич, был назначен комиссаром в стрелковый батальон, на его место прибыл новый инструктор по фамилии Рак. Внешне он был похож на запорожского казака времен Богдана Хмельницкого: среднего роста, плотный в телосложении, немолодой, но красивый мужчина; черные, как смоль, усы его низко свисали почти до подбородка, подчеркивая национальную принадлежность, но говорил он на чистом русском языке и без акцента.

Появился в нашем политотделе и новый заместитель начальника вместо бывшего заместителя товарища Громова, у которого оказалось что-то не в порядке с партийной дисциплиной, в силу чего он очутился не у нас в политотделе, а в партизанском отряде. Прибывший носил звание старшего батальонного комиссара, но фамилии его и тем более отчества я так и не запомнил. Зато его комплекцию, его характер, манеры и поведение я запомнил очень хорошо. Это был сравнительно молодой, но уже обрюзгший человек, с отвисшим животом и одышкой. Говорили, что до мобилизации на фронт он работал секретарем горкома в каком-то провинциальном городишке. При первом же знакомстве он произвел на меня весьма неприятное впечатление: здороваясь, он почему-то брезгливо смотрел в сторону.

В политотдельской семье он не прижился. Все время своего пребывания в политотделе он постоянно держался чужаком. Никто из работников политотдела не питал к нему уважения. Зато насмешек было хоть отбавляй. Да и не смеяться над ним было невозможно. Например, все мы знали, что на передовых позициях он никогда не был, но зато делал вид, что «эта передовая» его просто замучила. Уходя из политотдела, он всегда громко объявлял, что идет на передовые позиции, но, обойдя один-два командных пункта, он, как правило, оказывался в тылу одного из полков и, отсидевшись там два-три дня, приходил обратно. Он видел нас, пришедших с передовой, еще не успевших привести себя в порядок, — и сей заместитель, возвращаясь в расположение штаба дивизии, всегда вымазывал сапоги до самого верха грязью, добавляя к этому часть брюк и часть шинели, и именно в таком затрапезном состоянии старался показаться начальству и возможно большему количеству работников штаба и политотдела. Затем он заходил в общую землянку политотдела и, обязательно грубо согнав кого-нибудь со стула, тяжело опускался на его место всей своей тушей и долго сидел, тяжело отдуваясь. Увидев кого-то из инструкторов, он пальчиком подзывал его к себе и подолгу допрашивал: где был, что делал, какие происшествия расследовал, что видел или слышал, кто герои ЧП, фамилии стрелков и офицеров... Все это он тщательно записывал в свой блокнот, выдавая затем эти данные за свои собственные, им самим добытые на передовых позициях.

Правда, надолго он у нас не задержался. После первого же партийного собрания его немедленно куда-то откомандировали.

Не встретил я в политотделе и Вашуры Петра Ильича. Его выдвинули заместителем начальника политотдела другой дивизии, а секретарем дивизионной партийной комиссии теперь стал бывший командир батальона связи майор Матвеев. Это был средних лет человек, на вид лет тридцати-тридцати пяти. Грамотный офицер-связник, он неплохо ориентировался и в общественно-политических делах. Я его хорошо знал главным образом потому, что в период формирования дивизии служил в его батальоне политруком роты связи. Майор Матвеев был человеком осторожным и крайне сдержанным, он не всегда мог высказать открыто свою точку зрения, независимую от начальства. Впрочем, этот недуг, кажется, свойственен большинству военных, но этим никогда не грешил его предшественник Вашура. Вместе с тем Матвеев выгодно выделялся своими деловыми и политическими качествами из среды других офицеров и как нельзя лучше подходил к должности секретаря дивизионной парткомиссии.

Секретарь партийной комиссии в армии — это фактически воспитатель коммунистов. Отбирая вместе с членами партийной комиссии самых лучших из людей в партию, он следит за тем, как коммунисты растут, как они выполняют уставные и программные требования, инструкции ЦК партии для военных коммунистов. Он же вместе с членами комиссии рассматривает и обсуждает нарушения и проступки, допущенные коммунистами, наказывает их за это, в то же время он решительно и стойко защищает права, интересы и достоинство коммунистов, когда на них кто-либо посягает. Опираясь на первичные партийные организации, партийные бюро полков и отдельных частей, партийная комиссия постоянно следит за идейной и моральной чистотой партийных рядов, помогая тем самым политотделам и командованию цементировать общие ряды солдат и офицеров. Эти задачи Матвеев, кажется, понимал неплохо.

В политотделе однако подолгу мы не задерживались. Сдав начальнику докладную или рапорт о проделанной работе, мы снова и снова отправлялись в боевые порядки. Там было наше постоянное рабочее место, поэтому и сейчас, пробыв несколько дней в политотделе и отчитавшись о работе на плацдарме, я был командирован в один из полков, расположенных у железнодорожного моста в Киришах.

 

СРАЖЕНИЕ ЗА ПЛАЦДАРМ. МАЙ 1942

«Вы должны помочь гарнизону». Гибель артдивизиона. Смятение на КП полка. Контузия. Засада. «Захват» дзота. Батальон без командира. Передовая и ее защитники. Подкрепление... тринадцать человек. Новый комбат. Враг наступает. Гибель капитана Алексеева. Начштаба оперативного отдела дивизии подполковник Горшунов. Комроты Филатов. Плацдарм отстояли

«Вы должны помочь гарнизону»

Этот мост через Волхов я видел, правда издалека, еще в декабре 1941 года, а теперь я был от него не далее двухсот-трехсот метров, отсюда не только в бинокль, даже простым глазом он хорошо просматривался. Мост был взорван, одна его ферма, уткнувшись концом в воду, лежала на дне реки.

Немецкая оборона на правом берегу Волхова располагалась полукругом по обеим сторонам железнодорожного полотна, на расстоянии двух-трех километров от моста в глубину и километров пять-шесть по фронту.

От рабочего поселка Кириши не осталось и следа, за исключением химического комбината, который стоял у самого берега реки выше моста. Бои здесь не прекращались ни днем ни ночью. В результате плацдарм, первоначально захваченный фашистами, сократился в несколько раз, врагу пришлось засесть в долговременные укрепления, пытаясь удержать плацдарм в напряженной борьбе.

Долговременная система обороны противника здесь была четко видна. За многорядным забором колючей проволоки на некотором расстоянии была растянута «спираль Бруно». За ней — ряды железобетонных надолб и стальные противотанковые ежи. В высокой железнодорожной насыпи виднелись какие-то капитальные сооружения с ходом сообщений.

Ближе к воде в насыпи просматривалась вершина какого-то тоннеля, вход в него был замаскирован кирпичной стеной. Доты и множество огневых точек были до предела насыщены разнообразными огневыми средствами. В этих условиях действительно нужно было воевать не числом, а умением.

Закончив работу в полку, я возвращался в политотдел дивизии рано утром 9 мая 1942 года. Шел я далеко в обход передовых позиций, ведь пули летят на четыре-пять километров, а их следовало избегать: поперек пуль ходить не рекомендуется, иначе можно нечаянно столкнуться. Не однажды мне приходилось бывать под обстрелом, но сейчас была весна в полном своем цвету, и хотелось подольше ее видеть, получше ее узнать и подольше побыть с ней наедине. Неразумно рисковать в такое время.

Петляя по лесным тропкам, перепрыгивая журчащие ручьи, я неторопливо двигался к командному пункту дивизии, как вдруг из сотен орудий загрохотала артиллерийская канонада в районе нашего плацдарма. Я машинально выхватил из брючного кармана часы и зафиксировал — ровно девять часов.

«Так вот когда началось наступление немцев!» — вслух подумал я.

За оборону плацдарма я был спокоен, но такой бешеный и массированный огонь вызывал озноб. Поднявшись на высотку, я увидел, что над плацдармом висят целые эскадрильи немецких бомбардировщиков. Густой дым, газ, пыль, пар и пламя заволакивали не только плацдарм, но и все подступы к нему на правом берегу Волхова.

Грохот канонады все более нарастал, до командного пункта дивизии оставалось еще шесть-семь километров, и я заторопился. Перед дорогой я не позавтракал, и сейчас, через два с половиной часа пути, у меня разыгрался зверский аппетит, я готов был жевать зеленую листву, отыскивать съедобные коренья и глодать кору на деревьях лишь бы наполнить чем-нибудь желудок, и я утешался тем, что через час-полтора уже буду на месте.

Шел одиннадцатый час, до КП дивизии оставалось всего с километр, когда я увидел на линии железной дороги Кириши — Будогощь дрезину, возле нее суетилось несколько человек, и все почему-то махали мне. Решив, что ошибся, я продолжил свой путь и вдруг увидел, как от дрезины отделился человек и побежал мне наперерез. Недоумевая, я остановился, стало ясно, что махали именно мне и человек бежит за мной. Свернув с тропы, я не торопясь пошел навстречу. Всмотревшись, я узнал секретаря ДПК майора Матвеева.

— Что же вы медлите! — еще не добежав, закричал Матвеев. — Скорей к дрезине, вас ожидает комдив!

Придерживая болтавшуюся на поясе полевую сумку, я что есть силы побежал за Матвеевым.

У дрезины все набросились на меня с упреками, якобы я задержал их почти на полчаса, что меня крайне возмутило, и я дерзко спросил:

— А если бы я вовсе не пришел?

Ответил комиссар дивизии:

— А мы предварительно позвонили в полк, узнали, что ты уже вышел и во сколько, потому знали, что скоро должен здесь появиться. — И, поняв мой вопрос, объяснил: — Ты ведь готовил гарнизон, знаешь всю систему обороны, нужно помочь им, немцы бешено там наступают.

— Кончайте! — крикнул с дрезины генерал. — Поехали!

Я быстро вскочил в дрезину, и мы рывком стронулись с места, удаляясь от КП дивизии.

Километров через сорок пять, сделав большой круг, мы оставили дрезину и пешком направились в деревню Мелехово, возле которой находился дивизионный пункт связи. Генерал с группой офицеров направился к связистам, а мы с майором Матвеевым — к переправе на плацдарм.

Гибель артдивизиона

Над полем боя высоко в небе по-прежнему кружилась «рама», теперь она уже не фотографировала местность, а корректировала огонь многочисленных вражеских батарей. Гром канонады продолжался с неослабевающей силой, хотя времени было более четырнадцати часов, и солнце смотрело к закату. Артиллерия противника била слаженно несколькими полками, накрывая массированным огнем большие площади. Бомбардировщики противника над плацдармом больше не появлялись, полагая, что свое дело сделали отлично. Наблюдая и взвешивая все происходящее на плацдарме, я думал, что едва ли мы найдем на нем что-либо живое.

Не доходя до берега с полкилометра, мы увидели картину полного разгрома нашего артиллерийского дивизиона, неосмотрительно растянувшего свои огневые позиции по дороге вдоль берега. Следы недавнего массированного артиллерийского налета были еще свежи, дымились воронки, в результате прямых попаданий некоторые орудия были перевернуты и изуродованы, ящики со снарядами разбросаны, снаряды рассыпаны, видны были и места взрывов снарядов от детонации. Мы увидели несколько трупов бойцов орудийных расчетов и лошадей, возле 76-мм орудия лежал труп убитого офицера. Живых артиллеристов здесь уже не было, они куда-то укрылись, забрав с собой раненых.

Мы были в середине порушенного дивизиона, когда издали нас кто-то окликнул. Оглянувшись, увидели в соседней роще офицера, взмахом руки он подзывал нас к себе. Это оказался комиссар дивизиона политрук Бражников, он и рассказал нам, что здесь произошло. Дивизион целый день вел ответный антибатарейный и отсечный огонь, вывел из строя не одну батарею противника и даже вынудил на некоторое время замолчать всю вражескую артиллерию. Но «рама» точно засекла их и скорректировала огонь пришедших в себя немецких батарей.

— Всего минут двадцать тому назад немцы ударили по нашему дивизиону одновременно из ста тридцати орудий, — докладывал нам комиссар. — Убили несколько человек и многих ранили. Уже четыре санитарных двуколки отправили с ранеными, и вот еще сколько осталось... — Он вдруг прервался и спросил: — А вы не на переправу ли идете? — И после нашего утвердительного ответа, покачав головой, твердо сказал: — Не переедете! Как раз сейчас немцы усилили огонь именно по переправе.

— Может, нам повернуть обратно? — пошутил Матвеев.

— Говорю это не для того, чтобы запугать вас, — возразил Бражников, — считаю, что переждать интенсивность огня целесообразно, иначе не выполните своей задачи.

— Это, может, и верно, — заметил Матвеев, — но ситуация там тревожная, придется идти.

Простившись с комиссаром, мы поспешили к берегу.

Река блестела на солнце, как зеркало. Спокойное, но мощное течение огромной толщей двигалось между двух берегов, как живая ртуть по желобу. Ни один из берегов не подавал признаков жизни. Все на них было издолблено минами, снарядами и авиабомбами. Большие и мелкие деревья лежали по всему берегу, срубленные снарядами, вывернутые с корнем авиабомбами, а устоявшие на корню плакали кровавыми ранами. Из каждой раны текли слезы: бесцветные, розовые, фиолетовые — вытекая из пробоин в деревьях, сок падал крупными каплями на землю, словно кровь из груди раненого. Но, истекая кровью, лес стоял все такой же могучий и гордый, он не падал духом и не сгибался перед врагом. Так же ли стойко и мужественно сопротивляются врагу защитники плацдарма?

Обнаружив у самого берега большую воронку от авиабомбы, мы немедленно забрались в нее. На дне воронки уже собралась грунтовая вода, и, чтобы не сползти вниз, мы, осунув сапогами землю, каждый для себя сделали по одной ступеньке, опираясь на которые полулежа стали наблюдать за действиями артиллерии противника.

Немецкие артиллеристы по-прежнему дружно били всей массой орудий по площадям. Били они в основном по реке, в места переправы, стремясь воспрепятствовать пополнению плацдарма людской силой, боеприпасами и продовольствием. Били и по нашим передовым позициям по обе стороны реки. Но действия немцев было нетрудно изучить: нужно лишь проверить интервалы, схему — и можно свободно выбирать момент. На левом фланге нашей обороны слышался рокот моторов танков. Там шел упорный бой. Артиллерийский дивизион перестал быть помехой, а новую артиллерийскую поддержку мы пока не наладили — вот почему, используя временное преимущество, гитлеровцы с остервенением рвались к берегу. Просидев непродолжительное время в воронке, мы полностью изучили ритм огня немцев: они давали залп через каждые пять минут; били сначала по левому флангу, потом по правому, потом по середине реки. Этот установленный шаблон они уже не изменят, так что можно спокойно переправляться. Выбрав момент, я выскочил к воде и закричал на тот берег:

— Эге-ге-ге-гей! Давай лодку!

Из бомбоубежища, вырытого прямо в круче, выглянул солдат и стал пристально всматриваться в меня. По комплекции я сразу узнал в нем Кирилла Семеновича Петрова — многоопытного солдата еще старой, царской армии, и снова закричал, называя его по имени-отчеству. Узнав и поняв меня, Петров прокричал:

— Пусть пробьют по середине, потом подплыву.

Махнув рукой в знак согласия, я вернулся в воронку. Как только прошел удар по середине реки, где как раз и предстояло нам переправляться, Петров немедленно появился на реке со своей лодкой. Плывя к нам, он успел подхватить большого сазана и несколько щук, оглушенных взрывом. Выскочив из воронки, мы быстро прыгнули в лодку. По реке, сверкая белыми брюшками, плыло множество убитой и оглушенной рыбы. Торопя лодку в обратный путь, Петров сумел ловко выхватить из воды еще несколько рыбин, приговаривая:

— Эк, канальи, сколько рыбы погубили! Ведь она теперь вся пропадет, и выловить невозможно, всюду стреляют.

Пока мы плыли, я заметил, что из шестнадцати воздушных проводов связи, перетянутых в разных местах через Волхов, осталось только два, остальные висели жалкими обрывками. Макеты орудий были все перевернуты и разбиты, повсюду валялись разбросанные штабели пустых ящиков. Объяснив Матвееву что это, я с гордостью сказал:

— Значит, мы трудились не напрасно, а вот немецкие летчики потратили свои «эллегербомбен» напрасно.

— Да-а-а, русская смекалка обходится немцам недешево, — согласился Матвеев.

Высаживаясь из лодки, мы спросили Петрова:

— Перевозил ты сегодня кого через реку?

— Нет, вас первых, — ответил Петров, — Правда, недавно приходили сюда командир и комиссар полка. Вот и вещи принесли, — он показал на чемоданы и свертки. — Но только они постояли тут, посмотрели через реку и обратно ушли.

Мы недоуменно переглянулись и, встревоженные, поспешили на КП полка.

Смятение на КП полка

К нашему изумлению, мы встретили на командном пункте полную растерянность. Командир, совершенно деморализованный, сидел в своей спальной нише, низко опустив голову, в другой нише, тоже невеселый, сидел комиссар. Связи с подразделениями полка они не имели и не знали, что творится на передовых линиях обороны. Не поднимая головы, командир доложил:

— Госпиталь переполнен ранеными, их поступает все больше и больше. Все резервы, кроме взвода разведки, израсходованы. Артиллерия с правого берега поддержку прекратила, и связь с ней оборвана. Подкреплений никаких не поступило. Да их и переправить к нам невозможно, вы сами видели, как бьют по местам переправы. Из дивизии передали, что комдив выехал к нам и сам будет решать вопросы. У меня же ничего больше нет, появись сейчас немцы на КП, так у меня и защититься нечем. Вот вам и вся обстановка, — закончил командир.

Обстановка действительно было очень тяжелая, и она усугублялась тем, что командование полка полностью потеряло управление боем. Только теперь я понял, как дорого иногда обходится нам примиренческое отношение к делу. Я же видел, я знал и заранее был убежден, что этот командир и этот комиссар не способны обеспечить руководство гарнизоном не только в боевой, даже в обыденной обстановке. В противоположность политотделу, проявившему максимум заботы и внимания в подборе личного состава гарнизона, штаб дивизии безответственно отнесся к подбору и назначению командира полка на столь важный и ответственный участок обороны. А я тогда промолчал, не поднял этот тревожный вопрос перед начальником политотдела, перед комиссаром и командиром дивизии, не добился вовремя их замены. А теперь вот, пожалуйста! Вставай и сам за них работай, если не хочешь погибнуть.

Нужно было срочно принимать какие-то меры. Мысль работала с напряжением и быстротой. Враг спешил, он оказывал бешеное давление на наш левый фланг, который оборонял 1-й стрелковый батальон, а командир продолжал безвольно сидеть, ничего не предпринимая. Майор Матвеев вопросительно смотрел то на меня, то на командира, ожидая с нашей стороны какого-то решения, но его пока ниоткуда не поступало, а сам он ничего не мог предложить, поскольку здесь вовсе ничего не знал, а из доклада командира полка ничего конкретного не явствовало. Я же понимал, что спасать нужно прежде всего левый фланг обороны: пока он будет в наших руках, мы можем удерживаться на плацдарме бесконечно долго, и наоборот: если немцам удастся выйти на берег, они едва ли выпустят отсюда хоть одну живую душу — перестреляют всех и каждого.

Так что же с ним, с этим левым флангом? Защищает ли его кто-нибудь? Есть ли там еще живые защитники? Об этом никто и ничего не знал, командир полка сообщил лишь, что посылал туда двух связных установить живую связь, но связные не вернулись, с тех пор обстановка на левом фланге остается неизвестной. По ходу событий можно было понять, что там кто-то есть — кто-то сдерживал натиск противника, иначе немцы давно бы вышли на берег и взяли переправу под свой контроль. Однако немцев на берегу пока не было. Следовательно, основное сейчас: во-первых, установить связь с 1-м батальоном, защищающим левый фланг; во-вторых, изыскать все возможные внутренние резервы для его поддержки, ибо раньше утра никакой надежды на получение подкреплений из дивизии нет. Эти соображения одобрили все. Но как связаться с батальоном? Откуда взять резервы? На это никто не мог дать ответ. На радиопозывные батальон по-прежнему не отвечал. Других средств связи с ним не имелось. А положение нужно было спасать, немедленно. Убедившись, что действовать тут некому, и обозлившись, не зная сам на кого, я чуть не в тоне приказа сказал командиру:

— Дайте мне двух автоматчиков, и я сам пойду в батальон. А вы займитесь резервами, они у вас найдутся на северном и восточном участках обороны, там немцы не наступают. Возьмите с этих участков часть людей, а оставшимся прикажите усилить интенсивность огня. Резерв держите пока у себя. Когда выяснится положение на левом фланге, тогда и будете им распоряжаться.

Эти предложения внесли какое-то оживление, а командир, вскочив с места, без слов выбежал из блиндажа. Через несколько минут он ввел двух автоматчиков и строго приказал:

— Пойдете с батальонным комиссаром в 1-й батальон. Все его приказы выполнять беспрекословно. Ясно?

— Ясно! — последовал ответ.

— Запасные диски к автоматам есть? — спросил командир.

— Есть, — ответили солдаты.

— Гранаты?

— По четыре штуки.

— Вот и хорошо. Смотрите! Комиссара не бросать ни при каких условиях!

— Есть! Комиссара не бросать ни при каких условиях! — повторили разведчики.

Контузия

Взяв автоматчиков, я направился на левый фланг обороны плацдарма. До КП батальона было не более трех километров, шли мы быстро, местами бежали, по пути я обдумывал причины молчания батальона. Возможно, погиб или ранен комбат и на КП не осталось офицеров. Или КП уже у немцев, но разрозненные группы защитников не дают им возможности полностью взять положение в свои руки. Ясно одно: ситуация крайне запутанная, непонятная и опасная, нужно быть исключительно внимательным и осторожным. Заговорил с идущими со мной разведчиками:

— Как же вы допустили, что командир полка ничего не знает о том, что творится на передовой? Вы же разведчики!

— А что мы можем сделать? — ответили солдаты. — Нашего командира отправили на передовую командовать ротой, а мы что? Вот послали нас с вами, мы идем.

— А когда вашего командира послали на передовую?

— Да еще с утра, как все началось.

Я понял, что вакханалия в руководстве и управлении боем началась сразу же после нападения противника. Обезглавить разведку в начале боевой операции — это значит ослепнуть и оглохнуть! И это делает командир! Собственными руками! В такой обстановке, когда разведка действительно является глазами и ушами в действиях командира! Допустим, командир допускает грубую ошибку, но, спрашивается, зачем же тогда при нем комиссар? Да, в том-то и беда! Комиссар оказался в масть своему командиру. Да ведь его и поставил сам командир — по приятельству, не по деловым качествам. Нельзя сказать, что эти люди — командир и комиссар — вообще никуда не годились. Нет, конечно. Как люди, как товарищи, как коммунисты они были вроде неплохи. Но к той роли, которая им поручалась, они были непригодны. У обоих не было решительно никаких задатков руководителя.

Так, разговаривая на ходу и обдумывая события, мы обогнули одну поляну лесом, так как в воздухе появилась «рама», и, пройдя еще километра полтора, оказались перед другой поляной, которую обойти было трудно, а в обстановке полной неизвестности и небезопасно. Поляна было немаленькая и лежала между двумя ручьями, как выпученный живот, в самом ее центре рос огромный цветущий куст черемухи. Через эту поляну, по самой ее вершине, с севера на юг проходила наша дополнительная — критическая, линия обороны; правда, пока эта линия была пуста, но окопы и огневые точки для пулеметов были вовремя заготовлены и содержались в исправном состоянии.

Оба ручья, омывавшие поляну, брали свое начало из одного и того же болота и были довольно глубокими, особенно весной, между ними и предстояло нам перебежать, а это около километра. Поляну еще не тронула война, она была девственно чиста и прекрасна, в надежде на удачу мы выскочили из леса и понеслись к противоположному краю. Но едва достигнув середины, услышали орудийную канонаду в тылу немцев и через несколько мгновений поняли, что снаряды летят прямо на нас. Мгновенно оглядевшись, я увидел впереди у самого куста черемухи дзот, крикнул солдатам: «Живо в дзот!» — а сам, заметив небольшую ямку с южной стороны дзота, до краев заполненную водой, плюхнулся с разбегу в нее.

И тут же вокруг нас загрохотали десятки разрывов снарядов различного калибра. Ямка, небольшая с виду, оказалась однако глубиной по пояс, на дне ее лежал еще не растаявший лед, а снаряды рвались со всех сторон и так близко, что меня засыпало землей то с одной, то с другой стороны. Вдруг совсем рядом раздался взрыв оглушительной силы! Теряя сознание, я осунулся в ямку, в голове пронеслось: «Конец!».

Не знаю, сколько времени я кис в этой ямке, но только, будто во сне, мне стало мерещиться, что вокруг моей шеи ползет холодная, как лед, змея, намереваясь укусить меня в вену ниже левой челюсти. Понимая смертельный исход укуса, я напряг все усилия, ловкость, чтобы молниеносно схватить ее ниже головки за горло, оторвать от моей шеи, отбросить подальше. И в этот момент очнулся. Открыв глаза, я увидел, что осел в ямку так глубоко, что вода подошла мне под самый подбородок и уже текла за воротник гимнастерки. Первая мысль была: «Пропали документы!» — и я тут же схватился за левый нагрудный карман, в котором находились партбилет, служебное удостоверение, командировка. Но было поздно, все документы раскисли.

Выбравшись из воды, я сел на край ямки. С меня струйками стекали вода и грязь, в сапогах был полно воды, а во всем теле ощущалась такая слабость, что я не усидел и свалился на бок, опять потеряв сознание. «Вот она, первая расплата за примиренчество», — почему-то мелькнуло в голове.

Когда я вновь пришел в себя, то увидел, что оба мои автоматчика уже вылезли из дзота, один из них кричал широко открытым ртом, и слезы ручьями текли по его лицу, другой был спокоен и деловито раздевал плачущего, стягивая с него через голову сразу гимнастерку с рубашкой.

«Должно быть, ранило парня», — подумал я. Вдохнул в себя несколько глубоких глотков свежего воздуха, собрался с силами и встал.

На большой площади вокруг нас не было живого места. Все было изрыто снарядами. От куста черемухи не осталось и следа — кажется, они специально метили в него.

Вылив воду из сапог и обтерев с себя грязь, я подошел к разведчикам и спросил спокойного, почему другой плачет. Ухаживающий за плачущим ответил, что его товарища ранило. Тщательно осмотрев ревущего разведчика, мы не обнаружили даже царапин, а между тем автоматчик продолжал базлать на всю поляну, приговаривая:

— Меня ранило! Ранило! Я умираю!..

— Куда же тебя ранило? — спросили мы.

— Меня ранило в спину! — сквозь слезы прокричал он.

Мы еще раз внимательнейшим образом осмотрели его голую спину. Ничего! Стало ясно, что это истерика и с перепугу парню мерещится, что он умирает. Подобных случаев я встречал немало, и все они, за редким исключением, происходили с молодежью из городских семей — изнеженные, не видевшие в жизни трудностей, они чаще других не выдерживали ужасов, трудностей и тягот войны. Чтобы привести парня в чувство, я со злостью хлопнул его ладонью по голой спине, поднял с земли его автомат, сунул в руки и строго приказал:

— Марш обратно на КП! Мне такие паникеры не нужны! — И, взяв другого разведчика, быстро пошел от плаксы.

Парень остолбенел. Перестал плакать. Опустив руки, он виновато стоял на месте.

— У-у-у, трусишка несчастный! — укорил его, отходя, товарищ.

Постояв, солдат надел на голую шею автомат и устремился за нами. Когда, обернувшись, я увидел его идущим сзади, то от души расхохотался. Смеялся и мой спутник. Не смеялся только виновник нашего веселья. Уставившись немигающими глазами, он с удивлением смотрел на нас, не понимая, чем вызван смех.

— Да оденься же ты! Приведи себя в порядок! — сказал я солдату, перестав смеяться.

Только теперь, оглядев себя, солдат понял причину нашего смеха, и сам засмеялся, повернув назад за гимнастеркой.

Мы его подождали. Он быстро оделся, подпоясался, собрал и прицепил гранаты и, приосанившись, подбежал ко мне с рапортом:

— Товарищ батальонный комиссар! Разрешите с вами идти дальше! Это я так, немножко испугался.

— Ну хорошо, хорошо, пойдем, — я отечески похлопал его по плечу, обрадованный благополучным исходом.

Засада

Мостом через ручей служила огромная ель, поваленная когда-то бурей. Наш берег был немного выше, ель лежала вниз вершиной, к нам корнем. Верхние сучья на ней давно были срублены, а сам ствол слегка стесан для удобства ходьбы, ведь это был наш единственный переход через ручей на пути от КП полка в 1-й батальон.

Подходили мы к ручью с большой осторожностью. Мы не знали, что с нашим батальоном и где противник, могла быть засада. Оставив обоих солдат за большим кустом, я пополз к переходу и, укрывшись за корневищем ели, высоко торчавшим над землей, долго наблюдал за противоположным берегом и его окрестностями. Ничего подозрительного я не обнаружил и только когда стал осматривать ручей, вдруг увидел, что в нем, зацепившись за торчавшие в воде сучья, плавал труп нашего солдата, еще один труп плавал ниже ели, задержанный кустом. Так вот, оказывается, где связные командира полка! И мертвыми они спасали нас! Стало ясно, что мост через ручей немцы держат под обстрелом. Но откуда они ведут огонь? Нужно было как-то вызвать огонь противника и обнаружить его.

Знаками я подозвал к себе обоих солдат, они подползли, и я объяснил им свой замысел: я перебегу через ручей, а они, не показываясь из-за укрытия, определят место огневой точки и обстреляют ее из автоматов. Вероятное направление врага я указал и предупредил, что стрелять нужно спокойно, но точно и уверенно.

Смелость, спокойствие и уверенность на войне — это половина победы. А нередко — и вся победа.

Проинструктировав солдат, я еще раз осмотрелся и, выскочив из-за корневища, скакнул на ель и стремглав побежал на другую сторону. Через мгновение позади хлестанула пулеметная очередь. Но я уже лежал под толстыми, высокими осинами на противоположном берегу. Не успел передохнуть, как две дружные автоматные очереди знакомых ППШ резко прочертили воздух. И все стихло. Улыбнувшись в душе, я подумал: «Хорошо, дружно работают мои ребятки».

В результате нашей разведки стало ясно, что в районе болота, где оборона плацдарма была наиболее слабой, немцам удалось глубоко вклиниться в наше расположение и выйти к правому ручью, за которым недалеко расположены командный пункт полка и госпиталь. Также стало понятно, что немцы обнаружили переход и взяли его под контроль. Следовательно, первая наша задача — уточнить, какими силами враг контролирует переход через ручей. Вторая задача: связаться побыстрее с 1-м батальоном, ранее занимавшим оборону от берега Волхова до болота, определить его нынешнее положение и силы.

Полежав немного под осинами, я стал осторожно осматриваться. Знакомая лесная чаща была тиха и спокойна, война пока не коснулась ее, деревья стояли стройные, без единой царапинки, их кроны уже покрылись распустившейся пахучей листвой; трава вытянулась до колен, местами робко зацветали первые лесные цветы. Где-то в болотистой чащобе, впереди и справа от нас, то разгоралась, то затихала стрельба. Слева, со стороны Волхова, стрельбы не было.

Жестами я стал подавать команду разведчикам: ко мне, по одному. Первым подхватился наш «трусишка»: мигом перебежал ручей и упал рядом со мной. Стрельбы не последовало. Переждав, проскочил и другой. И опять стрельбы не было.

— Неужели вы его срезали? — подивился я.

— Конечно, срезали, — уверенно сказал бывший трусишка. — Я видел, как он приподнялся, и влепил прямо в него.

— Молодец! — похвалил я.

Нужно было торопиться в батальон, именно там решалась судьба всего гарнизона. Сможем ли отстоять свой левый фланг? Хватит ли у нас сил, чтобы не дать им возможности выйти на берег Волхова и овладеть дзотом, в котором располагается командный пункт батальона. Ведь этот дзот в свое время строили сами немцы и предназначался он именно для того, чтобы контролировать переправу и реку на многие километры. Именно к переправе рвались немцы. Именно сюда они направили удар всех своих сил.

«Захват» дзота

Приказав разведчикам охранять мостик через ручей, я отправился в батальон, оставалось совсем недалеко до его КП. Показалось рискованным идти по дорожке, ведущей к дзоту: кто мог поручиться, что и на этой дорожке нет засады? Да и сам дзот — кто в нем? И я пошел в обход, через небольшое болото, сначала по лесу, а потом прямо по камышам по пояс в воде. Как только я вышел к болотцу, дзот стал хорошо виден. Возле него не было видно ни души. Осторожно подбираясь к дзоту по зарослям, я ни на минуту не спускал с него глаз — движения не было. Время клонилось к вечеру, немцы уже прекратили обстрел, и воцарилась такая тишина, что слышен был зуд комаров. Брести по илистому дну болота было крайне тяжело, а не допустить всплеска и вовсе невозможно, а я был уже в нескольких метрах от дзота, и всякий всплеск мог меня выдать. Я видел дзот только сбоку, а мне нужно было увидеть вход и определить, обитаем дзот или пуст, а если обитаем — то кем? «Избушка, избушка, повернись ко мне передом, а к болоту задом!» Не понимает по-русски. Обойдя дзот кругом и приблизившись вплотную, я увидел, что вход в него завешен немецкой мешковиной. «Эге-э-э, — думаю, — вот кто в нем обитает! Подождите же, гады! Айн минут! Счас вознесем вас к вашему богу!»

Вытащил из чехла противотанковую гранату, с которой никогда не расставался, выдернул чеку и, подбежав к двери, закричал:

— Эй! Отзывайся! Кто в дзоте?!

Тишина. «Ну, — думаю, — значит, немчура засела. Видно, выбирают момент, как бы срезать меня с автомата». Быстро отскочил за угол, замахнулся гранатой, опять прокричал:

— Хенде хох! Выходи из дзота по одному!

Вдруг мешковина зашевелилась, я с силой взмахнул рукой с гранатой и оцепенел от ужаса, еле-еле удержав гранату в руке — из-за мешковины показалось лицо... Зины, медсестры из пункта первой помощи батальона. Взвизгнув, она закрыла лицо руками. А я, не сдержав инерции, резко крутанулся и зашвырнул гранату далеко в Волхов. Обернулся, посмотрел на побелевшую сестричку и, тяжело вздохнув, признал:

— Да, Зиночка, все-таки есть у вас ангел-хранитель.

Всплеснув руками, она с удивлением проговорила:

— Товарищ батальонный комиссар! Откуда же вы появились? Ведь вы же от нас уезжали.

— Да, уезжал. А теперь опять к вам приехал, а вы так невнимательно меня встречаете. Вот, пришлось вызывать вас противотанковой гранатой.

— Да что вы! Я так испугалась, аж в глазах потемнело. Мешковину открыла, и тут глаза чьи-то зверские, и что-то кидают, прямо в лицо. Что же вы стоите? Заходите, пожалуйста, — пригласила Зина.

Но мне не хотелось туда заходить и ничего не хотелось. После всех резких и внезапных случаев этих полутора-двух часов я чувствовал себя каким-то ошеломленным... Вроде я у цели, правда, ничего еще толком не знаю. Потянуло почему-то на берег, хотелось сесть в легонькую лодочку и уплыть потихонечку... куда-нибудь... подальше.... от этого всего... что называется и есть война. Но куда ты от нее уйдешь, если она за тобой гоняется? Ее, проклятую кобыргу, нужно доконать. Только тогда от нее отделаешься. Солнце уже запряталось, но было очень светло, от высокой стены обступающего леса прямо на дзот падала вечерняя тень; стрельба совершенно затихла, и повсюду воцарилась какая-то могильная тишина: в окрестном лесу, на реке, болоте, кажется, все вымерло, даже лягушки, и те притихли. Постояв немного, я вошел в дзот.

Батальон без командира

В дзоте находилось человек семь-восемь защитников во главе с командиром взвода связи младшим лейтенантом Аверьяновым. Их никакое командование меня крайне возмутило, и я с бранью накинулся на Аверьянова.

— Какой же вы связист, черт вас побери, когда вы сутки сидите в своем дзоте, не имея связи с полком?! Кому вы нужны — такой, с позволения сказать, связист?! Вы же знаете, что успех боя зависит от хорошей и бесперебойной связи! Или вы этого не знаете?! Вы целый день держите командира полка в полном неведении! Что тут у вас творится?! Что вы за связист после этого?! Вы бездарный невежда и безответственный тип, а не связист-офицер! Из-за вашей бездеятельности погибли два связных от комполка. Я немедленно потребую от комполка отдать вас под суд военного трибунала! За эту вашу преступную бездеятельность!.. — грозил я Аверьянову. Младший лейтенант сначала пытался оправдываться, что у него перебило почти всех связистов, но, поняв, очевидно, что это не может служить оправданием, опустил голову и молча стоял передо мной.

— Где ваш радист? — спросил я.

— Вот он, в углу.

— Почему не отвечаете на позывные полка? — спросил я радиста.

— Рация не работает, товарищ батальонный комиссар, — вскочив, коротко доложил радист.

— Рация не работает! А голова у вас работает?! Чему же вы учились?! Или «чему-нибудь и как-нибудь»? Что теперь с вами делать?! Для чего же вы здесь нужны?! Вы же просто сорвали радиосвязь с полком, вы, можно сказать, вырвали эту связь из рук командира полка. Он надеялся на вас как на последнюю надежду, и вы лишили его этой надежды!

Своему возмущению я, кажется, дал полную свободу. А негодованию моему действительно не было предела! Все, стоя, выслушали мой разнос, и каждый про себя, очевидно, исповедовался в своих недостатках и ошибках, а медсестра Зина, ленинградка, вышла в другой отсек, чтобы не слышать моей брани, но, охваченный негодованием, я не замечал этого. Только успокоившись и взяв себя в руки, я заметил свою оплошность и тут же извинился перед ней. Она усмехнулась:

— Я никому бы не поверила, что вы можете быть таким злым и беспощадным. Но я вас не осуждаю. Если бы я была мужчиной, то, наверное, поступила бы так же, а, может, и еще жестче.

Услышав такое суждение из уст женщины, я искренне поблагодарил ее. Затем, повернувшись к Аверьянову, приказал:

— Бегом исправить линию связи со штабом полка. Радиста немедленно направить в полковую мастерскую для ремонта рации. Что на передовой?

Точно никто ничего не знал, но в один голос утверждали, что на передовых никого нет.

— Если бы там никого не было, вас тоже давно бы не было, всех бы давно перестреляли, — возразил я.

С этим, кажется, все согласились.

Оказалось, этим утром были ранены комбат и комиссар батальона, их эвакуировали на правый берег, о чем все еще не было известно в штабе полка.

— Вы вот ругаете, товарищ батальонный комиссар, — вдруг заговорил Аверьянов, — а мы за день шесть атак отбили.

— Откуда вас атаковали немцы? — поинтересовался я.

— А вот отсюда, по берегу, — указал Аверьянов.

Положение становилось все более загадочным. «В самом деле, — думал я, — если бы на передовых никого не было, немцы, несомненно, атаковали бы дзот со всех сторон, но кто-то вынудил их атаковать дзот с самого невыгодного направления.

Кроме того, если немцы уже шесть раз вырывались к берегу и все же не смогли на нем закрепиться, значит, заслуга в этом не только защитников дзота, кто-то с фланга беспокоит противника». Осмотревшись, я увидел, что в дзоте оставались солидные запасы патронов и гранат, завезенных сюда еще в апреле. У стены аккуратно сложены бумажные кули с пшеничными сухарями, стояли ящики с консервами, шпиком и с медикаментами. С таким запасом можно держаться долго.

По мере успокоения я стал чувствовать себя все хуже и хуже, разболелась голова, во всем теле возникла какая-то гнетущая слабость, и снова зашумело в ушах, голове, из уха опять потекла кровь, я ощутил, как уходят силы, терялось сознание. Контузия на поляне дала себя знать, к тому же я почти сутки не ел. Все это сломило мой организм, и мне пришлось лечь. Вдруг завизжал зуммер телефона. Не имея сил подняться, я лежа проинформировал командира полка о положении дел на левом фланге и попросил усилить охрану мостика-перехода, заменив оставленных там разведчиков, а вместе с подкреплением прислать командира батальона. В ответ успел расслышать, что они только собираются создавать резерв, выйдет подкрепление не ранее утра... — и упустил трубку, потеряв сознание, силы оставили меня.

Очнувшись, я почувствовал, что болит все тело, шум в голове и ушах не прекращался, резко подскочила температура, а в глазах опять замелькали темные круги и красные шарики. Возле меня хлопотала медсестра.

— Выпейте это, — предложила она, протягивая порошок.

Через некоторое время я почувствовал заметное облегчение.

Передовая и ее защитники

Время перевалило далеко за полночь. Утром немцы могут начать штурм. Медлить нельзя. Взяв с собой Аверьянова, старшину и двух солдат, я отправился разыскивать передовую и ее защитников.

Предположения мои были таковы: с первой линии обороны немцы выбили наших защитников, ворвались на плацдарм где-то в районе болота (что, конечно, их мало устраивало); а уцелевшие наши войска отошли ко второй линии и закрепились на ней. Поэтому я решил отправиться сразу на вторую линию, найти тех, кто отражал все попытки врага вырваться к берегу.

Восток уже занимался красной зарей, утренняя прохлада так и охватила нас, едва мы вышли из теплого дзота. Быстро рассредоточились и двинулись по лесу. Густая серая роса мелким бисером повисла на траве и кустарнике, размачивая добела наши сапоги. Коварная тишина всюду подстерегала угрозой. Шли мы осторожно, на некотором удалении друг от друга, держа оружие наготове. Шли прямо на север.

Достигнув окопов второй линии, которые в этом месте оказались пустыми, мы повернули и пошли на юго-запад. Проволочные заграждения, натянутые здесь прямо по деревьям, были не тронуты. Пройдя метров сто по окопам, нашли командира 2-й роты лейтенанта Филатова, он лежал за станковым пулеметом, рядом сидел солдат, набивал патроны в ленту. Увидев нас, лейтенант обрадовался и сразу махнул рукой, подавая знак укрыться, и полушепотом предупредил:

— Где-то близко разговаривают немцы.

Мы тоже перешли на полушепот.

— Кто у вас справа, слева? — спросил я.

— Слева у меня еще один станковый и один ручной пулеметы, у ручного — только сержант, а у станкового — комвзвода и сержант. Беда, что у нас патроны кончаются. Вот, на пол-ленты заняли у комвзвода. И все. А там будем драться одними гранатами. Справа у меня только два ручных пулемета. У них патроны тоже на исходе.

— А как у вас с питанием?

Лейтенант переглянулся со своим солдатом и криво усмехнулся:

— Никак. Скоро сутки как ничего не ели. Хотя бы глоток воды достать, так и то негде. На болоте немцы, а до Волхова далеко, да и оставлять огневые нельзя, могут каждую минуту навалиться.

Я сразу приказал старшине и двум солдатам вернуться в дзот и доставить сюда ящик с патронами, сухарей, консервов, сала, сахара и горячего чая, а также подвести командиру роты телефон. А мы с Филатовым решили до возвращения старшины обойти всю оборону, оставив у его пулемета Аверьянова.

Пять огневых точек с личным составом в девять человек — вот та сила, которая не пустила целый полк немцев, рвавшихся к берегу Волхова. Растянувшись на целый километр, пулеметчики вели огонь веером, создавая видимость большой силы, лес увеличивал этот эффект, искажая и скрывая истинное положение вещей.

По пути лейтенант Филатов вкратце рассказал мне всю историю боя.

— Взялись они ровно в девять утра, мы только позавтракали, — начал лейтенант. — Ударили всей своей артиллерией по нашему соседу, первой роте. Через каждые пять минут — лавина снарядов. И так целый час — били и били артиллерией, и все по первой. Думал, там уже никого живого. Да и все это понимали. А солдаты мои, увидев такую массу огня, стали глубже закапываться в землю, спешно делали подкопы в траншеях, лисьи норы. Только прекратился огонь, на первую роту цепями побежали немцы. И что вы думаете?! Тут же закувыркались! Первая рота вдруг ожила и таким огнем их встретила! Мы тоже, развернув свои пулеметы, стали поливать их огнем. Вы же знаете, какая там ровная поляна. Редким счастливчикам удалось выбраться. Потом немцы снова стали бить артиллерией то по первой роте, то по нашей. А к полудню бросили танки. После артналетов у нас осталось из четырех противотанковых орудий одно, а остались ли в живых ПТО в первой роте, нам не было известно. Подняв всех солдат с противотанковыми ружьями, сам я побежал к орудию. Хотя там у меня ребята были надежные, но все-таки поддержать надо. Одно орудие у нас осталось, на него только и была надежда.

Четыре танка ползли прямо на первую роту. Два повернули к нам. Слышим, захлопали противотанковые орудия первой роты. Как они там уцелели?! Удивительно! Видно, хорошо готовились, вкопались как следует. Один танк перед первой ротой загорелся, другой подбили, он завертелся на месте. Два целых пытались взять подбитый на буксир, но в это время еще один загорелся. Пехота, что шла за танками, сразу повернула обратно. Офицеры кричали, заворачивали бегущих солдат. Тут подоспевшие еще четыре танка и заставили замолчать противотанковые орудия первой роты. Пока мы наблюдали, один из танков, шедших на нас, забуксовал, попал в болото. Мои пэтээровцы не выдержали и открыли огонь. Толку никакого, а себя обнаружили и вызвали на нас бешеный прицельный огонь из обоих танков. Единственное наше противотанковое орудие сразу подбили, и бороться с танками у нас стало нечем.

В два часа дня бой кончился — немцы сели обедать. А мы заспешили эвакуировать раненых. Многих переранило у нас, и погибло много. Раненый политрук долго помогал мне, пока не потерял сознание. В обед мы его эвакуировали на КП полка. После обеда немцы артиллерией стал бить по реке и правому берегу. Часа два били туда, а потом снова обрушили весь свой огонь против нас. И после каждого налета на нас бежала немецкая пехота. До самого темна атаковали. Пока держалась первая рота, мы, вместе, прочно стояли. Потом на ее участке все стихло, и мы увидели, как немцы, огибая болото, стали втягиваться в наш лес.

— Ну, а как же вы оказались на второй линии обороны? — спросил я Филатова.

— Когда все стихло, — продолжал он, — я проверил людей. Оказалось боеспособных девять человек. Что делать? Оставаться здесь, так нас могут обойти и с флангов, и с тыла, перестреляют всех. Я решил отойти, пока не поздно, на вторую линию, поближе к КП батальона. Думал я так. Может, там уже есть кто-нибудь, а если и нет никого, то всяко там будет ближе к командованию и, может, нам удастся получить кое-какую помощь. Вот так мы и оказались здесь.

Все это рассказывал мне командир на ходу, показывая одновременно своих героев и огневые средства. Мы шли то по мокрой, росной траве, то спускались в траншеи и шли по грязи, дрыгая ногами, чтобы оторвать от сапог налипшие комья.

Стало уже совсем темно. Яркое солнце показалось своим верхним краем над необъятными лесными просторами. Над рекой поднимался редкий сероватый туман. Ветра не было, но какое-то колебание воздуха временами подергивало листву могучих берез и осин. На земле же было настолько тихо, что шорох травы под сапогами, наверно, можно было слышать на расстоянии. И мне вдруг показалось, что я иду по полям колхоза, а его председатель по пути рассказывает мне о достоинствах и недостатках своего хозяйства... До чего же этот командир роты был деловитый, рассудительный, смелый и мужественный человек! Хотелось схватить его, затрясти, крепко расцеловать! Настоящий герой! Потеряв в неравном бою почти всю роту, он не потерялся сам, не упал духом, но совершенно разумно, смело, не оглядываясь назад, собрал своих последних бойцов и организованно отошел на новый рубеж. А здесь расставил свои небольшие огневые средства на возможно широком фронте и организовал новую неприступную оборону. В условиях сложившейся боевой обстановки — поистине суворовское решение!

Время поджимало! Согласно древнепрусскому шаблону, война должна начинаться в восемь часов утра, а стрелки часов показывали шесть двадцать. С лейтенантом Филатовым мы еще раз прошли на самый левый фланг его обороны, и я получил полное представление о состоянии обороны самого важного участка на всем плацдарме. Нужно было срочно укреплять этот участок, так как защищать его было фактически некому.

Подкрепление... тринадцать человек

Простившись с лейтенантом, я вышел к дзоту со стороны реки по минному полю, проходы через которое теперь были известны только мне одному. Тех, кто их знал, кроме меня, теперь на командном пункте батальона уже не было. Выскочив из леса на небольшую полянку, на которой и возвышался дзот, я увидел возле него группу новых солдат. Это оказалось первое присланное из полка подкрепление... тринадцать человек.

Почесав затылок, я принялся задело. Первое, выяснил, кто и каким оружием владеет. Оказалось, только двое знают станковый пулемет, трое — ручной, остальные знакомы только с винтовкой и автоматом. Из оружия это подкрепление имело ручной пулемет, три автомата и девять винтовок, и у каждого две гранаты, зато патронами все снабжены вдоволь. Пополнив вооружение желающих гранатами, мы немедленно направили их, бегом, в распоряжение командира роты, будучи уверенными, что уж он-то распорядится прибытком с умением и пользой. Связь с командным пунктом полка была полностью восстановлена и работала нормально. Радист вернулся с исправленной рацией.

Докладывая начальнику оперативного отдела штаба дивизии подполковнику Горшунову, появившемуся на плацдарме, обстановку, я нарисовал ему картину нашей обороны как довольно бледную:

— Если вчера этот участок защищали около трехсот человек с десятью станковыми пулеметами и восемью противотанковыми пушками, представляете нашу силу сопротивления сегодня — с двумя станковыми, пятью ручными пулеметами и гарнизоном в тридцать человек вместе со мной?

— Но вы, кажется, агитируете за то, что воевать надо не числом, а умением?

— Безусловно, мы приложим все силы и старание, чтобы оправдать это умное изречение, но, боюсь, как бы не пришлось вам потом упражняться стилем брасс или кроль, — отшутился я.

Перейдя на серьезный разговор, Горшунов сказал, что он доложит обстановку генералу, но никаких подкреплений до следующей ночи ожидать не приходится:

— Держитесь наличными силами. Чем мы можем вам помочь, так это артиллерийским огнем с правого берега, давайте только заявки и точные координаты.

В это время вокруг нашего дзота загремели взрывы. Связь сразу прервалась, и мы опять оказались в полной изоляции.

— Опять где-то перебило провод. Целую ночь ползали на четвереньках, закапывали, и вот тебе снова, — сокрушался Аверьянов.

— Разверните рацию, — приказал я. — Необходимо срочно вызвать артиллерийский огонь по противнику и передать координаты.

Радист торопливо снял чехол с рации и стал в ней копаться. Немецкая артиллерия била почти беспрерывно. Сегодня она била по дивизиону, создавая беспрерывный шквал огня. Основной удар приходился между второй линией и берегом реки, центром оказался как раз наш дзот, координаты которого немцы хорошо знали.

«Значит, сегодня они нажмут», — с тревогой подумал я и приказал:

— Немедленно подготовить ручной пулемет, оба автомата, винтовки и гранаты, после артиллерии следует ожидать атаки.

И действительно, только артиллерия перенесла огонь на переправу, мы услышали улюлюканье немцев.

Выскочив из дзота, я увидел роту гитлеровцев, они бежали к нашему проволочному заграждению через комбинированное минное поле. Несколько взрывов противопехотных мин и «сюрпризов» создали замешательство среди наступающих, но подбежавшие офицеры, грозя и стреляя из парабеллумов, гнали солдат вперед, на мины. И в этот момент, воспользовавшись заминкой врага, резко затрещал наш ручной пулемет, захлопали одиночные винтовочные выстрелы, четко заработали два наших автомата, а во фланг немцам ударил станковый пулемет Филатова. Неистовый крик огласил лес — оставляя массу убитых и раненых, немцы в панике откатились назад.

На некоторое время все стихло. Но связи ни с полком, ни с ротой Филатова по-прежнему не было. Взяв двух связистов, Аверьянов побежал устранять повреждения на линии. Радист все еще копался в своей рации, но она его не слушалась. Вот и передай заявку и координаты артиллеристам! А ведь мы видим немцев, мы знаем места их скоплений, мы могли бы дать точные координаты для наших артиллеристов — и как бы они нам сейчас помогли! А по милости неуча-радиста приходится самим отбиваться от наседающих немцев.

Через некоторое время немцы опять открыли бешеный огонь по дзоту, и опять, снова и снова, атаковали нас, причем каждый раз с одного направления. До самого вечера мы не выпускали из рук оружия. Весь день била по дзоту немецкая артиллерия, стремясь пробить дорогу к берегу для своей пехоты, но безуспешно. Дзот как завороженный стоял неуязвим. Вокруг на большом расстоянии все было изрыто тысячами снарядов, но в дзот ни один из них не попал. Да если бы и попал, то не причинил бы ему существенного вреда. Дзот был крепок — настоящий бастион. Его мог разбить только снаряд большого калибра, а тяжелой артиллерии немцы здесь не имели. Правда, впоследствии они ее подтянули. Но поздно. Она уже не могла изменить положения.

Безудержное стремление немцев вырваться к берегу определилось теперь вполне ясно. Они совершенно прекратили даже демонстрации наступлений на других участках обороны плацдарма и все свои силы сосредоточили на нашем левом фланге. Стало очевидным и то, что втягиваться в глубь леса, где проходила наша вторая линия обороны, немцы боятся — следовательно, за исключением первой линии, они ничего не знают о нашей системе обороны. Вдобавок, их разведка еще не нащупала нашу вторую линию, и это нас особенно радовало.

Как только все стихло и солнце скрылось за макушками елей, я побежал к лейтенанту Филатову.

Здесь почти все оказалось в порядке, за исключением трех раненых. Поделившись с ним своими выводами, я предложил усилить ночное наблюдение за проволочным заграждением, не допуская к нему и близко вражескую разведку.

— Если немцы обнаружат нашу вторую линию, нам несдобровать, — предупредил я Филатова. — Надо всю ночь вести обстрел из пулеметов по впереди лежащей местности, не позволяя фашистам свободно гулять по нашему лесу. Получите необходимое количество патронов и ночью не жалейте их.

Внимательно выслушав меня, Филатов тут же послал в дзот за патронами, приказав дополнительно собрать в дзоте и вокруг все пустые консервные банки. Я не понял:

— Зачем вам понадобились консервные банки?

Филатов лукаво улыбнулся:

— А мы из них наделаем ловушек для немецкой разведки. Ночью в лесу это очень помогает.

Вернувшись к полуночи на КП батальона, я заметил, что у Аверьянова забинтованы голова и левая рука, а вид такой, словно он только что похоронил родного сына. Я с беспокойством осведомился о его здоровье. Не поднимая головы, Аверьянов пробасил:

— Э-э-э, да это ерунда, нас с Шепиловым только поцарапало. А вот Гришу убило, — сказал он с горечью.

Гришу я знал. Это был молодой, небольшого роста курносый солдатик, юркий, всегда веселый и энергичный. Любые задания он выполнял с шуткой, быстро, четко. Только один раз я видел его в слезах, когда мы отступали под Синявином, и на Гришу какой-то шутник взвалил каретку пулемета «максим». Не выдержав тяжести, он упал вместе с ней и не то от боли, не то от страха горько заплакал, взывая о помощи. Слишком тяжела для него была ноша, он не мог с ней подняться, а я, увидев такое бедственное его положение, помог ему тогда, и с тех пор мы были друзьями. За веселый нрав и жизнерадостную натуру Гришу все в роте любили и относились, как к веселому шалунишке. Видимо, поэтому за ним и утвердилось это ласкательное имя — Гриша. Он стал сержантом, но по званию к нему никто не обращался, все знали его только как Гришу. Не удивительно поэтому, что его гибель так больно отозвалась в сердцах его товарищей.

Как только связь была восстановлена, телефон уже не умолкал, со всего плацдарма звонили дежурные телефонисты и телефонистки, спрашивая: «Правда, что Гриша погиб?», «А как хоронить будете, когда, где?..» Аверьянов коротко отвечал на все вопросы, но грусть не сходила с его лица, и трудно было понять, что больше его угнетало, собственные раны или гибель друга.

Новый комбат

Пошли третьи сутки, как мне приходилось командовать обороной левого фланга. Стояла глубокая ночь, в дзоте все спали; погрузившись в размышления, я мысленно представил, что нам обещает завтрашний день. Цель нападения на плацдарм и тактическое направление удара теперь обрисовались совершенно определенно: сбить нас с левого фланга и, взяв под контроль переправу, лишить защитников плацдарма подвоза боеприпасов, подкреплений, снабжения продуктами питания — изолировать, а затем уничтожить полностью. Следовательно, здесь, на левом фланге решается судьба всего плацдарма. Неужели этого до сих пор не поняли командир полка и командование дивизии? А если поняли, то чем объяснить такое, мягко выражаясь, недостаточное внимание к этому важнейшему участку обороны?

Ведь здесь каждую минуту можно ожидать применения немцами какого-то нового тактического приема, новых средств борьбы или нового оружия. А тут нет ни командира, ни достаточного количества людей, ни надежной связи, ни необходимой артиллерийской поддержки. Что это? Беспечность? Безответственность? В возмущении я схватил аппарат и стал часто нажимать на кнопку зуммера. В трубке послышался сонный голос командира полка. Взбешенный его бездеятельностью, даже забыв поздороваться, я со злостью спросил:

— Где же ваш командир батальона, которого вы обещали прислать еще три дня назад?! Кто здесь должен командовать? Вы что же — превращаете меня в самозваного командира батальона и прячетесь от ответственности? Ведь я вызвался только помочь вам выяснить обстановку, установить связь с батальоном. А вы уже и успокоились?! Даже взвалили на меня управление боем!

Услыхав неприятный для него разговор и не зная, что ответить командир, передал трубку подполковнику Горшунову.

— Ты чего ругаешься? — вдруг услышал я его голос.

— Да как же не ругаться! — накинулся я на Горшунова. — Брошу все и уйду отсюда! Я сейчас же напишу рапорт начальнику политотдела и комиссару дивизии об этом безответственном отношении к важнейшему участку обороны! Если командир полка держит опытных командиров там, где нет боев, тогда пусть сам идет сюда и командует.

— Ну подожди, не горячись, — успокаивал меня Горшунов. — Командира мы тебе пришлем.

— Почему это мне? — снова возмутился я. — Меня никто не уполномочивал быть здесь главнокомандующим. Я еле ноги таскаю, у меня из левого уха все еще сочится кровь и голова не перестает болеть, а я за вас тут вынужден еще и командовать.

Горшунов замолчал. Чувствовалось, что и ему нечего сказать. Помолчав, он сказал:

— Ну хорошо, потерпи еще немного, командир скоро будет. А скажи пожалуйста, подкрепление к вам прибыло?

— Да, прибыло.

— Ну и хорошо. Мы сейчас пошлем туда командира батальона, — заключил Горшунов и прервал связь.

Мы разговаривали открытым текстом, будучи уверенными, что к нашей линии связи теперь никакой вражеский разведчик подключиться не сможет, так как она у нас проложена под кручей реки, куда никакому лазутчику пробраться не удастся. Положив трубку на рычаг, я некоторое время сидел в возбуждении молча. Потом встал и вышел на воздух.

Ночь была по-майски тихая и теплая. Яркие звезды густо усыпали черно-синее небо. Ни ветра, ни шороха. Даже комары — и те улеглись. В нескольких десятках метров от дзота так же тихо нес свои волны древний Волхов. Лишь изредка шаловливый сазан всплеснет, выскочив из воды, и опять тишина.

Дремучие леса и дикие кустарники темными массами нависали над поблескивающей водой, далеко простираясь вверх и вниз по реке.

Тихие болота раскинулись на огромном пространстве, бывало, здесь ни пройти ни проехать. Едва ли можно найти более первобытные, более дикие, но вместе и более красивые, более богатые охотой и рыбной ловлей места на всем протяжении Волхова. Они похожи на заповедник. Но сейчас здесь, казалось, не было ничего живого, кроме воюющих армий да комаров.

Прогуливаясь по берегу, я повернул к дзоту и чуть не столкнулся со спешившим туда же офицером в сопровождении двух связных. Резко остановившись, он молодецки вскинул руку к козырьку фуражки и четко представился:

— Старший лейтенант Александров! Назначен сюда командиром батальона!

— Очень приятно, товарищ Александров. Здравствуйте, — сказал я.

— Здравия желаю, товарищ батальонный комиссар! — по-уставному ответил он.

Его голос, осанка были чем-то знакомы, но где, когда я его встречал, сразу припомнить не смог. Он тоже ко мне присматривался.

— Кажется, мы с вами уже встречались? — спросил я.

— Да, встречались, товарищ батальонный комиссар, — подтвердил Александров. — Помните, еще в январе месяце, когда только завоевали этот плацдарм. Я шел с назначением в роту, и мы вместе с вами искали полк.

— Да, да, помню, помню! — И передо мной всплыла картина, как, чеканя шаг, он быстро идет по льду через Волхов, пренебрегая опасностью.

Мы обрадовались друг другу, как старые друзья, хотя нас связывала лишь одна непродолжительная и совершенно случайная встреча. Но таковы уж по своей природе фронтовые встречи.

Александров был небольшого роста, крепко сложенный, хотя лицом и казался худощавым. На левой стороне его груди уже красовался орден Красного Знамени. Весь он был собранный, аккуратный, подтянутый, молодая энергия била из него ключом, он и говорил, словно торопясь, выпаливал фразы скороговоркой. Глаза открытые, ясные, быстрые. Обмундирование и снаряжение на нем сидело плотно, красиво, словно специально подогнанное в мастерской. Теперь у него были не только военные знания, но и некоторый боевой опыт. Это был уже обстрелянный офицер.

— Пойдемте в дзот, — предложил я. — Теперь это будет ваш командный пункт.

— Пойдемте, — согласился он.

Познакомившись со всеми обитателями дзота, Александров попросил меня показать ему обстановку на месте.

Командир внимательно всматривался во все. Он замечал, где нужно почистить или углубить окоп, у кого не в порядке оружие и тут же приказывал прочистить его или смазать. Его интересовало, где и как хранятся боеприпасы. Расспрашивал у солдат, когда и что ели, что наблюдают или слышат впереди и многое другое. Все почувствовали, что в батальон пришел хозяин.

Когда мы подошли к огневой точке, на которой находился командир роты лейтенант Филатов, и я представил его Александрову, лейтенант быстро встал лихо вскинул правую руку к головному убору и отдал рапорт своему командиру батальона. Из доклада Филатова выяснилось, что немцы накапливаются в непосредственной близости к нашей передовой и к берегу.

— Всю ночь мы слышали позвякивание лопат, вбивание кольев и бульканье болотной грязи, — докладывал Филатов. — По всей вероятности, немцы прокладывают через болото лежневку...

Враг наступает

Командир дивизии Замировский, оказывается, не дремал! Изучив все данные и обстановку, сложившуюся на плацдарме, он понял, что для отражения натиска противника сил нашей дивизии недостаточно и вовремя поднял тревогу перед штабом армии. К нам направили подкрепления более внушительного характера. Подтянули армейские резервы. Была восстановлена и укреплена связь. Наладили регулярную переправу. На противоположном берегу, прямо напротив нашего дзота, в большом лесу расположились огневые артиллерийского полка, с его наблюдательного пункта, устроенного на вершине ели, хорошо были видны все подходы противника к нашим позициям и всякое движение в направлении нашей передовой. Дело с наблюдением за противником было поставлено настолько хорошо, что наблюдатели считали немцев поштучно, как баранов, и докладывали нам — командованию полка и дивизии.

К шести часам утра мы вернулись на командный пункт батальона. Не успели присесть, как услышали голос Аверьянова:

— Передаю трубочку третьему. — Он протянул трубку Александрову: — Вас срочно вызывает командир полка, уже второй раз, — доложил Аверьянов.

Наблюдая за разговором командира, мы заметили, как у него все шире открывались глаза: напрягаясь, он, кажется, вслушивался в получаемые сведения всем своим существом, а бегающие зрачки говорили о том, что он быстро что-то соображает.

— А во сколько будет подана картошка? — вдруг спросил Александров. — Ясно! Только предупредите их, пусть внимательно следят за мной.

Положив трубку, командир быстро окинул взглядом помещение, будто соизмеряя силы, и сказал:

— Немцы сосредоточили против нас более трехсот человек пехоты и по всем данным готовятся к штурму. Надо быстро вырыть вокруг дзота окопы глубиной хотя бы на два-три штыка. Установить пулемет на самом берегу, оттуда хороший сектор обстрела. Всем приготовиться к бою. Перед штурмом следует ожидать артиллерийский налет на дзот. Будьте осторожны. Сейчас шесть сорок. — Командир смотрел на часы. — В семь тридцать наши откроют артиллерийский огонь по сгруппировавшейся немчуре. Одновременно и мы должны открыть огонь из всех видов оружия. А сейчас я иду на передовую. Связной! Приготовь ракетницу. Какие ракеты у нас имеются?

— Всякие есть, товарищ старший лейтенант, — ответил связной.

— А зеленые есть? — спросил Александров.

— Есть и зеленые, — сказал связной.

— Хорошо! Товарищ Аверьянов! Вы остаетесь здесь за старшего. Организуйте немедленно рытье окопов вокруг дзота, а также его оборону на случай штурма, — приказал командир.

Взяв с собой двух автоматчиков, повесив на шею автомат, командир ушел, а мы, семь человек, остались в дзоте.

Привыкнув к немецкому педантизму, мы были твердо уверены, что война начнется ровно в восемь часов. Следовательно до начала штурма у нас остается около полутора часов. Аверьянов, несмотря на ранение в голову и руку, не ушел, продолжал выполнять свои обязанности командира взвода связи. Я видел, что ему тяжело, и несколько раз принимался уговаривать сходить в медсанбат подлечиться, но он и слушать не хотел. Собирая все силы, он крепился, не показывая слабости, наоборот: старался показать, что ничего особенного не произошло. Вот и сейчас он бодро встал, осторожно поправил повязку на голове и приказал всем, за исключением Зины, которой он передал дежурство у телефона, выйти на рытье окопов.

Работа закипела. Все, конечно, знали и хорошо понимали, что окопы вокруг дзота необходимы, что их надо вырыть как можно скорее — успеть за время, отведенное нам фашистами. Копать было легко. Под дерновой поверхностью лежал супесчаный грунт, он легко поддавался лопате и не прилипал к ней.

Задолго до начала штурма окоп, глубиной по грудь, был вырыт. Станковый пулемет, оставленный одной из групп пополнения, был установлен у самого берега на открытой площадке. Местом укрытия для пулеметчика служила сама река. Вокруг пулемета был сооружен защитный бруствер, аккуратно обложенный зеленым дерном. Так же был замаскирован бруствер окопа.

Вдруг где-то неподалеку от нас грохнула масса разрывов. Все решили, что, нарушив шаблон, немцы раньше времени открыли огонь, и стали прятаться кто куда. Мы ошиблись. Не таковы немцы, чтобы действовать вопреки схеме. На это способен только «дер-Иван», как презрительно называли нас гитлеровцы. Снаряды летели из многих точек, но все с правого берега и, со свистом пролетев над нашими головами, рвались в самой гуще сосредоточения немцев, готовых к штурму. В расположении немцев поднялись невероятный шум, паника, они находились в мелколесье, на заболоченной местности, где окопаться и укрыться невозможно, особенно сейчас, весной, а огонь нашей артиллерии корректировался с наблюдательного пункта, откуда их было видно, как на ладошке.

Осмелев, поняв, что бьет наша артиллерия, мы все повыскакивали из укрытий и, заняв свои места в окопе, открыли огонь по немцам из своего пехотного оружия. Затакал и наш станковый пулемет, давая то длинные, то короткие очереди. А над нами продолжали проноситься стаи снарядов в тыл немцам.

Над лесом взвилась зеленая ракета, описав полукруг высоко в небе. Мы тотчас же прекратили огонь. И сразу многоголосое «Ур-ра-а-а! Ур-ра-а-а!..» донеслось к нам из-за леса. Выскочив из окопа, мы тоже инстинктивно вознамерились куда-то бежать! Размахивая пистолетом, вперед выскочил Аверьянов, призывая к атаке!.. Я остановил его:

— Куда вы ведете людей?! Ведь за проволокой минное поле!

— Эх, черт возьми! И откуда оно взялось, это минное поле?! Вы знаете, как бы мы помогли нашим, ударив с фланга, — с обидой и горечью высказался командир взвода.

Между тем крики «ура!», прерываемые частыми вспышками автоматно-ружейной стрельбы, все удалялись от нас. Времени было уже 8.20, а немецкая артиллерия почему-то еще молчала. Посоветовав Аверьянову укрыть на всякий случай своих людей, я побежал в дзот.

— Быстро! Вызовите мне комбата! — попросил Зину.

Она принялась зуммерить, но в это время завизжал другой аппарат. Я снял трубку и услышал голос подполковника Горшунова:

— Ну, как там пришлась наша картошка? По вкусу?

— Ваша картошка попала прямо в баланду, — ответил я. — А насчет вкуса узнаем немного позже. Но почему до сих пор молчит немецкая артиллерия?

— А она и должна на время замолчать, так как наши специальные батареи вовремя позаботились об этом, — сказал подполковник.

Меня вдруг охватила какая-то радость и гордость за наших артиллеристов, за наше энергичное командование дивизии, и я громко закричал в трубку:

— Передайте нашим славным артиллеристам и командиру дивизии наше большое солдатское спасибо за их хорошую работу!

— Хорошо, хорошо, передам! У нас с ними хорошая связь. А где же твой командир? Ты что же, опять сам командуешь?

— Нет, теперь не командую. Но командира возле меня нет. Он повел людей в атаку.

— Да что ты! — удивился подполковник. — Вот какого орла мы тебе послали!

— Опять вы все «мне» да «мне» посылаете, словно я у вас тут какой-то наместник, — обиделся я.

— Да нет же, мы так не считаем. Но ты ведь там старший офицер и лучше других знаешь людей и обстановку. На кого же нам больше опереться, как не на тебя? — возразил Горшунов.

— Я, конечно, благодарю за доверие, но не пора ли кому-то еще побывать здесь и познакомиться с обстановкой? Четвертые сутки люди не видят горячей пищи. Уже и мостик через ручей сделан.

— Это ты правильно говоришь, мы это дело исправим, — пообещал Горшунов.

В районе атакующих послышались частые разрывы мин и снарядов, усиленно затрещала пулеметно-автоматная стрельба. Прервав разговор с подполковником, я выхватил из рук Зины трубку и закричал:

— Товарищ третий, что там у вас случилось?

— Немцы атакуют новыми силами, — ответил Александров. — Мы выгнали их из леса на поляну, но из леса с противоположной стороны наступают свежие силы, открыли пулеметный огонь и бросаются в частые контратаки. Филатов залег со своими людьми, ведет интенсивный огонь по наступающим цепям. Пошлите мне остальных людей и передайте обстановку выше. Потребуйте подкреплений. Нам очень трудно. Придется вернуться обратно, — добавил он.

Передав Аверьянову приказ командира, я вновь связался с Горшуновым и подробно передал ему сложившуюся обстановку. К обеду на командном пункте накопилось много раненых. Зина еле справлялась с перевязкой и эвакуацией. Работала быстро, уверенно, временами обращаясь к нам, чтобы помогли переложить тяжелораненого.

К вечеру вернулся на свой командный пункт и командир батальона, усталый и охрипший. В дзоте стоял полумрак, в дальнем углу мигала коптилка, густо гудели комары. Солдаты, одни сидя, другие полулежа, обмахивались от них зелеными вениками, неистово ругая бога и всех святых. Командир сидел у коптилки, низко опустив голову, о чем-то думая. Завизжал зуммер, и он нехотя снял трубку, устало ответил:

— Третий слушает. Да что атака? Атака была успешной, выгнали их из лесу за нашу первую линию. Да что толку?! Закрепить успех у меня нечем! Что вы мне даете в день по чайной ложке?! Разве это подкрепление?! Дайте мне больше людей! — закончил Александров и положил трубку.

Поздно вечером, впервые за все время боев, подошла кухня. Обрадовались ей, как долгожданной гостье. Загремели котелками, разыскивали ложки, кружки.

— Связной! — позвал командир. — Термосы есть у нас?

— Я не знаю, товарищ старший лейтенант, — виновато ответил связной.

— Как не знаешь?! Разыскать! В чем понесете ужин в роту?! — возмутился командир.

Связной забегал по дзоту, не понимая, где искать да и есть ли здесь таковые? Он еще ничего тут не знал. Знала здесь все только медсестра Зина — почти единственный старожил. Как домовитая хозяйка, она подбирала все потерянное, забытое, оставшееся без владельца, и хранила в местах только ей известных. Она же сохранила и термосы.

Позвонив Филатову, я предупредил, что скоро им принесут горячий ужин.

— Вот это здорово! — воскликнул он. — А у нас, кажется, начинается порядок. Знаете, как уже надоела сухомятка!

— Я-то знаю, но вот беда: «отцы города» недопонимают, — сказал я.

Гибель капитана Алексеева

Положение на левом фланге постепенно стало улучшаться. Теперь на нас работали два полка артиллерии, несколько батарей РГК, подошли «катюши». У немцев же артиллерия значительно ослабела, однако они не прекращали попыток сбросить нас в Волхов и вводили в бой все новые силы. Но и мы теперь получали подкрепления нарастающими темпами. Ночью к нам прибыл целый батальон мотомеханизированной пехоты. Правда, без «мото». Моторам у нас здесь нечего было делать. Зато какие люди прибыли! Солдаты на подбор! Чистые боевые орлы! Редко у кого не было орденов и боевых медалей. А у командира их, капитана Алексеева, вся грудь была увешена орденами и медалями.

Редко встречаются такие люди, как капитан Алексеев. В нем как-то сочетались и Рахметов Чернышевского, и Базаров Тургенева. Это был человек волевой, смелый, мужественный и закаленный — как Рахметов; и отчаянный, безрассудно упорный, фаталист, холодно смотрящий на мир, — как Базаров. Молодой, стройный и красивый, капитан Алексеев выглядел геройски во всех отношениях. Его команды были лаконичные, ясные и хорошо понятные. Исполнялись они быстро, четко и аккуратно. Как Наполеон, стоял он на берегу реки, командуя разгрузкой и эшелонированием батальона. Его постоянно окружала группа солдат и офицеров, готовых выполнить любой его приказ.

К сожалению, нам мало что пришлось узнать о нем. Будучи студентом третьего или четвертого курса мединститута, он добровольно ушел на фронт в июне 41-го. Окончил после первого ранения краткосрочные курсы командиров, и ему сразу поручили командовать ротой, а затем и батальоном. Бесшабашно смелый, исключительно сообразительный, умный и талантливый командир, и одновременно яркий, обаятельный человек, теплый и чуткий с товарищами, за что пользовался беспредельным уважением и любовью всех окружающих. Ему трудно было возразить, еще труднее было с ним не считаться. За семь-восемь месяцев войны он успел получить три ранения, орден Ленина, орден Красного Знамени, орден Красной Звезды и несколько медалей.

Получив такое солидное подкрепление, мы всю ночь расставляли силы, готовясь к новой схватке с врагом. А немцы тем временем готовились к новому решительному штурму.

Рано утром артиллерийские наблюдатели, не обнаруженные до сих пор немцами, сообщили, что против нас сосредоточено около полка пехоты, много ротных и батальонных минометов, что по лежневке подвозятся боеприпасы.

Александров сразу же высказал мысль, что хорошо бы дать по ним огнем «катюш». Доложили генералу Замировскому. Немцы находились от нас не далее двухсот метров, а местами и ближе, на что и указал генерал, предложив нам посерьезнее обсудить и подготовить этот вопрос. Генерал был прав. Фактически это означало вызвать огонь на себя, так как естественное рассеивание снарядов в полете достигает двухсот метров. Однако при таком скоплении вражеской пехоты идея огня из «катюш» была исключительно заманчивой. Посоветовались с капитаном Алексеевым, он без колебаний поддержал наш план. Мы передали точные координаты и свое согласие на огонь «катюш».

Огонь из реактивных минометов намечался на семь утра. К этому времени мы должны бесшумно, не потревожив противника, отвести свои подразделения метров на триста, чтобы после залпа быстро вернуть их на прежние позиции.

Подготовка к приему огня была проведена быстро, вовремя и аккуратно. Было сверено время по часам генерала. До залпа оставалось пятнадцать минут. Командир батальона приказал всем укрыться в дзоте и до конца залпа наружу не выходить.

Минут за десять до залпа я еще раз вышел из дзота, чтобы проверить и поторопить, если кто-то не укрылся, и увидел, как к дзоту идет капитан Алексеев, его сопровождали двое связных и лейтенант. Капитан был в форменной фуражке танкиста, при всех орденах, будто приготовился к параду. Он спокойно уселся на сухую кочку с южной стороны дзота и, закинув нога на ногу, стал рассматривать окрестности. У его ног улеглись на траве трое сопровождавших.

— Товарищ капитан, — обратился я к Алексееву, — зайдите пожалуйста в дзот. Через три минуты будет дан залп из «катюш», находится здесь небезопасно.

— А ну его к чертовой матери, этот ваш дзот. В нем комары доконают хуже «катюш», — не оборачиваясь и продолжая спокойно смотреть куда-то за Волхов, грубо отмахнулся капитан.

— Ну, если вы не хотите, то не подвергайте опасности своих подчиненных, прикажите им зайти в дзот, — сказал я.

— Ничего не случится, — не поворачивая головы, ответил капитан.

Время истекло, и я поспешил в дзот. Только успел переступить порог, как загрохотал и сотни разрывов. Одновременно раздался гулкий взрыв с южной стороны дзота, и мы услышали отчаянный крик людей. Повернувшись, я выскочил наружу.

Капитан Алексеев лежал опрокинутый вверх лицом, весь изрешеченный осколками. Остальные, все израненные, катались по траве, взывая о помощи. Подбежав к капитану, я подхватил его под руки, хотел приподнять и посадить на пригорок. Но он уже был не здесь, кровь фонтанировала из груди, живота, стекала по лицу, его открытые голубые глаза медленно тускнели, и, не шевельнувшись, он умер. Опустив его тело на траву, я встал и обнажил голову. Вот она, фронтовая смерть. Иногда нелепая, неожиданная и страшная. Иногда совсем не фатальная, не роковая.

Зина быстро перевязывала раненых товарищей капитана, а я стоял и рассматривал место разрыва снаряда. Никакой воронки, как от разрыва обычного снаряда, не было, только слегка взрыхленная и поцарапанная в разные стороны от центра земля, что говорило о большой поражаемости снарядов «катюши».

В расположении немцев после залпа поднялся жуткий крик, снаряды попали в самую гущу скопления, утренняя тишина позволяла нам ясно слышать этот страшный вопль, а лесное эхо усиливало и разносило его окрест.

Через несколько минут мы услышали, как заработали наши пулеметы и автоматы, возвещая, что наши роты благополучно вернулись на свои места и уже поддают жару перепуганным фрицам. Спустя некоторое время немцы стали слабо защищаться, отвечая пулеметным и автоматным огнем, но осталось их, видно, совсем мало.

Александров все это время не выпускал трубки из рук. Потом бросил ее и со злостью сказал:

— Я ни черта отсюда не вижу! Связной! Пошли на передовую! — И Аверьянову: — А ты, лейтенант, смотри! Чтобы связь работала бесперебойно! — Забрал связных и убежал на передовую.

Часа через два к берегу подошел небольшой баркас. Четыре крепких солдата приплыли за телом капитана Алексеева. Они соорудили из винтовок носилки и бережно унесли на них погибшего командира.

К вечеру немцы были полностью выбиты с наших позиций. Продвинувшись на километр-полтора вперед по берегу, мы вышли из леса и закрепились. Отсюда хорошо обозревалась и обстреливалась вся поляна, по которой наступали немцы.

Всю ночь и следующий день немцы уже не проявляли интереса к берегу Волхова — всю эту ночь они вывозили с поля боя своих убитых и раненых. И мы им не препятствовали, так как это было и в наших интересах. Поняв это, немцы прихватили даже немного и утра. Трупы солдат и сержантов немцы складывали в фургоны, как дрова, а за трупами офицеров приезжали с гробами. Тридцать три гроба увезли немцы с поля боя. Это только после одного залпа дивизиона «катюш». Сколько вывезено с поля боя трупов солдат и сержантов, определить было невозможно. Недаром «катюши» наводили панический ужас. Опасность «катюш», как оказалось, еще и в том, что слышать можно только сам залп, полет и падение снарядов услышать абсолютно невозможно. Они падают совершенно бесшумно, как снег на голову, а это лишает жертву возможности укрыться или вовремя уклониться от снарядов.

Начштаба оперативного отдела дивизии подполковник Горшунов

Понеся большие потери и убедившись, что пробиться к берегу не удастся, немцы изменили тактику. Используя прорыв нашей обороны в районе 1-й роты, они решили по-тихому вклиниться поглубже в наше расположение — попытать счастья на этом пути. Но тут перед ними оказался стоящий сплошной и густой, как полынь, заболоченный березняк, а комары осаждали всякое живое существо миллиардами. Это вынудило немцев изобрести для своих солдат и офицеров новую и довольно-таки бутафорную экипировку. Они обули всех в болотные сапоги, а поверх касок надели зеленую вуаль, которая, по мнению немецкого командования, должна была надежно защитить солдат от комаров.

После удара «катюш» сутки прошли спокойно. Воюющие стороны никакой борьбы не вели. Выдвинувшаяся вперед наша рота усиленно вкапывалась в землю берега. На помощь ей были посланы саперы.

Следующие сутки тоже прошли тихо.

Закончилась первая половина мая. Весна подходила к концу, благоухая всеми ароматами. Дни стали длиннее. Стояла тихая, ясная погода. Уже с утра, часам к девяти, становилось нестерпимо жарко.

Подкреплений нам больше не присылали, да мы их и не просили. У нас теперь был полный батальон и кое-что в резерве. Убедившись в непригодности командира полка, штаб дивизии направил на плацдарм своего начальника оперативного отдела подполковника Горшунова. Фактически всеми боевыми операциями на плацдарме руководил со второго дня нападения именно он, а не командир полка. Голоса комполка мы почти не слышали. Однажды, бои уже затихли, он вдруг появился у нас на КП батальона, но так же, как появился, так внезапно и исчез, не проронив ни слова. Мы просто были поражены столь молниеносным и столь безгласным визитом командира полка. Зачем, собственно, он прибегал к нам?

Но вот у нас на КП появился и подполковник Горшунов. Пользуясь временным затишьем, мы с комбатом повели его по местам недавних боев. Но не успели мы дойти до второй линии обороны, где теперь оставался лишь промежуточный пост связи, как неподалеку от командного пункта и в разных местах болота взвились одна за другой несколько разных по цвету ракет. От неожиданности мы остолбенели. Ракет такого цвета у нас в полку, да и вообще, мы не видели. Черная, фиолетовая, розовая и коричневая. Причем дымили эти ракеты почти от самого ствола ракетницы и пока не упадут на землю. Что за комедия? Несомненно, это были сигналы противника. Вдруг почти рядом с нами взвилась еще одна ракета, ярко-розовая.

По этим ракетам мы поняли, что немцы через болото широкой волной глубоко вклинились в наше расположение и находятся от КП полка не далее двухсот-трехсот метров. От нас же они были совсем близко. Мы стояли среди леса втроем, вооруженные только пистолетами. Дзот остался позади, до него около километра, а до передовой, где находятся наши основные силы, тоже еще далеко. На какое-то мгновение нас охватило отчаяние. Каждый понимал, что ситуация крайне осложнилась и грозит нам смертельной опасностью.

Что делать? Куда бежать? Что предпринимать? Бежать обратно на командный пункт батальона далеко, на передовую — еще дальше. Между тем судьбу полка решали считанные минуты. Наконец подполковник спросил:

— Здесь нигде нет поблизости телефона?

— Как же, есть! Шагов тридцать-сорок отсюда.

И, сорвавшись с места, мы что есть сил побежали к посту связи. Еще не добежав до землянки телефониста, подполковник полушепотом закричал:

— Скорее вызовите «Днепр»!

Увидев наши возбужденные лица, телефонист стал торопливо зуммерить, громко крича в трубку:

— Днепр! Днепр!

Подполковник тут же цыкнул:

— Тс-с-с! Ты что?! Тише кричи! Возле нас немцы!

Замигав, телефонист осекся. Еще чаще нажимая на кнопку зуммера, он теперь полушепотом, еле-еле слышно произносил:

— «Днепр»! «Днепр»! Передаю трубочку.

— Слушай, Новиков! — произнес подполковник. — Возле тебя в двухстах метрах немцы. Усиль охрану КП. Пошли разведку к западному болоту. Боя без нужды не принимай. Не теряй с нами связь.

Оторвавшись от телефона, подполковник приказал Александрову:

— Бегите в роты. Разверните их лицом к прорвавшимся немцам. Вышлите сюда подвижной отряд автоматчиков. Ни минуты промедления!

Александров, как встревоженный олень, затрещал по лесу, бегом удаляясь от нас по направлению к ротам.

— Ах, черт возьми! Хоть бы парочку пулеметов сюда, — с горечью проговорил Горшунов.

— В дзоте есть ручные пулеметы, — сказал я.

— Ну, так скорее звоните туда и прикажите, чтобы их срочно тащили сюда, — передавая мне трубку телефона, сказал подполковник.

Схватив трубку, я вызвал Аверьянова и громко зашептал в нее:

— Немедленно пошлите сюда два ручных пулемета с запасными дисками. Подберите хороших пулеметчиков и направьте сюда ящик патронов и ящик ручных гранат. В нескольких шагах от нас немцы.

Промежуточный пост связи находился в маленькой землянке, вырытой прямо в стене траншеи. В ней едва размещался сам связист со своим аппаратом, поэтому мы говорили по телефону у входа, стоя в траншее. Траншея была глубокая, в полный рост, подполковник стоял в ней, не достигая головой даже бруствера, и о чем-то напряженно думал. Затем, обратившись к телефонисту, приказал:

— Ну-ка, вызовите еще раз «Днепр».

Взяв трубку, Горшунов сказал:

— Вот что! Немедленно разверни второй батальон влево и придвинь его к болоту. Ни в коем случае нельзя выпускать немцев с болота на сухое место, где бы они могли вкопаться. Понял? Надо заставить их до ночи бродить по болоту. Вот так! Ни минуты промедления! Ясно?

Через несколько минут из дзота прибежали два пулеметчика и два подносчика патронов и гранат. Они были все мокрые, как искупавшиеся, и задыхались от жары.

— Слушай, у тебя тут нет хоть немножко воды, — обратились они к телефонисту.

— Есть тут немного, — показал тот на термос.

Солдаты с жадностью набросились на воду, не давая друг другу досыта напиться. Вскоре подбежал Александров с двадцатью автоматчиками во главе с лейтенантом Филатовым.

— Ну что, сделано? — торопливо спросил подполковник командира батальона.

— Все сделано, товарищ подполковник. Роты развернул лицом к противнику и выдвинул поближе к болоту. Сейчас они вкапываются и рассредоточиваются так, чтобы своим правым флангом примкнуть к нам. Налаживают связь и огневые средства, — доложил Александров.

— Сколько им потребуется для этого времени? — спросил подполковник.

— Через полчаса все будет готово, — уверенно ответил комбат.

Автоматчики все попадали в траву, тяжело дыша от пробега. Лейтенант Филатов стоял возле нас в траншее, часто вытирая носовым платком мокрое от пота лицо.

— Вот что, товарищ старший лейтенант, — сказал Горшунов. — Один ручной пулемет немедленно установите в конце траншеи на правом фланге с задачей: не допустить фашистов к ручью. Группе автоматчиков выйти в верховье ручья и при обнаружении там гитлеровцев смело атаковать. Здесь также необходимо иметь боевую группу.

Мне было известно, что Александров дальше траншеи еще не был и с местностью знаком пока недостаточно. Мне же на всем плацдарме был знаком каждый кустик, поэтому я предложил вывести группу автоматчиков на исходные позиции и установить ручной пулемет в конце траншеи. Подполковник охотно согласился, тем более что комбат ему сейчас был крайне необходим.

Взяв группу автоматчиков и двух пулеметчиков с ручным пулеметом, мы быстро достигли конца траншеи. Здесь находился небольшой дзот с двумя амбразурами. Установив в нем пулемет и указав пулеметчикам сектор обстрела, я с отрядом автоматчиков отправился дальше.

Сигналом для начала огня была условлена атака отряда автоматчиков, так как отряд направлялся против головной группы противника, глубоко проникшей в наше расположение. Выведя к ручью автоматчиков, я подробно ориентировал их командира по карте и на местности:

— Метров через триста-четыреста отсюда ручей заканчивается, начинается сплошное болото. Вверху ручей неглубок, его свободно можно переходить вброд. У самого верховья ручья берет свое начало небольшая, еще не заросшая визира, которая идет строго с востока на запад и обрывается на опушке леса в районе позиций 2-й роты. Это единственный ориентир на болоте, которого, вероятно, придерживаются и немцы. Судя по ракетам, они уже достигли верховья ручья, их следует искать именно там, где-то слева или справа от ручья. Двигайтесь предельно осторожно и внимательно, — посоветовал я автоматчикам, — враг может появиться отовсюду и внезапно, а обнаружив, действуйте всей силой: максимально быстро и наступательно.

Не успел я вернуться на наш импровизированный КП, как затрещали дружные автоматные очереди, и тут же со всех концов вступили пулеметы, автоматы, захлопали винтовочные выстрелы и минометы. В лесу трудно было понять, кто и откуда бьет, стреляли, как видно, все — и наши, и немцы.

Прыгнув в траншею, я поспешил к подполковнику. Он по-прежнему стоял и внимательно вслушивался в разыгравшийся бой. Здесь уже установили ручной пулемет и два ротных миномета. Командир батальона стоял в траншее рядом с подполковником, готовый выполнить любое его задание.

Через некоторое время гитлеровцы стали робко огрызаться. По траншее с недалекой дистанции ударил пулемет, земля с бруствера посыпалась на голову подполковника, он съежился и немного присел, не то укрываясь от пуль, не то из-за неприятного ощущения посыпавшейся за воротник земли. Определив направление и примерное расстояние, откуда бил пулемет, наши минометчики быстро стали кидать в трубки минометов маленькие, величиной с крупный огурец, мины. «Огурчики» быстро заставили замолчать немецкий пулемет.

Но в верховьях ручья и вокруг всего болота стрельба не прекращалась. Бой разгорался все сильнее. Над лесом вновь замелькали ракеты разных цветов. Немцы метались по болоту, как слепые, ища спасения и взывая о помощи, — они были у нас в надежном мешке.

Поняв ситуацию, Горшунов отдал приказ комбату поднять роты в атаку и выйти на позиции 2-й роты, закрыв немцам выход из мешка. А сам, схватив трубку, приказал командиру полка вызвать отсечный огонь артиллерии по подходам резервов противника, а также немедленно поднять в атаку 2-й батальон с задачей выйти в район позиций 2-й роты и соединиться с 1-м батальоном, наглухо закрыв немцам выход с болота.

Минут через десять-пятнадцать заговорила наша артиллерия. Дружно били батареи, отсекая резервы противника, спешившие на помощь своим несчастным воякам, попавшим в наш огневой мешок.

Комроты Филатов

Часа через два на наш наблюдательный пункт принесли тяжело раненного командира отряда автоматчиков лейтенанта Филатова, пуля раздробила ему колено правой ноги. Рана сильно мучила Филатова, нестерпимая боль и большая потеря крови резко изменили его лицо. Из жизнерадостного, полного энергии человека он сделался бледным, слабым и беспомощным, поминутно хватался за разбитое колено и со слезами на глазах корчился от боли. Смотреть на его страдания было тяжело и больно, очень жалко было такого командира и человека, хотелось помочь, облегчить его боль и страдания. Но помочь ему могли теперь только опытные врачи, а они находились от нас не так близко. Мы не стали его расспрашивать о бое, сразу отправили в батальонный пункт медицинской помощи, чтобы оттуда поскорее эвакуировали в госпиталь.

— Товарищ батальонный комиссар, — обратился ко мне подполковник Горшунов, когда унесли Филатова, — подайте реляцию на представление его к награде орденом Ленина. Вы его больше знаете и лучше других, а я сам продвину дело о его награждении. Замечательный командир.

Я не смог оставить Филатова в такое тяжелое для него время и пошел следом на ППМ. Там ему сразу сделали перевязку, а я позвонил, чтобы послали лодку за раненым и приготовили санитарную машину для отправки его в госпиталь.

После перевязки лейтенант несколько успокоился, но стал дрожать, постукивая зубами. Губы у него посинели и тоже дрожали. Сам он весь съежился от озноба. Подсев к нему, я спросил:

— Вам холодно или вы от боли дрожите?

— Да, — тихо ответил он.

Я не стал переспрашивать. Скрестив руки на груди, он, кажется, грел пальцы под мышками, но потом вынул правую руку и скорее показал, чем сказал, что хочет выпить водки. К сожалению, я не имел привычки носить с собой водку и, несколько сконфузившись, стал всех спрашивать:

— У кого есть водка?

Но ни у кого не оказалось. Видя мое разочарование, сестра сказала, что у нее есть немного спирта.

— Давайте поскорее, — попросил я.

А Филатов, услыхав о спирте, закивал головой, дескать, давайте, давайте. Выпив спирта и закусив шпиком, он успокоился. Через некоторое время на лице его стала поигрывать кровь, он заметно ободрился. Голос стал нормальным, и, кажется, забыв о боли, он стал рассказывать, как они разгромили целый батальон немцев:

— Когда мы вышли на визиру, то неожиданно столкнулись с одним немецким солдатом, тащившим бидон с кофе. Не дав ему пикнуть, схватили его и обезоружили. Я спросил солдат, куда он несет кофе. Тот открыто сказал, что несет его в батальон, который расположился на обед по ту сторону ручья. Болотную воду, говорит, пить нельзя. «Правильно», — сказал я ему. Хорошо, что мне, хоть и поневоле, пришлось преподавать в школе немецкий язык: у нас не было преподавателя по иностранному языку, а я по немецкому в аттестате имел пятерку, вот мне и поручили вести уроки немецкого. Солдат оказался словоохотливым, и я в подробностях расспросил его, где и как расположился батальон. Мне сначала стало даже неприятно: думаю, нападать на обедающих людей... Но потом как вспомнил, что они, гады, делают с нашими людьми, не считаясь — женщины, старики, дети, так меня взяла такая злость, что даже стыдно стало за свою «гуманность». Быстро, без сомнений, повел своих к месту расположения их батальона.

Я внимательно слушал лейтенанта и, не сводя глаз, все время наблюдал за ним. Я боялся, что ему вот-вот станет плохо. Но чем дальше он рассказывал, тем больше росло его возбуждение, он все чаще стал жестикулировать, дополняя свой рассказ.

— Потом, — продолжал лейтенант, — мы перешли ручей и почти вплотную подошли к батальону. Их было много. Человек до трехсот. Сидели группами и поодиночке, что-то ели, вылизывали банки, другие растянулись на траве, прикрыв морды зеленой вуалью. Я приказал ребятам вести огонь как можно прицельней. И мы как жахнули с двадцати метров, так, верите, трава закраснела. А потом они опомнились и стали, кто живой, укрываться за деревьями, кочками и отстреливаться, даже из пулемета. Но тут с другого фланга заработали наши автоматы, и мы услышали: «Ура-а-а!» — смотрим, наши бегут с КП полка. В это время пуля меня ударила в колено, и я упал, не помня себя от боли.

Лейтенант вдруг скривил лицо, опять потянулся руками к коленке, словно его только что ранило.

Подошла лодка. Лейтенанту стало хуже. Его бережно вынесли на носилках в лодку и перевезли на правый берег.

Плацдарм отстояли

Бой между тем разгорался. Но теперь можно было ясно различить, что наиболее интенсивная стрельба идет с нашей стороны, с позиций 1-го и 2-го батальонов. Немцы лишь изредка открывали огонь в различных местах болота, никакой организованной и целенаправленной борьбы с их стороны уже не чувствовалось. К вечеру расправа над проникшим далеко в наше расположение врагом в основном была закончена.

Первая линия обороны была восстановлена полностью, на всем протяжении. 1-й и 2-й батальоны, развернув свои фланги, соединились в районе 1-й роты и полностью восстановили положение, временно нарушенное немцами.

Только отдельные эсэсовцы еще метались по болоту, ища выхода. На их вылавливание и прочесывание всего болота были брошены все наличные силы, в том числе все службы штаба полка. Некоторые наши солдаты и офицеры уже успели нацепить на себя зеленую немецкую вуаль, содранную с убитых, раненых и плененных немцев, но скорее для потехи, чем для защиты от комаров. Комары-то ведь наши, русские, они хорошо жили со своими хозяевами и не особенно их обижали, а вот фашистов они ненавидели и безжалостно их кусали. Бедным завоевателям пришлось обороняться не только от русского народа, но и от русских комаров.

Участвуя в прочесывании болота, уполномоченный особого отдела капитан Бодров и помощник начальника штаба полка по разведке внезапно наскочили на спрятавшегося в кустах эсэсовца. Швырнув гранату в русских, немец схватился за автомат, но метким выстрелом из пистолета кто-то перебил ему руку. Бросив автомат, фашист схватился за раненую руку и во все горло заорал. Разорвавшаяся граната обожгла кисть руки Бодрову и оборвала на нем гимнастерку, но большого вреда ему не принесла, зато вогнала в его руку почти все свои пороховые газы и, кажется, навечно ее татуировала.

На ночь по всему плацдарму были выставлены усиленные посты и группы секрета. Полковая разведка работала всю ночь, было выловлено еще несколько эсэсовцев. Утром организовали сплошное прочесывание, но нигде никого не было обнаружено.

Так раз и навсегда было покончено с попытками немцев выбить нас с завоеванного плацдарма. Потерпев ряд ощутимых поражений при попытках выйти к Волхову или вклиниться в наше расположение, они никогда больше не испытывали наши силы. Правда, фашисты не оставляли нас в покое и потом. Периодически они устраивали налеты авиации, артиллерийские обстрелы и даже отдельные вылазки, но это уже были не попытки выбить нас с левого берега, а обычные боевые действия воюющих сторон, длительное время находящихся в состоянии обороны. Не может армия месяцами сидеть в окопах, ничего не делая.

Через три дня после разгрома я возвращался на командный пункт полка, и мне захотелось посмотреть на то место, где несколько дней тому назад лейтенант Филатов со своими автоматчиками разгромил батальон гитлеровцев, проникших в наше расположение.

Вот и оно, логово, где располагались фашисты. Повсюду на помятой траве чернели пятна засохшей крови, валялись обрывки серо-зеленых немецких мундиров, металлические коробки из-под пулеметных лент, множество рассыпанных патронов, гранат, мин; и везде пустые консервные банки и круглые, плоские баночки из-под сливочного масла из цветной пластмассы с завинчивающимися крышками; кое-где на траве и на ветвях деревьев висела рваная зеленая вуаль. Вот и все, что осталось от завоевателей. Их трупы уже были подобраны и зарыты нашей трофейной командой, а те, что плавали в болоте, остались там навечно, пополняя собой химический состав болотной грязи, их никто не вылавливал.

Однако какую же смертельную опасность для командного пункта, а вероятно, и для всего нашего плацдарма представлял этот немецкий батальон, так глубоко, тихо и незаметно проникший в наше расположение! И не прибегни они к ракетной сигнализации, мы так и не обнаружили бы их. А ведь они были почти у цели, каких-то двести-триста метров отделяло их от КП полка, где ничего не подозревали, где весь гарнизон составлял не более тридцати человек, вооруженных в большинстве своем пистолетами. Следовательно, немцы ничего не знали о нашем расположении и системе обороны. Это спасло нас. В числе почти тысячного коллектива защитников плацдарма не оказалось ни одного предателя, который выдал бы врагу наши секреты.

Значит, труд коллектива политотдела дивизии, занимавшегося подбором гарнизона для обороны плацдарма, не пропал даром. Знай немцы, что в трехстах метрах от них находится командный пункт полка, разве остановились бы они на обед?

А на командном пункте полка я встретил того же командира и того же комиссара полка, которых видел в первый день нападения противника на плацдарм, с которыми я был хорошо знаком еще до нападения. Но сейчас я не узнал их. Это были совершенно другие люди — веселые, жизнерадостные и энергичные. Такими боевыми и деловыми я никогда еще их не видел. Они бегали по блиндажам, что-то проверяя, в руках шелестели бумаги и какие-то официальные бланки. Поначалу я ничего не понял. Потом все выяснилось.

Оказалось, было получено из штаба дивизии распоряжение: срочно представить к правительственным наградам всех отличившихся в боях за плацдарм солдат и офицеров. И теперь весь штаб был занят... оформлением наградных листов! А это совсем другое дело! Это не то, что управлять боем, руководить и направлять к единой цели части и подразделения, быть в курсе всех событий, видеть и чувствовать поле боя, знать героев битвы, вовремя снабжать сражающихся всем необходимым и т. п. Теперь же шла речь лишь о выполнении распоряжения, притом только на бумаге. Правда, распоряжения срочного! Распоряжения важного! Да к тому же интересного!! Первое: нужно не пропустить ни единого работника штаба — и даже тыла полка. Второе: распределить кому что — кому там орден Ленина, кому орден Красного Знамени. А в-третьих, нужно учесть и некоторых вышестоящих! Ведь кто знает, когда еще подвернется такой случай? Надо суметь все это сделать! И срочно! Это вам не баран начхал! Вот тут-то и показали себя командир и комиссар полка — на что они способны! Правда, многие герои, отдавшие свои жизни и пролившие свою кровь на поле боя, остались незамеченными. Но кто бы их заметил, если в полку никто этим не занимался. Комиссар-то ведь не вылезал из своей ниши в блиндаже на протяжении всех боев.

 

ОТДЫХ НА КП ГЕНЕРАЛА

Через несколько дней меня откомандировали на командный пункт генерала. Помимо генерала Замировского, здесь было несколько начальников отделов штаба дивизии, много представителей от различных частей доселе мне неизвестных, а также ряд представителей штаба армии. Это был уже не промежуточный узел связи дивизии, а целое управление: штаб армейской группы войск, специально созданной для защиты нашего плацдарма. Вот, оказывается, какое «кадило» раздул генерал! Молодец! Будь на его месте какой-нибудь пессимист или просто неповоротливый человек, все бы погибло. В эту группу войск, в частности, входили: артиллерийский полк РГК, который, оказывается, и усмирял немецкую артиллерию, так заедавшую нас в первые дни нападения, два дивизиона «катюш», дивизион тяжелых минометов и некоторые другие части.

По распоряжению комиссара дивизии товарища Шаманина меня на некоторое время закрепили при этом штабе, главным образом чтобы я смог отдохнуть и подкрепить силы после контузии и перенапряжения за время боев. Действительно, обстановка на фронте позволяла передохнуть, противник, получив ощутимые контрудары, зализывал раны, присмирел и, кажется, примирился с нашим присутствием на левом берегу.

Замечательно было и место отдыха. Штаб располагался в тенистом, хорошо очищенном лесу на берегу реки Пчевжа. В лесу было светло и уютно, как в весеннем парке, все в нем радовало — и лесные цветы, и живые муравейники, и душистый запах еловой хвои, и роскошные кустарники... Не было лишь певчих птиц и прочих обитателей леса, они улетели, убежали, уползли или скрылись подальше от нашествия новой, арийской, породы диких хищников.

Связавшись с политотделом, я попросил, чтобы сюда ежедневно доставляли свежие газеты и журналы, прислали несколько комплектов шахмат, шашек и домино, волейбольную сетку с мячом и небольшой набор художественной, политической и военной литературы.

Под старой раскинувшейся елью мы соорудили большой стол, на который каждый день выкладывались пресса, литература, и здесь же играли шахматисты и шашисты. Волейбольную сетку мы растянули на небольшой полянке неподалеку от штаба, а столик для домино вкопали прямо у входа в блиндаж генерала, так как он был основным инициатором этой игры, большим ее любителем и азартным игроком. Так, постепенно, мы превратили штаб армейской группы войск в нечто похожее на дом отдыха. Незначительная деловая работа перемежалась с чтением периодической и более основательной литературы, играми любителей в волейбол и настольные игры.

Как ревностный игрок в домино, генерал всегда был одним из активнейших ее участников. Но, когда проигрывал, становился мрачным и злым. Ища, на ком выместить злость, он ни за что ни про что набрасывался на первого попавшегося на глаза подчиненного и принимался костить его на чем свет стоит. Несчастная жертва, не понимая, откуда свалилось лихо, обычно стояла молча, растерянно хлопая глазами; возражать, выяснять, не соглашаться или оправдываться — всего этого генерал не терпел и не допускал. Впрочем, этот порок у генерала был не случайным. Его военная карьера сложилась своеобразно.

До революции он жил в Западной Белоруссии в небогатой крестьянской семье. В детстве, пока он был единственным сыном, его выучили в церковно-приходской школе читать, писать и считать. Когда начали появляться и подрастать сестры, учиться дальше стало не на что, и он пошел батрачить. По тем временам он считался уже грамотным, и, рекрутированный в армию, был произведен в старшие унтер-офицеры. Эта категория военных в то время считалась основным воспитателем солдатских масс. На нее опиралось и офицерство. Старшему унтер-офицеру предоставлялись большие права для наказания солдат, вплоть до избиения. В этом звании Замировский прошел и всю Первую империалистическую войну.

Во время революции он, как и подавляющее большинство трудящихся, оказался на стороне советской власти, в рядах ее защитников и, как бывший командир взвода, стал командовать ротой, а затем и батальоном. В часы затишья на фронтах Гражданской войны он учился на различных курсах и сборах, а после войны окончил среднее военное стрелковое училище, командовал батальоном, а затем был выдвинут на должность заместителя командира полка по строевой части. Потом он уехал на учебу в Москву, где, я думаю, без отличия окончил Военную академию. После академии командовал полком, а незадолго до войны служил начальником штаба дивизии. Участвовал в боях на Халхин-Голе и у озера Хасан. Был на Финском фронте и освобождал свою родину, Западную Белоруссию. Таковы, в основном, ступени его карьеры.

Освобождая через двадцать лет свое родное село, он встретил младшую сестру, которая его не узнала. Смутили ее не обмундирование, не знаки различия и не личное оружие, даже не ордена полковника: гладко выбритое лицо брата, его толстая шея и непомерно большой живот — вот что повергло ее в полное недоумение. Тщательно и с подозрением осмотрев брата с ног до головы, она вдруг произнесла:

— А говорят, что в Советском Союзе нет буржуев.

Рассказывая об этом эпизоде, генерал хохотал до слез, потешаясь над наивностью своей сестры.

Звание генерал-майора Замировский получил в первые же месяцы войны, когда мы были еще под Мгой, командуя нашей дивизией, которую он же формировал, будучи подполковником.

Военные звания, полученные в академии, и большой опыт командования, кажется, полностью удовлетворяли генерала, и он уже не заботился о дальнейшем росте своего интеллектуального и профессионального уровня. Никогда я не видел в его руках теоретического журнала «Военная мысль» или какого-то другого специального либо художественного произведения. Пообедав и укладываясь отдохнуть, он, как правило, брал журналы «Крокодил» или «Огонек» и, разглядывая карикатуры и фотографии, безмятежно засыпал. Зато он знал множество старых солдатских анекдотов и различных афоризмов, которыми мог часами забавлять окружающих. Любил, как ни странно, рукоприкладство и почему-то считал его чуть ли не обязательным военным атрибутом.

При всем том он любил свою Родину и был беззаветно ей предан. Он ненавидел врага и всеми силами, как истинный патриот защищал Родину.

К сожалению, его эрудиция ограничивалась чисто практическими вопросами. Читая его боевые приказы на наступление или на перегруппировку войск, нельзя было не заметить, что они написаны грамотно, в полном соответствии с боевым уставом, — но только ли это необходимо современному советскому генералу?

Игроки в домино, как правило, самоподбирались парами. Чаще всего я играл на пару с начальником артиллерийской службы дивизии, а генерал — на пару с представителем штаба дивизии. В результате мы с партнером так хорошо сыгрались, что легко определяли расклад костей на руках и к концу игры точно знали, у кого и что осталось — а потому чаще выигрывали. Проигрывая, генерал морщился и пыхтел, но до обеда тянул. Потом порывисто вставал и молча уходил обедать. Зато когда ему наконец удавалось дать нам «козла», он весь загорался, сиял, смеялся, шутил, острил — и сразу приглашал всех обедать.

В столовой у него всегда стоял наполненный водкой изящный, с красивым фигурным краником бочоночек литров на пять. Генерал брал стаканы, наливал водку и, все еще охваченный восторгом от выигрыша, подавал нам с партнером, громко объявляя:

— Внимание! Первыми пьют «козлы»! — И заливался громким хохотом.

Такое «наказание», правду сказать, нам с партнером понравилось, и мы почти каждый день до обеда водили их «козлами», а перед обедом, видя, что генерал притаился с одним или двумя дуплями, лукаво подсовывали ему шестерку или пустышку. Не замечая нашего ехидства, он тут же вскакивал и, ударяя по столу своими дуплями, по-детски громко кричал:

— «Козлы»! «Козлы»! — И, выбравшись из-за стола, командовал: — Ну, теперь обедать! Шагом марш!

Однажды у нас с партнером игра сложилась так хорошо, что мы и сами были не рады. Кости неизменно выпадали так, что наши противники не вылезали из «козлов». Генерал помрачнел, заметно нервничал и часто вертелся, скрипя стулом. В это время мимо нас проходил начальник административно-хозяйственной части дивизии капитан Попов, мой односельчанин, работавший до войны заведующим райфинотдела; грамотный, деловой и энергичный офицер, он по своей комплекции не уступал генералу. Вдруг генерал, бросив кости на стол, резко вскочил и с криком и бранью набросился на Попова:

— Ты что тут шатаешься?! Ты что, бездельник, тут ловишь ворон?! Тебе делать нечего?!

— Товарищ генерал-майор... — попытался было что-то объяснить Попов.

— Молчать! Бездельник! Я тебя сгною на передовой! Я те покажу, как бездельничать и баклуши бить! Ты у меня еще потанцуешь! Начальник штаба! — воззвал генерал. — Немедленно напиши приказ! На передовую его! Подбери мне другого начальника АХЧ!

Целых два часа генерал костерил Попова на чем свет стоит, но, зная причуды генерала, Попов безмятежно стоял, опустив голову, ожидая пока генерал перегорит. Все игроки тихонько ретировались, я остался за игорным столиком один и прослушал всю эту арию от начала до конца. Когда все утихло и генерал успокоился, я спросил:

— За что вы, товарищ генерал, его так отругали?

— Ничего! Будет бояться! — ответил он.

Вот, оказывается, на чем была основана его «военная доктрина»: его обязательно должны бояться. Не вступая в полемику, я все же заметил ему:

— А мне кажется, что вас должны больше уважать, чем бояться.

— А мне наплевать на то, что тебе кажется, — грубо ответил генерал и, круто развернувшись, ушел в блиндаж.

Хотя противник не проявлял тенденции к новому решительному нападению, иногда он вынуждал нас серьезно волноваться за судьбу плацдарма. Подполковник Горшунов, ставший теперь командиром полка на плацдарме, то и дело запрашивал у нас срочной помощи. В один из таких моментов штаб группы решил перевести запрос штабу армии и, чтобы придать просьбе солидность и убедительность, на телеграмме учинили две подписи: командира группы войск и комиссара группы войск. Но если командир группы был назначен официально приказом, то комиссара никто не назначал ни официально, ни фактически. Несмотря на это штабные работники все же поставили эту подпись и напротив нее напечатали почему-то мою фамилию. Когда мне принесли телеграмму, я возмутился и отказался поставить свою подпись.

Однако штабисты, да и сам генерал, принялись уговаривать меня, утверждая, что в этом нет ничего плохого, что главное — поскорее получить просимую помощь, что переделывать телеграмму уже некогда, а промедление может вызвать излишние и неоправданные жертвы и тому подобные доводы.

Взвесив все эти доводы и особенно тот, который касался жертв, что мне самому было слишком хорошо известно, и не углядев в этой подписи той вредоносной «бациллы», которая впоследствии привела к неожиданным и нежелательным последствиям, я в конце концов согласился и подписал телеграмму.

Не так расценили мою подпись в штабе армии. Там поднялся настоящий переполох.

— Какой-то комиссар?! Откуда он у вас появился?! Кто назначал?! — кричали во все трубки.

Член Военсовета армии Бодров давал взбучку по телефону комиссару дивизии Шаманину. Начальник штаба армии кричал на генерала Замировского. Начальник оперотдела штаба армии кричал на своего подчиненного в нашей опергруппе, и, кажется, один начальник политотдела армии не принимал участия в этой экзекуции. Создавалось впечатление, что случилось нечто невероятное и куда более страшное, чем нападение врага.

Увидев меня, начальник оперативного отдела засмеялся:

— Ну, брат, ты и наделал делов со своею подписью.

— А при чем тут я? Ведь это вы ее придумали! — ответил я.

— Да ты не огорчайся, весь этот шум единого слова не стоит. Просто у какого-то армейского штабиста проявился особый, чиновничий, зуд. — И, помолчав, добавил: — Да, все-таки какая высокая оперативность! А когда атаковали ваш плацдарм, мы сумели добиться существенной помощи только через неделю, когда генерал охрип от круглосуточных просьб и убеждений.

— А как же с помощью, которую мы просили? — спросил я.

— Какая там помощь?! Ты же видишь, все заняты твоей подписью!

— А вы все уговаривали: «ничего нет плохого»... Может, если б не подключили меня, помощь уже бы пришла, — сказал я.

— Как бы не так! — возразил начальник оперотдела. — Вы думаете, нам просто понравилась ваша фамилия?

Шумиха, вертевшаяся вокруг моей подписи, почему-то непосредственно меня не задевала — на меня никто не кричал, меня никто и ни в чем не упрекал, никто ни о чем не спрашивал, даже не беседовал со мной на злободневную тему. А ведь самозванцы, если они преследовали корыстные цели, угрожали интересам народа, возбуждали, как правило, не только бурную реакцию общественного мнения, но и жестоко преследовались по закону. По всей вероятности, между мной и настоящими самозванцами все-таки была какая-то разница. Но в таком случае, для чего же понадобился весь этот шум? С какой целью он был поднят?

Наконец телефонист и меня позвал к трубке, и я услышал голос комиссара дивизии — не поздоровавшись, он закричал:

— Ты что там наделал?! В какие такие там комиссары затесался?! Сколько шума поднял!

— А вы не скажете, товарищ комиссар, кому и для чего понадобился этот шум? Мы ведь просили срочной помощи для Горшунова, на него враг наседает, — спокойно спросил я.

— Ах, так, ты еще и оправдываешься?! Ну так вот, что я тебе сообщаю! Член Военсовета армии собственноручно перекрестил твой наградной лист и лишил тебя ордена!

— Откровенно говоря, мне жалко этот ордена потому, что он принадлежит мне по праву, об этом вы и сами хорошо знаете. Но если у члена Военсовета поднялась рука, чтобы «перекрестить» мой наградной лист, то, наверно, этот член Военсовета — сам очень смелый и мужественный человек. Передайте ему от лица службы горячую благодарность! — ответил я комиссару.

— Да как ты смеешь говорить такие дерзости?! — вскрикнул комиссар.

На этом вся шумиха и закончилась. А была ли все-таки получена помощь, мне узнать не посчастливилось, потому что вскоре я оттуда уехал.

 

ПОД КИРИШАМИ. ОСАДА ВРАЖЕСКОГО ПЛАЦДАРМА. ИЮЛЬ 1942. ПОДГОТОВКА И ШТУРМ

Пополнение боевых порядков. Снайпер Ченов. «Какой он красивый!» «Охота». Мы оба ошибались. Смерть всегда рядом. Штурм. У-2. Бронепоезд. Подкоп. Солдат Шарапов. Солдат и генерал. Корреспонденты

Пополнение боевых порядков

За ненадобностью штаб армейской группы войск стал постепенно рассасываться, его работники возвращались на свои прежние места, я вернулся в политотдел своей дивизии, штаб которой по-прежнему размещался под Киришами.

В Киришах немцы все еще занимали большой плацдарм, на нем могла бы дополнительно разместиться не одна дивизия противника, плацдарм был сильно укреплен, так что окопались на нем фашисты достаточно прочно. Они держали в своем распоряжении, хотя и подорванный, железнодорожный мост, но в целях наступления использовать его не могли, так как все пути подхода к мосту как на Мгу и Чудово, так и на Будогощь, были давно отрезаны нашими войсками. В целом Киришский плацдарм потерял для противника не только стратегическое, но и тактическое значение. Тем не менее держался за него враг крепко.

Перед нами стояла задача смять Киришскую группировку войск противника и выбросить ее за реку.

Началась подготовка к наступлению.

Помимо нашей дивизии, под Кириши прибыла 44-я стрелковая дивизия с Ленинградского фронта, формировалась дивизия в Ленинграде, поэтому почти полностью состояла из жителей города. Сосредоточились под Киришами и все огневые средства, работавшие ранее на поддержку защитников плацдарма под Волховом. Однако для уничтожения группировки противника этого было явно недостаточно. Началось усиление за счет армейских резервов.

В результате кровопролитных боев на плацдарме под Волховом и здесь, под Киришами, в мае месяце наша дивизия понесла значительные потери и остро нуждалась в пополнении. Особенно резко ощущался недостаток в среднем офицерском и сержантском составе. Но надежд на пополнения у нас не было. Дело в том, что в это время на юге страны и в Крыму враг перешел в наступление, ожесточенные бои шли на довольно широком фронте, рассчитывать на скорое пополнение не приходилось, полагаться можно было только на свои, внутренние, ресурсы.

В этих целях тщательно подчищались тылы дивизии. Все способные носить оружие заменялись в тылах выздоравливающими и легко раненными. Впервые в дивизии появились девушки-радистки, телефонистки, машинистки, даже на передовую вместо солдат-санинструкторов пришли в роты девушки, которые с величайшим мужеством и достоинством несли свою службу и выполняли свой долг в самых тяжелых боях и обстоятельствах. Таким образом постепенно пополнялись боевые порядки дивизии, и она вновь обретала свою боевую форму, готовясь к предстоящему сражению.

Трудно было. Вместе с тем все яснее становилось, что и гитлеровцы уже не в состоянии развивать наступление одновременно на всех фронтах, как это они делали в прошлом, 1941 году, вынуждены маневрировать и группировать свои силы, чтобы организовать наступление на одном-двух участках или направлениях. Отсюда вытекала наша задача: сорвать или максимально затруднить этот маневр противника, не дать ему возможности взять с нашего фронта ни одной дивизии, ни даже ее части, подразделения, ни единого солдата и тем усилить свои силы на юге нашей страны.

Снайпер Ченов

Разъясняя сложившуюся обстановку солдатам и офицерам, мы ставили перед ними задачу: максимально активизировать наши действия — не жалея патронов, не давать возможности оккупантам свободно ходить по нашей земле ни днем ни ночью, прижать их плотнее к земле, заставить ползать на брюхе, как гадов. В этих целях в широких масштабах было проведено обучение солдат снайперскому делу через специальные школы и месячные курсы. А Родина в кратчайший срок снабдила нас в достаточном количестве специальным оружием с оптическим прицелом, и наши снайперы повсюду вышли «на охоту». На всем протяжении нашего фронта гитлеровцев теперь подстерегал острый глаз замаскировавшегося советского снайпера.

В снайперы мы подбирали преимущественно бывших охотников и отличных стрелков. Была разработана специальная система учета и контроля сраженных снайперами немецких оккупантов. Каждому снайперу был открыт лицевой счет уничтоженных им гитлеровцев, и мы ежедневно и ежемесячно подводили «баланс» этой своеобразной статистике в целом по дивизии. Это снайперское мероприятие наряду с другими нашими действиями принесло видимые результаты. Мы так прижимали немцев к земле, что они вынуждены были отгораживаться специальными стенами, валами и другими заграждениями, чтобы иметь возможность выпрямиться. В пределах досягаемости винтовочного выстрела они уже не могли ходить в полный рост.

Опытного алтайского охотника Ченова война заставила переквалифицироваться в превосходного снайпера. Он ходил по берегу Волхова с биноклем и внимательно высматривал на другом берегу места передвижения и скопления гитлеровцев; заметив «добычу», быстро отрывал для себя ячейку или укрывался за надежной преградой и, тщательно замаскировавшись, приступал к «охоте» за немцами, как за самым опасным зверем. К вечеру на его лицевом счету почти каждый раз появлялись новые записи. Опытный охотник, он никогда не шел назавтра в то место, откуда стрелял вчера. «Волк никогда не вернется туда, где однажды он вырвался из капкана», — говорил Ченов. Каждый день он бил с нового места, откуда немцы его не ждали.

Удивительно и интересно было наблюдать, с каким вниманием и тщательностью относился снайпер к своему оружию. Придя с «охоты», он никогда не спешил к котелку, прежде всего он брался за чистку и смазку винтовки. Тщательно и подолгу чистил ствол и ствольную коробку, протирал затвор и оптический прицел, всматривался через него вдаль, а затем, щелкнув языком, что означало его восхищение прибором, снова закреплял на винтовке. Обернув казенную часть винтовки промасленной салфеткой, бережно ставил ее в пирамиду и часто, вздыхая, говаривал:

— Эх, дали бы мне домой эту винтовочку, я бы не пропустил с ней ни одной лисицы.

— А что, разве лису труднее бить, чем фашистов? — однажды спросили Ченова.

Подумав, тот серьезно ответил:

— Почти одинаково. Оба зверя хитрые.

Как-то в середине июня мы пошли «на охоту» вдвоем.

На самом левом фланге дивизии, на границе с нашим левобережным плацдармом, немцы установили пулемет и часто подстреливали из него наших, которые шли или ехали правым берегом на Черницы или обратно. Пробовали снять этот пулемет минометным огнем — безрезультатно. Делали артиллерийские налеты, тоже не помогло. Пулемет продолжал работать с той же точки, закрыв дорогу наглухо. Другой же дороги на Черницы не было.

Узнав об этом, Ченов вызвался снять пулеметчика. Но так как он не знал его местонахождения, а мне оно было хорошо знакомо, я вызвался его проводить; кроме того, мне очень хотелось понаблюдать за работой знатного снайпера.

Идти нам было далеко. Выйдя рано утром, мы шли по заросшей проселочной дороге, идущей из Киришей на Черницы. Дорога шла берегом Волхова, то густым многовековым лесом, то, выглянув на небольшую полянку, уходила в редколесье и поднималась на невысокую песчаную горку, то спускалась в болотистую низину, уводя подальше от берега, то приближалась к нему. Шли мы сначала быстро и редко заговаривали, торопясь поскорее добраться до нужного места. Но с каждым следующим часом пути энергия наша слабела, шаг становился короче, а все усиливавшаяся жара высасывала из нас последние соки. Идти становилось все тяжелее, во рту пересохло, фляги обоих давно опустели, стало трудно даже языком пошевелить. Наши гимнастерки вначале были мокрыми от пота, хоть выжимай, теперь они покрылись слоем соли и тарахтели, как пересохшая шкура. Пить болотную воду было опасно, а до ручья еще далеко. Волхов, хотя и сверкал и улыбался нам водной гладью сквозь частые стволы деревьев, но выйти к нему мог только неопытный человек, мы же хорошо знали, что на том берегу, притаившись в кустах, как хищный барс, сидит, подстерегая неосторожную жертву, коварный враг. Глоток воды мог стоить жизни, а фронтовики хорошо знали цену жизни и за такую дешевку ею не рисковали. О! Как хороша и бесценна эта жизнь!

«Какой он красивый!»

Выйдя на возвышенность, мы продолжали идти по ровной местности. Редкий еловый лес кончался где-то впереди, метров через триста-четыреста. Вдруг, слышим, справа неподалеку раздался сухой треск, похожий на взрыв капсюля, и вслед жалобный полудетский крик. Выхватив пистолет и поставив его на боевой взвод, я кинулся бежать на крик, второпях не подумав, что это могла быть хитроумная ловушка вражеской разведки. Ченов бежал рядом, сняв с плеча винтовку и на ходу освобождая ее от промасленных тряпок.

Подскочив к невысокой ели, мы увидели, как еще мало похожий на солдата мальчишка ссаживал с дерева такого же молоденького бойца. Тот, который спускался, плакал и ругался, обзывая за что-то своего товарища дураком, а тот, который помогал, почему-то был бледен, страшно испуган и весь в крови. Не вдаваясь в расспросы и выяснения, мы помогли спуститься плачущему и тут же перевязали обоих раненых. Как выяснилось, оба они были 1925 года рождения, после непродолжительного обучения в Боровичах недавно прибыли на фронт. Оба были связистами, а здесь тянули или ремонтировали линию связи, идущую от штаба дивизии на Черницы. Через поляны они линию подвешивали на шестах, а в лесу закрепляли ее прямо на деревьях, для чего лазали на них поочередно. Роста они были почти одинакового, но тот, которого сняли с дерева, был немного покрепче своего товарища и, по-видимому, командовал своим другом. Но попало, кажется, одинаково — что командующему, что подчиненному.

— Ленька полез на дерево, — рассказывал подчиненный, — а я подавал ему гвозди, изоляторы и другое, а когда делать было нечего, я потихоньку вбивал в дерево вот эту штучку, — он поднял с земли и показал нам снаряд от 20-мм авиапушки, их почему-то валялось здесь очень много, — Ату я не хотел забивать, так просто взял, чтобы руки зря не висели. И вдруг она как рванет! Чего она взорвалась? Не знаю...

— Дура! — не выдержав, включился в разговор Ченов. — Ведь это же снаряд от пушки, которую на самолетах устанавливают.

Широко открыв глаза, солдатик с нескрываемым удивлением смотрел то на нас, то на снарядик, а затем, вертя его в правой руке и по-детски улыбаясь, вдруг проговорил:

— Какой он красивый!

— Вот те и красивый, — с иронией сказал Ченов. — Смотри, паря, на фронте много всяких «красивых» штучек, да вот беда: все они либо стреляют, либо взрываются. Даже детские игрушки и те взрываются. Вот что, паря, тебе надобно знать.

Но солдат, похоже, все еще не верил, что в руках у него действительно снаряд. Продолжая его внимательно рассматривать, он с удивлением произнес:

— Какой же это снаряд в палец толщиной?

— И вот этот снарядик «в палец толщиной» вывел из строя двух воинов, оторвав два пальца на левой руке забивавшему его в дерево и отрубив ему кончик носа, а сидевшему на дереве вогнал несколько осколков в ступню правой ноги и в мягкое место.

Чувствуя себя виновником происшествия и не ощущая пока, видимо от шока, особой боли своих ран, а может быть, вообще был более мужественным, солдат, забивавший снаряд молотком в дерево, не плакал и даже не подавал вида, что ему больно. Тот же, которого сняли с дерева, все время горько, по-детски, плакал, обливаясь слезами.

— Ну-ну, будя! Разревелся, как в зыбке! — строго прикрикнул на него Ченов и заботливо спросил: — Как идти-то дальше будете, ведь мы-то уйдем?

Оба солдата забеспокоились. В самом деле, один из них идти не может, а до штаба дивизии 18—20 километров. До Черниц значительно ближе, но там нет медсанбата, да и все равно придется возвращаться на КП дивизии. Солдаты сидели на траве и вслух рассуждали, как быть, хотя сумка с телефонным аппаратом лежала рядом с ними. Видя такую растерянность, я попросил их подсоединиться к линии и вызвать мне комиссара батальона связи. Поддерживая один другого и с помощью Ченова солдаты быстро подключились к линии и вызвали комиссара. Коротко передав историю происшествия, я попросил комиссара прислать какой-нибудь транспорт за ранеными, так как один из них ранен в ногу и идти совершенно не может. Комиссар пообещал немедленно послать машину. Услышав это, оба солдата заметно повеселели и на прощание искренне благодарили нас за помощь.

Выйдя снова на дорогу, мы шли некоторое время молча, переживая каждый по-своему это происшествие. Хотя оно было и не особенно трагичным, но в таких случаях до трагедии очень недалеко: а попади осколок не в нос, а в глаз или в висок?..

— Детишки! Все бы им играть! — вдруг проговорил Ченов как бы в пространство.

Взглянув на него, я понял, что он как-то особенно переживает случившееся.

— Да, молодежь, — согласился я. — Жалко ребят.

— Вот такой же пострел и у меня где-то воюет. Долго ли до беды?.. — с заметным беспокойством произнес Ченов.

«Охота»

Солнце стояло в зените, жгло нещадно. Земля так накалилась, что это ощущалось даже сквозь сапоги. Жажда делалась все сильнее, и, хотя время обеда уже прошло, но пить хотелось еще больше, чем есть. Мы снова заспешили, словно боясь опоздать к обеду на сенокосный табор. У ручья дорога свернула и пошла вниз, к Волхову.

— Где-то здесь, на пересечении дороги с ручьем, пулеметчик и подстреливает наших почти каждый день, — объяснил я Ченову и хотел было идти вниз, по дороге.

— Погоди, товарищ батальонный комиссар, — вдруг остановил меня снайпер и деловито добавил: — Дальше не пойдем. Надо малость пообедать, а потом осмотреться.

Возражать не стоило, так как я у Ченова был всего лишь проводником, он — главное лицо, да и упоминание об обеде пробудило голод. Спустившись к ручью, мы перво-наперво умылись чистой холодной родниковой водой, потом, устроившись поудобнее у самой воды, плотно пообедали сухим пайком, и за обедом я подробно объяснил Ченову, где примерно следует искать немецкого пулеметчика. Покурив, мы разом поднялись.

— А ты куда, товарищ комиссар? — остановил меня Ченов.

— Как куда? С вами!

— Нет, товарищ батальонный комиссар, вы бы лучше не ходили, теперь уж я и сам его разыщу, а то не ровен час...

— Ничего, ничего, вы за меня не беспокойтесь, — успокоил я снайпера.

— Ну, глядите сами, — смущенно отступал Ченов, — дело-то небезопасное.

— Пошли, пошли, — поторопил я.

Мы спустились в низину, где ручей разделялся на несколько рукавов и, петляя между кустов, все ближе подходил к реке. Здесь наш берег опускался до уровня противоположного, от наблюдения противника нас защищали только кусты, и шли мы уже очень осторожно. Пробираясь среди небольших деревьев и кустарников, Ченов, словно кошка, бесшумно, ловко и гибко нырял, не задевая веток, а меня то и дело предупреждал:

— Товарищ комиссар, ты не хватайся за ветки, не шевели.

Но, как ни старались мы быть осторожными, все-таки чем-то себя выдали. Едва мы выползли на берег и сняли бинокли, как стеганула короткая очередь из пулемета. Я рывком бросился вправо, к ручью. Сразу последовала вторая, длинная, очередь, уже точно адресованная именно мне — пули легли впереди в полуметре, срезав свежевырытый кротом бугорок земли. Я снова рванулся бежать и с разбегу плюхнулся прямо в ручей.

Теперь немец твердо знал, что здесь кто-то есть и не отставал от меня несколько минут, строча то длинными, то короткими очередями, не зная, что пули мне были уже нипочем, я стоял, правда, по пояс в воде, защищенный невысокой кручей. Пули, встречая на своем пути ветки деревьев, кустарника, жутко трещали вокруг меня, но я их довольно хорошо знал теперь. В начале войны, по неопытности, я считал, что гитлеровцы стреляют разрывными пулями, так резко они трещали в лесу; позднее, когда мне пришлось услышать огонь наших пулеметов, оказалось, что наши пули в лесу трещат еще резче.

Стоя в воде, я тяжело дышал и слегка вздрагивал, вода была холодная да и немец задал мне такого «жару», что не дрожать было просто не под силу. Только счастливая фортуна спасла меня от смерти. Но где же Ченов? Что с ним? Неужели его убило? Припоминая первое и последнее направление огня, мне казалось, что я увлек пулеметчика за собой вправо, тогда как Ченов, кажется, метнулся в другую сторону. Решив, вероятно, что с нами покончено, немец перестал стрелять. Пробравшись за изгиб ручья, я осторожно вылез из воды, укрылся за возвышенностью, лег на спину и задрал ноги, выливая воду из сапог; полные воды, они стали слишком тяжелыми, сильно затрудняли движение. Усевшись поудобнее, я стал думать, что же мне теперь делать. Живого или мертвого, Ченова нужно разыскать; может, он ранен и ему необходима помощь; хорошо, что место пулемета найдено, теперь его можно обходить, укрыться от него... Рассуждая таким образом, я поднял голову и вдруг увидел Ченова: тихо пробираясь меж кустов, он полз прямо ко мне.

— Если бы не ты, товарищ комиссар, пришлось бы неделю здесь ползать, уж больно хитро замаскировался немец, — полушепотом заговорил Ченов. — Но теперь я его засек, теперь он от меня не уйдет.

Вынув из чехла финский нож, он быстро срезал тонкую березку, очистил от веток, отрубил вершину — мигом в его руках деревце превратилось в шест. Ченов снял с себя каску и, передав мне то и другое, сказал:

— Я сейчас снова поползу к берегу, а ты надень каску на шест и минут через пять, как доползу, показывай над кустами, чтоб немец ее увидел. Слишком высоко не поднимай и подолгу над кустами не держи. Ну, сам понимаешь. Надо, чтоб немец подумал: высматривают из-за кустов. Понял?

— Все понял, досконально, — кивнул я.

— Ну вот, я пополз, — обрадовался Ченов и быстро уполз в направлении к берегу, взяв с собой лишь винтовку и саперную лопату; вещмешок и гранаты оставил возле меня.

Через условленное время я потихоньку поднял каску над кустами и сразу опустил. Спустя минуту повторил, но подольше подержал каску. Немец почему-то не стрелял. И вдруг — сухой треск винтовочного выстрела в том месте, куда уполз Ченов. И опять тишина. Глянул, а Ченов уже возле меня.

— Их два, — еще на ходу зашептал снайпер. — Одного я уже уложил, другой не показывается. Помани-ка его еще, а я побегу обратно. — Он опять шмыгнул в кусты.

Выждав, я вновь поднял каску. В тот же миг по ней ударила пулеметная очередь, и я, не желая того, вдруг выронил из рук шест. Каска упала на землю и покатилась в ручей. Я заторопился за ней, на четвереньках бросился догонять — и в это время прогремел второй выстрел Ченова, а через минуту, не успел я и каску достать из ручья, появился Ченов, но уже не ползущий, а в полный рост. Улыбаясь, он громко сказал:

— Все, товарищ батальонный комиссар! Теперь можно идти домой. Больше возле немецкого пулемета никого нет.

Мы двинулись в обратный путь. Когда дошли до того места, где обедали у ручья, я предложил Ченову отдохнуть, попить перед дальней дорогой и заполнить водой наши фляги. Он охотно согласился. Уселись на траву, он закурил, а я снял сапоги, выжал носки, портянки и повесил на кусты просушиться.

Не знаю, то ли от удачно выполненного задания, то ли по другим причинам Ченов был в приподнятом настроении, его лицо, слегка поцарапанное оспой, сияло. Сняв пилотку, он сидел передо мной, обхватив колени руками, и, улыбаясь, рассказывал, как все было, а я слушал и смотрел на него, очарованный этим человеком. Немного утолщенные губы часто приоткрывались в усмешке, обнажая два ряда белых, крепких зубов. Волосы у него были густые, а сейчас, обильно смоченные испариной, торчали вверх, как щетина на хребте дикого кабана. Высокий мужественный лоб перетянули две пока малозаметные морщинки. Сила и жизнелюбие присутствовали во все его облике, даже в немногословной точности его рассказа:

— Я видел, как ты увел немца от меня. Он следил по верхушкам кустов, куда ты бежал. Потому так долго гонялся за тобой. А я тихонько выполз на берег и прикрылся ветками. Пока он гонялся за тобой, я его в точности засек. Их там было двое. Когда я убил пулеметчика, другой, наблюдавший рядом в бинокль, подполз к пулемету и стал возиться с убитым. Потом оттащил его в сторону и сам лег за пулемет. Он долго не показывался, а когда ты поманил каской второй раз, тут он и заговорил своим пулеметом. Но опять же, каналья, не показывается.

Я лежу, наблюдаю. Потом гляжу: немец вытянул шею, приподнялся из-за бруствера с биноклем и стал всматриваться в берег. Тут я его и прихлопнул. Он так и повис на пулемете. Я ему залепил прямо в бинокль. — Помолчав, добавил: — Это будет уже сто один немец на моем счету.

На командный пункт полка мы пришли поздно вечером, когда уже все поужинали. Ченов, как обычно, принялся за чистку своего оружия, а мне подали ужин.

— Ну как ты их выслеживаешь через такую широкую реку? — интересовались окружающие.

— А я сначала наблюдаю в бинокль, а когда обнаружу фашиста, тогда беру его на мушку через вот этот оптический прицел. Ты знаешь, какой он сильный?! Глаза у немца — с консервную банку.

— Ну это ты, брат, загибаешь, — возразили ему.

— Не веришь, поди проверь, — отмахнулся Ченов.

Массовая подготовка снайперов и умелое их использование приносили известный эффект в борьбе против оккупантов в условиях позиционной войны, поэтому, оценив его, советское правительство установило награждение снайперов орденами, вплоть до присвоения звания Героя Советского Союза.

Снайперское движение, даже массовое, разумеется, не могло играть решающей роли в сковывании сил противника. Основную роль в этом деле должны были играть активные боевые действия частей и соединений на всех фронтах, и особенно на узловых участках, овладев которыми можно было создавать серьезные затруднения и угрозу врагу. Поэтому в Киришах никогда не бывало длительного затишья. Здесь немцы не чувствовали себя спокойно ни днем ни ночью. Иначе было нельзя. На этом узле немцы держали несколько дивизий. Пассивная оборона могла позволить противнику забрать отсюда часть войск и усилить ими главное направление удара. Вот почему боевые операции следовали у нас одна за другой.

А сейчас готовилось новое наступление.

Снова и снова просматривались все тылы, штабы и отдельные части, выискивались даже малейшие возможности, чтобы пополнить поредевшие боевые порядки. Все способные носить оружие солдаты и офицеры направлялись в части, на передовую.

Мы оба ошибались

Вернувшись из полка, где занимался вопросами снайперского движения, я тут же был командирован в тыл дивизии для проверки выполнения приказа главного командования по вопросам учета, хранения и отпуска частям продовольствия и особенно водки. В этом деле наводился строжайший порядок и контроль: каждый килограмм продовольствия и каждый грамм водки должны строго учитываться, правильно храниться — без потерь, и сопровождаться четкими официальными документами до самой передовой; документы должны оформляться четко, аккуратно, без помарок, как банковские бумаги. За нарушение этих правил грозил военный трибунал, а за растрату — смерть. А можно ли снисходительнее относиться к питанию армии в условиях войны? Опыт показывает, что нельзя.

Пользуясь отсутствием должного учета и контроля, в первые месяцы войны некоторые работники тыла так запустили отчетность по снабжению, что часто не было возможности разобраться, сколько получено, сколько израсходовано и что имеется в наличии. Такое положение, безусловно, вело к растранжириванию продуктов, к пьяным оргиям в тылах и другим злоупотреблениям. Возвращаясь из тылов дивизии, я попутно зашел в родной саперный батальон.

Блиндаж теперь у саперов был на редкость благоустроенный: стены и пол дощатые, даже струганные, потолок аккуратно подшит вагонной доской, в стену вделано большое застекленное окно с глубоким туннелем, уходившим кверху; солнце в блиндаж, конечно, не проникало, но и его света было достаточно. Перед окном стоял небольшой кухонный стол, окрашенный желтой масляной охрой, имелось несколько стареньких стульев, а у командира батальона была даже железная койка.

Поздоровавшись со всеми, я прошел в дальний угол и сел рядом с начальником штаба Логачевым. Здесь же находились комиссар батальона Коваленко, командир батальона капитан Рыбников, старший адъютант Файсман, начфин и другие офицеры штаба. Компания весело шумела, острила, и вдруг мы заметили, что Файсман, разбиравший почту и «без отрыва от производства» активно участвовавший в общем хоре, помрачнел, съежился и притих, словно его чем-то пришибло.

Некоторое время он сидел неподвижно, уставив глаза в стол, затем лицо его и без того красное и веснушчатое, побагровело, вздулось, глаза налились кровью и, казалось, вот-вот брызнут слезой какой-то горькой обиды. Внезапно он порывисто встал и выскочил из блиндажа. Но тут же, будто что-то забыв, вернулся и уже с порога неистово закричал:

— Я знаю, кто хочет меня погубить! Это проделки майора Токарева! Я ему покажу, как сводить личные счеты! Я сейчас же пойду к начальнику штаба дивизии! — И, схватив со стола какую-то бумажку, он скрылся за дверью.

Мы решительно ничего не понимали, что могло так сильно взбудоражить всегда спокойного и даже веселого Файсмана, все недоуменно переглядывались, как бы спрашивая друг друга: в чем дело, что случилось? Я снял трубку и позвонил начальнику инженерной службы дивизии майору Токареву.

— Чем вы так обидели Файсмана? — спросил я Токарева.

— Откуда вы взяли, что я его обидел?

— А оттуда, что он сейчас побежал к начальнику штаба дивизии на вас жаловаться.

— На меня?!

— Да, на вас.

— Да он что, очумел у вас, что ли? Что с ним произошло?

— Да вот и мы никак не поймем, но он упорно твердит, что во всем виноваты именно вы, сводите с ним какие-то личные счеты.

— Я с Файсманом? Личные счеты? Это какие такие счеты? Из-за чего? Что он, жену у меня отбил или родителей моих обидел? Так ведь они живут далеко отсюда, в Средней Азии. Странно. Очень странно. Чем я мог его обидеть? — удивлялся майор Токарев. — Между прочим, я давно его не видел. Может быть, он заболел? Вы этого не заметили? — вдруг с каким-то беспокойством спросил майор. — И такое ведь бывает!

— Да нет, выглядит он хорошо и на здоровье не жалуется. Да, собственно, от чего бы ему болеть? Разве что от смеха? Мы тут от души нахохотались, вспомнив, как в конце прошлого года Файсман по недосмотру чуть не до дна выпил кружку чернил.

— Да, да, помню этот трагикомический случай, он тогда две недели ходил с фиолетовым языком, — майор Токарев раскатисто захохотал в трубку.

Не успели мы обменяться мнениями по поводу непонятного поведения коллеги, как он снова появился в дверях. Но теперь уже совсем не похожий на себя, лицо бледное, глаза ввалились, потускнели, и весь он как-то осунулся и поник, будто его только что приговорили к смертной казни. Ни на кого не глядя, он молча прошел в передний угол и сел на койку рядом с командиром, низко опустив голову. Переглянувшись, мы тоже примолкли.

— В чем дело? — повернулся к Файсману командир батальона капитан Рыбников.

Не поднимая головы, тот подал ему ту самую бумажку, с которой бегал в штаб.

— А при чем тут майор Токарев? — с нескрываемым удивлением спросил командир, прочитав бумагу.

На это, как видно, Файсману ответить было нечего, и он продолжал молчать, не поднимая головы. Склонившись к командиру, я успел прочитать выписку из приказа комдива: Файсман назначается старшим адъютантом 3-го стрелкового батальона 1-го стрелкового полка.

Так вот что, оказывается, так сильно изуродовало человека за какие-то нескольких минут! Вот каковы подлинные причины такого недостойного и мерзкого поведения! Мне стало нехорошо. Кровь возмущения и негодования ударила в виски. Я не мог смотреть на этого презренного труса и негодяя, хитрого и бессовестного делягу!

Версия с майором Токаревым провалилась с треском, а подлинные причины его волнений обнажились до крайности, но командир и комиссар принялись успокаивать и уговаривать Файсмана, разъясняя, что обстановка, сложившаяся в дивизии, настолько требует этого, что на передовой не хватает грамотных офицеров, что наш долг быть там, где мы нужнее, что он, напротив, должен гордиться этим назначением и тому подобные увещевания. Но Файсман по-прежнему сидел, не поднимая головы. Не выдержав, я вмешался в разговор и резко спросил его:

— Вы что же, серьезно решили, что вам положено только пользоваться всеми благами советской власти, а защищать ее вам не нужно?!

— А я где нахожусь, в глубоком тылу, что ли? — буркнул Файсман.

— Нет, вы находитесь не в глубоком тылу, а всего лишь в тылу дивизии и, засидевшись в нем, вы, как жалкий трус, испугались стрелкового батальона! Кому же, как не вам, защищать власть, давшую вам бесплатное высшее образование, равенство, материальное и культурное обеспечение этого равенства, свободу и национальную самостоятельность всем народам, населяющим нашу страну, в том числе и еврейскому народу, честь которого вы здесь представляете?! Кто же более других должен быть заинтересован в защите советской власти, если не еврейский народ, который впервые в истории ощутил себя равным среди других народов Советского Союза, который впервые почувствовал свое человеческое достоинство?! А теперь всего этого фашисты так зверски и беспощадно хотят лишить еврейский народ?! Зачем вы позорите свой многострадальный народ?! Где же ваша национальная гордость?! Как следует расценить ваше поведение? Что это — черная неблагодарность или презренная трусость?! И вы еще носите партийный билет! Вот, оказывается, вы какой! А нам казалось, вы всерьез ненавидите фашизм!

Файсман вдруг выпрямился и как-то испуганно-пристально посмотрел на меня. Словно очнувшись от кошмара, он быстро встал и молча начал быстро собираться. Торопливо и энергично укладывая вещи в чемодан, он вдруг весело и уверенно заговорил:

— Нет, извините товарищи! Я?! Я — не трус! И я это докажу на деле — как и полагается коммунисту!

Он преобразился, с лица его слетели угрюмость, подозрительность, обида, оно приняло свой прежний вид и даже посветлело. В блиндаже как-то облегченно вздохнули и постепенно заговорили, стараясь показать, что ничего особенного не случилось.

Собравшись, Файсман со всеми дружески простился и подошел ко мне, крепко сжал мою руку и, глядя в лицо, сказал:

— Спасибо вам, товарищ батальонный комиссар! Сначала я вас испугался и даже возненавидел. Но что с вами поделаешь, если вы правы?!

— А мне дифирамбы не нужны, — почувствовав некоторую иронию в словах Файсмана, ответил я. — Коммунисты должны делом доказывать свою преданность Родине и партии.

— Да, это тоже правда, — подхватил он. — Но вы не думайте, что я криводушничаю. Я выполню все, что в моих силах.

Простившись с друзьями, я вышел вместе с Файсманом. По пути я рассказал ему и показал на карте, где располагается его батальон и как до него добраться, коротко охарактеризовал командира батальона. О причинах его столь недостойного поступка я, конечно, не расспрашивал, наоборот, старался ничем не показать, что меня это все еще волнует. Также вел себя и он, хотя я видел и чувствовал, что он тяжело переживает случившееся; при таком состоянии вынуждать его на исповедь не следовало, это стало бы для него мучительной моральной пыткой; если человек понял и осознал свои ошибки, ему следует помочь их исправить.

Поравнявшись с командным пунктом дивизии, мы еще раз простились и крепко пожали руки. Файсман пошел на передовую в свой стрелковый батальон, а я свернул к блиндажу политотдела. Позднее я вновь встречусь с ним, и узнаю, что ошибался, — он не был трусом.

Смерть всегда рядом

Пронюхав о подготовке к наступлению, противник внезапно бросил на нас авиацию. Трое суток подряд они интенсивно бомбили боевые порядки батальонов и командные пункты полков. Начинали бомбежку рано утром и заканчивали поздно вечером. Средств для противовоздушной защиты в то время у нас было мало, а истребительной авиации в нашем распоряжении не было вовсе, поэтому в воздухе немцы чувствовали себя безнаказанно и изощрялись как хотели. За все время налетов мы сумели сбить всего пять-шесть самолетов, а налетали они сотнями. Казалось, в этих налетах принимали участие авиационные фирмы и компании всей Западной Европы. Здесь были не только Ю-87, Ю-88, «хейнкели» и другие марки самолетов самой фашистской Германии, в наше небо свой смертельный груз доставляли французские, итальянские и прочие самолеты, произведенные в Европе. Рано утром первыми появлялись тяжелые, тихоходные и неповоротливые «юнкерсы». Только отбомбятся, их тут же сменяют пикирующие бомбардировщики, а затем уже шли все прочие марки. И так три дня, день за днем, без перерыва.

Пикирующих бомбардировщиков мы до сих пор не встречали, для нас они явились «новинкой», тем более что теперь это были не просто пикирующие бомбардировщики, а бомбардировщики с чисто фашистской выдумкой. Немцы приделали к этим самолетам оглушительно ревущие сирены: по мере ускорения пикирования они сбрасывали со своих бомбардировщиков не только бомбы, но и специально устроенные ревущие пустые бочки. Это был еще один специальный метод воздействия — фашистский прием из серии пресловутых психических атак. Брезгливое отвращение — вот все, что вызывали у нас эти глупые фашистские фокусы.

Во время этой трехдневной бомбардировки я находился в одном из стрелковых батальонов, который располагался в небольшом отдельном околке леса; хорошо видимый с воздуха, он казался очевидным объектом для бомбежки. Но вражеские летчики почему-то нас не трогали. Все три дня они бомбили соседние с нами батальоны и НП полков. Зато разворачиваясь в обратный путь, почти все самолеты летели через нас, и мы, пользуясь случаем, открывали по ним огонь из винтовок трассирующими пулями. Вероятно, наша стрельба все-таки доставляла фашистским летчиками какое-то беспокойство. И вот, в последний день бомбежки, один гитлеровский ас из последней эскадрильи пикирующих бомбардировщиков решил проучить нас. Когда эскадрилья, отбомбившись, легла на обратный курс, этот ас вдруг отделился, покружил немного и внезапно, взревев всеми своими сиренами, повалился в пике прямо на нас. Мы бросились по щелям. Совсем рядом ахнул взрыв! — две авиабомбы, сброшенные самолетом, точно ударили по нашему околку. Стоном зашелся лес, его шатнуло, и через мгновенье вывороченная с корнем огромная ель рухнула вдоль нашей щели, укрыв нас собой, словно желая замаскировать от воздушного пирата. Но было поздно. Он уже сделал свое черное дело и улетел. Мы стали выбираться из щели. Не тут-то было! Большой сук пригвоздил нас с комиссаром к земле, пронзив мою полевую сумку и плащ-палатку комиссара, с которой тот никогда не расставался. В нескольких миллиметрах от нас наша смерть ушла глубоко в землю, не пожелав и нас прихватить с собой.

Подбежали солдаты и отвалили ствол. Выбравшись из щели, мы радостно смотрели на окружавший нас мир. Он, кажется, похорошел и стал каким-то светлым-светлым. Мы вдруг увидели вокруг себя множество цветов, которых прежде не замечали. И трава, казалось, зазеленела ярче, свежее, словно ее только что омыло дождем. Желанным оазисом манила роща, суля тенистую прохладу своей сени. А небо! Голубое! Чистое, как подвенечный наряд девушки! Хотелось обнять все это! Весь этот прекрасный мир, данный человеку для жизни! И благодарно расцеловать, и поклониться ему!..

Штурм

Своей массированной бомбежкой гитлеровцы, конечно, задержали наше наступление, но сорвать его не удалось. Более того, благодаря хорошей маскировке, рассредоточению и особенно благодаря глубокому вкапыванию в землю войск и боевой техники, немцам не удалось нанести нам существенного ущерба, потери за три дня бомбежки — двое убитых, шестеро контуженых и один разрушенный НП полка.

Приведя части в порядок, мы начали наступление. В результате упорных боев, противник был полностью выбит из леса, что называется, в чисто поле. Здесь у него была заранее подготовлена критическая линия обороны с долговременной системой укреплений. Но это не дало ему преимущества: теперь враг оказался, как рак на мели, так как мы хорошо видели всю его систему обороны — все основные сооружения и огневые точки, и получили возможность точнее корректировать огонь нашей артиллерии и других видов боевого оружия. Исключение составляли огневые средства, которые поддерживали противника из-за Волхова и Тигоды.

Плацдарм немцев у Киришей значительно сократился, и теперь составлял не более трех-четырех километров по фронту и километра два-три в глубину. Линия их обороны теперь проходила небольшим полукругом вокруг железнодорожного моста и химкомбината. Основным местом сосредоточения и переправы через Волхов стал химкомбинат. Здесь находились командование группировки, склады боеприпасов и продовольствия. Других строений, кроме кирпичных корпусов химкомбината, в Киришах не осталось. Железнодорожный мост был подорван по-прежнему лишь с одной стороны.

У-2. Бронепоезд. Подкоп

Началась длительная осада немецкой обороны в Киришах.

Сложность заключалась в том, что химкомбинат стоял под горой у самой воды и плохо нами просматривался.

Для усиления огня на наших рельсах появился бронепоезд, а по ночам к нам прилетала бомбардировочная авиация — знаменитые У-2. Теперь мы действительно били немцев и днем и ночью. А ночи-то какие? — Белые, ленинградские. Всю ночь, как бороздящие поле трактора, тарахтели в воздухе наши У-2. Им были хорошо видны с воздуха очертания обороны немцев, они сбрасывали по две-три бомбы точно на головы гитлеровцам и возвращались на свою базу за новой порцией смертоносной ноши. Мы не знали, сколько рейсов за ночь делал каждый самолет, но гудели они всю ночь без перерыва, и казалось, что в небе их несметная сила. Днем они, конечно, не летали, потому что могли оказаться легкой добычей «мессершмитов», зато «мессерам» была не по зубам ночь.

Случалось, перед рассветом землю заволакивал густой туман, и нашим летчикам было трудно ориентироваться, где проходит наша линия обороны, а где немецкая. Тогда летчик, покружив в поисках цели, выключал мотор и, бесшумно планируя над нами, громко кричал с неба.

— Эй вы! На земле! Кто вы, немцы или наши? Бомбить буду!

Если мы слышали, что самолет кружится над немцами, мы молчали, и летчик немедленно сбрасывал свои бомбы, тут же разворачиваясь обратно. А если самолет летал над нами, мы дружно палили из ракетниц и винтовок трассирующими пулями, указывая пилоту немецкую линию обороны.

Бронепоезд тоже часто нападал на гитлеровцев, но до одного случая мы и не представляли, какая это грозная сила.

Однажды перед закатом солнца мы увидели, как бронепоезд, выскочив из-за леса, на всех парах устремился к мосту. Мы замерли от удивления. Неужели, думаем, пойдет на мост? Не может быть, чтобы немцы до сих пор не заминировали и эту его сторону. Вдруг над мостом взвились высоко в небо черные клубы дыма, огня, и вслед прогремел сильный взрыв. Две фермы с одного «быка» подпрыгнули вверх и рухнули, одна упала взорванным концом в воду, а другая зависла на полуразрушенной опоре. Заскрежетав всеми своими тормозами, бронепоезд резко затормозил и остановился над самой пропастью, оказавшись в тылу у немцев на высокой предмостной насыпи. Он словно навис над немецкой обороной! И внезапно заработал всей своей огневой мощью! Ударил одновременно из нескольких орудий и пулеметов. Сверкая огнем и сталью, он обрушил на головы врагов такую лавину огня, что даже нам, наблюдавшим издали, стало жутко.

Немцы совершенно растерялись. На правом берегу у них артиллерии не было, а левый берег, где была сосредоточена вся их артиллерия, почему-то молчал. С полчаса бронепоезд беспрепятственно вел прицельный кинжальный огонь вдоль окопов немцев, не давая им поднять головы. Но вот из-за Волхова последовал массированный удар вражеской артиллерии. Какое-то время она пристреливалась, а затем снаряды стали ложиться вокруг бронепоезда. Продолжая стрельбу из всех видов оружия, бронепоезд начал тихо пятиться назад.

Пристрелявшись, немцы стали попадать и по бронепоезду, но особенно интенсивно били по полотну железной дороги позади бронепоезда, стремясь разрушить ему путь отхода.

Выйдя на нейтральную зону, бронепоезд вдруг остановился. Из вагонов выскочила группа солдат. Они несли перед собой что-то длинное — бревна или рельсы, и принялась споро восстанавливать разрушенное полотно дороги. Придя в себя, гитлеровцы открыли по ним беспорядочный огонь из всех видов оружия. К бронепоезду понесли двух раненых или убитых.

— Братцы! Что же мы молчим! — вдруг вскрикнул кто-то певучим голосом. — Ведь наших бьют!

— Ах вы, гады! — выругался стоявший позади меня офицер и бросился куда-то бежать, я узнал командира дивизиона 120-мм минометов.

И через несколько минут грянул огонь из всех стволов дивизиона тяжелых минометов! Он прижал немцев к земле, а вскоре заставил и совсем замолчать. Заработал и наш «бог войны» — артиллерийский полк РГК! Он ударил по заречной артиллерии врага и сразу же придавил ее.

Тем временем, исправив путь, бронепоезд тронулся и, развивая скорость, скрылся за тем же лесом, откуда пришел.

Наряду с активными наступательными боевыми действиями наше командование применяло и так называемые осадные действия. Полукруглая подкова обороны немцев в Киришах, огибая железнодорожный мост и химкомбинат, упиралась правым, западным, флангом в глубокую и почти сухую балку, которая служила естественным стоком весенних вод в реку. По этой балке немцы свободно расхаживали, снабжая свои обороняющиеся части всем необходимым. Помешать им мы никак не могли, мы их просто не видели, все передвижения скрывали высокие берега реки и сухой балки.

Командование дивизии решило лишить врага этого удобного пути снабжения и выйти на возвышенность, занимаемую немцами. Кто-то предложил сделать подкоп к немецким окопам и взорвать их. Сухая балка пересекала и нашу линию обороны, из нее и повели туннель. Работа началась и проводилась в глубокой тайне. Насколько глубока была тайна можно судить по тому, что даже мы, работники политотдела дивизии, решительно ничего не знали, хотя длилось это больше месяца.

Перед очередной атакой мне дали задание провести работу с людьми в одном из батальонов и сообщили, что сигналом к атаке будет служить мощный взрыв. Где и когда будет произведен взрыв, мне не объяснили, заявив, что все знает командир батальона.

И вот, рано утром, в предрассветной мгле сосредоточившись вдоль балки, батальон приготовился к атаке, ожидая сигнала.

И грянул взрыв! Невиданной силы — земля заколебалась под нами! И впереди себя мы увидели колоссальный столб огня, дыма и земли. Прозвучала команда:

— В атаку! За Родину! За Сталина! Ура-а-а!

Через несколько минут весь батальон, заняв огромную, еще горячую и дымящуюся воронку, стал быстро вкапываться в ее крутые стены.

То ли расчеты были неточные, то ли дальше копать по каким-то причинам было невозможно, но взрыв не задел окопов противника. Он страшно напугал немцев, но прошел рядом с их проволочным заграждением, слегка присыпав их землей.

Как бы то ни было, но, пока немцы очухались, у них под носом оказался целый наш батальон.

Затем наш батальон взял под контроль и весь правый фланг противника. Теперь гитлеровцы не могли пользоваться сухой балкой и вынуждены были срочно рыть от берега Волхова к своим окопам специальные ходы сообщения. Ну, и чем это не выигрыш?

Солдат Шарапов

Шел первый летний месяц второго года войны. Буйная зелень одела весь лес и поляны, все живое набиралось новыми соками и красками. Но война продолжалась. То вспыхивая ярким пламенем местных боев. То озаряясь удивительными ЧП. И каждое ЧП требовало тщательного изучения и объяснения. Расследование некоторых из них было в ведении штабов, но в основном этим занимался инструкторский аппарат политотдела. Для прояснения одного случая я был направлен на наш плацдарм за Волховом, где произошло событие, привлекшее к себе внимание всей дивизии.

Коротко, произошло следующее. Средь бела дня, а точнее, во время обеда, когда почти вся 3-я рота ушли с позиций на свой КП получать обед, на позиции роты внезапно ворвалось более ста гитлеровцев, и, кто знает, чем бы все это закончилось, если бы не геройский поступок солдата Шарапова.

Мне не удалось выяснить, по чьему распоряжению (хотя, вероятно, никакого распоряжения на сей счет не было) в этой роте установился недопустимый на передовых позициях «порядок», при котором солдаты три раза в день оставляли свой боевой пост и шли за двести-триста метров на КП, чтобы получить там паек, а на огневых позициях оставалось очень мало людей, к тому же таких, которые по своему служебному положению не могли самостоятельно принимать решения.

Хотя командный пункт роты находился и недалеко от передовых позиций, но при таком «порядке» наблюдение за противником ослаблялось, и не удивительно, что эту беспечность и ротозейство первыми заметили не наши командиры и политработники, а враги. Изучив, когда наши огневые ослаблены, именно в это время немцы ринулись в атаку.

Разумеется, такая беспечность не упала с неба, она объяснялась условиями, в которых находилась рота. Участок обороны, занимаемый третьей ротой, проходил через болото, часть которого находилась у нас, но большая — у немцев. Наступательных операций противника на этом участке не предполагалось, тем более средь бела дня, так как здесь невозможно было сосредоточить и укрыть не то что сотню, даже несколько человек: болото простиралось на несколько километров в сторону противника, и на нем, кроме кочек и осоки, ничего не росло. Кроме того, с нашей стороны через все болото был выложен торфяной вал в рост человека, который защищал наших бойцов от шальных пуль и наземного наблюдения противника. Больше того, на своей части болота гитлеровцы никакой линии обороны и оборонительных сооружений не имели вовсе. Вот почему в роте постепенно развилась расхлябанность, которая и привела наконец к ЧП.

Правда, мы много чести приписали врагу, заявив, что он первым заметил нашу беспечность. Дело обстояло иначе. Один предатель из этой роты за неделю до случившегося перебежал к врагу и, желая выслужиться перед ним, не только рассказал об установившемся беспорядке на нашей передовой, не только выдал расположение огневых точек, но и вызвался скрытно вывести отряд противника к нашему торфяному валу. Ночью, когда порывистый ветер с дождем дул с нашей стороны, заглушая все шорохи, изменник привел крупный отряд немцев к нашему торфяному валу, за которым отряд и укрылся с обратной стороны, ожидая намеченного времени атаки.

Болото на большом пространстве шло вдоль берега Волхова почти до берега речки Тигоды, впадающей близ Киришей в Волхов. Там, где болото уходило подальше от берега, всюду рос лес, а там, где оно приближалось к реке совсем близко, рос только кустарник. Поэтому торфяной вал, перегораживая болото, своими концами с обеих сторон упирался в лес.

На одном из концов вала, как бы замыкая его собой, в небольшой полоске леса находилась огневая точка станкового пулемета, которым управляли два человека: первый номер — сержант Катушкин, и второй номер боевого расчета — солдат Шарапов.

В день ЧП сержант Катушкин, взяв с собой оба котелка, не торопясь пошел на командный пункт роты за обедом, а второй номер, будучи младшим по службе, да и по возрасту, остался у пулемета.

День был жаркий и душный. Болото, испаряясь, наполняло воздух торфяно-кислым запахом. Плескавшийся в десяти метрах Волхов также немало своей влаги отдавал солнцу. Дышать под открытым солнцем было нечем. Поэтому второй номер расчета не вылезал из своего дзотика, сидел тихо, посматривая иногда в амбразуру, обращенную в сторону противника.

И увидел. Со стороны немцев в амбразуру полз большой черный жук с двумя рогами и большими глазами, посаженными сверху прямо на лоб: по каретке вполз на пулемет, прополз по кожуху туда и обратно и, спустившись по казенной части, направился к выходу из дзотика. Поняв его намерение, Шарапов повернулся спиной к амбразуре, взял палочку и стал регулировать движение жука, направляя его кратчайшим путем к выходу. Выход, однако, был крутой, и жук никак не мог его форсировать, Шарапов помогал ему палочкой, но у жука не получалось удержаться на палочке, он опять и опять падал в дзот. Так, занимаясь своим детским делом, наш герой не заметил, как в нескольких десятках метров от него большая группа немцев, перебравшись через проволочное заграждение и торфяной вал, устремилась к дзоту, где располагался командный пункт роты и где в данный момент спокойно, ничего не подозревая, с веселыми шутками разливали по котелкам суп и кашу, раздавали хлеб, тушенку и водку.

Услышав неподалеку странный галдеж, Шарапов выглянул из дзотика и вдруг видит, что огромная толпа в касках, серо-зеленых мундирах, с винтовками и автоматами бежит к ротному дзоту. Он оторопел, не зная, что делать. Он четко видел перед собой большую группу врагов, бегущих в атаку на командный пункт его роты! Но он никак не мог сообразить, что же ему делать — что предпринять?!! В его руках в данный момент не было никакого оружия. Его винтовка и пулемет находились сзади, в яме дзота. Из винтовки один он скольких врагов может убить? А пулемет очень тяжелый и громоздкий — одному с ним не справиться. Эти рассуждения молнией пробежали и зажгли тот же вопрос: что делать?!! Он продолжал смотреть, как враги, улюлюкая, бегут к дзоту... Да, сейчас они добегут — опять заработала мысль — и блокируют дзот, и уже не выпустят из него живым никого, а сам он, оказавшись у них в тылу, станет совсем легкой добычей... Эти ли соображения, какие другие чувства взбудоражили Шарапова, но только, не помня себя, он прыгнул к своему пулемету, обеими руками схватился за каретку — и выдернул эту махину! Развернулся, бухнул его наружу перед собой и, выправив ленту, ударил во фланг бегущим. Хватит им и грубой наводки! Фашисты закувыркались под огнем его пулемета, а он вопил во все горло:

— Ага, сволочи! Попались! Попались!..

Услыхав бухнувшие пулеметные очереди, из дзота стали выскакивать солдаты и почти в упор расстреливать атакующих. Совершенно ошалевшие от шараповского огня, немцы внезапно натолкнулись на встречный из дзота и пришли в состояние неописуемой паники. Те, что были еще недалеко от торфяного вала, бросились через него назад, остальные, отрезанные от леса пулеметным огнем Шарапова, бросали оружие и, подняв руки кверху, что есть силы взывали, прося пощады.

Впервые Шарапов увидел живых и мертвых врагов. Впервые он увидел, как кипит вода в кожухе его пулемета. Все это его поражало, радовало и удивляло. Он мужал на войне. Его способности мыслить, соображать и быстро ориентироваться в обстановке росли и развивались в боях, под воздействием военных событий. Ему едва исполнилось семнадцать лет, когда он был мобилизован в Красную Армию в одном из прифронтовых районов. Роста он был невысокого, курносый, с белыми вихрастыми волосами, серыми русскими глазами и слегка вздернутой верхней губой. Телосложения был крепкого и чем-то напоминал тяжелоатлета. Говорил он на хорошем русском языке, но с вологодским оканьем. Наскоро обученный, он впервые прибыл на фронт два или три месяца назад и, попав в нашу дивизию, был назначен вторым номером пулемета «максим» в 3-ю роту 1080-го стрелкового полка. И вот — солдат вырос в героя. Шарапова представили к награждению орденом Красного Знамени.

Солдат и генерал

Прочитав написанную мною реляцию, командир дивизии генерал-майор Замировский почему-то сильно заинтересовался героем-солдатом и на третий день сам приехал посмотреть на него, поближе с ним познакомиться. Встретив командира дивизии, мы с командованием полка повели его на место происшествия. Посмотрев на Шарапова и пулемет «максим», стоявший в тесном и глубоком дзотике, комдив возмутился и грубо, в присутствии Шарапова, заявил:

— Врете! Это чья-то глупая легенда! — И, указывая на Шарапова, с твердым убеждением сказал: — Он же ни за что не поднимет сам станковый пулемет в собранном виде! — И тут же приказал Шарапову: — Ну-ка, вытаскивай пулемет из дзота!

Шарапов спустился в яму, влез в свой дзотик и стал возиться с пулеметом. Но тот не поддавался, и Шарапов никак не мог вытащить его наружу. Глядя на этот эксперимент, я почувствовал, как кровь ударила мне в лицо. Неужели меня подставили?! Неужели в погоне за героем меня ловко ввели в заблуждение, скрыв что-то важное? Хотя я прибыл к месту происшествия еще тогда, когда пулемет стоял там, откуда Шарапов бил из него немцев, когда трупы убитых им гитлеровцев только убирали, однако сам я не видел, как Шарапов вытаскивал пулемет. Да и вытаскивал ли он его вообще?! Все это я записывал со слов самого Шарапова, сержанта Катушкина, командира и политрука роты, солдат-очевидцев. И хотя записанное не вызвало у меня тогда никакого сомнения, теперь я видел собственными глазами, как солдат Шарапов мучился, чтобы вытащить пулемет из дзота и никак не мог этого сделать. Это совсем поколебало мою веру в то, что я сам же описывал в реляции. Зато командир дивизии открыто торжествовал! Наблюдая за возней Шарапова, он с каким-то злорадством то и дело повторял:

— Вот, видали? Я же вижу, что этому пацану ни за что не поднять станковый пулемет в собранном виде! Да еще вытащить его из этой ямы?! Я его, чертягу, потаскал на своем веку, я хорошо знаю, сколько он весит.

Шарапов был маленького роста и к тому же еще очень молодой солдат.

Услыхав слова комдива, Шарапов, стоявший в яме дзота, вдруг поднял голову и недоумевающе-пристально, снизу вверх, внимательно посмотрел на генерала. Потом, по-детски насупившись, с негодованием спросил у комдива:

— Так вы считаете, что немцы тут сами подохли?

— Нет, конечно, — с иронией ответил генерал. — Но ты сам сейчас доказал свою неспособность вытащить пулемет из дзота.

Тут Шарапов, уже сквозь слезы, вдруг закричал:

— Ага! Значит, вы думаете, что мне тут помогали его высаживать сами немцы?!

Он бросился в дзотик, с каким-то остервенением схватил пулемет обеими руками за колеса каретки и не то что высадил — буквально выбросил его наружу.

— Нате! — выкрикнул Шарапов и, сев на край ямы, горько заплакал.

Комдив явно смутился. Зато мне так и хотелось броситься и расцеловать своего молодого, даже юного героя! Только рамки субординации не позволили мне этого сделать! Шарапов, даже не сознавая того, в точности воспроизвел картину своего подвига — посредством чего только и можно было убедить командира дивизии. А это, как мы видели, сделать было нелегко. Подтвердились слова Людвига Фейербаха: в критические минуты человек способен на невероятные действия, превышающие его физические возможности.

Хотя в данном случае, может быть, и не было такого превышения, поскольку вес пулемета не превышал веса своего владельца, тем не менее, учитывая то обстоятельство, что Шарапову приходилось действовать в крайне неудобных условиях: вытаскивать пулемет из глубокого и низкого дзота, с узкой дверью и поднимать его перед собой на руках, как спортивную штангу — подвиг его следует определить как весьма трудный и даже невероятный. Особенно если учесть, что солдат Шарапов был еще очень молод.

Его командир, первый номер расчета сержант Катушкин, подтвердил в присутствии комдива, что Шарапов в момент вылазки немцев действовал один, так как он, Катушкин, в это время находился на КП роты, где получал обед на двоих.

Только после этого командир дивизии просиял и быстрой скороговоркой произнес:

— Вот это другое дело! Молодец, Шарапов!

Солдат немедленно перестал плакать. Оправив пилотку, гимнастерку, он быстро выпрыгнул из ямы и, вытянувшись в струну, стал перед командиром дивизии. Протягивая руку солдату, генерал произнес:

— Приветствую и поздравляю тебя с твоим геройским подвигом! Представляю тебя к правительственной награде — ордену Красного Знамени!

— Служу Советскому Союзу! — по-молодецки лихо бросив правую руку под козырек, громко и смело ответил на приветствие командира дивизии солдат.

Прощаясь с Шараповым, генерал быстро достал часы из брючного кармана и, отстегнув цепочку, протянул солдату:

— Вот тебе подарок от меня лично. Люблю солдат, которые умеют в самой сложной и трудной обстановке найти свое место в бою. Молодец, солдат! — И еще раз пожал руку Шарапову.

Когда командир дивизии ушел со своей группой офицеров и телохранителей, Шарапов все еще стоял в положении «смирно», держа на руке часы, подаренные генералом. Он весь сиял от радости, а на его почти детском лице висели две невысохшие светлые слезинки. Я с любовью смотрел на этого молодого русского солдата, от природы смекалистого, смелого, мужественного и гордого. Конечно, он еще не знал всех уставов внутренней и гарнизонной службы, согласно которым солдат не имеет права вступать в пререкания с командиром, а тем более с командиром дивизии. Однако он твердо знал, что на фронте солдат прежде всего обязан умело бить врага, всюду и при всех условиях, где бы он ему ни попался. Таков закон войны. А привычка огрызнуться, видно, осталась у него с недавнего детства. Простим ему эту привычку! Она ведь не вечна.

Корреспонденты

Я уже собирался уходить с плацдарма, когда туда прибыли два работника редакции дивизионной газеты, журналист Кондратский и поэт Анатолий Чивилихин. Я знал, что они еще зимой начали писать книгу «Боевой путь дивизии», куда заносились все выдающиеся боевые события нашей дивизии и их герои. Ну а наш случай был тем более захватывающим, что его не смог обойти даже сам комдив, и уже по одному этому он не мог не попасть в книгу истории дивизии. Мне не раз приходилось помогать редакции в сборе материала, и я охотно рассказал корреспондентам о подвиге Шарапова. Узнав из моего рассказа, что сам командир дивизии приезжал на плацдарм и ходил к герою на его огневую позицию, корреспонденты расхрабрились и тоже пожелали повидать его собственным глазами, пригласив меня сопровождать их. Я согласился, приятнее было возвращаться в политотдел дивизии в их обществе.

Пошли мы берегом Волхова.

Стояли жаркие летние дни, вода в реке прогрелась почти до максимума, солдаты, свободные от дежурства, спешно раздевались и, торопливо осмотрев небо, весело прыгали в реку, а услыхав команду «Воздух!», поспешно выскакивали из воды и разбегались по щелям, нарытым здесь по всему берегу. «Воздух» же действительно был небезопасен. Фашистские наблюдатели, заметив, что наши солдаты и офицеры смело купаются в реке, стали почти ежедневно насылать на них своих «асов». Вот и сегодня один из них внезапно выскочил из-за леса и на бреющем полете брызнул по реке пулеметной очередью. Хотя выскочить из воды успели не все, жертв, к счастью, не было. Вовремя нырнув, купающиеся ловко уходили из-под обстрела.

Постояв немного в густом лесу, пока улетел фашистский самолет, мы пошли открытым берегом в третью роту, командный пункт которой возвышался на берегу, как степной скифский курган. Шли мы неторопливо, разговаривая, любуясь прекрасными прибрежными рощами и широкой гладью реки. Мы были уже на траверсе дзота, когда из-за него, а может быть, именно по нему ударил немецкий пулемет. Стая пуль, словно ночные нырки, просвистела над нашими головами. Мои корреспонденты как ошпаренные рванулись в стороны — Чивилихин к берегу, Кондратский к болоту. Попадав на землю, перепуганные, оба смотрели на меня непонимающими глазами. Давно не видев подобной трусости, я от души расхохотался. Видя, что я стою на месте и смеюсь, они как-то нехотя поднялись с земли и чуть ли не на цыпочках, потихоньку, стали приближаться ко мне, словно боясь, что и я могу взвизгнуть, как пуля.

— Чего вы разбежались? — сквозь смех спросил я.

— Как чего?! Ведь стреляют! — разом ответили оба.

— Ну и что же?

— Как «что же»? — почти со злостью переспросили они. — Может и убить.

— Гм-м. Вообще-то, пуля, разумеется, может убить человека, если только она попадет в опасное место. Но, во-первых, ту пулю, которая тебя убьет, ты никогда не услышишь. А во-вторых, та пуля, которую ты слышишь, никогда тебя не убьет. Ну, а в-третьих, ведь было хорошо слышно, что пули ушли гораздо выше нас, чего же их бояться?

— Эге-э, товарищ батальонный комиссар, такая философия нам не подходит. Бежим скорее к дзоту!

К счастью, Шарапов оказался на командном пункте роты, и нам не пришлось идти на его огневую точку. Взяв необходимое интервью, мы в тот же день вернулись на командный пункт дивизии.

 

ВТОРОЙ ШТУРМ

«Ни шагу назад!» Прорыв. В окружении. Первая ночь в воронках. Враг атакует ночью. Колодец. Попытка связи. На восьмые сутки...

«Ни шагу назад!»

Готовилось новое наступление на Кириши.

Собственно говоря, Киришей как населенного пункта давно уже не существовало. На месте села лишь кое-где оставались полузасыпанные кюветы да дренажные канавы. От домов, зданий и сооружений не осталось даже фундаментов. Сохранилась лишь группа кирпичных строений бывшего химкомбината внизу, у самого берега Волхова, причем и эти строения были полуразрушенные, но немцы все-таки гнездились в этих развалинах, не имея ничего лучшего для укрытия.

Задача перед наступающими ставилась одна: выбить фашистов из развалин химкомбината, раз и навсегда очистить правый берег Волхова от оккупантов.

Военное положение на юге нашей страны становилось все более и более тревожным. Наши войска оставили Миллерово, Ворошиловград, Ростов-на-Дону и другие города. Немцы развили стремительное наступление на Кавказ и в излучину Дона — в направлении Сталинграда. Судя по сводкам Совинформбюро, отступление наших войск на юге страны скорее было похоже на позорное бегство.

В силу ли возникнувшей неблагоприятной ситуации на юге страны или по каким-либо другим, неведомым нам причинам мы по-прежнему не получали сколько-нибудь удовлетворительных подкреплений, за исключением небольшого числа выздоравливающих из местных госпиталей и медсанбатов. Между тем перед нами ставились все новые и новые боевые задачи.

Готовясь к очередному наступлению, командование дивизии, что называется, подмело все тылы, штабы, артиллерийский полк и даже медсанбат. Все, способное носить оружие, было собрано по всей дивизии. Подготовка к наступлению длилась всего неделю. И вот, разделившись на две группы, наступающие стали готовиться к выходу на исходные позиции. Боевым приказом было установлено, что наступление должно вестись обеими группами последовательно, одна за другой, используя артиллерийский вал. Подробно указывалось: как только первая группа достигнет окопов противника, вторая группа должна немедленно поддержать первую, дав последней возможность развивать наступление дальше, вплоть до химкомбината.

Все было готово. Солдаты были хорошо и полностью экипированы. Оружие, боеприпасы и неприкосновенный запас проверены и оказались в должном порядке. С рассветом на одной из красивых полянок в большом лесу были выстроены обе боевые группы. К нам прибыли командир, комиссар и начальник штаба полка. Командир объявил, что сейчас, перед выступлением на исходные позиции, будет объявлен приказ Верховного Главнокомандующего товарища Сталина, который слушать приказано со вниманием. Несмотря на команду «смирно», ряды зашевелились. Начальник штаба вышел на середину и стал громко, членораздельно читать приказ:

— Наш советский народ, — говорилось в приказе, — горячо любил и продолжает любить свою Красную Армию за те ее героические подвиги, которые она совершила в годы Гражданской войны, в период разгрома японских империалистов на озере Хасан и на реке Халхин-Гол. Своими ударами под Ростовом-на-Дону, под Тихвином и под Москвой зимой прошлого года Красная Армия показала, что она может бить оккупантов и бить очень хорошо и умело. Однако в нашей армии почему-то взяли верх отдельные трусы и паникеры, которые нередко увлекают за собой части армии на позорный путь бегства от врага. Эти распоясавшиеся трусы и паникеры дошли до того, что, отступая на Южном фронте, не только без боя оставляют врагу города и села, но даже «забыли» взорвать за собой единственный железнодорожный мост на Кавказ через реку Дон в городе Ростов-на-Дону, по которому гитлеровцы на их же плечах ворвались на Кавказ.

Теперь советские люди, видя, как Красная Армия бросает врагу свои родные села и города, а сама утекает на восток, стали ненавидеть и проклинать ее...

Начальник штаба читал, и эта горькая правда оглушила нас, как обухом по голове. Хотя мы и не намерены были отождествлять себя с теми трусами и паникерами, о которых говорилось в приказе, но ведь мы тоже были частью той армии, которую наш народ стал «ненавидеть и проклинать». Строй замер, слушая это горькое, но правдивое обличение. Строй стоял в положении «смирно», но солдаты волновались, их лица были возбуждены, а глаза словно слепы, они явно переживали и напряженно думали. Приказ заканчивался строго и повелительно: «Ни шагу назад!»

Этот приказ — «Ни шагу назад!» — произвел на нас огромное, нет, величайшее впечатление и воздействие. Когда мы слушали его, нам казалось, что строгий выговор с последним предупреждением дает нам не Главнокомандующий, а сама наша добрая и любимая, наша ласковая мать-Родина, которая уже не в силах дальше терпеть недостойное поведение своего любовно воспитанного детища. Хотя факты, приводившиеся в приказе, целиком и полностью относились к войскам Южной группы, тем не менее чувство ответственности за судьбу Родины всколыхнуло душу каждого солдата и офицера, всей армии. Каждому теперь хотелось на деле доказать свое мужество, стойкость и умение беззаветно бороться с ненавистными захватчиками.

После объявления приказа Верховного Главнокомандующего проводить какое-то инструктивное совещание или беседу о задачах солдата и офицера в бою было излишним, каждый сам обдумывал, что он должен делать, чтобы изгнать гитлеровских захватчиков с родной земли, смыть позор, которым покрыли нашу армию трусы и паникеры.

Прозвучала команда:

— Вольно! Можно закурить!

И солдаты медленно, кучками начали расходиться, доставали кисеты, портсигары и, тихо переговариваясь, закуривали.

— Вот это отчитал нас товарищ Сталин, — негромко проговорил один.

— А что?! Правильно отчитал! Давно уже так надо было! — высказался другой и с возмущением добавил: — Это надо так бежать, что мост оставили целехонький?

— Да-а-а, — со вздохом протянул третий, — такую тяжкую правду может народу сказать только Сталин.

Прорыв

Выйдя на исходные позиции, один отряд сосредоточился впереди на опушке леса в сухой длинной дренажной канаве, второй — за ним, в лесу. Перед нами до самого химкомбината лежало открытое поле, издолбленное снарядами, минами и авиабомбами. Куда ни глянь — всюду воронки и глыбы, вывороченные из нутра земли. Воронки были разных размеров и глубины. В их лабиринте отрядам и предстояло не просто продвигаться, а штурмом овладеть немецкими окопами и, преодолев их, ворваться в химкомбинат, что означало, согласно приказу, окончательный разгром всей Киришской группировки врага.

Первый отряд не должен оглядываться назад, он должен стремительно последовать сразу за огневым валом нашей артиллерии. В сделанные им «ворота» в немецкой обороне должен устремиться второй отряд и, расширяя прорыв в обороне противника, оказывать активную поддержку первому. Так предусматривалось боевым приказом на наступление.

Все было готово. Ждали начала работы артиллерии.

За время подготовки к наступлению, кажется, все было предусмотрено, отработано, расписано и проверено. Казалось, что и дело у нас пойдет как по маслу, и через час-полтора, самое большое через два, мы сможем торжественно доложить командованию о выполнении боевого задания. Но, черт возьми, как иногда все оказывается не похожим на действительность?! Уж как мы стремились пореальнее представить себе ход боя во всех его возможных вариантах — и самых лучших, и самых худших! Имея за плечами уже немалый опыт боевых действий! И все же наш абстрактный и отработанный план в действительные боевые события не вписался. После того как приказ отдан, дело зависит исключительно от исполнителей. К сожалению, не все исполнители умеют творчески подходить к выполнению приказов. Но что сказать о тех командирах, которым не дано даже просто толково его исполнить?!. Всего на несколько минут или даже секунд промедлил второй отряд с выступлением — и вся стратегия битвы полетела вверх тормашками.

Заработала наша артиллерия десятками стволов различных калибров и систем. Снаряды рвались впереди отряда на широком фронте, застилая дымом, фонтанами земли прежде хорошую видимость. Командир первой группы дал команду: ближе подтянуться к огневому валу. Гром канонады и масса взрывов смешались с клубами дыма, пыли, свистом осколков и огнем. Никакой команды, вообще человеческого голоса расслышать было невозможно. Продвижение группы, казалось, диктовал сам вал артиллерийского огня — по мере его удаления отряд все плотнее придвигался следом. Как вдруг! Прошуршав над головами, в центре наших цепей с резким треском разорвалась крупнокалиберная мина, разметав группу солдат во все стороны.

— Двое убито и четверо ранено, — доложили командиру о результат плохой стрельбы наших минометчиков.

Схватив трубку, командир группы, неистово выругавшись, крикнул:

— Какой там у вас шалопай бьет по своим?! Вышвырните его из артиллеристов! Это халтурщик, а не артиллерист!

Отряд на какое-то время заколебался — и артиллерийский вал ушел далеко вперед. Гибель от своего же снаряда произвела крайне тягостное впечатление на всю группу. Она отпугнула солдат от артиллерийского вала. Нужны были экстренные, энергичные меры, чтобы восстановить нарушенный подъем, — какой-то психологический толчок. Комиссар группы политрук Гонтаренко, толкнув командира, прокричал ему в ухо:

— Надо ободрить солдат! Поднять в атаку! Фрицы очухаются! Тогда не прорваться! — И, выхватив пистолет, сам что есть силы закричал: — Товарищи! За Родину! За Сталина! Вперед! Ура-а-а! — И бросился вперед.

Словно выброшенные катапультой, рванулись вслед бойцы, и через несколько минут отряд ворвался в окопы противника. Командир группы, выхватив из-за пояса ракетницу, послал в небо одну за другой три зеленых ракеты, что означало: «Первый отряд овладел окопами противника, продвигается дальше. Для второго отряда ворота открыты».

Тут-то, по примеру первого, и следовало устремиться вперед второму отряду. Но он почему-то замешкался. Тем временем немецкая артиллерия дала массированный отсечный огонь и накрыла своими снарядами весь второй отряд на его исходных позициях. Командир отряда был убит на месте. Комиссар и представитель политотдела дивизии Ярухин тяжело ранены. В общем, от второго отряда мало что осталось. Он почти полностью был выведен из строя.

Между тем первый отряд, прорвав оборону противника и оставив окопы врага позади для второго отряда, продолжал стремительное продвижение вперед, к химкомбинату. Справа и слева еще продолжалась ожесточенная схватка — в немецких окопах шла рукопашная: короткие автоматные очереди, одиночные выстрелы винтовок, глухие хлопки ручных гранат... Но командир и комиссар группы, пригибаясь к земле, бежали с большой группой солдат вперед. Встречного огня не было: химкомбинат громила наша артиллерия, загнав врага в подвалы, а в окопах немцы ослепли — из-за дыма и пыли, поднятых лавиной наших снарядов, ничего не было видно. Но с флангов наш отряд начали мало-помалу обстреливать. Первыми жертвами этого обстрела оказались связисты, тянувшие линию связи вслед за отрядом.

Увидев, что гитлеровцы начинают восстанавливать свою оборону за спиной отряда, командир крепко выругался:

— Где же второй отряд?! Какого черта они там копаются?!!

— За действия второго отряда ответит командир. Наше дело — вперед! — прокричал комиссар.

Командир, сплюнув и еще раз выругавшись, поднял свой отряд и устремился к химкомбинату. Наступавшие уже четко видели зияющие пробоины в стенах зданий, пустые дверные и оконные проемы. Командир подал ракетой сигнал: прекратить артиллерийский огонь. Наша артиллерия немедленно замолчала. Но, когда отряд выскочил на самую вершину, за которой начинался спуск к строениям, из комбината затрещали пулеметы и автоматы, запели ротные мины. Перед командиром и комиссаром вспыхнули стайки земляных фонтанчиков, пули со всех сторон засвистели свое: «Тювф! Тювф! Тювф!» — отряд накрыли обстрелом почти со всех сторон! Схватившись за живот, упал тяжело раненный комиссар отряда. Безжизненно свалился связной командира. Послышались крики раненых, зовущих на помощь. Раненный в ногу, упал командир взвода младший лейтенант Свиридов. Потери отряда все увеличивались. Из комбината теперь изрыгали огонь и смерть каждая пробоина, каждый дверной и оконный проем, каждая щель. Среди наступающих рвались мины, а над их головами, в наш тыл, со свистом проносились одна за другой целые стаи вражеских снарядов. Связь с полком была прервана, все попытки восстановить ее не достигали цели.

Окончательно придя в себя, гитлеровцы открыли по отряду бешеный огонь из всех видов оружия. О взятии химкомбината теперь не было и речи. Отряд оказался в огненном кольце врага. Положение стало исключительно тяжелым. Люди инстинктивно искали спасения — возможность гибели превратилась в реальность. В такой ситуации одна и единственная мысль пронизывает все существо каждого человека: самосохранение. Трудно сказать, какой из органов человека, какое из его чувств в этот момент работает наиболее интенсивно, но, кажется, даже сознание не успевает за действиями тела.

Несмотря на тяжелое ранение комиссар отряда, сориентировавшись в доли секунд, рывком бросился в образовавшуюся неподалеку воронку от авиабомбы, где уже укрывались командир отряда, несколько солдат и офицеров. Отряхиваясь от пыли, он с удивлением смотрел на командира. Ему казалось, что он первым прыгнул в воронку — но как в ней оказался командир? Этого он понять не мог. Он помнил: когда ударила первая очередь из химкомбината, командир был от него слева, и в этот момент комиссар первым и рванулся к воронке. Когда и как мог обогнать его командир? Это было невозможно. И разум отказывался это понимать.

К счастью, воронка оказалась очень большой и с довольно крутым конусом, на дне ее был круг сырой земли, указывающий на близость воды. От пуль воронка была надежным укрытием, но от снарядов и особенно мин она почти не защищала. Опытные солдаты, не ожидая приказа, немедленно принялись подкапываться, но у большинства не оказалось лопат. В целях облегчения себя во время атаки они побросали свои лопаты на поле боя, и теперь каждый воочию убедился, какую недопустимую и опасную ошибку он совершил. То же некоторые проделали с касками, за что и поплатились жизнью. Хотя каска и не гарантирует жизнь, но всякому понятно, что череп — не такой уж прочный, чтобы выдержать удары пули, осколка снаряда или просто обломка камня или кирпича, а каска эти удары выдерживает.

Оказавшись без лопат, многие солдаты работали голыми руками, стараясь вырыть хотя бы сиденье в склоне воронки, другие орудовали касками, вгрызаясь даже в нетронутый грунт. Некоторое время воронка походила на поврежденный муравейник, все инстинктивно торопились поскорее врыться в откос, выкопать нору поглубже и тем обезопасить себя от осколков; одни вкапывались недалеко от поверхности, следующие под ними, третьи — еще ниже, и постепенно в воронке оказалось несколько ярусов лисьих нор, расположенных амфитеатром. Противник не ослаблял обстрела, но в воронке люди чувствовали себя в относительной безопасности.

В окружении

В горячке боя и труда люди не заметили, как день склонился к вечеру, жара начала спадать, хотя небо все еще было ясным и безоблачным, а в подкопанной части уже можно было укрыться в тень. С реки дул свежий ветерок, немного продувая воздух.

Артиллерийская канонада затихала, а пулеметные очереди лишь изредка вздымали фонтанчики на земляных валах вокруг воронки — гитлеровцы пристреливали свои пулеметы для ночной стрельбы. Солдаты, сделав перекур, продолжали вкапываться.

Командир сидел в своей вырытой нише, привалившись спиной, занятый размышлениями. Комиссар устроился рядом, положив обе руки на рану, как бы прикрывая ее от постороннего глаза, и страдальчески смотрел на муравьиный труд солдат. Командиру хотелось, чтобы ее вовсе не было, этой воронки, чтобы прямо от его ниши и до полка вела глубокая траншея, и по ней шла постоянная, так необходимая ему связь и поступало подкрепление... Но это лишь промелькнуло мимолетной фантазией. Фактически же отряд сидел в двух круглых воронках, вырытых нашими авиабомбами, окруженный со всех сторон врагом.

Приведя себя в порядок, командир стал осмысливать возникшую обстановку. Куда делся второй отряд, что с ним произошло — оставалось неизвестным, и теперь его отряду придется расплачиваться за всех. «Что ж, — с горечью подумал командир, — таковы новые условия», — и, осторожно выглянув из воронки, он стал внимательно осматриваться.

Левее, метрах в тридцати виднелась такая же воронка, оттуда, как и он высматривая, выглядывало несколько человек. На поле боя лежало много убитых из его отряда. Но были и раненые — повернув головы, они смотрели в его сторону. До оставшейся позади линии обороны немцев было с полкилометра, ее хозяева занимались приведением своих позиций в порядок.

Сзади — окопы врага, впереди — химкомбинат, слева — железнодорожный мост, справа — опять немецкие окопы. Круг замкнулся. Никакой связи с полком нет, радист был убит еще при форсировании линии обороны, рация находилась при нем. Из оружия командир обнаружил 2 ручных пулемета, 10 автоматов, 7 винтовок, до 30 ручных гранат. Воронки, в которых засел отряд, хорошо видны противнику со всех сторон, так как находились на самой вершине господствующей высоты. По нашим воронкам немцы могли вести прицельный огонь со всех сторон, из любого вида оружия, а для снайперов они были лакомой мишенью. Но это обстоятельство давало в руки отряду то преимущество, что можно было вести круговой прицельный огонь.

В целом сложившаяся обстановка была крайне тяжелой. Наступательных действий отряд вести не мог. Но и долго сопротивляться они не смогут, слишком мало осталось людей, оружия и боеприпасов, а каково наличие НЗ и совсем неизвестно. О воде никто пока не напоминал.

Это положение отряда ясно видели и понимали все. Однако паники, уныния или растерянности ни на одном лице командир не заметил. Это обрадовало и удивило. Откуда это? И тут же в его ушах прозвучало: «Ни шагу назад!» Он не то что заметил, он общим со своими людьми настроением почувствовал, что всех пронизывает единое чувство, одно непреодолимое желание: выстоять и во что бы то ни стало выйти победителями.

Солдаты энергично вкапывались на двух третях диаметра воронки. Заднюю, юго-восточную часть никто не занимал, иногда она ловила пули и снаряды. Изредка с поля боя доносились тяжелые стоны раненых и отчаянные призывы о помощи. Но до ночи никто не мог прийти им на помощь. Те, которые находились неподалеку и хоть как-то могли двигаться, сами переползли в воронку, а тех, кто подальше, и тех, кто не мог двигаться без посторонней помощи, просили голосом и знаками потерпеть до темноты. Но легко сказать — потерпите.

Никаких медикаментов в отряде не было. Санинструктор вместе с аптечкой погиб. Помощь друг другу люди оказывали кто чем и как мог. Командир взвода младший лейтенант Свиридов, спустившись на самое дно, доставал из разрытой ямы сырую прохладную глину и прикладывал ее к своей раненой ноге, от этого он чувствовал себя лучше, даже начал шутить, покрикивая:

— Эй! Кто там желает в лазарет? Спускайся ко мне, честное слово полегчает.

Первая ночь в воронках

Когда солнце село и дневная жара спала, все работы по укреплению лагеря были приостановлены. Некоторые солдаты, достав НЗ, жевали сухари, шпик. Командир достал портсигар, закурил впервые за этот тяжелый день, повернулся к комиссару:

— Ну, товарищ комиссар, что будем делать?

— Воевать будем, что же нам больше делать, — вздохнув, спокойно ответил комиссар.

— Воевать-то воевать, да надо подумать, чем и как. Надо бы как-то собрать и подсчитать силы и что-то придумать насчет связи с полком. Они же не знают, что мы живы.

— Все это верно, — согласился комиссар. — Кроме этого необходимо немедленно собрать НЗ у всех и распределять его в определенное время и равными частями. Кто знает, сколько нам придется загорать в этой яме.

— Согласен, продукты, оружие и боеприпасы необходимо собрать и наверху, — поддержал командир.

— Посоветуйтесь по всем этим вопросам с людьми, послушайте их мнение и предложения, — посоветовал комиссар.

— Так и сделаем, и сейчас же, — согласился командир.

Они подозвали поближе всех обитателей воронки. Людей оказалось двадцать восемь здоровых, одиннадцать раненых, из них трое тяжелых. Сколько успело вскочить во вторую воронку, пока было неизвестно.

Вполголоса командир доложил обстановку, в которой оказался отряд, и поставил задачи. Комиссар от выступления отказался, говорить ему было трудно, болела рана, но и своим присутствием он поддерживал командира. Состояние комиссара ухудшалось с каждым часом.

Предложения командира и комиссара солдаты одобрили и сами внесли ценные предложения. Один солдат предложил собрать на поле боя все индивидуальные пакеты, а также выделить одного или двух человек для ухода за ранеными:

— Ведь они больные, тут нужно постоянно заботу, а кто это будет делать? — спросил солдат.

Другой сказал, что хорошо бы собрать наверху пехотные лопаты:

— А ну-ка, немцы начнут нас обстреливать минами, куда будем деваться? Ведь блиндажей у нас нет, так надо хотя бы подкопы да ниши вырыть поглубже. А чем? На всех — четыре лопаты.

Третий предложил организовать группу разведки:

— Может, где-то и найдем проход через немца, свяжемся с нашими и эвакуируем раненых.

Сразу была сформирована группа разведки из пяти человек, которой было поручено разведать возможные проходы в линии обороны противника, возможные пути связи с полком и эвакуации раненых. Всем остальным было приказано: группами по два-три человека поочередно делать вылазки ночью для сбора оружия, боеприпасов, продовольствия, индивидуальных пакетов, сбора раненых с поля боя.

— Тебя, Митрич, назначаю старшим по уходу за ранеными, — сказал командир солдату, внесшему это предложение.

С наступлением темноты в воронку стали сползаться раненые; двух, с перебитыми ногами, притащили волоком на плащ-палатках. Сносили ручные пулеметы, автоматы, патроны, гранаты, продовольствие... Задолго до рассвета воронка заполнилась обитателями до предела. Оружие и боеприпасы значительно пополнились. Продовольствие же пополнилось незначительно. Когда посчитали людей и продовольствие, на каждого пришлось по два сухаря, по сто грамм шпика и по одному куску сахара.

Не было только воды, и все ее источники для отряда были закрыты. Первые сутки прошли как-то незаметно, но на вторые раненые умоляли достать хоть глоточек воды. Они, как умирающая рыба, широко раскрыв рот, глотали вместо воды прохладный и влажный предрассветный воздух.

Враг атакует ночью

Работы по укреплению были в основном закончены. На поверхности по периметру были вырыты глубокие ячейки для пулеметов. Установили связь со второй ямой, там оказалось двадцать один человек здоровых и девять раненых. Командиром в ней был назначен лейтенант Сундеев. Гарнизон обеих воронок готовился к боевой операции по выходу из кольца противника.

Вдруг в воронку кубарем скатились два наших разведчика и тихо доложили командиру:

— Справа наступает много фашистов.

— А где же остальные разведчики? — с тревогой спросил командир.

— Наверху в засаде, мы оставили им свои патроны и диски. Немцы их не заметили, и ребята с фланга им зададут жару!

— Вот это молодцы! Вот это умно сделали! — похвалил командир.

Наблюдатели доложили, что большая группа ползет к воронкам и от химкомбината.

— Эге, задумали нас прикончить, — ухмыльнулся командир. — Беги скорее к Сундееву, передай, пусть займется группой с химкомбината, а мы будем встречать тех, что справа.

— Есть! — ответил разведчик и нырнул в темноту.

Весь гарнизон воронки, ощетинившись, приготовился к встрече врага. Раненые, кто мог, тоже вооружились. Младший лейтенант Свиридов, устроив поудобнее свою раненую ногу, сел на рыхлую кучу земли, взял автомат, приготовив еще два диска, и внимательно всматривался в предрассветную мглу, ожидая врага. Другие раненые, кто мог что-то делать, помогали здоровым: набивали патронами диски к ручным пулеметам, собирали и подавали патроны, гранаты, диски, а несколько пожилых солдат спешно надевали на свои винтовки штыки, готовясь, в случае необходимости, схватиться с врагом в рукопашную.

Командир напряженно вглядывался в движение наступающих гитлеровцев, разгадывая их замысел. Фашисты ползли темной массой, тихо, рассчитывая, как видно, захватить гарнизон врасплох, рывком навалиться и уничтожить обороняющихся. И командир понял это, предупредил:

— Без команды не стрелять.

Внезапно немцы вскочили во весь рост и, заулюлюкав, гурьбой устремились к воронке.

— Пулеметчики! Огонь! — скомандовал командир. — Автоматчикам не стрелять! Подпустить противника ближе и расстреливать только наверняка! Стрелять поточнее, зря патроны не тратить!

— Ползущих от химкомбината забросать гранатами! — громко скомандовал командир — с расчетом, чтобы его услышали и во второй воронке.

Десятки гранат покатились с горки навстречу ползущим снизу, от химкомбината, и стали рваться среди атакующих. Спасаясь от рвущихся гранат, немцы подхватывались и бежали во все стороны. И тут по ним открыли уничтожающий пулеметный огонь из второй воронки. Среди наступающих произошло замешательство. Строй их был нарушен, замысел разгадан и сорван. Они вынуждены были залечь, а наступавшие с химкомбината повернули обратно. Но основная группа противника, наступавшая справа, продолжала атаку, она то залегала и открывала бешеный пулеметно-автоматный огонь, то снова бросалась в атаку. Но вот командир группы вновь заметил, как несколько унтер-офицеров бегали по рядам, поднимая солдат в атаку. Лавина фашистов приближалась, готовая всей своей массой навалиться на обороняющихся, и командир, уловив момент, резко закричал:

— Автоматчики! Огонь!

Автоматчики дружно ударили по бегущим навстречу гитлеровцам, но небольшая группа немцев с левого фланга успела вырваться вперед и, бросая гранаты, стала прыгать в воронку. Вот тут-то и пригодились штыки. Солдаты с примкнутыми штыками бросились им навстречу, на лету подхватив на штыки четырех эсэсовцев, перебросили их через себя, как снопы, на дно воронки. Однако один здоровенный пруссак, схватив руками за винтовку ниже штыка, всаженного ему в брюхо, потащил за собой на дно воронки и нашего солдата. Но и там наш солдат никак не мог вырвать винтовку и штык из брюха немца. Ухватившись за винтовку мертвой хваткой, немец никак не выпускал ее из рук. И тут подоспел к схватке младший лейтенант Свиридов, выхватив пистолет, он почти в упор выстрелил в голову врагу.

И эта, казалось бы, самая удачная атака противника, захлебнулась.

Но сражение еще не закончилось.

Снова разгорелась пулеметно-автоматная стрельба: с химкомбината застрочили пулеметы, помогая своей атакующей группировке.

Стало светать. Теперь можно было легко определить силы противника, все вокруг лежащее поле боя хорошо просматривалось. Стало ясно, что с химкомбината была лишь демонстрация, рассчитанная на то, чтобы отвлечь внимание обороняющихся, сбить их с толку и распылить силы. Основная сила противника, до трехсот человек, находилась справа, заливая автоматно-пулеметным огнем воронки. И эта группа вновь готовилась к решительному штурму.

В рядах обороняющихся появились жертвы, увеличилось число раненых, а враг все не ослаблял своего натиска.

В целях усиления гарнизона своей воронки командир приказал Сундееву перебросить к нему человек десять автоматчиков, поскольку главным объектом нападения немцы избрали именно первую воронку. Но не успел он договорить, как внезапно поднявшиеся всей лавиной гитлеровцы вновь загоготали и рванулись в очередную атаку.

— Огонь! — закричал командир.

Резко ударили несколько наших пулеметов и автоматов; стреляя на ходу, из соседней воронки на помощь командиру бежало около десятка автоматчиков; а из своей засады во фланг бегущих немцев неожиданно ударили из автоматов три разведчика. Ряды наступающих заметно поредели. В их рядах возникла невообразимая паника, и вся лавина схлынула, откатилась назад, бросая убитых и раненых. Офицеры и унтер-офицеры криком, выстрелами в воздух и в собственных солдат пытались остановить, развернуть откатывающуюся массу, но сделать уже ничего не могли и сами падали, сраженные нашим огнем.

Солнце поднялось над вершинами леса, осветив поле боя, оно еще струилось теплой кровью, убитые еще шевелились в предсмертной судороге, громко стонали раненые, проклиная кого-то и отчаянно взывая о помощи. Но ни стой, ни с другой стороны никто не приходил им на помощь.

Метрах в ста пятидесяти юго-восточнее воронки, окопавшись в какой-то яме, сидели три наших разведчика. Голодные и без воды, они решили не рисковать, перебегая открытое поле, остались в своем укрытии до следующей ночи.

Это благодаря их бдительной разведке и внезапному удару во фланг удалось отбить в десять раз превосходящие силы противника и нанести ему огромный урон. Внезапное нападение такой силы могло кончиться для гарнизона трагедией. Теперь все это отчетливо понимали, и хотелось по-братски обнять, поблагодарить каждого разведчика.

Командир вышел из своего наблюдательного пункта и, окинув взглядом весь лагерь, ища кого-то взглядом, спросил:

— Разведчики, которые ночью докладывали мне о готовящемся наступлении немцев, живы?

Все почему-то стали оглядываться вокруг себя, словно за их спинами где-то укрывались разведчики. Из стрелковой ячейки вышли два молодых солдата с автоматами на шее и доложили:

— Мы разведчики, докладывавшие вам ночью о наступлении немцев.

— Объявляю вам благодарность перед строем за бдительную службу! — сказал командир и каждому крепко пожал руку.

— Служим Советскому Союзу! — дружно ответили разведчики.

Весь лагерь стоя приветствовал своих бдительных разведчиков. Обращаясь ко всему гарнизону, командир произнес:

— Благодарю всех вас, товарищи, за мужество и стойкость в борьбе с врагом!

— Ура-а-а! — внезапно пронеслось над мертвым полем боя, отдаваясь эхом в стенах химкомбината и широко окрест.

В ответ с химкомбината ударило одновременно несколько пулеметов и автоматов, сбивая рыхлую землю с бруствера вокруг воронки. Все инстинктивно присели.

Один по одному импровизированный митинг стал расползаться. Воронка теперь уже значительно расширилась, из круглой и конусообразной она превратилась в лабиринт щелей, ниш, пещер и лисьих нор; в западной части были вырыты три больших ниши, напоминающие первобытные пещеры, в одной из них находился командный пункт, в двух других разместили раненых.

Обозленные неудачей, немцы обрушили на стойкий гарнизон воронок всю мощь своей артиллерии. Почти весь день они били и били по вспаханному снарядами полю. Но его зарывшиеся в землю обитатели как заговоренные не поддавались мести врага. Лишь два-три снаряда угодили в юго-восточный склон, где вообще никого не было.

Колодец

...На исходе были третьи сутки. Продовольствие заканчивалось. Сохранялся лишь небольшой запас для раненых. Но теперь мучили не только голод, но и жажда. Жажда мучила все сильнее. Но воды по-прежнему не было.

Особенно тяжело было раненым. Изнывая от жары, боли и потери крови, они все время просили воды. Даже спокойно лежавший с распухшим животом комиссар не выдержал и полушепотом произнес:

— Кажется, выпей сейчас стакан воды, я бы воскрес.

Группа солдат под руководством Митрича, убрав трупы со дна воронки, еще с ночи взялась копать колодец в самом центре воронки, но неожиданная атака немцев сорвала эту работу, и теперь к ней приступили более организованно и энергично. Пришлось вновь очистить дно воронки от трупов, теперь уже в большинстве немецких, и работа закипела. Одни копали, другие выносили землю и грязь касками, вещмешками за пределы воронки. Липкая грязь появилась уже давно, но воды все не было. Сырая и твердая глина лежала над водоносным слоем тяжелым пластом. Голодным, измученным жаждой, духовно и физически переутомленным людям работать было тяжело, они часто менялись и отдыхали, но перспектива докопаться до воды и несколько дней хоть раз освежить душу глотком свежей воды подгоняла всех и придавала силы.

К утру пробили глиняный пласт и докопались до плывуна. Наконец показалась вода, но ее было очень мало. Копать же дальше стало невозможно, так как по мере углубления песок-плывун обваливался и вместе с водой заполнял все дно колодца, скрывая под собой воду.

— Нужно было вставить сруб, но из чего его соорудишь? Нет не то что доски, даже обломка палки, — сидя в колодце, рассуждали солдаты.

— Кроме того, если вычерпывать песок из колодца, то вслед за ним начнет обваливаться и глина, и тогда весь труд пойдет насмарку. Да-а, без сруба не обойтись Но будь и доски, и бревна, все равно ничего не сделаешь, ведь нет ни пилы, ни топора, — говорили солдаты.

— Погодите хныкать, — вдруг заговорил Митрич, — вокруг вон сколько камней, тащите-ка их сюда.

Выгнав всех из колодца и заставив стаскивать к нему камни, Митрич сам выложил из камней сруб и остановил плывун. Вода стала набираться в колодце, она была желтой и мутной, но холодной и вкусной. Ее было немного, черпать можно только кружкой, но победа была одержана — в лагере появилась вода!

Гарнизон ожил. Поднимаясь, раненые с протянутыми руками наперебой просили воды, однако неограниченное ее употребление грозило опасностью. Посоветовавшись с батальонным комиссаром, командир установил строгую норму: не более одного литра в сутки на человека. Контроль был поручен все тому же Митричу.

Попытка связи

Продукты в гарнизоне кончились более суток назад, выдавались последние порции раненым, а положение гарнизона все не менялось. Попытка установить живую связь с полком закончилась тяжелой неудачей. Обнаружив наши действия, немцы наглухо закрыли все возможные проходы, и теперь отряд находился в еще более плотном кольце окружения, причем почти на глазах у своих. Но свои ничего не знали об отряде. А как подать весть о себе, отряд тоже не знал.

Зная расположение нескольких наблюдательных пунктов артиллеристов, устроенных на высоких елях, командир часто поглядывал в их сторону и думал: «Наблюдатели, сидящие на этих НП, должно быть, видят гарнизон. Но как с ними связаться? А если придумать определенную систему сигналов? Не годится, ведь НП не могут выдавать противнику свое местонахождение, а наш отряд находится на территории противника, который не замедлит их засечь и уничтожить. И этот вариант не подходит...» Подошел солдат:

— Товарищ капитан, разрешите доложить.

— Докладывайте. Что у вас? — произнес командир.

— Ребята, которые вчерась перебежали к нам — автоматчики, сказывают, в их воронке есть рация, но у них нет радиста, а у нас ведь младший лейтенант Свиридов — радист.

— Ну-ка позови ко мне тех, кто «сказывает», — приказал командир.

Метнувшись по щелям и лисьим норам, солдат вскоре вернулся в сопровождении двух автоматчиков:

— Вот они сказывают, товарищ капитан.

— Ну-ка, докладывайте, что там у вас за рация и откуда вы ее взяли? — потребовал командир.

— Вчерашней ночью наши сняли ее с убитого радиста, когда собирали оружие на поле, — доложили автоматчики.

— Так что же вы молчали до сих пор?! — с гневом спросил командир.

— А зачем она, радиста-то нет.

— Как так нет радиста! Кто вам это сказал?!

— Лейтенант Сундеев, — не задумываясь, ответили автоматчики.

— Ах ты, Сундеев, Сундеев!.. — выругался капитан и, достав из нагрудного кармана блокнот, что-то написал на листке и, вручив его автоматчикам, послал их за рацией.

Среди ночи наблюдатели вновь доложили командиру:

— Ползут. Не так чтобы много.

По тревоге все быстро заняли свои места. Уже был прорыт ход сообщения ко второй воронке, гарнизон двух катакомб стал единым. Командир вышел на наблюдательный пункт. Вдруг позади ползущих немцев взвилась яркая осветительная ракета, и обороняющиеся, как на ладошке, увидели всех гитлеровцев. Их, действительно, теперь было немного. Вскочив и загалдев, они ринулись в атаку на первую воронку. Но дружно ударившие пулеметы и автоматы положили их на землю. Из темноты понеслись громкие ругательства.

— Доннер веттер, русски Иван! — кричали немцы, коверкая русские слова, добавляя добрую порцию отборной русской матерщины.

Наступавшая ватага была пьяна.

— Не понравился наш прием, — не отрываясь от наблюдения, проговорил капитан.

— Да-а, а ведь был на редкость хорош, — прокомментировал кто-то из темноты.

Сделав еще одну, столь же неудачную попытку атаковать, немцы затихли до утра.

Только к девяти часам утра наконец удалось услышать по рации полк, а затем и дивизию, но из-за слабости питания командир успел передать лишь обстановку и принять благодарность дивизии, приказ: «Держаться!» — и обещание скорой помощи. Когда конкретно и в какой форме придет помощь, выяснить не удалось, питание погасло.

Минувшей ночью умерли еще двое — тяжелораненые, с перебитыми позвоночниками. Утром скончались раненный в голову и двое с перебитыми ногами. К вечеру умер комиссар группы политрук Гонтаренко. От заражения крови у него начался воспалительный процесс; к вечеру его распухший живот вздулся до невероятных размеров, он часто просил воды и страшно мучился; пытались прикладывать к животу смоченные холодной водой полотенца, но это приносило мало облегчения. Часам к девяти он вдруг успокоился, боли прекратились, и неожиданно для всех он поднялся и сел. С величайшим удивлением и радостью смотрели на него окружающие, он слегка улыбнулся, как бы извиняясь за свою неловкость, и тихо попросил пить. Солдат, постоянно присматривавший за ним, быстро спустился к колодцу, чтобы зачерпнуть свежей воды. Посидев несколько секунд, комиссар спокойно лег и закрыл глаза. Умер, как уснул. Это была мужественная смерть еще молодого комиссара, более четырех суток он боролся со смертью, скрывая от окружающих мучительные боли и страдания. Измотав его последние силы, смерть пришла к нему внезапно. Выкопали отдельную могилу неподалеку от воронки и ночью похоронили комиссара.

Вернувшись с похорон, командир обратился к солдатам:

— Товарищи! Почтим память нашего мужественного комиссара трехкратным залпом в сторону врага из всех видов оружия! — И, вынув пистолет, скомандовал: — За смерть нашего отважного комиссара! В сторону врагов! Огонь! Огонь! Огонь!

Услышав этот салют, немцы приняли его за наступление гарнизона и открыли беспорядочный огонь, заговорила даже артиллерия, вокруг воронок засверкали сполохи разрывов. Эта беспорядочная стрельба продолжалась около полчаса, затем стала пореже и наконец совсем затихла.

На восьмые сутки...

Вкопавшись глубоко в землю, солдаты теперь сидели в своих лисьих норах спокойно.

Шли дни, а обещанной помощи все не было. Давно закончились боеприпасы, и свое, отечественное, оружие гарнизон сложил в штабеля. По ночам, в промежутках боев, солдаты собирали на поле боя немецкие винтовки и автоматы, патроны, гранаты, этим оружием в основном и защищались. Но проклятое немецкое оружие капризно, без смазки оно отказывалось действовать, а ружейного масла не было. Но и тут выручила солдатская находчивость и русская смекалка.

Собирая на поле боя оружие, солдаты, естественно, искали одновременно и что-нибудь съестное. Да разве у немцев поживишься? Изредка попадались маленькие баночки из-под мясных консервов да круглые, из пластмассы, завинчивающиеся баночки со сливочным маслом или пустые. Тщательно собирая жир и масло на тряпочки, солдаты спешили прежде всего смазать им не свои, уже несколько дней пустые желудки, а оружие. После чего оно отлично работало.

Рано утром, еще до восхода солнца, пролился обильный дождь. За какие-то час-полтора он заполнил воронку чуть не до половины. Колодец залило. Дождевая вода стояла в воронке, как в котле.

Пошли седьмые сутки окружения и пятые, как последний раз что-то ели. Первые три-четыре дня голод страшно мучил людей, но потом в желудках будто пересохло, только изредка тянуло пить. Силы людей заметно таяли. Прекратились ночные вылазки, все больше отлеживались в своих норах.

Немцы почему-то перестали тревожить гарнизон и, кажется, решили не обращать на него внимания. Кончились немецкие боеприпасы, их оружие солдаты выбросили вон и вновь разобрали свое, так как берегли небольшое количество патронов отечественного производства на всякий случай и без надобности ими не стреляли.

Только на восьмые сутки неожиданно ударили наша артиллерия и «катюши» по немецким окопам. Все вскочили, поняв, что пришла долгожданная помощь, и открыли огонь по немцам с тыла. А затем, выскочив из воронок, побежали к немецким окопам, через которые с криками «Ура-а!» спешили навстречу свои. Артиллерия перенесла огонь на фланги немцев и на химкомбинат. Встречные солдаты кричали:

— Скорее бегите к лесу, там вас ждут машины и повозки!

Но легко сказать — бегите. Люди все чаще падали и уже не в силах были подняться.

Не успел отряд добежать до опушки леса, как по ней ударила немецкая артиллерия. А потом снаряды стали рваться и среди лежавшего отряда. Заметив неподалеку щель, командир отряда хотел прыгнуть в нее, но только поднялся, как оглушительный взрыв разнес его на куски.

Из тридцати четырех человек, выбравшихся из окружения, в медсанбат попало только двадцать два. Остальным это не удалось.

Из оказавшихся в медсанбате никто не помнил, как они в него попали. Лишь некоторые помнили, как добежали до леса и там попали под артиллерийский обстрел. Что произошло дальше — никто не мог вспомнить. Подобрали их санитары. Не то спящими, не то полумертвыми. Доставили в медсанбат, где потом их откармливали целых две недели пока полностью к ним вернулись силы.

 

В ПОЛИТОТДЕЛЕ АРМИИ. АВГУСТ 1942 — ОКТЯБРЬ 1943

Отказываться не положено. Аппарат политотдела. Штрафные роты и батальоны. Семинар пропагандистов. Упразднение института комиссаров. Ночное путешествие. Беседа с бывшим комиссаром. Проверка ротных парторганизаций. Парторг роты Телегин. «Кто здесь командует?» Новая присяга. Партизаны. В штрафном батальоне. Адъютант комбата капитан Файсман. Политинформация. Новый боевой устав пехоты

Отказываться не положено

Уже больше месяца я исполнял обязанности выбывшего по ранению комиссара полка. Боевых действий за это время на нашем участке фронта не происходило, и полк отдыхал.

Немцы в Киришах теперь не представляли для нас прежней опасности, так как, собственно, из Киришей они уже были выбиты и прижаты к железнодорожному мосту, держались они лишь на небольшом плацдарме вокруг химкомбината, не имевшем уже никакой ценности. Активных действий они не совершали, только отбивались, когда на них наседали. Но мы их не беспокоили, чему гитлеровцы были только рады и старались отблагодарить нас тем же.

Следует отметить, что, исключая майскую 1942 года попытку выбить нас с плацдарма на левом берегу Волхова, немцы не предпринимали больше нигде на участке нашей армии попыток к наступлению. Они старались лишь удержаться на тех рубежах, которые занимали. Но и это им плохо удавалось. Повсюду и почти непрерывно мы теснили противника. На юго-востоке нашей страны немцы так же были повсюду остановлены, хотя там все еще шли жаркие бои.

Командиром полка у нас был подполковник Дружинин. Это был уже пожилой штабной офицер. Его я не знал вовсе. Как и я, он был назначен недавно, всего за неделю до моего назначения. В военном деле, в особенности в штабных делах, подполковник разбирался неплохо, но имел слабость к спиртному и к женщинам, причем у него слабость эта была какой-то уродливой: распущенной, вульгарной и пошлой. Мне это страшно не нравилось, и подполковник это хорошо видел и понимал. На словах он, как правило, соглашался с моими замечаниями и даже сам осуждал свои поступки, но, к сожалению, таковы приемы всех подобных «деятелей». При мне он старался держаться и вести себя деловито, даже корректно, но стоило ему остаться одному или улизнуть куда-то, как он «набирался» до такой степени, что никого не узнавал. Мне не довелось побывать с ним в какой-либо сложной боевой обстановке, где можно было бы увидеть и оценить достоинства и недостатки его как командира, но мне все же казалось, что его назначение командиром полка, стоящего на передовых позициях, скорее было похоже на диверсию, чем на внимательный подбор и расстановку кадров.

Начало августа. В конце дня вдруг получаю телеграмму: предлагалось явиться в политотдел армии. Для чего и по какому вопросу — из телеграммы не явствовало. Комиссар и политотдел дивизии тоже не помогли, лишь заявили, что, мол, вызывают, так надо ехать.

Может, для утверждения комиссаром полка, подумал я, но почему тогда в отдел агитации и пропаганды? Поломав голову, я не смог прийти к какому-то определенному выводу.

На второй день, оседлав лошадей, рано утром двинулись со связным в путь и во второй половине дня достигли цели. Явившись в отдел агитации и пропаганды, я встретил там уже знакомого мне подполковника Сазикова Федора Степановича, месяца полтора назад он приезжал в политотдел нашей дивизии и тогда же беседовал со мной на различные темы фронтовой жизни. Потому сейчас встретились мы скорее по-приятельски, чем по-военному; увидев меня, он обрадованно воскликнул:

— А-а-а, Николай Иванович! Здравствуйте, здравствуйте! — Улыбаясь, крепко пожал мне руку: — А мы вас ожидали еще вчера.

— Да, знаете, последнее время я нахожусь в тылу, и ваша телеграмма попала мне в руки только вчера во второй половине дня, поэтому вчера я прибыть никак не мог, — объяснял я.

— Ну хорошо, хорошо. Пойдемте к генералу. — И он тут же повел меня к начальнику политотдела армии.

В большой комнате, перегороженной деревянным барьером, (это была канцелярия политотдела армии), за столами сидели немногочисленные сотрудники, стучали пишущие машинки, и, кажется, не замечая нас, все сосредоточенно работали. В дальнем углу за письменным столом сидел и тоже сосредоточенно работал начальник политотдела армии генерал-майор Емельяненко. Видел я его впервые. Это был слегка смугловатый южанин среднего возраста, крепко сложенный, выше среднего роста. Выглядел он молодо, бодро и далеко не истощенным. Никакой натянутости, чопорности и так называемой начальственности в нем не было. Наоборот, это был типичный партийный деятель, простой и доступный всем, с приятным и мягким характером.

— Ну вот, прибыл тот самый батальонный комиссар, о котором мы с вами разговаривали, — доложил генералу подполковник Сазиков.

— Вот и хорошо. Здравствуйте, товарищ батальонный комиссар! — Генерал энергично встал, вышел из-за стола и подал мне руку.

— Здравия желаю, товарищ генерал-майор, — по-уставному ответил я.

— Полагаю, вы уже договорились, — обращаясь к Сазикову, сказал генерал. — Ну что ж, идите устраивайтесь поудобнее и работайте.

Поняв, что меня хотят взять в аппарат политотдела армии, я поначалу растерялся. Перспектива работы комиссаром полка интересовала меня куда больше: работа с людьми, с массой солдат и офицеров, которых я любил и которые мне в этом тоже не отказывали, — среди них я чувствовал себя свободно и на месте. В больших же аппаратах работать не любил.

В них никогда не видно результатов твоего труда, там он растворяется, как мыльная сода, превращаясь потом в нечто усредненное. Я решил заявить о своем несогласии, но невольно впал в раздумья. Заметив это, генерал повернулся к Сазикову. Вскинул левую руку на уровень глаз и посмотрел на часы:

— Вот что. Я сейчас уезжаю, а вы заготовьте приказ на товарища. Буду через два часа. — Повернулся и вышел.

— Ну вот и все, — улыбаясь, сказал Сазиков. — Теперь пойдемте домой.

Когда вышли из канцелярии, подполковник заметил:

— А вы знаете, что в армии отказываться от назначения не положено?

— Я-то, скажем, не знаю, но откуда вам это известно, если вы, как кажется, находитесь в армии меньше моего?

Он усмехнулся:

— Так говорят военные.

— Ну, раз военные, то и быть по-военному!

Мы оба рассмеялись.

Аппарат политотдела

Мое пребывание в аппарате политотдела армии как раз совпало с целой серией радикальных мер партии, правительства и Верховного Главнокомандования, направленных на укрепление армии. Проведением этих реформ и мероприятий в жизнь — в основном непосредственно в войсках, и определялась работа политотдела армии в указанный период.

Официально мне было поручено наблюдение за армейской и дивизионной печатью, но практически я мало этим занимался. Кадры в армейской и дивизионной печати были достаточно подготовленные, профессиональные, и выпускаемая ими продукция была высокого качества. Кроме того, политотделы дивизий давали этой печати правильное идейно-политическое направление; только изредка приходилось отмечать некоторые шероховатости, отклонения от действительных событий или забвение на время того или иного участка работы.

Аппарат редакции и типографии армейской газеты был тоже немаленьким. В составе редакции было несколько квалифицированных журналистов, два писателя, один из них все же что-то писал, но другой, кажется, полностью дисквалифицировался и заботился больше о том, чтобы не пропали его сто грамм и не опоздать бы в офицерскую столовую. Разумеется, в редакции были также технические служащие, машинистки и младший обслуживающий персонал. Типография, хотя она и не производила никакой другой продукции, кроме армейской газеты, считалась тем не менее самостоятельным хозрасчетным предприятием с четырьмя-пятью рабочими и директором во главе. Она совершенно официально принимала заказы редакции армейской газеты и также совершенно официально отчитывалась о своей деятельности какому-то далекому и единственному хозяину. Это было наше своеобразное «промышленное предприятие», действующее на фронте, и выпускало оно такую продукцию, против которой никакое оружие врага не действовало.

Меня по-прежнему тянуло к войскам, на передовую, там, как правило, я и находился.

На базе нашей армии, которой в свое время, под Тихвином, командовал генерал армии Кирилл Афанасьевич Мерецков, были созданы штаб и политуправление Волховского фронта, поэтому оголенный штаб и политотдел армии пополнялись многими работниками. А в политотделе, кроме того, создавалась еще совершенно новая группа агитаторов, которая формировалась при нашем отделе агитации и пропаганды. Этот отдел был самым крупным, в нем было сосредоточено больше работников, чем в каком-либо другом.

Был у нас и свой Дом Красной Армии, который сокращенно назывался ДК. При ДК был небольшой, но неплохой ансамбль песни и пляски, особенно в нем выделялись два молодых цыгана-танцора и три девушки — студентки Ленинградского института физической культуры, и среди них — знаменитая Чижик из кинофильма «Фронтовые подруги». Удивительно, но эта маленькая, шустрая девушка с челочкой и в жизни была такой же, как в фильме. Впоследствии этот маленький коллектив ДК вырос в большой и разнообразный по жанру ансамбль, смотреть и слушать который было истинным наслаждением. Руководил этим коллективом опытный капитан.

Штрафные роты и батальоны

Первое важное мероприятие Верховного Главнокомандования, в котором мне пришлось участвовать, — организация и комплектование штрафной роты и заградительного отряда. Это было совершенно новое и, казалось бы, несвойственное нашей армии явление. Однако война вызвала к жизни и такой анахронизм. Конечно, созданные при армиях штрафные роты и при фронтах — штрафные батальоны ни в какое сравнение не идут с царскими арестантскими ротами или гитлеровскими штрафными, где людей забивали до смерти, морили голодом, унижали и всячески издевались над ними. Нет. В наших штрафных ротах и батальонах, хотя режим был и строгим, но в них ни в коем случае не допускались произвол, издевательство и унижение достоинства человека. Что касается вещевого и продовольственного довольствия, то, исключая сто граммов, они были такими же, как в обычных частях и подразделениях армии. Те из штрафников, кто искренне осознавал свою вину, здесь ее искупали. Каждый раненный в бою, проявивший мужество и стойкость, уходил отсюда полностью реабилитированным, а те, кто проявил героизм и отвагу, получали еще и ордена.

Первоначально штрафные роты комплектовались из рядовых и сержантов, проявивших трусость и неустойчивость в бою и осужденных военными трибуналами. Однако впоследствии в штрафные роты направлялись не только трусы, паникеры и осужденные трибуналами, которых становилось все меньше и меньше, большинство рот стало пополняться из тюрем и лагерей особого режима; в основном, это были деклассированные элементы и разного рода рецидивисты из уголовного мира.

Должен сказать, мне показалось довольно странным поведение этих людей. Несмотря на то что за плечами этих бандитов, воров-рецидивистов и грабителей числилось не одно убийство, не одна дерзкая воровская, грабительская или уголовная операция, — боя они боялись, как черт ладана. Я почему-то думал, что эти люди, должно быть, очень смелые, решительные и до безумия отважные, если шли на такие страшные преступления, как убить или под угрозой убийства ограбить человека.

Однако при первом же с ними знакомстве оказалось, что это самые подлые, самые низкие и самые ничтожные трусы, не достойные уважения — до чего же морально и политически опустошены эти люди! Мне приходилось беседовать со многими из них, но они, оказалось, очень боятся серьезных бесед, а еще больше — человеческого к ним отношения. Как только логикой беседы подводишь их к тому, что они вынуждены обратиться к собственному сознанию, они тут же вскакивали как ужаленные и кричали: «Э-эй, начальник, ты это куда загибаешь?!!» — и, отвернувшись, переставали тебя слушать. Вот уж поистине горбатые, которых только могила исправит. Жалкие это были люди. Они действительно не вызывали к себе никакого уважения. Это были люди без идеи, без цели, без воли и без Родины. Не было для них ничего святого.

Семинар пропагандистов

Повеяло ранней осенью. Под Сталинградом и в окрестностях Грозного шли ожесточенные бои. У нас же, напротив, наблюдалось какое-то непонятное затишье.

В сентябре меня вызвали в политуправление Волховского фронта на семинар. На этом семинаре особенно сильное впечатление произвел на меня один подполковник с какой-то украинской фамилией, который, собственно, и был фактическим руководителем семинара от начала его и до конца. Поразил он меня своей исключительной и в то же время совершенно внятной способностью буквально на ходу анализировать и тут же определяться с действием по конкретной газете и ее материалам. Ему достаточно было окинуть взглядом ту или иную газету, и он сразу же замечал ее основные достоинства и отрицательные стороны как в оформлении, расстановке материала, так и в содержании газеты в целом. По нескольким номерам газеты он довольно легко и определенно замечал степень влияния и руководства газетой со стороны издательства, связь газеты с читателями и т. п.

Это был действительно знаток своего дела, которое он, очевидно, любил и которому отдавал всего себя без остатка. И насколько он был высок в своем профессиональном развитии, настолько же он был прост и скромен в общении с людьми, с товарищами по работе. В личных разговорах и беседах он был настолько внимательным и близким, что, казалось, с тобой говорит родной отец, желающий тебе помочь всем, чем он только может. Как руководитель семинара он подолгу задерживался в каждой секции и как-то незаметно включался в обсуждение того или иного вопроса — и сразу чувствовалось, как он умело, не выпячивая себя и не навязывая своих взглядов, выводов, замечаний и предложений, ведет секцию к определенно сформулированной мысли.

Логика его бесед была настолько простой и ясной, что не понять ее или оспорить было совершенно невозможно. В своих беседах с нами он особенно делал ударение на том, чтобы газеты подавали материал подробно и аргументированно, чтобы, прочитав его, солдаты и офицеры черпали из него руководство для себя, учились на нем, подражали описанным героям.

— Мало назвать героя по имени и отчеству, — замечал он, — нужно, чтобы журналист поподробнее, но без излишеств, рассказал о самом подвиге, об условиях и обстановке, в которых был совершен поступок, и тех мыслях и чувствах, которые владели человеком в момент свершения.

— Но ведь это же самому журналисту надо быть героем, чтобы столь глубоко и всесторонне описать его, — шутили мы.

— В какой-то мере — да, — отвечал подполковник. — Нельзя же писать о герое, ничего не зная о нем. Такой герой и его подвиг скорее были бы похожи на малозанятную назидательную небылицу, нежели на подлинный героизм, что только оттолкнуло бы читателей.

На заключительном совещании присутствовало почти все командование фронта. Выступил и начальник политуправления фронта, носивший тогда звание подполковника. Это был сравнительно молодой человек, быстро выросший до высокой должности, а вернее, просто назначенный какой-то властной рукой. Его краткое выступление на совещании не произвело на меня впечатления. Я считал, что начальником политического управления фронта должен быть крупный политический деятель, а этот был, скорее, похож на начинающего работника, боящегося как бы не промахнуться, не оступиться, после каждого абзаца он вопрошающе смотрел на слушателей, будто спрашивая: «Ну как? Правильно я сказал? Не ошибся?» В его выступлении не чувствовалось твердости, авторитетности руководителя, партийного деятеля.

Совершенную противоположность ему представлял командующий фронтом армии Кирилл Афанасьевич Мерецков. Мне он понравился, как говорится, с первого взгляда. В нем было все необходимое для крупного военачальника. Внешний, полный достоинства и уверенности, вид. Четкая целенаправленная речь. Властное, но тактичное поведение. Такого командующего слушаешь, ему веришь, за ним идешь.

Упразднение института комиссаров

Не успел я обобщить материалы семинара, составить для себя программу действия, как был получен Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об установлении полного единоначалия и упразднения института военных комиссаров в Красной Армии». Это мероприятие советского государства, конечно, не упало с неба и не являлось чьей-то выдумкой, хотя поначалу и ошарашило нас своей неожиданностью и дерзкой новизной. Год с лишним войны показал, что институт военных комиссаров в нашей армии изжил себя, уже не является необходимостью и не диктуется, как прежде, жизненными интересами страны. Стало ясно: на нашего командира теперь вполне можно положиться и, с другой стороны — потребовать от него всей полноты ответственности за все стороны жизни и деятельности части или соединения, в том числе и за идейно-политическое и морально-этическое состояние воинского состава.

Командирам полков, бригад и выше теперь предоставлялись большие права не только в области дисциплинарной практики, но и поощрений, вплоть до награждений солдат, сержантов и офицеров орденами и медалями. Этим же Указом вводились единые воинские звания. Теперь из батальонного комиссара я превратился в майора. Вслед за этим был введен новый порядок принятия воинской присяги и положение о Боевом Красном Знамени воинской части.

Эти мероприятия партии, правительства и Верховного Главнокомандования потребовали от политорганов большой и кропотливой работы в войсках. Пробыв пять-шесть дней в политотделе, едва успев обобщить материалы и сдать их начальнику, мы снова и снова шли в армейские части и соединения.

Ночное путешествие

Затянувшаяся осень 1942 года вымещала — за что?! — свою злость на нас, поливая почти беспрерывными холодными дождями; по неделе и больше солдаты на передовой не видели солнца и почти не высыхали, одежда была постоянно мокрой, а плащ-палатки настолько промокли и задубели, что годились на бубен. Окопы и особенно ходы сообщений были залиты дождевой водой, и если из окопов ее все время вычерпывали, то в ходах сообщений она стояла местами выше колен, а постоянная ходьба превращала почву в жидкий глинистый раствор. В более низких местах эта жижа иногда доходила почти до пояса, и хорошо, если немцы не стреляли, а если в таком месте попадаешь под обстрел, то мало, что бредешь в этой жиже, приходится еще и окунуться в нее.

Благо — наша родная спасительная русская шинель! Подсушишь малость, потер ее, похлопал, почистил — и она опять прежняя. А чтобы жижа не попадала в сапоги, мы обычно заматывали верхнюю часть голенищ обмотками — тогда смело бреди куда хочешь.

Под Киришами теперь и наши, и немецкие окопы проходили по открытому полю. КП рот и батальонов располагались тут же или в непосредственной близости от передовой, в зоне артиллерийского и минометного огня. Пробираясь к КП в эту осеннюю непогоду, я иногда думал: многие писатели и поэты воспели знаменитые белые ночи, но приходилось ли им бывать в этих и подобных местах Ленинградской области в дождливую осеннюю ночь? Видно, не приходилось. О, если бы они здесь побывали в такую вот пору! Я уверен, они нарисовали бы картину и о «черных» ленинградских ночах, но только куда более мрачную, чем Дантов ад.

В одну из таких ночей я пробирался к командному пункту полка. Было светло, когда выходил, и я отказался от связного в дивизии, поскольку сам знал здесь каждую лежневку, каждую дорожку, даже тропинку. Но, когда я отошел от КП дивизии километра на три-четыре, густые черные тучи затянули небо и пошел мелкий, но частый дождик, превратившийся затем в обложной проливной дождь. Темнота надвинулась неожиданно, а предстояло пройти еще несколько километров.

Накинув на голову капюшон плащ-палатки, полтора-два километра я миновал сравнительно успешно: видел под ногами деревянный настил и мог уверенно ступать на заранее намеченное бревно, кое-что еще видел и вокруг себя. Но чем дальше я продвигался, тем глубже вползал в темноту. Дождь еще более усилился, и темень плотно обступила меня. Я перестал различать что-либо под ногами и вокруг, временами даже приходила мысль: не ослеп ли я? Однако, протирая глаза от дождя и пота, я убеждался — глаза на месте. Почему же я ничего ими не вижу? Продвигаясь вперед, я пользовался теперь лишь зрительной памятью. Я хорошо помнил, где лежневка должна поворачивать и где, то есть через какое примерно расстояние, уходят от нее тропинки и ответвления. Будто слепой, я шел, стуча сапогами по бревнам, опираясь на сухую суковатую палку. Временами я сбивался с дороги, но тут же ощупывал ногами и палкой вокруг себя и по различным предметам определял свое местоположение и направление дальнейшего пути.

Время приближалось к двадцати двум часам, уже пора было сворачивать. Здесь, неподалеку от лежневой дороги, располагались тылы полка, я должен обойти их и выйти на небольшую полянку, за которой в густом бору и находится командный пункт.

Свернув с лежневки, я сразу оказался в какой-то луже. Вода доходила чуть не до колен, и я инстинктивно схватился за голенища: подтянуть повыше, не почерпнуть воды. Но дальше так идти рискованно — наберешь воды. Я рванулся обратно к лежневке, нащупал выступающее бревно, сел и, достав из полевой сумки обмотки, принялся обертывать верхнюю часть голенищ и колени. Ну вот! — теперь мне и море по колено. Я смело пошел дальше.

Пройдя несколько сот метров, я оказался в густом лесу. Палка теперь была не нужна, только мешала, цепляясь за ветки деревьев, забросил ее, вытянул вперед руки и, как слепой, шел между деревьями, отводя ветки в сторону. Куда я шел — трудно сказать. Если раньше основным ориентиром мне служила лежневка, резко отличавшаяся от всех других примет, то теперь все мои ориентиры-деревья были похожи одно на другое и в темноте определиться по ним стало невозможно. Но идти необходимо, не будешь ведь ночевать, стоя под дождем, тем более где-то рядом находится КП. Теперь я двигался, ориентируясь только по памяти и ветру. Внезапно мои руки уперлись во что-то мягкое — шерстистое, живое и теплое. Прямо в ладоши мне дохнула и захрапела лошадь. Испуганно отскочив от нее, я тут же натолкнулся на вторую. Но эта спокойно, без нервных всхрипов отступила в сторону.

Почувствовав присутствие человека, вокруг зафыркали другие лошади. Я остолбенел и совершенно растерялся. Но постепенно пришел в себя и принялся соображать, где нахожусь. Стало ясно, что я несколько отклонился вправо и попал в расположение тыла полка. Что небольшая беда. Теперь меня занимал вопрос, как благополучно выбраться из этого лошадиного окружения, ведь я по-прежнему ничего не видел; кромешная тьма вокруг не прояснялась, а в таком мраке я мог натолкнуться на какую-нибудь строгую и пугливую лошадь, и она тут же прикончит или покалечит меня, как неопытного и глупого щенка; а как лошади бьют задними копытами, я не раз видел и сам испытал в детстве и молодости — волки, и те опасаются нападать на лошадь сзади; а есть еще и такие лошади, которые кусаются, как собаки. Я стоял неподвижно, боясь даже шевельнуться. В расположении этого тыла я был весной; летом, проходя мимо, видел, что коновязи тянутся с востока на запад, а мне нужно отсюда на северо-запад, следовательно, необходимо нащупать коновязь и потом по ней ориентироваться.

Не сходя с места, я стал разговаривать с лошадьми: «Тпру, тпру, тпру, приймись!..» — и, выставив руки, нащупывать коновязь. Но, двигаясь в темноте в неопределенном направлении, я мог нечаянно попасть руками прямо в рот кусачей лошади — тогда прощайте пальчики. Нет! Этого допускать не следует. Вспомнил, что вторая лошадь, о которую я толкнулся, смирно отступила. Значит, с ней смело можно заводить знакомство. Повернувшись, я обласкал ее, нащупал повод и по нему добрался до коновязи.

Но где, с какой стороны я стою? Куда мне отсюда идти — вправо, влево, вперед, назад? Определить стороны света было не по чему. Карманный фонарь и компас я не захватил с собой, а ветер совершенно стих, и дождь не хлестал, не сек, а просто лил — по нему тоже не сориентируешься. Я стал восстанавливать в памяти свой путь — от самой лежневки до того места, когда я уперся руками в лицо лошади. Выходило, что до лошадей я шел с юга на север. Теперь мне следует пройти по коновязи вправо до ее конца и оттуда, повернув направо, идти на северо-запад.

Пробравшись под шеями лошадей до конца коновязи и сделав пол-оборота вправо, я смело зашагал вперед. Через непродолжительное время я был уже на КП полка.

Беседа с бывшим комиссаром

На КП мне, особенно сейчас, делать было нечего, работу в полку я откладывал на заключительную часть своей командировки. Сейчас моим основным заданием было проверить ротные партийные организации и выяснить, как они скомплектованы: как расставлены коммунисты в роте, как они проводят партийно-массовую работу, оказывают ли влияние и какое на свои роты, как ими руководят парторги и многое еще. И так как передовая здесь проходила по чистому полю, соприкасалась очень близко с немецкими окопами и хорошо просматривалась противником, нужно было торопиться, чтобы попасть на передовую до рассвета. Всякое сообщение здесь происходило только ночью, и вовсе не потому, что днем оно было опасно, а главным образом потому, что нельзя было показать врагу свои пути сообщения, иначе противник, пристреляв их днем, и ночью не даст нам покоя; более того, мы ведь и сами чаще всего брали «языков» на их же путях сообщения. Пути сообщения или, как их принято называть, коммуникации — это вены, по которым течет вся армейская жизнь на фронте. Перережьте хотя бы одну из них — и вы нанесете существенный урон врагу.

В полку, несмотря на глубокую ночь, застал кипучую деятельность. Штаб был весь на ногах, бодрствовали почти все, за исключением сменившихся дежурных. Начальник штаба давал своим помощникам указания, те уходили, возвращаясь с докладами. Я вышел на улицу. На опушке леса стояло несколько походных кухонь, вокруг толпились разносчики пищи со своими термосами и вещмешками. Здесь же стояли подводы, груженные продовольствием и боеприпасами, с которых старшины получали снаряжение для своих рот. Единственным источником света были открытые дверцы котлов походных кухонь, в которых ярко горели дрова, веером разбрасывая свет в черную тьму. С помощью этого света тут же оформлялись документы.

Да!! Осенние ленинградские ночи... Какие же они черные! Полюбовавшись этой ночной суетней, я зашел в блиндаж командира полка и его заместителя по политчасти. Оба они были мне хорошо знакомы. Замполитом здесь был уже знакомый нам бывший комиссар полка подполковник Коровенков. Солидный сам по себе, он и по характеру был человеком покладистым и уравновешенным, в деле — стойкий, смелый и мужественный. В полку он пользовался неизменным авторитетом.

Правильно поняв суть и направленность реформы института военных комиссаров, он быстро перестроил свою работу, так что в полку этого почти не заметили. Его авторитет и влияние в полку остались прежними. Зато теперь он имел куда больше возможностей для работы с партийными и комсомольскими организациями, мог уделять больше внимания политическому воспитанию солдат и офицеров, теперь он имел больше времени для работы над военной, политической и художественной литературой, и вообще он имел теперь гораздо больше возможностей для политической работы, чем прежде.

— Будучи комиссаром, я так же нес всю полноту ответственности за эту работу, но в дополнение к этому я еще отвечал, наравне с командиром, и за боевые действия, и за сам боевой приказ, над которым нередко просиживал ночами, — говорил подполковник Коровенков.

— Все это верно, но разве Указ Президиума Верховного Совета освобождает вас от ответственности за боевые действия полка? — спрашивал я.

— Нет конечно. Я бы сказал, даже наоборот. Но все дело в том, что теперь я несу ответственность за боевые действия лишь морально, тогда как прежде я нес эту ответственность наравне с командиром не только морально, но и юридически. А это не все равно. Теперь я не подписываю приказ наравне с командиром, как прежде. В силу этого у меня появилось больше свободного времени и, откровенно говоря, я этой реформе только рад, — заключил подполковник.

Беседуя со мной, подполковник Коровенков почему-то морщил нос, то и дело оглядывался по сторонам и время от времени к чему-то принюхивался. Он был некурящий, и обоняние у него было развито. Я же, замечая его беспокойство, совершенно ничего не ощущал. Наконец он встал и, глубоко потянув носом в себя воздух, произнес:

— Что за комедия? Откуда это у нас тянет конским потом?

Понюхав свои руки и висевшую на вешалке плащ-палатку, я покраснел до ушей и вынужден был сознаться, что виновником неприятного запаха следует считать меня, и тут же коротко рассказал историю неожиданной ночной встречи с лошадьми в тылу полка.

Слушая мой рассказ, командир и его заместитель по политической части хохотали до слез.

— Так, — говоришь, — лошади устроили тебе довольно теплый прием? — потешался Коровенков. — Ну, брат, считай, тебе повезло, что не встретился с нашей пегой кобылой, на которую ездовой жалуется чуть не каждый день — изорвала на нем зубами уже две шинели, а на днях оторвала последнее ухо шапки-ушанки. Вот бы ты попался ей ночью. Она бы разделала тебя под орех, — и снова по-детски захохотал.

— Да, хорошо же вам смеяться, — отшучивался я, — интересно бы на вас посмотреть, какой вы имели вид, оказавшись в моем положении.

Тем временем ординарец подал чай. Я вышел из блиндажа, снял обмотки с колен, нащупал в темноте рукомойник под густой елью и тщательно вымыл руки с мылом. Темнота по-прежнему висела черным ковром. Дождь почти перестал, лишь изредка проносился мелкой моросью. С юго-востока временами начал подувать небольшой ветерок, играя темными вершинами леса. Вздрагивая, деревья сбрасывали с себя мириады капель, обдавая ими всех, кто пытался под ними укрыться. Повара и старшины по-прежнему хлопотали возле кухонь и повозок. Огнем из открытых дверок котлов все так же освещался небольшой дворик, образованный из подвод и самих кухонь. Разносчики пищи уже заканчивали приемку, торопливо завинчивали термосы, прочно завязывали вещевые мешки, доверху набитые хлебом, солью, сахаром, маслом, водкой, консервами и прочей снедью.

За чаем я постепенно осмотрелся в блиндаже. Он был разделен на три части: приемную и две спальни. Пол и стены ошелеваны, потолок подшит фанерой. Было сухо, чисто, тепло и уютно. На столе, за которым мы сидели, стояла настольная электрическая лампа с зеленым абажуром, ярко освещая поверхность стола, покрытого плотным голубым листом бумаги. Отраженный голубоватый свет мягко заливал всю приемную. Фронтовой быт заметно хорошел.

Проверка ротных парторганизаций

Позавтракав и поблагодарив гостеприимных хозяев, я быстро оделся и вместе с группой разносчиков отправился на передовую. Под утро ветер начал усиливаться, разрывая черные тучи на клочья, в просветах стали появляться звезды, и темнота стала меняться, преображаясь в светлую серую мглу. Заблестели многочисленные после дождя лужи. Лишь оставшийся позади лес стоял неприютной темной стеной.

Выйдя из леса, мы некоторое время шли открытым полем. Потом спустились в овраг, который становился тем шире и глубже, чем ближе подходил к Волхову. Из этого оврага ход сообщения вел к передовой линии, в гору, и вода минувшего дождя еще текла по нему бурным потоком нам навстречу.

Шлепая по воде, часто оскальзываясь, мы молча двигались один за другим, как хунхузы в горном ущелье; дно хода сообщения было настолько скользким, что не упасть здесь мог только искусный эквилибрист, мы же, поскальзываясь, хватались за глинистые обочины, и руки наши были почти до локтей в глине, а пальцы слепило холодной, липкой грязью.

В пять часов утра мы уже были в 3-й роте 2-го батальона. Из окопов и огневых точек солдаты выплескивали воду. Над блиндажами медленно вился сизый дымок. Там поочередно отдыхали и обсушивались сменявшиеся с дежурства бойцы. На передовой стояла тишина. Солдаты, кажется, уже по привычке, переговаривались вполголоса, ведь до окопов противника здесь не далее сорока — пятидесяти метров. Вообще же, немцы теперь занимали в Киришах очень маленький плацдарм — вокруг моста и химкомбината. Но как же они загородились!! В два ряда лежала «спираль Бруно», за ней — рогатки с колючей проволокой, затем МЗП, а у самых окопов возвышался густо перевитый колючей проволокой забор.

К тому же все это расстояние до предела было насыщено разного рода минами и «сюрпризами». Впереди наших окопов я не заметил никаких заграждений, что давало гитлеровцам возможность делать ночные вылазки.

Беседуя на эту тему с солдатами и офицерами, я замечал на их лицах эдакую легкую ироническую улыбку:

— Да где уж им вылазить?! Боятся, как бы мы к ним не полезли! Вон как обгородились, видали? Третий месяц здесь сидим, а что-то не замечали, чтоб немцы к нам лазили.

— Наоборот, наши разведчики иногда лазят к ним, да тоже без толку, — возражали мне собеседники.

Эта самоуверенность, даже бахвальство очень мне не понравились, и я резко изменил тон и саму тему беседы.

— Беспечность на войне — величайшее зло, а зазнайство — недопустимый порок. Вы стали забывать, какого жестокого, хитрого, коварного и вероломного врага перед собой имеете, — упрекал я солдат и тут же рассказал, к чему привела подобная же беспечность, допущенная на плацдарме за Волховом летом 1942 года, в результате которой могла погибнуть вся рота, если бы не отважный поступок молодого солдата Шарапова. И заключил: — Никогда не кладите врагу пальцы в рот, обязательно откусит.

Только опираясь на живые и многим известные факты из фронтовой действительности, удалось несколько поколебать эту недопустимую беспечность. Солдаты мало-помалу стали осознавать свою ошибку и, соглашаясь со мною, давали обещание исправить ее, повысить бдительность. Тема повышения бдительности и боевой активности стала затем ядром большого разговора на собраниях ротных партийных и комсомольских организаций.

Численность стоявших в обороне рот была небольшой. Да, собственно, большому числу людей здесь и делать было нечего.

На нашем фронте в течение 1942 и 1943 годов фашистам приходилось только обороняться. Начиная с прорыва блокады Ленинграда у Синявина, их повсюду теснили. Лишь в редких случаях, на отдельных участках они пытались улучшить свои позиции, но и тут успеха не имели. Сейчас же гитлеровцы вели себя довольно мирно и старались ничем нас не огорчать.

Основные события в это время по-прежнему разыгрывались на юго-востоке страны, в районе Орджоникидзе — Грозный и под Сталинградом. Здесь шла величайшая битва, исход которой трудно было предсказать.

Самые упорные и кровопролитные бои шли теперь на улицах Сталинграда. Ни о каких тактических и стратегических планах Верховного Главнокомандования нам тогда, разумеется, ничего не было известно. А именно об этом нас и забрасывали повсюду вопросами.

Но что мы могли сказать тогда, если наши войска на юго-западе страны еле-еле сдерживали натиск врага? Ссылаясь на военную тайну, мы деликатно уходили от этих вопросов. Пользуясь уже надоевшими установками, мы продолжали говорить, что в настоящее время ведется линия на изматывание сил противника в оборонительных боях, чтобы, собравшись с силами, перейти затем в решительное наступление. Но в это уже мало кто верил. Мы, и конечно не только мы, не подозревали тогда, что говорим людям правду, что силы для решительного наступления уже готовятся. В этих мучительных беседах проходили у нас ночи напролет в теплых и душных блиндажах на передовой.

Парторг роты Телегин

Хотел я проведать еще две роты, 1-ю и 2-ю, но пришлось выбирать, так как время уже не позволяло посетить каждую. 2-я рота занимала более выгодные позиции, и у нее были хорошие подходы и связь, и я поспешил в первую, которая занимала позиции на самом левом фланге и упиралась почти в самый берег Волхова.

Командный пункт этой роты располагался на высоком склоне, с которого открывался широкий вид на Волхов и далекие просторы левобережья вверх по Тигоде — одному из притоков Волхова, где еще хозяйничали немцы. Слева через луг стоял темный, густой бор, подходивший к самому берегу могучей реки. За бором располагалась среди кустарников батарея артиллерийского полка.

Еще с утра подул резкий, порывистый северо-восточный ветер, он усиленно гнал мутные облака, и к полудню тяжелые тучи затянули все небо. Временами проносился мелкий и холодный дождь, переходивший иногда в ледяную крупу. Стало холодно и сыро, темновато и неуютно. Ветер против течения поднимал на реке высокие волны, временами срывая верхушки, брызгами выбрасывал их на берег. Волхов шумел, волновался, пенился, бился о берега, словно сказочный богатырь. Река приобрела какой-то суровый вид, вода потемнела. Такая погода в сочетании с затишьем на передовой уводила мысли далеко от войны, солдаты ходили вялые, сидели в окопах и блиндажах нахохлившись. Нетрудно было догадаться, где они сейчас мысленно бродят.

Приближалась вторая военная зима. Тяжелая для всех, она кажется во сто крат тяжелее солдату в окопе, у которого к тому же где-то живет семья: жена, дети, старики. Как они вступают в зиму? Запасли ли хлеба, овощей, продуктов, есть ли теплая обувь, одежда? Может, они все еще обивают пороги — хотя и редко, но встречаются еще бездушные чиновники и бюрократы. Ох! как тяжело отражалось на моральном состоянии солдат и офицеров изредка проявлявшееся бездушие и невнимание к их семьям.

Парторг роты старший сержант Телегин оказался на редкость активным и деловым коммунистом. Партийная организация под его руководством жила полнокровной жизнью. Все коммунисты имели те или иные партийные поручения. Боевой листок роты здесь выходил часто, хотя и нерегулярно. В нем можно было прочесть и о личном счете снайперов, и о ночной работе пулеметчиков, увидеть смешную карикатуру на завшивевшего немецкого вояку, и советы, когда лучше чистить оружие, и многое другое. Словом, рота не скучала, а партийная организация не бездействовала. Обходя боевые посты и огневые точки, я вдруг заметил, что на каждой из них висели либо у входа, либо просто укрепленные на стене окопа, или прикрепленные на двух палках — различные политические призывы и разного рода военные афоризмы, аккуратно выжженные на небольших дощечках, вытесанных топором из полена. Меня это сильно заинтересовало, и я попросил парторга рассказать, как они это делают.

— Да вот, как-то сидим в дождь, — начал парторг, — кто дремлет, кто тяжко вздыхает или задумался. Но нам-то, коммунистам, вешать головы и почивать на лаврах не положено! Думаю, чем бы занять людей? Говорю:

— Вот живем мы хотя и на передовой, а неплохо было бы и нам иметь в блиндажах, на постах и огневых точках настоящие лозунги и всякие там призывы, чтобы они всегда напоминали нам о наших задачах и обязанностях, о долге воина и тому подобное.

Ну, меня поддержали.

Но где их достать, эти лозунги? А кроме того, бумажные тут не годятся, они тут сразу раскиснут. Вот коммунист, товарищ Завсеголова, и говорит:

— А ежели написать лозунги на дощечках?

— Опять же, красок у нас нет никаких.

Так мы в тот раз ни к чему и не пришли. Долго я ломал голову над этим вопросом. Потом обозлился и говорю:

— А почему это я один должен думать? У нас в роте одиннадцать коммунистов.

И я тут же раздал партийные поручения всем коммунистам. Товарищу Завсеголова поручил натесать дощечек, товарищу Корнееву подобрать лозунги и призывы, а товарищу Пушталову написать лозунги. Пушталов сначала запротивился, говорит:

— Чем я буду тебе писать, гвоздем, что ли?

Я ему в шутку и сказал:

— Ну, если ты мастер писать гвоздями, так и напиши ими.

Он вдруг задумался, а потом и говорит:

— А знаешь что, парторг? Можно писать и гвоздем. На дереве-то ведь можно выжечь буквы?

— Можно, — говорю.

И Пушталов охотно взялся за это дело. Потом ему стали помогать другие, в том числе и беспартийные товарищи, и вот так у нас появились лозунги, призывы и всевозможные военные афоризмы. Как я уже сказал, в этой работе активное участие принимали и многие беспартийные товарищи. Среди них оказалось очень много энтузиастов, эрудитов и просто широко образованных людей, которые сами приходили нам на помощь.

— Это хорошее начинание у вас. Его следует передать и в другие роты, — поддержал я.

«Кто здесь командует?»

Закончив работу в ротах, я зашел на командный пункт батальона. Заместитель командира батальона по политической части Блохин встретил меня как-то недружелюбно. Он был почему-то мрачным и, кажется, на кого-то зол. На мои вопросы отвечал нервно, отрывисто. По всему было видно, что он чем-то недоволен, хотя, правду говоря, его редко можно было видеть довольным, вечно он на что-то брюзжал.

Правда, когда он был комиссаром, выглядел он совсем иначе, куда более бодро и даже заносчиво, а в батальоне — так просто «царь и бог»; на совещаниях или семинарах в полку, а тем более в дивизии — всегда ведущий оратор. Теперь же его словно подменили.

Осторожно, чтобы не задеть самолюбия и властолюбия Блохина, я стал выяснять причину такого его пасмурного состояния, но Блохин подчеркнуто делал вид, что он вообще ни с кем не хочет разговаривать, только изредка, отвернувшись и безнадежно махнув рукой, тянул:

— Э-э, да что тут говорить... — опускал голову и, уставив глаза в точку, сидел молча.

Разговор явно не клеился и, чтобы не стеснять раздосадованного замполита, я собрался уходить.

— Уйду я с этой работы! — неожиданно проговорил Блохин. — Подам рапорт и буду просить командную должность. Что я хуже буду командовать, что ли?! — Встал и вопросительно посмотрел на меня.

— Да, пожалуй, роль командующего для вас более подходит, а в политработники вы явно не годитесь, — иронически заметил я.

Блохин вспыхнул, но тут же смутился. Посмотрел мне в глаза, отвернулся и тихо сказал:

— Не могу я, понимаете, не могу! — Смолк ненадолго, резко вдруг повернулся и чуть не во все горло закричал: — Я имею образование не меньшее, чем любой командир! И командовать могу не хуже любого из них! Не хватало еще, чтобы мне заявляли: «Кто здесь командует?»

Только теперь я понял, что Блохин все еще никак не может поделить власть с комбатом.

Немало появилось подобных комиссаров и отдельных командиров, которые после Указа о единоначалии не могли поделить между собой власть, нанося определенный вред делу. Политотделам пришлось потратить немало труда, прежде чем удалось донести до каждого понимание Указа и воспитать правильные взаимоотношения между командиром и его заместителем по политической части.

Новая присяга

На командный пункт полка я вернулся утром, когда солнце уже выглядывало из-за вершин леса, плавя легкий иней утреннего заморозка, припудривший деревья. Небо очистилось от свинцовых туч, северо-восточный ветер почти затих, напоминая о себе лишь легким покачиванием вершин.

В полку готовились к торжественной церемонии по случаю принятия Боевого Красного Знамени полка и нового текста военной присяги. Оркестра в полку тогда не было. В первый год войны было не до оркестров. Напрягая все силы, мы тогда еле сдерживали бешеный натиск врага, и я даже не помню, когда и где были сданы на хранение музыкальные инструменты полков и дивизии, или, быть может, они так же, как и множество защитников Родины, погибли.

Из штабного блиндажа на поляну был вынесен большой, на крестовинах, стол, затянутый алой скатертью. На столе поставили массивный чернильный прибор из хрустально-чистого небьющегося стекла; этот брус стекла, подобранный возле разбитого самолета, был сделан каким-то искусным фронтовым мастером, который изобразил в нем крепость с двумя башнями. Тут же лежала и ручка с пером, сделанная, очевидно, тем же мастером и из того же материала. А рядом с чернильным прибором возвышалась стопка бумаг с текстами присяги.

Через всю поляну в четыре шеренги выстроились свободные от дежурства солдаты и офицеры полка. Командир полка и его заместитель по политчасти стояли возле стола, группа штабных офицеров сразу за ними.

Поднявшееся выше солнце стало ласково пригревать, залив своим ярким светом поляну, на которой готовилась торжественная церемония. Аккуратно одетые в добротную полевую форму, подтянутые и гордые, стояли солдаты и офицеры, ожидая начала церемонии. Впереди шеренги стояли разведчики и автоматчики с автоматами на шее.

Начальник штаба, выскочив из блиндажа, о чем-то тихо доложил командиру полка, а тот, склонившись к своему заместителю по политчасти, тоже о чем-то сообщил ему, и они тут же, отступив влево, оба вышли из-за стола вперед. В это же самое время из штаба вынесли Красное Знамя полка.

— Товарищи офицеры! Под знамя, смирно! — скомандовал командир и, не отнимая правой руки от головного убора, строевым шагом пошел навстречу знамени.

Встретив знамя, командир, преклонив правое колено, взял свисавший перед ним конец знамени и поцеловал его. Встав рядом со знаменем, он вернулся к столу. Знаменосец, увешанный орденами, с двумя ассистентами, подойдя к столу, сделал поворот кругом и встал лицом к строю. Все замерли в торжественном молчании.

Заместитель командира полка по политической части произнес краткую речь, разъяснив при этом положение о Боевом Красном Знамени полка и значение нового текста присяги. После этого командир полка подошел к столу, взял текст присяги и громким голосом перед лицом всех солдат и офицеров прочитал: «Я, сын трудового народа...»

Прочитав до конца весь текст, он взял ручку, осторожно обмакнул перо и подписал присягу. То же повторили замполит полка и все офицеры штаба. Затем начали по порядку подходить строевые офицеры, старшины, сержанты, а за ними и все солдаты. Они так же брали со стола листочек с текстом присяги, громко читали его. Затем подписывали и, гордые, возвращались в строй.

Я стоял в группе штабных офицеров и с приподнятым настроением смотрел на эту торжественную церемонию осени 1942 года, а в моей памяти возникла такая же церемония осени двадцать четвертого.

Мы тогда не читали и не подписывали текста присяги, потому что эту процедуру тогда могли бы выполнить не более 20—30% из всего числа солдат. Остальные были еще неграмотными. Их только начинали обучать грамоте, тут же в полку, на вечерних курсах ликбеза.

В седьмую годовщину Октябрьской революции, получив зимние буденовки, новые японские ботинки с обмотками, новые шинели и все прочее обмундирование, мы стояли в торжественном строю на тогда еще неблагоустроенной площади Хабаровска и смотрели на трибуну, где находились руководители Дальбюро ЦК РКП(б), Дальревкома, Дальбюро ВЦСПС.

Председатель Дальревкома Я. Б. Гамарник с бумажно-белым лицом и черной, как смоль, бородой и усами, громко читал текст присяги, а мы хором, как ученики мусульманской школы, повторяли за ним каждое слово присяги. Этим и заканчивалась вся церемония по принятию военной присяги, и, поскольку присягу не подписывали, то, естественно, она лишь морально накладывала ответственность на воинов. Теперь присяга обязывала нас и морально, и юридически.

Сила и значение военной присяги теперь возросли так же, как возросли общая культура, сила и боевая мощь нашей Красной Армии.

Партизаны

Вернувшись на командный пункт дивизии, к своему удивлению, я встретил здесь четырех молодых партизан, только что перебравшихся к нам через линию фронта. Они сообщили командованию очень важные сведения и рассказали:

— Между двумя фронтами — Волховским и Ленинградским — нам становится все труднее и труднее работать. В этом «мешке» немцы чувствуют себя очень плохо, поэтому они разорили здесь почти все села, деревни и многие города, а жителей угнали в Германию. В каждом оставленном в целости городе, селе или деревне теперь размещаются большие немецкие гарнизоны. Фактически мы лишены своей базы — народа, который нас питал, поддерживал и воодушевлял. Все леса и дороги заняты и сильно охраняются захватчиками. Нам, партизанам, укрыться фактически уже негде, поэтому принято решение: податься на юг области, куда-нибудь поближе к Пскову и Новгороду.

Слушая рассказ молодых партизан, мы с трудом верили, что в этом действительном мешке между нашими двумя фронтами, заполненном до предела войсками противника, могли еще жить и действовать партизаны. Объективные условия здесь прямо-таки были противопоказаны для партизан. И вот тебе — сами живые свидетели!

Что нас особенно поражало, так это чарующее спокойствие, мужество и деловитость молодых партизан. Они с олимпийским спокойствием рассказывали нам о своих действиях в гуще врагов и с таким же хладнокровием собирались в обратный путь, причем они наметили переправу через Волхов в таком месте, где, нам казалось, из-за немецких солдат — яблоку упасть негде.

— Верно, — поддержали партизаны. — Полтора-два месяца назад здесь действительно было такое положение, но сейчас оно резко изменилось. Гитлеровское командование забрало отсюда много солдат и офицеров, на их место доставили власовцев, и придвинули туда концлагеря военнопленных и гражданского населения. Власовцы теперь обслуживают все тылы и несут охрану дорог и прочих коммуникаций. Вот под их видом и при их помощи мы и пробрались к вам и таким же путем думаем вернуться обратно. В устье Тигоды нас ждут наши люди, а вот — немецкие пропуска, которыми снабжены все власовцы. Кроме того, мы все уже хорошо освоились с немецким языком, манерами и многими бытовыми традициями немцев, что они особенно уважают и поэтому охотно, без подозрения, вступают с нами в разговор, считая, очевидно, что им все же удалось нас онемечить, — со смехом говорили партизаны.

В штрафном батальоне

Обратный путь в политотдел армии был труден. Необходимо было пройти по бездорожью пешком десять-пятнадцать километров, а затем на попутной автомашине или повозке добираться до Будогощи. Не всегда удавалось подъехать. Приходилось часто преодолевать весь пятидесятикилометровый путь пешком, независимо от того, лето это или зима, осень или весна, ночь или день, сухо ли или грязь, по которой иногда приходится брести по колено. Война требует силы, несгибаемой воли, закалки и мужества от всех — солдат, офицеров, генералов и маршалов. Она не считается ни с чинами, ни с рангами: Не умей, например, бегать как хороший стайер командир нашей дивизии генерал-майор Замировский, он мог погибнуть в самом начале войны, его тогда спасли ноги.

Политотдел армии размещался в небольшой деревушке. Всего одна улица, и та кривая. Жителей в деревне было очень мало, большинство успели вовремя эвакуироваться в тыл, а часть была захвачена немцами, трудоспособных фашисты поспешили угнать в свою «цивилизованную» Германию. По этим причинам большинство изб в деревушке пустовало, они и пригодились нам для размещения политотдела.

При входе в деревню в двух или трех домах, отрезанных речкой, разместились редакция армейской газеты, типография и весь их персонал. За речкой, возле болотистой поляны стояла на отшибе большая изба офицерской столовой. И на противоположном конце деревни размещался наш дом Красной Армии — ДК, вместимостью пятьдесят-семьдесят зрителей.

Впоследствии мы вырыли клуб в земле — в центре деревни, на самом высоком месте. Его вместимость была в два-три раза больше и полностью обеспечивала не только нас, но и местное население. Здесь часто давались хорошие концерты и показывались кинокартины. Словом, ДК был настоящий. Его коллектив значительно пополнился ленинградскими профессионалами и участниками художественной самодеятельности.

В политотделе я встретил своего земляка, майора Цымбыла, которого знал по Петропавловску, где до войны он работал председателем Горпромсовета, а сейчас служил у нас начальником снабжения ПОАРМа. Секретарем армейской партийной комиссии прибыл подполковник Абишев — высокий, худощавый казанский татарин с добродушным лицом и вечной улыбкой.

Пополнившись всеми штатными единицами, коллектив политотдела армии мужал, набирался сил, крепчал и закалялся в работе. В целом это был коллектив немаленький, да и по характеру своей деятельности он представлял собой штаб всей партийно-политической жизни армии. Отсюда направлялась вся многосложная партийно-политическая работа каждой части и соединений армии.

Вскоре мне пришлось вновь побывать на плацдарме. Теперь он расширился почти до деревни Зеленцы и речки Тигоды. Немцы были зажаты в тесном клину у Киришского моста через Волхов, укрепились за высокой насыпью и удерживали пока предмостное укрепление.

У железнодорожного моста через Тигоду, на самом опасном месте стоял фронтовой штрафной батальон, который, очистив от гитлеровцев все устье Тигоды, укрепился под самой насыпью железной дороги, наверху которой еще гнездились огневые точки противника.

Линия фронта здесь шла по железной дороге Чудово — Кириши, от деревни Зеленцы до реки Тигоды. С северной стороны насыпи были немцы, с южной — наши. Наверху же насыпи контроль пока сохраняли за собой немцы, так как у них там еще с конца 1941 года существовали укрепленные огневые точки.

Штрафной батальон представлял собой довольно активную боевую единицу. Он не сидел без дела. Каждый день чем-то досаждал врагу. Состав батальона не шел ни в какое сравнение с составом штрафной роты. Здесь находились только бывшие офицеры всех рангов. Это грамотный и более культурный народ, но допустивший в свое время трусость и неустойчивость в бою или совершивший то или иное преступление, осужденное народным судом или военным трибуналом, и теперь они искупали тут свою вину кровью. Здесь так же, как в штрафной роте, раненые и погибшие в бою полностью реабилитировались. Им возвращалось прежнее воинское звание, ордена и все привилегии, которыми они пользовались до суда, а проявившие храбрость и отвагу в бою награждались орденами на общих основаниях.

Сознавая справедливость наказания, люди здесь сражались с полным сознанием долга и воинской чести. С тем же сознанием они готовы были искупить свою вину кровью, даже ценой собственной жизни. С таким составом батальона командирам и политработникам работать было куда легче, чем в штрафной роте, где на одного штрафника из числа солдат, сержантов и старшин приходилось десять рецидивистов уголовного мира.

Обмундирован батальон был по-разному. Были одетые в солдатские шинели и кирзовые сапоги, положенные в батальоне по форме, другие — в офицерских шинелях со споротыми знаками различия, в хромовых или яловых офицерских сапогах, на головах — солдатские шапки-ушанки, офицерские шапки, папахи, даже фуражки. Все зависело от того, кто когда прибыл в батальон. А так как состав его то и дело менялся, то и пестрота в обмундировании оставалась постоянной.

Интересное зрелище представлял собой батальон и по личному составу. Тут были и бывшие молоденькие худощавые лейтенанты, и покладистые майоры и подполковники, солидные полковники и толстопузые интенданты-снабженцы.

Характерная особенность. В штрафной роте люди охотно рассказывали о себе, как правило, нещадно перевирая и стремясь доказать, что попали сюда ни за что ни про что; в штрафбате об этом никто не заикался, и приказания здесь выполнялись по-уставному быстро, точно и четко, умело и грамотно.

Обходя огневые точки, я заметил увесистого солдата, пудов на десять, как Черчилль. Несмотря на такую свою тяжеловесную комплекцию, он энергично выпрыгнул из дзота, вытянулся и четко доложил:

— Товарищ майор! На огневой точке все спокойно. За время дежурства — никаких происшествий. Докладывает командир расчета солдат Барыгин!

Меня поразила эта недопустимая «дисциплинированность» на передовой. И как бы в подтверждение, сидевший где-то на насыпи замаскированный немец ударил по нас из пулемета. Барыгин кубарем скатился в дзот, я следом и, увидев его перепуганное лицо, в шутку спросил:

— Ну что, товарищ командир, может, еще вылезем — поговорим по-уставному?

Сконфуженный, он криво усмехнулся.

— У вас что, командиры ввели такой порядок? — спросил я.

— Никак нет, товарищ майор! — выпрямившись на коленях, возразил командир расчета. — Привычка военного, товарищ майор!

— Ну и привычка! Хорошо, что немец оказался мазилой и пули рассеялись.

Адъютант комбата капитан Файсман

Перебрался за штрафной батальон вдоль линии железной дороги и направился в соседнюю часть.

Более полугода я не видел места плацдарма, не знал, кто его теперь охраняет, какие там дислоцируются части. Меня необоримо тянуло на это место.

И вот я здесь: границей между штрафбатом и его левым соседом служила бывшая наша линия обороны, когда плацдарм был еще сравнительно небольшим клочком земли за Волховом. Сейчас, проходя этот участок, я внимательно вглядывался в землю, чтобы случайно не набрести на свои же противопехотные мины, расставленные нами в начале сорок второго... и неожиданно встретил старого друга товарища Гайворонского! Он обходил с двумя автоматчиками свой правый фланг, примыкавший к штрафному батальону.

Ни о чем не спрашивая, он подхватил меня под руку и потащил к себе на КП. По пути я поинтересовался, жив-здоров ли его комиссар Осадчий, ведь мы не виделись уже больше года. Он удивленно взглянул:

— А вы не знаете? Погиб он, под Киришами, еще в январе.

— И кто же теперь заворачивает у вас политикой?

— Теперь у меня замполитом капитан Магзумов.

— Магзумов? — удивленно переспросил я.

— Да, Магзумов, — подтвердил Гайворонский.

— Вот неожиданная встреча! — обрадовался я.

— А вы разве его знаете?

— Знаю и, кажется, больше вашего.

В блиндаже я сразу оказался в крепких объятиях Магзумова. Он трепал меня, вертел, разглядывая со всех сторон, словно стремясь открыть во мне что-то новое, ему неизвестное. Засыпал вопросами, стараясь поскорее узнать обо всем: об изменениях в дивизии, о родном Казахстане и о Балкашке, где остались его старики и любимая девушка. Рассказывая, я тоже внимательно его рассматривал. Он сильно возмужал, культурно вырос, окреп идейно, довольно свободно разбирался в политике, а звание капитана просто вросло в него. Одно ему мешало — казахский акцент; как ни старался он яснее, четче выговаривать русские слова, ему это не всегда удавалось; например, он никак не мог выговорить «Николай Иванович» — обязательно скажет «Мекаляй Ибаныш», зато «Шустиков» — выговаривал точно, «Борис» или «Петя» — тоже правильно.

Гайворонский сидел сбоку, внимательно наблюдал за нашей встречей, не вмешиваясь и не перебивая. Не знаю, сколько времени мы проболтали с Магзумовым, только вдруг распахнулась дверь, и в блиндаж вошел... Файсман.

— О, кого я вижу! — воскликнул я. И вдруг вырвалось: — И сам не рад...

— Нет, зачем же?! Наоборот, очень рад вас видеть, — возразил Файсман. — Вы знаете, с тех пор как ушел из саперного батальона, кроме вас, никого еще не встречал ни из батальона, ни из штаба дивизии, ни даже из политотдела дивизии. Вот, оказывается, как до нас далеко.

— Да нет, не так уж и далеко, если я за шестьдесят километров до вас добрался.

Все удивились и чуть ли не разом спросили:

— Как? Почему за шестьдесят километров? Разве тут будет шестьдесят?

— Куда?

— Ну, до Киришей.

— Так ведь я давно Кириши оставил.

— Как оставил?!

— Так и оставил! Бросил их и ушел в Будогощь!

Все с недоумением и интересом ждали моего откровения, и я коротко рассказал, что уже более трех месяцев работаю в политотделе армии, а со своей дивизией имею лишь периодическую связь. После такого известия прежний интерес ко мне заметно упал, мое сообщение для них оказалось неожиданными и каким-то далеким.

— А какая же теперь наша армия? — вдруг спросил меня Гайворонский.

— А вы что, не знаете? — удивился я.

— Представьте себе, не слыхал. Знаю, что фронт у нас Волховский, а в какую армию входим, не знаю, — откровенно признался он. — Знаю, что в сорок первом под Волховом воевали в 54-й армии, а вот после этого... В какой армии брали Кириши, Черницы и этот плацдарм? Сами знаете, какие бои шли, не до того было. Да и на что они нам, эти армии? Мы с ними дела не имеем. Полк, дивизия — вот наше начальство, этих мы знаем.

И действительно, об армии на передовой часто знали меньше, чем о фронте. На передовой почти каждый солдат хорошо знал, что он находится на Волховском фронте, но в составе какой армии, мало знали даже из числа офицеров. Зато свой полк и дивизию каждый знал хорошо. Это объясняется тем, что полки и отдельные части дивизий никогда не меняются — это постоянные единицы. Фронт — тоже более стабильное соединение. Что же касается армий и корпусов, то они подвергаются более частой передислокации, переходят из фронта во фронт. Кроме того, армейские работники редко доходят до передовой, большинство их заканчивают свои командировки дивизией или, в лучшем случае, полком, особенно те, кто пришел в армейский аппарат сверху.

Беседа наша теперь приняла совершенно иной характер. Если прежде меня все спрашивали, то теперь уже я расспрашивал своих собеседников и друзей:

— Ну, а вы, товарищ Файсман, как попали в первый батальон?

— Да, собственно, в третьем батальоне, куда меня назначили, мне не пришлось работать, я там пробыл всего несколько дней, и меня перевели сюда, с тех пор здесь и работаю. Но знаете, товарищ майор, если бы сейчас предложили вернуться в саперный батальон — ни за что не согласился! Вы знаете, какая здесь интересная работа? Трудная, опасная, но живая, боевая — здесь видишь войну в глаза, чувствуешь себя непосредственным ее участником и понимаешь, что от тебя зависит успех или провал боя, всей операции, стараешься отдать делу не только самого себя, но и направить на его успех все, что тебе подчинено и что поручено. И вот представьте, я не только привык к этой работе, но, откровенно говоря, полюбил ее; кажется, если бы меня вернули обратно в батальон, я бы оттуда либо сбежал, либо заплесневел там. — И, усмехнувшись, спросил меня: — А, когда меня переводили в стрелковый батальон, я ведь тогда струсил, помните?

— Ну, как такое не помнить, помню все хорошо, — подтвердил я.

— Вы знаете, — продолжал Файсман, — мне до сих пор стыдно и тяжело, когда вспоминаю, а иногда становится даже страшно. И как я вам благодарен, что вы тогда так зло меня пробрали! Вы меня словно разбудили. Я тогда от обиды и страха совсем потерял чувство меры, не отдавал отчета, что делаю. Если бы не вы, меня расстреляли бы, как жалкого труса. До сих пор не знаю, что меня толкнуло тогда вернуться, не пойти в штаб...

— А разве вы не ходили? — спросил я.

— Нет. Не ходил. И это меня спасло. Попади я тогда на глаза Замировскому, он бы меня расстрелял собственноручно, для комдива достаточно одного слова «трус». А когда вы на меня обрушились, что я жалкий трус, что по случайной ошибке ношу партийный билет, что я... — он захлебнулся и почти сквозь слезы продолжал, — будто я заодно с фашистами, тут с меня сразу слетело все, словно резким ветром обдуло, тут только я понял и, кажется, нутром ощутил всю глубину, всю тяжесть своей ошибки, своего недостойного офицера — я уже не говорю, коммуниста! — поведения.

Он сидел напротив меня и все говорил, говорил, словно хотел выложить все и сразу — все, что тяжелым грузом лежало у него на душе. Временами он был весел, смеялся — словно в последний раз хотел поиздеваться над проявленным тогда малодушием; а временами мрачнел и впадал в глубокое раздумье.

Командир батальона и его замполит сидели рядом, внимательно слушали эту неспровоцированную исповедь и многого не понимали, было видно, что они впервые слышат об этой истории да еще из уст самого человека, и эта его откровенность опять удивляла и поражала их.

— Неужели это с тобою было такое, адъютант? — спросил комбат.

— К сожалению, было, — подтвердил Файсман. — Но теперь, кажется, я не похож на прежнего Файсмана? — усмехнувшись, он прямо посмотрел на комбата и замполита.

— А мы тебя, каким ты нарисовал себя, никогда не видели, так что нам и сравнивать не с чем, — сказал Магзумов.

— Ну, тем лучше, — улыбнувшись, сказал Файсман.

— Если бы услышал из чужих уст такое о моем адъютанте старшем — никому б не поверил! — воскликнул Гайворонский.

— Ладно, — сказал Файсман, — хватит об этом. Наверное, уже замучили майора своими расспросами да исповедями. Вы, видно, забыли, что у нас сегодня торжественный день.

— Почему торжественный? — поинтересовался я.

— Да потому, что сегодня утром мы получили приказ: капитану Гайворонскому присвоить звание майора, а мне — капитана, — сообщил Файсман.

— О, это действительно праздник! Поздравляю вас с достойным повышением, друзья! — Вскочив с места, я горячо поздравил каждого.

— Тогда, капитан, организуй-ка торжественный ужин — по такому случаю! — распорядился комбат.

Время действительно приближалось к ужину, и Файсман, еще посидев с нами, куда-то исчез.

— Неужели он действительно так плохо показал себя? — обратился ко мне Гайворонский. — Вы знаете, просто не верится. Такой, я скажу, бесстрашный, смелый, энергичный и инициативный человек, и вот, оказывается, когда-то струсил. У меня сменилось не менее семи-восьми адъютантов, но такого смелого и делового еще не встречал. Сам все спланирует, лично проверит, организует и выполнит. В батальоне все знает — до мельчайших подробностей, ничто его не застанет врасплох. А противника изучил!.. Даже разгадывает его намерения. Вот такой это человек. Что его толкнуло на эдакую трусость?.. — сокрушался майор.

— Да, замечательный человек, — подтвердил Магзумов. — А вы знаете, какой он агитатор и чтец?!

— Он и действительно был таким, сколько я его знаю. Но при назначении его в стрелковый батальон он растерялся и порядком струсил. Ведь более одного года он нигде не был, кроме штаба дивизии и блиндажа отдельного саперного батальона. Привык к этой обстановке, просто засиделся на одном месте. А когда его пошевелили да еще направили на передовую, не на шутку струсил, у вас здесь опасно.

— Опасно-то опасно, — согласился комбат. — Но как же можно так демонстративно проявлять трусость?

— А вы сами разве никогда не трусили? — спросил Магзумов.

— Гм-м, что значит — не трусил? Вы хотите сказать, не испытывал страха?

— Ну допустим, хотя бы страха, — согласился Магзумов.

— Так ведь чувство страха и появление трусости — не одно и то же. За то, что человек внутренне испытывает страх, но не проявляет его в действии, его ведь никогда не судят. Страх одолевает и меня, и тебя. Чувство страха присуще каждому живому человеку. Но нельзя же по мотивам страха отказываться идти в бой.

— Вы, кажется, меня убедили, — сыронизировал Магзумов. — Но, к вашему сведению, Файсман как раз и не проявил трусости в том виде, в каком вы ее трактуете. Если бы он проявил свою трусость, как вы говорите, в действии, его бы осудили, а раз он лишь испугался, но не допустил нарушения приказа, судить его не за что.

Обернувшись и посмотрев на Магзумова, комбат произнес:

— Гм-м, а ты, оказывается, годишься в замполиты.

Магзумов только усмехнулся.

Появился Файсман с двумя солдатами, нагруженными едой, и разговор наш прервался. Посыпались шутки-прибаутки, анекдоты.

Во время ужина Магзумов не отставал от меня и все расспрашивал, кто еще остался в дивизии из старых работников, прежних наших друзей, говорили об армии, он поинтересовался:

— Вас что, командировали к нам?

— Нет, никто меня к вам не командировал, — ответил я. — Да, собственно, я и не знал, что вы тут дислоцируетесь, меня командировали к вашим соседям, в штрафной батальон. Ну а потом, как магнитом, потянуло сюда, захотелось снова посмотреть на эти места, этот клочок земли, перерезавший железную дорогу Чудово — Кириши, по нему немцы снабжали свою Киришскую группировку, и наша дивизия в январе сорок второго отвоевывала этот плацдарм. Мы тогда остались одним полком, насчитывавшим всего восемьсот штыков, и все-таки плацдарм отстояли. А потом, в мае, все повторилось: опять немцы во что бы то ни стало решили уничтожить, выбросить нас на правый берег Волхова. Я здесь исходил, облазил на собственном брюхе каждый квадратный метр, каждую тропку, кустик, не исключая и болота. Сколько здесь осталось лежать... и лучших моих друзей... Все здесь кажется мне родным, близким: и лес, и болото, берег, даже сам воздух — все теперь свое, родное. Тем оно и дорого, что все тут полито собственной кровью, и сам я получил здесь тяжелую контузию, не слышу теперь левым ухом...

Магзумов слушал меня, не отрывая своих черных, как угли, глаз, будто впервые увидел, да и все задумались, каждому, наверно, было о чем вспомнить.

Поздно ночью я уходил из батальона. Командир и замполит проводили меня до самой переправы. Файсман остался на хозяйстве.

Тепло простившись с друзьями, я сел в лодку и покинул плацдарм, благо, он уже не обстреливался как прежде.

Политинформация

Зима сорок второго — сорок третьего годов явно запаздывала. Природа будто нарочно создавала благоприятную обстановку для борьбы с врагом. Если в прошлом году Волхов покрылся льдом еще накануне Октябрьских праздников, то теперь он все еще шумел своими мутно-серыми волнами. В отличие от прошлого года река украсилась рыболовецкими бригадами, их создали в отдельных частях для улучшения питания. Эти рыболовецкие бригады, спокойно выбирающие сети и невода, обильно забитые рыбой, как бы символизировали собой изменяющийся ход войны, а богатые уловы превращали рыбаков в азартных игроков, готовых даже в этой студеной воде рыбачить и днем и ночью. Немцы, повсюду теснимые нами, вели себя «корректно», но все еще цепко держались на захваченных рубежах.

В течение лета и осени сорок второго гитлеровцы лишь теряли захваченные ранее рубежи и плацдармы на нашем и Ленинградском фронтах. Авиация их куда-то пропала.

На юго-востоке страны и под Сталинградом фронт так же стабилизировался, хотя кровопролитные бои не прекращались. Чувствовалось, что гитлеровцы иссякли, сил для поддержания наступления у них явно не хватало. Ну, а если нет больше сил, чтобы наступать, то хватит ли у них сил, чтобы защититься? — рассуждали мы. Назревал критический перелом в войне.

Вскоре после праздников мы получили новый боевой устав пехоты. Это был документ, теоретически обобщающий опыт первого года войны. Новый устав воспитывал войска армии в наступательном духе, в духе маневра и взаимодействия всех родов войск, в духе напряжения всех физических и моральных сил. Это произведение доказывало, что наша армия осваивает все то новое и полезное, что родилось в сражениях. Вместе с тем выходило, что войну по-настоящему мы только начинаем.

Действительно, уверенность в войсках с каждым днем поднималась и крепла. К тому же мы стали получать, хотя и неофициально, скорее конфиденциально, сведения о том, что под Сталинградом готовится мощный контрудар, что наша эвакуированная в глубокий тыл промышленность высокими темпами наращивает выпуск военной продукции и начинается снабжение армии — пусть пока понемногу — новыми самолетами, танками, боеприпасами. Улучшается и снабжение продовольствием. Обо всем этом мы особо не распространялись, так как сообщались нам эти сведения доверительно и всякий раз подчеркивалось: «пока хранить все в тайне». Но удивительное дело! Как мы ни старались сохранить тайну, о ней нам стали говорить все новые и новые лица, причем отнюдь не представители ЦК или Главного политического управления Красной Армии. Один ездовой, с которым случилось мне часа два ехать с передовой, подробнейшим образом, почти слово в слово, сообщил мне «по секрету» все, что недавно я слушал из уст Деборина, просившего нас, слушателей, сохранить все это в тайне.

Победы фашизма в войне мы, конечно, и в мыслях не допускали, однако теперь наши территориальные потери, потери населения и общие экономические потери были настолько велики,что, казалось, выгонять гитлеровцев с нашей земли нам придется многие годы. Уж больно далеко они к нам пролезли. Страшно было смотреть на географию войны, а слушать ее статистику просто жутко.

Надежду на обещание Сталина открыть в 1942 году второй фронт на западе мы уже потеряли, ибо год этот был уже на исходе, между тем никакой тенденции к открытию второго фронта союзники даже не обозначили. Более того, создавалось определенное впечатление, что наши союзники изо дня в день ждут нашего поражения.

Но не суждено было недругам дождаться этого. Уже в середине ноября сорок второго наши южане, которые еще недавно панически бежали от немцев, забыв взорвать за собой единственный в то время железнодорожный мост через Дон на Кавказ, теперь нанесли тяжелое поражение немцам под стенами Владикавказа, разгромив крупные силы противника. Почти одновременно был нанесен удар на Центральном фронте, в районе западнее Ржева.

Стоял ноябрь 1942-го. Мы на себе узнали: одного боевого духа, поднявшегося после разгрома немцев под Сталинградом, и желания победить мало. К этому необходимо добавить умение воевать и хорошее материальное обеспечение. Мы это хорошо знали, и потому с чувством высокого долга и воинской обязанности мы приступили к учебе.

Новый боевой устав пехоты

Новый боевой устав пехоты открывал перед нами неограниченные возможности к повышению и совершенствованию боевых качеств личного состава армии, ее командиров и военачальников.

По всему фронту началась повседневная, кропотливая и настойчивая учеба. Все офицеры и генералы дотошно и въедливо изучали новый боевой устав. Писались приказы на наступление и проводилась игра по картам. Затем войска выводились на местность: отрабатывались взаимодействие и маневр с боевой стрельбой, штурмом вражеских дотов и узлов сопротивления; взятия высот и укрепленных районов, форсирование водных преград с помощью подручных средств и многое другое.

На полевые учебные занятия в 58-ю стрелковую бригаду прибыл весь Военный совет армии. Командующий армией генерал-лейтенант Гусев Николай Иванович прибыл верхом на коне; как старый кавалерист, он и сейчас не расставался с лошадьми, предпочитая их «виллису». Это был замечательный генерал. Образованный и культурный, он обладал достаточно широкой военно-политической эрудицией и был уважаем в войсках; как бывший политработник обладал приятным мягким характером и легко умел находить путь к сердцам солдат и офицеров.

Легко, по-молодецки, спрыгнув с коня и вручив поводья коноводу, генерал сразу же направился к берегу реки, где сейчас развернулся показательный горячий бой за овладение водным рубежом противника. С «вражеского» берега бил пулемет без кавычек, но с одним боевым патроном через каждые двадцать-тридцать холостых, чтобы пули все-таки посвистывали. Вражеские доты, дзоты и прочие огневые точки были тщательно замаскированы. Но вот в результате разведки боем все они были выявлены и отмечены на карте. По ним тут же ударила «наша» артиллерия, а пролетающая эскадрилья штурмовиков сбросила авиабомбы и обстреляла реактивными пушками. Имитированный грохот и настоящие огонь, дым, земля смешались перед наступающими. Застрочили пулеметы прикрывающих наступление, и тут же в реку полетели доски, бревна, фашины из сухого хвороста, куги, камыша, плащ-палатки, набитые сеном, соломой или стружкой, деревянные бочки, ящики и тому подобные материалы, следом бросались солдаты, офицеры. Ломая тонкий утренний ледок, они гнали все эти средства переправы к противоположному берегу, опираясь на них и энергично работая в воде руками и ногами; автоматы и винтовки, обильно смазанные, были прочно закреплены за спинами, чтобы не болтались и не мешали плыть; рядом на плотах, лодках, баркасах переправлялись пулеметы, минометы и противотанковые пушки. Форсировав реку под огнем противника, солдаты быстро перебегали, энергично окапывались и поочередно вели огонь по амбразурам противника.

Командующий, как молодой, весь в поту, бегал от группы к группе, ставил все новые, более сложные боевые задачи, «выводил» из строя действующих неумело, неповоротливо, безынициативно, без требуемого напряжения всех физических и моральных сил. Словом, добивался того, что требовалось в настоящем бою. Штурм некоторых дзотов, высот и укрепрайонов переигрывался, по приказу командующего, несколько раз, пока Военный совет не признавал его удовлетворительным.

Для подавления крупных дотов противника на прямую наводку выкатили даже 152-мм орудия. А какой вражеский дот выдержит тяжелый кулак этого «бога войны»? А когда были «взяты» два следующих укрепрайона в глубине расположения противника, — тут даже ледяная вода, в начале обжигавшая тело и особенно голые, исцарапанные руки, стала превращаться в пар, который маленькими змейками струился с каждого из участников форсирования; тяжело дыша, они то и дело обтирали пот, градом катившийся по лицам.

В общем, «бой» был организован очень хорошо. С яркой наглядностью и необходимым напряжением и умением, с проявлением широкой инициативы и хорошей выдумкой, применением военной хитрости и смекалки со стороны солдат и офицеров.

Теоретическая учеба перемежалась с творческим ее применением на практических полевых учениях. В этом творчестве проявлялось много нового, смелого и оригинального. Партийные и комсомольские организации, агитаторы и политработники все это подхватывали и через боевые листки — «Молнии» и дивизионные газеты широко распространяли опыт, делая его достоянием всех солдат и офицеров. Учеба проходила почти каждый день, а тактические учения на местности проводились днем и ночью, в хорошую погоду и в ненастье.

Одновременно тщательно изучались позиции противника, его опорные пункты, укрепления и подходы к ним. Затем точно такие же позиции и укрепления строились на наших учебных полигонах. Командование добивалось максимального приближения учений к условиям предстоящих боев.

Хотя пополнений мы не получали, наоборот, у нас еще и забрали куда-то несколько частей, тем не менее мы чувствовали, что готовится серьезная боевая операция и у нас.

Потом поползли слухи, что на наш фронт прибыли видные представители Ставки Верховного Главнокомандования, маршалы Жуков и Ворошилов. Позднее мы узнали, что по ту сторону Волхова, в районе Войбокало, проходили важные учения с боевой стрельбой и участием всех родов войск, которые инспектировали сами представители Ставки.

Тем временем под Сталинградом произошли события величайшего военного и политического значения. Была окружена трехсоттридцатитысячная ударная группировка немецко-фашистских армий под командованием фельдмаршала Паулюса.

Вскоре после Сталинградской эпопеи за шесть дней боев ударом с двух сторон в районе Синявинских болот была прорвана блокада Ленинграда. Проход по железной дороге к многострадальному городу был открыт. Полуторагодичный период почти полной изоляции Ленинграда закончился. Теперь Ленинград имел свободное сообщение со страной. Хотя полностью блокада с города пока не была снята, враг явно не хотел уходить из-под Ленинграда, цепко и отчаянно держался за каждый бугорок под городом и левый берег Волхова. Гитлер не снял из-под Ленинграда и с Волховского фронта ни одной дивизии для усиления наступления на юго-востоке, наоборот: первые экземпляры нового вооружения — «тигры», «пантеры» и «фердинанды» появились почему-то именно здесь, под Ленинградом.

 

ЯНВАРЬ — ОКТЯБРЬ 1943

Новая форма и новое название нашей армии. Погоны. «Дикая» огневая точка. Март 1943. Дрезина командующего. Расстрел. Фронтовые парадоксы. Генерал действует. Узкое совещание. Разговор в редакции. Дело разведроты. Михаил Иванович Калинин. Нас преобразуют в корпус. Иван + Соня = ...

Новая форма и новое название нашей армии

В разгар осенне-зимних боев 1942—1943 годов был получен Указ Президиума Верховного Совета СССР «О введении новых знаков различия — погон, и изменении формы одежды военнослужащих». В центральных газетах были показаны новая форма и погоны, дано подробное их описание.

Вторая военная зима была уже в полном своем уборе. Накатанные зимние дороги и пешеходные тропы блестели на солнце отполированные солдатскими сапогами, санными полозьями и автомобильными шинами; по бокам дорог стояли густые закуржавелые еловые чащи, надежно укрывая своим нарядом продвигающихся по ним путников. Воздух пахнул чистым снегом, просушенный тридцатиградусным морозом. Снег, сыпучий и хрусткий, в лесу доходил почти до пояса, а на открытых полянах его так спрессовало морозами, что не брала лопата.

Передовые позиции часто полностью заметало снегом, и тогда солдаты откладывали винтовки, автоматы и брались за лопаты, откапывали и очищали от снега окопы и ходы сообщения, отбрасывая снег в сторону противника. Снежные холмы возвышались теперь над окопами с обеих воюющих сторон, огромными валами тянулись вдоль фронта. Все было заметено, завалено снегом, укрыто от людских глаз, и казалось, что люди там ходят где-то глубоко под снегом. Огневые точки оказались намного ниже уровня снега, но их все-таки было хорошо видно, потому что по несколько раз в сутки они огнем «прочищали» местность перед собой, и эта их «чистка» оседала темной копотью на белом снегу. Блиндажи тоже были заметены толстым слоем снега, и вход в них часто шел по снежным тоннелям.

Вторую военную зиму наша армия встретила уже по-хозяйски. Теперь у нас были хорошие, благоустроенные блиндажи и окопы, ходы сообщений были вырыты в полный профиль, огневые пулеметные точки освещены и утеплены, заблаговременно наладили печное хозяйство, заготовили еще летом дрова, а во многих блиндажах появились даже керосиновые лампы. Все предполагали, что нашему фронту предстоит еще не одна зимовка.

Моя 310-я стрелковая дивизия была переведена из нашей армии, и я больше не встречал ее. Под Киришами теперь стояла 44-я стрелковая дивизия, и я стал ее нередким гостем. Здесь я познакомился и, прямо можно сказать, подружился с редактором дивизионной газеты, майором, фамилию которого не только трудно запомнить, но даже и выговорить — очень редкая украинская фамилия.

Это был смуглый южанин, лет тридцати пяти, невысокого роста, с серыми глазами и черными густыми бровями, сросшимися над переносицей; обладая особо пытливым характером, он был активным собеседником, очень общительным и трезвым политическим деятелем, хорошо понимал задачи армейской печати, и его дивизионная газета постоянно занимала ведущее место среди других дивизионок. Он чаще других редакторов посещал политотдел армии, нередко спорил там, добиваясь положительного решения того или иного вопроса.

Бывая в его редакции, я всегда старался встретиться с ним, и мы, как правило, подолгу беседовали, обсуждая текущие вопросы внутренней и международной политики партии, искали исторические параллели и пытались заглянуть в будущее: какой будет страна после войны. Приятно отметить, что наши мнения по важнейшим вопросам никогда не расходились, и мне кажется, что иначе и быть не может с людьми, исповедующими единую, марксистско-ленинскую, идеологию и твердо стоящими на ее позициях.

Вот и сейчас я шел в 44-ю дивизию с задачей проверить, как идет обсуждение Указа и какова морально-политическая подготовка личного состава к введению новой формы одежды, погон и офицерских званий для командиров и политработников. Нужно было изучить реакцию солдат и офицеров на новый Указ, как они понимают и воспринимают эти нововведения. И вопрос этот был далеко не праздным.

Еще не забылись ненависть и презрение к золотопогонникам из белогвардейщины и армий интервентов, которыми дышали в годы Гражданской войны рабочий класс и крестьянство, а они составляли костяк нынешней Красной Армии. Эту ненависть к погонам знали не только мы, ее хорошо знали и наши враги, и потому, попадая в плен, они прежде всего спешили сорвать со своих плеч погоны. В то же время нам не чуждо было и историческое прошлое Красной Армии и Военно-морского флота, не однажды в истории русская армия покрывала себя неувядаемой славой в борьбе за сохранение целостности и независимости нашей Родины, при выполнении своего союзнического долга — и русские солдаты и офицеры всегда были при погонах.

Шел я один, день был ясный, мороз, потрескивая, шел рядом со мной по верхушкам деревьев; по широкой укатанной дороге шагалось легко и даже приятно, в высохших за ночь валенках ногам было мягко и тепло, овчинный полушубок с белым меховым воротником легко лежал на плечах, не создавая препятствий для движения. Плотно упакованный в офицерское снаряжение, я шел быстро, все шире и шире шагая.

Мне так не удалось подъехать на всем сорокапятикилометровом пути, но дошел я до дивизии сравнительно рано, и, что меня удивило — я почти не устал, чувствовал себя бодро и готов был идти дальше.

Зима — это моя родная стихия. В Сибири полных шесть месяцев проходят в зиме, а другие шесть месяцев заняты весной, летом и осенью, поэтому организм сибиряков к зиме приспособлен больше, чем к остальным временам года. Что для меня пурга, мороз? Это естественные разновидности зимы, без которых и зима не зима. Такое мнение о зиме у всех сибиряков. Зима — не помеха ни в труде, ни в отдыхе, ни в борьбе.

Погоны

Задержавшись немного в политотделе дивизии, я спешил до темноты добраться до передовой. Блиндаж, в котором я оказался, был обширным, в нем размещался почти взвод солдат. Отсюда ходы сообщения вели к окопам и огневым точкам. Солдаты во взводе были всех возрастов, профессий и национальностей; если бы этот взвод находился в Испании, его обязательно назвали бы интернациональным.

Командир взвода младший лейтенант Борисов встретил меня радушно и, собрав свой взвод, представил солдатам. Поначалу беседа у нас проходила несколько натянуто и сухо, официально, но мало-помалу мы знакомились и доверие, интерес друг к другу становились все глубже, постепенно располагая к свободному обмену мнениями.

Молодой солдат Мамед-оглы из Азербайджана, долго и внимательно слушавший разговор, вдруг спросил:

— А что такая погона?

— Не «погона», а погоны — два их, значит. И не «такая», а такое, — поправил его сосед.

— Ну хватит тебе преподавать русский язык, — оборвал его другой боец. — Ты лучше скажи все-таки, что же такое погоны? Человек спрашивает, да и я вот толком не знаю, что такое. Я их отродясь не видел.

— Не видел?! — удивлением переспросил Мамед-оглы.

— Да, не видел, — спокойно ответил боец.

Сосед, подозрительно нахмурил брови, всматриваясь в лицо солдата, и вдруг захохотал на весь блиндаж:

— А ведь верно, ребята, откудова же ему знать, что такое погоны, если в то время, когда их носили, его еще и в задатке не было.

В блиндаже весело загудели. Боец, поддержавший Мамеда-оглы, недовольно озираясь, громко спросил:

— А чего вы смеетесь? Я правду говорю, что никаких погонов не знаю, никогда их не видал и сейчас не знаю, для чего они, с чего сделаны и как ими пользоваться, а вы смеетесь.

— Так тебе ведь уже читали и толковали что к чему, а ты все свое: «не знаю, не знаю», — закричали на него со всех сторон.

После этого коллективного окрика солдат явно смутился и, опустив глаза, замолчал. Видя, что молодым солдатам все еще многое непонятно, я спросил:

— А все-таки, кто поможет молодым солдатам понять, что же такое погоны, для чего они нужны и как ими пользоваться? Я ведь их тоже не носил, хотя и видел на солдатах и офицерах старой царской армии и на колчаковцах в Сибири, но тогда я к ним не присматривался, они пугали меня.

Из-за спины сидевшего впереди солдата поднялся пожилой солдат и, задвигав своими толстыми, черными с проседью усами, заговорил:

— Оно, конечно, для молодых солдат, погоны — это новинка. Но и для нас, стариков, они тоже — интересная новость. Давно мы их носили. Почитай, двадцать лет, не меньше, тому назад. Но тут стариков мало, один-два и обчелся, а остальные — все молодежь. И то нужно сказать, что мы, ленинградцы, все, не считаясь с возрастом, добровольно пошли на фронт. В других областях наш возраст не мобилизовался. Ну, а молодежь, конечно, не только не носила погонов, но большинство даже не видали их. Разве что в кино или в театре.

— Ну, такты вот и расскажи им толком, — показывая рукой вокруг на сидевших слушателей, поторопил его другой пожилой солдат.

— А ты сам-то почему не расскажешь? — спросил усатый. — Ты ведь тоже в старой армии носил погоны.

— Ну что ж, носил-то носил и даже Георгия заслужил, а вот рассказать толком не могу.

— Ну так ежели не можешь, так хоть другому не мешай, — предупредили его откуда-то из темноты.

Солдат почему-то съежился и замолчал.

Начавший разговор черноусый продолжал стоять, ожидая пока все стихнут, и, переступив с ноги на ногу, продолжил:

— Мне вот пятьдесят два года, поэтому и довелось носить погоны. У меня и сейчас они есть дома, в Ленинграде, — хорошие, красивые погоны солдата лейб-гвардии Семеновского полка. Да, в Первую мировую оказались мы ненадежными стражами для царя, он нас живо спровадил на фронт, заменив ополченцами. Ну а те через год-полтора и вовсе его прикончили. Когда уезжал на фронт, я свое гвардейское обмундирование оставил на хранение своей подруге, девушке, с которой встречался. Тогда я был молодой, еще не женат. Ну она, молодец, все сохранила, а когда через полтора года я вернулся с фронта и мы поженились, тут Гражданская началась, голод, обмундирование пришлось в ломбард заложить, так и проели мой мундир. А вот погоны остались. Тогда они никому не нужны были. И сейчас, наверно, валяются где-то в комоде.

— Ну а какие они? С чего сделаны, как их употребляют? — нетерпеливо спрашивали солдаты.

Рассказчик неожиданно шагнул к столу, взял лежавшую на нем обложку с ученической тетради, сложил поперек втрое, подогнул с одной стороны уголки и, показывая это свое произведение, начал объяснять:

— Вот это погон. И величины он примерно такой, только вот здесь, снизу, — он перевернул сложенную бумажку, — пришита узкая тесьма, чтобы, значит, прицеплять погон к хлястику, пришитому на плечах шинели, мундира или гимнастерки. Вверху, вот здесь, у подогнутых углов, делается петелька для пуговицы, которую опять же пришивают на плечах шинели, мундира или гимнастерки, вот здесь, прямо у воротника. Только тогда у нас воротники в мундирах и гимнастерках были стоячие, а не отложные, как сейчас. Только в шинели воротники остались такими же, какими тогда были. Сшит погон из материи и разной там парусинки, а сверху покрыт хорошим сукном, какого там нужно цвета — красного, бордового, черного. Одним словом, какие войска: пограничники носили зеленые погоны, пехота — бордовые, а у нас были алые и такого же цвета петлицы. Ну, да что говорить, гвардия была отменная. У нас еще были алые лацканы и разные там окантовки, шнурки, манжеты. А шапка была — боже мой! Бывало, как нарядят... — он расхохотался и сквозь смех докончил, — не то что люди, лошади шарахались! — Несколько успокоился и продолжил: — Оно, конечно, цари придумывали для своей гвардии смешные формы ради своей же потехи. Такого теперь не нужно. А вот погоны солдату обязательно нужны. Какой я солдат без погонов? Я вот смотрю на себя — какой-то крестьянин в армяке, а не солдат. Без погонов — будто комолый, ей-богу! — Разведя руки и вздернув плечи, постоял, оглядывая удивленными глазами присутствующих, шагнул на свое место и спокойно сел.

Солдаты, выслушав очевидца, согласились с ним безоговорочно, потому что с возражениями, поправками или замечаниями никто не выступил. Новая форма одежды, погоны и офицерское звание входили в наш армейский ритуал, как нечто само собой разумеющееся, неотъемлемое, необходимое и даже обязательное.

«Дикая» огневая точка. Март 1943

В эту зиму мне еще раз довелось побывать под Киришами. На этот раз с инспекцией 125-го полка той же 44-й стрелковой дивизии. Предстояло проверить бытовую обстановку на передовой: нет ли перебоев в доставке горячей пищи, насколько регулярно она приносится, как часто меняется белье, нет ли случаев вшивости и т. п. Бытовое состояние армии имеет большое значение, а в условиях войны — это альфа и омега побед и поражений. Командир или военачальник, упускающий из поля зрения бытовые условия солдат и офицеров, не может рассчитывать на уважение к себе, а следовательно, и на успех дела.

125-й полк занимал позиции от берега Волхова западнее химкомбината, огибал комбинат и доходил почти до линии железной дороги. По численности полк был небольшим, причем на передовой находился один батальон, остальные были на отдыхе. Большего обстановка на фронте пока не требовала: немцы, закопавшиеся глубоко в землю, зарывшиеся в снег, не проявляли желания к активным действиям, да и у нас сейчас не было достаточных сил, чтобы атаковать и выбить врага из Киришей; этим равнодействием, собственно, и объяснялось относительное спокойствие на нашем участке фронта.

Подходы к передовой полка были хорошие, за исключением одной огневой точки на самом правом фланге, выдвинутой далеко вперед, причем разместилась она на самом возвышенном и открытом со всех сторон месте, так что ее хорошо видели и часто обстреливали немецкие батареи, находившиеся далеко за Волховом. Телефонный связи с этой огневой точкой не было, так как линию связи там перебивало по несколько раз в день, а ее исправление стоило много крови и не одной жизни, поэтому связь с дзотом не восстанавливали и, кажется, вообще забыли о нем. Живая связь осуществлялась лишь по инициативе самих обитателей дзота, из роты туда вообще никто и никогда не ходил, считалось, что ходить туда можно лишь за собственной смертью. Однако огневая точка жила и действовала, охраняя и защищая слабый фланг полка. Время от времени оттуда приходили солдаты, получали продукты, боеприпасы, дрова и снова уходили обратно, словно на какую-то метеостанцию.

О существовании огневой точки я узнал случайно. Пробираясь на самый правый конец фланга полка, я неожиданно увидел далеко оторванный большой снежный холм с искусственным валом возле него. Указывая на это искусственное сооружение из снега, я спросил шедшего со мной командира роты, что это за холм.

— А-а, это наша пулеметная огневая точка, — как бы спохватившись, вспомнил старший лейтенант. — Там живет командир взвода младший лейтенант Павлов, которого, кстати, я еще ни разу не видел, и два солдата.

Меня заинтересовала эта одинокая огневая точка, и я, не сказав больше ни слова старшему лейтенанту, решил во что бы то ни стало сходить туда. Днем добраться туда было невозможно, местность вокруг была открытая, на возвышенности и хорошо просматриваемая, а ходов сообщения к дзоту не было, к тому же немецкая линия обороны находилась от него не далее двухсот метров.

Дождавшись ночи и поужинав, я стал собираться в путь, попросив командира роты дать мне проводника. Услышав о моем намерении, он явно смутился, открыл рот словно хотел что-то сказать, но так и застыл. Моя просьба его явно обескуражила и поставила в весьма затруднительное положение: туда из его роты никто не ходил, следовательно, и дороги никто не знал. К счастью, в это время в блиндаж вошел солдат, весь запорошенный снегом, и, еще не отряхнувшись, доложил:

— Товарищ старший лейтенант! Прибыл за продуктами и боеприпасами!

— А-а, вот как раз и человек оттуда! — обрадовался комроты. И, как бы извиняясь, добавил: — Знаете, товарищ майор, они сами приходят, когда им что-то нужно. — Он произнес это с таким спокойствием и равнодушием, будто эта огневая его совершенно не касается, и ходить туда командиру роты незачем, и вообще она не имеет никакого значения.

Меня же эта огневая интересовала все больше и больше, и я с нетерпением ждал момента, чтобы туда отправиться.

Доложив о цели прибытия, солдат шагнул в сторону, спокойно развязал свою шапку-ушанку и, осторожно сняв, стряхнул с нее снег у самой печки, снял с плеч вещевой мешок, вынул оттуда, похожие на багажные, ремни, снова натянул шапку и направился к выходу. Увидев, что он уходит, я быстро поднялся, чтобы последовать за ним, но старший лейтенант меня остановил:

— Куда вы, товарищ майор?

— Так ведь солдат уходит, — торопливо сказал я.

— Нет, он еще не уходит. Он сначала сходит за дровами, метров триста отсюда, потом получит у старшины продукты и боеприпасы, а уж потом пойдет. Да вы не беспокойтесь, когда будет уходить, вам скажут. Без вас не уйдет, я предупредил старшину.

Часам к двенадцати ночи, получив все необходимое, солдат собрался в обратный путь. В блиндаж он не зашел, чтобы лишний раз не таял снег на полушубке, ожидал меня наверху, у входа. Выйдя из блиндажа, я увидел у его ног большую вязанку колотых дров, за плечами висел до предела набитый вещмешок. При моем появлении он быстро вскинул вязанку за спину:

— Ну, теперь пошли, товарищ майор.

Некоторое время мы шли большим лесом. Где-то вверху свистел ветер еловой хвоей, словно корабельными снастями, тихо падала мучнисто-белая снежная пыль — густо сплетенные еловые ветки будто сквозь сито пропускали бушевавшую над лесом пургу. Хотя никаких светил в небе не наблюдалось, в лесу почему-то было светло. Стволы деревьев тесно толпились вокруг, словно желая преградить нам путь, но мы, обходя их, упорно продвигались вперед. Никакой тропинки вроде не было, но я чувствовал, что проводник ведет меня точно по ней, ибо стоило чуть отклониться в сторону, как я немедленно проваливался по пояс. Стало ясно, что солдат проходил здесь не один десяток раз.

Шли молча. В пути солдат несколько раз перекладывал вязанку с дровами с одного плеча на другое. Видя это, я все время думал, как помочь ему, облегчить ношу. Предложить поочередно нести вязанку? Он из-за скромности не согласится, а другого способа помочь ему я не видел. Но вот я заметил молодую, высокую и тонкую ель, перебитую осколком снаряда и зависшую своей кудрявой вершиной на соседнем дереве. Подбежав, выломал из нее длинную палку и, вернувшись на тропку, догнал солдата.

— Ну-ка, снимай вязанку, — приказал я.

Поняв мой замысел, он смущенно произнес:

— Да ну! Что вы, товарищ майор! Я и сам донесу, теперь осталось недалеко. Вот выйдем на опушку, а там метров триста-четыреста — и дома.

— Снимай, снимай, — настоятельно потребовал я.

Солдат повиновался. Осторожно снял вязанку с плеч, положил перед собой на тропинке, Мы продели палку под ремни, взялись за концы и понесли уже вдвоем.

— Что же у вас топить нечем? — прервав молчание, спросил я солдата.

— Нет, почему же? Дрова у нас есть, еще и с запасом. Но нельзя же расходовать до последнего полена, — деловито ответил солдат, было ему под пятьдесят. — Сейчас вот пурга, и то немец строчит из пулемета, а когда вёдро, так здесь пройти трудно даже ночью. Уж больно близко мы возле них расположились. Им виден наш каждый шаг. С осени и в начале зимы, бывало, по неделе и больше не могли пройти в роту. Даже голодали по несколько дней. А ну-ка теперь не потопи неделю?

Впереди слева затрещала пулеметная очередь, но солдат, не обращая внимания, спокойно продолжал идти вперед. Наконец вышли на опушку леса, перед нами открылась широкая снежная поляна, затянутая белой вуалью пурги. Здесь, на открытом месте, ветер и снежная пыль бушевали безудержно, что-нибудь различить сквозь метель было очень трудно, но солдат ориентировался на местности очень хорошо.

— Присядьте на вязанку, товарищ майор, и немножко пригнитесь, — предложил солдат, а сам выдвинулся вперед и, присев, стал пристально вглядываться в серо-бурую ночную мглу.

Внезапно от немцев резанула короткая пулеметная очередь. Но светлые линии трассирующих пуль скользнули далеко впереди. Солдат встал во весь рост и спокойно вернулся ко мне, молча сел рядом. Не выказывая ни малейшего волнения или беспокойства, достал кисет и стал закуривать.

— Ну, что показала разведка? — спросил я.

Закурив и выпустив изо рта облако дыма, солдат неторопливо ответил:

— А вот сейчас ударит по нам, тогда и пойдем. У них ведь все делается по правилу. Если немец, скажем, ударил сейчас по нашей землянке, то следующей очередью он пройдется по опушке леса. Потом помолчит с четверть часа и снова зайдет по тому же маршруту. И так изо дня в день.

Он сидел и курил спокойно, не укрывался за вязанку дров и не подавал вида, что его беспокоит предстоящая стрельба немцев. Я молча наблюдал за ним и убедился, что он спокоен, потому что давно уже изучил шаблонную схему огня немецких пулеметчиков и теперь уверенно поджидал очередной стрельбы, заранее зная, куда будут стрелять.

Закончив курить, он поправил вещмешок на спине и сел на корточки — будто к прыжку приготовился. Внезапно над нашими головами сверкнула стая трассирующих пуль, посыпались сбитые ветки со снегом, я инстинктивно пригнулся, а солдат тут же вскочил и торопливой скороговоркой вполголоса прошептал:

— Ну, товарищ майор, теперь надо бежать поскорее.

Подхватив вязанку, мы бегом устремились вперед.

На открытой поляне тропинка темным горбом возвышалась над снежным покровом. Свирепый северо-западный ветер срывал с тропинки все, что не было втоптано, и, гоняя густую поземку, толкал нас в левое плечо. Мелкая снежная пыль, завихряясь, била в лицо, я торопливо поднял воротник, чтобы хоть немного защитить лицо, шею и уши от вертящейся колющей снежной пыли. Впереди и слева раскинулась необозримая однообразно-белесая снежная пустыня с неровными барханами сугробов, справа неподалеку темнела стена леса. Солдат то быстро шел, то бежал впереди меня, и я, держась за палку, спешил следом. Вдруг он куда-то провалился, а я, стараясь задержаться, выпустил палку из рук. Вязанка, затарахтев поленьями, свалилась куда-то вниз, и я услышал:

— Это ты, Кирюшка?

— Да, я, — ответил мой солдат. — Я не один. Пропусти майора.

— А где же он?

Только теперь мой поводырь обнаружил, что меня нет возле него. Я же стоял, все слышал, но никого не видел. Но вот мой спутник вновь откуда-то появился, как привидение, молча схватил меня за руку и потащил за собой вниз.

— Зажги свет, Саша, — попросил Кирюша.

Щелкнула кнопка фонаря, ярко осветила нас и вокруг. Я увидел нечто похожее на хозяйственный дворик: небольшая поленница, старое ведро, лопата, ящики с патронами и гранатами, узкая щель в стороне вела, видно, к уборной, слева виднелась маленькая дверь в дзот.

Сняв вещмешок, мой ведущий открыл дверь и пригласил:

— Залазьте, товарищ майор.

Согнувшись чуть не втрое, я с трудом пролез в дзот.

Собственно, какой это дзот? Это была обычная огневая точка для станкового пулемета, находиться в ней можно было только лежа, сидя или стоя на коленях; разогнуться во весь рост невозможно. Но здесь было тепло, сухо и светло. На небольшой деревянной полочке, вделанной в стену, горела маленькая пятилинейная керосиновая лампа, ярко освещая два кубических метра жилья. Немного выше лампы виднелась дуга каретки станкового пулемета «максим». По обеим сторонам от входа — два места для отдыха расчета. У самого входа в маленькой нише угнездилась миниатюрная печка, сделанная из полуведерного крестьянского чугуна. Чугунок этот стоял вверх дном, которое было аккуратно вырублено и вместо него вставлена жестяная труба. Дрова в печку закладывались сверху, как в самовар, и почти такими же мелкими чурочками. Под печкой устроено маленькое поддувало, поэтому маленькая печурка раскалялась вместе с трубой докрасна, наполняя землянку жаром.

— Командир взвода (которого, кстати, у него не было), младший лейтенант Павлов! — отрекомендовался взводный, когда я влез в дзотик.

— Здравствуйте, товарищ Павлов!

— Здравия желаю, товарищ майор! — Подавая правую руку, младший лейтенант перекинул в левую небольшую книжку, которую читал лежа до моего прихода; бросив взгляд на обложку, я успел прочесть: «Виктор Гюго. Девяносто третий год».

Поздоровавшись, я поспешил тоже перейти с четверенек в сидячее положение. Мое посещение было настолько неожиданным, что вначале командир заметно растерялся и не знал, что делать, то брался за книгу, перекладывал с места на место, то беспричинно тянулся к лампе, убавлял и прибавлял свет, потом вдруг схватился за одежду, будто собираясь куда-то идти. Понимая состояние командира, я поспешил завязать разговор.

— Ну как тут у вас идет война? — в шутку спросил Павлова.

— Да какая теперь война! Позанесло снегом и нас, и немцев, как полевых мышей, — с улыбкой ответил младший лейтенант. — Вот осенью, когда мы здесь только окапывались, вот тогда была война. Да, собственно говоря, нас только месяц-полтора назад артиллерия перестала долбить, а то ведь не давали покоя ни днем ни ночью.

В землянку влез мой спутник и стал раздеваться. Уступив ему место, Павлов сел у двери напротив меня.

— Ну как, все получил? — спросил младший лейтенант.

— Все, — лаконично ответил солдат.

— Ну, ложись отдохни, к утру сменишь Куницына, — приказал командир.

Я снова спросил:

— А сколько времени вы здесь находитесь?

— Да я уже точно не помню. Сколько мы здесь, Федотов? — спросил он моего спутника. — С октября или с сентября?

— С двадцать первого сентября прошлого года, — полусонно ответил солдат.

— Да, да, с двадцать первого сентября, — подтвердил командир.

— Все трое?

— Да, все трое.

— И ни разу вас не подменяли?

— Нет, не подменяли, — с каким-то равнодушием ответил командир.

— За все полгода ни разу? — допытывался я.

— Ни разу, — с тем же спокойствием ответил он.

— А кто-нибудь из полка или дивизии за это время был у вас?

— Нет, никого не было. Вы первый. Правда, один командир роты был месяца три назад, но он давно уже выбыл, а новые не удостаивают нас своим посещением.

— Ну а в баню вы ходите?

— А где же она?

— Как где? В полку.

— О, мы даже не знаем, где он располагается, этот наш полк. Я летом был в штабе полка, когда приехал из училища, а теперь и не знаю, где он находится, — с горечью ответил Павлов.

— Ну а как же с бельем? Белье меняете? А как стираете?

— А-а, с этим у нас в порядке. Получаем чистое, грязное относим, сдаем старшине. Вот и сегодня получили комплект чистого.

— А как газеты, журналы — получаете?

— Да. Иногда получаем, но редко. Мы ведь в роту ходим два-три раза в месяц. Да, я и забыл спросить! Федотов, газеты принес?

— Принес, — полусонно ответил солдат.

— А где же они?

— А там где-то, у Куницына.

Солдат, стоявший на посту у входа, видно, слышал наш разговор, тихонько открыл дверь и подал младшему лейтенанту небольшой сверток газет и журналов.

Отложив в сторону газеты, Павлов подполз ближе в печке, приподнял полуостывшую трубу и набросал в печку полешек. Поставил трубу и отполз, сел на прежнее место. Дрова в печке захлопали, затрещали, и наши два кубических метра жилья стали быстро наполняться теплом.

— Да вы раздевайтесь, товарищ майор, — предложил Павлов, — а то дрова разгорятся, так станет жарко.

Действительно, в дзоте становилось все жарче и жарче.

Сняв снаряжение и полушубок, я почувствовал себя значительно легче и свободнее. Но посидев с час в полусогнутом состоянии, почувствовал, что стали ныть ноги и поясница, встать же и распрямиться было невозможно.

— Как же вы тут живете, вот уже более полгода? — спросил я Павлова. — Чем занимаетесь повседневно? Какой у вас распорядок дня?

— Прежде всего, — начал командир взвода, — мы все время ведем наблюдение за противником — и днем и ночью. Утром ежедневно проводим зарядку во дворе, затем чистим оружие, пополняем пулеметную ленту патронами и проводим уборку помещения, освежаем его; очищаем двор от снега. Ну, разумеется, завтракаем, обедаем и ужинаем, подогреваем пищу на этой печке, а иногда и варим ее во дворе. А вечерами, как стемнеет, в перерывах стрельбы немцев, бегаем по одному к лесу и обратно. А иначе уже превратились бы в инвалидов. Ну, что еще делают на войне? Конечно, стреляют. Когда нет опасности, наш «максим» работает редко. Но безработным мы его не оставляем ни на одни сутки. Мы, конечно, не то что немцы — палят лишь бы палить. Мы наблюдаем и, как заметим, что они осмелели, начинают показываться на валу, так мы их и снимаем оттуда.

— А как к вам относятся немцы?

Задумавшись, командир ответил не сразу.

— Если бы вы пришли к нам осенью или на два-три месяца раньше, — сказал Павлов, — когда еще снегу было немного, вы бы не спрашивали, вы сами увидели бы и почувствовали, как они к нам относятся. Мы поесть не могли, когда бы в котелки не сыпалась земля. Здесь все вокруг перепахано снарядами. А сейчас немцы отгородились большим снежным валом и только ночью постреливают. Осветительные ракеты бросать перестали — и так светло, и на снегу все видать далеко.

Время подходило к утру, иногда раздавался богатырский храп Федотова, мои вопросы иссякли, клонило ко сну. Заметив это, младший лейтенант встал со своего места:

— Ложитесь, товарищ майор, отдыхайте, а мы сейчас будем менять дежурного.

Я с облегчением вытянулся вдоль глиняной стены, упершись головой в тумбу со станковым пулеметом, и прикрылся слегка полушубком, а Павлов стал будить солдата. Уже в полусонном состоянии я видел, как вошел Куницын, весь заиндевелый, замерзший. Федотов еще собирался, а младший лейтенант куда-то вышел. Развязав шапку-ушанку, Куницын поднес ее поближе к печке и стал счищать с нее намерзший лед и снег, потом снял пояс, скинул шинель, вытащил из нее телогрейку и осторожно развесил шинель над печкой.

По лицу — Куницын и Федотов были средних лет и выглядели значительно старше своего командира, оба были добротно сложены и закалены трудом. Я не вдавался в расспросы, поэтому не знал — рабочие они, крестьяне? Но по их мускулистым рукам, по лицам было видно, что это труженики, выросшие и закалившиеся уже при советской власти. Оба были грамотны в пределах своей работы и, как все советские люди, не только регулярно читали газеты и журналы, но живо интересовались вопросами внутренней и международной политики и неплохо в ней разбирались.

Проснулся я часов в десять утра. Оба солдата почему-то спали рядом со мной, а командира в землянке не было. Я осторожно оделся, толкнул ногой дверь и задним ходом, на четвереньках, вылез во двор.

Младший лейтенант стоял на специально вырубленной в снегу ступеньке возле толстого снежного вала и смотрел в сторону противника. Он был гладко выбрит, одет в полушубок и подпоясан по форме офицерским ремнем с портупеей. Офицерская шапка-ушанка сидела на нем красиво и как-то гордо. Дворик был уже подчищен от снега.

Увидев меня, командир спрыгнул со ступеньки, встал «во фронт» и вскинул руку к головному убору:

— Здравия желаю, товарищ майор! Здравствуйте!

— Доброе утро, — я пожал ему руку. — Ну, что там видно?

— Ничего нового пока нет.

— Местность красивая.

— Желаете?

Я поднялся на ступеньку и осмотрел лежащую вокруг местность. Она действительно была красива. Волхов прорезал лесистые чащи и многочисленные болота, теснившие его с обеих сторон; далеко на запад берега лежали низкие, а приближаясь к Киришам, вдруг поднимались, образуя рельеф, использованный здесь для железнодорожного переезда через реку, ажурные фермы моста были хорошо видны на белом фоне снежного поля, одна из ферм уже давно кисла в воде реки, взорванная немцами. Припудренные снегом леса простирались далеко за Волхов, почти вплотную окружая нас с юга и запада. Снег всюду лежал толстым покровом, из-под которого торчали полузанесенные глыбы земли, вывороченные снарядами.

Дворик теперь показался мне совсем другим, чем ночью. Это была широкая площадка перед входом в дзот, как видно, ежедневно тщательно очищаемая от снега и потому лежащая значительно ниже его верхнего уровня. Снег, выбрасываемый в сторону противника, образовал своеобразный холм, перерезанный пополам, он защищал гарнизон от холодных северо-западных ветров и скрывал от глаз противника всякое движение внутри. Воздвигнутый обитателями дзота снежный вал возвышался над огневой не менее чем на два метра, поэтому за ним, на площадке более ста метров, с успехом мог бы заниматься зарядкой и более крупный гарнизон, чем наш. Слева вели наверх ступеньки, вырубленные в снегу, по которым ночью мы и спускались во дворик.

Местность вокруг была открытой и возвышалась почти над всем плацдармом немцев. Отсюда хорошо были видны все позиции противника влево и вправо, вплоть до насыпи железной дороги. Это огневая точка почти вплотную упиралась в верхнюю часть дуги немецкой обороны, потому представляла для них наибольшую опасность. Она фактически контролировала всякое движение немцев на большом пространстве в зоне досягаемости пулеметного огня.

Стоявший рядом Павлов молча следил за моим обзором.

Когда мы спустились со ступенек, он горячо заговорил:

— Вы представляете, товарищ майор, как немцы хотели нас выбить отсюда — во что бы то ни стало! Мы втроем доползли сюда со станковым пулеметом осенью прошлого года, во время последнего в том году наступления — нужно было прикрыть фланг для развития наступательной операции. Рано утром мы окопались здесь, установили пулемет, задача была: прижать немцев плотнее к земле, не дать им возможности своими контратаками воспрепятствовать наступлению. По сигналу мы открыли огонь. Вода в кожухе кипела; вначале мы ее часто меняли, а потом вода кончилась. Но с атакой что-то не получилось. А мы только обнаружили себя — пользы никакой, и мы превратились в мишень для немцев. Правда, мне говорили: если сорвется наступление, можно отступить в лес; но, когда я осмотрелся, оказалось, что нам-то и бежать некуда: стоит нам вылезти из своего небольшого тогда укрытия — перестреляют, как куропаток. Немцы открыли по дзоту бешеный огонь из всех видов оружия.

Правда, артиллерия нас тогда еще не нащупала. Потом я стал присматриваться и обнаружил, что отсюда немецкую оборону видно, как на ладошке. Думаю, разве же можно упускать такую позицию?! И мы — давай копать! К вечеру выкопали окоп полного профиля. Укрыли пулемет. Сделали для него специальную ячейку. Тут только немцы поняли наше намерение и снова накрыли нас огнем из всего, что могли. Три раза опрокидывало наш пулемет, но ни одного из нас так и не царапнуло. Тогда они решили смешать нас с землей. Артиллерия заваливала нас снарядами, но, вспахав все вокруг, они так и не смогли нас выбить. Но, знаете, здесь снаряд не так опасен, как мина: снаряд бьет вкось, а мина падает почти вертикально и попадает в окоп. Хорошо, что мы поделали крутые зигзаги и хорошие подкопы, а то бы несдобровать. Две мины разорвались в нашем окопе, но ни одна не задела нас.

На следующую ночь мы принялись таскать бревна из леса. Сначала для себя маленькое укрытие сделали, а потом, постепенно, соорудили и вот этот дзот — мины перестали быть для нас опасными. Теперь нам опасен только тяжелый снаряд.

Почти неделю мы не могли связаться со своими. Голод нас уже замучил, а немцы все не давали нам покоя. Ну, думаю, эдак они, если не убьют нас, так голодом уморят, надо как-то пробираться к своим. Но что делать — бросить огневую точку и станковый пулемет? Мои воспротивились:

— Как можно бросать завоеванное! Забыл приказ Сталина «Ни шагу назад!»? Ты, — говорят, — иди сам да неси нам что съестное, а мы тут будем держаться.

Вот это, думаю, солдаты! Вот это люди!

— Ну хорошо, — говорю, — попробую сам пробраться, но если меня долго не будет, вы тогда снимайтесь и уходите отсюда, ведь от того, что вы помрете тут с голоду, пользы никому не будет. Кроме того, нам было сказано: в случае неудачи с атакой мы можем отступить в лес.

А они мне:

— Да что ты, младший лейтенант, запричитал о нас. Ты беги скорей да неси поесть, да патронов и гранат побольше, а что нам делать — сообразим и сами.

Вот такие у меня солдаты, товарищ майор, — не без гордости сказал Павлов. И продолжал: — Ползком, короткими перебежками добрался я в роту. Доложил командиру об обстановке, значении нашей огневой точки и нашем решении не бросать такую важную огневую позицию. Увидев и выслушав меня, командир роты так обрадовался, что вскочил, схватил меня и принялся трясти что есть силы. Хороший был командир. Умный. Да выбыл он по ранению. Я ему говорю:

— Да не трясите вы меня, все равно ничего не вытрясете, потому что я вот уже четвертые сутки ничего не ел. Лучше дайте мне что-нибудь съесть да ребятам понести, они столько суток не евши.

Он возмутился:

— Как же ты допустил до этого! Да какой же ты после этого командир?! — И давай меня костерить.

— Некогда было, — говорю. — Блиндаж себе строили. Все ночи были заняты, а днем к вам не пробраться.

— Как?! Вы уже и блиндаж построили?!

— Да, — говорю, — построили.

Он уставился в меня и будто онемел. Потом вдруг как закричит:

— Старшина! Выдай им продукты на неделю и два литра водки. И распорядись, чтобы тотчас же тянули линию связи, пусть идут вместе с младшим лейтенантом. А сейчас накорми его хорошим ужином. Идите.

Да, пошли мы в блиндаж к старшине. Он поставил передо мной котелок борща, мясо и кашу. Налил сто грамм водки. Выпил я, хорошо поел... а встать не могу! До того опьянел, ну никак не могу подняться с места. Старшина хохочет, а мне не до смеха, стало как-то дурно, и я свалился, уснул.

Только под утро вернулся к своим, с двумя связистами. Принесли ребятам горячую пищу, термос кипятку, продуктов на неделю, ящик патронов и десятка два ручных гранат. Установили телефон. Мои ребята обрадовались, обнимают, целуют нас. Вот с тех пор мы и ходим поочередно за продуктами, боеприпасами и дровами, — закончил младший лейтенант.

Буран, так сильно бушевавший ночью, прекратился еще рано утром. Умеренный ветер, стихая, продолжал еще дуть с северо-запада, но уже настолько ослабел, что не мог сорвать ни единой снежинки. Тучи поредели, и временами сквозь них по-мартовски ласково проглядывало поднявшееся солнце. Ночной мороз заметно ослабел, почти не чувствовался.

— Ну, пойдемте завтракать, товарищ майор, — пригласил Павлов, и мы полезли в дзот.

Было около двенадцати, солдаты отдохнули и приготовили чай, один из них стал одеваться, готовясь идти на дежурство, но командир взвода остановил его:

— Подождите, днем немцы не ходят в разведку, так что мы сейчас позавтракаем и товарищ майор сделает нам доклад.

С удивлением и восхищением я наблюдал за этим маленьким, но стойким и мужественным гарнизоном, за его трудной, но размеренной и по-фронтовому красивой жизнью. Трудно было понять, что тут преобладало, — сознательная воинская дисциплина или дух дружбы, товарищества? Одно было несомненно: душой этого маленького гарнизона был его командир — младший лейтенант Павлов. Душой умной, трудолюбивой, мужественной и бескорыстной.

После завтрака я рассказал вкратце о международном, внутреннем и военном положении нашей страны или, как говорят докладчики, «о текущем моменте». А развернувшаяся затем беседа затянулась, время приближалось к двадцати часам, и нужно было собираться в обратный путь, гостеприимные хозяева настаивали, чтобы я поужинал с ними, но пришлось деликатно отказаться, пояснив, что время моей командировки истекло и нужно торопиться — дело военное, нарушение дисциплины недопустимо.

Младший лейтенант вышел проводить меня.

— Ну, товарищ майор, вы бегать умеете? — обратился ко мне Павлов. — А то до леса у нас пешком не ходят.

— Да когда-то бегал, — отшутился я.

— Ну, тогда побежали, а в случае чего пулей падайте налево с дорожки, дорожка выше уровня снега.

Подтянув ремни и нахлобучив шапки, мы побежали к лесу.

Благополучно достигнув опушки леса, тяжело дыша, мы наконец перешли на шаг. В глубине леса мы тепло простились с лейтенантом, и, не заходя в роту, я направился в дивизию, а оттуда с попутной машиной вернулся в политотдел армии.

Мой доклад об «открытии» мною «дикой» огневой точки и ее мужественного гарнизона вызвал у генерала Емельяненко живой интерес, но и немалое возмущение. Имея привычку все проверять лично, он убедился, что действительно об этой огневой точке, кроме командира роты, никто ничего не знал ни в дивизии, ни в полку, ни даже в батальоне. По его требованию мужественная тройка была заменена другим составом и на полный месяц отправлена в армейский дом отдыха, а огневая точка была расширена, укреплена и связана с общей линией обороны.

Дрезина командующего

Со Сталинградской и Кавказской группировками немцев давно уже было покончено. Отступив за реку Миус западнее Таганрога и к небольшому городку Севск западнее Курска гитлеровцы готовились к летнему реваншу. Они готовились к нему усиленно, широко и всесторонне и, как подобает фашистам, шумно.

Мы тем временем спокойно читали в сводках Совинформбюро: «существенных изменений на фронтах не произошло» — и интенсивно готовились к достойной встрече наступления врага.

Поговаривали тогда, что на Центральном фронте и в глубине Курской дуги готовится критическая линия обороны, и, в случае прорыва, враг будет встречен здесь всеми видами оружия, в том числе и еще не применявшимися во Второй мировой войне, на которое жертва агрессии, безусловно, имела полное право.

Перебазированная и перестроенная на военный лад наша промышленность стала заметно и все более интенсивно насыщать фронт новыми видами военной техники, оружием и боеприпасами, танками и самолетами. Всюду и во всем чувствовалось, что мы растем и крепнем.

С наступлением лета 1943 года положение на фронтах все еще не менялось, по-прежнему лаконичны были сводки Совинформбюро с неизменным сообщением «ничего существенного не произошло», только изредка сообщалось, что где-то в районе Курска, над Орлом или Белгородом происходят крупные воздушные бои. Наши войска по-прежнему усиленно учились и лишь кое-где проводили разведку боем или локальные боевые операции с целью улучшения позиций на отдельных участках фронта. Вражеская авиация появлялась у нас редко и шла, как правило, на большой высоте. Мы ходили и ездили теперь вполне свободно и днем и ночью. К тому же между Киришами и Будогощью постоянно курсировал зенитный бронепоезд.

В один из таких июньских дней большая группа офицеров штаба и политотдела армии собралась ехать в Киришскую группу войск. Мы сели в дрезину командующего армией, к которой был прикреплен большой крытый вагон системы «пульман». В вагоне находилась небольшая группа солдат и старшин, получавших с армейских складов различное имущество. В этот же вагон погрузил свою газетную бумагу, типографские краски и прочие материалы редактор дивизионной газеты 44-й стрелковой дивизии. Словом, и дрезина, и вагон были загружены до предела.

Дрезина с прицепленным вагоном стояла на четвертом пути, прямо против открытых дверей вокзала. Остальные пути были свободны. Сидя на своих местах, мы ждали, и уже довольно долго. Не было почему-то моториста дрезины. За время этого бесплодного ожидания по нашему пути подошел и встал позади, почти вплотную, зенитный бронепоезд. Через непродолжительное время по тому же пути, но уже спереди подошел вынырнувший из-за леса паровоз и, пыхтя, медленно остановился перед нами. Прислуга паровоза, не торопясь, перекидываясь шутками, принялась чистить поддувало паровоза, выгребая горящий шлак прямо на полотно дороги. Моториста меж тем все не было.

Разморенные духотой, мы сидели в дрезине уже второй час, тянуло ко сну, и некоторые уже сладко дремали. Чтобы встряхнуть себя и немножко освежиться, я вышел на воздух и остановился в тени дрезины. Светло-голубое небо было чистым и где-то в далекой глубине слегка подернуто дымкой. Окрестности Будогощи почти вплотную облепил лес, только справа от нас раскинулось широкое неприветливое болото. Паровозники, закончив чистку колосников, влезли на тендер и, так же весело переговариваясь, копались с углем, а зенитчики, стоя у орудий, толкали от безделья друг друга и громко хохотали.

Осмотревшись, я вдруг подумал, какая выгодная для врага сложилась цель бомбежки, будто кто-то сознательно подставил нас: слева — вокзал, сзади — бронепоезд, а впереди — паровоз, появись сейчас вражеская авиация, нам и выскочить некуда. И только успел подумать, как часто захлопали зенитные орудия. Вскинув голову, я стал внимательно всматриваться туда, где уже разрывались белыми хлопьями снаряды зенитной артиллерии, шумно заговорившей с бронепоезда. Высоко-высоко в небе, прямо над нами медленно плыли шесть тяжелых «юнкерсов». Ну, думаю, если они не сбросились, теперь их груз для нас уже безопасен, бомбы полетят через нас. Как вдруг вижу: побелевшая от трения в воздухе громадная авиабомба летит прямо на нас. Мгновенно определив место ее падения, я как кошка прыгнул на левую сторону дрезины и плюхнулся между рельсами. Страшный взрыв ахнул над головой, жалобно застонали доски вагона и обшивка дрезины, посыпалось стекло мелкими осколками. Успел сообразить: первая взорвалась между паровозом и дрезиной, следующая ударит непременно точно, подхватился, бросился через пути под откос, к болоту, за мной устремились еще несколько человек, в ушах появился знакомый свист, метнулся еще вперед — и упал на колыхавшуюся зыбкую твердь болота. Рявкнул взрыв! Затрещали в ушах перепонки, что-то свалилось на меня, что-то невероятно тяжелое... Словно в глубоком сне мне чудилось будто бежавшие за мной четыре — ни меньше, ни больше — дюжих парня рухнули на меня крест-накрест и так беспощадно давят, что дышать мне совсем невозможно, силюсь высвободиться, напрягаю все силы, неистово ругаясь, кричу: «Что места вам не хватило на земле, что вы навалились на меня?!» — но звука нет, это все только кажется, последним усилием шевельнулся под ними, почувствовал, как на спине что-то раскололось, заколебалось, и опять потерял сознание... Снова очнулся — ощутил, что по мне кто-то топчется и копает лопатой, больно придавило ногу... Мысль, что меня завалило землей, — пронзила молнией, стал судорожно выворачиваться, кто-то, помогая мне, весело закричал:

— Ага-а! Один живой! Шевелится!

Бомба, очевидно, была больших размеров, так как, пробив всю железнодорожную насыпь, достигла болота, и вспухший вал болотной грязи обрушился на нас. Двух упавших позади меня прошило осколками, и они погибли, а трое, и я в том числе, отделались контузией.

Высвободившись из-под земли первым, я сел. В голове стоял невероятный шум, болели виски, в ушах какое-то тупое то ли гудение, то ли звон, а перед глазами метались желтые, красные, черные блики, все тело болело, голова закружилась, меня качнуло, я повалился и тут же уснул.

Разбудил меня врач, давая что-то понюхать. Полежав немного, я почувствовал улучшение и встал на ноги. Посмотрел на себя и чуть не упал в обморок — с ног до головы я был вывалян в смолисто-черной болотной грязи, а увидевший меня редактор не смог удержаться от хохота.

Для меня стало ясно, что идти в таком виде на люди невозможно, нужно было где-то уединиться. Но где? Редактор схватил меня за руку и потащил:

— Пойдем, я знаю тут близко полевую баню, там помоемся и почистимся.

Между прочим, он тоже был изрядно испачкан, но не грязью, а типографскими красками, которые были разбрызганы взрывом разорвавшейся возле вагона авиабомбы.

Обмывшись в бане и приведя себя немного в порядок, мы разошлись. Но только дошел до окраины Будогощи, как стало очень плохо, и очнулся я уже вечером в госпитале — раздетый, под одеялом, на койке. Кто и как меня доставил туда, совершенно не помнил.

Переночевав в госпитале, я почувствовал себя хорошо, только слух не улучшался. Ощутив, что могу ходить, видеть и соображать, попросил врача выдать мое обмундирование и заявил, что уйду в политотдел. Врач вначале заволновалась и запротестовала, но поняла, что меня не удержать и что я не лежачий больной, и согласилась отпустить меня, добавив угрожающе:

— Ну, смотрите! Будет плохо, немедленно приходите!

Вернувшись в политотдел, я заметил, что все смотрят на меня широко раскрытыми глазами, словно чему-то удивляясь. Оказалось, кто-то поспешил передать, что я погиб под бомбежкой.

— Ну, теперь наверняка переживет войну, — шутили друзья.

Не знаю, удалось ли нашей контрразведке выловить засевшую в Будогощи шпионскую группу, но действовала она довольно активно и, я бы сказал, открыто и нагло. Предатели, как видно, полагали, что мы ожидаем командующего армией и потому срочно вызвали эскадрилью бомбардировщиков. Трудно предположить, что при свободных путях зенитный бронепоезд был подведен к нам сзади случайно, как и паровоз спереди. Дрезина была блокирована явно преднамеренно — чтобы не ушла раньше времени, Придержали где-то и моториста. А может быть, и моторист был в их компании.

Расстрел

Ранней весной от нас ушла 58-я стрелковая бригада, и вот теперь она снова вернулась в нашу армию и находилась пока в резерве, продолжая учиться и пополнять свои ряды. Однажды утром меня вызвал замначальника политотдела армии полковник Твердохлебов и заявил:

— Товарищ майор! Вам необходимо срочно выехать в 58-ю стрелковую бригаду, где поручается вам присутствовать в качестве представителя политотдела при приведении в исполнение смертного приговора над одним изменником Родины.

Об этом изменнике я уже знал немало вызывавших дрожь подробностей, потому приказание полковника Твердохлебова для меня не являлось неожиданностью, однако присутствовать при казни человека мне не приходилось, и это вызывало во мне какое-то неприятное волнение. Тем не менее — приказ есть приказ. Я вышел от полковника и направился к военному прокурору, вместе с которым мы и выехали к месту казни.

Сама же история измены вкратце такова. Ранней весной 1943 года этот тип прибыл в 58-ю бригаду с одной из выздоравливающих команд в качестве пополнения. Родом он был из Смоленской области. В 1941 году, вскоре после оккупации области, он дезертировал из рядов Красной Армии и перебежал к врагу.

Вернувшись в родное село, изменник сразу же был замечен и оценен фашистами. Вскоре он был назначен полицаем в селе. Выслужившись на этом посту, предатель был выдвинут на работу в гестапо, где показал свои способности садиста и палача. Оттуда этот дегенерат был направлен в секретную школу шпионов. После окончания шпионской школы гестаповцы прострелили ему руку, соответствующе обработали рану и перебросили через линию фронта, здесь изменник пристроился к эвакуационному эшелону и попал в один из тыловых госпиталей, где прошел курс лечения и в общем потоке выздоравливающих попал на фронт, в 58-ю стрелковую бригаду, где он и выполнял задание пославших его гестаповцев.

Особенно удивило и поразило следователей, что этот на вид бесхитростный и плюгавый изменник ухитрялся все время таскать при себе, в обычном солдатском вещмешке, врученную ему гестаповцами рацию, которую он закопал в землю только когда передал последние сведения врагу, собираясь вернуться к своим хозяевам.

Такой случай ему представился, когда бригаду вывели на исходные позиции для наступления. Добыв каким-то путем экземпляр боевого приказа на наступление и собрав много других важных сведений, предатель снова махнул к немцам ровно за два часа до наступления наших войск, но неожиданно, уже на нейтральной полосе, провалился в яму, в которой находился наш секрет.

Как обученный шпион, он долго запирался, выкручивался и прикидывался простаком. Но пока шло следствие, Советская армия освободила район Смоленской области, где ранее орудовал этот изменник, и наша контрразведка добыла там многочисленные документы и фотографии, полностью уличающие и разоблачающие предателя.

Насколько это был гнусный и отвратительный тип видно уже из того, что, почуяв возможную карьеру у немцев, он бросил жену и двоих малых детей в самом тяжелом положении, в ограбленной оккупантами деревне, и, несмотря на то, что хорошо оплачивался и снабжался, ничем не помог своим детям, которые при нем же умерли от голода. Жители его родного села и партизаны, в том числе его жена, прислали нам свой общественный приговор, в котором разоблачали и проклинали этого гнусного и бесчеловечного предателя.

Только после этих неопровержимых улик предатель сдался. Он сам разыскал и указал место, где была зарыта рация, и дал много ценных показаний, надеясь, очевидно, вымолить себе жизнь. Военный трибунал приговорил изменника к расстрелу перед строем.

Когда мы приехали, личный состав бригады был уже выстроен. Солдаты стояли в форме буквы «П», лицом к свежевырытой могиле. Через некоторое время привели изменника, поставили затылком к могиле, лицом к строю. Комендант сорвал с него шапку и бросил в могилу. Я стоял в группе командира бригады, его заместителя по политчасти и начальника штаба и с двадцати-двадцати пяти метров рассматривал этого выродка.

На вид ему было не более двадцати восьми — тридцати лет. Среднего роста. Коренастый и обрюзгший, как мясник. Черные волосы сидели на голове густой копной, свисая на низкий и тупой лоб. Глаза свои он никому не показывал, лишь изредка исподлобья окидывал ими затихший строй. Он не волновался, ни о чем не спросил, не издавал никаких звуков, стоял, как истукан, молча.

Выйдя на середину, военный прокурор стал громко читать приговор военного трибунала, чеканя каждое его слово. Ряды солдат замерли и, кажется, приросли к земле, никакого движения, никакого случайного звука. Каждый старался услышать все, что было сказано в приговоре. Напряжение возрастало.

Оно достигло своего апогея, когда, закончив читать приговор, прокурор обратился к рядом стоявшему коменданту особого отдела с приказом:

— Товарищ комендант! Приведите приговор в исполнение!

Молодой лейтенант быстро подскочил к изменнику, повернул его лицом к могиле и, отойдя назад к автоматчикам, громко скомандовал:

— По изменнику Родины! Огонь!!!

Резко затрещали короткие очереди автоматов, из спины и затылка предателя фонтаном ударила кровь из множества отверстий, продырявленных пулями автоматов. Его тело, как трухлявый тюфяк, повалилось на землю и перевернулось окровавленным лицом кверху.

Не только строй солдат, но и все командование бригады на какое-то время охватило неуправляемое оцепенение. В течение нескольких минут никто не подавал никакой команды, хотя каждому хотелось поскорее отвернуться и уйти от этой падали. Затаив дыхание, солдаты стояли неподвижно и смотрели широко раскрытыми глазами на этот окровавленный мешок. Прокурор, комендант и автоматчики так же стояли на своих местах и, кажется, чего-то ждали. Видя это замешательство и поняв, что тут необходима чья-то инициатива, я повернулся к комбригу и полушепотом, но в приказном порядке, прокричал:

— Командуйте «кругом»!

Только после этого, не меняя положения, не своим голосом он закричал:

— Кр-ру-угом! Командирам развести свои подразделения по местам!

Повернувшись, мы тоже пошли за подразделениями.

Шли молча. Перед нашими глазами все еще мельтешила отвратительная, плюгавая, тупая и бесчеловечная фигура изменника и предателя родины. Фигура низкая, злобная и страшная. Сколько же горя и страданий, сколько крови и вреда несут своему же народу, своей отчизне и даже своим детям эти ползучие гады! Откуда они у нас появляются? На какой почве они вырастают? Неужели здесь сказывается недостаточность нашей системы воспитания?

Охваченные этими мыслями, мы незаметно пришли в деревню, где размещался штаб бригады. Заместитель командира бригады по политической части пригласил нас зайти в недавно оборудованное здание офицерского собрания. В красивом доме в нескольких комнатах стояли шахматные столики с набором фигур, столы для игры в домино, бильярд. В одной комнате на большом столе лежало несколько колод игральных карт, здесь же висели различные музыкальные инструменты, в соседней комнате располагалась небольшая библиотека. Осмотрев помещения, мы зашли в буфет.

Сев за стол и гадливо сплюнув, комбриг заговорил.

— Вы понимаете, какое отвратительное состояние вызвала эта экзекуция? В бою видишь, как падают под пулями врага твои лучшие друзья, товарищи, наконец даже твои близкие люди, но почему-то никогда не ощущаешь такого гнетущего состояния. Как после публичной казни. Что так давит? Не понимаю! То ли ненависть, то ли презрение, или, может быть, отвращение, черт его знает! Но вот, поди ж ты. Перед тобой такая гнусная личина, а тебя всего переворачивает, будто действительно переживаешь какую-то трагедию. В чем тут дело, товарищ прокурор?

Усмехнувшись, прокурор спокойно ответил:

— Очевидно, в том, что публичная казнь, собственно, и рассчитана на это «гнетущее состояние». Ведь что такое казнь, наказание или принуждение вообще? Они ведь рассчитаны не только и даже не столько на устрашение самого наказуемого, сколько на воздействие, на воспитание окружающего общества. Для правосудия, а следовательно, и для нашего советского общества главное состоит не в наказании, а в том, чтобы предупредить других от подобных преступлений и проступков.

Ведь если благодаря этой публичной казни в вашей бригаде не появится больше изменника, предателя или шпиона, то можете ли вы себе представить, сколько будет спасено жизней? Каков будет успех бригады? Как командиру бригады, вам, я думаю, вполне понятно, что могло бы произойти с вашей бригадой, если бы расстрелянному нами изменнику удалось тогда — за два часа перед боем, перебежать к противнику с вашим боевым приказом на наступление.

— Да-а, — протянул комбриг, — могло произойти самое страшное... Мы считаем, что если командиру удалось хотя бы теоретически, абстрактно раскрыть замысел противника, то и тогда успех дела обеспечен. А тут в руках врага оказался бы боевой приказ. В нем расписаны все детали наступления. Имея в своих руках такой документ, можно и упредить, и устроить ловушки, засады, увлечь в ложном направлении и вообще наголову разбить противника.

— Вот! Все это могло произойти и с нашей бригадой, если бы расстрелянному нами изменнику удалось перебежать к противнику, — резюмировал подполковник. — К счастью, этого не случилось благодаря нашей разведке, выбравшей удачное место для секрета. Мы выиграли тогда бой. Ну, да что теперь об этом говорить.

— Девушка! — обращаясь к буфетчице, воскликнул комбриг. — Коньячку на стол и рюмочки по числу офицеров.

Фронтовые парадоксы

Членом Военного совета Волховского фронта прибыл генерал-лейтенант Л. 3. Мехлис. За ошибки и упущения в политическом руководстве войсками на Керченском полуострове весной 1942 года, в результате которых были потеряны сама Керчь, весь Крымский полуостров и понесены большие потери в людях и технике, он был снят с поста члена Военного совета Керченской группы войск и разжалован из армейского комиссара первого ранга в дивизионного комиссара. Но через некоторое время он вновь был назначен членом Военного совета — теперь уже Волховского фронта.

Нельзя сказать, что в связи с этим назначением мы ощутили какое-то особое оживление в партийно-политической работе, но это, видимо, объясняется тем, что весь конец 1942 и начало 1943 года командование фронта было занято разработкой плана и интенсивной подготовкой операции по прорыву блокады Ленинграда. Эта операция была весьма сложной и ответственной — второй, после победы под Сталинградом, крупнейшей операцией Красной Армии. Сложность ее заключалась в том, что предстояло овладеть укреплениями противника, которые он создавал в течение полутора лет.

Понятно поэтому, что план и сама операция разрабатывались и подготавливались с предельным вниманием, чтобы успех дела не вызывал никакого сомнения. Вся работа велась под руководством Г. К. Жукова и К. Е. Ворошилова — представителей Ставки Верховного Главнокомандующего.

В результате планирование операции, ее учебно-тренировочная подготовка, а затем и осуществление были проведены блестяще. Но, повторяю, это отняло у командования фронтом много сил, времени и внимания.

Хотя операция прорыва, в сравнении со Сталинградской битвой, была миниатюрной, ее значение для населения и защитников разблокированного Ленинграда и всего Ленинградского фронта трудно переоценить. После прорыва блокады и город, и войска Ленинградского фронта могли отстаивать свои рубежи более твердо, оказывать врагу более стойкое сопротивление.

Огромно и военно-политическое значение этой победной операции. После Сталинграда, успешных операций на Северном Кавказе, прорыва под Ленинградом все мы, фронтовики, воспрянули духом: пришел и наш черед бить немцев! Мы можем и обязаны их бить, разгромить и изгнать вон с нашей земли!

Однако судьбы войны пока решались не на Волховском фронте. До нас черед дошел лишь в январе 1944-го. В сравнении с другими фронтами, Волховский фронт считался более спокойным. Два с половиной года он не сходил с места. Трудно назвать другой подобный фронт, исключая, разумеется, Ленинградский, но последнему некуда было продвигаться: впереди был сильнейший враг, позади — море. Нашему же фронту задача пока не менялась. Но время шло, и события развивались своим чередом.

Генерал действует

Лето 1943 года у нас действительно прошло спокойно. Это, конечно, не значит, что мы сидели сложа руки. И все-таки в наших частях и соединениях, как в отстойнике, постепенно накапливались нежелательные осадки.

На одном из совещаний агитатор политотдела армии Федоров докладывал начальнику политотдела:

— В сорок четвертую стрелковую дивизию я прибыл впервые. Разыскав штаб, я обошел все его отделы. Побывал также в роте разведки, в комендантском взводе, на кухне, в офицерской столовой, где сытно пообедал, на складе АХЧ. И куда бы я ни пришел, меня никто не остановил, не задержал и даже не спросил, кто я такой и почему болтаюсь по всему расположению штаба дивизии.

Генерал молча слушал и барабанил пальцами по столу, глядя куда-то поверх Федорова, потом резко спросил:

— И что же там делает комиссар штаба? Это его прямая обязанность организовать охрану, чтобы не проникла в штаб ни одна вражеская мышь.

— Мне кажется, комиссар штаба в этой дивизии развивается лишь в собственном поперечнике и ни о чем другом не заботится, — с обидой ответил агитатор.

Генерал круто повернулся к нему, они оказались почти лицом к лицу, и в упор спросил:

— Ты когда из дивизии?

— Вчера вечером, — спокойно ответил Федоров.

— Ну вот что, — глядя на часы, сказал генерал. — Через полтора часа приходи ко мне на квартиру, продолжим разговор.

Федоров поднимался по ступенькам в квартиру генерала, как вдруг его окликнули из стоявшего у крыльца «виллиса», в нем сидели шофер и какой-то солидный солдат. Не обратив внимания на улыбавшихся шутников, он продолжал подниматься на крыльцо, как вдруг услышал:

— Капитан Федоров! Иди, садись в машину. Поедем в «твою» дивизию.

Вглядевшись пристальнее, он узнал генерала в сидевшем рядом с шофером солдате и не удержался от смеха, проговорил извиняясь:

— Не узнал вас, товарищ генерал.

— Тем лучше. Значит, я хорошо замаскировался. Поехали, — обращаясь к шоферу, приказал генерал.

Не доехав с полкилометра до КП дивизии, генерал приказал шоферу свернуть в лес и отправился один на командный пункт дивизии, оставив машину с шофером и Федоровым в лесу, уже на ходу приказав:

— Через час быть на КП.

Беспрепятственно повторив весь путь Федорова по всему хозяйству штаба дивизии и убедившись в правдивости доклада агитатора, он зашел в блиндаж командира дивизии и его заместителя по политической части. Проходя мимо адъютанта, который в это время грозно кричал на кого-то в телефонную трубку, генерал по-солдатски козырнул ему и также беспрепятственно прошел в кабинет комдива.

— Хорошо, что я не диверсант, — улыбаясь, заговорил генерал, — но что могло бы случиться с вашим штабом и с вами, если бы я оказался им?

Ничего не понимая, командир дивизии и его замполит, узнав генерала вскочили с мест и наперебой стали спрашивать:

— Товарищ генерал, что с вами? Почему вы в таком виде? Что случилось?

Сбросив солдатскую шинель, генерал зло закричал:

— А я хочу вас спросить! Почему вы! в «таком виде»?! Почему вы! в таком беспечном состоянии?! Почему вы! опустились до такой преступной халатности?! Где ваша фронтовая бдительность?! Где охрана штаба?! Что у вас делает комиссар штаба?!

— Несколько дней назад, — успокоившись немного, продолжал генерал, — мой работник — в форме капитана! — обошел все отделы вашего штаба: разведроту, офицерскую кухню, склады и самого «бдительного» часового — комендантский взвод, а сегодня — в форме солдата! — я проделал тот же маршрут, и ни его, ни меня нигде и никто не только не задержал, но даже не спросил: кто я такой, почему расхаживаю по расположению штаба дивизии? Это что такое?! Как это называется на военном языке, я уже не говорю, на фронтовом?! Почему вы подвергаете свой штаб и самих себя смертельной опасности?! Кто вам дал на это право?!

Поняв наконец «шутку» генерала, комдив и его замполит стояли теперь навытяжку, опустив глаза.

— Соберите начальников отделов штаба дивизии, командиров частей и начальников штабов, — распорядился генерал. — А комиссара штаба дивизии немедленно ко мне.

В штабе поднялся настоящий переполох. Через непродолжительное время на всех выездах и въездах, на всех проходах и тропинках были выставлены часовые. Установлены пароль и пропуск. Пищеблок был закрыт для всех посторонних. У складов выставлена охрана.

Закончив поздно вечером совещание, генерал обратился к комиссару:

— Ну а вы, товарищ Гинсбург, побыстрее собирайтесь, поедемте со мной. Вам тут больше делать нечего. Порядок на командном пункте навели без вас. Побудете немного в резерве, пока подыщем вам подходящее место, где-нибудь в стрелковом батальоне.

Услышав такое намерение начальника политотдела армии, комиссар побледнел и не мог сдвинуться с места. Генерал с презрением рыкнул:

— Что вы сидите, раскапустившись?! Собирайтесь! Живо!

Еле оторвавшись от стула, Гинсбург медленно побрел к выходу. Вызвали машину и стали ожидать комиссара штаба. Наконец он появился. Два солдата в обеих руках с трудом тащили его громоздкие вещи; еще два больших чемодана, пыхтя и отдуваясь, тащил сам Гинсбург. Все вылезли из машины и стали укладывать вещи штаба. Но не тут-то было. Вещи никак не умещались в американском «виллисе». Правда, вещи можно было все же как-то втиснуть в кабину, но тогда негде было бы поместиться самому комиссару и капитану Федорову.

— Вот это хозяйство! — наблюдая за погрузкой вещей, тяжело вздохнул генерал и повернулся к комиссару: — Вот что, товарищ Гинсбург, возьмите подводу и приезжайте в политотдел армии завтра. Сейчас мы вас не поднимем, у вас слишком много вещей. — Приказал солдатам: — Вынимайте все обратно!

Когда все было выгружено, генерал, садясь в машину, крикнул:

— Капитан Федоров, садись! Поехали!

Как правило, после доклада политуправлению фронта о вскрытых недостатках по охране штаба в одной из дивизий следовала обычная в таких случаях директива о повторении данного опыта во всех других частях и соединениях фронта. Вместо этого к нам вдруг зачастили работники политуправления фронта.

Первым прибыл некий майор. Пошептавшись о чем-то наедине с Гинсбургом, он тут же уехал, не сказав никому ни слова. Вслед за ним прибыли два подполковника. Они также прежде всего посекретничали с Гинсбургом, но затем явились к начальнику политотдела армии и дипломатично, окольными путями, стали добиваться направления Гинсбурга в резерв политуправления фронта.

— Зачем же он вам нужен, такой «хороший», в резерве управления? — в упор спросил генерал у этих ходатаев.

Сделав кислую мину, подполковники тут же исчезли.

Вслед за подполковниками прибыл полковник. Он тоже с ходу бросился к Гинсбургу. Последний же, видя настойчивость и упорство генерала и боясь как бы действительно не угодить в стрелковый батальон, изрядно перетрусил и за несколько дней пребывания в резерве политотдела армии сильно похудел и вообще как-то опустился, хотя резервисты питались вместе с нами, в одной столовой и одними продуктами.

Переговорив о чем-то с Гинсбургом, полковник демонстративно похлопал его по плечу и ободряюще заявил:

— Выше голову, Мотя (имя Гинсбурга, как мы потом узнали, было Мотель), не оставим тебя в беде.

К начальнику политотдела армии полковник так и не обратился. Но на второй же день после его возвращения в политуправление фронта была получена грозная телеграмма, требующая немедленно откомандировать Гинсбурга в их распоряжение. Возможно, все это делалось без ведома начальника политуправления и самого члена Военного совета фронта, однако в это верилось с трудом.

Узкое совещание

Вскоре после этого события в нашу армию приехала комиссия ЦК ВКП(б) для проверки деятельности армейской партийной организации. После обследования частей, дивизий и отдельных аппаратов армии, в которых деятельное участие принимали и мы, работники политотдела армии, комиссия ЦК созвала широкое армейское совещание с участием представителей частей и соединений, на котором были обсуждены итоги проверки, сделаны выводы и даны практические предложения по устранению вскрытых ошибок и недостатков.

Вслед за этим широким совещанием было созвано совещание работников аппарата политотдела армии, после которого председатель комиссии объявил:

— Все участники совещания могут быть свободны, за исключением начальников отделов и работника, осуществляющего надзор за печатью.

Этим работником был я. Что бы это значило? Я был озадачен.

Когда дверь была закрыта, председатель комиссии, обращаясь к оставшимся в зале, сказал:

— Мы оставили вас, товарищи, чтобы ознакомить с материалами обследования редакции и типографии армейской газеты. Дела здесь обстоят неважно, и, что особенно плохо, нам так и не удалось до конца вскрыть ошибки и недостатки, которые процветают в этом коллективе из-за сознательной и, я бы сказал, продуманной запутанности и запущенности дел. Странным и нездоровым нам кажется и тот факт, что весь состав редакции, от редактора до курьера и конюха, оказался одной национальности, все — евреи.

— Чем это объяснить, товарищ майор? — обращаясь ко мне, спросил председатель комиссии.

Застигнутый врасплох, не имея ни малейшего представления об особенностях этой национальности, я бы сказал, довольно неопределенных для меня особенностях, я ответил вопросом на вопрос:

— А что если бы там оказались все только русские, украинцы или, допустим, белорусы?

Посмотрев на меня удивленным, но вместе с тем спокойным и выразительным взглядом, он так же сдержанно, но твердо и решительно произнес:

— Наивный вы человек, товарищ майор. Поскольку вы с виду уже немолодой человек, а следовательно, и немолодой работник, то кому-кому, а уж вам-то давно должен быть известен наш партийный и советский принцип подбора и расстановки кадров. Как же вы так легкомысленно относитесь к этому очень важному делу? Вы что, действительно считаете этот факт случайным? Или вы и сами подбирали свой аппарат по строго национальному принципу, а может — сватовства или кумовства, подхалимства? Ведь если по такому «принципу» будет подобран аппарат, то от такого «аппарата» — добра не жди. Не случайно, даже нам, людям с большим опытом инспекторской и ревизионной работы, не удалось до конца распутать все те безобразия, которые творятся в этом коллективе.

Это «отеческое» внушение меня сильно задело, и, как только совещание закончилось, я немедленно отправился в редакцию армейской газеты. Я все еще никак не мог поверить тому, что сообщил нам председатель комиссии ЦК.

Конечно, думал я, какая-то доля правды в его сообщении есть, но тому, что там все поголовно евреи, вплоть до конюха и курьера, я не верил. Многих работников редакции я знал лично — да, они были евреями, но это еще не говорило о том, что и все остальные, вплоть до обслуживающего персонала, — тоже евреи. «Кому и для чего понадобилось бы тащить на фронт обслуживающий персонал? — рассуждал я. — Ведь это же не ведущая, не определяющая группа работников, во всех редакциях она, как правило, комплектовалась из местного населения». Однако опровергнуть сообщение председателя комиссии ЦК и тем более доказать обратное мне было нечем. Не было фактов. Я еще не вникал в этот вопрос и сейчас, направляясь в редакцию с твердым намерением добыть факты, я незаметно для себя подошел к речушке, за которой находилась вторая часть деревни, в ней-то и располагалась редакция армейской газеты.

Разговор в редакции

Несмотря на вечерний час в редакции еще было людно и шумно, одни журналисты сдавали материалы секретарю и готовились к новым командировкам, другие — только что вернулись из частей и делились с товарищами свежими новостями и впечатлениями; ответственный секретарь редакции — эта рабочая лошадка всякого издательства, принимал от корреспондентов материалы, быстро просматривал и так же быстро раскладывал по своим тематическим полочкам, давал какие-то наставления отъезжающим и вообще был занят, что называется, по горло. Тем не менее мне тоже необходимо было иметь дело именно с ним, с товарищем Вишневским.

Выждав момент, я попросил у него картотеку штатного состава рабочих и служащих редакции и типографии. Просматривая ее, я удивился: множество русских, украинских, белорусских и даже литовских фамилий, но имена и отчества — неизменно еврейские, не скрывалась и национальная принадлежность.

Перебрав всю картотеку, я тяжело вздохнул. Я был окончательно сражен. В моей голове вновь прозвучал вопрос председателя комиссии: «Вы что, действительно считаете этот факт случайным?» Нет, теперь я уже не считал этот факт случайным. Теперь я отчетливо видел проявление реакционного национализма в его самой отвратительной, безобразной, наглой и беспринципной форме. Кажется невероятным, чтобы среди народности, которую фашизм безжалостно и зверски истребляет поголовно, среди народности, которая в нашей советской стране впервые в мировой истории обрела полную реальную свободу, гарантированную Конституцией, чтобы среди этой народности, словно в знак черной неблагодарности, могли появляться элементы, которые, игнорируя национальное равенство и свободу, существующие в нашей стране, проводят политику двойной игры. Внешне они рядятся в одежду патриотов, а внутренне делят наше советское общество на «своих» и «чужих». Невероятно, но это факт! Вот она, гнусная идеология буржуазного национализма. От нее не так уж далеко и до политики «разделяй и властвуй».

Закончив просмотр картотеки, я сидел, погруженный в глубокие раздумья. Ночь между тем легла на землю темным покрывалом, но я этого даже не заметил. Вспыхнула яркая лампочка, свет ударил по глазам, и я словно очнулся от долгой спячки. Нахмурившись, окинул взглядом большую комнату редакции, плотно уставленную столами и стульями, но никого кроме ответственного секретаря редакции Вишневского в ней не было, это он включил свет над своим столом, остальные уже разошлись.

— Вы чем-то озабочены, товарищ майор? — продолжая просматривать бумаги, спросил Вишневский.

— А что, разве заметно?

— Да. Заметно. И даже очень. Но, кажется, я догадываюсь, что вас так волнует.

— И что же именно?

— Вас волнует подбор кадров в нашей редакции, не правда ли?

— Может быть.

— Но вы думаете, что он волнует только вас одного?

— О, далеко не так.

— По национальности я тоже еврей, но мне противна эта идеология национализма. В наших советских условиях — это какой-то анахронизм, какая-то гнилая болячка, разъедающая здоровое тело.

— Да, это безусловно верно, — подтвердил я, — но скажите, кто же является носителем этой заразы? Вам ведь виднее, вольно или невольно вы все-таки участвуете в проведении этой политики, а мне разобраться в этом очень трудно. Я русский, хотя ношу украинскую фамилию и родился на Украине. Всю сознательную жизнь я прожил в Казахстане, но ничего подобного я там не наблюдал.

— Вы, кажется, подозреваете и нас с редактором как участников такого «подбора». Но это уже несправедливо. Когда я приехал сюда, аппарат в основном был укомплектован. Редактор же приехал намного позже меня. Хотя, правду говоря, и при нас пополнение подавалось одной и той же рукой. Но чья конкретно это рука, мне совершенно неизвестно. Известно лишь, что она находится за пределами нашей армии, где-то выше, но где именно, я не знаю. Это уж ваше дело и дело комиссии ЦК добираться до корней. — И уныло добавил: — Неприятно, конечно, оказаться в моем положении, ведь как-никак ответственный! секретарь. Но знаете, поначалу все это бросалось в глаза, волновало и даже возмущало, но, утонув в этих вот бумагах, — он показал на ворох корреспонденции, лежащих на столе, — забываешь иногда не только о политике, даже о времени, поесть не успеваешь, очень много работы.

Все перечисленное — факты. Эти явления, как и другие, подобные им, процветали открыто, о них знали многие на фронте. Говорили, что за ними внимательно и постоянно следит член Политбюро, секретарь ЦК ВКП(б) и член Военного совета Ленинградского фронта А. А. Жданов. В кругах армейских и фронтовых политработников тогда открыто говорили, что Л. 3. Мехлис был отозван с Волховского фронта по требованию Жданова. На его место был прислан товарищ Штыков — деятельный партийный работник. Я видел его еще в начале войны, когда мы дрались с немцами в Мгинском районе, тогда он работал секретарем Ленинградского обкома ВКП(б) по сельскому хозяйству и приезжал зачем-то в нашу дивизию с группой генералов и гражданских лиц. Внешне он казался каким-то мужиковатым, но уже тогда в нем был виден активный и энергичный работник, смело и напористо вникающий в суть вопросов.

После изменения политического руководства фронта работа в армии заметно оживилась. Оживилась не только партийно-политическая, культурно-просветительская и воспитательная работа, одновременно активизировались и боевые действия фронта.

Дело разведроты. Михаил Иванович Калинин

Еще одно интересное и в то же время неприятное событие этого периода запомнилось мне на всю жизнь.

Приехавший с московского совещания фронтовых агитаторов все тот же капитан Федоров докладывал нам об итогах этого совещания:

— Интересные примеры работы в войсках приводили агитаторы многих фронтов, армий, дивизий, но самым волнующим и ярким было выступление Михаила Ивановича Калинина. Всю свою речь он построил на фактах, живых примерах и документах. Мы слушали его, и нам казалось, что он всюду был, все видел и все знает, причем знает о нас много такого, о чем мы и сами не знаем, не слыхали и даже не подозреваем. Верите, я чуть не упал со стула, когда Михаил Иванович, перечисляя недостатки работы в войсках, вдруг заявил: «Какова же цена нашей агитационной, пропагандистской и партийной работе, если, например, 44-я стрелковая дивизия, которая вот уже два года стоит под Киришами, за все это время не взяла ни одного «языка»?!»

Сидевший на председательском кресле начальник политотдела армии генерал-майор Емельяненко вытянул шею, пристально вглядываясь в лицо докладчика, и с каким-то ужасом на лице переспросил:

— Прямо-таки вот так и сказал?!

— Да, прямо так и сказал, — подтвердил докладчик. Покопался в планшете и передал бумаги генералу: — Вот, пожалуйста, стенограмма выступления Михаила Ивановича Калинина. Здесь все зафиксировано.

Не дослушав доклада, генерал передал руководство совещанием подполковнику Сазикову и вышел. Сел в свой «виллис» и уехал в дивизию.

Так началось «дело разведроты». При расследовании фактов выяснилась гнусная и преступная роль в этом деле командира разведроты старшего лейтенанта Файнберга.

Разведывательные операции рота проводила строго по плану, но ни одна из них не достигала цели и не приносила успеха. Из-за своей трусости Файнберг договорился с определенной группой разведчиков, и они всякий раз выбирали такое место для операции, где их не могли ни видеть, ни слышать товарищи по дивизии, затем имитировали бой и, по договоренности, наносили ранения одному-двум из своей группы; возвратившись, докладывали о неудаче операции. Два комсомольца-разведчика, не согласившиеся на эту подлую измену, были убиты группой Файнберга. После тщательного расследования данная разведрота была расформирована, а конкретные виновники осуждены военным трибуналом.

Нас преобразуют в корпус

Киришская группировка немцев была, наконец, разгромлена. Войска противника откатились далеко за речку Тигоду по направлению к Чудову. Киришский железнодорожный узел был полностью и навсегда освобожден нашими войсками. Еще один железнодорожный путь к Ленинграду был открыт. Город теперь зажил настоящей боевой жизнью. Его снабжение улучшалось с каждым днем, возрастала и крепость его обороны, и уже никто не сомневался, что рано или поздно Ленинград будет освобожден полностью и окончательно.

Возвращаясь поздно вечером из войсковых частей, преследовавших отступающего противника, я неожиданно, впервые за все время войны, увидел возле Киришского железнодорожного моста, взорванного немцами, множество ярких электрических огней и был приятно поражен этим зрелищем. Оказалось, уже на второй день после освобождения Киришей туда прибыла ремонтно-восстановительная бригада со своей мощной передвижной электрической станцией и, несмотря на близость фронта, немедленно приступила к восстановлению моста. Работа велась интенсивно и днем и ночью. Фашистская авиация теперь уже не являлась тому препятствием: будучи в жалком состоянии, она едва справлялась с боевыми задачами. Оказавшись через полтора года на месте бывшего нашего плацдарма за Волховом — я не узнал его! Вместо дремучих лесов, окаймлявших болота, по которым проходила наша линия обороны, теперь лежала голая, лишенная всякой растительности, местность. Откуда-то появившиеся барханные пески пересыпались под ногами, как в Каракумской пустыне. Некогда зеленевшее осокой кочковатое болото теперь было черным, словно перепаханное плантажным плугом.

Кладбище павших в боях воинов, заложенное нами на красивой опушке на склоне холма, ныне сиротливо лежало у подножия голой возвышенности. Высокая насыпь полотна железной дороги, проходившая в теснине густых лесов, возвышалась сейчас над голой степью, сверкая ребрами шпал, мостов и переходов. Только кое-где торчащие пни от деревьев, сбитых снарядами, минами и авиабомбами, напоминали, что некогда здесь был лес. На огромном пространстве вокруг Киришей лишь изредка виднелись куски ободранного леса. А ведь до войны все здесь утопало в роскошной зелени непроходимых лесов.

Иван + Соня =...

Дело шло к осени. В связи со значительным улучшением позиций на участке нашей армии и повсеместным изгнанием врага за Волхов, штаб и политотдел армии переместились в другое место, поближе к передовой линии фронта. Но не успели мы обжиться на новом месте, как был получен приказ о ликвидации нашей армии и создании на ее основе корпусов.

Началось распределение работников по другим армиям и новым корпусам. Наконец получил назначение и я.

Одним из наиболее близких и уважаемых моих товарищей в нашем отделе был агитатор майор Любецкий Иван Николаевич, мы с ним одними из первых начали свою службу в политотделе армии. Он еще оставался на месте, и, собравшись в путь, я зашел к нему проститься. Время поджимало, я торопился, открыл дверь, сделал шаг в комнату — и отпрянул! Посередине комнаты освещенные утренним солнцем, весело улыбаясь, горячо обменивались любезными-комплиментами, держась за руки, майор Любецкий и молоденькая девушка в гражданском платье.

В селе, где располагался политотдел, и в окрестных селах гражданского населения не было. В оставленной нами деревне и в Будогощи таких девушек я не встречал, а в армии все женщины носили военную форму. Эта же одета была хотя и скромно, но элегантно, аккуратность и строгость как-то удивительно хорошо сочеталась в ней с простотой. Откуда она? Наверно, из Ленинграда, подумал я. Стоя перед Любецким, она вертелась на своих каблучках, весело щебетала, пристально всматриваясь в своего визави, словно первой открыла доселе никому неизвестный и самый драгоценный элемент таблицы Менделеева. Не выпуская из рук девушку, Любецкий повернулся ко мне и весело закричал:

— А-а, товарищ майор! Заходи, заходи, дорогой! Знакомьтесь: моя невеста, — он слегка подтолкнул девушку ко мне. — Приехала повидаться и познакомиться лично. До сих пор мы были знакомы только по письмам да фотографиям, а сейчас вот... — Он схватил девушку за обе руки и, притянув к себе, хотел было поцеловать, но она деликатно уклонилась, погрозив ему пальчиком.

Все еще не отпуская ее, Любецкий стал горячо объяснять:

— Вы представляете ее путь?! Из Ярославля, в Будогощь, оттуда... в неизвестном направлении! Попробуй, найди нас! И как она нашла?! Просто удивительно! Вот героиня! — любуясь невестой, восхищался Любецкий.

Шагнув навстречу, девушка протянула мне пухленькую ручку и тихим голосом назвала свое имя:

— Соня.

Я тоже представился.

— Ну, что же ты стоишь?! — воскликнул Любецкий. — Снимай шинель, садись, а мы с Соней сейчас что-нибудь придумаем с завтраком.

На столе появилась бутылка мадеры трех- или четырехлетней выдержки, из своей дорожной корзины девушка достала искусно зажаренную рыбу, домашнее печенье, разного рода сдобу, Любецкий открыл несколько банок рыбных и мясных консервов, и наш маленький стол уже ломился от изобилия.

Сердечно поздравив молодых, я поблагодарил за угощение, пожелал им семейного счастья и попросил разрешения отбыть в назначенную мне часть.

Ну, а что же произошло с этой милой парой? — спросит читатель. — Как сложилась дальнейшая их судьба, устояла ли их любовь? Обо все этом и многом другом могут рассказать они сами, герои моей повести — Иван Николаевич Любецкий, ныне он полковник, а может, уже и генерал, он по-прежнему служит в Советской армии; и его жена — мать четверых взрослых детей. Я же в этом деле — ни бум-бум.

 

В ПОЛИТОТДЕЛЕ КОРПУСА. НОЯБРЬ 1943 — МАЙ 1945

Поиски места назначения. «Отдать вас под суд?..» Новые коллеги. Встреча на концерте

Поиски места назначения

В тот день мне предстояло проделать большой и трудный путь, за одни сутки нужно было пройти более ста километров и разыскать свой корпус. Основным ориентиром была некая Малая Вишера, где-то там, возле этого райцентра, происходило переформирование нашей армии. Отыскал бывшего секретаря армейской парткомиссии подполковника Абишева — мы были назначены в один корпус, и часам к одиннадцати мы отправились.

По прифронтовым дорогам шло довольно оживленное движение и днем и ночью. Дороги и мосты были всюду исправны, служба регулирования движения на дорогах поставлена удивительно четко, всюду был виден безукоризненный порядок, чувствовалось хорошо организованное и налаженное военное хозяйство. Тем не менее найти на фронте, в незнакомой обстановке, ту или иную воинскую часть или соединение было делом нелегким. Первые несколько километров мы шли пешком, пока не вышли на большой перекресток с пропускным пунктом, на одном из дорожных указателей значилось: «На Малую Вишеру». Мы обрадовались, можно сесть на попутную машину. Однако регулировщица нам заявила:

— Не имеете права. Сначала получите разрешение командира дорожного батальона.

Делать было нечего, фронт есть фронт, здесь нельзя доверять лишь знакам различия и просьбам, необходима тщательная проверка. Разыскали в придорожном лесу добротный, глубокий и крепкий блиндаж командира дорожников и от него узнали, что на Малую Вишеру прямого сообщения нет.

— В том направление машины идут только случайные и очень редко, — сказал командир. — Отсюда вы можете проехать километров на сорок поближе, до разъезда, а дальше, оттуда до Малой Вишеры двадцать пять километров, — снова пешком или, если удастся, по железной дороге, но ее там часто обстреливают немцы дальнобойной артиллерией, и поезда практически не ходят, если только случайно подвернется какой-то транспорт. А самый надежный «транспорт» — «одиннадцатый номер», по шпалам.

— Так эдак можно протопать до Малой Вишеры часов десять-пятнадцать, а мы должны прибыть на место завтра утром, — возразил Абишев.

— Возможно, у вас и получится. Но я тут помочь вам ничем не могу, — спокойно сказал командир.

Разумеется, мы поблагодарили его и за такую информацию.

Все-таки, воспользовавшись попутной машиной, мы проехали сорок-сорок пять километров в нужном направлении. Сошли мы в районе торфоразработок, но сейчас никаких работ здесь не велось, сухой торф лежал в небольших штабелях длинными, так и не вывезенными рядами. В лесу на окраине участка виднелись барак и небольшой, но аккуратный домик с парадным крыльцом, возле которых происходило довольно оживленное движение. Это оказалась рота резерва, от них мы узнали, что до Малой Вишеры напрямую, по лесам и болотам, километров тридцать, а до известного нам разъезда — двенадцать-пятнадцать.

— Между Малой Вишерой и разъездом поезда ходят часто, — ободрили нас, — так что вы рискуете попасть на место значительно раньше, чем вам обещали.

Естественно, мы направились на многообещающий разъезд. Шли быстро, хотя и без дороги, руководствуясь только указанными нам ориентирами.

Когда мы добрались до разъезда, на поля и леса уже легла ночь. Никакой оказии на Малую Вишеру вечером и ночью не предвиделось. На путях стояло десятка полтора-два вагонов, груженных лесом и торфом, ожидая отправки на Малую Вишеру, но паровоза возле них не было, его ожидали к утру. Пришлось нам заночевать на разъезде.

До войны, как видно, здесь велась значительная погрузо-разгрузочная работа, сохранилось несколько домов барачного типа и частных коттеджей, среди них выделялось здание конторы. Особых разрушений не было, но война все-таки прошлась и по этому захолустью, вокруг разъезда мы увидели несколько больших и малых воронок от авиабомб и снарядов, стекол в окнах почти не было, в некоторых зданиях взрывной волной вырвало двери. Жителей не было, хотя небольшая группа рабочих и служащих все еще хлопотала на разъезде.

Поговорив с рабочими, мы узнали, что они и их семьи живут сейчас примерно в километре отсюда в землянках и заброшенных блиндажах, а здесь жить опасно, немцы уже не раз обстреливали разъезд дальнобойной артиллерией.

Договорившись с охранником, что он разбудит нас ночью, если появится паровоз, мы пошли на ночлег в соседний домик, сохранивший исправными ставни и двери.

В домике оказалось несколько деревянных топчанов, железная койка, стол и две длинные скамейки, а в двух других комнатках на полу лежал толстый слой спрессованного сухого сена; вероятно, не так давно здесь жила рабочая бригада, а может, небольшое воинское подразделение. Пожевали сухой паек, запив холодным чаем из фляг, и улеглись отдыхать.

Только к одиннадцати часам утра прибыл наконец долгожданный паровоз. Быстро прицепившись к составу, он помчал нас в райцентр. Уже на подъезде к городку — мы стояли на тормозной площадке — был отчетливо слышен резкий свист снарядов, а затем они летели уже через нас, куда-то вперед, в сторону фронта, находящегося отсюда на расстоянии тридцати-сорока километров.

Когда мы сошли с поезда на станции Малая Вишера, оказалось, что минут за десять до прибытия нашего состава станцию обстреляли: немцы приловчились свой поезд с дальнобойными орудиями подгонять поближе к железнодорожному мосту через Волхов и часто обстреливали районный центр.

Разыскав в Малой Вишере коменданта, мы узнали от него только местонахождение штаба армии, в составе которой формировался наш корпус. О существовании самого корпуса он не знал и даже не слышал.

«Отдать вас под суд?..»

Четвертого ноября 1943 года мы наконец разыскали свой корпус.

Управление корпуса расположилось в пятнадцати-семнадцати километрах юго-западнее Малой Вишеры, в большом девственному лесу. Штаб и все его службы размещались здесь не в блиндажах и землянках, как обычно на фронте, а в небольших специально построенных, вполне пригодных для жилья и работы деревянных, рубленных из бревен домиках с маленькими застекленными окнами, столами и даже топчанами. Хотя домики внутри и не были оштукатурены или ошелеваны, а в большинстве из них не было деревянных полов, тем не менее жилье было вполне благоустроенным, даже проведено электричество. Лесная чаща вокруг была довольно густой, и домики в ней настолько терялись, что поначалу было трудно найти ту или иную службу или отдел штаба. Лес выглядел как парк из смешанных, разумно подобранных пород. Хвойные, как всегда, украшали «общество» своим вечнозеленым нарядом, а лиственные, давно осыпавшись, свистели на ветру голыми ветвями, их некогда зеленая листва теперь лежала вокруг упругим и мягким бледно-желтым пластом, прилипая к подошвам и волочась за ногами. В глубине чащи еще сохранился, укрывшись от свирепых северных ветров и морозов, роскошный зеленый кустарник. Стояла классическая поздняя осень.

Обычного в это время в здешних местах холода еще не чувствовалось, но и приятного тепла уже не было. Ежедневные ночные заморозки вытягивали последнюю влагу из почвы, превращая ее в белый иней, которым припудривали высохшую лесную траву. Особой, такой надоедливой в этих краях, сырости этой осенью не было, но и пыли не наблюдалось. Фронтовые дороги, гладко отполированные колесами повозок и автомобилей, серебром блестели не только днем под лучами яркого солнца, но и в лунную ночь.

Домики управления корпуса были расставлены в беспорядке по всему лесу, охватывая около полутора-двух квадратных километров, поэтому нам пришлось долго плутать в поисках места обитания начальника политотдела корпуса. Разыскали мы его только к концу дня, когда в лесу уже стояли сумерки.

Преодолев большое расстояние на разных видах транспорта и пешком, осилив множество трудностей в розыске самого корпуса, мы и не подозревали, что встретим такой, мягко говоря, неприветливый прием со стороны нашего нового начальника. По предписанию мы должны были явиться к месту назначения четвертого ноября к десяти часам дня, и мы явились в назначенный день — правда, к шести часам вечера, но своей вины в этом не видели и даже ничего похожего не ощущали, считая, что все же смогли добраться вовремя.

Приняв рапорт и сопроводительные документы, начальник политотдела корпуса полковник Епифанов окинул нас исподлобья безразличным взглядом, руки не подал и даже не пригласил нас сесть. Помолчав и по-прежнему не глядя на нас, полковник вдруг тихо, будто сам себе, произнес:

— Ну, что же с вами делать? Отдать вас под суд, что ли?

Была ли это своеобразная шутка, или это было серьезное стремление припугнуть нас сразу, дескать, смотрите у меня, в будущем никакого потворства и снисхождения не будет! — во всяком случае на нас такой прием произвел не вполне радостное впечатление. Однако внешне полковник не выразил признаков агрессивного настроения.

Мы не знали его биографии, тем не менее было видно, что это рабочий человек, с развитыми кистями рук, узловатыми пальцами. Его слегка скуластое лицо с черной копной волос и такими же черными глазами свидетельствовало о каких-то его далеких азиатских предках, хотя говор был чисто волжский.

Среднего роста, хорошо сложенный, с развитой грудной клеткой он обладал тихим, спокойным и каким-то кротким голосом. В то же время по натуре он был упорным и настойчивым.

После нашего объяснения о причинах несвоевременной явки полковник смирился и, вызвав ординарца, приказал поместить нас в домик № 3.

Оказалось, несмотря на опоздание, мы с подполковником были первыми прибывшими из работников политотдела корпуса.

Устроившись в одной комнатушке, мы невольно вернулись к нашей встрече с начальником.

— Ну и прием устроил нам полковник, — первым заговорил я.

— А ты что, рассчитывал на триумфальный прием? — откликнулся Абишев.

— Ну, может, и не триумфальный, но и не на такой.

— Гм-м, — как-то неприязненно хмыкнул Абишев, — может, тебе еще медаль повесить за то, что во время войны ты опоздал на целых восемь часов?

— Зачем же? Медали никто не просит, но человеческое отношение к людям должно быть всегда, даже и на войне.

Между прочим, проработав затем с полковником Епифановым более двух лет, я никогда не видел в его действиях ничего опрометчивого, неразумного, неприятного или грубого. Наоборот, я проникся к нему искренним уважением и всегда старался выполнить любое его задание. Нам суждено было дослужить в одном корпусе до Победы и даже больше, вплоть до ликвидации корпуса после войны.

Новые коллеги

Один за одним стали прибывать остальные работники политотдела корпуса. Прибыл на должность инспектора чем-то вечно недовольный майор Звонков. Хмуря брови, он долгое время разговаривал с нами нехотя — видно, считал это ниже своего достоинства, и постоянно подчеркивал, что до войны работал начальником или замначальника политотдела не то водного, не то железнодорожного транспорта, явно давая понять, что своим нынешним назначением крайне недоволен. Нам же так и хотелось спросить: «Мы-то при чем?»

Затем прибыл капитан Воробьев. Он был среднего роста, с широкой, до самого затылка, лысиной, с открытым, добродушным лицом, серыми глазами и приятным театральным баритоном. Остроумный и веселый собеседник, он, оказалось, до войны работал в Астрахани директором не то оперного, не то драматического театра; как специалист своего дела он и здесь призван был возглавить сферу культурно-массовой и просветительской работы.

Потом прибыл Саша Лебедев. Капитан по званию, он прибыл с назначением на должность помощника начальника политотдела корпуса по комсомолу. Бывший танкист, Саша волей судеб попал в стрелковое соединение. Хотя недовольства своим назначением он и не высказывал, тем не менее часто сетовал, что не удалось получить назначения в танковую или механизированную часть, уж больно ему по нраву механизация. Откровенно говоря, мы ему в этом сочувствовали. Стоило завязать разговор на его любимую тему, как он готов был бесконечно рассказывать о жизни и боевых делах танкистов; более того, стоило появиться в нашем корпусе какой-либо танковой или мотомеханизированной части, как, бывало, Сашу оттуда не вытащишь. Выше среднего роста, с лицом, слегка поцарапанным оспой, он, как и многие танкисты, плохо ходил в строю. Ступни его ног во время ходьбы как-то странно заворачивались внутрь, казалось, что он огребает ногами, как веслами, под себя, от этого он часто сбивался с ноги, нарушая строй.

Вскоре приехал заместитель начальника политотдела, обладатель зализанной лысины на торчком стоявшей голове. Это был сухой педант и страстный приверженец формы. В своей деятельности он страшно дорожил внешним лоском и любил, чтобы форма всегда и при всех условиях блестела всеми своими гранями. Содержание, смысл, цель — это неважно. Лишь бы по форме было красиво. Где он получил такое «марксистское» воспитание, кто ему привил этот сухой педантизм, это зазнайство и высокомерие — неизвестно, но только проработали мы с ним недолго. Как внезапно он однажды у нас появился, так же внезапно он и исчез.

На его место прибыл подполковник Ященко. Это был человек средних лет и среднего роста с приятным баском; от широкого лба до самого затылка блестела роскошная лысина, и лишь где-то возле ушей и на нижней части затылка чернели некогда красивые волосы.

Несмотря на чисто субъективные особенности отдельных наших товарищей, коллектив управления корпуса сложился хороший и деловитый. Командовал корпусом генерал-майор Соловьев, начальником штаба назначили генерал-майора Абашкина, начальником связи — полковника Панина, начальником тыла — полковника Федорова, эти и другие работники управления были хорошими, опытными, деловыми и преданными Родине людьми. С ними было легко и приятно работать. Оттого и корпус всегда выполнял свои боевые задачи.

До конца войны не было ни одного случая, чтобы кто-либо из управления нашего корпуса в чем-то скомпрометировал себя, проштрафился или неудовлетворительно выполнял свои обязанности. Все работали честно, добросовестно и в полную меру своих сил и способностей. Что же касается политотдела корпуса, то это была единая и дружная семья, способная решать самые сложные задачи. После того как был укомплектован аппарат политотдела и управления корпуса, к нам стали поступать дивизии, бригады и отдельные спецчасти — корпус начал комплектоваться как боевое соединение.

Мы, работники политотдела, все время пропадали в дивизиях, бригадах, полках, батальонах и ротах, инспектируя их боевую и политическую подготовку. Проверяли ротные партийные и комсомольские организации; обучали их практике работы в боевой обстановке; читали личному составу лекции и доклады, освещая вопросы международной, внутренней и военной политики нашей партии; проводили беседы, разъясняя боевые и политические задачи; вели культурно-просветительскую работу и развивали художественную самодеятельность; постоянно обращали внимание на вопросы снабжения, обслуживания, быта солдат и офицеров, заботились о налаживании и улучшении питания и так далее.

Всю свою работу в частях и соединениях мы стремились подчинить задачам укрепления твердой воинской дисциплины и воинского порядка, четкого и своевременного выполнения приказов командира, воспитания высокого чувства советского патриотизма и честного исполнения воинского долга. Только осознанное отношение ко всем этим и другим вопросам войны со стороны солдат и офицеров способно создать прочную, стойкую и непобедимую армию. Солдат, не понимающий необходимости твердой дисциплины и порядка, беспрекословного, точного и своевременного выполнения приказа командира, не может быть надежным солдатом.

В частях и подразделениях шла повседневная упорная и кропотливая учеба. Детальнейшим образом изучалась материальная часть как отечественного, так и вражеского оружия. На учебных полях до мелочей отрабатывались вопросы взаимодействия в бою частей, подразделений и различных родов войск и оружия, вопросы атаки и штурма укрепрайонов и отдельных укреплений, форсирование преград и преследование. Словом, корпус готовился к наступательным действиям.

Встреча на концерте

Почти полных два месяца шла самая настойчивая, самая трогательная и самая кропотливая подготовка к наступлению, и, когда все уже было готово, в наш корпус приехала большая концертная бригада из Ленинграда.

Зима в том году почему-то не торопилась, даже в декабре мы все еще не видели большого снега и сколько-нибудь чувствительных холодов. Разбившись на группы, концертная бригада разъехалась по частям и соединениям корпуса и приступила к показу своего искусства. С увлекательными, живыми, красивыми и потому интересными концертами артисты объехали почти все наши части, давая по несколько концертов в сутки.

Закончив гастроли, бригада артистов вернулась в управление корпуса, где тем временем шла активная подготовка к заключительному концерту. В большом темном бору сооружалась импровизированная эстрада, в «зрительном зале» в слегка промерзшую землю вбивались толстые колья, на них прибивались длинные доски-лавки. Крыша, стены, перегородки, костюмерная и гримировочная тщательно обтягивались брезентовыми чехлами танков и обычными солдатскими плащ-палатками. Электрики налаживали освещение. Занавес сшили из простыней. Армейские художники хлопотали над украшением сцены. Всем ходом работ руководил капитан Воробьев, вспоминая при этом, как досталось ему во время подготовки театра в Астрахани к гастролям знаменитой балерины Ольги Лепешинской.

Наконец все было готово.

Концерт начался рано, ровно в три часа дня. Под конец концерта, когда в лесу уже было темно и яркий свет электрических лампочек залил эстраду, подошла запоздавшая группа танкистов и заполнила собой все обочины и проходы зрительного зала. В это время выступала ведущая артистка ансамбля, зрители тепло и радушно принимали каждое ее выступление, и, когда она закончила свою программу, ее долго не отпускали. И вот, когда она в последний раз, раскланиваясь, прощалась со зрителями, к сцене вдруг подбежал офицер-танкист, сдирая на ходу шлем с головы, и закричал во все горло:

— Лидочка! Ты ли это, родная? — И, вскочив на подмостки, направился к артистке.

Испугавшись чего-то, она вдруг отпрянула к боковине эстрады, а офицер — в недоумении, с широко раскинутыми руками, остановился посередине сцены. Ее замешательство продолжалось всего несколько мгновений; пристальнее всмотревшись в офицера, она вдруг сорвалась с места и опрометью бросилась к нему в объятия. Наблюдая эту сцену, зрительный зал замер от удивления, не понимая в чем дело.

— Наверно, брат с сестрой встретились, — шептались зрители.

А на сцене происходило что-то необыкновенное, волнующее и трогательное. Встретившиеся вцепились друг в друга, плакали и смеялись, целовались и теребили друг друга, на лице каждого, кажется, не осталось живого места — сухого и нецелованного, а они все целовались и целовались, обливая друг друга теплыми слезами радости. Наконец, поняв, вероятно, что оказались на виду, они убежали за кулисы, а зрительный зал неожиданно разразился взрывом бурных аплодисментов.

Концерт продолжался, но почему-то потерял свою прежнюю привлекательность. И артисты, кажется, играли уже не так, и зрители вроде бы стали не те. На все наложила свою волнующую печать эта необыкновенная встреча на сцене. Кто и с кем так горячо встретился на этой импровизированной прифронтовой эстраде, оставалось загадкой. Однако у нас имелись вполне реальные шансы первыми проникнуть в эту тайну, так как та самая артистка занимала комнату в нашем домике.

Когда мы вернулись, артистка со своим офицером уже были дома. Оба выглядели возбужденными, веселыми и радостными. Капитан представился и с каким-то достоинством и гордостью сказал:

— Знакомьтесь, моя бывшая жена Лида.

— К счастью, мы уже знакомы. Но почему «бывшая», — с удивлением спросили мы.

— О! это длинная и тяжелая история, виновниками которой, кажется, стали мы сами. У Лидочки и у меня давно уже нет родителей, — начал капитан, — нам никто не мешал, никто ничего не нашептывал. Мы жили сами, и все было хорошо. Но вот случилось, мы вдруг разошлись. Какая-то неуместная шутка разрослась потом в целый скандал. Сгоряча я быстро оформил развод и уехал из города подальше, а Лидочка осталась в Ленинграде. Несмотря на разрыв, я тяжело переживал разлуку. Я горячо любил Лидочку и все время думал о ней, но писать ей не находил в себе сил. Мешала какая-то досада, обида наверно, а на кого, я и сам хорошо не понимал. В общем, я не писал ей. Ждал, наверно, что она первая напишет. А тут война. И она, разумеется, уже не могла написать мне по той простой причине, что не знала, где я. Не правда ли, Лидочка?

— Да! Правда, миленький, правда! Ох! как я томилась все эти годы, как страдала, — она склонила голову на плечо капитана. — Только никто этого не знал. Я все время думала о тебе, переживала, боялась чего-то и плакала. Правда, меня многие сватали, — лукаво глянув в глаза капитану, сказала женщина, — но я любила только тебя и все ждала, и почему-то верила, что вот-вот мы встретимся.

— Вот и я жил той же мечтой, — подхватил капитан, — а война меня как-то схватила и захлестнула, я стал терять всякую надежду. И вдруг эта встреча — внезапная, неожиданная! Радостно явилась к нам сама. Как я рад этой встрече! А ты, Лидочка, — поцеловав ее в щеку, спросил капитан, — ты рада?

— Ой! не спрашивай, Федя. Я так рада, как я счастлива! — Она еще теснее прижалась к нему.

— А ведь вы теперь чужие люди, официально разведенные, — как бы упрекнул их Абишев.

— Ну, это уж, товарищ подполковник, чистые формальности, их не так уж трудно исправить! Самое главное, что мы снова нашли друг друга!

А время между тем торопило, пора учебы и подготовки к наступлению завершилась, этой ночью, в 22.00, мы выступали, нужно было успеть подготовиться к длительному маршу. Глянул на часы и наш новый знакомый:

— Ну что же, Лидочка... — как-то через силу, сухо произнес капитан. — Время нашей встречи окончено. Я командир. Долг. Меня ждут. — Быстро вынул из планшетки блокнот, написал что-то, вырвал листок и протянул жене:

— Мой адрес. Пиши, родная. Если останусь жив, окончательную встречу отпразднуем в освобожденном Ленинграде. А сейчас — до свидания.

Он хотел прижать ее, расцеловать, но она вырвалась со слезами на глазах:

— Так скоро?!

— К сожалению, да, — подтвердил капитан.

— Нет! Нет! Подожди, Федечка! Я оденусь! Я провожу тебя!

Когда они ушли, мы судорожно, но облегченно вздохнули. И приступили к сборам.

 

ПЕРВЫЙ УДАР ВОЗМЕЗДИЯ. ЯНВАРЬ 1944

Села-кладбища. Сосредоточение. Наступление. Остатки «голубой дивизии» франкистской Испании. Фаустпатроны

Села-кладбища

Близилось наступление.

К местам сосредоточения мы продвигались медленно и скрытно, тихо и незаметно, только по ночам. Нельзя было показать врагу ни малейших признаков нашей передислокации, дабы не раскрыть наших замыслов, тем более места и времени их осуществления.

Небольшое расстояние до берегов Волхова мы преодолевали несколько ночей. Двигаясь в направлении Новгорода, мы ехали древним узким трактом, по его обочинам росли вековые деревья, посаженные еще руками крепостных, в ночной мгле мимо нас проплывали темные корпуса казарм, построенных при Аракчееве, ночью, а иногда и днем мы видели обширные пространства, на которых до войны стояли большие села и небольшие деревни, а сейчас жуткими мертвыми всхолмиями угадывались развалины и пепелища, уже успевшие зарасти высоким диким бурьяном. Все эти многочисленные села и деревни разрушили и сожгли немцы. Летом 1941 года. Без всякой в том нужды. Здесь не проходила линия фронта, эти села никем не использовались в качестве опорных пунктов или позиций. За что же их уничтожили?! За что убили тысячи и тысячи ни в чем не повинных людей — женщин, стариков и детей, а живых угнали в «цивилизованную» Германию, обрекли на муки рабства?!

Жуткий вид этих СЕЛ-КЛАДБИЩ, этих свидетельств человеческой трагедии, рождал гнев в наших сердцах, наполняя душу ненавистью к подлому, тупому, жестокому, не ведающему сострадания и жалости врагу.

Сосредоточение

Сосредоточились мы на левом берегу Волхова. Еще в начале 1942 года здесь был завоеван небольшой плацдарм, затем его расширили до необходимых размеров и перерезали железную и шоссейную дороги Новгород — Чудово. Стрелковая бригада, державшая плацдарм, потеснилась вправо, прикрыв его с севера, а мы своим корпусом, вытянувшись на юг, ближе к Новгороду, охватили почти все остальное поле битвы.

В ночь с 13 на 14 января 1944 года я бегал по берегу Волхова у понтонного моста, успевшего к этому времени крепко вмерзнуть в лед, и направлял колонны танков и самоходных орудий вдоль берега, вверх по реке. Всю ночь откуда-то из темноты появлялись и одно за другим выходили на мост все новые и новые подразделения, шли «тридцатьчетверки», KB и самоходные орудия, под утро проследовали наземные пункты управления авиацией — и всю ночь сквозь грохот движения и моторов, подбежав в голове колонны, я кричал-говорил с командирами. Ночь выдалась очень морозная, но ясная. Высокое темно-синее небо густо усеяли мерцающие звезды, несильный, но резкий северный ветер гнал то широкими, то узкими полосами поземку по полям, льду русла; от гусениц проходившей техники облаками поднималась мелкая, густая снежная пыль; подхваченная ветром, набивалась за воротник, в рукава, резала лицо, затрудняя дыхание, — тяжелая была ночь, но от возбуждения и восторга я даже не чувствовал холода. Конечно, я не раз бывал в танковых частях, подразделениях, но тогда они были рассредоточены по лесам и трудно было представить их численность, ударную силу. И сейчас, когда вся эта мощь двинулась и почти целую ночь с грохотом шествовала мимо меня — я изумился! Численности! Силе! И пришел в неописуемый восторг! Поначалу я пытался считать, но скоро сбился и бросил это бесполезное занятие! В груди не хватало места от радости и гордости за нашу Святую Родину, сумевшую даже в условиях тягчайшей войны собраться с силами и дать фронту все необходимое — для битвы и для разгрома врага! Никогда еще я не видел такого количества и такой силы и мощи танков, а самоходную артиллерию в броне я вообще видел впервые.

Наступление

Пропустив все танки, самоходки и автомашины с боеприпасами, я направился следом. Чем ближе я продвигался к Новгороду, тем выше поднимались берега реки, переходя местами в холмы. Здесь почему-то нарушалось общее правило рек: правый берег обычно бывает высоким и обрывистым, левый — низким и пологим, — я же видел перед собой два высоких берега, отлого снижавшихся к руслу. Здесь, у самой кромки льда, по левому берегу шла довольно наторенная рокадная дорога, надежно укрытая от наблюдения и огня противника. Оба берега в этом месте были голые — ни леса, ни кустика вокруг, поэтому техника маскировалась в многочисленных ручьях и оврагах, спускавшихся к реке. Лес виднелся где-то далеко впереди и справа. Там и находились сильно укрепленные позиции врага.

14 января 1944 года началось наступление. Внезапно рано утром все вокруг загремело, заухало, засверкало. Рев «катюш» смешался с грохотом артиллерийской канонады, гулом бомбардировщиков и штурмовиков, они летели над нами на запад, и где-то высоко в небе, охраняя их, гудели наши истребители. Уже через несколько минут штурмовики и бомбардировщики возвратились за новым смертоносным грузом. Снова и снова они бомбили проклятых фашистов. Над позициями немцев стоял какой-то рев или стон, дымом и племенем заволокло весь горизонт. В атаку ринулись армады наших танков и самоходных орудий, неся на своих спинах десантников, густо облепивших броню.

Сопротивление противника заметно слабело час от часу. Наше господство на земле и в воздухе было почти абсолютным. Истребительная авиация врага была не в состоянии не то что парировать, даже сдерживать наши удары с воздуха. Заметив это, солдаты шутили: «Видать, донаступались фрицы, теперь у них и защититься нечем». В какой-то степени это было похоже на правду.

Сломив сопротивление противника, наши танки и орудия устремились вперед, добивая по пути последние очаги сопротивления. Стремясь вернуть свои укрепленные рубежи, немцы бросили навстречу резервную мотомеханизированную дивизию. Но было поздно. Еще на марше ее встретили наши танки и самоходные орудия и, зажав с двух сторон, разбили вдребезги, что называется, в пух и прах.

Когда я вскоре проходил по дороге, где лежала разбитая немецкая мотомеханизированная дивизия, от ужаса у меня на голове волосы поднимали шапку. Такого побоища, наверно, не видело и Куликово поле.

Невысокая насыпь шоссейной дороги, проходившей среди мелкого березняка, была на протяжении двух-трех километров буквально завалена трупами и разбитой техникой. Разбитые танки, бронетранспортеры, мотоциклы и бронемашины. Тела убитых валялись, как бревна, разбросанные взрывами, и так густо, что пройти, не наступая, не было возможности. В разных позах. В разной одежде — в кожаных пальто и меховых куртках, в серо-зеленых шинелях и в стеганых ватниках, утепленных сверху обыкновенной мешковиной; на ногах вообще черт знает что: кожаные и полукожаные сапоги, суконные бурки и рабочие ботинки, затолканные в плетеные из соломы боты-лапти, на других были старые подшитые валенки, были и в хромовых сапогах, обмотанных сверху обрывками старого цветастого крестьянского одеяла; головы убитых поверх форменных головных уборов были закутаны шарфами, женскими полосатыми и клетчатыми шалями, вязаными шерстяными женскими косынками и просто обрывками детских байковых одеял. Общее впечатление было — какая-то рвань. И повсюду — в разбитых машинах, в опрокинутых бронетранспортерах, в перевернутых тараном наших танков бронеавтомобилях и танках виднелись или валялись на земле целые и разорванные крестьянские подушки в цветных ситцевых наволочках, шерстяные, байковые и стеганые одеяла; гонимые ветром, перья из разорванных подушек роями носилось между разбитыми, сгоревшими и опрокинутыми машинами и орудиями. Из-под сиденья одного перевернутого бронетранспортера вывалился рулон яркой ковровой дорожки, содранный с пола какой-то уютной русской избы, тут же валялся раздавленный фигурный самовар. А из разбитого танка вывалилась целая галантерейная лавка: красивые парфюмерные коробки с золоченой маркой «ТЖ», дамские чулки, бусы, серьги, гребенки, брошки, отутюженные женские шелковые шарфы.

— Вот это побили! — неожиданно вырвалось у меня.

Остатки «голубой дивизии» франкистской Испании

Гитлеровцы в панике отступали, стремясь выскочить из мешка, который им приготовили наши два фронта. Войска Волховского фронта широкой полосой преследовали противника и, успешно отражая сопротивление, двигались на запад — навстречу Ленинградскому фронту.

Зимний солнечный день поднимался с востока ярким и сверкающим. Фронт ушел вперед уже на несколько километров. В воздухе стояла какая-то торжественная тишина. После ураганного боя — на фоне разрушенных блиндажей, взорванных дотов и дзотов, разбитых танков и бронемашин, перевернутых орудий, множества трупов и еще не всюду подобранных раненых — такая тишина вызывает целую гамму чувств и размышлений. Но нельзя было, не время давать волю своим чувствам и размышлениям. Шла священная война с диким захватчиком, стоны миллионов задавленных фашизмом людей взывали о помощи; нужно было воевать, идти вперед, чтобы полностью очистить нашу священную землю от поработителей и помочь всем народам Европы, оказавшимся под пятой фашизма.

Идти по шоссе из-за трупов было невозможно, и я свернул, чтобы найти иной путь, общечеловеческий, вышел на небольшую высоту и оглядел окрестности. Далеко позади остался лежать под голубым покровом толстого льда теперь уже навсегда освобожденный седой Волхов. На юге расстилалось древнее Ильмень-озеро, покрытое белой скатертью льда и снега. А справа, вдалеке, виднелись развалины тысячелетнего Новгорода, на его окраине возвышалось одинокое похожее на больницу кирпичное здание — единственное уцелевшее в городе. Дорожные батальоны уже хлопотали над расчисткой дорог и завалов; веселые регулировщицы, обнаружив ящики немецких разноцветных ракет, салютовали в честь нашей победы.

Штаб и политотдел нашего корпуса разместились в усадьбе разграбленного немцами совхоза. До нашего прихода здесь располагался штаб «прославленной» испанской фашистской «голубой дивизии». На ее месте мы захватили многочисленные склады военного имущества, сама же дивизия позорно бежала, не приняв боя. На месте стоянки фашистской «голубой дивизии» нас всюду преследовал запах лимона. В канцелярии, в солдатских общежитиях, на складах — куда ни загляни, повсюду в нос ударял этот запах, и только выйдя на воздух, ты ощущал свой — родной, русский аромат еловой и сосновой хвои, а леса тут были обширные.

Кроме натуральных лимонов здесь осталось множество ящиков с алюминиевыми тюбиками, в которых содержались... опять-таки лимонные таблетки. Этими таблетками запаслись почти все наши солдаты и офицеры, они хорошо растворялись в чае, приятно его сдабривая. Вот, собственно, и все, что осталось в памяти от этой «голубой дивизии».

Фаустпатроны

На возвышенностях, откуда река Луга берет свое начало, гитлеровцы намеревались задержать нас надолго. На этой сильно пересеченной местности они настроили множество оборонительных опорных пунктов и узлов сопротивления. Здесь же мы впервые познакомились с фаустпатронами. Взяв штурмом небольшую деревню, она являлась важным опорным пунктом в системе обороны немцев, мы обнаружили в одном из дворов несколько ящиков с упакованными снарядами необычной формы. Весь снаряд состоял из метровой металлической трубы диаметром полтора-два дюйма, на конце которой была укреплена стальная болванка диаметром пятнадцать-шестнадцать и длиной двадцать — двадцать пять сантиметров. Несмотря на необычную форму, нетрудно было понять, что это боевой снаряд, но ни его название, ни назначение и боевые свойства нам тогда еще не были известны.

При взятии деревни были подбиты три наш их танка: два Т-34 и один KB, шедшие один за другим, причем у двух передних Т-34 были разворочены левые борта, а с шедшего за ними KB была сбита орудийная башня и отброшена метров на пять за кювет шоссе. Такие тяжелые повреждения, естественно, заинтересовали нас, они могли быть нанесены только прямой наводкой орудия большого калибра, поэтому, взяв деревню, мы принялись тщательно разыскивать огневые позиции этих орудий. Но, несмотря на все наши усилия, никаких признаков таких орудий ни в деревне, ни в ее окрестностях обнаружено не было. Да, собственно, со стороны, откуда были подбиты наши танки, никаких позиций и быть не могло, так как с той стороны к шоссе примыкало болото, и хотя стояла уже середина зимы и болото сковало морозом, тем не менее для огневых позиций тяжелых орудий это место совершенно не годилось. С дальних же позиций при навесной траектории таких повреждений никакая известная нам артиллерия нанести не могла.

Продолжая поиски огневых позиций загадочного орудия, нанесшего нашим танкам столь тяжелые повреждения, мы вдруг обнаружили именно с левой стороны шоссе, метрах в сорока-пятидесяти от подбитых танков, какие-то лежбища, выкопанные в снегу и специально замаскированные, где по всем признакам лежали солдаты противника, укрывшись за снежными брустверами. Однако, рассуждали мы, если бы отсюда стреляли по нашим танкам из какого-либо противотанкового орудия, то следы орудия или какие-нибудь принадлежности все-таки остались бы на месте. Но ничего подобного найдено не было, даже обычной копоти, оседавшей на снег после выстрела из любого орудия, не было обнаружено — снег вокруг лежал чистый и нетронутый, кроме следов лежки человеческих тел. Однако следы на снегу, притом свежие, показывали, что группа солдат противника проследовала из деревни к лежбищам и обратно. Следовательно, наши танки были подбиты только отсюда, именно с эти лежбищ и ни с какого другого места. Но чем, каким оружием? Только спустя некоторое время, из слов военнопленных немецких солдат мы узнали, что наши танки у той деревни были подбиты именно фаустпатронами.

Откатившись далеко за линию железной дороги Новгород — Луга, немцы задержались на ранее подготовленных позициях в районе Лужских высот. Бои шли за каждое село, за каждую высотку, за каждый узел шоссейных и железных дорог. Но единожды сбив противника с его сильно укрепленных позиций, мы гнали фашистов все дальше на запад. Стремясь добыть для себя хоть какую-нибудь передышку, немцы упорно сопротивлялись в расчете на то, что им все же удастся «планомерно» утянуть ноги с нашей земли, которая теперь очень сильно жгла им пятки. Видя это желание гитлеровцев, мы неотступно преследовали их по пятам, заходили глубоко в их тыл и лишали немцев столь желанной ими «планомерности» отступления.

 

В ТЫЛ ВРАГА

Спасаем лошадей. Упряжные лайки. Дневка. Ночной бросок. Освобождение Оредежи. Принимаем партизан в корпус

Спасаем лошадей

Наш корпус сосредоточился на очередном рубеже. Сопровождая последний артиллерийский полк на новые позиции, я переходил через болото по льду, как вдруг в полынью провалилось последнее в обозе орудие и потянуло за собой лошадей. Орудие тянули цугом три пары, я видел, что через одну-две минуты тяжесть орудия утянет за собой ближайшую пару, за ней неминуемо последуют остальные — мы теряли лошадей! Выхватив из футляра, всегда висевшего на поясе, финку, я подскочил к лошадям, крикнул ездовым, прислуге:

— Рубите постромки, нагрудники, спасайте лошадей! — и сам принялся резать постромки.

Лошади бились, сопротивляясь, отпрыгивали, осаживали на задние ноги, не поддаваясь тяжести, влекущей их в бездну. В этой суматохе я был сбит лошадьми в полынью, но успел резко прыгнуть назад и уцепиться за противоположный край льда. С помощью подоспевших солдат удалось благополучно выбрался из полыньи. Лошадей спасли, но я успел промокнуть до пояса и набрал полные валенки ледяной воды и грязи болота. Сразу же уселся на лед, снял валенки, вылил жижу, хорошенько отжал хлопчатобумажные и шерстяные носки, байковые портянки и смог переобуться.

Только к вечеру я добрался до политотдела и тут уже почувствовал себя плохо. Зазнобило, ломило в суставах, разболелась голова. Врач констатировал грипп. Температура поднялась до 39,6. И тут в блиндаже появился ординарец:

— Товарищ майор, вас срочно вызывает полковник.

С трудом, но я все-таки поднялся. Но до блиндажа начальства еле добрел. Вяло представился. Полковник Епифанов, как правило, не обращал на меня никакого внимания, так и сейчас своим обычным тихим голосом, но совершенно ясно и четко он отдавал приказание:

— Полк майора Демишева командируется в глубокий тыл противника с задачей оседлать важный узел дорог и небольшой городок Оредеж, чтобы отрезать немцам пути отступления по дорогам, заставить их отступать по лесам и болотам. В лесах и окрестностях Оредежи полк должен соединиться с партизанами и совместными действиями выполнить задачу. Вы пойдете с полком в качестве представителя политотдела корпуса. — Он посмотрел на часы и тем же тихим голосом завершил: — Через час две дивизии произведут мощный удар на узком участке фронта, подготовят вам проход в обороне противника, вы должны быстро проскочить в этот разрыв, избегая боя, в тыл противника и выйти к намеченной цели.

Я стоял, слушал, а перед глазами плыли и плыли желтые, красные, черные круги, я очень плохо видел и слышал полковника, но, напрягая силы, старался запомнить каждое его слово.

Силы мои заметно слабели. Голос упал до такой степени, что я его сам чуть слышал, даже слова выговаривались с трудом, высокая температура в моем теле, кажется, разлагала его, как соляная кислота металл. Выслушав приказ начальника, я хотел было сообщить о своей болезни, но, подумал, что он может заподозрить меня в трусости; безусловно, он и сам видел, что я нездоров, и я махнул рукой: если суждено умереть, так уж лучше в бою, чем в душной землянке или госпитальной палатке, — и попросил полковника дать мне двух связных, так как не надеялся на свои силы, что смогу самостоятельно дойти до полка.

Вышел на мороз и, по мере удаления от КП корпуса, неожиданно стал ощущать какое-то улучшение, температура уже не так жгла губы и лицо, голова посвежела, перестало клонить в сон.

Упряжные лайки

Полк сосредоточился на передовых позициях. Ровно в 24.00 загремела канонада и начался бой. Вслед за атакующими полк устремился в прорыв. Увязая в снегу, напрягая все силы, мы бежали в тыл противника в заданном направлении. Наконец был отдан приказ перейти на шаг, но не терять темпа движения. Через пять-шесть километров мы чуть не напоролись на немецкую батарею или целый артиллерийский дивизион. Тихо, без единого шороха, обошли неприятеля стороной и продолжали движение. Ночь была темная и пасмурная, сыпал мелкий снежок, юго-восточный ветер мел снежинки, старательно скрывая наш след. Шли колоннами по четыре, проваливаясь в глубокий снег, под которым хлюпала болотная вода. Только на открытых полянах, спрессованный ветром и морозом, наст выдерживал тяжесть человека, но открытые поляны мы переходили только ночью и после самой тщательной разведки.

Благодаря тому, что еще с вечера мне пришлось заменить мокрые валенки на кожаные сапоги, я шел теперь легко и спокойно, ноги были в тепле и сухими. Но те солдаты и офицеры, которые были обуты в валенки, страдали неимоверно. Валенки их давно промокли насквозь, у некоторых даже слышалось чавканье, и, стоило остановиться на привал, тут же начиналось переобувание. Снаружи валенки обмерзали и покрывались толстым слоем льда, становились скользкими и тяжелыми, поэтому их оббивали, а портянки и носки меняли, по возможности, на сухие.

Перед утром первого дня мы неожиданно оказались вблизи какой-то деревни, в которой вдруг залаяли собаки. Наши собаки-лайки в упряжках подняли ответный лай! Мы шарахнулись в глубь леса и бежали не менее пяти-семи километров, оставив засаду автоматчиков на случай преследования. Остановившись, командир прежде всего набросился на начальника штаба, топографа и ПНШа по разведке, ругая нещадно за безответственный азимут, а затем взялся за дрессировщиков-водителей собачьих упряжек:

— Вы же можете со своими бестолковыми собаками сорвать операцию и погубить весь полк! Заткните им глотки! И чтобы они больше не пикнули, иначе перестреляю их к чертовой матери, а груз переложу на вас! Ясно?!

— Ясно! — хором ответили дрессировщики.

Отойдя в сторону, они стали обсуждать, как быть.

— Ну что ты с ней, проклятой, поделаешь, — с обидой говорил один из дрессировщиков, — она же тебе не скажет: «Внимание! Буду лаять!» — учуяла других собак или зверя какого, птицу и лает.

— И откуда в этой несчастной деревне оказались собаки?! — возмутился другой. — Наверно, немцы еще не побывали.

— Откуда, откуда, может, это немцы как раз и были, может, они за партизанами с собаками гоняются.

Наконец группы засады и разведки догнали полк и доложили: в деревне войск противника не обнаружено, ожидать преследования не следует.

Дневка

Дело шло к утру, в небе появились голубые просветы, но ветер стихал, а мороз усиливался. День обещал быть ясным, и дальнейшее продвижение полка было бы рискованно, в такую погоду особенно активничала вражеская авиаразведка. Нужно было искать место для дневки.

Километров через семь-восемь обнаружились в редколесье множество стогов сена и несколько сараев, доверху набитых сеном. Кажется, лучшего места для дневки полка и желать не нужно. Здесь и остановились.

Почти весь личный состав разместился в сараях, материальную часть укрыли в стогах. В полку было много собачьих упряжек. Все продовольствие, материальную часть, боеприпасы тянули собаки, санитарная рота тоже шла на собаках. Некоторые упряжки были по четыре-пять пар — например, укрепленный на лыжах станковый пулемет тащили четыре собачки, а нагруженные финские фанерные лодочки тянули восемь-десять. Лодочки на месте дневки тоже замаскировали в сене; тут же, под стогами, свернувшись в калачик, с большим удовольствием спали собаки.

Все было размещено, укрыто и замаскировано до рассвета. С командиром полка и замполитом мы в последний раз обошли все сараи и стога, где разместились люди и материальная часть, еще раз все осмотрели и проверили. Кажется, все было в порядке. Народ весь уже позавтракал, собачки тоже накормлены, охрана повсюду выставлена, выставили и воздушное наблюдение. Теперь и нам можно было поесть и отдохнуть.

Штаб полка разместился в самом большом и высоком сарае, стоящем на опушке леса, он был почти доверху набит шуршащим душистым сеном, и весь наш замаскированный лагерь был виден из него очень хорошо. Кроме штаба, в сарае разместились также взвод разведки и почти вся рота автоматчиков, так что сарай был буквально битком набит. Но, как говорят: в тесноте да не в обиде — все устроились хорошо; можно сказать, даже с комфортом.

Выпив свои сто грамм и плотно позавтракав, я затолкал ноги поглубже в сено и, завернувшись в воротник полушубка и плащ-палатку, безмятежно уснул.

Проснулся я к вечеру, позже всех, когда люди уже пообедали, сидели курили и оживленно переговаривались, тихо посмеиваясь. Выглянув в слуховое окно крыши, я увидел, что солнце уже садится. Кажется, так сладко и так долго я не спал за всю войну — проспал целый день! Но каков он, этот зимний день?..

В лагере царило оживление. Собачки, выспавшись и хорошо отдохнув, к тому же и несколько продрогнув, кувыркались под стогами, терзая зубами друг друга; тут же сидели дрессировщики и строго следили за «правилами игры», не допуская нарушений. Собачки то и дело пытались выскочить на простор, но дрессировщики строго пресекали такие попытки.

Командира и начштаба в сарае уже не было. Полк готовился к продолжению похода.

Ночной бросок. Освобождение Оредежи

С последними лучами солнца мы снова двинулись в путь. Шли мы все время лесами, лес здесь казался нехоженым, нескончаемым и в некоторых местах был настолько густым, что станковые пулеметы и лодочки застревали между деревьями. В таких случаях наши собачки, напрягая все силы и отчаянно визжа, пытались все-таки стащить свою поклажу с мертвой точки, но, если груз несмотря на все их усилия не двигался с места, все собаки упряжки садились на задние лапы и, жалобно скуля, умоляюще смотрели на людей, словно говоря: «Ну, помогите же нам вырвать застрявший груз!» И любопытно было смотреть, с какой радостью и азартом они неслись потом, догоняя свой караван. Удивительные животные лайки — какие они старательные и труженики!

Шли всю ночь, почти не отдыхая, — мы спешили к назначенному времени и месту встречи с партизанами. Наступил рассвет, но никаких следов партизан все еще не обнаруживалось. Только к вечеру мы вышли на лагерь партизан, но там их не оказалось, все шалаши и землянки были пусты. Передневали в лагере и, поужинав, двинулись по следу. При выходе из леса на партизанской тропе вдруг обнаружили труп партизана и насторожились, но при обследовании оказалось, что он был пристрелен, очевидно, своими: возможно, это был разоблаченный предатель или изменник, а может быть, провокатор или шпион. Партизаны от этой сволочи тоже не были застрахованы.

След партизан терялся у большой поляны. Было еще светло, потому выйти из леса мы не решились, к тому же на противоположной стороне, в дальнем углу поляны, виднелось село, там мог размещаться вражеский гарнизон. Посоветовавшись, мы решили свернуть и идти на Оредеж самостоятельно, не гоняясь за партизанами.

На третьи сутки вышли к окрестностям Оредежи, сосредоточились на северо-западной опушке леса, примыкавшей близко к городку, и долго наблюдали за ним. Лежали мы в снегу, прямо в левый бок нам дул резкий северо-восточный ветер, в таких условиях долго лежать на одном месте невозможно, нас быстро заметало густой поземкой, приходилось часто менять место. К утру холод усилился, но нам это было только на руку — холод загонял немцев за печку.

Разведка доложила, что на восточной окраине городка стоит дальнобойная пушка, обращенная в сторону нашего фронта, возле нее замечена охрана. Выход шоссе на западе городка никем не охраняется. Патрули на улице появляются очень редко. Гарнизон в городке небольшой, размещается в трех домах на центральной улице.

Было решено: одна группа захватит пушку на восточной окраине городка, другая — оседлает шоссе, выходящее из города на запад, перекрыв немцам пути отступления, а основными силами ворваться в городок и захватить или уничтожить немецкий гарнизон.

Перед утром наш полк без шума ворвался в городок и к восходу солнца Оредеж полностью была в наших руках.

Днем к нам в Оредеж прибыли два партизанских полка. На следующее утро сюда же прибыл штаб нашего корпуса.

Увидев меня, начальник политотдела прежде всего спросил:

— Ну, как ваше здоровье?

Я с удивлением посмотрел на него.

— Вы думаете, я не видел, что вы больны? Я видел. Но у меня не было выбора, — как бы извиняясь передо мной, произнес полковник.

— Нет-нет, товарищ полковник, я не этому удивляюсь. Я удивляюсь, что уже забыл о болезни. Когда вы вызвали меня, я действительно был очень болен, но потом я ничем не лечился и совершенно не понимаю, когда и от чего выздоровел. Сейчас я чувствую себя совершенно здоровым и готов к выполнению любого задания.

Внимательно посмотрев на меня, полковник сказал:

— Наверное, постоянное напряжение и морозный воздух вылечили вас.

— Возможно, — согласился я.

Принимаем партизан в корпус

В Оредежи мы простояли недолго, мне в составе комиссии штаба корпуса было поручено принять всех партизан и включить их в состав действующих частей нашего корпуса. Так, первые на нашем пути партизанские полки закончили свою мужественную и славную эпопею.

Тяжела и опасна жизнь партизана оккупированной территории в глубоком тылу врага, где на каждом шагу их подстерегает опасность и нужно скрываться не только от оккупантов, но и от предателей, изменников и шпионов; где снабжение людей продуктами, одеждой и обувью, оружием и боеприпасами стоили партизанам большой крови; где постоянного или хотя бы длительного места расположения организовать было невозможно. Изо дня в день, днем и ночью, круглый год партизаны должны находиться в боевом движении, то преследуя врага, проводя диверсии в его гарнизонах, то уходить от преследования превосходящих сил, скрывая свои следы. Не всегда и не везде партизаны могли пользоваться даже землянкой и костром. Летом можно было хотя бы раз-два в месяц отоспаться в лесной глуши. А зимой? Можно ли себе представить людей, спящих на двадцати-тридцатиградусном морозе под открытым небом? И это днем и ночью в течение четырех-пяти зимних месяцев!

По спискам партизан было принято более восьмисот человек, однако старых партизан — со стажем с 1941—1942 года насчитывалось всего три-четыре десятка. Командование партизанских полков и партизан со стажем было приказано откомандировать в Ленинград, а остальных партизан распределить по частям.

Любопытно, что партизанский стаж и численность этих полков, как красочная диаграмма, показывают успехи на фронтах нашей армии. В 1941 году партизанский отряд насчитывал тридцать четыре человека, а вот в 1943 году, когда стало ясно, что оккупантов бьют и гонят в три шеи, в партизаны вступило уже четыреста сорок человек, а за два месяца 1944 года — более четырехсот двадцати.

В нашем районе основным источником пополнения партизанских отрядов в 1943—1944 годах являлись части так называемой Русской освободительной армии (РОА), или проще говоря, власовцев, которые, почуяв беду, хлынули в партизаны искупать свою вину перед Родиной. Комиссар партизанского полка рассказал, что один командир власовцев привел к ним весь свой батальон, со всем оружием, боеприпасами и продовольствием. Комиссар очень хорошо отзывался об этом человеке, который геройски погиб при выполнении задания. Разумеется, среди таких новобранцев встречались и предатели, и шпионы, и провокаторы, но у партизан к этому времени были хорошо налажены разведка и контрразведка, предателей выявляли и расправлялись с ними по законам военного времени.

Закончив прием и распределение партизан, мы собрались с командованием партизанских полков в одном из домов, чтобы оформить и подписать соответствующие акты.

После церемонии подписания решили, по предложению партизан, отметить это событие. Открыв фляги, партизаны угостили нас своим самогоном. Хлебнув немного, я долго держал эту сивуху во рту — и выплюнуть неудобно, и проглотить противно. Ничего не поделаешь, раз уж пьют партизаны, пришлось и нам поддержать компанию. Заканчивали торжество уже нашей «русской горькой».

Партизаны, распарившись в теплой комнате, разогретые спиртным стали раздеваться. С большим интересом я наблюдал, как раздевался майор — комиссар одного из полков. Сначала он снял брезентовый плащ, за ним полушубок, потом ватную телогрейку, за ней меховой жилет и суконную гимнастерку, под ней оказалась еще одна — хлопчатобумажная, следом теплая байковая рубашка, и только затем я увидел нательное белье.

— А сколько же на вас штанов? — не выдержав, спросил я.

— Да, наверно, и штанов столько же, если не больше, — спокойно ответил комиссар. И, заметив мое любопытство, спросил: — Вы удивляетесь?

— Да, — откровенно сознался я.

— Странно. А как же иначе? В другой одежде мы бы давно промерзли, как «русаки» в сибирской тайге.

— Так ведь тяжело все время находиться в такой одежде.

— Э-э-э, дорогой мой майор, привычка, — улыбнулся комиссар.

 

ВОЛХОВСКИЙ ФРОНТ ВЫПОЛНИЛ СВОЮ ЗАДАЧУ

Освободив Лугу, мы повернули на Струги, где соединились с войсками Ленинградского фронта.

Волховский фронт, блестяще выполнив свою задачу, перестал существовать.

Отныне город Ленинград и вся Ленинградская область были полностью и навсегда освобождены от фашистских захватчиков. Под напором двух наших фронтов враг откатывался в Прибалтику, за реку Нарву и Чудское озеро.

Наш корпус поступил в распоряжение Ленинградского фронта и был срочно переброшен на берега Нарвы. Командование же Волховского фронта, взяв с собой несколько лучших дивизий, в том числе и мою 310-ю, повернуло на Карельский фронт, где возглавило борьбу с немецко-финской армией.

Наш корпус остался на Нарве, где еще шли упорные бои с целью овладение плацдармом на левом берегу реки, и мы с ходу включились в эту борьбу: не должна Нарва стать рубежом, за которым смогли бы отсидеться захватчики.

В результате зимних боев враг был изгнан за Нарву на всем ее протяжении и правый берег полностью очищен от оккупантов. Были захвачены обширные плацдармы на левом берегу, более того, они были постепенно раздвинуты в ширину и глубину и укреплены. Тем самым был завоеван широкий плацдарм для наступления, и мы с нетерпением ждали, когда же опять дойдет до нас очередь, неужели нам суждено так и остаться при единственном, первом, ударе?

#img_8.jpg

 

На прибалтийских фронтах Весна 1944 — май 1945

#img_9.jpg

Замполит проводит беседу с солдатами

 

НА КОРДОНЕ ПЕТСУРКИ

Кордон Петсурки (Печурки) расположен в том месте, где граница старой буржуазной Эстонии выдается далеко за Нарву, на нашу землю в районе рабочего городка Сланцы Ленинградской области. Я никогда не служил пограничником и потому не имел счастья видеть государственную границу, и вот сейчас, по воле военной судьбы, мы детально с нею познакомились.

От берега Чудского озера, где река Нарва берет свое начало, граница почему-то пошла не по реке, как казалось естественным, а, свернув вправо, устремилась прямой стрелой на северо-запад, поближе к Ленинграду. Дойдя до кордона Петсурки, граница повернула на запад к Финскому заливу, отхватив огромный кусок северной земли за Нарвой.

Кордон Петсурки располагался в полутора километрах от границы. Здесь, вероятно, стоял гарнизон пограничной заставы бывшей буржуазной Эстонии. Здесь находились широкая, приземистая деревянная казарма человек на пятьдесят-семьдесят; более благоустроенный дом с мезонином в несколько комнат, предназначенный, как видно, для офицеров; невдалеке стояли хорошо сохранившаяся финская баня и несколько других хозяйственных построек. Все строения были деревянными, и ни в одном мы не заметили ни мазка краски или штукатурки. Вот уж поистине помещики!

Дом с мезонином занял политотдел корпуса, в остальных постройках водворились комендантская рота и АХЧ со своим бытовыми мастерскими, столовой и складами. Штаб корпуса разместился в блиндажах и специально построенных домиках в окрестном лесу.

Почти все наши войска находились за Нарвой; на правом берегу стояла в основном артиллерия и несколько дивизионов «катюш». Потом к нам прибыли еще и «андрюши», один залп бригады которых посылал на головы врагов шестьсот тонн металла.

Наш корпус занимал линию обороны от Гдова на берегу Чудского озера до Ивангорода на берегу Нарвы. Повсюду здесь вперемежку с новыми виделись старые, двадцатипятилетнего возраста оборонительные сооружения, успевшие изрядно зарасти травой и густым лесом, воскрешая в памяти тяжелые времена, когда молодая Красная Армия, истекая кровью, остановила здесь вымуштрованные, до зубов вооруженные полчища кайзера. Показывая солдатам остатки оборонительных сооружений нашей армии, мы воспитывали в них стойкость и упорство в борьбе, храбрость и беззаветную преданность своей Родине.

Вообще, следует сказать, что в этих местах — от Пскова и до Финского залива — сплошной «музей». Здесь все сопряжено с древней и современной историей нашей Родины.

Проходя по берегу Чудского озера, я увидел на голом берегу небольшую, в форме круга, дубовую рощу, которую местные жители и до сих пор называют Петровой рощей. Однажды, как передает легенда, во время битвы со шведами за Нарву, царь Петр установил свой шатер на берегу Чудского озера и обсадил его молодыми дубками — с тех пор они и растут здесь, украшая собой бескрайние равнины Гдовских степей и зеркальную гладь озера.

В районном городке Гдове, стоящем в устье речушки, впадающей в Чудское озеро, сейчас дислоцировалась наша озерная флотилия, которой командовал некий отважный капитан третьего ранга. Эта хотя и маленькая, но боевая флотилия часто причиняла большие неприятности немецкой флотилии, располагавшейся в Муставе и других местах противоположного берега, еще находившегося в руках немцев; часто волны прибивали к нашему берегу трупы убитых, утонувших, а иногда и живых легко раненных немецких матросов и офицеров с разбитых вражеских кораблей. Благодаря этой боевой флотилии озеро Чудь было всегда чистым — мы никогда не видели на нем кораблей противника, мужественные экипажи боевых катеров Гдовской военной озерной флотилии держали их взаперти, а из тех, что осмеливались выплывать в открытое озеро, многие никогда уже не возвращались на свои базы.

Эта же маленькая флотилия была большой гарантией того, что мы надежно застрахованы от возможных вражеских десантов в наш тыл и во фланг со стороны озера.

 

КАПИТАН КОЛЕСНИКОВ

Вскоре по прибытии на кордон Петсурки у нас куда-то забрали майора Воробьева, а на его место прислали капитана Колесникова, работавшего до войны деканом кафедры марксизма-ленинизма в Харьковском институте.

Поначалу Колесников держался как-то особняком; в свободное от командировок время его гораздо больше увлекало одиночество, нежели общение с коллективом: взяв книгу, он молча уходил во двор или бродил по лесу, что-то насвистывая. Своей манерой беседовать, своим поведением, своими действиями и даже своим мышлением он в известной степени напоминал тургеневского нигилиста Базарова, с той только существенной разницей, что это был активный и неустанный борец, не признающий фатализма. Марксистский идеал — борьба у него всегда стояла на первом месте, и, может быть, поэтому он никогда не сидел без дела и не гнушался никакой работы, брался за любое посильное дело, в том числе и физически тяжелое, не брезгуя и самой грязной работой.

— Ведь кто-то должен выполнять и эту работу, поскольку она необходима обществу, и почему ее должны выполнять другие, а не я? — говорил Колесников. — Я ведь такой же член общества, как другие люди, и пользуюсь благами Этого общества наравне с другими, так почему же я должен заниматься только кафедрой, а физический труд, создающий все блага для человечества, оставлять на долю других? Говорят, это идеал далекого будущего — коммунизма, а мы, дескать, живем в переходный период, и нам не положено сглаживать различия между трудом умственным и физическим. Но так могут говорить лишь обыватели. Я же — коммунист. Если уже сейчас мы не будем готовить наше советское общество к тому, «чтобы каждый умел делать все», — как учил Ленин, то едва ли мы когда-нибудь увидим коммунизм.

Кроме того, Колесников был еще и крайне любознательным. То он часами наблюдал, как замаскировавшаяся лягушка подстреливала своим длинным языком неосторожных насекомых, то подолгу копался ранней весной на прошлогоднем огороде, отыскивая какие-то съедобные корни. Однажды он пришел с огорода весь в грязи и притащил какой-то большущий корень; отмыв свою находку и руки, он разыскал белую жестянку и стал мастерить из нее кухонную терку, а затем на этом сооружении принялся тереть корень, укладывая полученную массу в стеклянную банку. На второй день уже угощал нас отличнейшим хреном, приговаривая:

— Эх, нет у меня бурячного кваса или уксуса, а то бы такой приготовил вам хрен — глаза бы повыдрал!

Свои лекции, доклады или обыкновенные беседы Колесников читал живо и вдохновенно, до логического предела развивая ту или иную мысль. В спорах он был выдержан, но тверд и упорен. Доверять он никому и ни в чем не спешил, пока сам не разузнавал человека, но зато, убедившись в его хороших качествах, он становился его преданнейшим другом, готовым на все.

 

СПАСИБО СОЛДАТУ!

По прибытии на Нарву наш корпус вначале дрался на сравнительно небольшой полосе фронта, но потом, ближе к весне и особенно летом, наш участок расширился в несколько раз, поэтому приходилось часто принимать в корпус все новые части и соединения.

Как-то, уже в конце апреля, я был командирован в недавно принятую 11-ю стрелковую дивизию, находившуюся на самом правом фланге нашей обороны. Дивизия почти целиком располагалась на левом берегу и занимала довольно обширный плацдарм; на правом берегу находились только огневые позиции ее артиллерийского полка, тылы дивизии и медсанбат.

Переправа на левый берег через разбушевавшуюся в весеннем паводке реку осуществлялась маленьким паромчиком в виде плоскодонного баркаса, вмещавшего не более десяти-пятнадцати человек. Стальной трос был перетянут через реку в самом узком месте, но как раз здесь и было наиболее сильное течение.

Когда я пришел, у переправы уже собралось много ожидающих. Причал был на полуостровке, далеко вдающемся в середину реки, возле него под начавшими распускаться развесистыми ивами и тополями сидели группы солдат, сержантов, старшин. Здесь же, ожидая своей очереди на переправу, стояли штабеля ящиков и коробок, грудились мешки, все было укрыто брезентами и замаскировано травой и свежими ветками.

Баркас двигался очень медленно. Мутные воды паводка стремительно несли по течению вывернутые с корнем вековые деревья, кусты, пучки куги, камыша, старые плетни огородов — все это цеплялось за трос, увеличивая его напряжение, и часто задерживало движение баркаса.

Быстрое течение натягивало трос так сильно, будто сказочный богатырь тетиву своего лука, приготовившись выпустить стрелу по врагу.

Наконец наш паром подплыл к причалу, и я первым шагнул в лодку. Два крепких солдата в кожаных голицах командовали на баркасе, руководили погрузкой и разгрузкой, торопили, предупреждали: немцы пока не обнаружили переправу, нужно спешить, вовремя перевезти необходимое для дивизии. И люди действительно спешили. Погрузив несколько ящиков с боеприпасами и усадив человек восемь пассажиров, баркас тронулся в обратный путь.

Мы не доплыли и до середины реки, когда из-за поворота выплыла огромная коряга, по торчащим кверху корням было ясно, что под водой скрывается большое дерево, даже очень большое, так как несло его по реке сравнительно медленно, но приближалось оно неотвратимо и катастрофически, грозя сокрушить на своем пути все. Беспомощные, мы могли только наблюдать. Быстрое течение струной натянуло трос, огромное дерево, как таран, со страшной силой ударило в трос впереди баркаса, и он не выдержал — лопнул, как выстрелил, и через мгновенье змеей выскользнул из рук паромщиков.

Нас дернуло, закружило и понесло по течению вслед за злосчастной корягой. К несчастью, на баркасе не оказалось ни весла, ни лопаты, ни даже тебе палки, единственно — широкодонное ведро для выплескивания воды. Поднялась невероятная паника, страшное волнение охватило всех! Каждый понимал: впереди неминуемая смерть! Через два-три километра левый берег — в руках немцев, стоит нам показаться, они с наслаждением перестреляют всех. Но даже если мы проскочим, через шесть-семь километров — знаменитый Нарвский водопад, и уж тут конец неминуем. Что же делать?! Что можно сделать?! А баркас с треклятой корягой продолжало нести по течению и, как назло, посередине реки, не прибивая ни к тому, ни к другому берегу. Прыгать и добираться до своего берега вплавь — бессмысленно, справиться с таким быстрым течением в ледяной воде невозможно. Растерявшись, мы стояли в баркасе и громко звали на помощь, сами не зная кого — ни на том, ни на этом берегу не было ни души. Неожиданно один из дюжих солдат, выйдя из оцепенения, схватил ведро и, сев на корму, стал искусно рулить баркасом. Почувствовав, что баркас подчиняется, все как-то ожили, зашевелились... и стали бороться! Как старший среди пассажиров, я взял на себя командование и стал чередовать рулевых. Нас стало, хотя и медленно, но определенно приближать к берегу.

Через полтора-два километра этого страшного пути, мы толкнулись о правый берег и благополучно причалили, вытащив за собой и баркас.

Выбравшись на землю, я оглядел своих спутников. Смотрелись они хорошо. На лицах и тени не осталось от того кислого, растерянного состояния, которое я наблюдал на баркасе. Теперь это были светлые, радостные, улыбающиеся лица. Ну что ж, может, оно так и полагается?

 

ВОТ ЭТО КОМДИВ!

Знакомство с командиром дивизии. В землянке на передовой. Парторг Кирилов. Старая крепость. Комдив и его бойцы. Комдив и его замполит

Знакомство с командиром дивизии

В 11-ю дивизию я добрался только к вечеру. Меня встретил довольно интеллигентный и тактичный заместитель командира по политчасти в звании подполковника, познакомил с начальником политотдела дивизии, работниками аппарата, а затем представил командиру дивизии.

— Ага! Значит, инспектор? — подал мне руку, пристально всматриваясь, комдив. И со смешком обратился к заместителю: — Должно быть, большая шишка, как думаешь?

— Конечно! — подтвердил, улыбнувшись, заместитель.

— Тогда надо организовать встречу, — не то шутя, не то серьезно сказал полковник, глядя на своего заместителя и, не ожидая его согласия, тут же громко позвал: — Семен!

Из боковой двери просторного блиндажа выскочил уже немолодой солдат; вытянувшись в струнку, открыл рот для доклада, но полковник не дал ему и слова вымолвить, приказал:

— Подавай водку и что там есть получше закусить. Сам же немедленно принялся освобождать стол от бумаг.

Видя, что комдив серьезно намерен встречать меня водкой, я поспешил уверить его, что водки не пью.

— Да врешь, майор! — вдруг хлопнул меня по плечу полковник и сердито спросил: — Какой же дурак не пьет водку?

Семен меж тем делал свое дело, накрыл стол белой льняной скатертью, расставил стаканы, закуску. Я растерялся — как оценить эту необычную обстановку? Что это, редкостная простота или стремление оглушить, скомпрометировать меня и скрыть недостатки? Естественно, я насторожился и, сдерживая себя, чего-то ждал. Наотрез отказаться от угощения значило отпугнуть, вызвать неудовольствие, ненужную или, во всяком случае, преждевременную подозрительность и настороженность. Но и на удочку попадаться не следует. Решил: посмотрим, что будет дальше.

На вид командиру дивизии было лет тридцать шесть-тридцать восемь. Стройного телосложения, среднего роста, он был будто налитой здоровьем. Мускулы на руках играли, как у борца. Сам плотный, но ничего лишнего. Лицо чистое, румяное. Живые карие глаза так и сверкали то веселой шуткой, то злостью. Говорил быстро и горячо. Был энергичен и почти все время в движении — в труде, в разговорах, полемиках. Отдых и покой ему, кажется, были неведомы. После ужина комдив сразу стал собираться. Я тоже одевался, рассчитывая сначала зайти в политотдел, а потом уже на передовую. Но комдив вдруг сказал:

— Ну вот что, комиссар, ты иди отдыхать, а мы с майором, — показал на меня через плечо, — пройдем по передовой.

И снова передо мной вспыхнули одна за одной загадки. Прежде всего меня удивили фамильярность и бесцеремонность, с которой командир дивизии обращался к своему заместителю по политической части. Уж не тот ли это тип командира опять появился на передовой, подумал я, который год-полтора тому назад, бия себя в грудь, кричал: «Кто здесь командир, ты или я?»

Во-вторых. С какой целью он тянет меня с собой на передовую? Что там у него? А может, это стремление припугнуть меня передовой, проверить, что, мол, за чиновник прибыл, а при случае и посмеяться над ним. Запоздал он, однако, на три года.

В-третьих. Я все еще не мог понять его «дружеского» и до некоторой степени бестактного отношения ко мне. Ведь мы встретились впервые, а комдив вел себя так, будто мы с детства друзья. А может, я и сам виноват, позволяя столь вольное обращение? Может, следует напомнить полковнику, что я не его подчиненный, напротив, прибыл проверять его хозяйство?..

Но ничего этого я не говорил и с величайшим любопытством продолжал изучать его, стараясь понять, что это за человек. Заражаясь его энтузиазмом и, кажется, безрассудной смелостью, я следовал за ним, отложив свои планы. Что же, проверять так проверять!

Взяв с собой всего-навсего двух автоматчиков, мы отправились на передовую. По пути я осторожно спросил:

— У вас, товарищ полковник, это плановый выход на передовую или случайный?

— Гм-м! Я там почти каждый вечер бываю, — быстрой скороговоркой ответил он.

— А что же в таком случае делают ваши командиры полков?

Не ожидая такого вопроса, он запнулся, вероятно, ища ответа, и почему-то сердито ответил:

— А что командиры полков? У них свои заботы, а у меня свои! Вот я сам когда посмотрю, какие порядки на передовой, какая дисциплина, обстановка, как с обеспечением, какая поддержка, как связь — вот тогда пусть попробует кто-нибудь втереть мне очки. Страшно не люблю, когда меня обманывают!

— А что, разве у вас уже были такие случаи? — живо поинтересовался я.

— Да нет, случаев не было. Но я не хочу, чтобы они были, — примирительно ответил полковник.

— Вообще-то, все это верно, — согласился я, — но не считаете ли вы такие методы руководства дивизией неоправданным риском? Ведь вы же командир соединения. Оставить дивизию без командира из-за какой-то шальной пули или наобум выпущенного снаряда?..

— А я не балерина! — резко оборвал меня комдив. — Я пришел на фронт не задом вилять, а воевать!

После столь резкой полемики мы некоторое время шли молча.

В землянке на передовой

Ночь была теплая и какая-то влажная, душная. Ветра не было. Низко висевшие тучи грозились дождем. Молодая трава уже путалась под ногами, но еще не шелестела, как летом. Хвойный аромат в лесу смешивался с болотной прелью близлежащего озера. Идти было тяжело, мы приближались к передовой. Требовались исключительная осторожность и внимательность, так как линии обороны воюющих сторон находились здесь очень близко, более того — в одном лесу! И эхо разносило малейший шорох или звук равно в обе стороны. А нас шло четверо, и лес был старый, и двигались мы в темноте, почти ощупью...

Была глубокая ночь, на передовой стояла мертвая тишина. Но эта тишина была обманчивой и затаенной, чреватой угрозой. Никто не спал. Обе стороны молчали, но стрельба могла возникнуть в любую минуту, к тому же в такую пору чаще всего действовала разведка. По всему по этому шли мы полусогнувшись, вслушиваясь в окружающие шорохи, напряженные, готовые в любой момент обнять землю, кажется, еще в миг зарождения самого выстрела. Шли молча, редкой цепью, угадывая во тьме силуэты друг друга. Мы поднимались на небольшой холмик, когда один из идущих впереди споткнулся и, покатившись, упал куда-то вниз.

— Тьфу, будь ты проклято! — громким шепотом выругался полковник где-то внизу. — Сколько раз здесь хожу и почти каждый раз падаю в эту проклятую яму.

Поняв, что впереди яма, я стал осторожно спускаться, ухватившись за впереди идущего автоматчика.

— Ну, теперь уже близко, — опять услышал голос полковника.

На дне ямы под ногами постукивали камни, шуршала щебенка и пересыпался песок. Похоже, мы теперь двигались по дну каменистого карьера. Прошли еще немного карьером и оказались в довольно просторной землянке, стены ее были выложены из камня, потолок бревенчатый и, видимо, не в один накат. Горело несколько коптилок. Землянка была набита людьми, сидели, лежали на песчаном полу, и все, как один, курили. Воздух был спертым и тяжелым. Полковник, войдя в землянку, покрутил носом, сказал сокрушенно:

— Опять курите в землянке. Зимой говорили, на улице холодно, а теперь почему? Курите — где едите и отдыхаете!

Солдаты повскакивали, приняв положение смирно, некоторые прятали курево в рукава, другие мяли и незаметно бросали под ноги. Старший лейтенант, сидевший в переднем углу, скомандовал:

— Смирно! — Браво выскочил к командиру и доложил: — Товарищ полковник, на вверенном мне участке обороны никаких происшествий не случилось!

— Ну, а как ведет себя огневая точка противника? — спросил полковник.

— После того как ее накрыла наша артиллерия, — доложил старший лейтенант, — с неделю молчала, а сейчас снова ожила.

— Ну вот, а докладываешь, что никаких происшествий не случилось! Значит, новое появление огневой точки противника — это для тебя не происшествие?

— Виноват, товарищ полковник!

— А как связь с правым и левым соседями?

— Нормальная, — ответил старший лейтенант.

Заметив, что солдаты все еще стоят, полковник махнул рукой вниз:

— Да вы садитесь, чего стоите? — Указал на меня, отрекомендовал: — Инспектор. Из нашего корпуса.

Я поздоровался со старшим лейтенантом и солдатами.

Закончив разговор со старшим лейтенантом, полковник подошел к солдатам, запросто сел между ними, и у них пошел оживленный разговор, сдобренный острыми шутками и прибаутками комдива, от которых солдаты хором покатывались со смеху.

Я тем временем завел беседу со старшим лейтенантом. Прежде всего поинтересовался, есть ли в его роте партийная организация.

— Есть, — ответил старший лейтенант.

— А кто парторг роты?

— Парторгом у нас комвзвода лейтенант Кирилов. — И поспешно добавил: — Он только что ушел на огневые точки.

Мне очень хотелось посмотреть и послушать парторга непосредственно на огневых позициях, посмотреть его работу с людьми в действии, так сказать, у станка.

Взяв связного, я объяснил полковнику, что должен поговорить с парторгом, а он сейчас на огневых позициях, и попросил комдива подождать моего возвращения. Он смерил меня подозрительным взглядом и скороговоркой, как бы между прочим, проронил:

— Ну-ну, давай, давай, майор!

Парторг Кирилов

Парторга я нашел в дзоте, он говорил с сержантом:

— Вот это тебе вторая рекомендация, ее Кирилов дал. Но надо еще одну. А вот где ее взять?

— Здравствуйте, товарищи! — войдя в дзот, произнес я.

— Здравия желаем, товарищ майор! — ответило из полутьмы несколько голосов.

— Инспектор политотдела корпуса, — отрекомендовался я, предъявив служебное удостоверение.

Подал всем руку и попросил парторга продолжать, а сам присел на ящик сбоку.

— Устав читаете? — спросил бойцов парторг.

— Да как же мы будем читать, товарищ лейтенант, если только начнем читать, а у нас тут же приходят и забирают его, говорят: «Нам самим нужно изучать».

Парторг растерянно стал что-то искать в полевой сумке, в карманах, даже вокруг себя и, ничего не найдя, пообещал:

— Ну хорошо, я принесу вам устав.

#img_10.jpg

Перед боем боец передает замполиту заявление о вступлении в партию

#img_11.jpg

Принятие присяги

Видя неудовлетворенные лица солдат, я открыл планшет, достал экземпляр «Устава ВКП(б)» и вручил его сержанту.

— Вот спасибо, товарищ майор! — заговорили солдаты. — Давно просим: «Дайте нам устав!» — а нам все только обещают.

— Да вы знаете, товарищ майор, — пожаловался парторг, — я уже не раз обращался и к секретарю партбюро полка, и к инспектору политотдела, так они дадут один-два экземпляра — и все, а у меня девятнадцать коммунистов в семи-восьми местах, и каждая группа просит отдать ей устав «навечно». Да еще раненые уносят, будто в госпитале не смогут попросить. — И, прервав разговор со мной, спросил: — Патроны, гранаты в запасе есть?

— А вот! — указал на две цинки патронов и пол-ящика гранат сержант.

— Ну, а как машина? — лейтенант откинул плащ-палатку, закрывавшую пулемет. И тут же, взявшись за рукоятки, нажал на гашетку. Дав две короткие очереди в темноту, одобрительно произнес: — Хорошо работает!

В ответ немедленно затрещали в нескольких местах немцы.

— Разбудили! — усмехнулся лейтенант.

Переждав стрельбу, мы с парторгом вернулись на КП роты.

— Ну, майор! Тебя ожидать, можно бочку пива выпить, — встретил меня полковник.

— Так мы же там воевали, а вы тут в тылу отсиживались, — пошутил я.

— А убитых немцев на другое место перетянули? А то ведь завоняют, — отшутился полковник.

— Товарищ полковник! Разрешите обратиться!

— Что у тебя, парторг? — обернулся полковник.

— Дайте рекомендацию для вступления в партию сержанту Чинарову, а то ему пора вступать, а у нас только двое могут давать, я и Кирилов.

— Подожди, это какой Чинаров?.. — комдив насупил лоб, припоминая. — Это первый номер станкового пулемета?!

— Так точно! — подтвердил парторг.

— Давай бумагу! — подходя к столу, произнес полковник. — Лучшего пулеметчика во всей дивизии не сыщешь — молодец!

Старая крепость

Осмотр комдивом передовой продолжался, и к утру мы вышли на самый конец левого фланга обороны.

Прибыв на КП и приняв рапорт от командира, полковник сел за маленький столик и, вглядываясь в лицо командира роты, спросил:

— Как тут у тебя, старшой, дела? Что нового в крепости?

— С тех пор, как были последний раз, никаких существенных изменений не произошло.

— А несущественных? — спросил полковник.

— А несущественное вот что: немцы в крепости то накапливаются, то куда-то уходят.

— Ага! Значит, они все-таки демонстрируют, — заключил полковник.

Я с недоумением слушал их разговор о какой-то крепости, которой в этих местах на карте не значилось, и подумал, что это у них условное обозначение каких-то огневых позиций противника. Однако из дальнейшего разговора узнал, что в этой крепости немцы установили четыре орудия и несколько пулеметов, что туда, в эту крепость, заезжают не только подводы, но и автомашины. Все это меня крайне заинтересовало, и я стал приставать к полковнику с различными вопросами.

— Да знаешь, майор, — нехотя ответил полковник, — крепость эта теперь, может быть, и не крепость, но когда-то ею была — и, вероятно, немаловажной, потому, что закрывала собой единственный за Нарвой проход между многочисленными болотами. Кто владел крепостью, тот владел и проходом. Я не знаю, когда и кем была построена эта крепость. В исторической литературе я о ней ничего не нашел, хотя выезжал для этого в Ленинград. Но, судя по планировке и материалу, из которого она построена, это очень старая крепость. Да что говорить, пошли, сам посмотришь, тут недалеко.

Мы вышли из блиндажа. Утренняя свежесть радостью пахнула в лицо, тяжелые ночные тучи полностью рассеялись, лишь на северо-западе их арьергарды еще отступали под напором рождающегося дня. Солнце еще не вставало, но чистый дневной свет уже господствовал над миром. Дышалось легко, воздух приятно бодрил, вокруг светилась яркая, еще молодая зелень. После тусклого, изрядно надоевшего блиндажного освещения мы вдруг оказались в светлом воздушном храме. Но... Где же чудесные голоса певчих лесных обитателей? В такую весеннюю рань они до предела заполняют лес своим пением — свистом, щелканьем, чириканьем... Ничего этого не было. Фронтовой лес покинули все. Даже самые маленькие пичужки. В нашем фронтовом лесу было тихо, как в могиле. Наш лес просыпался угрюмо и молча.

Мы тоже молчали и тихо, стараясь не создавать шорохов, внимательно осматривались вокруг. Ходов сообщения не было, и местность ровная, первая защита здесь — толстое дерево либо быстрый нырок на землю, но нужно вовремя услышать выстрел или свист снаряда — иначе опоздаешь раз и навсегда.

Мы двинулись к крепости. Лес по маршруту рос какими-то купами — мы то еле пробивались сквозь чащу, то оказывались на поляне, почти лишенной растительности, то брели по редколесью. Обойдя искомый объект слева, мы вышли на высотку, заросшую лесом. Отсюда крепость была видна очень хорошо. И комдив вдруг забегал с биноклем, как заядлый фоторепортер, примеряясь с одной, с другой стороны. Крепость довольно солидно заросла лесом, кустарником и высоким бурьяном, однако ее конфигурация и развалины строений различались довольно ясно. Несомненно, это была древняя твердыня, но сохранилась лишь ее подземная часть. В бинокль было хорошо видно, что построена она из плиточного камня, в изобилии залегавшего вокруг, но сейчас над поверхностью возвышались лишь развалины круглых башен — расчистив, немцы превратили их в дзоты. В каменных стенах были видны старые и недавно пробитые амбразуры. Внутри обширного двора курганом возвышались руины когда-то огромного строения — здесь-то и происходило оживленное движение, о котором говорил комроты, — именно под руины въезжали на автомашинах и подводах немцы.

Комдив и его бойцы

Закончив с рекогносцировкой крепости, мы опять молча, с большими предосторожностями, маскируясь за стволами и ветками, вернулись на КП роты, откуда, не задерживаясь, нас вел комдив, прошли по прямой километра три на север и увидели перед собой бушующую Нарву. Своими планами полковник не делился, однако мы видели и чувствовали, что он куда-то торопится. Вышли на берег, и полковник потянул нас к лодке.

— Садись! — первым ступая в лодку, скомандовал наш командир. — Жора, ты — за руль, а ты, солдат, останься на этом берегу. Лодку тебе пригонят, — это лодочнику. И уже взялся за весла. — Э-э-эх люблю поработать ранним утречком... — налегая на весла, говорил полковник, одним гребком бросая вперед лодку на целый метр.

Сильное течение сносило нас влево, но полковник гнал и гнал лодку к правому берегу.

Переплыв реку, мы оказались под высоким обрывом, там, наверху, стояла одна из батарей артполка дивизии. Приказав автоматчикам возвращаться и вернуть лодку, мы с полковником поднялись наверх по вырубленным в круче ступеням.

Не принимая рапорта командира батареи, быстрыми шагами мы углубились в лес и через несколько минут оказались на КП артполка.

— Вот что, Сидор Карпович, — садясь за стол обратился к командиру артполка комдив. — Я сейчас обнаружил замечательное место для позиций батареи: прямой наводкой по крепости! Ты понимаешь, слева от крепости, в лесу, есть высотка, с которой крепость видна, как на ладони. — Кивком показал на меня: — Мы только что оттуда с майором. Осматривали и высотку, и крепость. Так вот, если вкопать на той высотке две-три пушки, эту крепость можно разделать под орех, конечно, в сочетании с навесным огнем других батарей. Нужно этой же ночью переправить туда 76-мм батарею ЗИСов, вкопать и хорошенько замаскировать. Действовать осторожно, осмотрительно, чтобы ни малейшего подозрения. Если потребуется, лучше растянуть немного время, но от немцев операцию скрыть. Ясно?

— Ясно, — подтвердил комполка.

— Бумажный приказ я тебе передам сегодня же, — добавил комдив. — Ну а теперь угости-ка нас завтраком! Знаю, что у тебя повар — артист! Ну-ка, позови его сюда.

Вошел совсем еще молодой повар, среднего роста, с глазами вразбежку. Весело улыбаясь, прямо с порога прокричал:

— Здравия желаю, товарищ полковник!

— Привет, привет, Женя! — не вставая, произнес полковник. — Ну-ка, дорогой, сообрази нам на завтрак что-нибудь повкуснее. — Хлопнул его дружески по плечу: — Только смотри не отрави нас, а то знаешь, кто со мной пришел?

— Ну что вы, товарищ полковник... — хотел было обидеться повар.

Но полковник, улыбаясь, искоса поглядывая на меня, приложил палец к губам и зашипел:

— Тс-с! Инспектор! — и почему-то расхохотался. — Помнишь, Женька, как до войны ты боялся инспекторов? — И опять они оба чему-то рассмеялись.

Командир дивизии тут был свой человек. Он командовал здесь, распоряжался, обращался со всеми запросто, по-дружески, словно он вырос с этими людьми, с ними возмужал и закалился. Все здесь ему было известно, понятно и ясно.

Впрочем, так он вел себя всюду, где мы с ним побывали. Он в лицо знал почти всех лучших солдат, сержантов, старшин и офицеров дивизии. Любил их, заботился о них. Восхищался ими и возвышал их по заслугам. Разумеется, оно так и полагается, но далеко не каждый командир обладает такими способностями, а лучше сказать — талантом.

Комдив и его замполит

Возвратились мы на КП дивизии только к обеду. Бессонная ночь давала себя знать, но до сих пор полковник не подавал вида. Лишь после обеда он подошел и взял меня под руку:

— Ну, майор! Вот теперь пошли отдыхать.

— Благодарю за приглашение, товарищ полковник, но мне нужно еще зайти в политотдел и закончить до вечера одну работу.

— А-а-а, — протянул полковник, — ну тогда смотри сам.

Быстро прошелся по амуниции, расстегнув воротник, манжеты, ослабив поясной ремень, и не лег, а просто свалился на койку и тут же уснул.

— Удивительный человек, ваш командир дивизии, — сказал я замполиту, когда мы вошли в его кабинет-отсек в блиндаже.

— Это правда, незаурядный человек, — согласился подполковник. — А вот с первого взгляда кажется всем немного чудаковатым.

— Он и мне сначала таким показался и, признаться, некоторое время был мне неприятен, только постепенно я убедился, что человек он замечательный; правда со своими, какими-то простецкими особенностями. Но и то правда, что делу они не только не мешают, но полковнику во многом даже и помогают.

— Понимаете, он никогда и ничего не делает ради личной карьеры, личной славы и блеска, личного авторитета. Я это сразу заметил и за время нашей совместной работы убедился, что не ошибся в первом впечатлении. Больше того, попадись ему на глаза такой карьерист в дивизии, любого звания, положения, — немедленно выгонит. И терпеть не может подхалимов: невзирая на чины и заслуги, тут же — публично, донага — обдирает таких людей, осмеивает и выгоняет. Но уж для кого командир дивизии — истинный защитник и опекун, так это для людей честных и самоотверженных, воюющих с врагом не за страх, а за совесть. Таковым, собственно, он и сам является. Не переносит парадности, шумихи, показухи, а пуще всего обмана не терпит. За это его вся дивизия любит и уважает. Так что к трусам, изменникам — беспощаден он, как палач; к провинившимся — строг, как прокурор; а к отличившимся — заботлив и внимателен, как отец родной. Я уж не говорю о смелости, личной храбрости. Бесстрашен до риска. Тут надо бы командиру окоротить себя. Уже три раза успел в госпиталях побывать по ранениям, причем один раз со сквозным пулевым ранением в грудь. Что вам еще сказать?.. Прирожденный воин и командир.

Так охарактеризовал своего командира дивизии его заместитель по политической части.

Сам же заместитель был человеком совершенно другого склада. Моложе своего командира, он был человеком с уравновешенным и несколько суховато-официальным характером. Интеллигентный, внимательный и предупредительный собеседник. Ничего лишнего и чопорного ни в делах, ни в словах. На фронт ушел с четвертого курса института. А сейчас вся официальная часть дивизии лежала на его плечах. Он редактировал все сколько-нибудь серьезные приказы и решения дивизии. Держал под неослабным вниманием дивизионную печать, руководил всей партийной и хозяйственной жизнью дивизии, не упуская из вида ее боевую часть — без его подписи или совета командир дивизии не издавал ни одного приказа, не принимал никакого решения. Они прониклись глубоким доверием и уважением друг к другу. Это видела вся дивизия, тоже бросалось в глаза и каждому переступившему порог дивизии. Командир дивизии и его замполит здесь были словно одно существо в двух лицах.

При редакции дивизионной газеты методически и аккуратно писалась история дивизии, куда заносились все значительные боевые действия дивизии в целом, полков и отдельных героев. Уже два тома этой летописи, переплетенные в красный бархат с золотым тиснением, хранились в денежном ящике штаба дивизии.

Всюду, куда ни взгляни, в дивизии был порядок, чувствовалось, что он уже перешел в привычку, уклад жизни — в традицию. С ощущением праздника, полного внутреннего удовлетворения покидал я эту дивизию.

 

ЖЕНСКИЙ БАТАЛЬОН

На обратном пути я должен был ненадолго зайти во 2-ю дивизию. На пути к ней лежал довольно опасный участок обороны, который, к моему удивлению, оборонялся женским батальоном.

Опасным он был потому, что в этом месте немцы сильно контратаковали наши позиции, стремясь возвратить потерянное: выйти к берегу Нарвы и взять под контроль подходы и переправы через реку. Днем и ночью немцы обстреливали этот участок артиллерией и минометами, часто атаковали и пехотой.

Крайне тяжелой для противостояния была и сама местность — в большинстве своем линия обороны проходила здесь по болотистым местам, огневые точки приходилось сооружать из торфа, слабо защищавшего не только от снарядов, но и от пуль.

Этот участок вначале оборонял боевой лыжный батальон, и, когда здесь появился нынешний, я даже не знал. Как бы то ни было, но сам факт, что здесь сражается женский батальон, меня как-то коробил, думалось: такое место скорее для штрафников, не могли уж дать девушкам более легкий участок.

Да, защищать свою социалистическую родину вышли и наши советские женщины, и не только в медицинских учреждениях: в полевых госпиталях, медсанбатах, в ротах; они служили и в батальонах связи, в дорожных батальонах и обслуживающих частях; а также и непосредственно в боевых порядках — с винтовкой, автоматом и пулеметом в руках. Более того, они сели в боевые самолеты и наравне с летчиками-мужчинами громили врага в воздухе. На фронте существовали целые женские подразделения и части с самостоятельным женским составом, и все они прекрасно зарекомендовали себя в боях.

Кроме того, наличие женщин в частях как-то облагораживало армию. На фронте мы относились к женщинам так же, как в мирное время: внимательно и благородно, оберегая от попыток унизить их честь и достоинство. За все годы войны у нас был единственный случай, уже в Эстонии, когда какой-то дегенерат, угрожая оружием, пытался изнасиловать одинокую женщину. Он сразу был задержан самими солдатами. В тот же день было проведено расследование. На следующий день преступник предстал перед военным трибуналом, был приговорен к смертной казни и в присутствии населения публично расстрелян.

Не было у нас и предвзятого, пренебрежительного и недостойного отношения как к женским частям и подразделениям, так и к женщинам-фронтовичкам в частности.

Разумеется, немало фронтовиков и фронтовичек нашли свое семейное счастье именно на войне, на фронте. Но это вполне понятный и естественный процесс жизни, который не противоречит общечеловеческой морали на войне. Коммунисты никогда не были против естественных законов природы, особенно если взаимоотношения между мужчиной и женщиной основываются на взаимно высоком чувстве любви.

 

ШУТКА

Закончив работу во 2-й дивизии, я вернулся на свой уже достаточно обжитый кордон Петсурки.

Открыл дверь и увидел странную картину: открытое настежь окно в нашей комнате, хотя было еще холодно; все инспектора и технический персонал лежат на койках, молча отвернувшись к стене; а у двери стоит наш майор Саша Лебедев — растерянный, подавленный и жалкий.

На первых порах я даже испугался, подумал, не заболели ли? И тут чуть ли не сквозь слезы Саша произнес:

— Ну простите, ребята! Свою вину я исправлю сегодня же!

— Какую вину, в чем дело?! Разъясните, пожалуйста! — воззвал я.

Однако на мое обращение никто не откликнулся. Поганцы даже ногой не шевельнули. А Саша Лебедев, побагровев, опрометью бросился из комнаты, только хлопнула дверь.

— Что за комедия?! — спросил я уже серьезно. Только тут поднялся со своей койки майор Звонков, оскалив зубы и нарочито заглядывая за меня, словно ища, не спрятался ли за моей спиной Саша Лебедев, и, улыбаясь, спросил:

— Ушел?

— Ушел, — подтвердил я.

— Ну и пусть! Будет знать, как относиться к товарищам!

Все еще не понимая, что тут произошло, я подошел закрыть окно и вдруг увидел, что в палисаднике валяется на земле целый гастрономический набор: колбаса, сало шпик, консервы, сливочное масло, печенье и большая стеклянная банка хрена, обвязанная марлей. Я удивился:

— Кто это повыбрасывал продукты?

Вместо ответа все разразились хохотом. Я тоже чему-то глупо улыбался. Секретарь политотдела старшина Глущенко, не в силах говорить, движением руки позвал меня в канцелярию и, плотно закрыв за собой дверь, сквозь смех рассказал мне следующее:

— Дней пять назад — да через день, как вы ушли на передовую, Лебедев уезжал в Ленинград на совещание помощников по комсомолу; сложившись, мы дали ему деньги и попросили купить в коммерческом магазине два литра водки. Вскоре мы получили доппаек, и Колесников расстарался, натер целую банку хрена, и все это мы приготовили в приезду Лебедева. Ожидали, что он привезет водку, и хотели торжественно отметить день рождения подполковника Ященко. Ну вот, сегодня, за полчаса до вас, Сашка приехал и говорит: «Не довез, братцы. Выпили с друзьями по дороге». Как тут все повскакивали, а Звонков как закричит: «Ах так, ты, значит, такой друг?!» — подскочил к окну, распахнул и все повыбрасывал. Потом скомандовал: «Ложись, ребята, и отворачивайся от него!». Вот мы — в шутку! — и попадали на койки, отвернулись от него и лежим, а тут вы как раз заходите...

 

О ВТОРОМ ФРОНТЕ СОЮЗНИКОВ

Летом 1944 года на нашем участке фронта мало было боевых операций. Бои случались только в целях улучшения позиций той или иной части. В частности, 11-я дивизия вскоре овладела той самой крепостью, которую мы с комдивом рассматривали в бинокль. В основном же лето прошло в беспрерывной боевой учебе и тренировке. По-прежнему сооружались и штурмовались доты и дзоты, брались высоты и узлы сопротивления. Боевая учеба проходила и днем, и ночью, в жару и в дождь.

О Втором фронте союзников мы уже стали забывать. Всем нам казалось, что это пустые обещания, обычная западноевропейская дипломатия — политика обещаний и проволочек. И тут слышим: союзники высадились на севере Франции.

— Это чего же они заспешили под конец? — недоуменно спрашивали нас солдаты.

— Небось, боятся остаться без шабашек? — говорили другие.

 

ОККУПАНТЫ ТРУДИЛИСЬ ДО ПОТА

В конце августа 1944 года по приказу командования фронта управление нашего корпуса, оставив войска на Нарве, отправилось вдоль берегов Чудского озера по направлению к Пскову.

Железные дороги Сланцы — Гдов и Ленинград — Псков лежали еще разрушенные и изуродованные гитлеровцами, поэтому воспользоваться ими было невозможно.

Отступая под натиском Красной Армии, немцы разрушали и уничтожали все на своем пути, не считаясь ни с чем. Поистине с сатанинской злобой и ненавистью они творили эти черные дела. Трудно было поверить, что все это совершалось руками рабочих-тружеников.

Проезжая плодородными полями Гдовского района, мы видели уничтоженные села и деревни с их церквами, клубами, библиотеками, детскими садами и школами.

Особо жестокому разрушению подверглась железная дорога Ленинград — Псков.

До основания были разрушены не только станции и все пристанционные сооружения, но и сама дорога.

Телеграфно-телефонная проволока была снята и увезена в Германию.

Все столбы спилены, свезены в большие штабеля и сожжены.

Рельсы вместе со шпалами были сорваны тройной паровозной тягой и, скрученные в гигантские мотки, лежали тут же. А само полотно, особенно насыпи, через каждый километр было взорвано зарядами огромной силы.

Было видно, что оккупанты тут трудились до пота.

К Пскову мы ехали на автомобилях, берега Чудского озера то удалялись от нас, то вновь подходили на очень близкое расстояние. Прекрасные плодородные поля лежали незасеянными. Видно, хозяева их или были убиты, или еще не вернулись с фашистской каторги.

Ближе к Пскову ландшафт резко изменился, тут чаще всего господствовали голые каменистые холмы и солончаковатые долины. А вот и сам батюшка-Псков! Он как-то неожиданно вынырнул из-под холма, на который мы въехали.

Еще не успели рассеяться жуткие впечатления от варварских разрушений оставшихся позади сел, рабочих поселков, промышленных предприятий и железных дорог, как перед нами появились руины древнего русского города. Смрадом пожарищ пахнуло в лицо. Вся центральная часть города была разрушена и сожжена — преднамеренно, злостно. Мы проезжали мимо Центральной городской библиотеки, она была не только разграблена, но взорвана и сожжена.

Город был мертв. Не было видно и жителей. Только на окраине в районе товарной станции мы увидели небольшую группу рабочих, разбиравших завалы.

Как форпост у западной границы русского государства Псков не раз видел иноземных завоевателей, но никогда он не переставал быть русским. Мы были уверены: несмотря на нанесенные ему страшные раны Псков будет восстановлен и вся земля наша возродится.

В этом мы были уверены, как в завтрашнем дне.

 

ГОРДОСТЬ ВОИНА

Стоял жаркий полдень, погода была летная, но ни одного вражеского самолета не было видно. Господствовала наша авиация. Высоко над нами кружили два истребителя, очевидно, охраняя переправу через реку Великую.

Широкий понтонный мост перекинулся в сторону Эстонии. Спеша на помощь передовым частям, преследующим отступающего противника, у переправы среди бела дня скопилось огромное количество танков, самоходных орудий, бронемашин, артиллерийских орудий на тракторной и конной тяге, грузовых и легковых автомобилей, гужевого транспорта... Здесь мы еще разубедились в полном нашем военном превосходстве и особенно остро почувствовали гордость за наш народ.

Переправляясь через реку, мы теперь не поглядывали тревожно в небо, как это было в первые два года войны. А скопившаяся у переправы масса наших войск и военной техники не пряталась и не маскировались, как прежде.

Плотной массой надвигались наши войска на переправу, требуя разрешения на немедленный переезд. Солдаты и офицеры дорожного батальона с красными повязками на левой руке и со стоп-флажками в правой бегали среди групп войск, отводя участки для временной стоянки и разъясняя порядок переправы.

Несмотря на большую скученность и интенсивность движения, никакого беспорядка на переправе не было, она происходила в строго установленном порядке.

Только к вечеру нам удалось переправиться на другой берег Великой. Река эта не столь уж велика, как об этом говорит ее название, ее имя, видно, продиктовано тем, что из всех впадающих в Чудское озеро — река Великая самая большая и полноводная.

Переправившись и проехав несколько километров вперед, мы вновь оказались на территории Эстонии, но на сей раз уже на ее юго-восточной стороне, в районе небольшого городка — Печоры. Эстонцы называют его Петсори.

Не имея пока достаточно ясного представления об обстановке, мы решили заночевать. Расположились на опушке небольшой рощи по-домашнему, на кострах приготовили ужин и, расстелив плащ-палатки на траве, улеглись отдыхать, как туристы.

Прибыв на станцию Петсори, мы не обнаружили там никакого города, да и сама станция, словно предвидя войну, прилепилась к высокому каменному утесу, как бы прячась под ним от воздушного наблюдения и воздушного нападения.

Чтобы попасть в город со станции, нужно было подняться по грунтовой дороге высоко в гору и пройти на восток три-четыре километра. Город расположился на несколько десятков метров выше своей железнодорожной станции.

Ранним утром мы шли по городу Петсори.

Как на самой станции, так и в городе — никаких признаков войны! Жители города, мужчины и женщины различных возрастов с веселыми лицами открывали ворота и ставни, кормили голубей и многочисленную домашнюю птицу, шумно обменивались утренними новостями. Городок был скорее похож на большое село. В нем не было многоэтажных жилых домов, больших магазинов, крупных административных зданий, театра, библиотек, не было в нем и промышленных предприятий. Широкие улицы, заросшие спорышом, посередине вилась колея грунтовой дороги. Просторные, заботливо убранные дворы с хозяйственными постройками. Палисадники с цветами и овощными грядками, огороженные частоколом. Окрашенные в причудливые цвета деревянные и каменные заборы с ажурными воротами и калитками. Таков был облик этого городка. В этот ранний час из каждого двора хозяйки выгоняли на улицу коров, телят и множество свиней. Пастухи, трубя в рожки, собирали стада и угоняли их вниз, под гору.

Глядя на эту обычную мирную идиллию деревенской жизни, мы просто терялись, не понимая, где мы находимся. Мы совершенно не понимали, что это все означает. Или это специально подстроенный для показа, так сказать, заповедник, или это особо благосклонное отношение врага к одной из советских национальных республик, рассчитанное на раскол, на отрыв ее таким путем от Советского Союза?

Из разговоров с жителями городка мы узнали, что оккупанты здесь не бесчинствовали, никакого насилия и грабежей мирного населения себе не позволяли, за исключением того, что два дня назад, перед отступлением, подъехали на грузовиках к русскому Печорскому монастырю и ограбили его, забрав всю золотую и серебряную церковную утварь, картины, ковры, мягкую мебель и все увезли в Германию. Причем сообщалось об этом между прочим, без тени возмущения, словно это не ограбление, а само собою разумеющееся и вполне допустимое деяние. Возмущались только монахи и игумен монастыря, глубоко потрясенные и подавленные варварскими действиями немцев. «Во всей библейской истории мы не находим столь дикого и гнусного грабежа, столь недопустимого и мерзкого осквернения святыни», — говорил нам игумен.

Вернувшись из монастыря, мы долго не могли успокоиться. Хотя мы и атеисты, однако полностью разделяли гнев и возмущение, которые вызвал грабеж русского православного монастыря иноземными оккупантами. Согласно закону, драгоценности монастыря, как и сам монастырь, — это всенародное достояние, находящееся в пользовании религиозной организации.

Все это — и благосклонное заигрывание с эстонским народом, и дикий грабеж русского монастыря — на общем фоне «майнкампфовской» политики фашизма проступало как-то особенно грубо, по-прусски нагло и лживо.

К вечеру на станцию Печоры стали прибывать наши части и подразделения, дальше следовать по железной дороге было невозможно, так как путь еще не был восстановлен, да и фронт находился еще совсем близко. Выгрузившись из составов, войска быстро поднимались в гору и на короткое время размещались в лесу между городом и станцией. Затем, приведя себя в порядок, двигались дальше, не пренебрегая при этом маскировкой и обманными маневрами.

И вот подтверждение этой необходимости на войне: не успело как следует стемнеть, загудели вражеские самолеты, в небе повисли десятки фонарей, завыли авиабомбы. Несмотря на слепой полет, бомбежка тем не менее проводилась именно в тех местах, где с вечера сосредоточивались наши войска, — но их там уже не было. Бомбили и железнодорожную станцию, но промахнулись. Почти часовая бомбежка прошла впустую. А эшелон с нашими войсками, следовавший на Печоры, еще издали заметив происходящее, приостановился в пути и, переждав, благополучно прибыл на неповрежденную станцию.

Шпион, передававший немцам о нашем прибытии в Печоры, не был на сей раз вознагражден, его старания оказались напрасными, хотя координаты он передал довольно точные.

На город Печоры не упала ни одна, даже случайная бомба, хотя там уже разместились некоторые наши части.

 

ПУТЕШЕСТВИЕ В ТУМАНЕ

Вблизи Печоры еще шли мелкие бои. Отступая, немцы яростно сопротивлялись, однако наши части с боями продвигались вперед. Оперативная группа офицеров штаба нашего корпуса поздно вечером выехала на грузовике в передовые части с приказом командира корпуса.

Выехав за город на шоссе Печоры — Выру и поднявшись на возвышенность, мы неожиданно встретились с густым, черным туманом. Вечерние сумерки смешались с туманом, превращаясь в непроглядную темноту, нас будто кто-то накрыл непроницаемым покрывалом. Наступила такая темнота, что мы перестали видеть окружающее. Шофер остановил машину, он ничего не видел перед собой, а включить фары было опасно: где-то в черном небе гудел самолет. Все мы, выскочив из кузова, толпились вокруг машины в недоумении — что делать? Ехать как-то надо, приказ должен быть выполнен полностью и в установленный срок. Но как?

Пообвыкнув немного в темноте, мы вдруг заметили, что, согнувшись в пояс, можно отличать шоссе от обочины, и кто-то предложил: надо лечь по одному человеку на оба крыла автомашины и, разглядывая дорогу, командовать шофером. Два младших офицера немедленно легли на крылья автомобиля, и мы поехали.

— Лево кювет! — кричал один.

— Правее, правее! Так держать! — кричал другой. Ехали мы очень медленно и долго, темнота все не проходила. Вдруг оба указующие разом неистово закричали:

— Стой! Стой!

Не успев остановиться, машина резко ударилась во что-то передком и заглохла. Все мы, стоявшие в кузове, упали на металлическую кабину шофера и сильно ушиблись, несколько человек изрядно ссадили себе руки, а большинство оттоптали друг другу ноги и помяли бока. Выскочив из кузова, мы почти ощупью принялись устанавливать, во что же так больно толкнулись. Оказалось, мы столкнулись с громадным «мерседесом», шедшим навстречу так же без света, но и без сопровождающих на крыльях. Завязалась шумная ругачка, шоферы обвиняли друг друга в нарушении правил движения, а мы, еще не разобравшись, поддерживали этот спор. Постепенно шум стих и положение дел стало проясняться. Нарушителем являлась наша машина, так как съехала на чужую полосу и врезалась во встречную. К счастью, инспектора ОРУДа не месте происшествия не оказалось, мы же были в большинстве да еще в погонах майоров и подполковников, потому «право» перетянуло в нашу сторону. Но так как обе машины шли на малой скорости, толчок оказался не смертельным, жертв ни с той, ни с другой стороны не было. Подправив на ощупь моторы, шоферы дали задний ход, развели машины, и мы, вскочив в кузов, поехали дальше.

Туман постепенно начал рассеиваться, в темной синеве неба снова засверкали звезды, на общем смутном фоне беловатой лентой стало выделяться шоссе, и шофер смог свободно управлять машиной. Мы успели. Приказ командира корпуса был выполнен в срок.

Штаб корпуса передислоцировался поближе к фронту, обосновавшись в лесу на западном берегу большого озера. Политотдел разместился в рыбацком поселке на южном берегу озера. Жителей в поселке было мало, и они почему-то не занимались своим профессиональным делом, а может, и занимались, просто нам некогда было обращать на это внимания, потому что мы с ходу включились в интенсивную подготовку к новому наступлению.

Немцы закрепились по линии Тарту — Валга на сильно пересеченной местности по левому берегу реки Эмайыги, заимев самые выгодные условия для обороны.

 

ВОСЬМОЙ УДАР ВОЗМЕЗДИЯ

Рассказ солдата. Встреча с полковником Вашурой. Наступление. Конец вражьей пушки. Часовня Барклая де Толли. Союзники Гитлера — эстонские богачи. Халатность оплачивалась кровью

Рассказ солдата

С переездом с севера Эстонии на юго-восток мы оказались в составе 3-го Прибалтийского фронта, которым командовал генерал-полковник И. И. Масленников. Началась новая кропотливая подготовка к наступлению. Наш корпус принимал новые дивизии, бригады и разного рода специализированные части и соединения. Днем и ночью весь аппарат штаба и политотдела корпуса метался по соединениям и частям, проверяя их состояние, укомплектованность, оснащенность и боевую готовность в целом. Времени для подготовки к наступлению на сей раз давалось немного, и нужно было успеть отработать все вопросы взаимодействия в предстоящем сражении.

Разумеется, мы, работники политотдела, стремились прежде всего полнее учесть и проверить состояние партийных и комсомольских организаций, расстановку коммунистов и комсомольцев, состояние идеологической и воспитательной работы и самое главное: кто конкретно из коммунистов и комсомольцев будет возглавлять атаки и штурмовые группы в предстоящем наступлении.

Хотя шел четвертый год войны и многие коммунисты и комсомольцы не раз побывали в боях и сами могли бы поучить искусству воевать, тем не менее много было и новичков, для которых наши беседы являлись большой помощью. Собственно говоря, завязав беседу среди коммунистов, комсомольцев и беспартийных солдат, мы, как правило, привлекали именно таких, имеющих большой опыт бойцов, и они охотно включались в беседу — часто очень удачно, предметно, вступали в разговор, направляемый политработником. Нередко эти бывалые воины рассказывали о таких ситуациях в бою, что мы сами слушали с раскрытым ртом.

— Помню, еще на Волхове, мы пошли в наступление, — рассказывал на одной из бесед уже немолодой солдат, коммунист Петрищев. — Выскочили мы из окопов и что есть духу бросились вперед. Но, не пробежав и ста метров, все попадали — прямо перед нами оказалась хорошо замаскированная огневая точка, которая открыла по нам бешеный огонь. Командир подает команду: «Вперед!» Но какой тут «Вперед!», когда нельзя головы поднять. Думаю, погибнут зря люди, надо что-то придумать. Подползаю я к командиру и говорю: «Товарищ командир, разрешите мне взорвать эту огневую точку!» Он, конечно, обрадовался, говорит: «Ну хорошо, давай, Петрищев, а мы тебя поддержим». Взял я четыре гранаты-лимонки, одну противотанковую и пополз. Но не прямо, а в обход. Я, конечно, не думал, что мне действительно удастся взорвать ее, но что удастся отвлечь на себя огонь — в этом я был уверен. Оно так и получилось. Хотя я и не поделился своим планом с командиром — некогда было совещаться, но был он у нас парень не промах, сам догадался о моем замысле. Как только я заполз справа и стал пробираться к дзоту, немцы меня заметили и повернули пулемет, а я, укрывшись за небольшим валуном, стал их дразнить: хотя было еще далековато, бросил в них одну гранату, потом вторую. Весь пулеметный расчет переключился полностью на меня. Стали швырять в меня гранаты, даже перебрасывали их через меня, ведь у них гранаты на деревянных ручках, их можно дальше швырять. Да что там немецкая граната? — Один хлопок. Командир видит, что я завязал «игру» с немцами, и как бросит свою группу вперед! Тут, смотрю, немцы засуетились, на меня уже не обращают внимания. Я схватился, в два прыжка оказался у огневой и как дал туда противотанковую гранату, так она и захлебнулась.

— Вот видите, товарищи, как надо действовать в бою, — поддержал я Петрищева. — Каждый солдат, а тем более коммунист и комсомолец, должен думать, как лучше выполнить задачу.

— А вы не боялись, что вас одного убьют — и только? — спросил у Петрищева молодой солдат.

— Ну, как не боялся? Но я боялся больше, что мы все могли погибнуть, так и не выполнив задачи. Потому и решил, что лучше я погибну один, зато остальные выживут и смогут выполнить боевую задачу. Но вот так случилось, что погибло всего четверо и с десяток получили ранения, а я вот совсем остался невредим, и свою задачу мы все-таки выполнили.

Так проходили у нас беседа за беседой до самого начала наступления. Политработники полков и дивизий, парторги и комсорги подразделений — все были заняты подготовкой предстоящего наступления.

Встреча с полковником Вашурой

Как-то, получив командировку, я прибыл в одну из новых дивизий. Сразу явился в штаб и поинтересовался, где найти начальника политотдела дивизии.

— А вон в лесу, в палатке, — указали мне.

Откинув полу, прикрывавшую вход, я вошел в палатку, разумеется, без стука. За походным столиком, заваленным бумагами, сидел солидный подполковник. Кроме раскладушки и двух складных стульев, в палатке ничего не было. Сверху через открытое отверстие падал ровный свет. Не подняв головы, подполковник продолжал сосредоточенно работать.

— Здравия же... — начал я.

— Ты какими судьбами здесь?! — вскочив со стула, ко мне подбежал Петр Ильич Вашура.

— А вот какими, — показал я свою командировку.

Обрадованные неожиданной встречей, мы схватились за руки, засыпая друг другу вопросами.

Больше двух лет мы не виделись и ничего не слыхали друг о друге — и вот встреча. Долго мы говорили, вспоминая первые дни войны, и нам казалось, что все это было так давно. Некоторых близких тогда товарищей мы уже не могли вспомнить — назвав имя, не могли вспомнить фамилию или, припомнив фамилию, забывали, кем он служил. За три истекшие года войны перед нами прошли огромные массы людей, что изрядно попутало и слишком переполнило наши мозговые «ящички», и что-то уходило из памяти. Петр Ильич спросил:

— Где же теперь наша родная 310-я?

— Говорят, после ликвидации Волховского фронта маршал Мерецков забрал ее с собой, на Карельский фронт.

— Да, хорошая была, боевая дивизия, — сказал Вашура.

Вечером, еще засветло, мы с Петром Ильичом побывали на передовой.

Наша линия обороны протянулась по правому берегу маленькой речушки с трудно написуемым и еще более трудно выговариваемым названием — Эмайыги! Речушка эта брала свое начало среди множества холмов и лесопокрытых возвышенностей: по ущельям и впадинам стекали многочисленные родники и ручейки и на дне широкой балки соединялись в единое русло, узкое и глубокое, с сильным течением; увидев эту маленькую бегунью, кто бы мог подумать, что возле Тарту, всего через несколько десятков километров, она выглядит уже довольно внушительной водной артерией. Но ведь так же начинается среди Валдайских высот и великая русская река Волга.

Немецкая линия обороны находилась выше нашей по левому склону Эмайыги. Позиции противника явно господствовали над нашими, в этом сыграло роль то обстоятельство, что немцы заблаговременно выбирали позиции, тогда как нашим войскам приходилось закрепляться по результатам боев. Но странное дело! Занимая такие выгодные позиции, немцы вели себя довольно смирно, не стреляли даже по видимым целям. Это нас удивляло. Похоже, они получили приказ продержаться здесь как можно дольше, и потому стремились не вызывать инцидентов малоэффективной пальбой.

Наши позиции для наступления тут действительно были крайне невыгодными и тяжелыми. Перед нами, до самого городка Тырва, лежало открытое, выпуклое как живот, поле, на котором противник соорудил несколько линий обороны, дотов и узлов сопротивления. Но у нас были свои преимущества. Главное из них — скрытые места сосредоточения. Весь правый берег Эмайыги, где сосредоточивался наш корпус, был покрыт густым лесом с небольшими полянками, как бы специально подготовленными под огневые позиции артиллерийских и минометных батарей. Рокадные дороги вились тоже по лесам, и едва ли немцы знали подробности нашего сосредоточения. Наше второе преимущество — хорошие наблюдательные пункты, с которых мы могли постоянно следить за движениями противника, видеть его окопы и огневые точки, а следовательно, могли точно корректировать огонь артиллерии.

Партийно-политическая работа в войсках кипела. Весь личный состав знал, что войска 2-го Прибалтийского фронта штурмовали Восточную Пруссию. Что положено начало освобождению многострадальной Польши, которую предали ее буржуазные правители типа Бека и Пилсудского, заигрывавшие с фашистской Германией и отвергавшие всякую помощь со стороны Советского Союза. Что Литва уже почти полностью освобождена. И весь личный состав знал, что мы готовимся к крупному наступлению на широком фронте с задачей полностью освободить Советскую Эстонию и Латвию. Боевой настрой солдат и офицеров был очень высок, нас постоянно спрашивали:

— Ну, когда же?! Долго нам тут загорать? Пора бы уж и начинать, лето кончается!

На это нетерпение мы терпеливо отвечали:

— Пора придет — будет приказ. И тогда уж действуйте так, чтобы немцы не успевали от нас удирать.

— Будьте уверены, мы не подведем! — отвечали солдаты.

А в прифронтовых лесах продолжали накапливаться силы.

Прибывали танковые полки и дивизионы самоходных орудий, бригады «катюш» и авиационные части, армейские артиллерийские полки и дивизионы тяжелых минометов. В лесу трудно было разъехаться, а местами даже пройти. Всюду лежали штабеля ящиков с минами, снарядами, патронами и гранатами. Стояли сотни груженых автомашин, сновали подводы конобоза. Артиллерийские и минометные батареи, дивизионы «катюш» заняли почти все поляны и полянки. А на одной из самых больших полян обосновался командный пункт авиадивизии, распустив паутину радиоантенн, и полковник авиационной службы, поторапливая радистов, тщательно проверял установки, дул в трубки передатчиков, поворачивал рычажки, нажимал на кнопки, щелкал выключателями...

Наступление

11 сентября 1944 года от южных берегов Чудского озера и далеко за Валгу гремела несмолкаемая канонада. «Катюши», захлебываясь, раз за разом выпускали стаи своих реактивных снарядов, которые, снявшись, летели ровной стайкой, как почтовые голуби, все выше и выше, оставляя на голубом небе короткие струйки серо-белого газа, пока не исчезали совсем в небесной голубизне, чтобы, замаскировавшись ею, внезапно свалиться на головы врагов. Страшное это оружие! Самолеты, как трудолюбивые пчелы, гудели в воздухе, почти не имея сопротивления, часто возвращаясь на базу, чтобы вновь забрать свой смертоносный «нектар» и вновь нести его на голову противника. Артиллерия била часами, беспрерывно. Танки и самоходные орудия все ближе и ближе подтягивались к боевым порядкам, маскируясь в ложбинах и перелесках.

Видя всю эту громаду превосходной техники, боевой порыв советских воинов и умение командиров и военачальников — можно ли было сомневаться в успехе?!

Немцы, врывшись глубоко в землю, укрывшись в дотах, оказывали отчаянное сопротивление, но наши артиллеристы на руках выкатывали свои пушки на прямую наводку и громили и сокрушали вражеские доты и огневые точки.

К вечеру первого дня фашисты были выбиты из первой и второй линий обороны. Бой не прекращался и ночью — чего особенно не любили немцы. Справа наши части потеснили гитлеровцев на три-четыре километра и к утру перерезали шоссейную дорогу Тарту — Валга. К шоссе подтянулись наши танки. Утром немцы яростно контратаковали передовые подразделения, стремясь отбросить их обратно за шоссе. Но тщетно. То, что завоевано кровью, даром не отдается. Назад никто не поглядывал. Вопреки их танкам, их самолетам, их психическим атакам и контратакам. Все это теперь считалось как-то само собой разумеющимся. Когда-то, в первые год-полтора войны, один шум танковых моторов приводил в трепет и трудно было перебороть себя. Теперь все изменилось.

Тем не менее одна из таких психических контратак гитлеровцев чуть было не кончилась трагедией для двух работников нашего политотдела.

Старший инструктор майор Колесников и помощник начальника политотдела по комсомолу Саша Лебедев пробирались в одно подразделение на передовой. Углубившись в небольшой лесок, они спокойно продолжали свой путь, вышли на опушку — и тут из леса выскочила целая рота гитлеровцев и, стреляя на ходу, бросилась им наперерез. Заметив это, наше подразделение, окопавшееся на опушке с другой стороны, открыло огонь. Оказавшись в зоне перекрестного огня, наши коллеги бросились назад. Падая и задыхаясь, они бежали, напрягая все силы, стремясь во что бы то ни стало уйти, не попасть в руки гитлеровцев. Разумеется, молодой Саша Лебедев бежал много быстрее и легче, чем уже облысевший майор, далеко обогнал его и потому не заметил, когда и где потерял майора. Последний же, израсходовав все силы, упал и дальше двигаться уже не мог, страх и изнеможение парализовали его движения. Вынув пистолет, Колесников приготовился к последней схватке.

Контратака меж тем усиливалась, бой разгорался. Отбежав в безопасное место, Саша вдруг обнаружил, что где-то потерял майора. Тревога за жизнь товарища резко ударила в виски; не мешкая, он вернулся обратно, рискуя собственной жизнью, нашел Колесникова, схватил под руку и под градом пуль вытащил в безопасное место. Этот высоко моральный поступок Саши Лебедева мы горячо одобрили, а Колесников, я в этом уверен, не забудет его до конца своих дней. А как же иначе, разве могут работать в политорганах люди аморальные, с низкими человеческими качествами?

Конец вражьей пушки

Общее наступление на нашем фронте развивалось успешно.

Войска, наступавшие на Валгу, продвигались более или менее успешно. Что касается правого фланга, здесь гитлеровцы оказывали более упорное сопротивление, стремясь во что бы то ни стало задержать наши войска и дать возможность своей нарвской группе вовремя выйти из боя и успеть выскользнуть из неизбежного мешка, который для них готовился.

Особенно упорные бои шли за железнодорожную и шоссейную дороги Тарту — Валга, здесь немцы почти беспрерывно бросались в контратаки. Но остановить наше наступление они уже не могли.

Для удара по городу Тырва в помощь стрелковым частям был выдвинут танковый полк. Чтобы проверить действия этого полка и общий ход операции мы с товарищем Вашурой выехали на передний край и неподалеку от шоссе Тарту — Валга в ложбине редколесья и кустарников обнаружили замаскировавшийся танковый полк! Отыскав командира, мы обрушились на него с упреками и требованиями немедленно атаковать сопротивляющиеся узлы противника и овладеть городом Тырва — согласно боевому приказу!

— Да мы уже пробовали атаковать, но вон видите, что получилось из нашей атаки, — спокойно ответил командир полка. — Где-то в лесу замаскировалась противотанковая батарея противника и не дает нам ходу. Сейчас работает наша разведка и разведка артиллеристов.

Мы посмотрели в сторону, куда показывал подполковник. На шоссе Тарту — Валга горели два танка Т-34. Красные языки пламени и черные клубы дыма поднимались высоко в небо, рвались баки с горючим маслом, выбрасывая огромные фонтаны огня, раздавались гулкие взрывы снарядов внутри машин, танки погибали на наших глазах.

— Экипажи спаслись? — спросил Вашура.

— Пока неизвестно. Послали вспомогательную группу, еще не вернулась.

Подвели двух сильно обгоревших танкистов. Лицо одного из них, лейтенанта, обгорело страшно, местами потрескалось, он, кажется, ничего не видел, волосы на голове тоже сгорели, иногда до самых корней, обожгло и руки, он еле держался на ногах. Покачиваясь, он время от времени выкрикивал:

— Верните мне глаза!

Старший сержант был тоже сильно обожжен, но держался бодрее; несмотря на боль, заботливо поддерживал и успокаивал лейтенанта. Подъехавшая санитарная машина приняла раненых в кузов, и врачи приступили к обработке.

Экипажа другого танка все еще не было.

Решив поточнее разобраться в обстановке, мы выехали к шоссе, на котором горели наши танки, за этот тракт и шла борьба. Прямо перед нами, за шоссе, стоял каменный полуразрушенный сарай, за ним укрывалась группа наших солдат, огня они не вели, но за чем-то внимательно наблюдали. Мы решили подъехать к ним и выяснить, что за группа и почему она здесь бездельничает, когда кругом идет жестокий бой. Но только наш «виллис» опустил передние колеса в кювет, как тут же взвизгнул снаряд. Не растерявшись, шофер рванул машину вперед. Но не успели мы перескочить второй кювет, как опять, теперь уже сзади нас, чухнул второй снаряд. Резво, как катапультой выбросило нас, мы кинулись вон из машины, и через несколько секунд оказались в укрытии за каменными стенами сарая. Вдоль шоссе прямой наводкой била немецкая противотанковая пушка.

— Все время, сволочь, бьет откуда-то по дороге! И, видать, не один! — ругались солдаты. — Никак не можем точно засечь, откуда.

За сараем укрывались в основном подносчики пищи и боеприпасов различных подразделений, возвращавшиеся после завтрака на свои базы. Было здесь и два разведчика от армейского артиллерийского полка, которые вели наблюдение за действиями вражеской батареи.

Обозлившись, вероятно, что не удалось подбить наш «виллис», немец начал остервенело долбить по сараю — совсем бесполезное дело, его толстые каменные стены были не по зубам даже пушке. Но именно в этот момент разведчики-артиллеристы нащупали наконец точное расположение вражеской противотанковой батареи.

Через несколько залпов наших артиллеристов шоссе навсегда стало свободным для движения.

К вечеру весь лесной массив севернее Тырвы и шоссейная дорога Тарту — Валга были полностью очищены от оккупантов.

Часовня Барклая де Толли

Пробираясь по лесным чащобам в глубь обширного лесного массива, я вдруг увидел русскую часовню. Массивная, сложенная из камня, оштукатуренная и красиво оформленная, она напоминала надгробный памятник. Подойдя ближе, я прочитал тисненные золотом на мраморной доске буквы: «Барклай де Толли», — остальная часть эпитафии была разбита. Этого выдающегося русского полководца смерть настигла по пути в Петербург именно здесь, в этом лесном массиве у большого тракта, здесь он и был похоронен. Я обошел вокруг часовни. Ажурная металлическая ограда в нескольких местах была разрушена. Окна выбиты. Входная металлическая дверь выломана, висела на одной петле. Гитлеровские бандиты разграбили и осквернили саркофаг покойного, даже плита над могилой была разворочена, осквернен был сам прах умершего. Поистине нужно быть дикими варварами, чтобы дойти до такого кощунственного надругательства над прахом давно умершего человека.

Союзники Гитлера — эстонские богачи

Утром третьего дня наступления немцы были выбиты из своих последних укрепленных позиций. Город Тырва был взят. Немцы не успели эвакуировать даже свой госпиталь. Все «цивилизованные» врачи и средний медицинский персонал, бросив раненых и медсестер, «культурно» удрали.

Небольшой эстонский городок Тырва раскинулся по обоим берегам мелководной, извилистой речки. Разрушений от наших артобстрелов и бомбежек в нем не было, мы знали, что за город немцы не собирались драться и не готовили его к обороне, поэтому наши войска по нему не стреляли и не бомбили его. Городок остался цел и невредим. Однако странную картину увидели мы, войдя в него. Городок был похож на гетто, в котором только что прошел погром.

В наиболее богатых домах окна и двери были раскрыты, стекла выбиты. На ветру болтались нарочито изорванные тюлевые занавески, во дворах валялась разбитая посуда и кухонная утварь, в раскрытых комнатах по полу валялись обрывки деловых бумаг — разорванные векселя, накладные и тому подобные бумаги. В шифоньерах, книжных шкафах и сервантах дверцы выломаны, стекла разбиты. Все магазины, склады, аптека разграблены. Всюду были видны следы фашистской зондеркоманды. Поработала она здесь с присущим грабителям усердием. Ну, а на эвакуацию госпиталя у нее, естественно, времени не хватило.

Жителей в городке осталось мало. Они-то и рассказали нам, что вместе с зондеркомандой орудовали и эстонские богачи. Готовясь к бегству, они сами разрушали свои дома и уничтожали имущество: били стекла, выламывали двери, портили мебель. В общем, рвали, кромсали и приводили в негодность все. Некоторые даже пытались поджечь свои дома, но горожанам удалось предотвратить эту дикость.

Халатность оплачивалась кровью

Не выдержав натиска наших войск, немцы отступали. Корпус устремился в преследование. Оперативная группа штаба корпуса не успевала налаживать связь с далеко уходившими вперед частями. На пятьдесят-шестьдесят километров в день продвигались наши войска. Чтобы окончательно не потерять хвост противника, часто приходилось собирать войска в колонны и форсированным маршем догонять свои авангарды. Даже воздушная разведка, и та часто терялась. Задачей преследования было отрезать противнику сухопутный путь отступления, как можно скорее загнать его к берегу Балтийского моря или Рижского залива и заставить отступать морем, где уже господствовали наш Балтийский флот и военно-морская авиация.

Полк, с которым я шел, собранный в походную колонну, вытянулся длинной лентой на шоссе. Форсированным маршем мы догоняли передовой батальон, который, преследуя отступающего противника, за ночь ушел вперед почти на тридцать километров. Не прошли мы и половины пути, как над нами пролетела эскадрилья бомбардировщиков.

— Наши! Наши! — передалось по колонне.

Самолеты шли на небольшой высоте, и мы хорошо различали их опознавательные знаки. Все мы хорошо видели, что это действительно наши, многие радостно махали им руками и шапками, желая успеха. Но бомбардировщики, обогнав нас, вдруг вернулись назад и стали разворачиваться для бомбежки. Колонна в панике стала разбегаться. Командир полка, бегая взад-вперед по шоссе, неистово кричал:

— Выложите полотнище! Дайте красную ракету!

Но полотнище было заложено чем-то на повозке и его никак не могли быстро высвободить, ракетницы с ракетами у начальника штаба под рукой не оказалось, а свист авиабомб напомнил, что сигналить уже поздно. Уклоняясь от направления полета бомб, все бежали в стороны от шоссе, но какой-то смельчак все же успел достать белое полотнище и выложить его у дороги. Самолеты закружились в недоумении и прекратили бомбежку, затем выровнялись в стайку и улетели вперед.

Три лошади были убиты и четыре ранены. Ранены были также двое ездовых. Движение полка непредвиденно задержано. И это после бомбежки только одного самолета. Что же осталось бы от нашей колонны, если бы по ней ударили все девять бомбардировщиков?

Виновником такого ротозейства и необеспеченности противовоздушной охраны колонны было само командование полка, в частности, начальник штаба, который халатно отнесся к организации установленной системы сигнализации. А на войне всякая халатность оплачивается кровью и жизнями. Этот факт разгильдяйства стал предметом обсуждения во всех частях корпуса, а конкретные виновники понесли заслуженное наказание.

 

ЭСТОНЦЫ ИЗ ПЕТЕРБУРГА

Стремясь сдерживать натиск наших войск, гитлеровцы старались навязывать нам бои на своих заранее подготовленных, наиболее выгодных позициях. В таких местах бои затягивались иногда на несколько дней.

Расположившись где-нибудь в местечке, политотдел вел политическую работу не только в войсках, но и среди гражданского населения, разъясняя правду о Второй мировой войне, о политике Советского государства в этой войне, о положении на фронтах и задачах местного населения. Разбирали также различные просьбы и обращения граждан и отвечали на многочисленные и весьма разнообразные вопросы населения.

Следует заметить, что за двадцать лет своего правления национальная буржуазия Эстонии значительно сильнее, чем другие прибалтийские республики, оказалась подвержена националистической заразе и оставила после себя зловонное националистическое наследство. Национализмом здесь были развращены даже некоторые ученые и «образованные люди».

Местечко, где мы стояли, располагалось неподалеку от латвийской границы, и по всему было видно, что наш хозяин, сей достопочтенный чистокровный эстонец, намеревался, как и его сын, бежать с немцами, но оказался «заперт» на своей приграничной даче нашими внезапно вступившими войсками. Об этом, во всяком случае, говорила обстановка в доме. Все ценные вещи были упакованы и увязаны в тюки, ящики, огромные баулы, рассчитанные на длительную транспортировку; тюков было множество, они лежали повсюду — в комнатах, в коридоре, в сарае. В зале, где мы разместились, остался не упакованным лишь мягкий диван, обтянутый дорогой, полосатой тканью, на который хозяйка дома очень убедительно просила нас не садиться, словно это некое нежное создание, которое может погибнуть от одного прикосновения коммунистов. Разумеется, мы понимали эту просьбу и, более из брезгливости, чем из уважения, не только не садились, но даже и не подходили к хозяйской драгоценности. У нас были свои стулья, столы, раскладушки, спальные мешки. Несмотря, однако, на наше серьезное обещание сохранить все их имущество в целости и сохранности, хозяйка заходила к нам каждое утро и каждый вечер, тщательно осматривала все свои тюки, узлы и ящики и, как бы подчеркивая свое превосходство, садилась на запретный диван и подолгу молча разглядывала каждого из нас, следила за тем, как мы работаем, как относимся друг к другу, о чем разговариваем, словно она получила официальную тему для психологического исследования.

В суматохе наступления я не заметил, когда и где от нас перевели подполковника Абишева, который исполнял обязанности секретаря корпусной партийной комиссии, его обязанности были возложены на меня, поэтому теперь мне приходилось больше других засиживаться в политотделе, оформляя дела вступающих в партию или персональные дела провинившихся коммунистов.

При первом нашем знакомстве как хозяин, так и хозяйка, делали вид, что не понимают русского языка, ну а мы почти ничего не понимали по-эстонски, поэтому первые несколько дней нашего сожительства мы играли в молчанку. Однако шила в мешке не утаишь, и нам сразу стало ясно, что хозяева хорошо понимают наш разговор и живо им интересуются. В политотдел иногда приходили по разным вопросам местные жители, и мы замечали, как интересовали хозяев наши беседы; после каждой такой беседы они закрывались в своей комнате и подолгу о чем-то спорили.

Чаще всего у нас бывала любознательная старуха-хозяйка. Хозяин же поначалу совсем не заходил и лишь спустя несколько дней начал как-то робко наведываться. Старуха к этому времени стала у нас «своим человеком». Заходя как бы по своим делам, она все дольше задерживалась у нас, чаще стала вступать в разговоры и, незаметно для себя, все больше себя «рассекречивала». Не раз можно было видеть, как она чинно усаживалась на тот самый злополучный диван и подолгу сидела молча, наблюдая за нами, как за подопытными существами. Мы замечали, как пристально эта пожилая женщина всматривалась в каждого из нас, как внимательно она следила за нашим общением друг с другом, нашим поведением и манерами, за нашим отношением к людям. Все это и многое другое ее почему-то интересовало. Казалось, в нас она открыла что-то новое для себя, доселе неведомое, загадочное и непонятное, но вместе с тем интересное и привлекательное.

Не более чем через неделю мы «с удивлением» убедились, что, не проходя специальных курсов, наша недоверчивая хозяйка довольно прилично овладела «этим трудным русским» и уже совершенно свободно разговаривает с нами на самые разные темы. Привыкая и все более уверяясь в нас, она, видимо, и со своим стариком уже вела борьбу, убеждая его в том, в чем убедилась сама, но старик, очевидно, был слишком «начитан» и не сдавался, поэтому хозяйка часто жаловалась:

— О! моего мужа трудно убедить.

В конце концов мы стали настолько близки, что она рассказала нам свою «родословную». Оказалось, они, хотя и эстонцы, но оба родились, выросли и поженились в Петербурге, где эстонским языком почти не пользовались. Хозяин окончил Петербургский университет и более пяти лет преподавал в одном из петербургских институтов, конечно же, не на эстонском языке. И только в 1920 году они переехали в Эстонию.

— В Эстонии нам запрещали говорить на русском языке, — говорила хозяйка.

Из нашего хозяина, этого русского эстонца, учившегося более пятнадцати лет в России на русском языке и преподававшего на нем же еще пять лет в русском институте, — буржуазная Эстония вытрясла все русское. И тем не менее было трудно поверить, что этот человек мог забыть язык, на котором учился и разговаривал более тридцати пяти лет. Скорее всего, он не желал на нем разговаривать, и это походило на правду, так как в конце концов он все же заговорил, притом на литературном русском языке, хотя уже с некоторым акцентом.

Жена его разговаривала по-русски куда более свободно и часто потом была у нас переводчиком, так сказать, на общественных началах, в беседах с крестьянами, которые действительно не знали и не понимали нашего языка. Но они искренне хотели его знать и, напрягая память, все-таки припоминали некоторые русские слова — как могли, объяснялись с нами, не всегда доверяя нашей переводчице свои вопросы и мысли. Это показывало, что людям труда буржуазная ложь о Советском Союзе настолько надоела, что они жадно тянулись к правде, как молодой листок к свету солнца. Они всматривались в нас вопросительно и пристально, стараясь проникнуть в суть, и, не найдя, как видно, ничего плохого, открыто выражали свое удивление, дескать, как же так: писали, говорили, кричали о коммунистах одно, а мы видим совершенно другое, противоположное.

К концу нашего пребывания мы хорошо познакомились, а затем и подружились не только с хозяевами дома, в котором мы временно стояли, но и со многими жителями этого местечка. Особенно сдружились с хозяевами наши молодые ребята, секретарь политотдела старшина Глущенко и его друг делопроизводитель Казимирский. Оба они энергично помогали хозяйке: пилили и кололи ей дрова, подносили воду, помогали в уборке помещений и т. п., за что она уж слишком благоволила к ним, была очень весела и снисходительна. Хозяин тоже как-то выправился и стал выглядеть увереннее, у него даже морщины на лице стали разглаживаться, он все охотнее вступал с нами в разговоры, хотя все еще соблюдал осторожность.

Когда мы уезжали, хозяева и несколько местных жителей вышли на окраину, чтобы проститься с нами. Местечко это располагалось на возвышенности, выезжая из него довольно долго спускаешься на тормозах вниз, и все это время мы видели, как, стоя у обрыва, провожавшие махали нам платочками.

 

НА ЛАТЫШСКОЙ ЗЕМЛЕ. СТАРЫЙ ЛАТЫШ

Сломив сопротивление гитлеровцев, мы вдруг оказались на территории Латвии, не заметив даже, когда и где пересекли государственные границы Эстонии и Латвии. А может быть, их и вообще не было? Возможно, они существовали между этими великими государствами лишь условно, так сказать, символически? Но нет, такого не бывает. Ведь имеют же свои государственные границы такие мировые государства, как, скажем, Люксембург или Монако. Как бы то ни было, а никаких границ между Эстонией и Латвией мы все-таки не заметили. Да и зачем они? Границы, говорят империалисты, нужны лишь между капиталистическими и социалистическими государствами, тут нужны, они говорят, даже железные занавесы.

Первым крупным населенным пунктом на латвийской земле, вокруг которого разгорелись ожесточенные бои, был важный узел железных и шоссейных дорог — Валмиери.

Концентрированным ударом танков, авиации и пехоты Валмиери был взят настолько неожиданно для немцев, что им пришлось оставить все свое военное и награбленное имущество, а также тысячи угоняемых ими советских людей.

Мы вступили в городок, когда еще полыхали подожженные нашей штурмовой авиацией немецкие цистерны с горючим и смазочным, в панике брошенные врагом на железнодорожных путях, когда еще дымились разбитые доты и узлы сопротивления противника, когда жители городка, напуганные небывалым танковым и авиационным штурмом, только начали осторожно выглядывать и постепенно выходить из своих убежищ.

Городок этот показался нам каким-то разбросанным, железнодорожные пути, кажется, пересекали его вдоль и поперек. Первым жителем, которого мы встретили на южной окраине городка, был пожилой мужчина с рыжеватыми усами, седина в них занимала некое переходное положение, трудно было определить, рыжие у него усы или серые. Лицо у старика было круглое, чистое, полное; несмотря на долгие прожитые годы, морщины этого лица все еще не коснулись; глаза были чистые, светлые, отдавали голубизной; нос прямой, короткий, слегка вздернутый, а сам он был плотным, коренастым и здоровым, но без висящего живота. По всему было видно, что это человек труда. Он ходил вокруг своего пробитого в нескольких местах снарядами домика и по-хозяйски озабоченно что-то рассматривал, удивлялся и заметно чем-то восхищался. Увидев нас, он встревоженно остановился и, внимательно всмотревшись, вдруг сорвался с места и почти бегом устремился навстречу.

— О-о-о! Русски офицер! — подбежав, воскликнул старый латыш. — Я ошен рад! Я хотим поцеловать ваш погон! Я любим его! Я носил русский погон много, много лет!

Здороваясь с нами, старик говорил на ломаном, но не забытом хорошем русском языке. Он был сильно возбужден и взволнован, глаза его были наполнены слезами и в то же время сверкали какой-то неуемной радостью, словно он встретил родных сыновей, потерянных во время великого шторма в безбрежном океане. Мы тепло поздоровались с первым жителем Латвии и поздравили его с освобождением от гитлеровских захватчиков. Горячо поблагодарив за освобождение, старик не унимался, он, кажется, спешил поскорее выплеснуть все свои переживания, впечатления, свое изумление, восхищение. Рассказывая, как наши войска громили немцев, он почти кричал:

— Сколки танка! Сколки артиллерия! Сколки самолети! Сколки машина! Ай-яй-яй! И где ви, товарища, все ета набрали?! Вам все Англия, Америк дали? — вдруг серьезно спросил он.

— Нет, папаша, мы все сами наделали, — гордо ответствовали мы.

Старик, кажется, принял наш ответ за шутку и, продолжая вопросительно смотреть, ожидал чего-то более серьезного.

— Да, да! Сами наделали! — повторили мы свой ответ.

Недоумевая, старик отвел глаза в сторону, будто желая там найти ответ на свое недоумение, и о чем-то задумался.

Видя его сомнения и неуверенность в нашем ответе, мы наперебой принялись рассказывать, как за последние десять-пятнадцать лет мы построили в своей стране много крупных заводов, в том числе танковых, авиационных и прочих военных, и целые отрасли промышленности — автомобильной, тракторной, химической, станкостроительной, машиностроительной; что мы полностью реконструировали старую промышленность и почти заново возродили черную и цветную металлургию, создав новые металлургические предприятия на Урале, в Сибири, Казахстане; что во время войны мы успели эвакуировать наиболее важные заводы в глубь страны, спасли их от захватчиков, и теперь эта промышленность работает на полную мощь, снабжая нас всем необходимым. Правда, немножко нам помогают и наши союзники, Англия и Америка.

Старик с величайшим вниманием слушал и переспрашивал нас, уточняя неясные ему места. Тем временем из подвала дома вышли три женщины, одна из них была женой нашего нового знакомого, матерью двух взрослых дочерей. Мы поприветствовали их воинские порядком. Представив их, старик что-то сказал им на своем языке и отправил женщин обратно, а сам с прежним энтузиазмом продолжал рассказывать, как русский танк пробил своим снарядом с угла на угол весь его дом, за которым укрывались немецкие солдаты, намеревавшиеся чем-то подбить этот танк. Мы догадались, что это были фашистские смертники с фаустпатронами и поспешили осмотреть место происшествия. Заглянули в заднюю часть двора и за угол дома, где укрывались немцы, готовившиеся пустить в ход свои фаустпатроны, но не успели; вовремя заметив фаустников, танкист ударил из орудия по деревянному домику и, прошив его насквозь, убил одного солдата, остальные в панике разбежались, бросив своих «фаустов». Тело убитого гитлеровца, еще теплое, валялось тут же, здесь же лежали и фаустпатроны. Старик между тем продолжал свой рассказ, сдабривая его сочными солдатскими выражениями на чистом русском языке и энергичной жестикуляцией:

— Я смотрим, русский танк как даст, моя дом треснить, один немецкий солдат прямо падал на земля, остальные бистра удирал. — И старик закатился задорным юношеским смехом.

Вместе с ним хохотали и мы, но не столько от самого далеко не смешного факта, сколько разделяя веселое настроение хозяина дома, и стали прощаться с экзальтированным хозяином. Но тут вышла хозяйка, и старик попросил нас немножко задержаться, отведать меда с его пасеки. Хозяйка, сопровождаемая дочерьми, несла перед собой большую миску, покрытую чистым полотенцем, а дочери поднесли — одна десертные ложки, другая хлеб. Угощая нас медом, старик досадливо сокрушался:

— Прокляти немца, разорял вся моя пасек. Улей поломал, пчела разлетелся. Только, может, половина рой я собрал, а зашем ломал улей? — И возмущался: — Такой нехороший народ. Жадный и ненасытный. В прошлий война немцы тоже забирал у нас все. Даже забирал каменный столбик на дорога и все тащил себе, в Германия. Вот какая народ! Это не шеловек — одна грабител и расбойник! — заключил старый латыш.

Мы верили и искренне сочувствовали ему. Душевно поблагодарив столь радушных хозяев, и, особо, за угощение, мы распрощались.

В городе было уже тихо.

 

НАШИ, ОТБИТЫЕ У ВРАГА...

Оставив Валмиери, противник вновь покатился без остановки на запад и юго-запад, к Риге.

Наступила вторая половина сентября, она принесла с собой ухудшение погоды, а может, свою роль тут сыграло близкое побережье Балтийского моря, именно с его берегов надвигались на нас серые дождливые тучи, небо помрачнело, и сразу повеяло осенними холодами. Мы спешили за город, где располагалась огромная колония советских людей, отбитых у гитлеровцев; предстояла большая работа с этими людьми, которых гитлеровские рабовладельцы тысячами все еще гнали и гнали в свою уже поверженную Германию.

Более тысячи человек сидели под открытым небом. Их нужно было где-то разместить, накормить, помочь собраться с силами для предстоящего возвращения на родину. Преимущественно это были жители Ленинградской, Псковской и Новгородской областей. Более трех лет терзали их гитлеровцы, воспитывая в них рабский дух «нового порядка». Страшно было смотреть на эту изуродованную фашистскими садистами человеческую массу. Люди были настолько вымуштрованы в подобострастие, забиты, запуганны, что мы даже задавали себе вопрос: «А наши ли это люди? Советские ли это люди?» — не верилось, что за такое исторически короткое время можно настолько изуродовать человека. Наши, советские люди, встречая нас, советских офицеров, по инерции продолжали пугливо вскакивать, снимали шапки и подобострастно, унизительно сгибались — они пытались кланяться нам! Им все еще казалось, что за непочтительность, зато, что не вовремя и недостаточно энергично встали, что не сняли шапку и недостаточно низко поклонились, — их снова будут бить хлыстом, прикладом, топтать ногами. Все это им не мерещилось — все это было с ними, и еще жило в них, и, наверно, будет мерещиться еще очень долго.

Вот они — результаты воспитания рабовладельцев двадцатого века!..

 

ОСВОБОЖДЕНИЕ РИГИ!

Политотдел разместился... в «Риге». Эпизод с радиопеленгатором. Помощь рыбаков. Ночь в Риге. На спиртоводочном заводе

Политотдел разместился... в «Риге»

От Валмиери войска нашего корпуса устремились к берегу Рижского залива, и с тех пор мы уже шли берегом моря, вплоть до Риги и далее, до самого мыса Курляндского полуострова.

Изумительно красивые здесь попадались места! Небольшие озера, окаймленные тенистыми лесами, с непременными одной-двумя богатыми усадьбами на берегу. Реки, речушки и ручьи с утопающими в зелени берегами. Богатые виллы и коттеджи, расположенные в живописных местах. К сожалению, все эти изумительно красивые места принадлежали отдельным богатеям, и доступ к ним трудовому люду был закрыт.

В прибрежной полосе гитлеровцы не отступали, а просто панически бежали, преследуемые с суши, с моря и с воздуха. Пересекая реку Гауя, уже недалеко от Риги, мы так прижали их, что они не успели взорвать уже заминированные мосты через реку. Так и остались заряды взрывчатки торчать под мостами, не принеся нам никакого вреда; их сняли потом наши саперы, когда по этим мостам прошли наши передовые войска.

Однако в двадцати-тридцати километрах от столицы Латвии гитлеровцы оказали упорное сопротивление и на некоторое время задержали нас. Да и нам самим уже требовались отдых и время для подтягивания тылов и приведения в порядок войск, растянувшихся на довольно большое расстояние.

Погода значительно улучшилась, установились ясные погожие дни. О немецкой авиации мы уже стали забывать. После Нарвы, где она, бывало, по-воровски выскочит из-за туч, сбросит свои «эллегербомбен» куда попало и скопом падает на бреющий, трусливо удирая от наших истребителей, мы ее почти не видели. Куда девались эти некогда самоуверенные и наглые «юнкерсы», «хейнкели» и «мессершмиты»? Где они сейчас? Возможно, дерутся на более опасных для милой Германии фронтах, но у нас их почти не было. Вместо них изредка стали появляться, только в ночное время, какие-то слабенькие, хилые и слишком тихоходные одномоторные самолетики: тарахтя, они подолгу кружили в черном ночном небе над линией фронта; покружив, сбрасывали по одной стокилограммовой бомбе или по одной бочке напалма и до утра исчезали.

Штаб нашего корпуса разместился в разбросанном хуторке близ железнодорожного разъезда; к моменту нашего прибытия свободных помещений уже не осталось, и нам пришлось разместиться на окраине хуторка в... «Риге». Интересное и очень важное это сооружение — рига. У нас его трудно сейчас увидеть — может, только где-нибудь в колхозной деревне, а до коллективизации во многих селах и деревнях это было не редкостью.

Каждый зажиточный крестьянин, особенно в зоне повышенной влажности, имел такую ригу. На Украине такие сооружения называли «клуня». Огромные стропила высотой в семь-восемь метров устанавливали в ряд на определенном расстоянии друг от друга прямо на земле, или, чаще всего, на невысоком фундаменте, или на каменных тумбах и покрывали толстым слоем искусно, вручную, спрессованной соломы, через которую в ригу не проникали ни дождь, ни снег. С двух противоположных концов, а иногда и только с одной стороны или посередине делались широкие и высокие ворота (через них в ригу свободно заезжали груженые снопами подводы) — рига была готова. Строились они главным образом для сушки, хранения и обмолота снопов ржи, кукурузы в початках, половы, семенников огородных культур и пр. На Украине клуни в зимнее время использовались для приготовления корма скотине, в частности — для резки соломы. Здесь, в Прибалтике, где климат особенно влажный, риги — это в основном сушилки; причем, в отличие от русских овинов, в ригах, как правило, устанавливались огромные сушильные печи. Такая печь, притом еще горячая, стояла и в нашей риге, заваленной снопами, соломой, мякиной и ворохом неочищенного от половы зерна. Только у входа, возле печки, оставалось немного свободного места, где мы, расставив столы и стулья, и расположили свою канцелярию.

— Ну вот, мы уже и заняли «Ригу»! — шутил полковник Епифанов. — Куда нам теперь торопиться?..

Эпизод с радиопеленгатором

Между тем борьба за освобождение Риги, столицы Латвии, разгоралась все сильнее. Особенно упорные и кровопролитные бои шли на Елгавском направлении. У нас же, на правом фланге, немцы имели более слабые силы, рассчитывая на использование сильно пересеченной местности.

Несмотря на хитро построенную систему обороны, нам все же удалось прорвать ее и в начале октября выйти на северо-западную окраину столицы в районе Кижозера, создав таким образом угрозу сидевшему в Риге немецкому гарнизону и всей Елгавской группировке противника. Нельзя сказать, что путь к Кижозеру для нас был легким. Фашисты сопротивлялись с яростью обреченных и цепко держались за каждый рубеж, за каждую высоту, за каждый хутор.

Недалеко от Кижозера один из полков нашей дивизии пробирался глубокой ночью по склонам холмов и глубоких лощин, покрытых могучим сосновый лесом. На склоне противоположной сопки показался небольшой хуторок, в окнах домов горел странно яркий электрический свет, да и по времени — более двух ночи — свет этот был необычен. Лес, укутанный темнотой, тревожил. Деревья во тьме казались гигантскими чудищами, обнаженные корни огромных старых сосен, выползая из-под стволов, извивались по склону, пересекая размытую проселочную дорогу, словно убегающие от преследования удавы, где-то внизу журчал ручей. Свет от ярко освещенных окон хуторян падал глубоко вниз, освещая хозяйственные постройки у подножия холма. Стояла полуночная тишина, и, продвигаясь в предвидении встречного боя, полк соблюдал исключительную осторожность — никаких излишних звуков и команд, никаких шорохов.

Выбравшись на самую вершину холма, явно господствующего над хутором, штаб полка сделал небольшую остановку в густой чаще, чтобы немного передохнуть и связаться со штабом дивизии, информировать его о нашем местонахождении. Радисты развернули рацию и, получив закодированное донесение, начали работать ключом. Внезапно свет на хуторе погас... — и вдруг на нас посыпались мины. Погасив рацию, мы перебежали в сторону. Противник немедленно прекратил огонь. Но как только радисты опять включили передатчик, на нас опять полетели мины.

— Прекратить работу рации! — приказал командир полка, когда мы перебежали уже на третье место.

Было ясно, что мы попали в зону минометной батареи противника, которая пользовалась радиопеленгатором. Злость перемешивалась с чувством зависти и недоумения. В самом деле, как не завидовать немцам, в широких масштабах использующим радиопеленгацию — вплоть до отдельных батарей! Мы же этого не имели. Сам метод нам был хорошо знаком, но столь широко и практически мы им тогда не пользовались.

Только к шести часам утра нам удалось почти со всех сторон обложить хутор и ликвидировать засевший там гарнизон, а заодно и ту минометную батарею, которая ночью гоняла нас с места на место.

Помощь рыбаков

Кижозеро находится в рижском пригороде, на его берегах живут сами рижане, владея здесь дачами, садами и огородами; обитают тут и постоянные жители, по преимуществу рыбаки и огородники. Неглубокое озеро раскинулось к северо-западу от Риги. С севера и востока к нему примыкает вплотную большой массив леса, с юга — отделенная небольшой полоской суши, протекает могучая Даугава (Западная Двина), а на западе возвышалось большое здание рижской Кинофабрики.

Когда мы вышли на берег Кижозера, по нему уже шла переправа частей 119-го стрелкового корпуса в район Кинофабрики. Засевшие там гитлеровцы пытались остановить наше наступление с запада, прикрывшись с одной стороны Кижозером, а с другой — широкой и глубокой Западной Двиной. Однако наши амфибии сорвали эту попытку врага. Рассыпавшись, как бобры, по всему озеру, они плыли, задрав свои передки, а сидевшие на них десантники казались издали маленькими букашками. Не ожидая такой смелой и дерзкой операции, гитлеровцы спохватились, стали перестраиваться для боя... Но было уже поздно. Дорога Рига — Кинофабрика оказалась оседлана десантниками 119-го корпуса. Форсировав Кижозеро и высадив десант в тылу укрепленного района немцев, мы вынудили их бежать на левый берег Западной Двины, где они имели только редко разбросанные доты, кстати, очень хорошо наблюдаемые.

Путь на Ригу был открыт. Неожиданно для противника мы вклинились между внешним кольцом обороны города и сидевшим в Риге гарнизоном. Больше того, наши части и целые соединения с ходу бросились форсировать Даугаву, создавая тем самым угрозу окружения Риги.

Когда я пришел рано утром на берег Даугавы, здесь уже шла переправа наших частей на левый берег. Форсирование поначалу шло медленно и инертно, так как осуществлялось в основном с помощью подручных средств и купаться в октябрьской воде охотников было мало — река-то большая, судоходная, широкая и глубокая. К тому же мешала немецкая артиллерия. Но как только наши артиллеристы заставили замолчать вражеские доты, ситуация с переправой резко изменилось.

Бог весть откуда на реке появилась целая флотилия рыбаков — на двухвесельных лодочках, на легких моторках, на баркасах с однотактным мотором. Хорошо владея русским языком, а многие, оказалось, и были русскими, рыбаки с шутками, прибаутками, сдобренными крепкими словечками в адрес удирающих гитлеровцев, горячо взялись помогать нам. Как трудолюбивые муравьи, они сновали, поторапливая друг друга, от берега к берегу, перевозя солдат и офицеров, а также легкие грузы материальной части. Форсирование реки пошло усиленными темпами. Переправившиеся части и подразделения, не ожидая остальных, принимали боевой порядок и устремлялись вперед.

Поняв, что могут оказаться отрезанными, гитлеровцы на наших глазах бросали свои доты, разбросанные на левобережной равнине Даугавы, и удирали в леса в направлении Рижского взморья.

Ночь в Риге

Глубокой ночью, закончив с переправой дивизии, я возвратился в политотдел корпуса, который размещался в дачном поселке на восточном берегу Кижозера. Усталый и голодный, только переступил порог, как услышал голос ординарца:

— Товарищ майор! Вас вызывает начальник.

Доложил о своем прибытии и что дивизия, в которую я был командирован, успешно форсировала реку Западная Двина и устремилась в преследование противника.

— Все это хорошо, — сказал полковник, — но вот беда: какая-то наша часть, вступив в Ригу, бесчинствует на спиртоводочном заводе, о чем только что звонил мне член Военного совета армии, потребовав немедленно разобраться, принять меры пресечения всяких бесчинств и мародерства. Мародеров приказано расстреливать на месте преступления.

Слушая начальника, я напряженно думал: какая же наша часть могла оказаться в Риге? Не найдя положительного ответа, я заявил начальнику, что в Старой Риге никакой нашей части быть не может, так как передовые наши дивизии, не заходя в Старую Ригу, только что переправились через Даугаву. В новую Ригу, возможно, сейчас уже вступили какие-то части одной из наших дивизий, но, как известно, там никакого спиртзавода нет.

— Да, я тоже доказывал члену Военного совета, что это, должно быть, не наша часть. Но попробуй не выполнить его приказ! Вам необходимо срочно выехать в Ригу, разыскать этот злополучный спиртзавод и детально выяснить, что там случилось. Нужно навести там порядок.

В два часа ночи 13 октября 1944 года я впервые прибыл в Старую Ригу.

Старая Рига! Чем же она старая? Да если бы все наши города были такими «старыми», мы бы заткнули за пояс всю, действительно старую, Европу. А вот новая Рига мне менее всего понравилась — тут дело только начиналось, и, собственно, ничего интересного пока что не было. А Старая Рига — это и есть настоящая Рига. Что в ней старого — так это ее узкие и нередко кривые улицы, улочки, проезды и тупики. Застроенные высокими многоэтажными зданиями, эти улицы и улочки в темную ночь казались дикими горными ущельями, в которых беспрепятственно орудовали только летучие мыши.

Света в городе не было. Предутренняя темнота, как нарочно, сгустила свои черные краски, затрудняя мою и без того трудную задачу: разыскать в незнакомом городе, среди ночи, незнакомую воинскую часть. Дело усугублялось еще и тем, что из города только что ушел враг. Немцы, спокойно сидевшие в городе, заметив форсирование Даугавы западнее Риги, забеспокоились, забегали и быстро, в течение нескольких часов, выкатились из Риги, как горох из мешка. А наши войска полностью город еще не заняли. Наступило безвластие. Опасное время! В такой ситуации могли свободно орудовать и банды мародеров, и оставленные неприятелем группы диверсантов, и контрразведчики врага, и прочая сволочь.

Точного адреса злосчастного спиртоводочного завода я не имел; на карте города мне был указан лишь район, где его следовало искать, но городской район — это ведь не один дом, не группа домов и даже не один квартал, их множество, это действительно целый район города. Вот и попробуй, разыщи тут какой-то захудалый заводишко. Однако необходимо было не просто искать, но во что бы то ни стало найти этот завод — и немедленно! Предупредить бесчинства и мародерство — пресечь их в самом зародыше, не дать распространиться этой позорной заразе.

До сих пор мы воевали на своей разоренной до основания земле, где не только нечего было взять, ибо тут еще до нас все забрали или уничтожили гитлеровцы, где сама окружающая среда не позволяла даже подумать об этом — мы шли по родной поруганной земле и сколько раз хотелось упасть на колени и поднять в ладони хоть жменю этой опаленной исстрадавшейся земли, и прикоснуться губами, и оживить, дать хотя бы этой горсточке родной земли дыхание жизни. В течение трех лет мы не видели гражданского населения. Нам не улыбались женщины и девушки. Мы редко видели уцелевшие дома. Нас не привлекали эти заманчивые тюлевые занавески, за которыми билась обыкновенная человеческая жизнь. Просто говоря, не было обстановки для проявления рецидивов прошлого.

Теперь же мы проходили города и села, где враг уже не мог так бесчинствовать, насиловать и грабить, как это он делал у нас, на нашей земле, с нашим народом. Ему необходимо было, хотя и временно, маскироваться под личину «культурной нации», вежливой и цивилизованной: не грабить так, как он грабил у нас, не разрушать так, как он разрушал у нас, не жечь все подряд, как он жег у нас, не насиловать женщин, девушек и подростков, как он насиловал и издевался над нашим народом. Здесь города и села продолжали жить своей обычной жизнью, и для какого-либо штрафника или дегенерата, не понимающего наших задач, появлялся соблазн.

Вот почему нужно было спешить!

Мы не были гарантированы от того, что среди наших советских воинов не найдется любителей выпить, а выпив, творить безобразия, недаром же утверждают, что абсолютное большинство совершаемых преступлений в нашей стране происходит под камуфляжем выпивки.

Вот почему я торопился!

Но как все-таки найти этот неведомый мне завод? В это ночное время улицы города были пусты, спросить было не у кого, еще не было патрулей, а жители, испуганные канонадой ожесточенных боев вокруг города, попрятались в убежища. Более часа я петлял по рижским улицам и переулкам, держа палец на спусковом крючке пистолета. Город-то фронтовой. Все ли враги успели сбежать из него? Не оставлены ли диверсанты? А банальные грабители? Я иду один. Ночь. Темнота...

Неожиданно из подъезда многоэтажного дома показался человек. И тут же спрятался. Увидел меня? Я и обрадовался, и насторожился. Перебежав на другую сторону улицы, я тоже укрылся в темном подъезде и стал наблюдать. Фигура вновь показалась в подъезде. Как же мне с ним заговорить? Не решаясь выйти, он все стоял в подъезде. Я терпеливо наблюдал за ним, обдумывая различные варианты. Выйти из подъезда и окликнуть? Он может испугаться, и как бы вовсе не убежал — а мне он так нужен! Перейти незаметно улицу и подобраться поближе? Но кто он? Может, он и сам ищет случая, чтобы вцепиться мне в горло? Наконец, нашелся наиболее оптимальный вариант: нужно обратиться к нему отсюда, из темного подъезда, прямо через неширокую улицу. Если это друг, он, безусловно, откликнется, если враг — обязательно чем-то себя выдаст, а открытый враг не так опасен.

Человек между тем, постояв в подъезде, стал выглядывать, осматривая улицу, не обращая внимания на противоположную сторону, где я прятался в своем темном подъезде. Затем он вышел из подъезда и направился к углу квартала. Я решил подождать. Осторожно выглянув за угол, он повернул обратно. Тут я громко обратился к нему:

— Уважаемый товарищ! Позвольте у вас спросить.

От неожиданности он шарахнулся и побежал. Но, добежав до подъезда, вдруг остановился и на чистом русском языке спросил:

— А что вам угодно?

Услышав родную речь в «иностранном» городе, я почему-то сорвался с места и, отбросив всякую осторожность, почти побежал к нему, на ходу излагая свою просьбу:

— Видите ли, мне срочно необходимо найти спиртоводочный завод, там остановилась наша воинская часть, но в темноте я не могу его найти, я впервые в городе, а надписей на латышском не понимаю.

— Ну, это дело поправимое, — улыбаясь сказал незнакомец. — Я местный и охотно помогу вам. А вы советский?

— Да, советский, — ответил я.

— Здравствуйте, — подавая руку, произнес он и отрекомендовался: — Адамов.

Мы обменялись крепким рукопожатием.

— Я пекарь, — продолжал Адамов, — пеку хлеб для жителей города. Вот, вышел подышать свежим воздухом, а тут человек маячит на улице.

— Так вы, оказывается, меня видели?

— Видел, но вы просто стояли, и я решил не обращать внимания. Думаю, не советские ли уже пришли в город? Они хорошо бьют немцев. А может, думаю, слоняется какой-то эсэсовец, черт его знает. Война ведь. Ну, да что же мы стоим? Вам ведь нужно на спиртзавод, а я отвлекаю. Пойдемте, здесь совсем недалеко, я вас доведу.

Выйдя на середину улицы, мы пошли по брусчатке.

Город спал, тишину лишь изредка нарушала далекая артиллерийская стрельба, освещая небо яркими, как молния, сполохами. Предутреннюю темноту усиливали слепые громады многоэтажных домов, нависавшие с обеих сторон, как утесы. Глухим эхом отдавался в них звук наших шагов.

— Вы давно здесь живете? — спросил я своего спутника, когда мы, завернув за угол, вышли на более широкую и прямую улицу.

— Всю жизнь. Я и родился здесь и, кроме Риги, нигде еще не был. Здесь жил и мой отец, когда-то приехавший сюда из Тверской губернии. Здесь он женился и работал всю жизнь на судоверфи. Вообще, здесь очень много русских. Есть русские школы и библиотеки. Хоть Ульманис и прижимал нас, русских, не доверял нам и всячески стремился дискредитировать, но латыши — народ добрый, хороший, не давали нас в обиду, мы вместе и работали, и боролись. Ну, вот вам и завод, который вы искали, — указывая на ажурные металлические ворота, сказал мой провожатый. — До свидания. Мне пора, я ведь на минутку вышел, а задержался на добрых полтора часа. Меня, наверно, уже разыскивают. — И, поспешно сунув мне руку, он почти бегом повернул обратно, насвистывая мелодию какой-то знакомой песенки.

Мне так хотелось его поблагодарить, о многом еще побеседовать, но он так быстро ушел от меня, что ничего этого я не успел сделать. Да и мне следовало поторопиться, до утра осталось не так много времени.

На спиртоводочном заводе

Ворота, калитка и дверь проходной завода были заперты изнутри. Ничего не оставалось, как стучать и просить открыть. Постучав в проходную несколько раз, я не получил ответа. Вслушавшись, не засек ни малейшего шороха. На заводе было тихо, как в могиле.

Осмотрев подходящие для сигнализации места вокруг двери, никаких кнопок или чего-то подобного не обнаружил, и направился к заводским воротам. На них я нащупал изнутри большой амбарный висячий замок. Калитка тоже была закрыта изнутри, но щеколда почему-то находилась в мертвой неподвижности: сколько ни вертел скобу, щеколда не поднималась.

Не добившись успеха, я беспомощно топтался у ворот, не зная, что делать. Однако, думал я, если завод закрыт изнутри, значит, внутри заводского двора кто-то есть. Должен быть. Чудес на свете не бывает, хотя о них и долдонят до сих пор священнослужители всех мастей, стремясь оболванить верующих. Ворота сами не запираются на висячий замок.

Нащупав у стены под воротами какой-то металлический стержень, я принялся им стучать по воротам, громко взывая:

— Эге-гей! Кто там живой за воротами? Откройте!

На мой зов по-прежнему никто не откликался. Неужели на заводе никого нет? Может быть, напуганные близкими боями, сторожа закрыли завод изнутри и ушли каким-то черным ходом? Но почему тогда так настойчиво требовал расследования член Военного совета армии? Неужели, не убедившись в точности информации, так легко поддался на шутку, а может быть — провокацию? Нет, такое невероятно. Значит, нужно все еще раз детально и до конца проверить. Главное — есть ли кто-то на заводе? Только убедившись, что здесь действительно никого нет, я могу возвращаться в политотдел. Не могу же я вернуться и доложить начальнику: завод закрыт изнутри, проникнуть на него не удалось. Это как раз и означало бы невыполнение задачи. Нет, думаю, так дело не пойдет.

Просунув руку за решетку ворот, я принялся ощупью искать запор, так крепко удерживающий калитку, — но другого запора, кроме щеколды, не обнаружил. Что же держит защелку? Упорно продолжая обследовать запор с внутренней стороны, я вдруг нащупал выше щеколды металлический шпенек, плотно прижимающий ее сверху. Ага, думаю, вот в чем дело. Выдернул шпенек и повернул скобу — щеколда, лязгнув, поднялась, и калитка открылась. Обрадованный, я шагнул во двор и закрыл за собой калитку на шпенек.

Прежде всего я заглянул в помещение проходной. Здесь, сидя в грубом деревянном кресле, крепко спал наш солдат. Тихонько взяв из его рук винтовку, я стал будить его. Будить вооруженного солдата на посту опасно.

— Вы почему спите на посту? — спросил я у проснувшегося бойца. Он, дрожа, стоял передо мною. — Вот ваша винтовка. Да и без нее я был вооружен, и, будь я враг, я бы убил вас, а затем разделался со всеми, кого вы поставлены охранять, или взорвал объект, который вам поручено охранять.

Солдат молчал.

— Что мне теперь с вами делать? По законам военного времени вас необходимо отдать под суд военного трибунала. Вы какой части? Где она располагается? Кто ваш командир?

Но он словно онемел.

— Есть ли, кроме вас, кто-либо на заводе?

Солдат упорно молчал. И вдруг я заметил, как он внутренне напружинился, явно готовясь к внезапному прыжку. Эге, думаю, паря, не на того нарвался! Вскинув винтовку, быстро дослал патрон и громко скомандовал:

— Руки вверх! Выходи во двор!

Только здесь, оказавшись под дулом винтовки, солдат понял всю безнадежность своего положения и взмолился:

— Простите, товарищ майор! Не знаю, как уснул! Несколько суток работали на переправах, выбился из сил — потеряли где ночь, где день; видно, и уснул. Простите, пожалуйста!

— Ну, так бы и сказал сразу. Я-то ведь и сам сапер, сразу бы понял. Зачем же выкручиваться?

Солдат стоял все еще с поднятыми руками, в глаза не смотрел.

— Опустите руки. — Вынув патрон из ствола, я подал ему винтовку.

— Спасибо, товарищ майор, — чуть не выхватив из моих рук винтовку, поблагодарил солдат.

— Ну, где вы тут располагаетесь? — спросил я, понимая, что он здесь, конечно, не один.

— А вон, — показал он на открытую дверь. — Там и есть наша рота. Товарищ майор! Разрешите вернуться на пост!

— Идите, — разрешил я, а сам поспешил к открытой двери, на которую указал солдат.

Прямо на пороге, упершись спиной о дверную коробку, в обнимку с винтовкой спал часовой, а внутри большого складского помещения на деревянном полу вповалку храпела вся рота. На столе чуть теплилась, мигая, «летучая мышь».

У стола, навалившись грудью и положив головы на руки, сидели, вернее спали, сидя на стульях, еще трое: старший лейтенант, младший лейтенант и старшина. Ну, думаю, это, наверно, и есть все главное командование роты. Перешагнув через спящего часового, я подошел к столу и стал их будить. Старшина, проснувшись раньше других и увидев перед собой майора, вдруг во все горло заорал:

— Подъем!

— Тс-с! Тихо! — приказал я. — Зачем же будить людей? Пусть отдыхают. И вам следовало отдыхать, только не всем одновременно.

— Извините, товарищ майор, за допущенную оплошность. Так устали за последние дни, что...

— Ну хорошо, — перебил я старшего лейтенанта, — допустим, что я простил вам. Но будь на моем месте враг, простил бы он вам эту оплошность? Вы же на фронте, в городе, где всего несколько часов назад хозяйничал враг. Как же можно забывать об этом? Как можно допускать такую беспечность? Я верю, что вы сильно устали и выбились из сил. Но именно поэтому нужна бдительность. В отдыхе нуждается вся рота; значит, организуйте охрану и патрулирование так, чтобы часовые и патрули менялись почаще. И отдых надо организовать таким образом, чтобы солдаты могли отоспаться, не дергать их по делу и без дела.

Поняв всю тяжесть допущенной им оплошности, старший лейтенант сник, голова его упала чуть не на грудь. Младший лейтенант и старшина стояли рядом, переминаясь с ноги на ногу. Солдаты по-прежнему безмятежно спали. Только часовой, спавший на пороге, услышав громкую команду старшины, проснулся и вскочил на ноги, отряхиваясь, приводил себя в порядок.

Из разговора с солдатом в проходной, мне было известно, что я имею дело с ротой саперов, но чья она, все еще не узнал, но был убежден, что не из наших частей, поскольку их здесь не было и близко. Предъявив служебное удостоверение, я стал беседовать с командиром роты. Старшина и младший лейтенант, попросив разрешения, ушли по своим делам.

Коротко посвятив старшего лейтенанта в цели своего раннего визита, я стал спрашивать его. Кто, когда и почему здесь бесчинствовал и в чем это конкретно выражалось?

Слушая меня с недоуменным видом, командир роты, кажется, что-то припоминал и с напряжением старался восстановить в памяти. Наконец, поняв, в чем дело, стал объяснять все по порядку:

— Вчера поздно вечером, когда мы только ворвались в город и проходили мимо этого завода, вдруг заметили, что какая-то группа людей мотается по заводу, спешно загружая машину ящиками водки, и, распахнув ворота, пытается уехать. Мы поспешили на завод и всех задержали. Задержали и машину с водкой. Вон она, стоит в углу. Группу обыскали, оружия никакого у них не было; у одного обнаружили связку ключей, которыми мы затем открывали, в присутствии этой группы, цеха, склады и другие подсобные помещения — и повсюду оказались ящики водки. На наш вопрос: «Кто вы такие?» — все ответили, что они рабочие этого завода. Спросили: «Куда пытались вывезти водку с завода?»-«Хотели взять себе».Так это или не так, разбираться с ними было некогда. Проверив завод на мины и не обнаружив чего-либо подозрительного, мы всех отпустили, отобрав вот эти ключи. А завод взяли под свою охрану, поскольку на нем много различной продукции и материалов. Никто здесь не бесчинствовал, не дебоширил, не шумел. Людей мы не трогали, ничего у них не брали, а что обыскали, так ведь застали их за делом неприятным. Утром собирался доложить командованию об этом заводе и выяснить, кому его сдать.

— Правильно вы поступили, товарищ старший лейтенант! Я благодарю — вас лично! Обо всем, что вы рассказали, я доложу своему командованию. Вы правы, оставлять завод безнадзорным нельзя, это было бы хорошей находкой для мародеров и таких вот темных людей, которым вы помешали.

Простившись с офицерами роты, я отправился в обратный путь.

 

«НЕЛЬЗЯ ЛИ У ВАС ЗАКУСИТЬ?»

Когда я вышел с завода, на улице было уже светло. Легкий туман заполнил улицы до самых крыш, но небо хорошо просматривалось, бледно-голубое, чистое. Город еще спал, но его утреннюю тишину уже нарушали отдаленный гул моторов и лязг металлических гусениц мощных тягачей, шедших через город с Елгавского направления к переправе. В Ригу вступали части тяжелой артиллерии резерва главного командования и многочисленные тылы. На улицах, хотя и редко, но уже появлялись мужчины и женщины, торопливо перебегая перекрестки.

Неожиданно я встретил двух штабных офицеров нашего корпуса, и дальнейший путь мы продолжали уже втроем. Они также возвращались с задания, из передовых частей, и я принялся энергично расспрашивать, какова там обстановка.

— Драпают по всему берегу Рижского залива, — говорили мои товарищи. — Только на левом фланге, в районе переправы через реку Лиелупе, пока оказывают сопротивление...

Разговаривая таким образом, незаметно для себя мы вышли на далекую окраину города. Закончились многоэтажные дома. Начинались дачные места. Отдельные дачные коттеджи располагались всяк по-своему, одни выходили фронтоном на улицу, другие прятали его в глубине заросшего сада. Коттеджи были разные: кирпичные, деревянные, большие многокомнатные и небольшие, в одну-две комнаты. Огорожены были тоже по-разному: одни укрывались за массивными каменными заборами с железными воротами, другие прятались за высокими деревянными заборами, а третьи, коих большинство, были обнесены обыкновенным частоколом, окрашенным в зеленый, голубой, синий, красный и коричневый; не было почему-то только желтых и фиолетовых. Когда мы шагали поутру вдоль этих заборов и заборчиков, нам казалось, что жизнь за ними уже давно погасла — почти на всех воротах висели массивные замки, окна почти всюду были заколочены; даже собак не видно и не слышно — а какой же дачник не мечтает иметь на цепи злую дворняжку или такую же злую, но умную овчарку? Стояла только середина осени, но большинство дачников уже эвакуировалось на зимние квартиры.

Идти нам предстояло несколько часов, а рассчитывать на попутный транспорт в этих лабиринтах пригорода было бы такой же иллюзией, как, скажем, взобраться на небо без лестницы. Завязав поначалу оживленный разговор, теперь мы шли молча, давало себя чувствовать напряжение боев за освобождение Риги.

Третьи сутки мы не смыкали глаз, и вторые сутки в наши желудки не попало ни единой калории. Сначала наши желудки урчали и злились на своих хозяев, но затем, утомившись, стали потихоньку нас посасывать под ложечкой. Идти становилось все труднее, ноги не подчинялись, как прежде, разуму, были словно чужие, их приходилось тащить насильно. Прогрессировало и общее ослабление организма. Бессонные ночи, голодные желудки, постоянное физическое и моральное перенапряжение до предела истощили наши энергетические запасы.

Усталость еще больше возросла, когда мы вдруг увидели над калиткой одного из коттеджей табличку, аккуратно выписанную белой эмалью по эмали: «Ресторан». Хотя от этого ресторана еще ничем не пахло, хотя никто и ничего нам еще не обещал и мы еще не знали, удастся ли... и все же внезапно мы начали часто сглатывать вдруг появившуюся у нас слюну. Будь с нами Иван Петрович Павлов, наш знаменитый физиолог, он непременно бы заметил, что у нас начал действовать условный или там безусловный рефлекс.

Подойдя вплотную к ограде коттеджа, мы увидели, что его окна были наглухо закрыты ставнями на болты, а во дворе — никаких признаков жизни. Тем не менее ресторан тянул нас к себе, как магнит. Мы уже не могли отделаться от коварной мысли здесь подкрепиться. Мои спутники, майор Булыгин и капитан Купцов, как-то вдруг оживились и повеселели, они были еще молоды, и энергия у них сохранялась лучше. Мне же было не до веселья, хотелось лишь одного: упасть и уснуть, хоть на несколько минут, сон одолевал сильнее голода.

Мы постучали в калитку. Долго никто не отвечал. Но вот из-за угла дома выглянула женщина. Увидев нас, помахала нам рукой, давая знак «подождите» и скрылась. Через несколько минут появились уже две женщины и подошли к нам с другой стороны зеленого частокола. Одетые в форму официанток, они, кокетничая, вступили в разговор на изрядно ломаном русском.

— Нельзя ли у вас чего-либо закусить? — воззвали мы к женщинам, минуя дипломатию. — Ведь вы официантки ресторана, не правда ли? Мы хорошо заплатим, у нас и шнапс имеется.

— О-о-о! Хозяин бежаль с немца. Ми нишего не знай, — невпопад ответили нам.

Однако по их лицам и поведению мы были почти убеждены, что они не захотят отпустить нас голодными.

— Айн минют, — улыбнулась одна из девушек и бегом скрылась за угол.

Через некоторое время она подвела вплотную к калитке довольно солидного господина и отрекомендовала:

— Шеф-повар.

— О-о-о! Великолепно! — в один голос воскликнули мы, поочередно подавая через частокол руку. — Рады познакомиться!

Однако, приветливо кивая нам головой, господин только мычал, не отвечая вразумительно на наши приветствия.

— Уважаемый друг! — обратился к нему майор Булыгин. — Пожалуйста, покормите, нас чем-нибудь! Мы так проголодались, что следовать дальше у нас уже нет сил. Мы вам хорошо заплатим и угостим вас «Русской горькой». — И мы показали ему бутылку водки с такой этикеткой.

Улыбаясь, мы все ожидали ответа повара. Но он, по-прежнему блуждая глазами, мычал что-то неопределенное, глядя то на нас, то на официанток. Наконец он о чем-то с раздражением спросил женщин, одна из них скороговоркой залепетала, он переспросил ее раз, еще раз, и опять... и вдруг махнул рукой, давая знак открыть калитку.

Одна из женщин, опередив нас, забежала в зал, быстро отвернула гайки с болтов, запиравших ставни, и вытолкнула их наружу; оставшаяся во дворе открыла ставни и следом за нами вошла в ресторан. Пройдя через черный ход, мы оказались в не таком уж просторном зале, чем-то похожем на кафешантан. В правом углу зала возвышалась небольшая эстрада, в глубине ее стоял рояль, а вверху висела позолоченная дуга, по которой некогда ходил занавес. У самого входа в углу стоял роскошный, но пустой буфет с аккуратной стойкой перед ним. Вдоль стен и между окнами располагались мягкие кожаные диваны, а посередине зала в беспорядке стояло несколько столиков с опрокинутыми на них стульями. Портьеры, занавесы, чехлы на стульях отсутствовали. Стены были окрашены масляной краской светло-голубого цвета с красиво расписанными вставками золотистого наката; потолок тоже расписан живописными картинами и пейзажами, а на полу лежал разрисованный под ковер линолеум.

Раздевшись и смахнув пыль с мундиров и сапог, мы уселись на диваны, ожидая трапезы. Шеф-повар, обрядившись в белый фартук и колпак, появился перед нами с той же переводчицей, что выручала его у калитки; сказав что-то на латышском, он выжидательно смотрел на свою переводчицу, она объяснила:

— Шеф-повар сказаль: «Что бы ви катель кушать?»

— Да хоть жареную кошку, лишь бы есть можно, — решительно высказался майор Булыгин.

— У-у-у! Что ви, что ви! — смеясь, замахала руками официантка. — Как мошна кушить кошка?

— Ну, если вам жаль кошку, тогда жарьте гуся.

— О-о-о, гус нету.

— Что же у вас есть этакое хорошенькое, вкусное? — допытывались офицеры.

— Ну-у, это... как его по-русску, это такой болшой куриса, — развела руками переводчица, обрисовав упитанную индейку.

— Это подойдет! — с энтузиазмом воскликнул майор Булыгин. — Давайте готовьте целую! Да покрупней! Только с хорошей поливкой и гарнирчиком. А сколько времени ожидать?

Переговорив с шеф-поваром, переводчица сообщила, что ожидать придется не менее часа.

— А не более? — переспросили мы.

— Не больше полтора час, — самостоятельно ответила официантка.

— Хорошо, мы будем ожидать. Только знаете что, — обратился Булыгин к шеф-повару. — Если можно, приготовьте нам, холодную закусочку, ну, что-нибудь из селедочки или шпротов.

— Карашо, карашо, это мошна, — ответила официантка с согласия шеф-повара.

Хозяева вышли, а для меня наступило неожиданное — и самое тяжелое и мучительное — испытание. Оба моих спутника, мгновенно растянувшись на диванах, уснули мертвецким сном, и мне ничего не оставалось, как бодрствовать, распростившись с собственной сладкой мечтой о сне. Ведь если бы я тоже заснул, это как раз и означало бы потерю бдительности и предоставление наших жизней воле судьбы. Не знаю, подумали ли об этом уснувшие мои товарищи? А я должен бы найти в себе силу и волю преодолеть сон. Но может ли выдержать человек, не спавший трое суток да еще слушая у себя под боком храп безмятежно спящих? Это невыносимо! Это настоящая и, я бы сказал, самая изощренная и бесчеловечная пытка. Но выхода не было. Разбудить их невозможно. У меня разболелась голова. Я встал и принялся ходить по залу, но меня бросало из стороны в сторону, как пьяного. Я не держался на ногах. Куда уж тут пить водку? — подумал я. Промаявшись таким образом около часа, я не выдержал и вышел во двор на свежий воздух.

Утренний прохладный ветерок, дохнул в лицо и как-то сразу оживил меня. Стало легче, а через пять-десять минут и совсем хорошо. Вынув из полевой сумки полотенце, мыло и зубной порошок со щеткой, я подошел к умывальнику, висевшему за углом и хорошо освежился.

Когда я вернулся в зал, официантки уже накрывали стол.

— Почему ваш хозяин открыл ресторан почти на самом краю города, кто же мог его посещать? — спросил я у официанток.

— О-о-о! Сюда приезжаль со всей город самий богати посетител! — воскликнули официантки. — Они здес гулал до утра, а некатори гулял здес несколку ден подряд.

Накрыв стол, женщины пригласили к завтраку. Я принялся будить товарищей. Но не тут-то было. Как я ни тормошил, как ни трепал, ни щекотал — все безрезультатно, повернувшись на другой бок, они опять засыпали, и поднять их, кажется, не было никакой возможности.

— Дайте, пожалуйста, стакан холодной воды, — попросил я.

Расстегнув воротники обоим моим спутникам, я стал поочередно поливать их холодной водой.

Первым, очнувшись, вскочил майор Булыгин, отмахиваясь руками, словно отбиваясь от разъяренного тигра, и со злостью закричал во все горло:

— Ты что! Ты с ума сошел?!. — Он подпрыгивал и извивался, стараясь избавиться от холодных струек, бегущих по телу.

Оживление в зале вспыхнуло, когда примерно с такими же возгласами схватился и капитан Купцов. Женщины, с интересом следившие за моим способом побудки, вначале прыскали, зажимая рот ладонями, а потом, когда Булыгин вскочил и тоже заорал на весь зал, они не выдержали и, уже не сдерживаясь, залились громким заливистым смехом. На шум прибежал шеф-повар; не понимая, в чем дело, он тоже заулыбался, а мои выспавшиеся товарищи то отвешивали поклоны почти до пола, то резво скакали по залу, пытались вытряхнуть из-за воротников уже впитавшуюся влагу. А еще через минуту шеф-повар уже вносил на большом блюде вкусно зажаренную индейку, окруженную подрумянившимся картофелем и украшенную зеленью. Официантка передала шефу соусницу, он артистично полил свое благоухающее изделие и широким жестом пригласил нас к столу, а сам отступил на почтительное расстояние.

— Э-э-э, так дело не пойдет! — воскликнул майор Булыгин, беря под руку шеф-повара. — Без вас ничего не будет!

Поняв без переводчика, шеф-повар заулыбался, быстро снял колпак и фартук, поправил галстук и подошел к нам. Мы с капитаном Купцовым пригласили к столу женщин, и теперь наше застолье превратилось в подлинно семейное.

Приятно и хорошо закусив, мы щедро наградили всех троих хозяев ресторана нашими советскими деньгами. Рассматривая наши банкноты, шеф-повар чему-то улыбался, потом поднял на нас глаза и стал раскланиваться, что-то говоря на своем языке, достал бумажник и, дважды поцеловав кредитки, аккуратно вложил в портмоне.

Солнце подошло уже к девяти часам утра, когда мы покидали гостеприимный ресторан. Взобравшись на попутную амфибию, тоже спешившую к Кижозеру, мы помчались в управление корпуса.

Однако, прибыв на место, не обнаружили ни штаба, ни политотдела корпуса. Встретив начальника тыла полковника Федорова, мы узнали, что штаб корпуса выехал в Майори, пригород Риги, а политотдел временно остановился в Риге.

Вот и опять поиски. Только на второй день я случайно встретил у оперного театра своего начальника и тут же доложил ему о результатах проверки спиртоводочного завода. Улыбнувшись, полковник сказал на это:

— Член Военного совета уже извинился за причиненное беспокойство. Как я и полагал, это была их, армейская, часть. Ну, а теперь вот что, товарищ майор, — продолжил мой начальник. — Побыстрее разыщите в Риге бумажную фабрику и примите участие в работе чрезвычайной комиссии по определению ущерба, нанесенного фабрике фашистами. Вы включены в состав комиссии. Нас ищите потом в Майори, мы уже выезжаем туда.

Хозяин фабрики, директор и главный инженер бежали из страны не то в Данию, не то в Голландию, прихватив с собой наиболее важные детали и части бумагоделательных машин и других агрегатов фабрики, а немцы довершили их черное дело, взорвав воздуходувку и котел. Фабрика была омертвлена. Ее теперешний, подлинный, хозяин — рабочий комитет был на месте, в заводоуправлении, и в полном составе занимал кабинет директора.

Комитетчики встретили нас, как давних знакомых, рассказали подробно о фабрике, о директоре и главном инженере и, не скрывая симпатий и уважения к бежавшим, искренне удивлялись их неожиданной и непонятной эмиграции. Вместе с рабочим комитетом мы тщательно осмотрели все сооружения и отдельные агрегаты фабрики, оценили, согласно прейскуранту и бухгалтерским данным, причиненный фашистами ущерб и к вечеру закончили свою работу составлением соответствующего акта.

Закончив работу и тепло простившись с членами рабочего комитета, мы еще засветло отправилась разыскивать Майори, где должны были располагаться штаб и политотдел корпуса.

 

МАЙОРИ

Все мосты через Западную Двину в пределах Риги были взорваны немцами, понтонная переправа сильно перегружена, пришлось нам воспользоваться лодкой. Переправившись на другой берег, мы оказались в новой Риге. Новая она, конечно, новая, потому что выросла на много веков позднее старой, но, к сожалению, в ней оказалось, как и в Старой, не так уж много прямых и широких улиц.

Только поздней ночью мы наконец добрались до Майори — и оказались в лесу. Разыскать что-то тут нелегко было бы даже днем, а мы явились среди ночи да к тому же впервые. Постоянных жителей тут, как видно, было мало, а в условиях войны, когда одна армия наступает, а другая бежит, их почти вовсе не было. Проблуждав несколько часов безрезультатно по пустым дачам, мы решили заночевать в одном из пустующих домов. Тщательно обследовав его снаружи, мы вошли внутрь. Первый этаж представлял собой нечто вроде гостиной, но сохранилось от нее только несколько изломанных стульев и столов. На втором этаже оказалось несколько комнат, густо уставленных железными койками. Отсюда лестница вела в мансарду. Поднявшись наверх, мы обнаружили маленькие комнатки, в одной из них стояли две никелированные кровати с пружинными матрацами, дверь закрывалась изнутри на массивный железный крючок, это нас устраивало, здесь мы и решили расположиться. Погасив карманный фонарь, я разделся и снял сапоги, вынул из кобуры пистолет, сунул его под голову, финку и две гранаты положил рядом — дело фронтовое, враг рядом и, может, бродит где-то в этом лесу.

Поднялись мы, как следует отоспавшись за несколько дней, часам к девяти утра и сразу пустились на розыски штаба. Бодрые и отдохнувшие, да среди дня, пусть и в незнакомом лесу, долго мы не искали. Обойдя еще несколько обособленных домов, мы вдруг оказались в целом мини-поселке — благоустроенном местечке со своим рестораном, клубом и, должно быть, некогда богатой, но ныне разграбленной и почти пустой библиотекой. Здесь мы и обнаружили управление корпуса.

Вероятно, это и был центр Майори. Судя по библиотеке — почти все книги были на русском, здесь жили наши соотечественники. Кто они были? Русские капиталисты и помещики, бежавшие от гнева революции? Или это были белогвардейцы, не имевшие средств бежать дальше? А может быть, здесь временно проживали предатели Родины, презренные власовцы? — в Латвии их было немало. Но, возможно, это были просто русские, которые, испугавшись революции, покинули свою родину и потом прозябали здесь, питаясь крохами, падающими с чужого стола. И таких в Латвии было немало.

Завязавшиеся бои за переправу и железнодорожный мост через Лиелупе задержали нас в Майори на несколько дней.

Что такое Майори? Город ли это, село, пригород? Оказалось — ни то, ни другое и ни третье. Это было просто-напросто географическое понятие — лесопарк, правда, с богатыми и даже фешенебельными строениями, но все-таки — лесопарк, не имеющий определенных границ и, соответственно, центра. На обширной равнине в междуречье Западной Двины и Лиелупе, поросшей густым, стройным лесом, раскинулось множество дач. Возводились они — каждая по индивидуальному проекту, и каждая была особой архитектуры. Иногда красивые, иногда неказистые — все они располагались в лесу и строились так, чтобы не повредить этому лесу. Вековые деревья, нетронутые, росли под окнами, у парадного подъезда, вокруг зданий и во дворах.

Трудно даже представить, как можно было построить эти двух- и трехэтажные дачи, не тронув ни единого лишнего дерева. Деревья выкорчевывались строго на месте фундамента, а все, что примыкало, но не затрагивалось зданием, было бережно сохранено и продолжало расти: деревья-великаны и средневозрастные, молодые и даже угнетенные, покорно доживавшие свой век. Даже дороги и аллеи прокладывались, чтобы оставить максимум нетронутых деревьев, — сохранить девственность природы. И это застройщикам и строителям, кажется, удалось. Было видно, что здесь дорожили каждым деревцем, каждым кустиком, любовно оберегая каждое как бесценный дар природы. Уж не знаю, как тут отнеслись бы к негодяям, которые бездушно и бессердечно вырезают на живом теле дерева имена своих друзей и любовниц. Здесь таких безобразий я не встречал. Деревья стояли чистые, омытые дождем, без единой царапинки. Это удивляло и радовало. Как все было организовано, кто заботливо расчищал, прореживал, осветлял этот лес, я не знал, но лес стоял чистый — ухоженный и прекрасный.

Заинтересовавшись библиотекой, я каждую свободную минуту отдавал ей. Копаясь в книжных шкафах и на полках стеллажей, я обнаружил здесь, так сказать, «цвет» русской литературы: «Жид» Достоевского, «Жена двух мужей» незапомнившегося автора, маленький сборник сальных и похабных стишков Сергея Есенина, множество детективных романов и сексуальной литературы современных буржуазных писателей, переведенных на русский язык. И лишь в дальнем, пыльном углу книжного шкафа неожиданно нашелся потрепанный томик басен Крылова, в нем хорошо сохранились портрет великого баснописца и маленькое редакционное предисловие; книжечка была без переплета и титульного листа, оторванных, видимо умышленно, каким-то пьяным забулдыгой, а может, и самим хозяином библиотеки, относившимся к произведениям Крылова так же, как ведомый нам петух — к жемчужному зерну.

Не знаю, было ли это специально подобранное для нас «литературное угощение», или это был обычный набор буржуазной библиотеки — но противно и гадко было даже держать в руках эту, с позволения сказать, литературу, а не то что ее читать. Однако находились и у нас читатели этой «литературы» — ничтожно мало, но все же были. Помнится, ею увлекался один солдат, работавший при штабе парикмахером, — эдакий юркий, пронырливый и всем интересующийся человечек; вот он, бывало, наберет целую охапку сексуальных романов, забьется куда-нибудь в темный угол и при свете коптилки целыми ночами предается своей страсти. Что это был за человек, трудно сказать, мы о нем мало что знали, разве лишь, что родом он из Киева.

 

РИЖСКОЕ ВЗМОРЬЕ

Бои за переправу через Лиелупе делались все ожесточеннее. В результате, наши войска, ведя борьбу за овладение железнодорожным мостом, одновременно успешно форсировали реку выше и ниже моста, и передовые части ворвались на Рижское взморье. Только теперь, почуяв беду, гитлеровцы кинули мост и бросились тикать в сторону Тукумса и Кандавы.

Рижское взморье — это дачное место, но застроено оно более плотно, чем Майори, и благоустроено по типу курортного городка. Здесь, как в любом курортном месте, было много зелени, цветов, но все — создание рук человеческих; далеко не то, что в Майори. Единственная улица взморья — асфальтированная, с бордюрами и, местами, с глубокими кюветами — тянулась по всему взморью на двадцать пять километров, ее часто пересекали глубокие, как противотанковые рвы, канавы, имевшие либо дренажное, либо канализационное значение. Через эти канавы были перекинуты мостики, все их, отступая, немцы повзрывали, а наведенные временные переправы были крайне ненадежны.

При переезде через одну из таких переправ в конце Рижского взморья из-за оплошности шофера перевернулся и упал в канаву вверх колесами автофургон административно-хозяйственной части корпуса и, загруженный доверху кухонной посудой и продуктами, всей своей тяжестью придавил молодого и жизнерадостного солдата, повара корпусной офицерской столовой. При наличии автокрана, машины с лебедкой или чего-то подобного в таком случае, возможно, и удалось бы спасти человека, но ничего этого не было, и, пока вручную откапывали, человек задохнулся. Так погиб нелепой смертью наш замечательный повар-солдат. Его похоронили неподалеку, под старой кудрявой березой.

Чудесный пляж Рижского взморья, тянущийся вдоль берега Рижского залива на несколько километров, чем-то напоминал Евпаторийский парк в Крыму, с той лишь существенной разницей, что здесь на пляжном песке росли могучие, вечнозеленые сосны, красочными группами они гурьбой разбежались по всему побережью, местами даже заглядывая в море, словно желая прикрыть наготу купальщиков и купальщиц своими тенистыми кронами.

Но мы не на курорт и не в лечебных целях прибыли тогда на Рижское взморье. Красивое и гостеприимное, когда на нем спокойно отдыхают советские люди, — тогда оно стреляло, и по нему тогда текла наша кровь, а некоторые из нас остались лежать там навечно. Слов нет, за Рижское взморье особенно упорных боев не было, но без крови враг его не отдал.

Преследуя противника, мы уходили все дальше и дальше вперед, оставляя Рижское взморье его хозяину — латышскому народу. Впереди у нас был еще один курортный городок — Кемери.

Крайне невелик, этот городок славился своим бальнеологическим санаторием, но едва мы вошли, как немцы открыли по нему огонь из дальнобойных орудий. Однако пострадало от обстрела только гражданское население. Принятыми мерами командования корпуса батареи противника были подавлены, и мы спокойно разместились в теплых, благоустроенных и светлых помещениях с электрическим освещением. Здесь, в удобных жилищных условиях, мы развернули интенсивную политическую работу не только в войсках, но и среди населения. Днем и ночью мы писали и читали лекции и доклады, проводили беседы на различные темы и для различных групп слушателей. Готовили вечера художественной самодеятельности, а по субботам принимали ванны в прекрасном кемерийском санатории.

Выступая перед населением, мы отметили одну характерную особенность. Здесь, как впрочем и в Риге, и в других городах и населенных пунктах Латвии, все жители хорошо владели русским языком. Более того, русский язык здесь был модным и повседневным языком. Подобно тому, как казахский язык — в русских казачьих станицах Акмолинской, Атбасарской, Щучинской, Котуркульской или Кар-Каралинской, где на русском языке говорили лишь на официальных собраниях, встречах и заседаниях; дома же, в кругу семьи, за обедом — в основном по-казахски: шутили, сыпали анекдотами, прибаутками, объяснялись в любви, ругались в ссоре. Нечто подобное происходило и в Латвии с русским языком. Его здесь любили так же, как свой родной язык, и учились говорить на нем с детства.

Выступая перед гражданским населением Латвии, мы не чувствовали никакой отчужденности или языковой разности. Напротив, мы всегда чувствовали тесный и полный контакт со слушателями, как с родными людьми, хорошо и правильно понимающими русское слово. Всегда они относились к нам, русским, приветливо и доброжелательно. Не знаю, чем это объяснить, но латвийский народ выгодно выделяется в этом отношении среди всех прибалтов. Честь ему и слава за это!

 

СОЛДАТСКАЯ СМЕКАЛКА

Особо цепко немцы держались за прибрежную полосу Рижского залива. Им было крайне важно удержать берег в своих руках, так как еще не была закончена эвакуация их войск с острова Сааремаа и других мелких островов Рижского залива. Однако наши войска продолжали систематически и упорно теснить немцев все дальше и дальше в направлении Роя и Талси.

Небольшие холмы и песчаные дюны, в беспорядке разбросанные по берегу залива, являлись удобными зацепками для создания опорных оборонительных пунктов в системе обороны противника. Вокруг них и завязывались бои, длившиеся от нескольких часов до нескольких суток.

Понятно, что, чем выгоднее условия для обороны противника, тем тяжелее они для наступающих. Опорные пункты врага располагались на высотках, и нам приходилось наступать на них с заболоченной равнины, где невозможно было ни окопаться, ни надежно укрыться от наблюдения и огня противника. Тут-то и выручали нас солдаты — их инициатива, смекалка, хитрость и обман противника, введение его в заблуждение и отвлечение внимания в ложном направлении.

О-о-о! На войне без этого никак нельзя!

Генералы, адмиралы и маршалы, командующие войсками — все дезориентируют, дезинформируют, обманывают и вводят в заблуждение противника, чтобы нанести ему удар с наиболее выгодного, неожиданного направления и выйти из боя с наименьшими потерями. Солдат делает то же самое в интересах самосохранения и выполнения стоящей перед ним боевой задачи. Дезориентация, дезинформация, провокация, введение противника в заблуждение — эти, казалось бы, аморальные, с общечеловеческой точки зрения методы закрепляли успех, отвоеванный в боях с немецкими оккупантами. Следовательно, то, что противно и аморально в одних обстоятельствах, совершенно необходимо и полезно в других. Вот она одна из сторон марксистской диалектической философии в жизни.

Укрепив несколько касок между кустами в ложном направлении и дав оттуда несколько очередей из автоматов по немцам, которые тут же открывали слепой огонь по каскам, солдаты быстро и скрытно перебегали на другую, более выгодную, позицию, откуда внезапно и дружно атаковали узлы сопротивления врага — и, как правило, добивались успеха.

Нередко бывало и так. Набив комбинезоны-чучела, солдаты раскладывали их ночью на ложном направлении, имитируя цепь наступающих. И как они ликовали, когда утром противник, обнаружив «цепь», открывал по ней бешеный огонь из всех видов оружия. А наши тем временем дружно атаковали противника с совершенно неожиданной стороны или даже с тыла.

Долго засиживаться в Кемери нам не пришлось. Окружающая местность на довольно обширном пространстве представляла собой болотистую равнину, поросшую мелким кустарником и редколесьем. Здесь войскам противника зацепиться было не за что, и они поспешно отступали на ранее подготовленные позиции. Ведя упорные бои вокруг опорных пунктов, понастроенных гитлеровцами по всему берегу Рижского залива вплоть до Ирбенского пролива, наши войска продвигались все дальше и дальше вдоль берега залива, а мы оказались далеко оторванными от боевых частей. Задерживаться в Кемери было уже невозможно, штаб корпуса оторвался от действующих частей и соединений дальше, чем положено даже штабу армии. Как ни удобно нам было в этом курортном городке, все же пришлось сниматься, мы вынуждены были покинуть гостеприимный Кемери.

 

В РЫБАЦКОМ ПОСЕЛКЕ

Из Кемери мы переехали километров на тридцать пять-сорок вперед и разместились в рыбацком поселке, стоящем прямо на берегу моря.

Довольно неблагоустроенный, этот поселок беспорядочно раскинулся на песчаном берегу от воды до опушки леса. Жилые дома и хозяйственные постройки располагались здесь без всякого плана, не было и обычных улиц и переулков, селились как попало — кто где облюбовал место, там и возводил свой дом и хозяйственные постройки. Словом, своей планировкой рыбацкий поселок на берегу Балтийского моря напоминал среднеазиатский или кавказский аул. На берегу, у самой воды, был сооружен засолочный цех с несколькими большими бетонированными чанами, этот цех, по-видимому, принадлежал одному хозяину и содержался в довольно приличном санитарном состоянии. Но сейчас чаны были пусты, хотя почти все рыбаки находились дома, а их рыболовный флот лежал на прибрежном песке в полной исправности. Правда, сетей и прочих рыболовных снастей не было видно. В поселке нас удивили очень интересные сооружения, имевшиеся в каждом дворе, — шалаши. Для чего они стоят у каждого дома, для нас долго оставалось загадкой. Одно только было ясно: шалаши эти сооружены не для детской игры.

Передовые позиции от этого поселка находились в восьми-десяти километрах, однако мы расположились в нем как дома, чувствуя себя довольно уверенно и спокойно. Теперь ведь наступаем мы, а немцы обороняются; теперь мы торжествуем одну победу за другой, а немцы впадают в один траур за другим. Теперь, как и всегда на войне, господствуют постоянно действующие факторы, а не временные успехи, достигнутые к тому же в силу вероломства и внезапности нападения. Сознание всего этого, как дрожжи, поднимало в нас боевой дух и безудержное стремление во что бы то ни стало изгнать ненавистного врага с нашей земли, разбить на его собственной земле и водрузить знамя победы над Берлином.

Рыбацкий поселок, хотя и раскинулся на довольно широком пространстве, был все же невелик. Сравнительно небольшой аппарат штаба и политотдела корпуса тут разместился с трудом, заполнив поселение, что называется, до краев. Жилища рыбаков выглядели не то чтобы сильно убогими, но и далеко не богатыми, только три-четыре дома выделялись из общей массы, причем, только один из них был под железной крышей, остальные — с земляным покрытием. Абсолютное большинство домов представляли собой одно-двухкомнатное жилье; как правило, с земляными полами. Но только когда мы расселились и вплотную познакомились с жизнью тружеников моря, только тогда мы увидели и поняли, что такое бедность.

Политотдел устроился в нескольких домах по два-три человека, а для канцелярии мы облюбовали дом на самой опушке леса, в котором была всего одна комната, но более или менее просторная и отдельная от кухни; в остальных домах комната и кухня были суть одно и то же. В канцелярии нас разместилось человек пять, потому что хозяева отдали нам всю комнату, а сами перешли в кухню. Из обстановки в нашей комнате были одна жесткая железная койка без матраца, грубо сколоченный некрашеный стол, одна длинная скамейка и две некрашеные табуретки. Другой мебели в доме рыбака не было. Зато было четверо полуодетых детей и полувысохшая жена. Сам рыбак дома только ночевал, а на день куда-то уходил, и хозяйка целыми днями просиживала одна с детьми на кухне, лишь к вечеру затеваясь с готовкой. Часто ее навещала соседка или родственница, в ее присутствии хозяйка становилась как-то бодрее и веселее.

Русский язык местные знали плохо, и только майор Колесников, в какой-то степени знакомый с эсперанто, мог вести с ними беседы. Из всех работников политотдела женщины поселка лучше других знали нашего молодого, крепко сложенного старшину Максимилиана Глущенко, потому что, будучи секретарем политотдела, он постоянно находился в канцелярии и еще потому, что он был человеком жизнерадостным и приятным. Имя Максимилиан латышские женщины, конечно, выговорить не могли и потому называли его просто Макс. Между прочим, и для нас с тех пор он стал Максом. Меня же майор Колесников представил женщинам как самого страшного большевика:

— Мы его и сами боимся! — И, состроив рога над головой, загудел: — Бу-у-уу! Большевик!

Хохоча и замахав руками, женщины в один голос завизжали:

— Ней! Ней! Она кареш! — И, поцеловав два пальца, посылали мне свои воздушные поцелуи.

Осень 1944 года в Курляндии стояла теплая, море штормило редко, но, пока немцы не эвакуировались со всех островов Рижского залива, рыбаки с места не двигались; они что-то делали по домам, к чему-то готовились, но в море не выходили. Боялись. Но вот мы получили сообщение: «Все советские острова в Балтийском море освобождены от немецко-фашистских захватчиков». И наши рыбаки ожили, зашевелились. У катеров и баркасов на берегу закопошились люди, на ветринах заколыхались сети, невода, вентеря и прочие рыболовные снасти.

И вот в одно прекрасное утро захлопали моторы катеров, поднялись паруса баркасов, и рыбаки дружно, всем своим флотом, отчалили в открытое море, таща за собой на буксирах множество весельных лодок.

Не было их дня три.

Все эти три дня берег не пустовал ни днем ни ночью. Словно по уговору, на нем дежурили то малыши, то женщины, то глубокие старцы. И все они то тревожно, то с надеждой поглядывали в морскую даль. Но там ничего не было.

Хотя погода стояла спокойная, далеко не спокойно было на душе у жен и детей рыбаков. Это мы видели по лицам нашей хозяйки и ее подруги. Если в первый день после ухода рыбаков в море они оживленно и весело разговаривали друг с другом, спорили, смеялись, то на второй день этого уже не было. А на третий мы увидели их тихими, задумчивыми и явно чем-то встревоженными и подавленными, часто с заплаканными глазами. По поселку поползли слухи один ужаснее другого. Одни говорили, что рыбацкую флотилию потопили вернувшиеся немцы, другие — что ее не потопили, а просто целиком угнали в Германию или в Швецию; третьи говорили, что никто ее никуда не угнал, что она попала в сильное морское течение и ее унесло далеко в открытое море. Как бы то ни было, а семьи рыбаков хорошо знали: постигни их кормильцев хотя бы одно из этих бедствий, семьям придется голодать, переживать неимоверные трудности и лишения. Словно грозовая туча нависла над поселком. Тревога, как снежный ком, перекатывалась со двора на двор, обрастая все новыми и новыми кошмарами.

Дети, наслушавшись всевозможных страхов, затихли и, собираясь по закоулкам, стали сами придумывать одно бедствие страшнее другого. Однако многие из них не желали верить тому, что говорили взрослые, они яростно спорили между собой и доказывали, что их отцы и дяди никогда не поддадутся немцам и, покинув разбитые катера и баркасы, вплавь доберутся до берега.

— Мой папа, — кричал, заикаясь, Вилли, десятилетний сын нашего хозяина, — сорок километров плыл до берега, когда немцы потопили его баркас с рыбой.

— А наш папа нырнул под баркас, когда немцы по нему стреляли, а потом, когда баркас сгорел, он на доске приплыл домой, — кричали два соседских мальчишки.

Уже третий день отсутствия рыбаков клонился к вечеру. Море, затихая, готовилось спокойно уснуть, редкие его волны лениво накатывались на песчаный берег, выбрасывая пустые ракушки и прочий мусор, не воспринимаемый морем. Чайки куда-то исчезли, их крика уже давно не было слышно. Ярко светившее солнце скрылось за черные тучи, спешило тоже уйти на покой. В поселке потемнело, будто кто-то намеренно натянул на него траур. День уходил, а рыбаков все не было, и где они, что с ними — никто не знал, но и никто в поселке не сомневался: если рыбаки и погибли, это могло быть только делом рук немцев, ибо такое в прошлом уже случалось, и не раз.

Но вот, откуда ни возьмись, в воздухе появился альбатрос, за ним другой, третий — целая стая их закружилась над рыбацким поселком. Вслед за ними появились крикливые чайки с черной головкой. Весь поселок вдруг ожил, забегал, повеселел. Причины мы не видели и не понимали. Семьи рыбаков покидали свои жилища и с какой-то радостью и убежденной надеждой, перегоняя друг друга бежали к берегу. Некоторые поспешно взбирались на крыши своих домов и оттуда пристально всматривались в горизонт. На берегу собралось почти все население поселка. Заинтересовавшись этим непонятным событием, мы тоже поспешили к берегу, но, кроме повеселевших жителей, ничего там не обнаружили. Море по-прежнему лениво колыхалось, сумерки сгущались, и даже альбатросы вернулись в море, лишь черноголовые чайки продолжали кружиться над берегом, издавая временами жалобные крики. Переминаясь с ноги на ногу, вопросительно поглядывая друг на друга, мы задавались вопросом: в чем дело, почему народ сбежался на пустой берег и почти ликует без всякой к тому причины? Осматривая море в бинокль, мы ничего не видели, но жители, весело переговариваясь, смотрели туда же с уверенностью и надеждой, они явно ожидали чего-то радостного. С плоской крыши засолочного цеха наблюдало сразу несколько человек, внимательно вглядываясь в море. Вдруг кто-то из них неистово закричал:

— Белеет! Белеет!

Толпа заволновалась, надвинулась, всматриваясь... И вдруг — словно шквал пронесся! — многоголосый вопль огласил берег:

— Идут! Идут! Наши! Наши!..

Приглядевшись повнимательнее, мы тоже стали что-то различать на горизонте. И вскоре рыбацкая флотилия — в полном составе — причалила к берегу, и, судя по всему, с богатым уловом! А вместе с рыбаками вернулись альбатросы и множество горластых чаек — постоянных спутников, покровителей и предвестников рыбаков. Только теперь мы поняли причину, вызвавшую столь радостное волнение жителей! Альбатросы и чайки! Как добрые гонцы они прилетали в рыбацкий поселок, чтобы сообщить весть о благополучном возвращении, и рыбацкие семьи понимали их без слов.

Не желая стеснять радостных чувств людей, встретивших своих кормильцев после столь тягостных волнений и переживаний, мы покинули берег.

Утром зашли поздравить хозяина с благополучным возвращением. Он сидел у порога и курил свою трубку, а жена и трое старших ребят деловито и энергично трудились возле низкого деревянного чана, полного до краев мелкой, но красивой рыбешки. Будто ловкие жонглеры, они быстро действовали деревянными иглами, нанизывая уже подсоленную рыбку на длинные, метра полтора, шпагатины. Мы поздоровались со всей семьей и сердечно поздравили хозяина с удачей, спросили, что это за рыбешка. Он, с удивлением посмотрев на нас, вдруг соскочил с места и воскликнул:

— О-о-о! Разве ви не знаешь?! Салака! Ошен кароши — жирный, вкусний рыба! Мировой рынок!

Присмотревшись к рыбешке поближе, мы готовы были согласиться с хозяином, заметив, что не лишне и на вкус попробовать.

— О-о-о, это пошаллуйста, — пригласил нас на кухню хозяин.

Действительно, оказалась вкусной рыбешка, напоминала чем-то нашу керченскую хамсу, но была немножко покрупнее. Но, воздавая должное угощению, мы еще хотели расспросить, что же все-таки произошло в море, мы уже слышали, что в дело вмешались наши моряки.

— Долго вы задержались, — начали мы разговор, — уже пошли слухи — якобы вашу флотилию потопили немцы.

— Да-а-а, — протянул хозяин, он опять сидел со своей трубкой на пороге, но уже лицом к кухне, — хотели потопить, это правда, — и раз, и второй. Было так. Поделились мы на участки и высыпали сети. Поставили невода, вентеря и стали на якорь. И тут они — со стороны Мазирбе два военных катера. И стали нас обстреливать. Снаряды рвались совсем близко, но никого наших не тронуло, а близко подходить они почему-то не стали. Может, боялись встречи с вашими моряками, но мы русских не видели. Выпустили в нас десятка два снарядов и ушли. Мы решили снимать сети и уходить домой, знали: не отстанут. Но рыба только начала ход, жалко было упускать такой момент, давно уже не видели хорошего улова. Остались.

Перед утром проверили сети. Хорошо. Поплавки дрожат — рыба идет. Все рады, многие даже запели песни. Утром решили: нельзя больше оставаться, поедим и начнем выбирать. Вдруг, смотрим, опять эти же катера. А за ними — моторная шаланда! Верите, ложка выпала из рук. Опоздали — не ушли ночью! Сердце заныло. Руки, ноги отказали, а в голове одно: это за нашей рыбой спешат. Было так тяжело, жалко этого улова, что хотелось умереть вместе с этой рыбой, только бы не отдать им. Достаточно наголодались с ними, всегда забирали весь улов. Вот столько оставят, — показал сомкнутые в жмени ладони. — А чем кормить? Одеть, обуть семью?.. — Хозяин умолк.

В прошлом году попытались тайком выйти на весенней путине. Взяли хороший улов, но донес кто-то про нас. Только справились и повернули к берегу — военные катера. Всю рыбу у нас забрали. И баркасы потопили. Вплавь добирались до берега. Думали, так и в этот раз. А как нам уйти? Не уйдешь... Сердце застыло, смотрели, как приближаются пираты... Вдруг снаряд сверху просвистел! Через нас! ...! И другой! Третий! ...! — Тут речь хозяина обрела такую ядреность, которую и кроме как ...! неприлично. А он, все более возбуждаясь, вскочил и, размахивая руками, забегал по кухне: — ...! Немец один загорелся — ...! Валится набок! Другой ...! — бросил шаланду, бросил другой! ...! Другой тонет ...! А тот развернулся — и айда! ...!

Хохоча и жестикулируя, он путался в словах, досказывая руками то, что не мог или не умел выразить словами. Довольно прилично владея русским и прежде всего — его ругательной словесностью, имея в виду, что его жена и дети не знают языка, он в их присутствии пересыпал свой рассказ такими крепкими русскими словечками, от которых даже у нас вяли уши. Хохотали вместе с хозяином все: мы, его жена и дети — но все по разным поводам и причинам. Хозяин смеялся, радуясь, что миновала его и семью беда; его жена и дети радовались тому, как здорово русские моряки побили немецких разбойников; нас же больше смешил комизм ситуации: радуясь веселью хозяина, его жена и дети ведать не ведали причины нашего! веселья, не подозревая о смысле отдельных изречений, которые нас заставляли хохотать, заливаясь смехом до слез.

— Да-а-а, — немного остыв, протянул хозяин, — мы сначала не видели русских кораблей, потому что смотрели только на приближающихся немцев — с ужасом, как змею увидели, думали что с нами будет? А когда вдруг загорелся их катер, мы сразу поняли, что это русские к нам пришли. Так! На помощь... — хотел было выругаться, но сдержался.

Так закончил свой рассказ наш хозяин.

Все вышли во двор. И вдруг мы увидели, что весь рыбачий поселок в дыму — ранним утром наступили сумерки! Стоявшие до этого в бездействии шалаши теперь дымились во всех дворах! Как чумы на Чукотке! Серо-белый дым густыми клубами валил из каждого шалаша! Поднявшись ввысь, клубы дыма соединились там в единое непроницаемое облако, закрывшее собой солнце, от чего в поселке сделалось сумрачно, как, наверно, в Лондоне.

Дымился шалаш и во дворе нашего хозяина. Движимые любопытством, мы следом за семьей подошли и только теперь поняли, что все эти шалаши — не что иное, как коптильни. Посередине чума горел небольшой костер из сухих осиновых дров, прикрытый корой и сором; прорывавшиеся языки пламени тут же гасились обваливавшейся корой и мусором, потому в коптильне было больше дыма, чем огня. Вверху шалаша над костром густыми гирляндами висели связки салаки и какой-то распластанной крупной рыбы. Хозяин, хозяйка или дети подправляли костер, добавляя дров или сора, не давая, однако, разгореться костру в пламя.

После физзарядки и умывания мы сели завтракать. Но не успели разобрать столовые приборы, как открылась дверь и вошел улыбающийся хозяин, держа перед собой за концы две еще горячие вязки свежей копченой салаки, положил их перед нами на стол и с какой-то религиозной торжественностью произнес:

— Уважаемие русски офицер! Прошу принять мое ошен скромний подношение от первий кароший улов в Новом, 1945 году!

Не знаю почему, но это искреннее и благородное обращение, как электрическим током, ударило в мозг и пронизало все наше существо. Не сговариваясь, мы встали, приняв положение «смирно». Старший из нас, заместитель начальника политотдела корпуса подполковник Ященко, шагнул навстречу и горячо поблагодарил рыбака за внимание к нам, советским офицерам. Поочередно мы выходили из-за стола, и каждый крепко пожимал руку хозяину и благодарил за внимание.

Затем усадили хозяина за стол, пригласили его хозяйку, и все вместе отпраздновали наши военные победы и первую свободную путину.

 

БОИ ПОД ТУКУМСОМ. КУРЛЯНДСКАЯ ГРУППИРОВКА ВРАГА

Все советские острова в Балтийском море и Рижском заливе были полностью очищены наконец от немецко-фашистской нечисти, и наш корпус, передав побережье под охрану морской бригады, развернулся на юг и юго-восток в направлении Талей — Кандава — Тукумс. Войдя в состав Первой Ударной армии, мы вели здесь бои вплоть до Дня Победы и даже после него.

В Курляндии, на этом сравнительно небольшом клочке латвийской земли, оказалась сконцентрирована огромная армия немецко-фашистских захватчиков, разгромленных и изгнанных из-под Ленинграда и Новгорода, Старой Руссы и Великих Лук, из-под Пскова и Нарвы, из всей Эстонии и почти всей Латвии. Здесь скопилось более четырехсот тридцати тысяч завоевателей и огромное количество боевой военной техники, немалое количество военных и транспортных морских судов. Кроме того, имея в своем распоряжении два незамерзающих порта — Либаву и Вентспилс, немцы в Курляндии долгое время получали значительную поддержку морем.

Зажатая почти со всех сторон, эта военная группировка гитлеровской армии тем не менее сопротивлялась очень упорно. Зарывшись глубоко в землю и одевшись в железобетон, она чего-то ждала. Уже пал Кенигсберг, эта цитадель милитаристского пруссачества, взят Данциг, освобождена Варшава, наши войска вступили в Померанию и уже форсировали Одер, а Курляндская группировка, оказавшаяся в глубоком тылу, все продолжала упорно сопротивляться. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что ни на одном из фронтов советско-германской войны не было более упорного и более длительного сопротивления фашистов, чем в Курляндии.

Если в начале войны основным двигателем для фашистской армии была идея захвата и грабежа чужих земель, то теперь, в конце войны, двигателем этой армии стал страх.

Заняв Тукумсские возвышенности, немцы сильно укрепили их, создав глубокоэшелонированные укрепления, заминировав все возможные проходы; кроме того, огневая насыщенность здесь была очень велика, а запасы боеприпасов, кажется, неограниченные. Это было видно по тому, что во все время своего окружения гитлеровская группировка снарядов не жалела. Обладая большим количеством тяжелой и дальнобойной артиллерии, фашисты иногда устраивали внезапные огневые налеты на наши коммуникации, штабы и районы сосредоточения. Всю осень и зиму 1944—1945 годов здесь шли непрекращающиеся бои и днем и ночью. Кольцо окружения сжималось все теснее.

К весне сорок пятого фашистская группировка в Курляндии без нужды уже не стреляла, а мы свободно ходили и ездили по всем рокадам, не опасаясь внезапных налетов. Участились и случаи перехода к нам немецких солдат и даже офицеров.

Официальная фашистская пропаганда тщательно скрывала от своих войск действительное положение на Восточном фронте, сложившееся к весне 1945 года. Когда в конце марта мы взяли в плен группу фашистских офицеров и солдат под Тукумсом, стоило большого труда убедить их, что наши войска ведут бои уже на территории Германии. Их, оказывается, все еще убеждали в том, что «ост-фронт» стоит непоколебимо и что с наступление весны и лета они вновь пойдут на Москву. Узнавая правду, они сами изъявляли желание выступить через громкоговорящую установку со своими обращениями к немецким солдатам и офицерам, призывая их не умножать жертвы и прекратить уже бессмысленное сопротивление.

 

ГРОЗНЫЙ ГЕНЕРАЛ КОЛЕСНИКОВ

С наступлением весенней распутицы бои случались реже и свободного времени становилось больше. На передовой установилось «перемирие» — не стреляли ни наши, ни немцы. Военных занятий, как прежде, больше не проводилось, к тому же мы размещались по мелким хуторам, разбросанным по лесам и заболоченным местам, центром которых была школа-интернат, располагавшаяся в густом девственном лесу. Да и жили мы среди населения. Все это, а также возрастающее чувство приближения победы неизбежно и как-то незаметно отражалось на морально-этическом состоянии войск, особенно в их штабной и тыловой среде, да и в сопредельных с нею. Нельзя сказать, что это состояние доходило до степени морально-бытового разложения или нарушения этики, тем не менее оно снижало в известной мере боеспособность корпуса. Война еще не была окончена, и предупредить симптомы разложения мы были обязаны.

Разумеется, как могли, мы боролись с донжуанством, аморальными проявлениями и другими симптомами разложения, но наших усилий явно не хватало. Наша работа была скорее профилактической. Да, собственно, мы, работники политотдела корпуса, и не могли доводить ее до логического конца, для этого у нас не хватало власти.

Самым грозным, последовательным и, я бы сказал, бескомпромиссным и решительным борцом в этом деле у нас всегда выступал член Военного совета Первой Ударной армии генерал-майор Колесников. Он так умело и искусно собирал информацию о политико-моральном состоянии войск, что точно знал об интимных отношениях и их конкретных носителях в каждой дивизии, полку и даже в отдельных частях и подразделениях армии. За это я был буквально влюблен в него. За всю войну, а прошли мы через множество фронтов и армий, я не встречал такого энергичного, такого вездесущего, справедливого и легко доступного генерала, такого умного политического деятеля, каким был член Военного совета Первой Ударной армии генерал-майор Колесников.

Штаб дивизии. Здесь была не одна машинистка и много телефонисток, телеграфисток, другого женского персонала, но генерал подходил только к тем из них, кто был замечен в любовных романах. Однажды, он быстро подошел к белокурой машинистке и строго спросил:

— Фамилия? Имя? Отчество? — И после неохотного ответа ехидно протянул: — А-а-а! Та самая, знаменитая Зиночка! — Тут же повернулся к своему адъютанту и приказал: — Перевести в другую дивизию.

В другой раз, подойдя к телефонистке оперативного отдела, спросил:

— Кто такая?

Та тяжело поднялась со стула и доложила о себе. Последовали вопросы:

— Фамилия? Имя? Отчество?

Обращаясь к адъютанту, генерал на этот раз приказал:

— Демобилизовать!

Но бывало и по-другому. Зайдя в общежитие девушек батальона связи, генерал долгое время расхаживал, бессистемно беседуя, улыбаясь девушкам. Затем, насупив брови, строго спросил у старшины общежития:

— А где же ваша «маленькая Валя»?

Было впечатление, что генерал здесь бывает каждый день и знает в лицо каждую из девушек. Между тем он был здесь впервые. Смутившись, старшина как-то неуверенно доложила:

— Она на линии.

— Вызвать ее сюда немедленно! — приказал генерал и, повернувшись к столу, уселся на стул, явно намереваясь ждать «маленькую Валю».

Необдуманно сказав генералу неправду, старшина растерялась и не знала, что делать. Как теперь вызвать «маленькую Валю», которая только что убежала к своему, такому же маленькому, как она сама, капитану.

— Что же вы медлите, товарищ старшина? У меня не столь уж много времени, чтобы его тратить на каждую Валю, — улыбнувшись, сказал генерал. — Кроме того, вы напрасно волнуетесь. До капитана Устинова здесь совсем недалеко, и вы бы уже давно были там, если бы не раздумывали, как еще раз обмануть меня.

Поняв, что генерал все знает, старшина залилась краской и, схватившись за голову, воскликнула:

— Ой! Я сейчас, товарищ генерал! — И тут же скрылась за дверью.

Через несколько минут она ввела побледневшую «маленькую Валю». Валя действительно была небольшого роста, но звали ее «маленькой» потому, что среди нескольких Валь батальона она была моложе всех. Красивая сама по себе, она выделялась среди девушек батальона великолепным, хорошо развитым бюстом.

Крепко сложенная, аккуратная и подтянутая, дисциплинированная, вежливая — она нравилась многим, но сама полюбила одного — капитана Устинова, который тоже души в ней не чаял. Все это генерал уже давно и хорошо знал из беседы с самим капитаном Устиновым, и теперь он просто хотел познакомиться с самой «маленькой Валей» и ее подругами.

Опустив глаза, старшина и «маленькая Валя» неподвижно стояли перед генералом.

— Садитесь, — приказал генерал и спросил Валю: — У вас родители есть?

— Есть, — тихо ответила та, не поднимая головы. И так же тихо добавила: — У меня одна мать.

— А у капитана Устинова есть родители? — неожиданно спросил генерал.

Бледное до этого лицо Вали вдруг вспыхнуло и залилось всеми красками. Подняв голову, она схватилась рукой за горло, будто высвобождая его от чего-то душившего и чуть слышно проговорила:

— Не знаю.

— А капитан Устинов знает, что у вас есть мать? — снова спросил генерал.

— Я ему еще не говорила, — несколько осмелев, ответила девушка.

— Что ж так? Пора бы уже пошире объясняться, да и о своем капитане надо бы знать все. Ведь вы уже давно с ним знакомы, не правда ли?

Голова Вали снова упала на грудь. Опустив руки на колени, она перебирала пальцами и молчала. Лицо ее мигало, как светофор, то краснея, то теряя всякую окраску. Девушки, сидевшие на койках и редких стульях, тоже молчали, уставившись на Валю, и, наверно, думали: «Что-то теперь будет с нашей «маленькой Валей»?» — Генерал слыл строгим и беспощадным судьей.

— Ну вот что, — после строгого допроса Вали, глядя на часы, сказал генерал. — Времени у меня осталось маловато, на длительную беседу не рассчитывайте, мы сейчас уезжаем. Но должен вам сказать, что мы, то есть партия и государство, а в данном случае командование армии не осуждает вас за вашу искреннюю и горячую любовь к капитану Устинову, тем более, как нам известно, он парень холостой и образованный, честный, воспитанный человек и, кажется, так же горячо вас любит, как вы его. Все это хорошо и естественно. Каждая девушка и каждый молодой парень несомненно стремятся создать семью, это общечеловеческое стремление, заложенное самой природой, и препятствовать ему было бы дико и недостойно.

Но беда состоит в том, что некоторые молодые люди несерьезно относятся к этому очень серьезному делу. Вот, к примеру, пришлось демобилизовать по беременности вашу подругу Любовь Ветрову, которая очень легкомысленно доверилась лейтенанту Губанову и явно поторопилась удовлетворить свои половые потребности, не задумываясь о последствиях. Правда, и лейтенант Губанов оказался низким, бессовестным подлецом, скрывавшим от девушки, что женат и имеет двух детей. Но все это вовсе не оправдывает Ветрову. Прежде чем отдаваться мужчине, девушка должна знать о нем все, быть уверенной в искренности его любви, в его честности, порядочности и рыцарских достоинствах.

Как вы понимаете, — генерал окинул взглядом девушек, — узнать человека с первого взгляда невозможно. Хотя первый взгляд подает кое-какие надежды и уверенность, все же этого недостаточно для более полного знания о полюбившемся вам человеке. На это иногда уходят долгие месяцы и даже годы. Поэтому-то и не следует слишком торопиться в таких делах. Кроме того, в судьбе молодой четы немаловажную роль играют и родители. Знать их тоже необходимо. Вот почему, между прочим, я спросил вас о родителях. — Генерал глянул на часы: — Ну-с, вот, пожалуй, и все, что я успеваю вам сказать. Через двадцать пять минут у меня заседание Военного совета, и времени осталось только доехать. До свидания! — Быстро встал и направился к входу.

— До свидания! Спасибо, товарищ генерал! — хором прокричали девушки.

— Не стоит благодарности, — обернувшись, произнес генерал. — Это моя профессия и обязанность.

Своей беседой генерал задел в их душе самую звонкую струну, она продолжала звенеть, и, не зная, чем ее заглушить, они вдруг набросились на Валю, стали обнимать ее, целовать:

— Ой, Валечка, какая же ты счастливая! А мы думали, генерал и тебя демобилизует.

— Ой, девочки! Если бы вы знали, как я перепугалась, когда Вера сказала, что меня ожидает в общежитии член Военного совета армии! Честное слово, если бы не Вера, я бы, наверно, не нашла общежития. Какой-то туман затянул глаза, а в голове — настоящий сумбур! Я первое время даже плохо видела и чуть слышала, что он говорит.

В общежитии стоял не то визг, не то смех, не то плач. Шум за дверью становился похожим на ярмарочный.

Сделав таким путем основательную чистку штабов, отделов и служб тыла, генерал-майор затем задал хороший нагоняй замполиту и начальнику политотдела дивизии за их антипартийное отношение к этому важному морально-политическому делу.

Откровенно говоря, мы, рядовые работники политорганов армии, часто восхищались этой бескомпромиссной работой генерал-майора Колесникова и помогали ему как могли. Деятельность генерала в значительной мере облегчала наш труд, ибо как бы принципиально и настойчиво мы ни работали, без такой энергичной и решительной поддержки со стороны члена Военного совета армии одним нам бороться было бы трудно.

 

МОЛОДЕЖЬ ПОЛИТОТДЕЛА

Еще зимой от нас перевели майора Звонкова, Сашу Лебедева, капитана Воробьева и некоторых других работников политотдела корпуса. На их место пришли новые, по преимуществу молодые работники. Среди них спокойный и рассудительный сибиряк капитан Кузнецов из далекой Ермаковки Красноярского края, комсомольский вожак капитан Кравцов, ленинградец Петя Калашников и капитан-украинец, не помню его имени. Все они с ходу включались в боевую работу политотдела, и нам приходилось знакомиться друг с другом лишь в часы коротких пауз между боями.

Бывало, придешь из дивизии или отдельной части, а в политотделе какие-то новые люди. Не успел с ними познакомиться, как вызывает начальник и говорит, что в такой-то дивизии произошло ЧП, и тебя срочно направляют для расследования, а вернувшись, часто уже не находишь на прежнем месте ни штаба, ни политотдела корпуса — передислоцированы на другое место. В такой обстановке, чтобы обстоятельно познакомиться с товарищами по работе, требовались иногда месяцы.

И все-таки проходило какое-то время, и мы не только знакомились, но и свыкались, как родные, даже ближе. Наибольшим доверием и уважением из молодых работников у нас пользовался мой земляк, сибиряк капитан Кузнецов. Это был молодой по возрасту и по стажу в нашей работе человек, выросший в комсомоле. Хорошо воспитанный, честный и прямой, с бесхитростной открытой душой. Ему совершенно не свойственно было лгать, обманывать, скрывать свои мысли, заискивать перед кем бы то ни было, изменять своим убеждениям. Казалось бы, и внешне такой человек должен быть несколько угловатым, неподатливым, грубоватым, резко выделяющимся, однако ни один из этих эпитетов к капитану Кузнецову не подходил. Напротив, это был редкой доброты человек с приятным, мягким, я бы сказал, эластичным характером; из его правил: работать — так работать, отдыхать — так весело. Сдружились мы с ним как-то незаметно, постепенно, но эта дружба переросла в настоящую привязанность.

Новый наш комсомольский вожак, помощник начальника политотдела корпуса по комсомолу капитан Кузьма Кравцов, был несколько слабее Саши Лебедева. Он был и моложе его, и менее опытен, да и ростом невелик, но все же парень он был хороший и, безусловно, на своем месте. Круглолицый весельчак, он пользовался уважением и авторитетом среди комсомольцев, а особенно — среди комсомолок, одна из которых впоследствии и стала его женой. А когда мы шутили по этому поводу, он, улыбаясь, отвечал: «А как же: ходить по воде и не замочиться?»

Петя Калашников, как мы его нежно называли за его моложавый и молодецкий вид, был из Ленинграда. Архитектор по образованию, он до войны почему-то работал в аппарате городского райкома партии, будто у нас в стране к тому времени архитекторов было уже видимо-невидимо.

Капитан-украинец прибыл к нам последним, был он тоже молод и с образованием, но о нем пока мы не знали подробностей. Внешне он был похож не на украинца, скорее на типично русского из Смоленской или Орловской губернии, но говорил по-украински, как, впрочем и по-русски, отлично.

 

НЕПРИЯТНЫЙ СЛУЧАЙ В ОПЕРЕ

В дни длительных затиший между боями, которые теперь зависели только от нас, мы посещали Ригу, знакомились с ее достопримечательностями, интересовались ходом восстановительных работ, в частности, строительством большого деревянного моста через Даугаву в центре Риги. Это уникальное сооружение было спроектировано нашими инженерами и построено нашими военными саперами в рекордно короткие сроки. С открытием движения по этому мосту была восстановлена регулярная связь между Старой и новой Ригой, прерванная немцами, которые взорвали все мосты через реку.

В один из зимних вечеров 1945 года мы посетили знаменитый Рижский театр оперы и балета. Шла опера «Евгений Онегин» на русском языке; какой театральный коллектив ее ставил, я уже не помню, но музыка и исполнение ролей были прекрасны.

Театр этот стоит в самом, что называется, бурлящем центре Старой Риги, но стоит своеобразно, обособленно и красиво — как монумент культуры и просвещения. Его не оскверняют своим соседством ни церкви, ни соборы, ни кирки, ни костелы, ни синагоги, ни мечети — эти очаги рабства, невежества, темноты и мракобесия. Он гордо высится посередине центральной площади Риги. К нему не примыкают даже парки и скверы, лишь цветочные газоны окружают его со всех сторон. Так же замечательно расположены только Драматический театр имени А. М. Горького в Ростове-на-Дону и Театр оперы и балета имени А. С. Пушкина в Евпатории, с той лишь разницей, что к этим последним примыкают тенистые парки.

Однако, не столько опера, сколько одно неприятное происшествие, случившееся со мной в этом театре, врезалось мне в память. На спектакле, разумеется, большинство присутствующих составляло гражданское население, но немало было и нас, военных, мы занимали правую ложу во втором ярусе. Не знаю, там ли, или еще в гардеробной, а может быть, на пути из раздевалки к ложе это и произошло.

За всю мою жизнь я помню только один случай, когда меня обворовали в моем присутствии, и то лишь потому, что я спал. Но здесь! Во время войны! Да еще в театре!? Такого позора до сих пор не могу себе простить. А было так.

На поясном ремне, рядом с пистолетом, у меня всегда висела красивая финка в изящном футляре и в красивой пластиковой оправе. Финку эту подарила мне ленинградская делегация трудящихся, посетившая свою подшефную 44-ю стрелковую дивизию на Волховском фронте, где летом 1942 года я находился в командировке в качестве представителя политотдела 4-й армии. С тех пор я никогда с ней не расставался и хранил, как зеницу ока, наравне с пистолетом и важнейшими личными документами. В сочетании с револьвером и двумя-тремя ручными гранатами «Милс» она составляла мое постоянное личное вооружение, с которым я чувствовал себя настолько уверенно, что почти всегда ходил на передовую один в любое время дня и ночи, даже в самой опасной обстановке не опасаясь за свою жизнь. С таким оружием я ни за что не отдал бы свою жизнь даром никакой, даже самой дерзкой и смелой разведке врага.

Но вот, увлекшись спектаклем, я на какое-то время забыл, что нахожусь все-таки на фронте, что не только терять, но даже снижать свою бдительность еще рано, что враг еще вертится вокруг нас, выискивая малейшую возможность вновь вцепится тебе в горло. Словом, спохватившись в ложе, когда уже шла опера, — я обнаружил пустой футляр!

Знаменитый финский нож, необходимый на фронте, как воздух, какой-то негодяй незаметно у меня вытащил! Но если это сделал замаскировавшийся враг, то почему он тут же не всадил его мне в спину? По всей вероятности, эту «шутку» проделал надо мной обыкновенный, но ловкий в этом деле мелкий базарный воришка, который, даже находясь в театре, продолжал заниматься своим грязным делом.

Как бы то ни было, но это происшествие меня сильно задело и крайне разволновало. Обидно было сознавать, что оказался размазней — потерял бдительность! Ведь война — это прежде всего бдительность, бдительность и еще раз бдительность! Бдительность во всем, всюду и всегда! И вот, офицер Советской армии, увлекшись оперой, на какое-то мгновение теряет бдительность — за что может поплатиться жизнью! Это ли не безобразие?! Отдать жизнь даром — без борьбы, без пользы для Родины?! Такой оплошности я простить себе не мог и, оторвав со злостью пустой футляр с пояса, я швырнул его в урну.

Негодование, злость на самого себя за такое недопустимое для советского офицера разгильдяйство, возросли настолько, что я уже не мог ни слушать, ни смотреть оперу. Раздосадованный, я порывисто встал с места и вышел из театра. Уличного освещения в Риге пока не было, как прифронтовой город она была затемнена. Вся освобожденная Россия, вся Украина и Белоруссия, Эстония и Литва, даже сама Латвия уже сверкали огнями новостроек и восстановления, а Рига все еще вынуждена была ждать — фронт, да еще такой яростный, находился от нее всего в ста километрах. На улице было темно, сыро и холодно, моросил дождь, с моря дул холодный, порывистый ветер; завихряясь среди высоких многоэтажных домов, он, словно по заданию управдома, старался вымести весь мусор из всех закоулков. Укрыться от такого ветра невозможно нигде, он всюду меня преследовал, будто хотел вымести из города вместе с мусором.

Возвращаться в театр не хотелось, а провести время до конца оперы было негде. Прохаживаясь по площади, я незаметно для себя оказался в здании железнодорожного вокзала, который, к моему удивлению, находился в центре города и замечательно вписывался в него. Пассажирские поезда тут заходили прямо в вокзал, как во двор, а доставив пассажиров, пятились назад, разворачивались где-то на стрелках и уходили на места стоянки. Не знаю, хорошо ли, удобно ли это для железнодорожников, но для пассажиров, приезжающих в Ригу, это очень удобно: выйдя из поезда, они сразу оказываются в центре города; такое встретишь не везде.

Когда я вернулся в театр, было около двадцати четырех часов. Опера закончилась, и шумливая публика густыми толпами растекалась во все концы. Солдаты и офицеры торопливо и весело занимали места на скамейках открытых кузовов грузовых автомобилей, раскрывали свои плащ-палатки, стараясь полностью завернуться в них, особенно укрывая голову, затем хорошенько умащивались на скамейках, плотнее прижимаясь друг к другу, ведь ехать предстояло почти два часа под дождем и ветром, умноженных быстрым движением. Офицеры проверяли солдат и приказывали укрываться получше.

Наша знаменитая плащ-палатка! Она под стать русскому советскому солдату! Она крепка и вынослива, не пропускает ни воды, ни ветра, а в сочетании с шинелью или ватной курткой хорошо согревает в осенне-зимнюю стужу. И при все этом — легка и малогабаритна! За время войны к плащ-палатке мы так привыкли, что и потом не хотелось с ней расставаться.

Усевшись, солдаты затянули веселую песню, и под ее аккомпанемент мы тронулись в обратный путь.

Но я, несмотря ни на что, не мог успокоиться и в тяжелом самобичевании проехал всю дорогу молча.

 

КОМАНДИРОВКА В ШТРАФНУЮ РОТУ

В конце марта 1945 года штаб корпуса перебазировался на хутор. Хутор был старый, с добротными постройками, включая дом в четыре комнаты, два больших каменных сарая с огромными сеновалами, большой забетонированный винный подвал и несколько мелких хозяйственных строений. Судя по строениям и окружающим хутор плантациям кормовых трав и корнеплодов, по большому количеству прохудившихся молочных бидонов здесь была далеко не бедная ферма, но теперь она пустовала, и где ее рачительный хозяин, знал, наверно, только он сам да его высшие хозяева, тщательно где-то замаскировавшиеся.

Некоторые отделы штаба и канцелярии политотдела корпуса разместились в доме, остальные службы обосновались по разным хозяйственным постройкам. Батальон связи со всем своим громоздким хозяйством, включая автофургоны с рациями и другими спецмашинами, целиком вместился в каменные сараи. Командный пункт предпочел бетонированный подвал. Уже более недели шли упорные и кровопролитные бои. Наши войска глубоко вклинились в оборону противника, угрожая отрезать Тукумс. Для развития успеха подтягивались свежие силы. Прибыла и штрафная рота полного состава. Не думаю, чтобы моему начальнику было известно, что я уже имею опыт работы среди штрафников, однако он тут же командировал в эту роту именно меня.

Познакомившись с личным составом роты и прежде всего с ее командным составом, я пришел к выводу, что офицерский и сержантский состав роты подают хорошие надежды, а это главное условие боеспособности. Каждый из командного состава этой роты уже побывал не раз в горячих схватках с врагом и обладал большим военным опытом. Грудь каждого была украшена не одним боевым орденом, а правый рукав — не одной нашивкой о ранении. Множество раз эти люди водили свои роты, взводы и отделения в атаки и на штурмы вражеских позиций.

Что же касается самих штрафников — это были в своем большинстве уголовники-рецидивисты, преимущественно бандиты, взломщики и тому подобные элементы, имеющие по несколько судимостей и отбывающие длительные сроки заключения, замененные на штрафроту; разумеется, в боях они еще не участвовали. Это был тяжелый контингент. Редкий из них стремился честно смыть с себя позорное пятно. Многолетняя судимость, годы, проведенные в тюрьмах и лагерях, кажется, были им не в тягость; однако каждый из них уже хорошо знал, что возврат к нормальной человеческой жизни теперь лежит через активное участие в войне и особенно через воинский подвиг. Но, правду говоря, мало кто из них мечтал о подвиге — такое дело было не в их характере. Убить человека безоружного, да еще из-за угла, а то и просто спящего в постели — это «ремесло» они не презирали, а вот о подвиге во имя Родины, во имя их же отцов, матерей, жен и детей они и слушать не хотели. При разговоре на эту тему многие их них опускали глаза, смотрели в землю, а некоторые демонстративно разглядывали тучи на небе или верхушки деревьев.

Из индивидуальных бесед с отдельными штрафниками, из их разговоров между собой на их собственном помойном жаргоне нетрудно было понять, кто для них наиболее опасный враг: это милиционер — схвативший их за преступную руку на месте преступления, следователь — вынесший обвинительное заключение, судья — объявивший приговор, и тюремная администрация; каждого из этих людей они называли по-своему, грязными словами, именами и кличками. Что касается отношения к фашистам, то и на этот счет у них было свое мнение. Фашистский бандит для них — свой брат. Видно, не зря захватчики искали опору на оккупированной территории прежде всего среди заключенных и лиц уголовного мира — рыбак рыбака видит издалека.

В этой роте подвергнутых наказанию людей, помимо уголовников, было процентов десять-пятнадцать настоящих штрафников — из числа провинившихся солдат, сержантов и старшин, осужденных военными трибуналами за те или иные преступления, совершенные по преимуществу в тыловых частях. Этот контингент был уже не обузой, а опорой командного состава роты.

Тяжело приходилось командирам штрафной роты, готовя такой смешанный и трудный состав к наступлению. Нужны были огромная сила воли, настойчивость, мудрость и упорство, чтобы добиться необходимых результатов, прежде всего — строжайшей дисциплины и неукоснительного выполнения приказов. Именно эти качества нашлись у командного состава штрафной роты. Они умело использовали хотя и незначительную, но все же сознательную часть штрафников, которые, понимая свою вину, стремились честно искупить проступок перед Родиной; и одновременно искусно воздействовали на чисто психологические особенности уголовников — их продажность, беспринципность, бесхарактерность. Так, в ежедневном труде, командиры все более цементировали свою роту, подготавливая людей к бою. Поработав с неделю в этой роте, я вернулся в полит-отдел.

 

«ОТПУСК»

«Вас срочно вызывает полковник!» Мое дело: разъяснять и убеждать. Вывод на исходные позиции. Один под обстрелом. Гибель подполковника Семенова. Раненые из штрафной роты. Судьба или я сам причастен?..

«Вас срочно вызывает полковник!»

Так получилось, независимо от меня, что я один в политотделе корпуса остался без отпуска, хотя и по возрасту, и по стажу службы — никого старше меня в политотделе не было. Многие наши офицеры ездили на побывку домой. Другие, кому некуда было ехать или кто не знал еще адресов своих родственников на освобожденных территориях, побывали на отдыхе в санаториях Рижского взморья. К командующему корпусом, начальнику политотдела, начальнику штаба и другим высшим офицерам корпуса приехали жены и гостили у них до конца войны; некоторые из них даже устроились к нам на службу, например жена командующего, будучи квалифицированной машинисткой, работала в штабе корпуса. Словом, пришел и мой черед на отпуск.

— Ну что? Поедешь в санаторий или домой, — спросил мой начальник полковник Епифанов.

— Ну конечно домой! У меня жена, четверо детей, разве можно их променять на санаторий!

— Да-а-а, — протянул начальник, — далеко тебе ехать, долго проездишь. Можешь и победу проездить. Но отказать тебе я не могу. — Езжай! — согласился полковник. — Зайди в отдел кадров, оформи там документы. Когда все будет готово, доложи мне. Хочу послать с тобой жену домой, к детям, у меня ведь их тоже четверо, по матери они больше скучают, чем об отце. Тебе ведь по пути, ты же через Челябинск едешь?

— Да, — подтвердил я.

Наконец приказ и все необходимые документы на отпуск были оформлены, лежали у меня в кармане: двадцать восьмого марта я должен быть в Риге, на вокзале. Все было готово к отъезду, и мысленно — еще находясь на хуторе, еще собираясь в путь,— я был уже в дороге, представлял наше районное село Балкашку, жену и детей, близких родственников, друзей — словом, мысленно я уже пребывал в отпуске; а товарищи по корпусу, встречаясь со мной, поздравляли, желали доброго пути и встречи с родными.

Было трудно работать в таком состоянии, все раздваивалось во мне. Вдруг вбежал ординарец, торопливой скороговоркой выпалил:

— Товарищ майор! Вас срочно вызывает полковник!

«Будет давать последние наставления, как мне ехать домой», — подумал я. Спустился в подвал и спокойно доложил:

— Товарищ полковник! По вашему приказанию...

— Да? — как бы спохватившись, проговорил полковник, не поднимая головы. — Дело вот в чем. Завтра, двадцать седьмого, в два ноль-ноль — наступление. Вам надлежит немедленно отправиться в штрафную роту, доставить боевой приказ и вывести роту на исходные позиции к началу наступления. — Вручил мне приказ и странно приглушенным голосом добавил: — Торопитесь, времени осталось мало.

«Вот это отпуск!» — чуть не вырвалось у меня.

Все работники политотдела свободны! А он посылает почему-то меня! Зная! — все документы оформлены! Уже у меня! От возмущения, охватившего все мое существо, я чуть не выхватил их из кармана, чтобы швырнуть ему на стол! Собрав все силы, с трудом удержался от резкости, взял приказ и молча выскочил из подвала.

Успокоившись немного, я все же решил, что если останусь живым, то, вернувшись, все же верну документы и, в знак протеста против такой бездушной игры со мной, откажусь от отпуска.

Не заходя в канцелярию, стыдно было показаться товарищам, тут же отправился на выполнение задания.

Мое дело: разъяснять и убеждать

Путь был неблизкий, и только к вечеру я добрался до штрафной роты. Правда, по пути пришлось несколько задержаться в заградительном батальоне, куда я тоже имел поручение.

Когда я находился в штабе заградбата, привели двух штрафников, пытавшихся бежать из той самой роты, в которую я направлялся. При их допросе выяснилось, что они уже знают о предстоящем наступлении, потому и сбежали — отреагировали по-своему. На вопрос, от кого они получили сведения о наступлении, уголовники только отрицательно мотали головами, не проронили ни слова. Их тут же вернули в роту и на закате обоих расстреляли перед строем.

По положению, штрафные роты и батальоны ставятся на самые трудные и опасные участки фронта. Именно здесь они должны искупать свою вину перед народом. «Но я-то не штрафник! — хотелось мне крикнуть. — Так ведь и командир штрафной роты, командиры взводов и отделений этой роты — тоже не штрафники. Напротив, это наши лучшие коммунисты и комсомольцы — самые стойкие, смелые, мужественные и беззаветно преданные Родине воины. Их направили сюда партия и комсомол, и они честно выполняют здесь свой долг перед Родиной. Почему же ты, майор, работник политотдела корпуса захныкал, как мальчишка?!» — резко упрекнул я себя.

Отбросив прочь всякие недостойные мысли, я срочно собрал всех командиров, объявил им боевой приказ на наступление и коротко познакомил с военно-политической обстановкой в стране и положением на нашем участке фронта. После этого сразу приступили к обсуждению плана выхода на исходные позиции.

В период подготовки рота дислоцировалась в большом густом лесу в пяти-шести километрах от передовой, и теперь, чтобы выйти к исходному положению, ей предстояло пройти — ночью, лесом — около трех километров. У некоторых командиров это обстоятельство вызвало тревогу и опасение: удастся в таких условиях удержать роту, не разбежится ли она в темноте по лесу? Присутствовавший на совещании командир заградбатальона успокоил скептиков, твердо заверил:

— Весь заградительный батальон приведен в боевую готовность и готов сопровождать роту до ее исходных позиций. Будьте уверены, ни один, ни в сторону, ни назад незамеченным у нас пройти не сможет.

Решили также: не объявляя о боевом приказе, открыть штрафникам, что идем в наступление.

Нельзя сказать, что это сообщение произвело воодушевляющее впечатление, но теперь они ясно понимали, что от них требуется. С виду озабоченные, но какие-то флегматичные, они не торопясь укладывали вещмешки, протирали и смазывали винтовки и автоматы. Пулеметчики копались у пулеметов, готовя их к работе. Командиры взводов и отделений внимательно проверяли оружие, наличие боеприпасов и выдавали НЗ.

Крепко поужинав, включая сто грамм, к двадцати одному часу рота выстроилась на проверку, готовая к походу. Внушительно выглядело подразделение — четыреста штыков, не считая командного состава! Это ли не сила?! Да если бы каждый командир стрелкового батальона имел в своем распоряжении на передовой такое количество солдат — ведь ходил бы гоголем!

К сожалению, это была далеко не та сила, о которой хотелось бы петь.

Выступив перед строем, командир роты подробно разъяснил порядок движения и строго предупредил всех штрафников, что во время похода каждый, кто без ведома командира уклонится в сторону или попытается отстать, будет пристрелен на месте как трус и дезертир. А выступивший затем командир заградбата объяснил, что убежать на пути никому не удастся.

А я стоял и думал: с чем же мне выступить перед этими людьми? Предупреждать и тем более угрожать людям, кто бы они ни были, политработнику не свойственно. Это дело командиров. И тех, кому это положено по штату. Мое дело: разъяснять и убеждать людей в важности и необходимости данного труда — мирного или военного, все равно. Звать людей на выполнение этого труда. Воодушевлять их правдивым словом и делом.

Когда командир роты представил меня и дал слово, я обратился к штрафникам как к обычным солдатам-воинам, идущим на смертный бой с врагом.

— Товарищи солдаты, сержанты и офицеры! В этот момент я не могу обращаться к вам иначе потому, что все мы идем с вами выполнять очень важное, а может быть решающее боевое задание командования, от выполнения которого будет зависеть не только успех наших войск, но, я открыто говорю, и судьба каждого из вас. А ваши судьбы для нас далеко не безразличны. Больше того, они для нас дороги так же, как и судьбы всех советских людей, и если бы наша партия и советское правительство увидели среди вас героев Великой Отечественной войны, то они были бы только рады и счастливы.

Не думайте, товарищи, что мы вас не понимаем. Как не думаем мы, что вы нас не понимаете. Волею судьбы многие из вас оказались в числе антинародных, тяжелых преступников и в течение длительного времени находились в тюрьмах и прочих местах заключения. Одни из вас потеряли всякую перспективу стать полноценными людьми и уже не желают возвращаться на путь нормальной человеческой жизни, на все махнули рукой. Другие просто примирились со своим тяжким и якобы безвыходным положением. Третьи же, окончательно запутавшись в жизненных коллизиях, не видят никакого просвета на своем пути. Им кажется, что они уже обречены — навечно. Однако все это, товарищи, глубокое заблуждение и очень тяжкая ошибка.

В нашем советском обществе, и особенно теперь, в дни Великой Отечественной войны, всякий человек, если он того захочет, может исправить себя и вновь встать в ряды честных и добросовестных строителей социализма. Больше того, он может стать всеми уважаемым человеком — Героем Советского Союза. Дорога к этому и для вас не закрыта. Так вот! Сегодня, может быть уже через несколько часов, вам представится возможность заявить о своем человеческом существовании. Вам представится возможность раз и навсегда смыть с себя грязное и позорное пятно прошлого и смело шагнуть в новую, светлую, человеческую жизнь.

Каждый из вас, проявивший в бою смелость, отвагу или совершивший воинский подвиг, не только полностью реабилитируется, но и может быть награжден тем или иным орденом Советского Союза или медалью. Раненые, с выходом из госпиталя или медсанбата, также полностью реабилитируются и получают красноармейскую книжку и права, наравне со всеми солдатами Красной Армии, а по окончании войны — паспорт и все гражданские права по Конституции. Павшие в бою реабилитируются и награждаются по заслугам посмертно.

Таким образом, товарищи, вы видите, что дело теперь за вами! Будьте же мужественными, стойкими и смелыми воинами!

Вперед на врага! Смерть немецким оккупантам!

Обращаясь к штрафникам, я все время внимательно следил за ними. Одни из них, уставившись в землю, стремились показать свое безразличие к моему обращению. Другие, насмешливо подталкивая локтями друг друга, показывали головой в мою сторону. Третьи слушали с неподдельным вниманием.

Когда была подана команда к маршу, все мы заметили оживление и серьезность в рядах штрафников. Исчезли прежние флегматичность и равнодушие. Команды стали выполняться живее и четче. В отдельных группах появились какие-то споры. Все это меня радовало и обнадеживало; по общему мнению, подготовка к походу прошла хорошо, это были первые ее результаты.

Вывод на исходные позиции

Что значит вывести штрафную роту на исходные позиции? Попросту говоря, это означает побывать в Дантовом аду.

Штрафная рота ставилась в самое острие клина, вбитого в оборону противника. В нашей ситуации, это был мешок и возможная ловушка. В светлое время суток противник хорошо просматривал и прицельно простреливал весь клин, от основания до верхушки, поэтому наша надежда была — на темную ночь и на сознание, аккуратность штрафников: всю передвижку нужно провести тихо и осторожно, не дать противнику и малейшего повода заподозрить наше перемещение, тем более — догадаться о его цели.

Участники боев знают, что провести передвижку — на передовой, в ночных условиях — вообще дело очень сложное и крайне затруднительное. Здесь же, в насквозь простреливаемом и прослушиваемом пространстве, провести такую операцию казалось просто невероятным. Как правило, ночью немцы активно освещали свои позиции осветительными ракетами.

Примерно до двадцати двух часов эта активность почти не снижалась, потом постепенно замирала и к полуночи прекращалась полностью, вспыхивая лишь в экстренных случаях боевой тревоги.

Этот немецкий шаблон мы детально разъяснили штрафникам, как и обстановку, в которой придется двигаться, и попросили тщательно подготовиться к проходу в самом мешке: хорошенько все пристегнуть и закрепить, чтобы ничто не гремело и не мешало движению.

Без происшествий достигнув основания клина и расположив роту в каменных карьерах, мы с комроты и двумя взводными, в сопровождении двух автоматчиков, отправились на рекогносцировку.

Пришлось долго плутать в темноте, пока удалось разыскать КП батальона, который мы сменяли. Командир батальона очень обрадовался нашему появлению и тут же приказал старшему адъютанту передвинуть роты батальона к левому флангу. Оказалось, его батальон, как и соседний, не снимаются с позиций, лишь уплотняются, им дают сравнительно небольшие участки фронта и узкие полосы для наступления. Между этими батальонами и должна пройти штрафная рота.

Оба батальона несколько потеснились, каждый на своем фланге, и мы начали выдвижение. Все перемещения удалось провести тихо, скрытно и незаметно, не потревожив противника. Рота штрафников заняла отведенное ей место. Она оказалась далеко впереди своих войск и в двухстах метрах от укрепленных позиций противника.

В целом передвижка прошла очень успешно, по намеченному плану и к часу ночи, была полностью завершена. Через час, ровно в 2.00 пополуночи начнется наступление.

Один под обстрелом

Выполнив данное мне задание, я стал торопиться в обратный путь. Но только вышел из блиндажа комроты, как на правом фланге взвились одна за другой три осветительные ракеты, осветив пространство над передовыми позициями. С двух сторон заработали пулеметы и автоматы противника. Я мгновенно упал, укрывшись за кучей камней. Камни эти находилась, видимо, на меже двух полей, принадлежавших разным хозяевам; убирая их со своих полей, оба хозяина выносили их на межу, сваливая в одну кучу; да и сама межа с годами поднималась все выше, превратившись в своего рода бруствер, за которым мне и повезло укрыться от пулеметного огня. Пролежав минут пять-десять, я стал думать, что эта, видимо, случайная перестрелка может затянуться и задержать меня здесь до самого наступления, и тогда из этого огненного мешка едва ли выскочишь: местность открытая, ровная, только изредка попадаются небольшие холмики в форме древних курганов да неглубокие балки и лощинки.

Пользуясь освещением немцев, я стал передвигаться стремительными короткими перебежками. Двигаться в темноте было очень трудно и опасно — легко можно сбиться с направления и попасть не только под огонь, но и в руки фашистов. Мои перебежки при свете не остались незамеченными, немцы открыли огонь по мне из ротных минометов. Значит, придется отказаться от услуг противника и передвигаться в темноте. Изменив несколько раз секторы обстрела, они наконец прекратили меня преследовать. Но едва я поднялся, как впереди, уже с другой стороны, резанула трассирующая очередь немецкого пулемета. Я припал к матушке-земле, плотно вжав в нее голову.

Странно, но на фронте всем почему-то казалось, что убить может только в голову — не потому ли тут кланялись каждой пуле? И при этом пренебрегали каской — и очень многие! Признаться, и автор в ту ночь сильно скучал по ней. Ударяясь о камни, пули жужжали со всех сторон, как потревоженные шмели. Неужели опять меня заметили? Или услышали? Я лежал, затаив дыхание. Вслед за пулеметной очередью взвилась осветительная ракета. Осмотревшись при ее освещении, установил, что во время перебежек в темноте я значительно уклонился влево и теперь находился очень близко к окопам противника и наверняка был ими услышан. Предстояло немного податься в сторону, затем вперед метров на триста-четыреста — и я смог бы вырваться из мешка. Но действовать нужно сейчас. Время неумолимо, оно шло и шло, а я все лежал. Случайно возникшая перестрелка стала затихать. До 2.00 оставалось не более двадцати пяти-тридцати минут, а я все не мог подняться, хотя понимал, что нахожусь где-то в центре мешка, именно сюда они направят всю мощь артиллерийского огня, чтобы воспрепятствовать дальнейшему расширению нашего клина и отрезать подброску резервов.

Наконец все стихло. Медлить более было равносильно самоубийству. Но и бежать в полный рост — ты мишень. Я быстро пополз. Это оказалось, во-первых, довольно тяжелым делом, а во-вторых, очень медленным, как бы ни старался я ползти быстрее — выбраться вовремя не смогу. Нужно рисковать. Теперь это было не только необходимым, но неизбежным, в противном случае окажусь в зоне шквального огня и тогда уж наверняка получу отпуск, навечно. Пригнувшись поближе к земле, я что есть силы побежал! Но в темноте — тут же споткнулся, упал в какую-то яму, воронку ли, сильно ушиб локоть — жгучая боль! — но я уже выбирался из ямы, прислушался и ринулся дальше — не переводя дыхания, уже ни на что не обращая внимания, я бежал и бежал до тех пор, пока не услышал дружную канонаду нашей артиллерии. Наступление началось!

Теперь бежать было некуда. Нужно было немедленно искать надежное укрытие! Хотя я и выскочил из мешка, но далеко не вышел из зоны интенсивного огня противника, который не замедлит обрушиться. Заметив небольшой курган, я быстро направился к нему в надежде найти старую огневую позицию или окоп, а может и бывший НП — на фронте такую выгодную высотку не могли обойти вниманием. Подбежав, я вдруг упал в глубокую траншею, укрепленную с обеих сторон плетнем. Не успел подняться, как голос надо мной скомандовал:

— Стой! Кто такой?!

Видя, что свои, я встал и назвал себя.

— Подожди, подожди... Майор! Ты как сюда попал?! — прозвучал, приближаясь, чей-то знакомый голос.

Я почему-то обрадовался этому голосу, хотя человека еще не разглядел. Блеснул карманный фонарик, и при свете я увидел перед собой знакомого командира, подполковника Семенова.

— Здравия желаю, товарищ подполковник! А вы почему здесь? — в свою очередь спросил я.

— Привет, привет! — подавая мне руку, проговорил командир полка. — Как почему я здесь? А где же мне, собственно, быть, как не здесь?

— Но вы же были в Кемери!

— Гм-м! А сколько же мне там быть? Подлечился малость и обратно. Ну, заходи в блиндаж, а я пока понаблюдаю. Началась артподготовка, — пропуская меня, сказал подполковник.

Гибель подполковника Семенова

Блиндаж был глубоким и мощным. Его перекрытия состояли из железобетонных брусов и плит неведомо какой толщины, во всяком случае под ними ощущаешь себя довольно спокойно и надежно. Судя по его устройству, в этом блиндаже немцы намеревались отсидеться подольше, но недели две назад им пришлось его «уступить», и теперь здесь разместился командный пункт одного из наших наступающих полков. Естественно, вход в блиндаж был со стороны противника, и его почему-то не переделали. С одной стороны это было хорошо, с другой — плохо. С точки зрения безопасности нынешних обитателей блиндажа этот проем был нежелательным, но с точки зрения наблюдения он был очень хорош: располагаясь на господствующей высоте, эта глубокая траншея давала возможность прекрасного обзора поля боя на всем его пространстве.

Артиллерийская стрельба все разгоралась. Сотни орудий били все слаженнее и мощнее. Примерно около часа работала только наша артиллерия. Затем робко стала отвечать и немецкая. Потом к обычной колесной артиллерии стали подключаться ствольные минометы с обеих сторон. И наконец заговорили «катюши», «ванюши» и «андрюши», а немцы выпустили своих «ишаков» — шестиствольные реактивные минометы, прозванные так бойцами за их напоминающий рыканье ишака залп.

С рассветом в бой включилась авиация. И к семи часам бой разыгрался с ужасающей силой — не бой, а настоящее светопреставление. Треск и грохот разрывов тысяч снарядов, мин и авиабомб, гул самолетов и танков слились в общий вой.

Казалось, гудела, грохотала и ревела вся вселенная. Поначалу мы считали прямые попадания снарядов и мин в крышу блиндажа, потом это занятие всем надоело, и, наблюдая за ходом боя, мы все чаще стали выходить в траншею. Над фашистской обороной стояло густое облако из дыма, газа и пыли. Там шла рукопашная. Первые две линии обороны уже были захвачены, наши роты и батальоны продвигались дальше.

Подполковник Семенов приказал подавать завтрак и затем переводить командный пункт вперед, поближе к наступающим подразделениям, а сам вновь вышел из блиндажа еще раз уточнить обстановку, менявшуюся с каждой минутой. Наш блиндаж немцы почти перестали обстреливать, но только мы стали занимать места за завтраком, как раздался оглушительный взрыв прямо у входа. Взрывной волной настежь распахнуло дверь, в проем мы увидели, как подполковник качнулся на стенку траншеи и его залитое кровью уже безжизненное тело тяжело сползло с плетня, упало навзничь головой к двери блиндажа.

Вскочив, мы подхватили бездыханное тело и бережно внесли в блиндаж.

Эх! Дорогой товарищ и друг! — рвалось из груди. Сколько же дней ты не дожил до нашей, такой близкой, такой желанной и такой необходимой ПОБЕДЫ?! Вот-вот она заиграет свою чарующую победную музыку! Словно чья-то злая воля вывела тебя — и, оказалось, на смерть, когда ничто не мешало тебе остаться с нами... «Так вот, где таилась...» Да, человеку не дано знать, где таится его погибель.

По приказу командира штаб полка ушел вперед, а он остался здесь в ожидании своего последнего пути.

Тем же утром, когда бой ненадолго затих, тело командира полка вывезли в город Кемери, который он освобождал и первым ступил на его улицы. Там и похоронили со всеми воинскими почестями — в парке, напротив светлого здания санатория.

Раненые из штрафной роты

После похорон командира я вернулся с его командой на КП полка, но задержался лишь на минуты, нужно было возвращаться в политотдел, а до хутора — несколько часов ходу, не считая непредвиденных задержек.

Шел я один. Не спеша. Не замечая ничего вокруг кроме места, куда ступала нога. Было тяжело. И было трудно идти. Поле боя все было изрыто снарядами, минами и авиабомбами, приходилось перебираться и обходить вывороченные взрывами глыбы земли, камней, через шаг — воронки, большие и малые; проезжая еще вчера проселочная дорога теперь едва угадывалась.

Началась бывшая передовая немцев, и я увидел множество трупов на дне окопов и на поверхности, изуродованные их тела были в большинстве полуголые, оборванные почти донага и закопченные — черные, как негры, видно, здесь поработали «катюши» и «андрюши», от них ведь нет спасения и в окопе.

Впереди показались те самые каменные карьеры, в которых минувшей ночью мы сосредоточивали штрафную роту. Теперь здесь расположился подвижной пункт медицинской помощи.

Сильно хотелось пить, и я зашел, чтобы утолить жажду.

— А-а-а, гражданин майор! Здравия желаю! — вдруг услышал я чей-то голос.

Повернувшись, я увидел группу раненых солдат, ожидавших эвакуации, и узнал одного из них. Это был солдат штрафной роты, стоявший прямо передо мной, когда я говорил с ними перед выходом на исходные. Да, это был тот самый солдат, который до конца моей речи так и не поднял на меня глаз. Теперь я их увидел. Это были живые и дерзкие глаза. Они, кажется, и сейчас сверкали какой-то злостью и негодованием. Но на кого и за что? У него были перевязаны правое плечо и нога.

— Нет, дорогой товарищ! Теперь я для вас не гражданин майор, а товарищ, и прошу обращаться ко мне только так. — Я крепко пожал его здоровую левую руку.

Поздоровавшись со всеми, я присел возле раненых и стал расспрашивать, из каких они частей, кто куда ранен, как себя чувствуют. Оказалось, большинство — из штрафной роты. Вместо ответов на мои вопросы они наперебой стали рассказывать, как атаковали немцев.

— Понимаете, граж... Извиняюсь! Товарищ майор! Когда мы ворвались к ним в дот, скомандовали: «Хенде хох!», два солдата как заревут и что-то кричат нам, машут руками, показывают на свои ноги. Присмотрелись, оказалось — они прикованы к стенке дота, цепями!

— Вот гады, фашисты, что делают! Жаль, что не умеем по-немецки, не могли расспросить, за что же их приковали.

— Штрафники, наверно, — предположил один.

— Так ведь нас не приковали, хотя мы и штрафники?

Наибольшую активность в беседе проявил мой знакомый. С виду лет тридцати пяти, он уже успел отсидеть около десяти лет в тюрьмах и лагерях, имел три судимости, поэтому его больше других интересовал вопрос: как же теперь он должен понимать себя? Волнение, недоверие явственно читались на его лице. Еще вчера он был штрафником, заключенным — а сегодня? Неужели за какие-то две раны все снимается и он становится рядом со всеми, даже самыми передовыми? Чудно, и потому не верилось. Подсев поближе, он почему-то полушепотом спросил:

— А правда, товарищ майор, что теперь нас помилуют?

— А ты говори для всех, чего шепчешься, как сексот? — зашумели на него раненые.

— Так я спрашиваю за себя! А вам нужно, спрашивайте сами! Я для вас не адвокат! — огрызнулся мой собеседник.

Поняв, что этот вопрос все еще волнует штрафников несмотря на мои разъяснения, я громко повторил для всех сказанное перед боем и прибавил, что партия слов на ветер не бросает. Пришлось раз и еще раз объяснять, что все раненные в бою — уже смыли с себя своей кровью все преступное прошлое и должны забыть о нем, что после выздоровления они, как все воины Советской армии, получат солдатскую книжку и будут считаться такими же бойцами, как другие, и что им восстанавливаются прежние воинские звания, награды и привилегии, а особо отличившиеся в боях могут быть награждены по представлению командования:

— Кончится война, и вы будете жить, как все честные люди, — заключил я. — Но если совершите новое преступление — пеняйте на себя!

— Ну-у-у, зачем вы!.. — дружно загудели раненые.

— Не-е-т! С меня хватит! — резко отозвался мой знакомый. — Как кончу войну, сразу махну в Крым. — С некоторой озабоченностью посмотрел на меня: — Понимаете, там у меня осталась девушка, обещала меня ожидать хоть двадцать лет. — Он понизил голос: — Только вот не знаю, осталась ли она в живых? Работала на швейной фабрике в Симферополе, а оттуда, мне писали, всех угнали в Германию. Если разыщу ее, обязательно с ней поженимся и будем жить как полагается. Я автомеханик, с голоду не пропадем!

— Вы имеете такую важную и такую, можно сказать, дефицитную специальность и ходили по тюрьмам? — удивился я.

— Да, представьте себе. А все водочка да карты! Ну, да об этом слишком долго рассказывать.

Подошедший автофургон увез раненых в медсанбат, а я, выбравшись на шоссе, зашагал на свой хутор.

Судьба или я сам причастен?..

«Привет, майор!» — вдруг услышал я голос совсем рядом, и, словно спросонья, шарахнулся в сторону. Но, увидев улыбающееся лицо майора Агеева из штаба тыла корпуса, обрадовался. Огненно-рыжий, с белыми бровями, длинными ресницами, слегка веснушчатый, он всегда выглядел каким-то застенчивым и скромным. Обрадовавшись приятному попутчику — вдвоем идти веселее и легче, — я крепко схватил его руку, и мы по-приятельски поздоровались.

Обмениваясь впечатлениями о подготовке к операции и ходе боя, мы шли почему-то все быстрее и быстрее, пока я не взмолился, попросив его идти немного тише, так как очень устал и быстрее не могу. Он замедлил шаг, и мы пошли спокойнее.

Шоссе повернуло, прорезая густую чащу леса, и на горизонте показался наш КП, наш хутор. Солнце, склонившись на вторую половину дня, уже заглядывало на запад, отыскивая местечко — где бы спрятаться, хоть немного отдохнуть от дневной суеты; мы тоже, узрев свое пристанище, зашагали быстрее.

На хуторе было по-прежнему тихо и спокойно. Широкий двор, устланный каменными плитами, был пуст, в одиночестве мы медленно шли, спокойно разглядывая давно знакомую обстановку, большие крытые автомобили с радиотелеграфными установками, автомастерские и прочие специальные машины густо облепили оба каменных сарая, а через двор, в маленьких хозяйственных пристройках, полным ходом работали бытовые мастерские АХЧ, возле столовой солдаты разгружали овощи и продукты. Внезапно где-то далеко в тылу немцев загрохотала канонада тяжелой артиллерии и послышался свист приближающихся снарядов — они шли прямо на хутор, на нас. Что — страх, интуиция, мысль? — молниеносной дрожью прошло по телу, бросило меня за угол сарая и за мгновенье до взрыва заставило распластаться на земле? Мой попутчик растерялся, успел только присесть и пригнуться, раскинув руки, как птица на земле, не могущая сложить крыльев. А стая снарядов уже рванула в самом центре двора. Взметнулись багрово-черные султаны огня и дыма. Майор Агеев упал замертво. Окровавленного, его бросило навзничь на камни двора.

Через минуту с разных сторон уже бежали люди, собралась толпа, ко мне подбежали взъерошенные машинистка Аня и делопроизводитель, скороговоркой залопотали:

— Мы вас видели! В окно! Как вы вдвоем шли! Думали, и вас убило! Теперь вам не страшно, теперь вам долго-долго жить!..

Но было не до шуток. Одним залпом немцы не ограничатся. Предложив всем немедленно укрыться в надежных местах, я тоже пошел со двора. Люди начали расходиться. И тут загрохотала новая канонада. Все бросились кто куда. На этот раз снаряды ушли далеко за хутор, и, произведя еще два-три залпа по обеим сторонам хутора, немцы прекратили стрельбу.

Прибывшие санитары быстро унесли тело майора Агеева. Уже появилось множество солдат с лопатами, чтобы заровнять воронки и привести двор в порядок.

Как очумелый, я бродил по двору, в голове, кажется, ничего не было, кроме пережитых за последние сутки событий, передо мной еще стояли образы, лица погибших — молодой, обаятельный, красивый, сильный Семенов, стеснительный, мягкий Агеев... Измученный и подавленный, я не знал, чем заняться, и вдруг вспомнил, что еще не доложил начальнику о прибытии и выполнении задания. Спустившись в подвал командного пункта, я зашел к полковнику Епифанову.

— Где ты пропадал так долго?! — не дав мне закончить рапорт, отмел его взмахом руки и набросился на меня начальник. — Знаю, знаю, ты принимал участия в похоронах командира полка, это похвально. Но ведь ты в отпуске!..

Только сейчас я вспомнил, что хотел запустить в него документами и, плюнув, бежать прочь от такого начальника.

— Садись на мой «виллис» и скорей езжай в Ригу, — продолжал полковник. — Вот тебе адрес, там тебя ждет моя жена. Довезешь ее до Челябинска. Да, еще тебе поручение. В Москве зайди по этим адресам и передай вот эти письма: одно семье генерал-майора Соловьева, другое — семье генерал-майора Ребрикова. Ну вот, кажется, все. А теперь, торопись! Машина готова, ждет у крыльца. До свидания! Счастливого пути! — Он поспешно схватил меня за руку, крепко пожал ее и почти вытолкнул на лестницу.

Я хотел что-то сказать, но противоречивые чувства настолько смешались и переплелись во мне, что, не сообразив даже проститься с находившимися в комнате офицерами, я не выскочил, а буквально вылетел из подвала, забежал в политотдел, на бегу простился, схватил чемодан, сел в машину и укатил в отпуск.

Только в пути, уже в вагоне, под стук колес я начал понемногу успокаиваться и приходить в себя, и ощущать, что нахожусь вне фронта и вне опасности, но одна мысль все не отпускала, снова и снова возвращалась и стучала в мозгу: «То ли сама по себе, случайно, так складывается моя военная судьба, то ли и сам я причастен к своей судьбе, если успеваю вовремя уйти от, казалось, неминуемой смерти?..»

 

ДЕНЬ ПОБЕДЫ!

Из отпуска я возвращался уже в мае. В Москву прибыл вечером восьмого мая. И только я вышел из вагона, как услышал голос Юрия Левитана, нашего знаменитого радиодиктора: «...В Берлине подписан акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии...» Я будто прирос к земле и замер, вслушиваясь в слова диктора, — сердце колотилось, хотелось куда-то бежать, кому-то рассказать, что-то сделать, кого-то обнять, и крепко расцеловать, и поздравить с нашей победой! Но люди вокруг стояли на месте как завороженные, и, кажется, не верили тому, что слышали. Сообщение закончилось, и загремела музыка, но люди не реагировали, стояли молча, кто-то в толпе протянул:

— Да-а-а, в Берлине могут подписать акт, а во Фленсбурге или в Мюнхене могут думать иначе.

— Да черт с ними, пусть теперь думают что хотят! — отозвался энергичный голос. — А над Берлином уже наше знамя! Мы победили! Теперь им не уйти от расплаты!

Но и это не подействовало.

Даже после официального сообщения у всех почему-то было такое состояние, будто это еще не все, еще не конец. И выступивший утром девятого мая Иосиф Виссарионович Сталин подтвердил это мнение, заявив: «Зная волчью повадку немецких заправил, считающих договоры и соглашения пустой бумажкой, мы не имеем оснований верить им на слово».

По уговору, на обратном пути мне нужно было снова зайти к семьям генералов в Москве. Устроившись в гостинице на Рижском вокзале, откуда я должен был ехать на фронт, рано утром девятого мая я отправился на квартиру командира нашего корпуса генерал-майора Ребрикова. Квартира его находилась далеко, на южной окраине города в новом пятиэтажном доме, окрашенном в темно-серый цвет и возвышавшемся каким-то Колизеем среди приземистых деревянных строений. Кроме жильцов, в доме размещались отделение промбанка, сберкасса и другие учреждения.

Время подбиралось к восьми часам, когда на мой звонок дверь открыла светловолосая девушка, очень похожая на свою мать, которую я видел в штабе корпуса, где она работала машинисткой. Из короткой беседы с дочерью командира я узнал, что она учится в консерватории, и, со своей стороны, сообщил ей, что зашел к ним по договоренности и сегодня ночью уезжаю на фронт. Девушка всплеснула руками:

— Да на какой же фронт вы поедете? Вы что, не слыхали, что война уже кончилась и сегодня у вас великий праздник — День Победы!

— Нет, почему же. Я все хорошо слыхал. Больше того, я твердо верю, что война в Европе закончена, так как гитлеровский фашизм разбит. Но не забывайте, что на Дальнем Востоке у наших границ все еще торчит миллионная армия японских самураев. Кроме того, ведь и ваши родители еще на фронте. Я же, как военный, обязан явиться в свою часть, а там жизнь покажет.

— Все это конечно верно, — несколько растерянно проговорила девушка. — Но, право же, я не знаю, что делать. Возможно, бабушка что-то приготовила для передачи папе с мамой, но она ушла на базар. Передайте им от меня горячий привет и скажите, чтобы поскорее возвращались домой, что я очень по ним соскучилась.

— К сожалению, времени у меня не будет, чтобы еще раз зайти, поэтому вот вам мой адрес. По нему вы можете найти меня до двадцати четырех часов, а в двадцать четыре ноль пять я уезжаю.

— Нет, нет, что вы! У меня сегодня зачетный вечер! Я не смогу освободиться! А бабушка ни за что не найдет вас, она, кроме базара и ближайших магазинов, в городе ничего не знает. Вы, уж пожалуйста, зайдите к нам еще раз, — уговаривала девушка.

Проверив свой баланс времени, я заявил, что смогу повторить визит через два часа.

— Вот и хорошо, — обрадовалась девушка. — В это время бабушка обязательно будет дома.

Разыскав комендатуру и оформив дорожные документы, я съездил на вокзал, получил билет до Риги и, заехав на обратном пути вторично на квартиру командира корпуса, отправился затем на квартиру генерал-майора Соловьева — первого командира нашего корпуса. Его семья жила в самом центре города, на Манежной площади, в бывшем доме Коминтерна.

Когда я зашел в квартиру генерал-майора Соловьева, здесь уже была небольшая компания, накрытый стол, и встретили меня с восторгом:

— Товарищ фронтовик! Как кстати вы появились! Поздравляем вас со всенародным праздником — Днем Победы! Вы — самое желанное украшение нашего торжества! Как мы надеялись на вас, фронтовиков! Спасибо вам! Не подвели!

— Что ж, как отвечали в старину русские солдаты: «Рад стараться!» — пошутил я. — Мы свой долг перед Родиной выполнили. Партия, устами товарища Сталина, еще в начале войны заявила: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!» Вот она и пришла, наша желанная Победа. Дорого она нам досталась. Но разве мы в том повинны? Нужно было либо принять вызов, либо впасть в порабощение на тысячу лет, как это обещал нам Гитлер. Возродить рабство на земле в двадцатом веке — вот чего хотел фашизм, этот беснующийся авангард империализма!

— Да-а-а, теперь все это кажется невероятно глупым и бездарным — и тем не менее, это факт, — сказал какой-то мужчина. — Ну, да что теперь говорить об этом? Карта фашизма бита! Давайте лучше выпьем! За Нашу Победу!

Из квартиры генерала Соловьева я вышел, когда солнце уже стояло в зените.

Пройдя мимо Манежа, я оказался на площади. Михайло Васильевич Ломоносов от стен своего университета, подняв голову, гордо смотрел на площадь, забитую людьми. Вся площадь колыхалась, до краев наполненная ликующим народом. Посередине, опустив борта, сомкнулись несколько грузовиков, образовав нечто вроде эстрады, покрытой огромным ковром, на ней играл духовой оркестр. Музыка гремела почти беспрерывно, и вся площадь вместе с людьми и, кажется, всем окружающим, танцевала, пела, кричала и ликовала. С пятого этажа американского посольства почти до земли спускался огромный звездно-полосатый флаг, там в открытых настежь окнах и на балконах сидели и стояли обитатели посольства, они неистово свистели, кричали, шипели киносъемкой, щелкали фотоаппаратами. А на площади, сплотившись в большие и малые группы, люди пели под аккомпанемент баянов и аккордеонов, кто-то — русские песни, кто-то — украинские, белорусские; ближе к Кремлю, у самого сквера, под частую дробь барабанов танцевали лезгинку.

Мне нужно было выйти на Красную площадь, но, едва увидев форму, уже подвыпившие мужчины, женщины бросались навстречу с возгласами: «Дорогой фронтовик! Поздравляем тебя с Победой! — и подносили стаканы водки, вина, уговаривая выпить сними. Вырвавшись из тесных объятий одной группы, я тут же попадал в другую — снова объятия, те же просьбы, уговоры. Кому не известно, как трудно отговориться от подвыпивших людей! Я же не знал, что мне делать с моей фронтовой формой, я готов был надеть поверх кителя какой угодно маскировочный халат, лишь бы выбраться из этой толпы, я был уже на грани отчаяния. С тревогой посматривая на часы, я с трудом пробирался вперед. Но стоило мне сделать несколько шагов от здания Исторического музея, как я снова оказался «в окружении».

Большая цепь уже изрядно охмелевших людей вдруг замкнулась вокруг, люди подступали со всех сторон, у одних в руках были графины с водкой, другие протягивали бутылки с вином, наполненные стаканы, некоторые несли хлеб и кольца колбасы, надетые на руки до самого локтя: «Фронтовичек! Как мы тебе рады! Как мы благодарим вас за победу! Выпей, пожалуйста! Мы тебя очень просим». Несколько стаканов, плескаясь содержимым, маячили перед моими глазами. Мои мольбы, что я тороплюсь на вокзал, иду к военному коменданту, что в нетрезвом виде не могу, мне нельзя... — не имели никакого влияния на мое окружение, оно требовало одного: выпить с ним за победу.

Когда я наконец «вышел из окружения» и посмотрел на Красную площадь, она не краснела — она буквально цвела всеми цветами радуги. Празднично одетая публика заполнила ее до предела. Впервые в жизни я видел такую плотность и толкотню на улице, сравнимую, может, только с давкой в транспорте в «час пик». Совершенно невозможно было идти в нужном направлении, можно было двигаться лишь туда, куда тебя нес людской поток; подобно штормовому прибою, он то накатывал, то отступал, захватывая и унося все на своем пути, в том числе пешую и конную милицию. Музыка, песни, танцы, людской гомон слились в какой-то общий могучий рокот. Все пело. Все ликовало, и, кажется, не было силы, которая могла бы прервать, остановить это всенародное ликование. Да и зачем останавливать? Разве наш народ не заслужил этого права?!

Только поздней ночью я добрался до Рижского вокзала. Никаким транспортом проехать в тот день через город было невозможно. Приходилось выбираться на окраину и оттуда, разыскав транспорт нужного направления, окольным путем добираться до места.

Обычный порядок в Москве в этот день куда-то испарился. Даже блюстители этого порядка, милиционеры, и те, покинув свои посты, присоединялись к толпам и вместе с ними пели или отплясывали под баян камаринскую.

В двадцать два часа с крыши вокзала мы наблюдали грандиозный салют в честь Победы из тысячи орудий. Это было величественное зрелище! Такого я никогда не видел. На фронте мы только слышали залпы салютов — по радио, видеть мы не могли, а артиллерийских залпов за время войны мы наслушались вдоволь. И вот вдруг такое зрелище!

С каждым залпом в разных концах Москвы взлетали тысячи ракет, разноцветными гроздьями распускались в ночном небе и медленно гасли, мерцая, в воздухе. Сильные прожектора, скрещиваясь в вышине, ярко освещали темно-синее небо Москвы. Высоко над Кремлем в черноте неба, освещенное прожекторами, реяло огромное алое знамя с портретом Владимира Ильича Ленина — как живой, улыбающийся, он вместе с нами торжествовал Победу.

Несмотря на кажущийся беспорядок и разлившуюся народную стихию, поезд в Ригу отправился в точно установленное время. И вообще, никаких эксцессов, дебошей, никакого хулиганства в столице в тот священный день я не увидел.

Это было величественное, торжественное, всенародное ликование, достойное советского человека! За что хочется его от души поблагодарить! Славя нашу героическую Красную Армию, отстоявшую честь, свободу и независимость нашей Родины, одержавшую ВЕЛИКУЮ ПОБЕДУ! над вероломным, сильным и коварным врагом, советский народ воздал почет и славу героям битв, отдавшим свою жизнь за свободу и счастье своего народа.

И тогда, и сейчас, перебирая в памяти всех своих друзей и товарищей, знакомых и незнакомых фронтовиков, отдавших свои жизни за честь, свободу и независимость нашей социалистической Родины, я восхищаюсь их мужеством, их выдержкой и стойкостью, их беззаветной преданностью своему Отечеству, их героизмом. Это были действительно патриоты нашего Отечества. Они превыше всего ставили интересы Родины, интересы Советского государства, интересы своего народа. Свои личные интересы, в том числе и свою драгоценную жизнь, они целиком и полностью подчиняли общим интересам.

Таких героев, таких богатырей Родина не может не славить! Перед их мужеством, стойкостью, патриотизмом, перед героизмом наших воинов — в веках будет склонять головы все прогрессивное человечество!

 

НА СТАНЦИИ ВЕЛИКИЕ ЛУКИ

На следующий день поезд остановился на станции Великие Луки. Остановка была объявлена длительной, и я вышел полюбоваться этим «областным центром, крупным узлом железных и шоссейных дорог» — как некогда объявляло Совинформбюро.

То, что я увидел, поражало.

Многочисленные рельсовые пути блестящими геометрическими фигурами густо покрывали все необъятное видимое пространство. Новые деревянные столбы с белыми изоляторами поддерживали паутину электрических, телеграфных и телефонных проводов. Большими и малыми составами по всему громадному железнодорожному полю стояли многочисленные товарные и пассажирские вагоны. Водонапорные колонки, словно цапли в гнезде, мирно помахивали на ветру своими жестяными воронками-клювами. На месте бывшего вокзала как на пьедестале стояли на рельсах в ряд несколько пассажирских вагонов, на одном из них виднелась вывеска, написанная большими белыми буквами: «ст. Великие Луки». А за ними, в следующем ряду, расположилось множество пассажирских и товарных вагонов, образовавших как бы отдельную слободу, вывески на каждом оповещали: «Хлеб», «Продмаг», «Промтовары», «Аптека»; в самом конце этого ряда находился большой комфортабельный пассажирский вагон, во всю стену которого было написано: «Детские ясли № 4». Где размещались остальные ясли, видно не было. Хотя и не так много, но повсюду работали люди: ремонтировали железнодорожные пути, восстанавливали складские помещения, возводили стены административного здания; на месте, где до войны было депо, на ремонтной яме стоял паровоз, вокруг копошилась группа чумазых рабочих, постукивая молотками и ключами. Словом, жизнь на железнодорожной станции уже била ключом.

Но странное дело? На большом пространстве вокруг, кроме железнодорожного узла, ничего не было. Великие Луки — это областной центр. Но где же, пусть не дворцы, — но школы, больницы, жилые дома, кинотеатры, клубы, административные здания... Даже развалин их не было видно. Далеко вокруг, насколько хватало взгляда, расстилалась ровная тундра, покрытая высоким бурьяном и мелким кустарником. Большой город, с несколькими десятками тысяч жителей война смела с лица земли, словно какую-то мусоринку. Говорят, линии обороны обеих воюющих сторон проходили здесь через город. А фронт стоял здесь упорно и долго — ТРИ ГОДА! И за эти три года город частью разбили, частью взорвали, частью сожгли, останки по кирпичику разобрали на сооружение дотов, огневых точек, блиндажей и прочих укреплений. И город исчез. Как во времена Содома и Гоморры.

Как же, где живут люди?! Немногочисленные жилые теплушки и пассажирские вагоны, используемые под жилье, — скольких они могут вместить? — Не смогут принять и четверти рабочих, которых я видел на железнодорожном узле. Я вышел на край станции и вдруг заметил множество свежевыложенных дымоходных труб, торчавших из-под земли, потянуло вкусными запахами домашних щей, свежеиспеченного хлеба. И я все понял. И все-таки обратился с вопросом к группе рабочих, заменявших старые шпалы.

— Как где? — удивился средних лет человек. — В блиндажах. А где тут еще можно жить?

— Так ведь они неприспособленные!

— А мы их — того, маленько модернизировали. Вон, видите, за кустом труба дымится, — показал он в степь, — это моя квартира, жена пошла завтрак готовить.

— А нам, понимаете, попался блиндаж, видно, генеральский, — улыбаясь, сказал другой рабочий. — Полы и потолки — дощатые, стены жженым кирпичом обложены, в три комнаты и двери филенчатые. Не квартира — целый дворец. Только вот окон не было да печи, так мы это сами приделали. Так что город наш теперь живет под землей, дорогой товарищ. Что поделаешь, ведь какая война была — думали, и не одолеем. Да, видно, Бог есть, коли он послал нам товарища Сталина, — он вздохнул, — не будь его, уж и не знаю, что было бы...

— Ничего, пока восстановим, поживем и под землей, — вступил третий. — Ведь вы на фронте — целых четыре года в окопах жили! А мы что, хуже вас что ли?!

— Давай, ребята, кончай курить, километр сегодня надо добрать.

Бригада дружно поднялась, застучали кирки... Пора было и мне. Я повернулся и зашагал к поезду.

 

ПОИСКИ КОРПУСА

В Ригу поезд прибыл ночью. Прокоротав время до утра на вокзале, рано утром я отправился к месту, где месяц назад оставил свой корпус. Увы! Его и след простыл.

По дорогам Курляндии на больших и малых скоростях, передвигались многочисленные подразделения, части, соединения — решительно все пришло в движение, казалось, вся Курляндия с ее лесами и болотами, с ее шоссейными и проселочными дорогами двинулась с места. Одни части, получив приказ на передислокацию, двигались к месту назначения, другие — к станциям железных дорог, грузились в поезда и с ходу направлялись на Дальний Восток, третьи перегруппировывались для приема капитулировавших немцев.

Интенсивное движение войсковых частей шло буквально во всех направлениях, и разыскать свою часть в этом великом перемещении казалось столь же невероятным, как найти иголку в стоге сена.

В поисках своего корпуса я метался по всей Курляндии. Безрезультатно. Где мой корпус, в каком направлении его искать — никто ничего определенного сказать мне не мог, корпус как в воду канул. Штаб Первой Ударной армии, в состав которой мы входили, также выехал в неизвестном направлении. Штаб фронта снялся еще раньше. Дивизий и частей, входивших в состав нашего корпуса, обнаружить не удалось.

И вдруг я встретил старшего сержанта Сахина Ивана Петровича из комендантской роты нашего корпуса. Ну, думаю, теперь, считай, я уже дома; значит, колесил я где-то неподалеку, просто не мог напасть. У меня как-то отлегло от сердца, и я вдруг почувствовал, что сильно проголодался. В бесплодных поисках я потерял не только надежду разыскивать своих, но даже аппетит.

— Так где же стоит теперь наш корпус? — спросил я сержанта, когда мы присели с ним на обочину дороги.

Он взглянул на меня с удивлением; кажется, даже испуганно и, будто заикаясь, тихо протянул:

— А я незна-а-ю. Я...

— То есть как это «не знаю»?! — строго спросил я Сахина, не дав договорить какую-то фразу, чувствуя в его ответе что-то неопределенное и, наверно, нехорошее.

— А я думал, что вы знаете где, и так обрадовался, аж кушать захотел, — неожиданно улыбнулся сержант.

У меня будто оборвалось внутри, я почувствовал, что не только не приблизился к цели, напротив — ушел от нее дальше, чем был вчера или сегодня утром. Мысли заспешили, запрыгали в поисках выхода, но положительного ответа не находилось. Опустив голову, я сидел и думал: «Что же делать — где, как искать корпус?» Сержант сидел рядом и тоже молчал, видно ожидая моего «гениального» решения.

— А где же ты был, что не знаешь, где находится наш корпус? — прервал я молчание.

— А я возвращаюсь с отпуска. Понимаете, мне во второй половине апреля дали отпуск, и я ездил домой, а теперь — вот уже третьи сутки, хожу и езжу повсюду и нигде его не найду. Куда ни обращусь — ничего не знают, все спешат, даже ответить толком не желают. Так замотался, товарищ майор, даже и кушать не кушал, да и не до того, когда не знаешь, что дальше, куда податься. Я так рад, товарищ майор, что вас встретил, будто нашел свой корпус. Мне кажется, товарищ майор, мы обязательно его найдем, ведь правда?

«Рано обрадовался, дорогой», — подумал я, а вслух сказал:

— Трудно, очень трудно сказать, дорогой Иван Петрович, найдем или не найдем — а искать надо! Но прежде нам с вами нужно где-то поесть.

— Да, покушать бы надо, — согласился старший сержант. — Так проголодался, целого теленка бы съел.

День был на исходе, теплый майский вечер медленно подкрадывался с запада, латышские села и хутора прятались в пышную зелень, от высоких черепичных крыш легли косые тени, пересекая улицы. Кое-где, уцелев от войны, хлопали крыльями петухи, и мы впервые за время войны услыхали веселое «ку-ка-ре-ку-у!». Да, желание утолить голод действительно было очень велико. Но где? Все в движении, и продовольственный вопрос тоже превратился для нас в проблему. Аттестат жевать не будешь. Хотя он и дает право, чтобы тебя покормили, — это всего-навсего бумажка, и нужно искать какую-то воинскую часть, где наши аттестаты превратятся в скатерть-самобранку.

Поднявшись, мы направились в местечко, находившееся в двух-трех километрах от нас. Местечко оказалось обойденным войной, совершенно невредимым, по нему расхаживало гражданское население, немало было и военных. Выяснилось, что здесь располагается штаб какой-то дивизии, мелькнула мысль: «А что, если командование дивизии знает о нашем корпусе?» Обратившись к прохожим-офицерам, я попросил направить меня в политотдел или к замполиту дивизии.

— Видите большой дом с парадным крылечком, — показали мне, — в нем живут командир дивизии и замполит.

Постучал, вошел в комнату и глазам своим не поверил! Поднявшись из-за стола, навстречу шел улыбающийся — уже солидный! уже полковник! — Вашура Петр Ильич.

— Дорогой майор! Какими судьбами, какими ветрами занесло к нам? — обмениваясь крепким рукопожатием, приветствовал меня полковник. — Ну садись, рассказывай, откуда ты? Куда? Что привело?.. Нет, погоди! Не откажешься поужинать с нами? Ужин, наверно, уже готов.

Он вышел в соседнюю комнату, а я поспешил на улицу, нашел коменданта и попросил устроить на ночлег моего старшего сержанта и покормить его.

Вечером, за ужином в обществе командира дивизии полковника Вавилова и моего старого знакомого, я поведал, как оказался здесь. Узнав, что возвращаюсь из отпуска, Вашура долго расспрашивал о родных краях, общих друзьях и знакомых, кто из них попал в новую Кокчетавскую область, а кто остался в Акмолинске.

— Ну вот, кажется, и я побывал в отпуске, — улыбаясь, сказал Петр Ильич, когда я закончил свой рассказ.

После ужина мы приступили к обсуждению моего положения.

— Откровенно говоря, положение твое незавидное и в сложившихся условиях задача перед тобой — исключительно сложная, — сказал Петр Ильич. — Едва ли ты здесь разыщешь свой корпус, возможно, его направили на Дальний Восток. Мне кажется, тебе нужно ехать обратно в Москву, в ГлавПУР (Главное политическое управление Красной Армии), и уже оттуда — в свой корпус. Так ты его скорее найдешь. Другого пути я не вижу.

— Пожалуй, — согласился я. — Придется, видно, возвращаться в Москву.

— Вот и договорились. И не плутай больше, езжай в Ригу и оттуда прямо в Москву. Завтра утром оформим тебе направление и путевые документы. А ты знаешь, если корпус действительно направлен на Дальний Восток, ты можешь еще догнать его! Транссибирская невредима, сядешь на скорый «Москва — Владивосток» — и еще обгонишь свой корпус! Помнишь, как он идет?! Столбы не успеваешь считать, только щебенка вихрем летит!

 

«ЧЕСТИ ОНИ НЕ ЗАСЛУЖИВАЮТ!»

Утром, получив документы, мы отправились с моим спутником-сержантом на контрольный пункт, чтобы оттуда уехать в Ригу. Ожидая попутной машины, я разговорился с одним капитаном, и вдруг выяснилось, что на хуторе, расположенном в двух-трех километрах отсюда, находится еще не эвакуированный отдел кадров Первой Ударной армии. Обрадовавшись такому известию, мы почти бегом направились на хутор.

В отделе кадров некий старший лейтенант, выслушав нас, открыл большую толстую книгу:

— Ваш корпус направлен в Ригу. Там он будет стоять недолго. Езжайте туда, зайдите к военному коменданту города, он скажет вам, каков дальнейший путь корпуса. Не нашли вы его потому, что неверно искали. С тех пор, как вы его оставили, корпус переменил уже три места. Начинать поиски нужно было отсюда.

Через три часа я уже нетерпеливо ожидал своей очереди в приемной военного коменданта Риги.

Вдоль длинного коридора сидели, стояли и просто прохаживались в ожидании приема множество офицеров различных званий и рангов. Дежурный капитан непрерывно отвечал на многочисленные звонки нескольких телефонных аппаратов, расставленных на его большом столе. Офицеры — работники комендатуры с папками, бумагами, прерывая нашу живую очередь, заходили в кабинет коменданта.

Вдруг в коридоре появилась большая группа немцев — командующий Курляндской группировкой войск в сопровождении целой свиты своих генералов и офицеров. Командующий — высокий, с журавлиной шеей, шел впереди всех, высоко поднимая перед собой колени и громко стуча коваными каблуками. Сопровождавшие его генералы и офицеры, затравленно озираясь, шествовали следом.

Током ненависти и презрения ударило в виски. Вместо отдания чести хотелось плюнуть в лицо этим военно-фашистским предводителям, превратившим свою армию в банду грабителей, насильников и убийц мирного населения.

Ни один из наших офицеров не встал с места при виде этой генеральской банды. Стоявшие и прохаживающиеся по коридору не вынули рук из карманов. Не подняли глаз на фашистских генералов. Не приняли положения «смирно». И никто не отдал воинской чести. Лишь дежурный капитан, вскочив с места, лихо козырнул им и пропустил всех в кабинет коменданта.

Через некоторое время из кабинета коменданта вышел некий подполковник и, обращаясь к нам, сказал:

— Товарищи офицеры! Командующий Курляндской группой войск капитулировавшего противника заявил протест по поводу вашей демонстрации неуважения к генералам и офицерам побежденной армии, ссылаясь при этом на авторитет международных конвенций и соглашений по этому вопросу. Прошу этого впредь не допускать и соблюдать корректность!

— А-а-а! — вздохом сдержанной ярости прокатилось по коридору.

Гневом опалило всех!

Вот когда они заговорили о корректности, гуманности, уважении, снисхождении! Возбужденно переговариваясь, офицеры все плотнее окружали подполковника.

— Товарищи! Товарищи! Спокойнее! — подняв руки кверху, попросил подполковник. — Я ведь не командующий немецкой армией! Что вы на меня кричите?

Раздвигая толпу, на середину вышел майор. Средних лет, с чистым и красивым лицом, светлыми глазами, нос с горбинкой. Возбужденный, он весь пылал. Но, взяв себя в руки, глядя прямо в лицо подполковника, громко, членораздельно и решительно заявил:

— Товарищ подполковник! Пожалуйста, сообщите командующему Курляндской военной группировкой — бывшему, конечно! Что теперь мы командуем, а не он! Что мы не признаем его фальшивый протест, решительно отвергаем его и считаем этот протест необоснованным и наглым. Что не могут рассчитывать на гуманность, уважение и корректность к себе генералы и офицеры той армии, которая покрыла себя позором грабежа, насилия, неоправданных репрессий военнопленных и преднамеренного истребления мирного гражданского населения оккупированной страны. Сообщите ему, что по той же причине на них не может распространяться иммунитет международных конвенций и соглашений, ибо эти конвенции и соглашения не имеют в виду подобных, недостойных уважения, армий. Укажите ему, что мы, над ними не издевались, не оскорбляли, ничем не унижали их достоинства и даже не вступали с ними в разговоры. Выражая свое презрение к этим фашистским выродкам, стоявшим во главе армии грабителей и убийц, мы лишь не отдали им своей воинской чести, считая это ниже своего достоинства. К сожалению, они это чести не заслуживают! — Отступив в сторону и вскинув правую руку под козырек, он закончил: — Честь имею! Майор Палеев!

— Правильно! Так и передайте им! — кричали офицеры.

Подполковник, несколько смутившись, порывался что-то сказать, но, оглядев возбужденные лица сгрудившихся вокруг него офицеров, тихо произнес:

— Ну хорошо, я так и доложу.

Еще увидев пробиравшегося к подполковнику майора Палеева, я, конечно, узнал его. После преобразований армии в октябре 1943 года мы ни разу не встречались, хотя и знали, что служим в соседних корпусах, но из-за интенсивных наступательных действий не то что съездить в соседнее соединение, даже в гору глянуть было некогда. Палеев подбежал и, улыбаясь, стал энергично трясти мне руку, приговаривая:

— Вот где встретились! А ведь я часто знал, что мы воюем рядом, но, представь, не мог выбраться.

Я думал о том же, а он засыпал меня вопросами:

— Как ты? Где ты сейчас? Куда путь держишь? Сейчас все меняется.

Я коротко объяснил свое положение.

— Так ты еще не разыскал свой корпус, — с сожалением произнес Палеев.

— Вот, жду очереди, комендант должен помочь.

— Если корпус не перевели.

— И это верно. Но в таком случае, он же и скажет, куда его направили.

— Долго тебе придется ожидать своей очереди, — сочувственно сказал Палеев. — Да еще эта генеральская свора. А я почти все здесь закончил. Наш корпус уже отправился в Эстонию, скоро тоже туда покачу — у меня свой «опель-капитан»! Ну, бывай здоров! — Посмотрев на часы, майор торопливо зашагал по коридору.

 

«ВЫ СЧАСТЛИВЫЙ, ТОВАРИЩ МАЙОР!»

Подойдя к дежурному капитану, я убедился, что действительно немцы надолго засели у коменданта. Начальники служб то и дело хлопали дверьми, доставляя коменданту необходимые документы, планы и карты.

— Что же делать? — взмолился я.

— А вы, товарищ майор, зайдите на всякий случай в транспортный отдел. Если ваш корпус уже отправлен, там точно скажут, куда и когда, — посоветовал капитан.

«А, ведь, и верно, — подумал я. — Комендант будет сам вызывать начальника транспортного отдела, либо меня направит в него, как и дежурный».

Начальника транспортного отдела на месте не оказалось; видимо, он находился, как и другие начальники отделов, в кабинете коменданта.

— А что вы хотите, товарищ майор? — спросил старший лейтенант, сидевший за одним из столов.

Я объяснил.

— А вы обратитесь к капитану Земцову, вон он, в углу сидит за столом, — показал лейтенант.

Капитан Земцов порылся в бланковых книгах, стопкой лежавших на столе:

— Ваш корпус направлен в Таллин. Хотя минуточку! — Схватив трубку телефона, он принялся вызывать военного коменданта вокзала. — Ага! Хорошо! Спасибо! — прокричал в трубку капитан. Тихо положил ее на рычаг и улыбнулся: — Вы счастливый, товарищ майор! Идите на вокзал! Ваш корпус уже полностью погрузился в эшелон и отправляется к месту новой дислокации ровно через сорок минут.

Выскочив как угорелый, я подхватил своего сержанта, ожидавшего на улице с чемоданами, и мы бегом устремились на вокзал.

На привокзальной площади я вновь встретился с Палеевым. Узнав, что я еду в Таллин, он обрадовался и тут же предложил:

— А знаешь что?! Едем со мной! Я еду через Таллин, машина свободна, только мы с шофером. Я вас подхвачу, и мы ночью уже будем в Таллине. И ехать веселей, и поговорим по пути обо всем, ведь два года не виделись. Я только забегу на пару минут к коменданту вокзала, а вы садитесь, вон моя машина за углом стоит. — И почти на ухо прошептал: — К тому же на дорожку выпьем как следует, у меня припасен литр спирта.

Эшелона с нашим корпусом мы пока не нашли, хотя находились где-то рядом, Палеев ушел к коменданту, и мы стояли в нерешительности, не зная что делать: разыскивать ли своих или действительно сесть в комфортабельный «опель-капитан», а наутро быть в Таллине и там уже присоединиться к корпусу? Раздумывая, мы оба молчали, будто ожидая чего-то...

Светлый, теплый и такой длинный майский день повернул уже на вторую половину; голуби, стаями гнездившиеся по карнизам вокзала, старательно подкармливали маленьких, но уже ставших на крыло голубят; послевоенный мирный вокзал шумел своими обычными звуками. Многочисленные пассажиры — откуда столько набралось! — наводнили залы ожидания. Там, где всего пять дней назад можно было видеть только людей в военной форме, теперь мелькали шляпки и модные прически, приятно веяло духами, мирная жизнь врывалась сама, не ожидая приглашения, но нам все еще так и хотелось крикнуть: «ВОЗДУХ!!!»

— Товарищ майор! Что же вы тут стоите?! Пойдемте быстрее садиться, скоро отправляемся! — вдруг услышал я за спиной.

Повернувшись, я увидел старшину Глущенко, который, заметив нас из окна вагона, прибежал поторопить и, не ожидая ответа, уже схватил наши чемоданы и бегом помчался к одному из пассажирских вагонов, стоявших на первом пути, мы последовали за ним...

#img_12.jpg

#img_13.jpg

Захар Иванович Ляшенко и Николай Иванович Ляшенко.

Театральная площадь. Ростов-на-Дону, 1980 год