Книга I. Собиратель чемоданов

1. Кто же стремится к ясности, тому надлежит избегать определений и прочих операций с понятиями, и употреблять слова как они есть, в их первоначальных значениях, приданных им заранее, а вместо рассуждений и выводов лучше использовать больше примеров.

Например, если говорить о занятиях, то их подразделяют обычно на полезные, бесполезные и вредные. И, как правило, никто не возражает против такого деления. Есть даже писатели, которые уже написали по нескольку книг о вреде того или иного занятия и планируют написать еще, поскольку подобные книги неплохо расходятся. Но пытался ли кто-нибудь из этих писателей рассуждать следующим образом. Допустим, такое-то лицо все свободное время посвящает такому-то вредному занятию. Это, конечно, плохо. А если запретить ему предаваться этому занятию? Что тогда будет? Не случится ли так, что это лицо начнет причинять еще больший вред и себе, и своим близким, и всем окружающим, и обществу в целом?

Сомнительно, чтобы кто-то из этих писателей пытался рассуждать таким образом.

И это только то, что касается безусловно вредных занятий. Что уж говорить о просто бесполезных?

Вот пример бесполезного занятия: спорить о том, где лучше — внутри или снаружи. Казалось бы, что об этом спорить? Ведь это извечный спор, он ведется чуть ли не с сотворения мира, ну уж, по крайней мере, с того момента, как появились соответствующие понятия. Те, кого тянет наружу, утверждают, что там, якобы, больше свободы, это их излюбленный довод. А те, кого тянет внутрь, отвечают, что свобода — это совсем не то, что бегать по Поверхности и кричать: «О-го-го!». Следовательно, внутри свободы больше.

И действительно, опыт показывает, что у себя дома, за закрытыми дверями, без лишних свидетелей, каждый волен делать все, что ему только вздумается. И воспрепятствовать этому в большинстве случаев невозможно, что, собственно, и есть свобода.

Например, некоторые затейники под видом текущего ремонта ухитряются произвести полную перепланировку своей квартиры, вплоть до удаления капитальных стен и несущих конструкций, так что соседи узнают об этом в самую последнюю очередь, когда уже ничего не попишешь. Еще одна категория — это, так сказать, «любители природы», которые прямо у себя дома, чуть ли не под кроватью, разводят птиц, животных, рыб, гадов, грызунов и насекомых.

А один человек, занимая единственную и притом довольно тесную комнату, можно сказать, каморку, умудрился собрать в ней несчетное множество чемоданов.

Еще в самом начале, когда чемоданов было мало, этот человек, заботясь об их целости и сохранности, постарался поставить дело так, чтобы никто кроме него самого не имел к ним ни малейшего доступа, после чего тут же успокоился и перестал вести учет, почему и не имел даже отдаленного представления о размерах свой коллекции.

Однако из этого не следует, что он не знал своих чемоданов. Если бы он их не знал, то на вопрос: «Сколько?» ответить было бы легче всего, так как в этом случае, чтобы не путать чемоданы, ему пришлось бы их пронумеровать, и тогда, вследствие нумерации, открылось бы искомое число.

Таким образом, этот человек знал свои чемоданы. И даже более того, он знал их столь досконально, что мог с полной отчетливостью мысленно представить себе любой из них, а если хотел, то и все сразу. Хотел — одновременно, а хотел — поочередно, причем в какой угодно последовательности. Все зависело только от его личного желания.

Из сказанного вытекает, что все чемоданы у него были разные, ибо, если бы хоть какие-то из них были одинаковыми, то он не смог бы их различать, и тогда уже нельзя было бы сказать, что он их знает.

Действительно, чемоданы имели сходство только в своих родовых свойствах, то есть в том, что все они являлись чемоданами. По всем же прочим признакам, таким, как

— цвет;

— высота, ширина и глубина;

— степень пузатости;

— шершавость или гладкость поверхности;

— потертость или новизна;

— тембр, высота и сила скрипа;

— наличие или отсутствие чехлов, ремней, карманов, тайных отделений, и пр., - заметно различались.

Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что различий между чемоданами было значительно больше, чем самих чемоданов. И понятно, что для человека, досконально знавшего все эти различия, распознавать сами чемоданы уже не составляло никакого труда.

Вот почему и не было необходимости в нумерации.

Однако это отнюдь не означает, что среди чемоданов царил хаос, что они были разложены случайным образом, где придется, или же свалены беспорядочной грудой посреди комнаты. В этом случае они бы просто в ней не поместились. На самом деле множество чемоданов было вполне упорядоченным и представляло собой отнюдь не кучу, не груду и не какое-то хаотическое скопление, а, как уже было сказано, коллекцию, в которой каждый чемодан знал свое, строго определенное место и занимал положение, однозначно обусловленное его внешними и внутренними габаритами.

Коллекционер дошел до этого не сразу, а на определенном этапе коллекционирования, когда увидел, что ему скоро некуда будет деваться со своей коллекцией. Тогда он начал упорно размышлять и вскоре обнаружил, что между чемоданами существует отношение вложимости. Это открытие позволило ему легко упорядочить коллекцию, так что вся она поместилась в одном чемодане, правда самом большом, но зато и самом красивом, из кожи белого крокодила, с инкрустациями из его же собственных зубов. А в комнате осталось достаточно свободного места для проживания самого коллекционера и размещения его личных вещей, а именно приспособлений, инструментов, материалов и веществ, необходимых для ухода за чемоданами и содержания коллекции в надлежащем виде.

2. Он вел тихую, уединенную жизнь, избегая шумных сборищ и дорогостоящих развлечений. Чемоданы были его единственной страстью, им одним он посвящал все свободное время, на них расходовал все средства. Любимым его занятием было отпирать замки, развязывать завязки, расстегивать застежки, кнопки, пуговицы, пряжки и крючки на чемоданах. Он проделывал это с ними дважды в день, утром и вечером, на что каждый раз у него уходило не менее двух часов: час на то, чтобы открыть все чемоданы, и еще час на то, чтобы снова их все закрыть. Но, учитывая, что разнообразие замков на чемоданах едва ли не превосходило разнообразие самих чемоданов, ему так или иначе пришлось бы это делать, в противном случае он бы очень скоро позабыл, как с каким чемоданом обращаться, каким ключом или иным способом какой замок отпирать. Таким образом, можно сказать, что коллекционер совмещал приятное с полезным.

С некоторыми замками у него не было никаких проблем, они отпирались обычными ключами, которые он держал все на одной связке, место же ее было за дверью, на толстом ржавом гвозде. Но были и такие, к которым каждый раз приходилось подбирать новую отмычку, причем к каждому свою. Иные замки были с шифрами, а иные и еще с какими-нибудь хитростями. К примеру, на чемодане номер восемь стоял такой удивительный замок, который вообще никак не отпирался. При этом запереть его было легче легкого, чего Коллекционер, заблаговременно уведомленный об его секретной особенности, ни разу себе и не позволил.

Были в коллекции и еще чемоданы с секретами. Один, например, имел потайное отделение, до того незаметное, что даже продавец, у которого он был куплен за хорошие деньги, не смог показать, где оно находится. В другом чемодане была специальная лампочка, строго для внутреннего освещения, со специальным светочувствительным устройством. Принципом работы этого устройства служило то вполне справедливое соображение, что, при прочих равных условиях, внутри чемодана всегда темнее, чем снаружи, если только он закрыт, следовательно, если чемодан не закрыт, то необходимость во внутреннем освещении автоматически отпадает. Поэтому стоило хоть на полмикрона приподнять крышку чемодана, как внутреннее освещение автоматически отключалось. В третьем чемодане было скрыто сигнальное устройство с особым детектором. Когда этот чемодан открывал хозяин или любое дружественное ему лицо, сигнализация молчала, но стоило бы только попытаться в него проникнуть лицу, внешность или поведение которого могли бы внушить обоснованные подозрения, как тотчас же раздался бы громкий сигнал тревоги.

3. Но, как уже было сказано, Коллекционер жил уединенно. Его никогда никто не посещал, за исключением только одного человека, старичка соседа с нижнего этажа.

У этого старичка был сверхъестественно тонкий слух. Малейший новый шум, доносившийся сверху, сразу же привлекал его внимание. Он начинал размышлять о том, что бы это такое могло быть, выдвигал различные версии и сам с собой заключал пари, после чего ему волей-неволей приходилось подниматься по лестнице, чтобы узнать происхождение шума и определить победителя.

Обычные шумы, производимые в процессе работ по уходу за чемоданами, его, как правило, не интересовали. Однако, если новых шумов подолгу не было, он начинал проявлять нетерпение. Тогда стоило только Коллекционеру завести швейную машинку или включить циркулярную пилу, как старичок брал в руки швабру и трижды стучал в потолок, после чего являлся лично.

Коллекционер приносил извинения.

— Да вы не извиняйтесь, чего уж, — добродушно говорил старичок. — Это я так, по-соседски, что там, думаю, за шум? Зайти проведать, а то мало ли что. Время-то сейчас какое. Я уж было спать собрался, а тут шум. Я и на один бок, я и на другой — не спится. Мысли всякие. Нет, думаю, надо проведать, а то ведь не усну. Вот, теперь вижу, что вы работаете, мне и спокойнее. Когда молодежь работает, так чего уж лучше? Это наше, стариков, дело отдыхать, мы уж свое отработали, — и уходил довольный.

Необычные шумы возникали, как правило, вследствие падения на пол различных предметов.

4. Один раз Коллекционер уронил футляр для очков и, справедливо полагая, что произведенный шум относится к разряду необычных, ожидал услышать стук снизу. Но все было тихо.

Коллекционер встревожился: «Что это с ним? Не слышит, что ли? А может, нездоров, или еще того хуже?»

В это время в дверь позвонили.

На пороге стоял сосед, живой и невредимый. Коллекционер уже хотел было принести извинения, как старичок вдруг зачем-то хихикнул и сказал:

— Извиняюсь, что обеспокоил.

Коллекционер опять встревожился.

В руках у старичка был конверт.

— Вот, попало в мой ящик, по ошибке. А адресовано лично вам. И фамилия ваша, вот: «Стяжаеву Дмитрию Васильевичу, лично в руки». Вы ведь по батюшке Васильевич?

Коллекционер взял конверт.

— Я его и вскрывать не стал, раз не мне адресовано, — продолжал старичок. — Даже и не представляю, что в нем. Вы уж сами прочтите.

Коллекционер поблагодарил соседа, но читать письмо при нем не стал. Наконец тот ушел, и он вскрыл конверт.

В конверте лежал сложенный вдвое лист хорошей бумаги, на котором было напечатано всего лишь три строки.

Это было приглашение. Его приглашали на очередное заседание Общества Собирателей Чемоданов.

В первый момент Коллекционер подумал, что сошел с ума. Ведь до сих пор он был убежден, что его коллекция — единственная в своем роде, следовательно, никакого Общества Собирателей Чемоданов на свете быть не может. Но, собравшись с мыслями, он сказал себе: «Ерунда! Это просто кто-то шутит. Либо Виолетта, либо кто-нибудь еще, одно из двух».

5. Виолетта Юрьевна была его напарницей по работе. У них был один кабинет на двоих. Как-то раз директор, по простоте своего сердца полагая, что вдвоем им будет веселее, послал их вместе в командировку в Москву, и там Стяжаев был поставлен в такое положение, что взял и ни с того ни с сего рассказал Виолетте Юрьевне о чемоданах, после чего и она зачем-то рассказала ему о своем неудачном романе с одним знаменитым писателем. Этот писатель, обидевшись на Виолетту Юрьевну за то, что роман оказался таким неудачным, сочинил якобы мемуары, в которых вывел ее в карикатурном виде и вдобавок приписал еще много такого, чего вообще не было. Стяжаев этих мемуаров не читал, автор их был совершенно ему не известен. Поэтому он не раз впоследствии сожалел о происшедшем, говоря себе: «Какой же я осел! Зачем было рассказывать ей о коллекции? Мог ведь придумать что-нибудь другое», — так как Виолетта Юрьевна не упускала случая напомнить ему о чемоданах, он же ей о писателе никогда не напоминал.

Коллекционер стал внимательно перечитывать письмо, и дойдя до конца, понял, что приглашение было не поддельным. Под ним стояла настоящая синяя гербовая печать — и личная подпись председателя.

За окном стало смеркаться, наступил вечер. Но Коллекционер, охваченный смятением, был не в состоянии сдвинуться с места.

«Пора заняться коллекцией, — думал он. — Да-да, давно пора. И пора ложиться спать, ведь это уже завтра, в десять утра. — А может, не ходить? Что я теряю? Я вполне мог не получить письма, меня могли просто не застать дома. Так и сделаю: не пойду, и все. В случае чего скажу, что письмо получил, но не прочел. Потерял. Или забыл прочесть. Нет, лучше потерял. Ведь старик не видел, как я его читал. Да и кому я буду это объясять? С какой стати я должен перед ними отчитываться? Кто они такие? — А действительно, кто они такие? — Пора зажечь свет. — А вдруг они воспользуются моим отсутствием и за моей спиной примут какие-нибудь постановления, во вред моей коллекции? Скажут, мы вас предупредили, пеняйте на себя. — Да какие там могут быть постановления? Это моя собственность! — А мало ли какие. — Пойду! — Нет! — Да, все это надо хорошенько обдумать, утром, на свежую голову. Лечь пораньше, прямо сейчас, а утром встать… — Нет, сейчас заняться чемоданами, заодно и успокоюсь. А потом окончательно решить, идти или не идти, иначе все равно не усну. — А может, на то и расчитано, что я не приду? Выслали в самый последний момент, явный расчет, что дойти не успеет. Не в тот ящик опустили, вполне похоже, что нарочно. Спасибо старику! Они не ожидают, а я возьму и явлюсь. — Хотя спешить не стоит. Зачем лезть на рожон? — И, между прочим, пора подумать об ужине — И пора наконец поднять очешник, не век же ему валяться… — Если не пойду, то ничего не узнаю. — А с другой стороны, может, и лучше ничего не знать…»

Рассуждая таким образом, он простоял как истукан до самого восхода луны.

6. Это была первая ночь полнолуния. В такие ночи Коллекционер любил постоять у окна и поболтать с Луной.

— Что новенького? — спрашивал он обычно.

«Ничего», — отвечала Луна.

— Что ж, каждому — свое, — усмехался Коллекционер.

Опасливо оглядываясь на чемоданы, он игриво понижал голос:

— Между прочим, ты мне нравишься, ты в курсе? По секрету: я даже считаю, что ты не хуже Крокодила, — (так он называл внешний чемодан). — Что на это скажешь? А?

«Ничего», — отвечала Луна.

— Только ведь это — внешность, — дурашливо вздыхал он. — А что за ней?

«Ничего», — отвечала Луна.

— Ошибаешься, красотка! — громко хохотал Коллекционер. — В том-то и беда, что ты — сплошная.

Но в эту ночь ему было не до смеха, он только одно и повторял: «Что делать? Что мне делать?»

«Ничего», — отвечала Луна.

— А ведь она права, — сказал Коллекционер и решил жить так, словно никакого письма и не было.

Он достал связку ключей и, не зажигая электричества, прямо при лунном свете, опустился на колени перед белым чемоданом.

В такие минуты он забывал о постороннем. Едва лишь начал он припоминать шифры, отыскивать ключи, подбирать отмычки, как злополучное письмо вылетело у него из головы. Шаг за шагом продвигался он вглубь, к сердцу коллекции, успевая по пути осмотреть и обласкать каждый чемодан.

Но непонятное стеснение мешало ему радоваться как всегда и разговаривать с чемоданами в полный голос. Казалось, кто-то чужой наблюдает за ним. И когда он открывал самый последний, самый маленький и самый любимый свой чемоданчик, с перламутровыми пуговками на полотняном чехольчике, крепким стальным замочком и алой бархатной подкладкой, то вместо привычного восторга испытал вдруг такую сильную грусть, что едва не заплакал. Он чувствовал себя так, словно был в последний раз со своей коллекцией. В полном безмолвии запер он все чемоданы (за исключением, разумеется, номера восемь) и в тоске пробормотал:

— Идиот! Зачем я не задернул штору? Зачем я занимался этим при Луне?

Всю ночь он просидел на полу подле своей коллекции, а наутро решил: «Будь что будет. Надо пойти и все узнать».

7. В приглашении был указан адрес общества: улица Вокзальная, 2.

«Понятно. Это чтобы не привлекать излишнего внимания», — решил Коллекционер. Однако чемоданов с собой не взял.

Прибыв по адресу, он увидел старое желтое здание с шелушащимися колоннами и высокими стрельчатыми окнами. Он взошел на крыльцо и на заколоченной наглухо облупленной двери прочел надпись мелом «Вход со двора». Он подошел к одному из окон и, приблизив лицо к пыльному стеклу, из-под ладони заглянул внутрь. Помещение представляло собой один просторный зал с рядами деревянных скамей, похожий на зал ожидания. В задней части, где был вход, на свободном от скамей пространстве небольшими кучками топились какие-то люди, все с чемоданами в руках, видимо, хорошо друг друга знавшие, так как переходили из группы в группу и оживленно переговаривались. При этом все часто поглядывали на дверь, как будто кого-то ожидали. В передней части зала стоял длинный стол, покрытый красной скатертью.

Коллекционер понял, что опасаться нечего. Он обошел здание с той стороны, куда указывала стрелка, прошел через грязный запушенный двор, с трудом отыскал дверь черного хода. Никаких надписей на ней не было. Он толкнул дверь — и очутился прямо в зале. Тотчас же собиратели чемоданов, не выпуская из рук своего багажа, с радостным гулом устремились к нему. Каждый норовил пожать ему руку. Но поскольку ни с кем из этих людей он никогда до сих пор не встречался, то решил, на всякий случай, вести себя сдержанно.

В это время председатель зазвонил в колокольчик, и все стали рассаживаться. Коллекционер хотел было тоже сесть на скамью, но два собирателя-активиста, взяли его с двух сторон под руки и решительно провели вперед, где усадили на заранее приготовленное кресло, прямо перед столом президиума, после чего все присутствующие, включая председателя, еще с минуту не садились, а аплодировали стоя, зажав между колен свои чемоданы.

Когда наконец все расселись, председатель снова позвонил в колокольчик, и заседание началось.

«А чемоданы-то у них не лучшего качества, — успел заметить про себя Коллекционер. — Хотя не исключено, что самые ценные внутри».

8. — Как известно, Общество Собирателей Чемоданов существует уже сто лет, — сказал Председатель, и все опять зааплодировали.

— Но совсем недавно мы узнали, что в нашем городе живет выдающийся собиратель чемоданов, владелец редкостой коллекции, который до сих, как это ни странно, не является членом нашего сообщества. И вот, сегодня он — наш гость.

Снова раздались аплодисменты. Коллекционер решил на всякий случай не подавать виду, что понял, о ком идет речь, и, придав своему лицу глуповатое выражение, похлопал вместе со всеми.

— Точнее сказать, — продолжал Председатель, — этот человек пока является только гостем, но через несколько минут, после того, как будут выполнены должные формальности, он станет полноправным членом нашего союза, и все мы сможем поздравить его с этим замечательным событием.

В четвертый раз зазвучали аплодисменты, и те же два активиста прямо к креслу, на котором сидел Коллекционер, живо подкатили специальный столик на колесиках, на котором уже заранее были разложены все документы. Не хватало лишь его подписи.

Подошел и сам Председатель, держа в руках новенький членский билет, чудную маленькую книжечку из лучшей чемоданной кожи, с золотым тиснением. У всех членов Общества Собирателей Чемоданов были такие же. Они носили их в нагрудном кармане и, встретив друг друга в каком-нибудь месте, чуть-чуть выдвигали уголок, что служило секретным знаком принадлежности к сообществу.

9. Но Коллекционер не спешил приступать к выполнению должных формальностей.

— Скажите, пожалуйста, — спросил он у Председателя, — а что я должен буду делать, когда вступлю в ваше общество?

В зале воцарилась тишина.

— Платить членские взносы, — без тени смущения ответил Председатель. — И больше ничего. Все остальное Общество берет на себя.

— Платить деньги? — изумился Коллекционер. — Но у меня нет лишних денег. Все, что я получаю, я трачу на чемоданы.

В зале засмеялись. Сам Председатель не сдержал улыбки.

— Зато вступление в наше общество сулит вам немалые выгоды, — сказал он тоном, каким обычно говорят с детьми.

— Какие же?

— Во-первых, вы сможете участвовать в выставках, которые мы ежемесячно проводим в этих стенах.

— Что?! — возмутился Коллекционер. — Я же еще должен буду таскать мои Чемоданы по пыльным улицам, в зной, в мороз, в непогоду? И только ради того, чтобы на них глазели посторонние?

В зале поднялся страшный шум. «Это как понимать? Выходит, наши чемоданы хуже? Мы-то таскаем!» — кричали одни. — «Выходит! — ехидничали другие. — Видите, он их даже в такой день с собой не взял, решил поберечь». — «И что ж там у него за коллекция, а? Не иначе как золотая! Хоть бы одним глазком поглядеть!» — иронизировали третьи. — «Вот еще, глядеть! Раз мы ему посторонние, так и пускай сидит на своих чемоданах! Нечего ему тут». — «А кто его пригласил-то? Чья была инициатива?» — «Инициатива была Федора Евстафьича. Его сегодня нет». — «То-то, на него похоже. Нам свинью подложил, а сам и не явился». — «Ну зачем уж так! Мало ли, какие причины…»

Председатель поднял руку, и все замолчали.

— Я полагаю, — сказал Председатель, — что каждому коллекционеру приятно, когда его коллекцией восхищаются, разве не так?

— Так! Так! — подтвердили из зала.

— А Ваше собрание, — при слове «ваше» он сделал легкий кивок в сторону Коллекционера, — насколько мне известно, одно из лучших не только в нашем городе, но вполне возможно, что и во всем мире.

— Я знаю, что моя коллекция — лучшая в мире, — сказал Коллекционер.

Собиратели опять зашумели.

— Во-вторых… — Председатель возвысил голос, и шум быстро стих. — Во-вторых, — повторил он уже потише, — мы издаем очень интересный журнал с цветными иллюстрациями. Если вы вступите в наше Общество, то сможете получать его бесплатно.

— О чем же вы пишете в своем журнале? — спросил Коллекционер с улыбкой.

— В журнале мы пишем о том, что полезно знать всякому, кто занимается коллекционированием чемоданов. Ведь ни для кого не секрет, что чемоданы по своей природе очень нежны и не выносят грубого и небрежного обращения. Всем известно, сколько великолепных образцов загубили неопытные коллекционеры.

Зал притих. Все слушали с серьезными лицами, и только Коллекционер продолжал улыбаться.

— Если воздух в помещении чересчур сухой, чемоданы могут пересохнуть и расклеиться, — продолжал Председатель, — а если черезчур влажный — отсыреть и заплесневеть. От неправильного хранения ржавеют замки, лопаются ремни, воздух в чемодане портится, подкладка ветшает, сам чемодан теряет вид и форму, его кожа тускнеет, на ней образуются складки и трещины, отваливаются и теряются украшения, ломаются секретные устройства…

Коллекционер зевнул.

— Все это ужасно, но еще поправимо, — словно не замечая этого, говорил Председатель. — Как известно, чемоданы легко поддаются ремонту и быстро восстанавливаются. Между тем существует еще одна, грозная опасность, о которой мы не должны забывать ни ни минуту. Все сидящие в этом зале наверняка уже поняли, что я имею в виду.

Собирателей охватил трепет. Многие подняли с пола свои чемоданы и поставили их к себе на колени. Коллекционер пожал плечами.

— Я имею в виду всем нам известный список безвозвратно утраченных коллекций, который продолжает пополняться вопреки всем нашим предостережениям. По трагической иронии судьбы, в этот список попадают лучшие собрания самых талантливых коллекционеров. Точнее сказать, бывших коллекционеров, ибо вправе ли называться колекционером тот, кто, сумел собрать блестящую коллекцию, но не смог ее сохранить, виной ли тому его собственная самонадеянность или даже, как пытаются утверждать отдельные из них, чей-то злой умысел? — при этих словах Председатель еле заметно улыбнулся, но тут же посерьезнел и продолжал уже сурово, — И не преступник ли он по отношению к своим же чемоданам? Ведь, попади они в другие, более заботливые, хотя, возможно, и более скромные руки, их, быть может, ожидала бы иная, более благополучная, судьба?

В скорбном безмолвии слушали члены Общества Собирателей Чемоданов своего Председателя.

— Да, я имею в виду те печально знаменитые коллекции, которые можно сколько угодно трогать и гладить снаружи, но которых, увы, уже нельзя коснуться изнутри; те коллекции, которые можно видеть, но нельзя осматривать, о которых мы говорим так, как будто бы они все еще существуют, в то же время с трагической ясностью осознавая, что в сущности их больше нет. Словом, я имею в виду те коллекции, в которых завелись чемоданные жители…

В глубине зала раздался звук, похожий на сдавленное рыдание. Председатель сделал паузу, достал красивый носовой платок в крупную клетку и высморкался, после чего будничным тоном продолжил:

— Итак, в нашем журнале мы публикуем ценные советы и предостережения коллекционерам на все случаи жизни. А кроме того, в каждом номере помещаются красочные изображения наиболее ценных образцов…

— Довольно, — сказал Коллекционр, вставая. — Я пока не нуждаюсь в советах, а все самые ценные образцы находятся сейчас у меня дома.

Ему вдруг ужасно захотелось домой, к чемоданам. Но Председатель остановил его жестом и, не обращая внимания на вопли возмущеных собирателей, без тени обиды сказал:

— Очень жаль, что уважаемый коллекционер не пожелал вступить в наше сообщество. Но ничего. Мы на вас не обижаемся. А чтобы и вы на нас не обижались, мы дарим вам на прощанье вот этот чемоданчик с двойным дном. Самое удивительное в этом чемоданчике — это то, что размеры его скрытого отделения намного превышают его собственные размеры, в чем вы сможете убедиться сами.

С этими словами он вышел из-за стола с красной скатертью, быстро приблизился к Коллекционеру и вручил ему чемоданчик — не больше коробки из-под рафинада, хорошенький, как игрушка, жемчужно-серого цвета, с двумя мельхиоровыми замочками.

— Спасибо! — сказал Коллекционер. Он не ожидал ничего подобного, потому и не сообразил, что бы еще сказать. Взяв чемоданчик из рук Председателя, он еще раз, от всего, сказал «Спасибо!», потом прибавил: «Ну, я тогда пойду», — и быстро удалился.

10. Теперь он думал только об одном: скорее бы прийти домой и присоединить новый чемоданчик к своей коллекции. «Надо же, такой крошечный, а с секретом! — умилялся он. — И тяжеленький! Определенно, он меньше всех чемоданов. Это замечательно! Он будет лежать в самом сердце коллекции, как жемчужина в сердце раковины».

Начал накрапывать дождь. Коллекционер снял с себя плащ и завернул в него чемоданчик. Он держал его обеими руками, крепко прижав к груди. «Здравствуй, мой новый любимчик! — шептал он чемоданчику. — Моя жемчужинка, моя самая маленькая матрешечка! Ничего, потерпи, сейчас придем домой, я открою Крокодила, открою все-все чемоданы и спрячу тебя в самой глубине. Ты будешь лежать у меня в алом бархате, тебе будет тепло и уютно. А я весь день буду думать только о тебе и ждать встречи с тобой». Он уже предвкушал ту блаженную минуту, когда вечером, вернувшись с работы, заперев дверь, вымыв руки и занавесив окно, начнет не спеша, один за другим расстегивать свои чемоданы.

11. Дома он не раздеваясь прошел в комнату, снял с гвоздя ключи и в считанные секунды, не тратя времени на разговоры, открыл все чемоданы, от Крокодила до малыша с бархатной подкладкой, после чего опять засюсюкал с новым чемоданчиком:

— А теперь иди сюда, мой маленький! Взгляни-ка. Нравится тебе твое местечко?

Однако чемоданчик оказался не таким уж маленьким. Коллекционер поворачивал его и так и этак, но он никак не укладывался в отведенном для него бархатном ложе.

Коллекционер присвистнул от удивления.

— Вот так подарок! Что же мне с тобой делать?

Глядя на чемоданчик, трудно было поверить в происходящее, так мал он был с виду.

— Это какой-то обман зрения! — пробормотал Коллекционер. — Постойте-ка, братцы. Дайте-ка, я вас измерю.

Он взял сантиметр и тщательно обмерил оба чемоданчика, один изнутри, другой снаружи.

— Ничего не понимаю!

Наружные размеры новичка были намного меньше внутренних габаритов коллекционного чемоданчика, так что, если верить цифрам, первый не только должен был без труда в поместиться в последнем, но и оставить вокруг себя массу свободного места. Однако, когда Коллекционер еще раз попытался вложить его туда, у него опять ничего не получилось.

Он понял, что все дело в его чемоданах. Они как будто съеживались при одном приближении новенького. Никогда прежде ничего подобного за ними не замечалось.

— Так вот в чем дело? Ну-ка, без фокусов! — тихонько прикрикнул на них Коллекционер. — Сантиметр врать не будет. Это — ваш новый друг, прошу любить и жаловать. Вечером поговорим, а сейчас мне некогда, — и слегка надавил на чемоданчик.

Но чемоданы как будто сговорились не принимать «нового друга».

Коллекционер рассердился не на шутку.

— Ах, вот как! — сказал он. — Не хотите по-хорошему? Ну, держитесь! Посмотрим, кто кого переупрямит, — и начал насильно запихивать в коллекцию дареный чемоданчик.

Чемоданы скрипели, стонали, трещали по всем швам и отчаянно сопротивлялись. Коллекционер все сильнее распалялся. Он решил во что бы то ни стало настоять на своем.

12. И неизвестно, чем бы окончилась борьба, если бы вдруг не распахнулась дверь и на пороге не появился старичок с нижнего этажа.

— А я и не знал, что у вас так много чемоданов, — сказал он. — Разве, думаю, так бывает, чтобы в чемодане — и вдруг еще чемоданы? К чему столько? Я думал, там у вас что-нибудь другое.

Коллекционер в ответ промямлил что-то невразумительное. Он был страшно смущен. Его еще ни разу не заставали всрасплох с чемоданами, да еще в таком виде! Плащ его и сброшенный впопыхах пиджак валялись прямо на полу, сам он сидел тут же, весь красный, распаленный, в выбившейся рубашке, перед совершенно раскрытой коллекцией…

— В командировку собираетесь? — спросил старичок.

— Да, — пробормотал Коллекционер, видя, что уже бесполезно пытаться заслонить собой чемоданы. — Вот, думал, какой взять.

— Возьмите вон тот, с красным нутром, — сказал старичок и ткнул пальцем в самую середину коллекции. — На него, я вижу, и чехольчик имеется, не замараете в дороге. А этот, что у вас в руках, вместо него положите. Слишком мал, несолидно. Приедете с этакой игрушкой — с вами никто и раговаривать не станет. Вот, скажут, прислали какого-то хлыща, еще и разговаривай с ним. Уж вы мне поверьте, я знаю.

«Как же я сам не догадался»!» — подумал Коллекционер и с молниеносной быстротой, так что чемоданы не успели даже опомниться, вынул из коллекции внутренний чемоданчик и вложил на его место новый, после чего так же быстро позахлопывали и позапирал их один за другим, все, кроме номера восемь

— Вот так-то лучше, — весело сказал старичок. — А я иду мимо, глядь — дверь не заперта. Нет, думаю, это не дело, надо поинтересоваться. Как же так, в рабочее время — и дома?

— А я отпросился, — быстро нашелся Коллекционер, — И… и я как раз уже туда иду.

— Вот и пойдемте, — сказал старичок. — Хотя и отпустили, а все ж таки лучше прийти. Начальник за это только похвалит. Уж я знаю, сам когда-то был начальником.

На самом деле он никогда начальником не был, но Коллекционер об этом не знал. Видя, что избавиться от дотошного старика нет никакой возможности, он начал одеваться.

— Чемоданчик-то соберите, — напомнил сосед.

Коллекционер нехотя положил в коллекционный чемоданчик рубашку и пару носков.

— Щетку зубную не забудьте.

Пришлось сходить в ванную за щеткой.

— Вот теперь пойдемте.

Они вместе вышли на крыльцо, и каждый направился своей дорогой: Коллекционер на работу, а старичок — обратно в подъезд.

13. На работу Стяжаев явился с большим опозданием.

— Что-нибудь случилось? — спросила Виолетта Юрьевна, окинув его критическим взглядом. — А это что? Новый чемодан?

— Да… То есть нет, этот — не новый…

Наконец он сообразил, что сказать:

— Просто я получил письмо… Из другого города, — и, стараясь не смотреть на Виолетту, быстро прошел к своему столу.

— Понятно, — сказала Виолетта Юрьевна и углубилась в подсчеты.

Стяжаев тоже принялся за работу, однако мысли его были далеко. Он изнывал от стыда и раскаяния, вспоминая о том, как обошелся с чемоданами. «Как я был груб, как жесток! — повторял он про себя. — Воспользовался тем, что я сильнее!» В тоске он ронял голову на грудь, но взгляд его падал на чемоданчик, смирно стоявший у ножки его стула в своем скромном полотняном чехольчике. Коллекционер отводил глаза, лицо его заливалось краской. «Бедные! Каково им сейчас? — сокрушался он. — Они так беспомощны и целиком зависят от меня. Скорей бы вечер! Я поговорю с каждым отдельно, я буду стоять перед ними на коленях. Всю ночь. Пока они меня не простят…»

Время тянулось ужасно медленно. Наконец рабочий окончился, и, сгорая от нетерпения, Коллекционер помчался домой.

Там его ждал еще один удар.

Ключей от коллекции не было на месте.

Он обшарил всю комнату, всю квартиру, вывернул свои карманы.

Ключи не находились.

— Все из-за соседа, черт его возьми! — воскликнул Коллекционер и изо все силы топнул ногой.

Сосед не отозвался.

— Глупый старикашка! Заморочил меня своими бреднями, и я, конечно же, сунул ключи в карман, а потом выронил на ходу.

Он топнул изо всей силы несколько раз подряд и, не дожидаясь ответа, помчался на улицу искать ключи.

Четыре раза пройдя весь путь от дома до работы и обратно, осмотрев каждый кустик, каждую ямку, каждую урну, тщательно ощупав все, что только способно блестеть при ярком лунном свете, он понял, что дальнейшие поиски бесполезны.

Но оставалась еще одна, последняя надежда. Он вернулся домой, достал бумагу, тушь, перо и написал:

Утеряны ключи от чемоданов.

Нашедшему — все что угодно!!!

— и свой адрес. За ночь он изготовил около сотни таких плакатов, а утром, первым явившись к открытию канцелярского магазина и закупил достаточное количество клея, расклеил их по всей округе.

Оставалось ждать.

 

Книга II («О внешнем и внутреннем строении»)

Чемоданных жителей нередко сравнивают с муравьями или пчелами. В основе этого сравнения лежит ряд, хотя и относительно достоверных, однако весьма поверхностных и в конечном счете ненаучных наблюдений.

Действительно, коллективизм и трудолюбие этого народа общеизвестны и даже вошли в пословицу. Если бы в чемоданах не действовал Закон «О труде», предписывающий, в частности, обязательный ежедневный отдых, то многие были бы готовы хоть круглые сутки трудиться на пользу общества, благо день в чемоданах ничем не отличается от ночи.

Однако на этом и оканчивается сходство чемоданных жителей с вышеупомянутыми насекомыми. В отличие от этих неразумных тварей, которые трудятся, сами не зная зачем и почему, скорее подчиняясь природному инстинкту, нежели доводам разума и осознанной необходимости, обитатели чемоданов не только отдают себе полный отчет в том, чем они заняты в данный момент, но и яснейшим образом осознают как ближайшие, так и самые отдаленные цели и перспективы своей деятельности. Даже грудному младенцу в чемоданах известно: оказавшись на новом месте, первое, что нужно сделать — это позаботиться о коммуникациях, а проще говоря, прорыть тоннели, проложить дороги, навести мосты, наладить работу транспорта и связи. С этим в чемоданах справляются в считанные минуты. Затем, столь же оперативно, расчищается место для строительства, после чего наступает этап первоначального обустройства. Он также не занимает много времени, хотя, в историческом смысле, играет весьма важную роль, ибо лишь с момента его успешного завершения начинается период собственно исторического развития, когда общество наконец вступает в эпоху всевозможных доработок, подгонок, переделок, частичных улучшений и коренных переустройств, которая слагается из жизней многих и многих поколений и может длиться бесконечно, если исключить вмешательство посторонних факторов.

Внешне чемоданные жители также не обнаруживают сходства ни с одним из известных видов насекомых, разве что в толпе и с большого расстояния. Но не то же ли самое можно сказать о жителях больших городов и других густонаселенных местностей?

Вблизи же чемоданные жители выглядят практически так же, как и люди, проживающие вне чемоданов, но только в сильно уменьшенном виде. Единственным отличительным свойством этих «двуногих без перьев», не считая, как уже сказано, размеров тела, является <…> насколько можно судить по состоянию данных современной науки, пока не имеет прямых аналогов в живой природе <…>

 

Книга III. ОСНОВЫ ЛОГИКИ И ЛОГИСТИКИ

Введение

Слово «логика» чаще всего употребляют в переносном смысле. Например, говорят: «Поражение Наполеона было предопределено логикой истории», или: «В действиях этой обезьяны прослеживается определенная логика», — как если бы история или обезьяна обладали логосом и могли самостоятельно объяснить, что происходит.

На самом же деле слово «логика» может быть истолковано двояко. Это понятно из того, что логика есть наука о логосе, а слово «логос», в свою очередь, само имеет два значения. Поэтому, в зависимости от того, какой именно логос имеют в виду, и определяется значение слова «логика».

Иногда же приходится слышать, как слово «логика» употребляют совершенно некорректно и даже просто неграмотно, а именно когда говорят о «логике вещей». Хотя логика и имеет определенное отношение к вещам (примерно такое же, как медицина вообще — скажем, к лечению зубов и изготовлению зубных протезов), однако для того раздела логической науки, который занимается собственно вещами, давно уже существует особое название — «логистика». К тому же за последние годы логистика сделала гигантский скачок в своем развитии и уже начинает проявлять интерес не только к собственно логическим, но и к искусственным вещам. Во многих отношениях она уже не делает между ними различий. Поэтому говорить «логика вещей» там, где следовало бы сказать «логистика», равносильно тому, чтобы вместо специального термина «стоматология и протезирование» на всех вывесках писать «медицина зубов». Это выглядит наивно и безграмотно, не только с точки зрения соответствующих наук, но даже и с точки зрения литературного языка.

Да и зачем приписывать слову «логика» еще третье значение, когда и без того достаточно недоразумений с двумя? Не лучше ли подумать о том, как выйти из этих, уже имеющихся недоразумений?

Думается, мы можем предложить один простой способ, благодаря которому всегда можно будет понять, о какой именно логике идет речь, по крайней мере в письменном тексте. Поскольку логика есть в любом случае наука о том или ином логосе, то проблема сводится к тому, чтобы ввести какой-нибудь различительный признак для самих логосов, а это совсем нетрудно. Например, можно в одном случае слово «логос» писать всегда с прописной буквы: «Логос», — а в другом случае — со строчной: «логос». И тогда уже трудно будет перепутать Логику как науку о Логосе с логикой как наукой о логосе. А чтобы справиться с аналогичными трудностями в устной речи, можно ввесли еще какое-нибудь различение, но уже воспринимаемое на слух. К примеру, вместо: «наука о Логосе» говорить: «учение о Логосе», и это выражение употреблять, по возможности, всегда, когда речь идет о Логике, имеющей дело с Логосом.

Наконец можно придумать такое различение, которое будет восприниматься одинаково отчетливо и глазами и ушами. Например, для Логики как науки о Логосе (с большой буквы) ввести обозначение: «логика-1», а для логики как науки о логосе (с маленькой буквы), соответственно, «логика-2». Тем самым мы сразу избавляемся от всех недоразумений.

Понятно, что между логикой-1 и логикой-2 имеется большая разница не только в предмете, но и в методе. Если первая имеет своим предметом природу и строение Логоса (с большой буквы), а также устройство, предназначение и взаимное расположение его составных частей, одной из которых и является логос (с маленькой буквы), то вторая будет иметь своим предметом не столько даже устройство и общее предназначение логоса (поскольку основное об этом уже сказано в логике-1), сколько разнообразные способы его употребления.

Иначе говоря, логика-2 во многом является прикладной наукой, практической дисциплиной, которая, в частности, может научить тому, как правильно провести рассуждение, как лучше построить речь, как с толком использовать понятия, как не потерять тезис, как убедительнее расположить аргументы, как не сбиться во время выступления в суде, как остроумнее ответить на возражения оппонента и как, наконец, в любой ситуации сохранить лицо.

Теперь, когда мы устранили основные терминологические затруднения, можно перейти к изложению основ логики и логистики. Сначала мы изложим основы логики-1, как учения о Логосе, затем перейдем к изложению кратких сведений из логистики, и завершим все рассмотрением некоторых казусов, коллизий и парадоксов, имеющих отношение к логике-2.

Логика-1,

или

Общее строение Логоса

По своему общему строению Логос чемоданного жителя состоит из трех основных частей: 1) черепной коробки, или головы 2) ее содержимого и 3) облекающих ее снаружи внешних покровов, или логоса в узком смысле.

Это определение не раз подвергалось суровой критике как черезчур схематичное и «пустое», то есть не дающее представления ни о природе, строении и свойствах каждой из названных частей, ни об их взаимном расположении и способах соединения, ни, наконец, о положении Логоса относительно тела чемоданного жителя и характере его связи с ним.

Эти упреки можно было бы признать вполне справедливыми, если бы те, кто их высказывает, действовали, как говорится, «без задней мысли», руководствуясь исключительно любовью к истине и бескорыстным стремлением к раскрытию тайн природы и общества. К сожалению, в данном случае это не так. Приведенное определение не нравится, как правило именно тем, с позволения сказать, «ученым», которые не скрывая своих расистских, а порой и прямо античемоданных настроений, правдами и неправдами силятся протащить, хотя бы в замаскированном виде, печально известный тезис о «противоестественном происхождении и антиприродной сущности» чемоданных жителей. И это не удивительно. Ведь признание того неоспоримого факта, что Логос чемоданного жителя создан в принципе по той же схеме, что и аналогичный орган любого другого природного существа, как бы он ни назывался, камня на камне не оставляет от этого пресловутого тезиса. Иными словами, речь идет просто-напросто о том, чтобы подчинить науку идеологической догме. А это, как известно, невозможно без того, чтобы не погрешить против истины.

Поэтому не беда, если исходное определение на первый взгляд представляется слишком общим. Главное, чтобы оно не оказалось ложным. Истинное, хотя бы даже и «пустое» определение, всегда при желании можно наполнить необходимыми, истинными же, уточнениями и разъяснениями. С ложным определением этого сделать нельзя, ибо ложное определение, как сказал один древний автор, — это ни что иное как сосуд, уже заранее и до самых краев наполненный нечистотами.

Итак, по общему строению Логос чемоданного жителя, как мы видели, не представляет собой ничего из ряда вон выходящего, чего, однако, нельзя сказать об его отдельных частях, к описанию которых мы и переходим.

Черепная коробка, или голова (в чемоданном просторечии ее называют коробкой, ящиком, сундучком, но все-таки чаще всего головой), является наиболее устойчивым и постоянным элементом в структуре Логоса, поскольку она, во-первых, в наименьшей степени подвержена физическим изменениям (мы не говорим здесь об органических изменениях, связанных с ростом и старением), а во-вторых, прочнее других его частей связана с туловищем. Последнее утверждение не следует понимать буквально, в том смысле, что голову труднее оторвать, чем, например, уши или волосы. Говоря о прочности связи, мы используем здесь этот термин в переносном, абстрактном, а отнюдь не прямом значении. Тем более, что чемоданные жители, в силу свойственной им от природы склонности к ненасилию, никогда не доходили до такого варварства, чтобы кому бы то ни было отрывать голову, сколь бы тяжкая вина ни тяготела над этим лицом. При том, что закон в чемоданах предусматривает отделение головы в качестве меры наказания для особой категории правонарушений, соответствующий приговор суда приводится в исполнение естественным способом, не наносящим никакого вреда здоровью.

Королларий 1

Уникальная особенность организма чемоданного жителя состоит в том, что он может существовать отдельно от головы сколь угодно продолжительное время, в отличие, например, от организма млекопитающего жителя Поверхности, для которого соответствующий временной промежуток составляет всего несколько минут и даже секунд, после чего, если вовремя не подоспеет хирургическая помощь, неизбежно наступает смерть. Правда, известны и исключения. Например, рассказывают, что один американский гипнотизер, ученик знаменитого Милтона Эриксона, проводя ремонт в собственном коттедже, нечаянно сам себе, можно сказать, почти что отрезал голову то ли электропилой, то ли вывалившимся оконным стеклом, так что она буквально держалась на ниточке. Коттедж находился в уединенном месте, и на несколько миль вокруг не было ни одной живой души. Но медик не растерялся. Проведя короткий сеанс обезболивающего самогипноза, он приставил голову к туловищу и быстро направился к машине. Всю дорогу он вел автомобиль одной правой рукой, а левой придерживал свою голову, одновременно зажимая раневую область, чтобы не истечь кровью, и таким образом доставил себя в ближайшую клинику, где ему была сделана операция, причем наркоз на понадобился, поскольку гипноз все еще продолжал действовать. Операция прошла успешно и голова прижилась. Об этом случае сообщалось в Интернете.

Что касается многих других органов нашего тела, то, как известно, с одной стороны, их наличие не является обязательным условием жизнедеятельности, с другой стороны, их приживление остается возможным и по прошествии более длительного промежутка времени, причем происходит оно сравнительно легко, благодаря чему, собственно, и развилось донорство.

Сказанное не следует понимать в том смысле, что мы хотим подвести чемоданных жителей как биологический вид под общий знаменатель, полностью нивелируя его уникальные особенности. Напротив, мы подчеркиваем, что для чемоданных жителей, в отличие от большинства других обитателей нашей планеты, отделение головы от туловища не связано с физической травмой или хирургической операцией, а является естественной способностью организма. Можно привести лишь отдаленные аналогии этой способности в живой природе. Так, ящерица способна практически безболезненно отделять свой хвост, когда в этом возникает жизненная необходимость. Но существенное различие состоит в том, что она не может, по миновании опасности, приставить себе этот же хвост обратно, а вынуждена отращивать новый.

Уместным представляется также сравнение с сумчатыми животными. Например, детеныш кенгуру, отделившись в результате родов от материнского организма, тем не менее еще некоторое время остается в сумке, хотя и способен без вреда для себя временно покидать свое убежище. Тем самым он, выражаясь философским языком, вместе с матерью составляет как бы одну сущность в двух ипостасях, особенно на том этапе, когда не нуждается в посторонней пище, питаясь исключительно материнским молоком.

Но наиблее близкую аналогию представляют, пожалуй, те животные, которые на определенных этапах своего развития отбрасывают ставшие ненужными органы, в результате чего их тело приобретает совершенно иной вид. Между прочим, и для чемоданного жителя естественное отделение головы возможно лишь по достижении определенного возраста, и, кстати, именно этим моментом, а не достижением половой зрелости, как, например, в римском праве, определяется в чемоданах совершеннолетие. Поэтому, если представить, что, например, лягушка является разумным существом, способным к общественной жизни, а хвост, отбрасываемый головастиком, устроен так, что, во-первых, не подвергается гниению, во-вторых, может быть легко присоединяем к телу лягушки по ее желанию, без специального хирургического вмешательства и, в-третьих (что самое главное!), представляет собой такой предмет, который, будучи присоединенным к телу, позволяет лягушке выполнять важные социальные функции и тем самым участвовать в общественном производстве и культурной жизни, между тем как без хвоста выполнение этих же функций становится для нее крайне затруднительным и даже практически невозможным, то аналогия с головой чемоданного жителя будет еще более полной.

Суть этой аналогии состоит в том, что наличие головы на теле чемоданного жителя на определенном этапе онтогенеза уже не является биологически необходимым, а объясняется исключительно социальными факторами, что лишний раз подтверждает огромную значимость общественного начала в жизни данного биологического вида.

Таким образом, вышеназванная мера наказания, применяемая только к совершеннолетним, ни в коем случае не предполагает причинение осужденному физических страданий, а, напротив, оказывая на него исключительно морально-психологическое и воспитательное воздействие, направлена к его скорейшему исправлению и возвращению к полноценной общественной жизни. К тому же анализ судебной практики в чемоданах показывает, что применяется она сравнительно редко.

Кроме того, независимо от срока наказания, приговоренный к лишению головы может не сомневаться в том, что по истечении этого срока его голова будет возвращена ему в целости и сохранности, причем это будет именно его голова, а не какая-либо иная.

Аппендикс 1

Соответствующее право закреплено на конституционном уровне, в качестве одного из основных личных прав, наряду с такими правами, как тайна переписки, неприкосновенность жилища и личной жизни, права на труд, на отдых, на юридическое образование и др. Что же касается гарантий его защиты, то они содержатся в действующем законодательстве. В частности, на основании Закона «Об обжаловании в суд действий и решений, нарушающих конституционные права граждан», пострадавший чемоданный житель может привлечь к судебной ответственности любое должностное лицо, виновное в похищении, порче, утрате, либо подмене его головы, как злонамеренной, так и неосторожной. При этом, согласно пункту 3 части 8 статьи 12 Закона, жалобы граждан на нарушение их головного права рассматриваются судом вне очереди.

Даже если осужденный к моменту истечения срока наказания, не дай бог, умрет, то его родственники либо заменяющие их лица смогут, на основании свидетельства о преждевременной смерти, получить голову досрочно, для погребения. Более того, службам и организациям, занимающимся в чемоданах погребальными услугами, вменено строжайше следить за тем, чтобы при захоронениях использовались все части тела покойного (за исключением специально оговоренных случаев, когда это невозможно, например, в случае явной инвалидности, полученной заранее, еще до наступления момента смерти, и т. п.). Поэтому, даже если бы родственники покойного, столкнувшись с бюрократической волокитой в органах внутренних дел, и решили махнуть на все рукой и похоронить его без головы, им бы при всем желании не удалось обойти закон.

Аппендикс 2

В связи с этим правоведы указывают на необходимость внести поправки в вышеупомянутый Закон «Об обжаловании в суд действий и решений, нарушающих конституционные права граждан», а именно, дополнить его нормой, которая давала бы родственникам гражданина, либо иным, уполномоченным на то посредством его завещания лицам, осуществлять от его имени защиту его конституционных прав после его смерти. Такая норма позволила бы избежать коллизий, имеющих место в настоящее время. Например, в журнале «Адвокатские будни» № 1244 приводится следующий случай. Один чемоданный житель, приговоренный к небольшому сроку лишения головы, скоропостижно скончался. По запросу его родственников, на основании свидетельства о преждевременной смерти, соответствующим органом внутренних дел с соблюдением установленных законом сроков была выдана голова. Однако, в силу случайного стечения ряда крайне маловероятных обстоятельств, она оказалась не головой покойного, а головой совсем другого осужденного, который в это время, ни о чем не подозревая, спокойно отбывал наказание. Родственники покойного, сразу заметив ошибку, неоднократно и настойчиво указывали на нее, пытаясь привлечь к происходящему внимание компетентных государственных органов и общественных организаций. Обращались они и в суд. Однако, будучи неправомочными возбудить судебное дело на основании Закона «Об обжаловании…», так и не смогли ничего добиться. Суд не принял их жалобу к рассмотрению как исходящую от ненадлежащего лица. После этого они попытались уговорить и даже подкупить служащих государственного крематория, с тем чтобы им позволили осуществить кремацию тела без головы, которая, в чем они были твердо убеждены, никак не могла принадлежать их родственнику. «Посмотрите на нас, — говорили они. — У нас у всех головы квадратные, как сундучки, а эта — ни дать ни взять кубышка! Ну, пусть нашу не возвращают, мы уж смирились. Потеряли — и ладно, с кем не бывает. Но зачем же чужую-то совать! Тут уж не о мертвом, а о живом надо подумать. Ведь он, бедолага, как срок ему выйдет, придет за головой, а головы-то и нет!»

Так бы и случилось, если бы, по счастливой случайности, в тот же самый день не истек срок наказания гражданина Кубышкина. Дождавшись долгожданного часа, он поспешил куда следует — и столкнулся с той же проблемой: вместо его собственной головы ему была предложена голова покойного Сундукова. Но в данном случае дело приняло совсем иной оборот. Поскольку факт нарушения конституционных прав гражданина был налицо, суд, по его собственному заявлению, в считанные минуты рассмотрел дело и восстановил справедливость: в порядке судебного приказа процедура кремации была приостановлена, Сундукову прямо в зале для похоронных торжеств была возвращена его голова, а голову Кубышкина, соединив предварительно с телом, погребли с соблюдением всех подобающих церемониальных правил.

Эта история имела бы совсем иное завершение, если бы Кубышкин явился за своей головой днем позднее. Ведь головное право, относящиеся к широкой группе исключительных прав, будучи нарушенными, по сути дела невосстановимо. Все до сих пор известные способы его защиты сводятся к а) мерам по предотвращению или прекращению нарушения, б) публично-правовым санкциям по отношению к нарушителям и в) частичному возмещению, а точнее сказать, замещению причиненного ущерба, ибо чем можно возместить чемоданному жителю утрату такого жизненно важного органа, как голова?

Именно в вышеуказанном смысле и следует понимать устойчивость связи головы чемоданного жителя с его телом. Эта устойчивость, как мы видим, носит не материальный, а формальный характер. В чемоданах есть старинная поговорка, смысл которой можно выразить одним словом: верность. Поскольку чемоданные жители не любят использовать абстрактные понятия и говорить высокопарно, то вместо заверений в верности (особенно когда речь идет о верности в дружбе или верности общему делу, идее, принципу и т. п.), они говорят просто: «Одна голова — одно тело». Значение этой формулы становится до конца понятным, если принять во внимание, что черепная коробка чемоданного жителя, в отличие от всех остальных его органов, в силу своего химического состава, практически не подвержена тлению, то есть в сущности, при определенных условиях, бессмертна. Все, что остается от чемоданного жителя после его физической смерти, — это горстка пепла и голова, что и позволяет использовать последнюю в качестве погребальной урны. Так делается испокон веков. Но ни разу с сотворения мира ни у кого в чемоданах и мысли не возникло использовать головы умерших как-либо иначе. Они хранятся из века в век, бережно передаваемые от поколения к поколению, не как святыни или реликвии, а просто, как любят говорить в чемоданах, «на всякий случай».

Столь мудрая несуетность, проявляемая в этом конкретном, и пожалуй, единственном вопросе, тем более поразительна, что, как известно, самыми расхожим обвинениеми против чемоданных жителей являются обвинения в прагматизме, утилитаризме и антиисторизме, то есть, попросту говоря, пренебрежении культурными ценностями и памятниками старины, а также склонности во всем усматривать только ближайшую практическую пользу.

По форме головы чемоданных жителей несколько различаются, как, впрочем, и у любых млекопитающих. Наиболее распространенной является форма черепа, без отверстий, с откидывающейся крышкой, откуда, по-видимому, и происходит выражение «чрепная коробка».

Теперь мы можем перейти к изложению основ логистики , или, проще говоря, описать содержимое черепной коробки.

Логистика,

или

Содержимое черепной коробки

При изложении этого раздела необходима особая тщательность, поскольку относящиеся к нему естественнонаучные факты особенно часто подвергается фальсификациям.

Например, сплошь и рядом приходится слышать, будто в черепных коробках чемоданных жителей содержатся только такие инструменты, как пилы, ножовки, топоры, бритвы, шила и т. п., применимые в основном для разрезывания, разрубания, протыкания, вспарывания, словом, для порчи чемоданов и прочих материальных ценностей, плюс, в придачу к ним, для большей эффективности производимых разрушений, в каждую голову помещен стандартный набор примитивных взрывных устройств и взрывчатых веществ. На основании этих, как правило, голословных утверждений и создается искаженный образ чемоданного жителя как существа духовно бедного, ограниченного, лишенного творческой искры, способного к исключительно механической деятельности, преимущественно разрушительного характера, и склонного к вандализму.

Этот карикатурный образ не имеет ничего общего с реальным чемоданным жителем, в сундучке которого можно найти практически все, что только может понадобиться разумному высокоразвитому существу в процессе осмысленного, плодотворного и социально организованного труда. Всеми мыслимыми и немыслимыми орудиями, приборами и приспособлениями, на изобретение которых людям снаружи пришлось потратить целые тысячелетия упорных поисков и ошибок, мать-природа сразу, уже при рождении, щедро одаряет своих любимцев. Поэтому вместо того, чтобы верить досужим вымыслам, лучше просто взять и заглянуть в сундучок новорожденного чемоданного жителя. Чего только вы не обнаружите в нем: и скрипку, и утюг, и хирургический скальпель, и электродрель, и логарифмическую линейку, не говоря уж о ножничках, пилочках, ножовочках, сверлышках, шильцах и прочих колющих и режущих предметах, которые, хотя и вправду количественно преобладают в чемоданах, но, как должно быть нам известно и из собственной практики, могут использоваться не только для порчи вещей, но и с не меньшим толком для того, чтобы их чинить и даже создавать новые.

Как должно быть ясно уже из сказанного, все перечисленные, а также многие другие ценные и полезные предметы в чемоданах являются природными продуктами. Поэтому не случайно чемоданные жители здесь были названы любимцами природы. При этом, однако, они никогда не ходили у нее в любимчиках и не довольствовались ее бесплатными дарами. Не менее половины всех инструментов в чемоданах изготовлено самими жителями, причем ни по качеству, ни по своим полезным свойствам эти инструменты ничуть не уступают натуральным, а с виду и вовсе не отличаются от них.

Что же касается взрывчатых веществ и взрывных устройств, как природных, так и искусственных, то, кажется, ни для кого не секрет, что всякое разумное сообщество использует их в своей жизнедеятельности в той мере, в какой сочтет нужным, исходя из масштабов осуществляемых преобразований. И чемоданы в этом отношении не составляют исключения. Однако здесь эти предметы, во-первых, используются строго по назначению. Во-вторых, никто никогда не станет носить их в своем сундучке, хотя бы уже потому, что это запрещено законом. Специально для хранения таких средств строятся особые помещения, вроде сараев, которые располагаются на достаточном расстоянии от жилья. Детям и лицам, страдающим психическими заболеваниями, запрещено даже и приближаться к этим строениям.

В-третьих, взрывательные вещества и приспособления обнаруживаются далеко не в каждой черепной коробке, причем их наличие или отсутствие никак не связано с психическими особенностями индивидов.

Кроме того, в интересах общественной безопасности, в чемоданах осуществляется строгий надзор за содержимым черепных коробок. Непосредственно перед регистрацией новорожденного чемоданного жителя специально приглашаемый эксперт-логистик в присутствии нотариуса проводит анализ содержимого его головы, и составляет его полную опись. После нотариального удостоверения эта опись служит обязательным приложением к свидетельству о рождении. При этом все взрывчатые вещества, а также инструменты, неумелое применение которых может представлять опасность для жизни и здоровья самого чемоданного жителя или окружающих, а также для целости и сохранности чужого имущества, в присутствии того же государственного эксперта, нотариуса, независимых свидетелей и родителей новорожденного изымаются из его черепной коробки и заносятся в специальный реестр, о чем составляется акт в трех экземплярах. Первый экземпляр хранится у родителей, второй — в государственном комитете по безопасности, третий — у нотариуса. Все три экземпляра имеют равную силу. После этого все изъятые вещества и инструменты передаются депозитарию, который гарантирует, что по достижении новорожденным совершеннолетия ему будут возвращены либо те же самые вещи в натуре, либо иные равноценные им, либо номинальная стоимость этих вещей вместе с дивидендами за весь истекший период, в зависимости от условий договора, который от имени новорожденного заключают его родители. Им же предоставлено право выбора депозитария. Иногда родители изъявляют желание сами выступить в этом качестве, что по закону не запрещено. В этом случае от них требуется только получить специальную лицензию на осуществление такого рода деятельности и подать письменную декларацию на имя министра внутренних дел о том, что они принимают на себя всю полноту ответственности за возможные последствия использования их ребенком принадлежащих ему опасных веществ или приспособлений.

В свете только что сказанного не представляется ли злонамеренным вздором регулярно подаваемые в средствах массовой информации сообщения о том, что, дескать, в чемоданах творится полный беспредел, и то и дело раздаются взрывы? Заведомо ясно, что авторы подобных «новостей», если изредка и заглядывают в чемоданы, то разве что на ежегодных выставках ВОСЧ, гласными или негласным членами которого они, по-видимому являются.

Столь же безосновательны и усиленно распространяемые легенды о скаредности, нелюдимости и замкнутости чемоданных жителей, опровержению которых необходимо посвятить хотя бы несколько слов.

Начнем со скаредности, которую ни в коем случае нельзя смешивать с бережливостью. Второе из названных качеств, действительно, является отличительной чертой чемоданных жителей. Однако беречь вещи, заботясь о том, чтобы они дольше служили, и дрожать над ними — отнюдь не одно и то же. Как ни парадоксально это звучит, но при всей своей бережливости чемоданные жители совсем не привязаны к вещам. Легкость, с которой они расстаются с содержимым своих сундучков, возведена в чемоданах в ранг закона. Это означает не только право любого гражданина в устной или письменной форме обратиться к владельцу (держателю) понадобившейся ему вещи с предложением передать ему эту вещь, но и возможность легальной реализации данного права: в случае отказа он может повторить свою просьбу еще дважды (через трое суток и через неделю), а затем, вооружившись либо письменными подтверждениями своих обращений и полученных отказов, либо свидетельствами очевидцев, обратиться в суд.

Аппендикс 3

Некоторые законоведы, плохо осведомленные в области чемоданного (или, как говорят в чемоданах, внутреннего) права, делают из этого скороспелый вывод о том, что, дескать, в чемоданах нет частной собственности. Чтобы понять его ошибочность, достаточно заглянуть в закон. Статья 130 Гражданского Уложения к видам объектов гражданских прав относит, в частности, «материальные предметы искусственного и природного происхождения, кроме вещей». Статья 11 Вещного уложения, определяющая институты, понятия и термины, используемые в Уложении, определяет вещи как «материальные предметы естественного происхождения, являющиеся объектами свободной передачи на основе права востребования». Логично предположить, что к данной категории объектов относится не то, что принято относить к вещам на Поверхности. Действительно, деньги, ценные бумаги, недвижимое имущество, произведения искусства и некоторые другие объекты, которые человеку, воспитанному в нормах внешнего права, кажется естественным рассматривать как вещи, в чемоданах таковыми не являются. Кажущаяся низкая оборотоспособность этих объектов в чемоданах, по сравнению с вещами, объясняется не отсутствием отношений собственности, как полагают многие поверхностные авторы, а как раз-таки наличием этих отношений, обусловливающих смену владельца совершением гражданско-правовой сделки. Что же касается вещей, то их передача по праву востребования не предполагает смену собственника, и вообще никоим образом не затрагивает ни права собственности, ни каких-либо иных гражданских прав, означая исключительно смену владельца (держателя) вещи. Вообще же следует отличать владение вещами от владения объектами гражданских прав. Право владения вещами, составляя особый правовой институт, относится не к гражданским права, а к основным конституционным правам и свободам граждан. Согласно ч.2 ст.34 Конституции, ст.8 (ч.2) Гражданского Уложения и ч.2 ст.5 Вещного Уложения, вещи в чемоданах не могут выступать в качестве объектов купли-продажи и прочих сделок. Для них предусмотрена только смена владельца (держателя), но не собственника (ч.1ст.5 Вещного Уложения). Таким образом, эти объекты, при том, что они весьма часто переходят из рук в руки, фактически исключены из гражданского оборота. В системе чемоданного права отношение между владельцем (держателем) вещи и востребователем рассматривается как публично-правовое отношение. Публично-правовая природа вещного права отражена в ст. 57 Конституции. Согласно ч.1 ст.57 каждый обязан отдавать законно востребуемые вещи. Согласно ч.2 ст.57 Конституции каждый имеет право законно востребовать любую нужную ему вещь, в чьем бы владении она ни находилась, включая собственника и официального депозитария.

За злостное удержание особо ценных вещей, к каковым относятся в первую очередь редко встречающиеся в природе и трудно воспроизводимые средства производства, уголовный закон предусматривает высшую меру наказания в виде временного лишения головы. Понятно, что оставшись, даже на время, без головы, а значит, и без всего ее содержимого, осужденный автоматически лишается возможности участвовать в вещевом обмене.

Что касается нелюдимости, то это понятие требует более точного определения. Если под нелюдимостью понимать особый уклад жизни и формы ведения хозяйства, отличные от принятых вне чемоданов, то ничего дурного в этом нет. Из того, что кто-то предпочитает жить снаружи, а кто-то — внутри, еще не следует, что одни люди лучше, а другие хуже. К тому же именно те, от кого обычно исходят эти упреки, в то же самое время горько сетуют на то, что, якобы, чемоданные жители черезчур активно внедряются в их среду обитания. Как этим людям удается совместить в своем сознании два взаимоисключающих тезиса — одному богу известно.

Нелюдимость может означать также нетерпимость, враждебность или высокомерие по отношению к исконным обитателям Поверхности, пренебрежение или безразличие ко всей внешней культуре. Но тогда говорить, что чемоданные жители нелюдимы — значит заблуждаться, не зная истины, или же откровенно лгать, поскольку на самом деле обитатели чемоданов всегда проявляли живой и доброжелательный интерес ко всему происходящему снаружи. Другое дело, что до изобретения телефона, радио, TV и всемирной сети Интернет они не имели возможности удовлетворять его в полной мере. Но это не их вина. К тому же и здесь новоиспеченные «гуманисты» сами с собой вступают в противоречие. Ведь именно они, например, призывают людей (разумеется, людьми они называют только жителей Поверхности) бойкотировать всемирную электронную сеть и требовать от своих правительств, чтобы те поскорее установили жесточайший контроль над информационной магистралью, на том основании, что, дескать, при теперешнем положении дел нет никакой возможности распознавать пользователей. Именно они запугивают людей «пауками из чемоданов», которые, якобы, задумали затянуть все человечество в свою паутину. Именно они, прибегая к дешевым аналогиям, сравнивают самих чемоданных жителей с компьютерными вирусами (каковых, дескать, они же, чемоданные жители, и выводят в своих секретных лабораториях!), поскольку цель как одних, так и других, выражаясь словами небезызвестного Э.Гранатова, — «проникнув исподтишка, быстро распространиться и испоганить все изнутри». Вот что он пишет в одном из последних номеров своей скандальной многотиражки: «Америка уже барахтается во всемирной паутине. Тем хуже для нее. Мы пока успешно пролетаем. Но надо быть начеку!»

Не меньшую, а пожалуй, и большую опасность, чем самые воинствующие из расистов, представляет их «пятая колонна» — неисчислимая армия безхребетных журналистов, писателей и просто дилетантов, обожающих порассуждать и пофантазировать на досуге, причем непременно в письменной, и предпочтительно, печатной и публичной форме. К несчастью, в последнее время именно чемоданы стали излюбленной темой их праздных рассуждений и фантазий. При этом они, конечно же, «ничего не имеют против жителей чемоданов»! Цель их публикаций — только продемонстрировать свое остроумие, и ничего более.

Ограничимся лишь одним примером такого остроумия. Вот что пишет один из этих «ничего не имеющих против…», автор небольшой заметки-эссе в журнале «Компьютерра»: «Разве, входя в Интернет, вы можете знать, с кем имеете дело? <…> Представьте на минуту, что все посещаемые вами сайты составлены чемоданными жителями! Что ваша любимая поисковая машина, которой вы так давно пользуетесь, создана в Чемоданах! Что все, с кем вы часами болтаете в чате, живут в чемоданах! Разве от одной этой мысли вы не сойдете с ума?» Что ж, ты сказал, говоря словами Писания.

Другой «ничего не имеющий против…» автор (между прочим, профессиональный писатель, даже маститый), прикрывая свое мракобесие, словно фиговым листком, формой фантастического рассказа, рисует перед взором читателя еще более бредовую картину: в Чемоданах, дескать, завелся суперхакер, который скачивает из Интернета игры on line вместе с живыми игроками, в результате чего на Поверхности, исчезают люди. В конце рассказа выясняется, что исчезнувшие жители Поверхности на самом деле существуют, но уже только в виртуальной форме, на винчестере какого-то суперкомпьютера, глубоко запрятанного в мрачных лабиринтах Чемоданов. По воле своего нового властелина, они получили бессмертие, но в обмен на это навсегда лишены возможности вернуться во внешний, реальный мир. Более того, каждый из них обречен вечно носить личину своего персонажа и до бесконечности продолжать одну и ту же, давно надоевшую игру.

Опровергать все эти домыслы бессмысленно, ибо для тех (к счастью, немногих), кто в них действительно верит, такие аргументы, как факты, логика и здравый смысл, веса не имеют.

Лучше уделить оставшееся время опровержению тезиса о мнимой замкнутости чемоданных жителей. Сделать это нетрудно, так как данный тезис основан на элементарной подмене понятия, которая становится очевидной, если обратиться к простому сравнению. Из того, что чемоданные жители могут жить только в запертых чемоданах, не следует, что их собственные жилища запираются на множество замков, точно так же, как из того, что мы живем на открытом пространстве, не следует, что мы никогда не пользуемся замками и всегда держим двери нараспашку. Возможно, именно замкнутость общественного уклада способствует открытости, радушию и коллективизму внутри общества, когда же общественный организм в целом располагается как бы на семи ветрах, то каждый его член, естественно, стремится восполнить эту всеобщую бездомность индивидуальным домостроительством, в результате чего люди, как правило, и замыкаются в своих жилищах, своих семьях и своем внутреннем мире. В чемоданах же, как сказано, все наоборот.

Но если под замкнутостью понимать просто молчаливость, или неразговорчивость, то эта черта проявляется у чемоданных жителей исключительно во время работы, что обусловлено, с одной стороны, их физической конституцией, а с другой стороны, трудовым законодательством, которое категорически запрещает находиться на рабочем месте с покрытой головой.

Это станет более понятным после того, как мы завершим описание Логоса. Как о самой черепной коробке, так и о ее содержимом сказано уже достаточно, поэтому нам осталось только рассказать, какую форму и внешний вид имеют покрывающие ее снаружи мягкие ткани, или, иначе говоря, логос.

Логика-2,

или

Сущность и предназначение логоса

В чемоданном просторечии логосы нередко называют колпачками, что, вероятно, и служит источником одного из ошибочных мнений об их природе и предназначении.

Сторонники этого мнения считают, что логос, или, как они сами предпочитают его называть, колпачок — это всего лишь часть одежды чемоданного жителя, и не более того. Против этого мнения можно привести следующие неоспоримые доводы.

Во-первых, одежду в собственном смысле слова чемоданные жители шьют, точно так же, как и мы, либо на фабриках, либо в специальных ателье, либо на дому. Известно, что они отдают предпочтение готовому платью, но это следует понимать лишь как свидетельство их бытовой непритязательности и скромности, а вовсе не в том смысле, что свое платье они получают в готовом виде от природы и не меняют его на протяжении всей жизни. Между прочим, индустрия одежды в чемоданах весьма развита, так что среднему чемоданному жителю гораздо легче приобрести новую рубашку, чем заниматься стиркой или починкой старой.

Что же касается так называемого колпачка, то с ним дело обстоит совсем наоборот. Чемоданный житель рождается и умирает вместе со своим логосом и не расстается с ним на протяжении всей жизни. Обмен логосами, равно как и использование чужого логоса без ведома его владельца, рассматривается в чемоданах как серьезное правонарушение. Жить под чужим логосом для чемоданного жителя — то же, что для нас с вами жить под чужим паспортом. Еще более строго преследуется изготовление фальшивых или поддельных логосов. Таким образом, если одежда в чемоданах представляет собой продукт труда и искусства, то искусственный колпачок — это вещь вне закона, которая в случае обнаружения подлежащит немедленному изъятию и уничтожению. Естественно, что каждый чемоданный житель стремится к тому, чтобы его логос как можно дольше ему служил и оставался новым, бережет его, старается содержать в чистоте, а при необходимости отдает в починку. Ведь логос — это, можно сказать, его лицо.

Во-вторых, эти колпачки коренным образом отличаются от одежды по своему предназначению и использованию. Если основная функция одежды заключается в том, чтобы защищать тело чемоданного жителя, то колпачок-логос предназначен главным образом для защиты головы, а точнее, ее содержимого, от пыли, влаги и других неблагоприятных внешних воздействий. Таким образом, помимо чисто логических функций, таких как речь, мимика, удостоверение личности и т. п., логос выполняет и логистическую функцию, которая является для него первичной. В этом и состоит предметная связь между логикой и логистикой.

Наконец, на то, что логос не есть часть одежды, указывает и следующая закономерность: при всем многообразии своих занятий и способов времяпрепровождения чемоданный житель практически всегда пребывает либо в одежде, но без логоса, либо в логосе, но без одежды, либо в том и другом одновремено. Но весьма трудно представить себе ситуацию, не чрезвычайного характера, в которой здоровый и психически нормальный чемоданный житель появился бы и без одежды и без логоса. С непокрытой головой его можно увидеть практически только во время работы, поскольку, как уже было сказано, трудиться с покрытой головой в чемоданах строго-настрого запрещено. Но само собой разумеется, что на работу в чемоданах, как и во всяком цивилизованном сообществе, принято приходить одетыми. По окончании же работы, каждый, убрав инструменты, натягивает на голову свой логос и остается в нем до начала следующего рабочего дня, то есть во время еды, сна, прогулок, занятий спортом, общения с друзьями и всех прочих видов активного и пассивного отдыха, связанных с раздеванием и одеванием.

Таким образом, логос отличается от одежды не только по своей природе и предназначению, но и по практической совместимости. А именно: эти предметы являются несовместимыми по своему отсутствию, хотя и совместимы по присутствию.

О том, что логос не является частью одежды, сказано достаточно, чтобы перейти к опровержению следующего заблуждения.

Это заблуждение выражается в том, что отдельные исследователи, понимая очевидную ошибочность трактовки логоса как части одежды, но в то же время не желая принять и противоположную точку зрения, несостоятельность которой будет показана ниже, пытаются «усесться между двумя стульями», объявляя логос головным убором.

По сравнению с предыдущим заблуждением, данное ошибочное мнение разделяют немногие. Тем не менее, даже и один искренне заблуждающийся заслуживает того, чтобы ему был указан путь к истине. Тем более, что нам это ничего не стоит, поскольку мы знаем, что любой из существующих или когда-либо существовавших головных уборов, будь то шляпа, берет, шапка-ушанка, фуражка, тюрбан, тиара, или косынка, обязательно оставляет значительную часть головы (как правило, переднюю) открытой. А раз этот признак присущ всем предметам данного класса, то его можно считать определяющим для головного убора.

Королларий 2

Нам могут возразить, что этим признаком не обладает паранджа, однако паранджа и не является головным убором. Так, словарь С. И. Ожегова и Н. Ю. Шведовой дает следующее определение паранджи: «Широкая верхняя одежда с закрывающей лицо сеткой, без к-рой ислам не разрешает женщинам появляться перед посторонними». Аналогичным образом, как разновидность верхней одежды, а именно «длинный широкий халат с волосяной сеткой, закрывавшей лицо», определяет паранджу словарь Ушакова. Таким образом, ссылка на паранджу не может быть принята во внимание. Не является головным убором и противогаз. Словарь Ожегова и Шведовой определяет его как «прибор для защиты органов дыхания, глаз и лица человека от отравляющих и радиоактивных веществ, бактерий, вирусов», а словарь Ушакова — как «надеваемое на лицо особое приспособление для защиты от ядовитых газов, дыма». Обратим внимание на общий признак, содержащийся в определениях обоих предметов: как паранджа, так и противогаз предназначены для того, чтобы закрывать лицо, либо находящиеся на нем жизненно важные органы человека (глаза и т. п.), в то время как логос ни лица, ни вообще каких-либо жизненно-важных органов чемоданного жителя не закрывает, а используется, как уже сказано, в целях сохранности вещей.

Этот королларий помещен здесь на тот случай, если у кого-то возникнет соблазн проводить неуместные аналогии между упомянутыми здесь предметами и внешними покровами головы чемоданного жителя.

В отличие от всех упомянутых головных уборов, логос покрывает всю голову целиком, наподобие плотно облегающего чехла, не пропускающего даже воздух. Более того, чтобы вредные для инструментов вещества не могли проникнуть снизу, каждый логос снабжен шнурком, продергивающимся по самому краю и туго затягивающимся на шее.

Разве теперь не очевидно, что, если бы кому-то и пришло в голову изготовить такой головной убор, то вряд ли среди нас нашлись бы модники, которые согласились бы носить его сколько-нибудь продолжительное время!

Таким образом, не может быть сомнений в том, что логос никак нельзя считать головным убором.

И по виду он совсем не похож на головной убор. С изнанки колпачок выглядит как обыкновенный кожаный мешочек. Если же вывернуть его на лицевую сторону, то можно увидеть, что на передней его части расположено лицо, а по бокам — два уха. Остальная часть его поверхности в большинстве случаев бывает покрыта волосами, у мужчин обычно коротко остриженными, а у женщин, как правило, подлиннее и уложенными согласно моде. Благодаря этому логос, будучи надетым на голову чемоданного жителя, обеспечивает ему полное сходство с представителем человеческой расы, если не принимать в расчет значительную разницу в росте и наличие бантика под подбородком.

Лица у чемоданных жителей, как правило, энергичные, приветливые и легко различимые, вопреки расхожему мнению, что в чемоданах все на одно лицо.

Что же касается собственно головных уборов, то никому не возбраняется надевать их поверх логоса, что многие нередко и делают, но исключительно из соображений моды, поскольку климат в чемоданах, как правило, мягкий, и смена времен года практически не ощущается.

Из того самоочевидного факта, что все части лица чемоданного жителя находятся на внешней стороне логоса, а не непосредственно на голове, следует вывод о исключительной роли этих «колпачков» для всей культуры внутри чемоданов, как материальной, так и духовной. С одной строны, не вызывает сомнений, что невероятно высокая производительность труда чемоданных жителей обусловлена во многом (если не только!) тем обстоятельством, что во время работы они физически не способны ни есть, ни пить, ни курить, ни рассказывать анекдоты, ни слушать радио, ни глазеть по сторонам, благодаря чему достигается высочайшая степень концентрации на выполняемых действиях. С другой стороны, все излюбленные формы их культурного досуга, на основе которых формируются соответствующие виды искусства, как-то: судебное красноречие, игра на духовых инструментах, хоровое пение, кулинарно-кондитерское и парикмахерское искусства, портретная живопись, искусство макияжа и др. — самим фактом своего существования обязаны логосам, поскольку предполагают их прямое использование. Перечисленные виды искусства в чемоданах, как правило, достигают наивысшего расцвета во все времена.

Сомнительно, чтобы какой-нибудь головной убор, равно как и часть одежды, пусть даже самая необходимая, были способна в такой степени направлять развитие цивилизации, определять ее облик и служить ее центральным элементом, будь то оселком, ядром, клеточкой, кирпичиком, краеугольным камнем, солью, перцем, или хотя бы уж горчичным зерном.

Приведенных аргументов, думается, вполне достаточно для опровержения одинаково ошибочных мнений о том, что логос чемоданного жителя является частью его одежды или головным убором.

Противоположное этим двум, но не менее превратное мнение состоит в том, что логос — это не часть одежды и не головной убор, а часть тела чемоданного жителя.

Если сторонники первых двух мнений абсолютизируют трудовую активность чемоданных жителей и те особенности их физической конституции, которые отличают их от нас, изображая обитателя чемоданов в виде какого-то индустриального монстра или биоробота, то вторые видят в нем просто живую куклу, единственная особенность которой состоит лишь в том, что голова у нее, непонятно только зачем, набита всякими железками. Это в буквальном смысле досужее мнение, поскольку в основе его лежат наблюдения исключительно за досугом в чемоданах. Будучи совершенно ненаучным, оно, в сущности, и не заслуживает научной критики.

Аппендикс 4

Достаточно указать на то, что это мнение противоречит не только очевидным фактам, но и действующим юридическим нормам, в соответствии с которыми колпачок разрешается носить только на голове, а отнюдь не на теле. Это положение существовало не всегда, а сложилось в результате принятых на конституционном уровне изменений, известных в истории внутреннего права как «поправки Упендры». Важность этих поправок состоит не столько даже в их содержании, сколько в том, что именно с них началось активное развитие всей нормативной системы, которая до этого практически не пересматривалась. Одна из «поправок Упендры» гласит, что ношение колпачка на той части тела, которая не предназначена для этого природой, впредь должно квалифицироваться законодателем как преступление против личности и основ конституционного строя, а появление в таком виде в здании суда — как злостное неуважение к последнему.

Аппендикс 5

В то же время надевать колпачок на любые выпуклые предметы, не являющиеся частями тела, закон не запрещает. В чемоданах существует добрая традиция всевозможных розыгрышей и шуток, основанных на том, что колпачок натягивают на какой-нибудь неодушевленный предмет и оставляют в самом неожиданном месте, например, у себя дома, перед приходом гостей (хозяева при этом прячутся). Юмор состоит в том, что лицо в этом случае ведет себя совершенно как живое: оно может плакать и смеяться, шутить и подмигивать, имитировать голоса других людей, а также птиц и животных, отвечать по телефону, читать стихи, разучивать песни, загадывать и отгадывать загадки, решать кроссворды, плеваться и даже курить.

С таким же успехом, если самому идти некогда, лицо можно послать вместо себя на день рождения, в цирк, на елку и даже, за некоторыми исключениями, в суд.

После всего сказанного ни у кого не должно остаться сомнений в том, что логос не является ни частью одежды, ни частью тела чемоданного жителя. Единственно верная точка зрения состоит в том, чтобы считать его частью головы, или Логоса (с большой буквы), как и было сказано в самом начале.

Так устроена голова чемоданного жителя. Во всем остальном его организм принципиально не отличается от нашего.

 

Книга IV. (1-я Чемоданов)

1. Щедро одарив чемоданных жителей средствами труда, благосклонная природа не обделила их и талантами. Чтобы составить жизнеописания всех выдающихся чемоданных жителей, понадобились бы сотни томов. Но, как известно, не всякий талант достоин того, чтобы служить образцом для подражания. Например, Плутарх полагает, что умно сказал Антисфен, услышав об одном афинском жителе, что он хороший флейтист: «А человек он скверный; иначе не был бы он таким хорошим флейтистом». Поэтому, приступая к составлению жизнеописаний, надо сто раз подумать, прежде чем остановить свой выбор на той или иной персоне, неоднократно задавая себе вопрос: а заслуживает ли она, при всех ее несомненных достоинствах, того, чтобы ее дела и мнения делать предметом обсуждения вне чемоданов? Только после этого можно приступать к писанию биографий.

Эта книга содержит биографии Упендры и Чемодасы, двух выдающихся чемоданных жителей, не схожих ни в одной из своих добродетелей, но при том бывших чрезвычайно полезными своему отечеству, причем даже не столько кротостью и справедливостью (а эти качества выше всех прочих ценятся в Чемоданах), сколько прежде всего способностью переносить ошибочные суждения народа и товарищей по положению с такой же легкостью, как и свои собственнные. А о том, достигли ли мы нужной цели, можно будет судить по завершении нашего сочинения.

2. О рождении Чемодасы в Чемоданах существует немало легенд. Согласно одной из них, его прадед по материнской линии был выдающимся законодателем. Если верить этой легенде, то именно он дал чемоданным жителям законы и установил государственный строй, смешав в нем элементы разных политических систем, вполне целесообразно для согласия и благополучия граждан. Однажды его внучке приснилось, что она родила льва, и через некоторое время она действительно, причем совершенно неожиданно для всех, родила Чемодасу. Телесных недостатков у него не было; только голова была продолговатая и несоразмерно большая. Вот почему, как объясняет легенда, он изображается почти на всех статуях без головы, — очевидно, потому, что скульпторы не хотели представлять его в позорном виде. Но есть и другие объяснения этому факту.

Впрочем, учитывая распространенность имени Чемодаса (в Чемоданах так зовут чуть ли не каждого четвертого), вполне возможно, что в этой легенде имеется в виду совсем другой гражданин.

Как бы то ни было, Чемодаса, о котором рассказываем мы, с ранних лет пользовался авторитетом. Достоверно известно, что еще в школе учителя постоянно ставили его в пример другим.

Так было до тех пор, пока он не познакомился с Упендрой.

3. Имя Упендра в Чемоданах не давали никому ни до, ни после Упендры. Не давали его и Упендре. Это имя он выбрал себе сам, уже будучи взрослым. При рождении он получил имя Чижик, в Чемоданах также весьма распространенное и вполне пристойное. Тем не менее, он однажды во всеуслышание объявил, что отныне его будут звать Упендрой, и с этого момента, если кто-нибудь, по старой памяти, и называл его Чижиком, просто делал вид, что не слышит. Таким способом он быстро приучил чемоданных жителей к своему новому имени, так что могие даже забыли о том, что когда-то его звали иначе.

При этом, однако, ни один из рассказов об Упендре не заслуживает полного доверия. О его происхождении, путешествиях, политической и иной деятельности существуют разнообразные показания, в том числе самые фантастические. Но в особенности мало сходства в рассказах о времени его рождения. Одни считают его ровесником Чемодасы; другие, указывая на полное отсутствие каких бы то ни было свидетельств о его школьных годах, утверждают, что по возрасту он превосходил большинство своих современников; третьи вообще ничего вразумительного по этому поводу сказать не могут.

О размерах и форме его головы судить невозможно, так как ее никто никогда не видел, по той простой причине, что Упендра никогда не снимал своего логоса. Возможно, именно вследствие этого его колпачок потерся и облысел раньше времени, чем и объясняется мнение об его чрезвычайной старости.

4. Согласно одной из легенд, в молодости Упендра обладал исключительной общительностью и незаурядным, даже для чемоданного жителя, даром красноречия. Кроме того, он учился играть на продольной флейте и в совершенстве овладел губной гармошкой, благодаря чему всегда был душой общества.

Однако с годами, а особенно, говорят, после смерти матери, характер его сильно испортился, исполняемые им мелодии стали неблагозвучными, а шутки обидными, и чемоданные жители мало-помалу стали его сторониться. Первое время к нему еще обращались то за тем, то за этим, но после того, как он раздал все свои вещи, кроме губной гармошки, которой никто у него не востребовал, все от него отошли. Печальный и одинокий, в своем старом и беззубом логосе, бродил он по улицам и только изредка, останавливая случайных прохожих, задавал им вопросы, на которые никто не мог ответить.

К тому времени чемоданные жители уже построили все возможное и приступили к переустройствам и улучшениям. Для начала было задумано перекрасить все здания в совершенно другие цвета, провести полную перепланировку улиц и изменить движение транспорта. А в перспективе намечалось над всей центральной площадью соорудить сплошной прозрачный навес, из особого, сверхпрочного и сверхлегкого материала, на всякий случай.

Задача была не из легких. Химикам, архитекторам, строителям, инженерам предстояло немало потрудиться, чтобы изобрести и произвести подходящий материал, создать проект, а главное, учитывая постоянный дефицит природных ресурсов, изыскать необходимое сырье в нужном количестве.

Понятно, что настроение Упендры шло вразрез с этими грандиозными планами. При той огромной впечатлительности, которой отличаются чемоданные жители, один его вид на многих нагонял тоску, не говоря уж об его странных мелодиях, не менее странных высказываниях и еще более странных поступках. Случалось, что чемоданные жители шли на работу полные оптимизма и разнообразных планов и замыслов, но, встретив по дороге Упендру и поговорив с ним пять минут, впадали в полную растерянность и глубокое уныние. Ими овладевало безразличие к насущным делам, охота заниматься улучшениями попадала, и хотелось все оставить как есть.

За это некоторые сильно невзлюбили Упендру. Другие его защищали, но что с ним делать никто не знал.

5. Тогда-то и выступил на сцену Чемодаса. «Давайте я к нему схожу и поговорю с ним по душам», — предложил он. И все на него положились, хотя до этого он видел Упендру лишь издали и не имел с ним никаких личных контактов.

Приняв это решение, Чемодаса до положенного времени оставался на работе, а потом пошел домой. Перед сном он снял свой логос и внимательно его осмотрел. Обнаружив едва заметную дырочку возле правого уха, взял иголку с ниткой и аккуратнейшим образом ее заштуковал, затем бережно прополоскал копачок в прохладной воде со специальным моющим средством и повесил на просушку в прихожей. После этого он переложил инструменты в своем сундучке, чтобы не гремели на ходу, вымыл сандалии и лег спать. Все это время, и даже засыпая, он представлял, как будет говорить с Упендрой, перебирал различные доводы и сравнивал их по силе убеждения.

Утром Чемодаса снял с сушилки еще чуть влажный колпачок, натянул его на голову и, встав перед зеркалом, некоторое время разглаживал лицо ладонями вдоль массажных линий, чтобы ни осталось ни одной морщинки. Затем он почистил зубы, причесал волосы, надел новую рубашку и, захватив с собой пачку печенья «К чаю», отправился в гости к Упендре.

6. Упендра в это время сидел на полу в своем доме и подстригал себе ногти на ногах. Увидев входящего Чемодасу, он обрадовался, потому что уже очень давно к нему никто не заглядывал.

— Между прочим, принято стучать, когда входишь в дом, — приветливо сказал он.

— Во что же стучать? — удивился Чемодаса. — Двери-то нет.

И вправду, в доме Упендры не было двери. Ее взял по востребованию один чемоданный житель. Это было не совсем законно, поскольку на предметы интерьера, строительные и отделочные материалы и конструкции, сантехнику, мебель и прочие изделия право востребования не распространяется. Но как раз в то время, когда приходили за дверью, Упендры не было дома, а вернувшись, он не сразу заметил ее отсутствие и не успел вовремя подать иск.

Поэтому он ничуть не растерялся и ответил:

— Ну и что! Мне запираться ни к чему. Я никого не боюсь. Знаешь, какой я сильный? Вот пощупай, — он согнул руку и дал Чемодасе пощупать свои мускулы. — Один раз на меня хотели напасть сразу восемь человек! И представь себе, ни один из них не смог меня догнать. Потому что я бегаю как ветер. Смотри, — Упендра поднялся с пола и сделал круг по комнате. — Давай наперегонки?

Они побежали, и Чемодаса на первом же круге обогнал Упендру. «Пока все идет по плану», — подумал он, но ничем не проявил своего торжества.

— Я сейчас не в форме, — признался Упендра, отдышавшись. — Мало тренируюсь, времени нет.

— Чем же ты занят? — живо спросил Чемодаса, желая завязать разговор.

— Вообще-то это секрет. Но тебе, раз уж ты интересуешься, так и быть, скажу. Я сочиняю книгу.

— Вот это да! — искренне изумился Чемодаса. — Настоящую книгу? А можно на нее посмотреть?

— Посмотреть пока нельзя, она еще не готова, — ответил Упендра. — Если хочешь, могу рассказать.

— Конечно, хочу!

— Только обещай: никому ни слова. Все равно эти ослы ничего не поймут. Будут смеяться, и больше ничего. Я уже кому только ни рассказывал. Никто ничего не понимает, и все смеются.

Чемодаса дал честное слово, и Упендра начал. Книга оказалась такой смешной, что Чемодаса не заметил, как пролетел день. Лишь поздно вечером, вернувшись домой, он вспомнил, что собирался поговорить с Упендрой по душам. Поэтому на другое утро, чуть свет, он снова отправился к нему.

7. Приблизившись к домику Упендры, Чемодаса хотел было войти как и вчера, без стука, но перед самым порогом передумал и решил пошутить. Он обошел на цыпочках вокруг дома, подставил лестницу, влез на крышу и громко постучал по ней. Ответа не было. Тогда он постучал еще и еще. Из домика выбежал заспанный Упендра.

— Эй, ты! — закричал Упендра, — Ты что там делаешь? Слезай сейчас же с моей крыши, хулиган! А не то я сейчас вызову моего друга Чемодасу, он с тобой разберется!

Когда Чемодаса слез с крыши и подошел к нему вплотную, Упендра сказал:

— А, это ты! А я сразу тебя узнал. Недаром говорят, что у меня орлиный взгляд. Я за тысячу метров могу узнать кого угодно, даже практически незнакомого.

— За тысячу метров? — засмеялся Чемодаса. — Ну, это ты слегка преувеличиваешь. Разве у нас бывают такие расстояния?

— А что здесь вообще бывает? — сказал Упендра, безнадежно махнув рукой. — Здесь вообще ничего не бывает. Никакой жизни, никакого движения. Все только и знают, что бегать как сумасшедшие — туда-сюда, туда-сюда. Лично я с этими местами уже не связываю никаких надежд.

Он замолчал, погрузившись в свои невеселые мысли. Молчал вместе с ним и Чемодаса.

Наконец Упендра вспомнил о своем госте.

— Что ж мы стоим на сквозняке? Проходи в дом. Это хорошо, что ты меня разбудил. У меня как раз назначена встреча с одним чемоданным жителем. Вот-вот должен подойти, я вас познакомлю. Что-то он запаздывает. Ты себе не представляешь, до чего нудный парень! Но между прочим, ему нравятся мои вещи. Вчера я здесь рассказывал свою книгу, а он как раз случайно зашел. Послушал — и просто обалдел! Никогда, говорит, ничего подобного не читал. Договорились сегодня опять встретиться. Слушай! У меня идея: сейчас мы с тобой быстро выпьем чаю — и смоемся, пока он не пришел!

Чемодаса задумался.

— Послушай, — сказал он. — А ведь вчера здесь, кажется, никого, кроме нас с тобой, не было.

— Правда? — обрадовался Упендра. — Так значит, это ты и был. Ну, тогда и спешить не надо. Спокойно напьемся чаю и пойдем. Правда, стакан у меня только один, так что будем пить по очереди, Не возражаешь? Кстати, я тебе вчера досказал до конца или нет?

— Нет, не досказал.

— Правильно. Конца пока что нет. Может, ты что-нибудь посоветуешь? Кстати, мы могли бы даже вместе написать какую-нибудь вещь. Ты, надеюсь, писать умеешь?

— Конечно.

— Отлично! Я буду говорить, а ты записывать.

— А разве ты сам не можешь записывать?

Упендра не ответил, потому что как раз в это время на него напала зевота.

— Ты что, не выспался? — спросил Чемодаса, — Может, я тебя раньше времени разбудил?

— А как ты думал! — сказал Упендра. — Теперь у меня весь день будет плохое настроение. Для писателя самое главное — это хорошо выспаться, и пока ты этого не поймешь, даже не знаю, как с тобой и быть. Ведь ты, небось, как пришел вчера домой, так сразу спать и завалился. Разве не так?

— Так, — признался Чемодаса.

— То-то же. А я до семи утра сочинял.

— Не может быть! Сейчас только половина седьмого.

— Вот видишь! А я еще и не ложился.

8. С этими словами Упендра налил себе второй стакан.

— Да, чувствую, мне сегодня лучше из дому не выходить, — сказал он, озабоченно покачав головой. — Если выйду, обязательно схвачу простуду. Я свой организм знаю: стоит постоять на сквозняке — и простуда обеспечена. А ты как думаешь: идти или не идти?

— Движение — лучшее лечение, — автоматически произнес Чемодаса.

Именно такой плакат, с изображением прыгуна с шестом в виде градусника, висел над его рабочим местом. Вдогонку за прыгуном бежали перепуганная нянечка с ложкой и микстурой и доктор Справкин с развевающейся бородой, очками на затылке и в распахнутом халате, из карманов которого пачками вываливались лекарства и рецепты.

Чемодасе стало стыдно, что он говорит такими шаблонными фразами, он стал напряженно думать, как бы сказать то же самое, но своими словами. Однако Упендра не только над ним не посмеялся, но даже одобрил его суждение.

— Правильно, — сказал он. — Именно так и надо писать для молодежи: коротко, ясно и, желательно, в рифму — чтобы сразу запоминалось. И обязательно иллюстировать! Лично я бы это знаешь как изобразил? Представь себе прыгуна с шестом, только вместо шеста — гигантский термометр. И вот он уже разбежался, прыгнул и взлетел на высоту. А вдогонку бегут медсестра и доктор Справкин. У медсестры в руках огромный шприц с лекарством, а доктор Справкин держит за бороду собственный логос: лицо вверх тормашками и перекошено, рот открыт, как будто что-то кричит, волосы дыбом и очки вот-вот свалятся! А череп на бегу приоткрылся, и из него вываливаются разные рецепты, справки, лекарства. Видно, доктор полез за рецептом, а больной в это время от него сбежал, поскольку в лечении не нуждается. Зачем ему уколы, если для него самое лучшее лечение — это движение? Вот скажи: если бы у тебя на работе висел такой плакат, запомнил бы ты его?

— Еще бы. — сказал Чемодаса.

— Вот видишь. Я, когда работал с молодежью, именно так и писал. Всегда кратко, динамично, остроумно и с изюминкой! И художникам спуску не давал. Меня, конечно, считали тираном, но зато я всегда добивался нужного образа. Кстати, наверняка я не ошибусь, если то, что ты процитировал, — это один из моих старых текстов. Хотя, возможно, что и не мой. Возможно, это какой-нибудь плагиат. Ведь у меня очень многое украдено. Изменят одно слово — и уже выдают за свое. А чаще всего даже ничего и не меняют. Картинку другую пририсуют — и все. Не могу же я только тем и заниматься, что ходить по улицам и разглядывать плакаты, как бы чего у меня не позаимствовали. Да пускай заимствуют, мне не жалко! Мне легче новое придумать.

9. Он занялся своим чаем, и Чемодаса решил, что наступил подходящий момент, чтобы начать серьезный разговор.

— Между прочим, все чемоданные жители о тебе беспокоятся, — сообщил он.

Упендра поморщился и поставил стакан.

— Скажи, могу я, как старший, дать тебе совет? — спросил он.

— Смотря какой.

— Никогда не говори за едой о чемоданных жителях.

— О чем же тогда говорить? — опешил Чемодаса.

— О чем угодно. Есть ряд нейтральных тем, от которых не портится аппетит. Например, погода.

«Какой смысл в чемоданах говорить о погоде?» — подумал Чемодаса, но вслух этого не сказал, чтобы снова не испортить Упендре аппетит.

— Еще можно поговорить об искусстве, — продолжал Упендра. — Или об общественной жизни. К примеру, ты мог бы поинтересоваться, как продвигается моя книга, или порассуждать о том, какое она окажет влияние на общественную жизнь.

Чемодаса попытался представить себе, какое влияние на общественную жизнь окажет книга Упендры, но, как ни старался, мысли его не выходили за пределы чемоданов. Наконец он не удержался и спросил:

— А почему все-таки нельзя говорить о чемоданных жителях?

Упендра взглянул на него с выражением безнадежности и отставил уже почти пустой стакан.

— Сам подумай: приятно ли мне о них слышать, если я точно знаю, что они, все как один, меня ненавидят?

— Все как один?

— Конечно.

— Но за что?!

— А ты не догадываешься?

— Нет.

— Неужели?

— Честное слово! Скажи! — Чемодасу разбирало любопытство.

— Представь себе, ни за что. Обыкновенная зависть, и ничего больше.

— Но чему же тут завидовать? — не удержался Чемодаса.

— А ты полагаешь, нечему? — с улыбкой ответил Упендра, — Так знай, что всегда и всюду больше всех завидуют не тому, кто богат или имеет власть, а тому, кто красив, умен, кто интересный собеседник, кого все любят…

— Все любят?! Постой, ты же сам только что…

— А как же ты думал? Взять хотя бы меня. Если бы ты только знал, как я устал от этой назойливой всеобщей любви, от которой уже просто деться некуда! Ты не поверишь: стоит только где-нибудь появиться — так и кидаются навстречу. Проходу не дают, а особенно молодежь. Даже дети — чуть только меня завидят — «Дядя Упендра, сыграй песенку! Дядя Упендра, расскажи стишок!» И думаешь, мне это льстит? Совсем наоборот. Я только размагничиваюсь. Мне бы, по идее, лучше вообще не выходить из дому, чтоб только никого не видеть. Но сегодня я дал себе зарок совершить долгую прогулку. Зайти куда-нибудь подальше и остаться наедине с собой. Надеюсь, составишь мне компанию?

— Конечно! — обрадовался Чемодаса. — Вот только… — он вспомнил о недавних опасениях Упендры.

— Что «только»?

— Как бы тебе не простудиться.

— Мне? Простудиться?! — Упендра расхохотался. — Да ты не знаешь, какой у меня организм! Мне иногда кажется, что я мог бы хоть целый день гулять под проливным дождем — и хоть бы что! А в детстве — знаешь, каким я был крепким? Меня еще бычком звали.

10. Чемодаса про себя подумал, что в чемоданах дождя не бывает, и что в детстве Упендру звали не Бычком, а совсем другим именем, но вслух ничего не сказал. Он решил, что лучше пока его не раздражать, а уж на прогулке, когда они зайдут куда-нибудь подальше, он не упустит подходящий момент, чтобы завести разговор по душам. Он терпеливо дождался, когда Упендра покончит с очередным стаканом чая, и бодро сказал, вставая из-за стола:

— Ну, что? Пошли?

— Куда? — изумился Упендра.

— Как «куда»? — Чемодаса даже сел от растерянности. — На прогулку. Разве мы не собирались?

— И куда тебя все тянет! — с заметной ноткой раздражения проговорил Упендра. — Что тебе на месте не сидится? Впрочем, если спешишь, я тебя не удерживаю, можешь меня не ждать. Мне просто хочется спокойно попить чаю, только и всего. Разве я не имею на это права? Признаться, ты меня издергал своей спешкой.

Чемодаса почувствовал себя совершенно сбитым с толку.

— Я думал, ты уже напился, — пробормотал он, — Три стакана…

— А ты и сосчитал! — уже всерьез возмутился Упендра, — Так что же, что три? Захочу — и четвертый выпью. Кстати, почему сам не пьешь? Небось, начитался, что много жидкости — вредно? Так знай, что ничего подобного. Я всегда всем рекомендовал пить чай, и уверен, что еще никто от этого не умер. Наоборот, должны быть благодарны. Так что зря отказываешься.

— Спасибо, я бы выпил, — сказал Чемодаса, но Упендра, немного успокоившись, уже наливал себе четвертый стакан.

Тогда Чемодаса решил попытаться завести с ним разговор по душам прямо здесь, не выходя из дома. Но на этот раз он начал издалека:

— Нет! Все-таки какое счастье, что мы родились не какими-нибудь тлями или мокрицами, а чемоданными жителями!

Упендра поставил стакан и пристально посмотрел ему в глаза, а потом серьезно спросил:

— Ты полагаешь, они нам завидуют?

Чемодаса на миг растерялся, но решил не сдаваться.

— Конечно! Еще как!

— В таком случае, объясни, что им мешает и себе устроить точно такую жизнь? Или перебраться к нам? Разве мы препятствуем? Колько я бывал в суде, а почему-то мы ни разу не рассматривали прошений о гражданстве.

Не сразу Чемодаса нашел что ответить. Он уже чуть было не обнаружил свою полную растерянность, но в последний момент нужные слова вдруг нашлись сами собой:

— Не фантазируй! Просто тебе скучно. А скучно оттого, что ничем не занят. Посмотри вокруг: все заняты. Каждый нашел себе занятие по душе — и никто не фантазирует.

— Хорошо, что ты сам об этом заговорил, — произнес Упендра со вздохом облегчения. — Я давно собирался дать тебе совет, но опасался, что не так поймешь. Нашел бы ты себе какое-нибудь занятие. И тебе веселее, и мне за тебя спокойнее. А то сидишь здесь уже который день, бездельничаешь. А от безделья чемоданные жители портятся, особенно молодежь. Да и мне, честно говоря, мешаешь: с самого утра хочу пройтись, а ты задерживаешь.

Чемодаса задохнулся от возмущения. Ни слова не говоря, он сорвал свой колпачок, сунул его в черепную коробку, с грохотом захлопнул крышку и вышел вон.

— Куда ты? — закричал ему вслед Упендра, — Хм… Что за странное существо? Взял и ушел ни с того ни с сего. Чаю не выпил. Даже не попрощался. Как после этого их воспитывать?

11. — Ну, что? Поговорил с Упендрой? — спросили у Чемодасы.

— Упендра? Да он лодырь и бездельник! — отвечал он, — Никчемнейший чемоданный жителишка! Два дня на него потратил, и все впустую. Он еще ругает нашу жизнь, говорит, что у нас ничего нет.

— Эх, выгнать бы его! — сказали те, которые не любили Упендру.

Но те, которые его обычно защищали, стали говорить, что у него слабое здоровье.

— Это у него-то слабое здоровье? Ха-ха! — сказал Чемодаса. — Больше ему верьте! Он здоров как бык, только притворяется больным, чтобы не работать.

Но о книге, которую сочинял Упендра, он, помня свое обещание, не сказал никому ни слова.

 

Книга V. (2-я Чемоданов)

1. Прошло два дня. Чемодаса с головой погрузился в работу, стремясь наверстать упущенное. Но отчего-то с каждым часом ему становилось все скучнее. В конце концов и работа стала не в радость.

«А не проведать ли мне Упендру? — вдруг подумалось ему. — Как-никак, целых два дня не виделись». От этой мысли скука сразу прошла. Не дожидаясь конца рабочего дня, Чемодаса живо собрал свои вещи, натянул колпачок, и ноги сами понесли его по знакомой дорожке.

2. В домике Упендры было пусто. «Должно быть, пошел прогуляться», — решил Чемодаса. Он быстро обежал все окрестные улицы, но Упендру нигде не встретил. «Не иначе, как уже вернулся. Наверное, мы с ним где-нибудь разминулись». Он вернулся к дому. Но Упендры там все еще не было. Чемодаса забеспокоился: «А что, если он умер? И его уже похоронили? А я даже с ним даже не простился!»

— Эй! Ты что там ищешь? — раздался вдруг голос Упендры.

Чемодаса оглянулся, но двор был пуст.

— Да-да, ты! Я к тебе обращаюсь. Что тебе понадобилось в моем доме? — голос доносился из динамитного сарайчика. Такие сарайчики в чемоданах имеются в каждом дворе. Их нарочно строят подальше от дома. Хранят в них обычно взрывчатые вещества, а также слесарные и столярные станки, помпы, домкраты и другие крупногабаритные предметы, которые нельзя засунуть в сундучок.

3. Сарайчик Упендры был совершенно пуст, если не считать нескольких завалявшихся в углу шашек динамита. Только на пол была брошена охапка свежих поролоновых обрезков, на которой и восседал Упендра.

— Ты что здесь делаешь? — спросил Чемодаса, усаживаясь рядом с ним.

— Ч-ш-ш! — зашипел Упендра. — Прошу тебя, говори вполголоса. И затвори поплотнее дверь.

— Зачем? — удивился Чемодаса.

— Затем, что сквозняк. Представь себе, еще ни одна живая душа не проведала моего нового адреса. Я словно растворился для всех! Кстати, и тебя попрошу: если станут обо мне расспрашивать…

— Вот еще! Не стану я врать.

— А я тебя врать и не прошу. Если спросят, не видел ли Упендру, скажи: «Видел. Только где — не помню. Вспомню — скажу».

Чемодаса хотел было поспорить, но подумал: «Вряд ли кто о нем и вспомнит, так что врать все равно не придется». Поэтому он только спросил:

— А давно ты здесь?

— Давно. Сегодня — уже третьи сутки, как мне пришлось оставить свое насиженное гнездо. Последние два дня я там места себе не находил. Меня осаждали как никогда. Впечатление было такое, будто хотят выжить из собственного дома.

«Странно, — подумал Чемодаса. — Последние два дня я находился при нем почти неотлучно, и, кажется, никто его не беспокоил».

— Кто же это был? — спросил он.

— Понятия не имею! — ответил Упендра. — Может, и вправду поклонники, а может, подосланные шпионы. Последнее время я не даю себе труда проводить тонкие различия между чемоданными жителями. Пустое занятие! Все различия — чисто внешние. Да и кто бы они ни были, а от разговоров с ними я ничуть не поумнел. Наоборот, начал замечать, что и сам превращаюсь в праздного болтуна. И тогда я сказал себе: Хватит! Уж лучше обменяться мнением с самим собой или с каким-нибудь воображаемым собеседником, чем вести нескончаемые беседы с никчемными созданиями, которые забредают к тебе с единственной целью — убить время. Так я подумал, собрал вещички, и — только меня и видели.

4. Из вещей в сарайчике были только ножницы, губная гармошка, да еще — Чемодаса задумался, можно ли считать вещами в беспорядке разбросанные по полу лоскутья чемоданной клеенки, и каково их предназначение. Вдруг — он вздрогнул от испуга! — ему показалось, будто черная оскалившаяся рожа глянула на него с пола. То был самый большой лоскут, дырявый и бесформенный, с рваными неровными краями. Дыры на нем своим расположением напоминали глаза, ноздри, рот и уши какого-то злобного чудовища. Впечатлительный, как и большинство чемоданных жителей, Чемодаса стал смотреть в другую сторону, опасаясь, как бы неприятное впечатление не сказалось потом на его работе.

— Послушай-ка, ты случайно не знаком с Чемодасой? И вообще, слышал о таком? — вдруг спросил Упендра.

Чемодаса почувствовал себя глубоко уязвленным, но виду не подал и ответил с достоинством:

— Чемодаса — это мое собственное имя. А ни о каком другом Чемодасе я не слышал.

— Не может быть! — обрадовался Упендра. — Так это, значит, о тебе все говорят, что, мол, «золотые руки»?

— Должно быть, — скромно потупившись, ответил Чемодаса. — А еще обо мне говорят: «светлая голова».

— Этого утверждать не могу, не слышал. Я говорю только то, что сам слышал и знаю наверняка. Скажи: ты с ножницами обращаться умеешь?

Чемодаса в ответ только фыркнул. Вопрос Упендры показался ему смешным.

— Не исключено, что мне понадобится твоя помощь, — сказал Упендра. — Вот, решил навести здесь уют.

— Хорошая мысль, — одобрил Чемодаса.

— Повесить на стены какие-нибудь изображения. Для начала решил сделать свой портрет. Уже почти закончил. Но что-то мне в нем не нравится, даже не могу сказать что именно. Чего-то не хватает. Думаю, сходства. Ведь зеркала у меня нет, приходилось работать ощупью. Вполне возможно, что-то упустил. Но, с другой стороны, когда проверяю — как будто все сходится. В общем, посмотри сам, со стороны все-таки виднее.

С этими словами Упендра поднял с пола тот самый страшный лоскут и наложил его себе на лицо. К удивлению Чемодасы, все отверстия в портрете в точности совпали с отверстиями на колпачке Упендры.

— Ну, как? — спросил Упендра

— По-моему, похоже, — сказал Чемодаса, — Все совпадает. Вот только края бы подровнять. А так все сходится.

— Ты полагаешь? — Упендра выглядел разочарованным. По всей видимости, он ожидал другого ответа. — Ну, что ж. Вот тебе ножницы. Действуй. Доведешь до конца — и можешь считать своим собственным произведением. В конце концов, какая разница, кто автор. Главное, чтобы удачная вещь получилась.

Чемодаса заработал ножницами, и через минуту портрет выглядел совсем не страшным.

— Если хочешь, можешь оставить его себе, — сказал Упендра, лишь мельком взглянув на свое изображение. — Честно говоря, я представлял его себе несколько другим.

5. Пока Чемодаса любовался подарком, он пребывал в глубокой задумчивости. Потом наконец произнес:

— Мне все ясно. На самом деле в этом портрете слишком много сходства. Больше чем надо.

— Как это? — не понял Чемодаса.

— Он похож на всех чемоданных жителей сразу. А я хотел, чтобы только на меня одного. Ладно, переделывать не будем, только название надо изменить. Напиши: «Портрет неизвестного», и можешь вешать на стенку. Только, пожалуйста, не здесь, а у себя дома.

— Спасибо, — сказал Чемодаса, скатывая портрет в рулон.

— Знаешь, о чем я сейчас подумал? — сказал Упендра.

— О чем?

— Я подумал о том, что и внешние различия между чемоданными жителями — одна только видимость.

— Что значит видимость?

— Видимость — это значит, что они только вблизи кажутся разными, а на самом деле у каждого — один и тот же стандартный набор: две ноги, две руки, один нос, два уха… Между прочим, когда ты сегодня появился возле моего дома, я тебя в первую минуту принял за своего соседа. А кстати, вот и он. Полюбуйся!

6. Чемодаса выглянул в окно и увидел незнакомого чемоданного жителя, быстро пересекавшего двор, в расстегнутых сандалиях и небрежно выпущенной затрапезной рубахе с закатанными рукавами. Логос его был надет набекрень, отчего лицо перекосилось и имело злобное выражение. Приблизившись к домику Упендры, чемоданный житель несколько раз громко, но невнятно позвал его, а затем сквозь зияющий дверной проем вбежал в комнату.

— Что скажешь? — спросил Упендра.

— А что сказать? Видно, что спешит. Небось, работу дома оставил.

— И это все? А его вид тебе ни о чем не говорит?

— Вид как вид, — пожал плечами Чемодаса. — Чем ты недоволен? Товарищ забегает на минутку, по-соседски, не иначе как по срочному делу. Неужели ты ждешь, чтобы он по такому поводу наряжался?

— Я от него уже ничего хорошего не жду, — мрачно сказал Упендра.

— Как это?

В это время чемоданный житель выбежал из домика Упендры, со злостью плюнул на крыльцо, сорвал с головы свой логос и убежал в том же направлении, откуда появился.

— Он помешался, — многозначительно и убежденно сказал Упендра.

— С чего ты взял?

— Я за ним наблюдаю. Мечется, третий день не работает. Взгляни.

В задней стене сарая было несколько широких щелей, сквозь которые хорошо просматривался двор соседнего дома, а поскольку в чемоданах нет обычая занавешивать окна, то и вся комната соседа была как на ладони. Посередине стоял большой портновский стол. На столе был расстелен отрез ткани, здесь и там лежали разноцветные мелки, катушки ниток. Поблескивали иголки. У окна стояла подготовленная к работе швейная машинка. Приникнув к щелям, Упендра и Чемодаса жадно смотрели, как сосед бегом пересек двор, влетел в комнату, бросился к столу, сорвал с него материю, снова ее расстелил, схватил мелок, бесцельно повертел его в руке и положил на место, после чего стал бегать вокруг стола, потрясая кулаками. Чемодаса смотрел затаив дыхание. Еще ни разу в своей жизни ему не доводилось видеть настоящего сумасшедшего.

Через несколько минут несчастный опять выбежал во двор, выхватил из кармана свой измятый колпачок, нахлобучил его задом наперед и, уже в который раз, устремился по протоптанной дорожке к дому Упендры.

— И вот так — третий день, — сказал Упендра. — Думаю, пора сообщить о нем куда положено.

Чемодасе стало жаль сумасшедшего.

— А может, не стоит? Его ведь сразу поставят на учет и ограничат в правах. Может, он еще сам как-нибудь выздоровеет?

— До тех пор, пока он выздоровеет, я сам, глядя на него, помешаюсь! — с отчаянием в голосе сказал Упендра. — Думаешь, мне легко на это смотреть? Отлучитьсяне могу, не могу, связан по рукам и ногам.

— Чем же он тебе-то мешает? — удивился Чемодаса.

— Чем мешает? А попробовал бы ты пожить под носом у психа! И ведь пока еще он, слава богу, не проведал, где я. А как услышит шум, да ворвется — что тогда? Между прочим, у меня здесь динамит, это не шутки. Вот и приходится сидеть, притаившись, как мышь. По-твоему, чего ради я взялся за портреты? Думаешь, не понимал с самого начала, что это — не мое? Отлично понимал. У меня к этим портретам с самого начала душа не лежала. Просто надо же было чем-то себя занять, когда нет возможности ни порассуждать, ни помузицировать.

— А ты не пробовал рассуждать молча, про себя? — спросил Чемодаса.

— Бесполезно. Стоит только задуматься о серьезном — глядь, а он тут как тут.

7. — А о чем, например, ты думаешь? — поинтересовался Чемодаса.

— О разном. Последнее время, главным образом, о ничём.

— Ты хотел сказать: ни о чем? — поправил Упендра.

— Если тебе лучше известно, что я хотел сказать, то зачем спрашиваешь?! — вспылил Упендра. — И между прочим, к твоему сведению, так не бывает, чтобы кто-нибудь думал ни о чем. Ни о чем можно только не думать. А думать можно только о чем-то, например, о ничём.

Чемодаса ничего не понял, но уступать не хотел.

— Нет такого слова — ничём, — настаивал он.

— Почему?

— Да потому что так никто не говорит.

— Что значит — никто. А я? Да ты и сам только что это сказал.

Чемодаса не сумел возразить и сдался.

— Ну, ладно, — сказал он. — А давно ты об этом думаешь?

— О чем?

— Да о ничём!

— Строго говоря, давно, — сказал Упендра. — Еще там, — он махнул рукой по направлению своего дома, — я не раз собирался навести порядок в своей голове. Проверить, что есть, чего нет, все пересчитать. Но все как-то руки не доходили. И вот, наконец, на днях решил: пора продвести итог. С каким багажом я покидаю свой дом, что я нажил за все эти годы в Чемоданах, кроме вот этих ножниц и вот этой гармошки, которая мне досталась от отца. И когда я открыл свой сундучок, то как ты думаешь, что я там обнаружил?

— Что?

— Ничего. Оказалось, что все это время я думал о ничём.

8. — Постой-постой, — сказал Чемодаса. — Что-то я тебя не пойму. Чем ты недоволен? И что значит «нажил»? А все, что мы нажили сообща: тоннели, мосты, больницы — чье это, если не твое и не мое и не каждого из нас? Вещи тебе нужны? Бери любую! У меня или у кого угодно — никто тебе не откажет, если, конечно, она тебе нужна для дела, а не для баловства.

— А если она мне вообще не нужна?

— Тогда не бери.

Упендра усмехнулся.

— Видишь ли, — сказал он, — не знаю, как тебе и объяснить. Когда вещь моя, и при этом она мне не нужна, это лучше, чем когда она мне просто не нужна.

— Как это? — снова не понял Чемодаса. — Что же ты будешь делать с ненужным инструментом?

— Все что захочу. Например, вот ножницы. Они мне не нужны. Соседу тоже.

— Какому соседу?

— У которого я их взял. Он о них не спрашивает, значит, пока не нужны. Да ты его видел.

— А-а, тот самый.

— Ну, да. Даже если бы он у меня их востребовал, я бы ему отказал, назаконном основании. Пускай подает на меня в суд! В крайнем случае, я и на суде скажу. Разве можно? Он сейчас в таком состоянии, что запросто может выколоть себе оба глаза. Да лучше я эти ножницы просто выброшу.

— Зачем выбрасывать! Отдай их мне. Я еще чей-нибудь портрет вырежу.

— Отдавать не хочу, — просто сказал Упендра. — Не обижайся. А вот подарил бы с удовольствием.

— Спасибо! — обрадовался Чемодаса. — Только не все ли равно, отдать, или подарить? Какая разница?

— Разница большая. Свои ножницы я, если бы захотел, мог бы, к примеру, выгодно продать. Но я дарю их тебе, чтобы ты мог делать с ними все что тебе заблагорассудится, — объяснил Упендра.

Чемодаса засмеялся.

— Интересно, кто бы тебе позволил их продавать? Ты когда-нибудь видел, чтобы кто-нибудь торговал вещами? Да здесь ни у кого и денег-то таких нет.

— А кто тебе сказал, что я собираюсь продавать их здесь? — невозмутимо ответил Упендра. — Я их продам, когда выберусь наружу. Там наверняка найдутся люди, которые интересуются такими вещами. Как-никак, ножницы выдающегося чемоданного жителя чего-нибудь да стоят.

9. Улыбка исчезла с лица Чемодасы. В первую минуту он не знал, что и сказать. Упендра тоже умолк, занятый свими размышлениями.

Наконец, собравшись с мыслями, Чемодаса спросил:

— Ты что же, всерьез решил уйти, или шутишь?

Упендра взглянул на него так, словно только что вернулся издалека. На губах его блуждала загадочная, отстраненная улыбка.

— Ты не обидишься, если я на прощанье дам тебе совет? — спросил он, — Если хочешь стать остроумным собеседником, и при этом не прослыть пошляком, никогда на шути по поводу чемоданов и всего, что в них находится. Это тема — не подходящая для шуток.

После такого ответа Чемодаса совсем растерялся.

— Не понимаю, что тебя не устраивает, — пробормотал он. — Ну, может, чего-то у нас пока и не хватает, не все же сразу. Но, по крайней мере, у каждого чемоданного жителя есть крыша над головой, уж этого-то никто не может отрицать. Ну, а на самый крайний случай — достроим навес…

Упендра в ответ лишь пожал плечами.

— Вот скажи, разве тебе так уж плохо живется? — не унимался Чемодаса.

Упендра молчал.

— А мне показалось, что настроение у тебя сегодня получше, чем в прошлый раз. И, вот увидишь, завтра оно будет еще луче…

— Несомненно, — сказал Упендра. — Это потому, что я уже принял окончательное решение. Теперь, что бы ни происходило, я спокоен. Я говорю себе: «Спокойно, Упендра. Они еще о тебе вспомнят, но будет поздно».

10. И Чемодаса понял, что отговаривать его бесполезно. Но все-таки ему было до слез жаль Упендру.

Как известно, чемоданные жители не приучены к роскоши, но зато им незнакомо и чувство тревоги о завтрашнем дне. «А там? — думал Чемодаса. — Кто там с ним, таким, нянчиться будет? Он и здесь-то никому не нужен, а там и подавно. Но здесь, что ни говори, а все свои, какие ни на есть. В случае чего к любому можно обратиться. И вообще, у нас, хоть и сквозняки, а как-то уютно…».

Но переубеждать Упендру он больше не пытался. Он знал по себе, что если уж чемоданный житель принял окончательное решение, никакие доводы не заставят его свернуть с намеченного пути.

— Что же ты там станешь делать? — даже не спросил, а вслух подумал он.

— Где?

— Снаружи, где ж еще!

— А-а. Странный вопрос… Найду, чем заняться. Сначала допишу книгу…

— Пиши здесь! Кто тебе мешает?

— Здесь не пишется.

11. Они помолчали.

— Да. Трудновато тебе придется, — сказал Чемодаса. — Я читал, что чемоданные жители могут жить только в чемоданах, что к другим условиям мы не приспособлены.

— Ничего, приспособимся, — ответил Упендра. — Люди живу, и мы привыкнем. Я все рассчитал. Продам ножницы, и на первое время мне хватит. А там издам книгу, или еще что-нибудь подвернется. К чему загадывать наперед?

«Так все-таки дарит он мне ножницы, или нет?» — встревожился Чемодаса. Но спросить об этом напрямик постеснялся и сказал:

— Боюсь, что сразу ты их не продашь. Там ножниц хоть пруд пруди.

— Зачем же сразу? — невозмутимо ответил Упендра. — Сперва осмотрюсь, поторгуюсь. Ну, а если предложат хорошую цену, так почему бы и сразу не продать.

Опять наступило молчание. Каждый думал о своем.

— Нет. Все-таки продавать ножницы — это последнее дело, — сказал Чемодаса. — Если бы у меня были ножницы — я бы ими знаешь как дорожил!

— Понимаю, — сказал Упендра. — У меня когда флейту взяли, так я почти трое суток места себе не находил — боялся, что уплывет.

— И чем кончилось? — спросил Чемодаса.

Уплыла, — ответил Упендра.

Наступило тягостное молчание.

12. — А может, у тебя в сундучке что-нибудь завалялось? — с надеждой спросил Чемодаса.

— Я же сказал: ничего.

— А вдруг все-таки осталась какая-нибудь вещь, — настаивал Чемодаса, — У меня самого сколько раз так было. Ищешь-ищешь, думаешь, потерял. Глядь — а она лежит себе в уголке.

— Да нет же! Я искал. Да у меня там и углов особых нет, все кругло, как кастрюле.

— Давай вместе поищем!

— Хочешь — ищи. Только я тебя уверяю, что это напрасный труд.

Упендра стащил свой колпачок и откинул крышку черепной коробки. Она, действительно, оказалась круглой, как кастрюля, и совершенно пустой. Чемодаса навсякийслучай постучал рукоятками ножниц по дну сундучка, в надежде, что оно окажется двойным. Но двойного дна не оказалось.

Упендра захлопнул крышку и натянул колпачок.

— Ну, теперь убедился, что я был прав?

— Да, — вздохнул Чемодаса.

Обоим было невесело.

— Даже передать не могу, до чего все-таки неприятное ощущение, — сказал Упендра.

— От чего? — невинным тоном спросил Чемодаса, а про себя подумал: «Ясно от чего: совесть заела. За ножницы. Сейчас оправдываться начнет».

— От этой пустоты, — с горечью проговорил Упендра, — Чувствую себя так, словно меня обокрали. Веришь ли, с той минуты, как я это обнаружил, меня моя голова стала просто раздражать. Вот скажи, пожалуйста, на что она мне теперь? Каково ее предназначение?

Чемодаса пожал плечами.

— Вот видишь! И я не знаю, хотя все время только об этом и думаю. Хоть возьми да продай, честное слово! Лишняя тяжесть, да и только.

13. Чемодаса сидел, понурив голову. Маленькие ножницы в его руках тускло поблескивали прощальным стальным блеском. И вдруг — он чуть не вскрикнул, ослепленный внезапно сверкнувшей идеей. Не в силах усидеть на месте, он встал и произнес зазвеневшим от волнения голосом:

— Слушай! А почему бы тебе и вправду ее не продать?

— Гармошку — ни за что! — твердо сказал Упендра.

— Да не гармошку! Голову!

— Ты с ума сошел, — убежденно произнес Упендра, отодвигаясь от него. — Вы все здесь с ума посходили. Остаться без головы, чтобы меня все принимали за осужденного?! А о лице моем ты подумал? На чем мне прикажашь его носить? На заднем месте?

— О лице ты не беспокойся! — быстро, как в лихорадке, заговорил Чемодаса. — Найдем мы, на чем тебе его носить. Вот увидишь, найдем! Ты еще знаешь, с какой гордостью будешь его носить? Как никто! Лицо — это не главное. Были бы руки где положено. А для лица всегда место найдется.

Он стоял посреди сарайчика с пылающими от волнения щеками и блестящими глазами, вдохновенно потирая руки. Решения, одно другого дерзновеннее, проносились перед его мысленным взором. Он зажмурил глаза. Все смелее, смелее! Все невероятнее! У него даже дух захватило. Так бывало всякий раз, когда он придумывал что-нибудь новое, небывалое. Вот сейчас, сейчас родится самое лучшее, самое неожиданное, самое окончательное решение, и вместе с ним — твердая уверенность, что так тому и быть.

— Есть!

— Что там у тебя есть? — с тревогой спросил Упендра. — Сделай милость, объясни, что с тобой происходит. Ты весь горишь. И кстати, молодец, что напомнил. У меня как раз ничего нет к обеду. Предлагаю выйти где-нибудь перекусить, заодно и разомнемся. Я, честно говоря, засиделся. Или лучше я сам сбегаю, а ты отдохни.

14. Но Чемодаса даже не слышал его. Мускулистый, широкоплечий, он стоял перед Упендрой, загораживая дверь, и помышлял лишь о том, чтобы как можно скорее провести в жизнь свою дерзновенную идею. Проскользнуть мимо него не было никакой возможности.

— Сейчас, сейчас! — нетерпеливо повторял он. — Сейчас ты убедишься. Снимай!

— Что снимать? — испуганно спросил Упендра.

— Все! Колпачок, штаны. Рубашку можешь оставить.

— Зачем оставлять рубашку? — почему-то еще больше испугался Упендра.

— Увидишь. Раздевайся.

Надо сказать, что настоящий чемоданный житель никогда не станет тратить время на пустопорожние рассказы о том, что он задумал совершить. Он действует. А о том, плох был замысел или хорош, судят по результатам.

Завладев колпачком и штанами Упендры, Чемодаса швырнул ненужное в угол и быстро заорудовал ножницами. Не прошло и мигуты, как он вручил свое изделие ничего не понимающему Упендре.

— Надевай!

— Колпачок или штаны? — спросил Упендра на языке жестов.

— Штаны, — жестом же ответил ему Чемодаса.

15. Облачившись в обновку, Упендра сразу же заговорил.

— В чем дело? Почему все перевернулось? — причем голос его звучал теперь значительно ниже, чем раньше.

— Все на месте, — поспешил заверить его Чемодаса. — Перевернулось только твое лицо. Зато видел бы ты, как оно помолодело! Будь у тебя зеркало, ты бы себя не узнал!

И действительно, из-за того, что ткань колпачка теперь была натянута туже обычного, лицо заметно пополнело, морщины разгладились, щеки округлились. Благодаря своей незаурядной изобретательности и истинно чемоданной сноровке, Чемодаса сумел в считанные секунды, не имея в руках ничего кроме ножниц, превратить поношенный колпачок в новую, а главное, совершенно беспрецедентную часть туалета. В Чемоданах, как уже было где-то сказано, любят пошутить, и иной раз шутки выходят, прямо сказать, солоноватыми. Но чтобы использовать собственный логос вместо подштанников, да еще натянуть его задом наперед, — до этого, кажется, еще никто не додумался. «Вот смеху-то будет!» — подумал Чемодаса, и тут же огорчился. Ему стало обидно, что никто не узнает, чья на самом деле была придумка, все будут считать, что это Упендра такой выдумщик и мистификатор. «Надо бы как-нибудь невзначай «проговориться», чтоэто моя идея…»

— К чему мне зеркало? Я и без зеркала себя не узнаю! — возмущенно басил Упендра, — Во что ты меня превратил? Ну, хорошо. Я согласен считать это неудачной шуткой, но только при одном условии. Сейчас я закрою глаза и сосчитаю до трех. Даже до десяти. А уж ты постарайся, чтобы, когда я их открою, моя голова была там, где ей следует быть. Раз, два…

«И верно! Про голову-то я и забыл! — подумал Чемодаса. — С головой на плечах и лицом на заднем месте он действительно имеет нелепый вид».

— Три. Четыре… — медленно считал Упендра.

16. В два счета Чемодаса отвинтил черепную коробку, а еще через секунду она уже стояла у стенки возле двери, готовая к продаже. Однако счет «пять» не последовал. Как только тяжелый сундучок отделился от плеч Упендры, с ним произошло удивительное превращение. Он издал пронзительный, ликующий вопль, высоко подпрыгнул и с громкими криками «Э-ге-гей!» и «О-го-го!» начал носиться вприпрыжку по всему сарайчику, натыкаясь с разбегу на стены и поминутно сбивая с ног не успевавшего увертываться Чемодасу. Куда только девалась его обычная степенность.

Наконец Чемодасе удалось отыскать безопасное местечко в углу, рядом с динамитом. Он уже понял, что происходит с Упендрой, читал, что подобное состояние испытывают и преступники, приговоренные к временному лишению головы. В первые минуты их охватывает чувство безумной радости и умопомрачительной легкости во всем теле, особенно в области гловы. Им кажется, что они способны без труда преодолевать пространство и время, и что законы природы и общества больше не тяготеют над ними. С течением времени ощущения эти становиятся привычными и постепенно притупляются, настоящие же муки начинаются по истечении срока наказания. После того, как исправившемуся правонарушителю снова возлагают на плечи его драгоценное бремя, он некоторое время, до тех пор, пока не привыкнет, чувствует себя глубоко несчастным.

Постепенно прыжки Упендры стали менее высокими, а крики менее пронзительными. Попрыгав напоследок на одной ножке, он в изнеможении повалился на поролон, нащупал подле себя гармошку, поднес ее к губам и вдохновенно заиграл свою любимую мелодию. И Чемодаса, невольно заслушавшись, с удивлением заметил, что никогда прежде звук этого надоевшего всем инструмента не был столь сильным, глубоким и проникновенным.

17. Но он не успел дослушать мелодию до конца, так как внимание его привлек подозрительный запах паленой шерсти. «Уж не сосед ли чудит?» — с тревогой подумал Чемодаса. Но в тот же миг другая, страшная догадка озарила его сознание. Он оттянул завязку на своем колпачке, просунул руку под край — и тут же ее отдернул, коснувшись раскаленной поверхности сундучка. Так и есть! Непростительная, преступная оплошность!

Еще ни разу в жизни Чемодаса не допускал ничего подобного. Напротив, он всегда беспощадно осуждал тех, по чьей вине то и дело случаются в чемоданах пожары и взрывы, нередко приводящие даже к жертвам.

Дело в том, что умственная деятельность чемоданного жителя обычно сопровождается заметным повышением температуры на поверхности его пенала. Чем напряженнее работа ума, тем выше температура черепа. Под влиянием творческого подъема голова может раскалиться настолько, что, если не принять специальных мер предосторожности, дело может кончиться возгоранием окружающих предметов.

Именно поэтому, во избежание перегрева головы, чемоданные жители стараются никогда не работать в колпачках. Кроме того, в чемоданах широко применяются различные охлаждающие процедуры, как-то холодные обертывания, компрессы, обливания, ванны и пр. Простейшим и доступнейшим средством от перегрева является стояние на сквозняках, которые в чемоданах устраиваются где только возможно (при планировке улиц и зданий эта цель ставится во главу угла). А наиболее талантливым изобретателям и рационализаторам бесплатно, из общественных фондов выделяются специальные холодильные камеры, в которых они могут творить сколько им вздумается в полной безопасности для окружающих. Со временем таких камер станет еще больше, и они станут доступными любому труженику.

Несмотря на все это, среди обитателей чемоданов нет-нет да и находятся «горячие головы», пренебрегающие не только нормами трудового законодательства, но и элементарной осмотрительностью. Как был далек от них Чемодаса! Как часто ставили его в пример этим незадачливым Ньютонам! А сегодня, заболтавшись с Упендрой, он забыл о простейших правилах, которые свято соблюдал еще ребенком!

18. Раздумывать было некогда. Чемодаса рванул завязку и, рискуя рискуя вывихнуть челюсть, одним рывком сдернул с головы уже затлевший колпачок.

В сарайчике сразу стало жарко, как от раскаленной печки, воротник рубашки задымился. Выход оставался только один: голову — долой. Не думая о боли — доставать перчатки было некогда, да и невозможно — Чемодаса стал голыми руками отвинчивать уже раскалившийся добела сундучок. Только бы успеть!.. Еще четыре оборота… Три…Два… Последний оборот! В два прыжка он очутился у стены и опустил голову на пол. Теперь — открыть дверь. Там, во дворе он видел бочку с водой…

Двери не было.

Чемодаса водил обожженными ладонями по шершавой стене, еще не понимая, что произошло.

— Ложись! — донесся до него отчаянный крик Упендры.

В следующее мгновение раздался оглушительный взрыв, и Чемодасу подбросило так высоко, что за время падения у него успела сложиться полная картина происшедшего. Вследствие слишком быстрого отвинчивания головы он потерял ориентацию в пространстве, перепутал направления и положил свою пылающую голову рядом с динамитом. «Теперь для меня все кончено», — заключил он в момент приземления.

 

Книга VI. (3-я Чемоданов)

1. Упендра и Чемодаса не погибли при взрыве. Тело чемоданного жителя, в противоположность его голове, подвержено ожогам и простудным заболеваниям, но зато почти нечувствительно к ударам, толчкам и сотрясениям. Поэтому можно считать, что Упендре и Чемодасе повезло: та счастливая случайность, что в момент катастрофы они оказались свободными от своих сундучков, спасла им жизнь. Однако мало кто в Чемоданах позавидовал бы такой жизни.

2. Колпачок Чемодасы остался цел. Только на затылке выгорела небольшая плешь, на лицевой же стороне серьезных повреждений не было. Сначала он думал просто залатать плешь, но поразмыслив, понял, что так у него выйдет то же, что и у Упендры, только еще и с латкой на самом виду. Тогда, еще поразмыслив, он взял у Упендры ножницы, вырезал испорченный кусок и на его место вшил ширинку из заранее подобранной в тон обычной ткани. Кроме того, он приделал в поясе шлевки, из того же материала, а ремень взял от брюк, которые теперь стали не нужны.

К сожалению, в противоположность Упендре, он уродился большеголовым. Поэтому его логос теперь висел сзади, словно брюки, сшитые горе-портным, лицо осунулось и выглядело постаревшим. Пришлось ушить в боках. Из-за этого немного оттопырились уши, но зато морщины разгладилось, и в целом вид стал вполне приличный, даже стильный, не то что у Упендры, который носил свой логос как детские трусики со шнурком вместо резинки.

Оставшись без головы, Чемодаса, разумеется, перестал ходить на работу. Близких друзей у него почти не осталось, хотя в первый момент его остроумную шутку многие оценили по достоинству, на какое-то время он даже стал героем дня. Однако дружба в чемоданах — дело нешуточное, друзья, как правило, друг к другу очень взыскательны, а с Чемодасы теперь нельзя было взыскать даже старой стамески. К тому же первое время, пока не приучился видеть все окружающие предметы в перевернутом виде, он путал направления, и, когда на улице у него спрашивали, как пройти, к примеру, направо, он посылал налево, и наоборот. Конечно, никто не верил, что он делает это без умысла.

Увидев, что даже самые испытанные друзья от него отошли, Чемодаса впал в беспросветную тоску. Ему грозила бы верная смерть, если бы не чудо. Чудом не потерялись среди обломков ножницы, и чудом были они сами, маленькая, умная вещица, такая живая и разная — горячая в ладони и быстро отывающая на сквозняке, такая желанная — и не своя.

3. — Ты можешь пользоваться моими ножницами без стеснения. В твоей аккуратности я не сомневаюсь. — говорил Упендра. — Я даже рад, что они пока у тебя. Должен же я хоть чем-то платить за твое гостеприимство.

После катастрофы он стал бездомным и временно поселился у Чемодасы.

Не сомневась, что он скрывает свои истинные планы, Чемодаса, уходя, никогда не оставлял ножницы дома. На улице, завидев прохожего, он торопливо — а вдруг востребует! — прятал их под рубашкой, когда же они, согревшись на груди, переставали источать привычный сладкий холодок, сам холодел от мысли: «Потерял!».

Как истинный чемоданный житель, он и прежде не сидел без дела, но теперь, в своем новом положении, и вовсе не мог сидеть. От сидения на твердом у него невыносимо ныла переносица, а сидя на подушке, он задыхался. Не мог же он, как Упендра, позволить себе целыми днями валяться на кровати и играть на губной гармошке. Поэтому ему оставалось только с утра до вечера бродить по улицам, навлекая на себя насмешки и подозрения.

Впрочем, с течением времени чемоданные жители привыкли к его виду и перестали его третировать. К тому же они убедились, что от него не только нет никакого вреда, но даже в каком-то отношении он полезен для общества, как городской санитар, поскольку помогает очищать улицы от строительного мусора.

Строго говоря, Чемодасу интересовал не всякий мусор, а только обрезки кожи, клеенки или картона, причем определенных размеров, не слишком большие и не слишком маленькие. Из этих обрезков вечерами он создавал портреты чемоданных жителей. Моделью ему служило лицо Упендры.

4. Как-то раз Чемодаса приплелся домой неимоверно усталый, сгибаясь под тяжестью тяжелого, скользкого и пыльного рулона старой клеенки, который он протащил на своих плечах через все Чемоданы. Он раздобыл его на какой-то свалке, в самом дальнем районе, куда до сих пор еще не забредал. Жители этого района, впервые его видя и еще не зная, что он является городским санитаром, встретили его недружелюбно. Поэтому он пребывал в самом скверном настроении.

Еще издали услышал он резкие звуки губной гармошки.

«Бездельник! — пробормотал Чемодаса. — Лодырь и бездельник! Если бы не он, ничего бы этого не случилось. Заварил кашу, а я расхлебывай. Ему-то что! Лежит себе. А я тружусь за двоих. И никто спасибо не скажет!»

Обида на Упендру копилась в нем давно. У него даже была мечта: «Вот закочу этот портрет, верну ему ножницы — и тогда уж выскажу прямо в глаза все, что о нем думаю».

Ножницы да эта мечта — вот и все, что оставалось у него еще в Чемоданах.

Обычно с приходом Чемодасы Упендра откладывал гармошку и беспрекословно ему позировал. Не исключено, что он догадывался о мечте, которую лелеял гостепримный хозяин. Но на этот раз, войдя в дом, Чемодаса застал необычную картину. Во-первых, Упендра почему-то музицировал не лежа, как всегда, а стоя. Во-вторых, в самом лице его что-то решительно, хотя и неуловимо, переменилось. Взгляд уж точно стал другим. По-крайней мере, Чемодасе показалось, что смотрит он как-то свысока.

В-третьих, при появлении Чемодасы Упендра даже не подумал прервать свое занятие.

Но по-настоящему Чемодаса возмутился лишь тогда, когда заметил, что и стоит-то он не как положено, а совсем наоборот.

Упендра стоял на руках, одной ногой опираясь о стену, а другой покачивая в воздухе в такт мелодии. Гармошка была закреплена у его рта при помощи какого-то шнурка, концы которого неопрятно свисали с ушей.

Чемодаса застыл в дверном проеме. Он даже забыл о тяжелой ноше на своих плечах. В эту минуту он должен был произнести какие-то главные слова, от которых наконец проняло бы Упендру. Казалось, все Чемоданы стоят у него за спиной и ждут от него этих слов. Но он не находил их. И вышло так, что он, как бы добровольно, дослушал всю мелодию до конца.

5. — Ты как будто забыл, что ты здесь хозяин, — приветливо сказал Упендра. При этом воздух попадал в отверстия гармошки, и она вторила ему тихими, но грубыми и неприличными звуками. — Входи, не стесняйся. Я рад, что ты мало-помалу начал приобщаться к искусству.

— К искусству?! — Чемодаса задрожал от негодования. Пыльный рулон с грохотом упал и покатился по полу. — К искусству, говоришь? Мало-помалу? — сжав кулаки, он, пятясь, стал надвигаться на Упендру. — А это? — он жестом обвел стены, обильно украшенные портретами чемоданных жителей. — Вот это вот все, по-твоему, — не искусство?!!

Упендра отступил к стене и уперся в нее коленками.

— Видишь ли, — произнес он мягко, но, как показалось Чемодасе, дьявольски язвительно, — не хотелось тебя огорчать, но раз уж ты сам завел речь… В общем, должен тебе сообщить, что все твои портреты — неправильные!

Чемодаса опешил.

— Как неправильные? Что значит — неправильные?

— Очень просто, — ответил Упендра. — На всех этих портретах я изображен вверх ногами.

— Какими еще ногами? Что ты болтаешь? — возмутился Чемодаса. — Где ты здесь видишь ноги? На всех портретах — только твое лицо!

— Совершенно верно, — сказал Упендра. — На всех твоих портретах мое лицо изображено вверх ногами.

— Глупости! — Чемодаса даже немного успокоился, видя, что Упендра, как всегда, несет явный вздор. — Где это ты видел, чтобы на лице были ноги? Ноги бывают только на теле. И, если уж на то пошло, так ты сам сейчас стоишь вверх ногами.

— Ну и что? — невозмутимо ответил Упендра. — Для человека главное — это лицо, а отнюдь не ноги. Что мне за дело до ног? Пускай себе стоят как хотят, лишь бы лицо располагалось правильно, не вверх ногами. Но ты, я вижу, сегодня настроен возражать. Поэтому, если не возражаешь, давай прекратим этот бесполезный спор.

С этими словами Упендра оттолкнулся ногой от стены и медленно, враскачку, как и стоял, на руках, двинулся к выходу.

Чемодаса преградил ему дорогу.

— Погоди. Куда это ты собрался? А работать?

Упендра брезгливо покосился на принесенный рулон.

— Ты имеешь в виду это? Слушай, у меня к тебе предложение: отложим это до следующего раза. Признаюсь, сегодняшний день был для меня нелегким. Я многое передумал, принял важные решения, к тому же устал физически. Мне просто необходимо развеяться. Хочу немного пройтись, навестить старых знакомых. Да и ты, между нами говоря, выглядишь не лучшим образом. Извини за совет, но по-моему, все, что тебе сейчас нужно — это как следует выспаться. Только поэтому и не приглашаю тебя с собой.

Вся кровь кинулась в лицо Чемодасе. Он сжал кулаки и, не помня себя от гнева, прокричал Упендре прямо в лицо:

— Это мне решать, как я выгляжу!.. Попрошу мне советов не давать!.. Не хочешь трудиться — так и скажи!.. И нечего тут!..

Упендра удивленно поднял брови. Потом холодно усмехнулся и произнес:

— Ну, что ж, ты меня не удивил. Прощай. И огромное спасибо за готеприимство, — после чего неуклюже повернулся и, раскачиваясь всем телом, зашагал на руках к выходу.

На пороге он задержался и проговорил не оборачиваясь:

— Каждый волен называть искусством все что ему вздумается. Но никто не вправе требовать, чтобы ради того, что ему вздумалось называть искусством, другие жертвовали здоровьем и красотой.

— Ты о чем? — не понял Чемодаса.

— О том, что не мешало бы тебе мыть руки с мылом, прежде чем совать мне в лицо всякую дрянь, которую приносишь с помойки, — сказал Упендра и вышел вон.

6. Дверь осталась открытой и тихо поскрипывала, качаясь на сквозняке.

«Вот и все», — подумал Чемодаса. Он стоял посреди пустой комнаты. Ему казалось, будто у него кружится голова, и будто кто-то чужой незнакомым голосом повторяет и повторяет бессмысленную фразу: «А ножницы остались! А ножницы остались!»

7. В это время Упендра шел по улице. Он еще не привык к новому способу ходьбы, поэтому двигался медленно и осторожно, сосредоточенно глядя себе под руки, чтобы не наступить на стекло. Но некоторое время спустя он обратил внимание на несмолкаемый хохот, сопровождавший его на протяжении всего пути. «Похоже, происходит что-то забавное», — подумал он, поскорее доковылял до ближайшей стенки и, прислонившись, посмотрел вокруг.

Его окружала плотная толпа зевак, которые, тыча пальцами прямо в него, продолжали громко смеяться.

Первую минуту Упендра ничего не понимал. Потом он начал догадываться о причине смеха и наконец понял, кто во всем виноват. Это была последняя капля, переполнившая чашу его терпения. Пинками растолкав зевак, забыв обо всех предосторожностях, он почти бегом устремился к дому Чемодасы. По дороге он несколько раз упал и сильно ушибся, но даже это не заставило его встать на ноги.

Увидев Упендру, неловко взбирающегося на крыльцо, Чемодаса, забыв обо всех обидах, бросился к нему навстречу, но Упендра отстранил его ногой и гневно прокричал:

— Не смей ко мне приближаться, я не желаю тебя видеть! Я все терпел, но есть вещи, которых я не прощаю никому! Я считал тебя другом, а ты, ничтожество, выдал мой секрет!

— Какой секрет? — опешил Чемодаса.

— Какой? Не прикидывайся невинным идиотом! Будто сам не знаешь какой! Разболтал всем про мою книгу, и теперь эти ослы смеются мне прямо в лицо, а ты, предатель, хихикаешь за спиной, когда меня нет дома! Навырезал карикатур!

— Сам ты карикатура! — не помня себя от обиды выкрикнул Чемодаса и опрометью выбежал из дома.

8. Он бежал, не разбирая дороги, по-старому, носками вперед. Слезы стекали по его лбу, и скоро волосы стали мокрыми, как морская губка. Он и сам не заметил, как достиг границы чемоданного пространства, крайней оболочки внешнего чемодана. Дальше бежать было некуда. Улицы, полные деловито снующих прохожих, горы строительного мусора, причудливые силуэты новостроек — все родное осталось позади. И пока глаза его вглядывались в расплывающиеся за пеленой слез опрокинутые очертания полностью освоенного, давно обустроенного и многократно переустроенного мира, простирающегося за его спиной, пальцы его — неутомимые пальцы чемоданного жителя — блуждали по девственной поверхности от века нетронутой стены, которая нигде не имеет ни начала ни конца.

Пустынно у подножия этой стены и всегда безлюдно, хотя и нет закона, который воспрещал бы чемоданным жителям посещать эти места. Отнюдь не страх перед наказанием, не суеверие и не уважение к заветам предков — иное, высшее чувство заставляет их умерить шаг, едва лишь в просвете строений забелеет матовая изнанка крокодиловой кожи.

Тем, кто считает чемоданных жителей приземленными созданиями, для которых не существует ничего святого и возвышенного, следовало бы хоть раз побывать на празднике Последнего Чемодана, чтобы удостовериться, что вряд ли хотя бы один из остальных населяющих нашу Вселенную народов, столь же высоко чтит свои святыни, как этот народ, меньше всех во Вселенной располагающий досугом. В отличие от многих других идей, знаний, умений и навыков, идей неприкосновенности Последнего Чемодана не врождена чемоданным жителям. Она не есть природный дар, а представляет собой высшее достижение культуры. В свою очередь, и культура чемоданных жителей самим своим существование обязана Последнему Чемодану. Не будь его, чемоданные жители, осваивая все новые и новые пространства, разбрелись бы в разные стороны и затерялись в бесконечной вселенной. Последний Чемодан — причина всех изменений, преобразований, переустройств и улучшений, ежедневно, ежечасно и ежеминутно совершаемых чемоданными жителями. Последний Чемодан — это основа всех основ, необходимое и достаточное условие жизни в Чемоданах.

9. Но Чемодаса не ведал, что творили его «золотые руки», ибо разум его и воля, сраженные несчастиями последних дней, на время как бы уснули, и неразумные, младенческие мечты, выскользнув из своей темницы, беспрепятственно миновали помраченное сознание и оживили маленькие острые ножницы, которым все равно что кроить. Ножницы лязгнули и взвились, как стальная оса. Сначала они ковыряли и буравили на одном месте, пока не пробуравили свозную дырочку, а потом стали жадно въедаться в толстую крокодилову кожу. Давясь, скрежеща, едва не разламываясь пополам, миллиметр за миллиметром продвигались они дальше и дальше по огромной кривой, словно вырезая чей-то гигантский портрет, до тех пор, пока овальный, в рост чемоданного жителя, негнущийся лоскут не вывалился с глухим шумом наружу.

Тут только Чемодаса очнулся от своего забытья. Еще ничего не видя, он понял, что произошло: догадка мелькнула как молния, и все недавние беды померкли перед ее убийственным светом. С ужасом, как на ядовитую гадину, взглянул он на ножницы, стальными кольцами обхватившие пальцы, и как гадину, стряхнул их со своей руки, и они полетели прочь, во внешнюю тьму.

10. Еще минуту назад, всего лишенный и всеми отвергнутый, Чемодаса все-таки оставался самим собой, чемоданным жителем. Теперь он стал ничем. И вместе с ним лишились своего существования сотни и сотни невинных, которые ни о чем не ведая, мирно трудились у него за спиной. Когда они узнают о том неслыханном, что содеялось здесь, его руками…

«Нет!» — сказал себе Чемодаса.

Сегодняшнему читателю трудно осознать, что означало для него, воспитанного в традиционных понятиях чемоданного жителя, это наедине с собой произнесенное «Нет!». В тот момент он чувствовал себя так, словно через его сердце прошла граница бытия и небытия.

«Нет, — повторил он. — Не бывать этому. Мне-то уже терять нечего. Меня уже по сути дела нет. А они — другое дело».

После этого он перестал думать и начал действовать.

На ближайшей стройке нашлась незакупоренная бочка с клеем. Чемодаса украдкой взял пустое ведро, зачерпнул им из бочки. К счастью, время было нерабочее, не то обязательно кто-нибудь вызвался бы помочь, начались бы расспросы.

Ему удалось незаметно вернуться. Прямо пригоршнями брал он из ведра густой, душистый клей и обмазывал им края проема. Ни одного лишнего движения! Если клей засохнет раньше времени, придется все начинать сначала. Впрочем, он знал, что этого не случится, как знал и то, что клея обязательно хватит, и что никто не помешает довести дело до конца. В такие минуты он никогда не сомневался, но действовал безошибочно и наверняка.

Когда все края были густо обмазаны клеем, Чемодаса ни секунды не медля шагнул в зияющий проем.

Уровень пола снаружи оказался ниже, чем внутри, но не намного. Чемодаса упал, но тут же встал на ноги, ощупью нашел выпавший кусок стены, с натугой поднял его и, держа перед собой, как щит, приблизился к стене, а затем, собрав последние силы, приподнялся на цыпочках и вложил его в проем. Края совпали точь-в-точь, не оставив ни щели, ни просвета. С минуту Чемодаса придерживал лоскут, и только убедившись, что клей сделал свое дело, опустил руки.

11. Когда глаза привыкли к темноте, Чемодаса огляделся. Недалеко от его ног, крестом распластавшись на полу, лежали ножницы. Он подобрал их и положил в карман.

В первую минуту слух его поразила тишина, какой никогда не бывает в Чемоданах. Но скоро в этой тишине он стал различать непонятные ритмично повторяющиеся звуки, напоминающие храп огромного невидимого существа. «Должно быть, это океан», — подумал Чемодаса. Он слышал как-то от Упендры, что шум прибоя может напоминать все что угодно.

Странные сооружения невероятных размеров возвышались вдали. Самое высокое из них представляло собой плоский навес на четырех исполинских столбах, два других по своим очертаниям издали напоминали два стула. Остальные строения были скрыты во мраке.

Еще один звук, похожий на замедленное тиканье гигантских часов, доносился сквозь шум прибоя. Удары были редкими-редкими, но каждый из них падал точно вовремя, ни на миг не опередив и не упустив своего срока. И Чемодаса поверил этому мерному тиканью и пошел в том направлении, откуда оно доносилось, еще ничего не различая впереди, но уже твердо зная, что и в этом небытии найдется для него какая-то опора.

Все дальше и дальше уходил он от Чемоданов, но пока ничего не встречал на своем пути. Надежды одна за другой стали покидать его, как вдруг он наткнулся на какой-то предмет разумных размеров. Обследовав его со всех сторон, он пришел к выводу, что перед ним ни что иное, как низкий длинный чемодан из твердого материала, похожего на пластик, с гладкой поверхностью. Он приложил ухо к стене. Внутри было тихо. Он постучал, но на стук никто не ответил. Тогда Чемодаса, поднатужившись, приподнял крышку чемодана и, подтянувшись на руках, перевалился через край.

Чемодан был совершенно пуст, зато пол его был устлан мягким ковровым покрытием. Это было все, в чем нуждался сейчас Чемодаса. Ни минуты не раздумывая, он растянулся на полу и провалился в сон.

12. Спал он долго, и видел разные сны, а в самом конце ему приснилось, будто все, что произошло с ним вчера — на самом деле только сон. А в действительности он лежит в своем доме, на своей кровати, а под боком у него храпит и ерзает во сне Упендра. Чемодаса проснулся и открыл в темноте глаза, но храп не прекращался. «Выходит, и вправду приснилось, — подумал он, не чувствуя при этом ни радости, ни печали. В то же мгновение он получил толчок коленом в бок. «Ну, погоди же!» — сказал он про себя и начал потихоньку подталкивать своего соседа, намереваясь столкнуть его спящего с кровати. Но в чем дело? Чемодаса двигал и двигал Упендру, а тот все не падал. Кровать не кончалась! «Где мы?» — с ужасом подумал Чемодаса. В это же самое время, прижатый к стенке, проснулся и Упендра.

— Кто здесь? — прокричал он, отвешивая Чемодасе удар кулаком.

Чемодаса вскочил на ноги — и окончательно понял, что было сном, а что — явью, ударившись со всего маху головой в крышку чемодана. От удара крышка приподнялась.

— А, и ты здесь? — сказал Упендра, жмурясь от яркого света. — Так я и знал. Давно тебя выдворили?

— Никто меня не выдворял. Я сам, — гордо ответил Чемодаса. Но Упендра взглянул на него с такой снисходительно-уничтожающей улыбкой, что ему стало неловко, словно он и в самом деле солгал. Чтобы скрыть смущение, он спросил:

— А тебя за что?

— Ни за что, — спокойно ответил Упендра. — Я ведь говорил, что они все меня ненавидят. Помнишь? Ты еще мне не верил. Я и сам не предполагал, что до такой степени! Состряпали дело. Якобы уклоняюсь от востребования. Кстати, не у тебя ли мои ножницы? Я их искал повсюду, хотел поскорее отдать, чтоб отвязались.

— Здесь они, — с неохотой ответил Чемодаса.

— Это хорошо, — обрадовался Упендра. — Не исключено, что они скоро мне понадобятся. — Я, кстати, и на суде показал, что вещь у тебя. В этом была моя ошибка. Эти крючкотворы обвинили меня в незаконной передаче по сговору. А это уже знаешь, какая статья?

— Знаю, — Чемодаса сразу посерьезнел.

— Оказывается, этот псих, мой сосед, возомнил себя Последним Владельцем. По-видимому, у него мания величия. Я, конечно, прошляпил, надо было сразу потребовать судебной медэкспертизы. Но я промолчал из деликатности, думал, для всех и так очевидно, что истец неправоспособен. Когда он выступал, я все время подмигивал присяжным и ясно видел, что они меня понимают: они с трудом удерживались от смеха. Поэтому я был на сто процентов уверен в исходе дела. Но по правде говоря, я сильно рассчитывал на тебя. Достаточно было тебе подтвердить, что ты взял их у меня раньше, — и суд решил бы дело в нашу пользу. Но тебя нигде не нашли. Так что на твоем месте я бы как можно скорее попросил политического убежища. Потому что ты до сих пор числишься в розыске.

— Я?! — испугался Чемодаса.

— А как же ты думал? Твои портреты красуются на всех перекрестках.

— Откуда же они взялись? — удивился Чемодаса, — я уже сто лет не фотографировался. Последний раз еще, кажется, в школе.

— Ты меня удивляешь! Как откуда взялись? Из твоего же собственного дома. Ты ведь сам их наштамповал в несоразмерном количестве. Хотя я тебя с самого начала предупреждал, что не следует этим увлекаться, мало ли что. Когда меня спросили, не остался ли случайно какой-нибудь твой портрет, я, конечно, отдал все до единого. А что мне оставалось делать? Извини, но своя рубашка ближе к телу.

13. — Что же теперь? — Чемодаса был перепуган не на шутку.

— Да ничего. В крайнем случае, предстанешь перед судом. С тобой быстрее разберутся, поскольку уже приняты недостающие статьи. Это со мной не знали что делать.

— Почему?

— Видишь ли, на определенном этапе процесса — а он был шумным, и, я думаю, войдет в историю — примешалась политика.

— Политика? — удивился Упендра, — С каких это пор в чемоданах заговорили о политике?

— Представь себе, у нас теперь даже есть политические партии.

— Ну и ну!

— Пока победили радикалы. Так сумели обработать общественное мнение, что на референдуме все единогласно проголосовали за поправки. Теперь в Конституции новая глава — «Чемоданы и личность». Между прочим, составлена наверняка бездарно. Но, разумеется, ко мне за советом обратиться не догадались, нашлись другие умники.

У Чемодасы ревниво заныло в груди. Ведь он еще в школе как-то получил звание лучшего правоведа. Да и по сочинению у него всегда были одни пятерки. Если бы ему не пришлось покинуть Чемоданы, его наверняка включили бы в состав комиссии по выработке проекта поправок к Конституции и прочему законодательству. И возможно, одну из поправок даже назвали бы его именем.

14. — А началось с невинного, казалось бы, вопроса: как я отношусь к Последнему Чемодану? — продолжал Упендра.

— И что ты ответил? — машинально спросил Чемодаса.

— Разумеется, согласился, чтобы не разводить неуместных дискуссий. Сказал, что вполне допускаю его существование. Тогда меня спросили, действительно ли я так думаю. Я сказал: «А почему бы и нет, хотя какое это имеет значение, верю я в него или не верю? Главное, чтобы другие верили. Особенно молодежь».

— Ну, это уж ты слишком, — с осуждением и даже со страхом произнес Чемодаса, — Теперь-то ты, надеюсь, убедился?

— Теперь убедился, и даже очень рад, что этот чемодан действительно есть. С ним как-то спокойнее. Я считаю, если бы даже его и не было, то следовало бы его придумать, на всякий случай.

Чемодаса хотел возразить, но вдруг осознал, что теперь, после всего происшедшего, ему и самому при мысли о Последнем Чемодане становится «как-то спокойнее».

— Что же было дальше на суде? — спросил он.

— Да ничего. Слушание отложили, потому что начались беспорядки: митинги, собрания, дебаты. Кончилось всеобщим референдумом. Меня об этом никто не информировал, все происходило за моей спиной, да это и к лучшему, по крайней мере я не несу никакой ответственности за то, что они там напринимали. Потом снова был суд. В общем, мне предложили — на выбор: или высшая мера, или пожизненное изгнание.

— Пожизненное изгнание? Раньше такого не было, — удивился Чемодаса, — И что же ты выбрал?

— Странный вопрос. Конечно, высшую меру. Головы-то все равно нет.

— А они?

— Сказали, раз головы нет, чтобы выбирал из того, что остается.

— А ты?

— Слушай, тебе не надоело задавать глупые вопросы? — неожиданно вспылил Упендра, — Что я мог выбирать, один против всех? На меня навесили кучу самых нелепых обвинений. Припомнили все, вплоть до взрыва, который ты тогда устроил в моем сарае. Приписали даже неуважение к суду!

15. «Да, дело нешуточное!» — подумал Чемодаса. При всей своей неприязни к Упендре, который принес ему столько зла, сейчас он не мог не испытывать к нему сочувствия.

Упендра молчал, погрузившись в горестные воспоминания. Наконец он тяжело вздохнул и произнес:

— Все, что угодно для себя допускал! Никаких не исключал возможностей. Но чтобы вот так, на старости лет, лишившись всего, оказаться одному на чужбине!

«Отчего же одному? А я?» — удивился Чемодаса. Но другой вопрос волновал его куда больше, и его он задал вслух:

— Скажи, а как ты вышел оттуда? Как прошел сквозь стену?

— Очень просто, — устало произнес Упендра. — Выпилили кусок размером с дверь, выпустили меня наружу, а потом вставили этот кусок на место и залили клеем. И кстати, выяснилось, что уже и раньше кто-то так делал.

«Так вот оно что, — подумал Чемодаса. — Выходит, я не первый».

— Откуда ты об этом знаешь? — спросил он.

— От судьи, конечно. По этому поводу еще завязался спор. Прокурор начал ему доказывать, и между прочим, был совершенно прав, что это не прецедент, а он ни в какую не соглашался. В конце концов я не выдержал, взял слово и сам доказал, хотя перед этим дал себе слово не выступать, из принципа. Какой же это прецедент, если неизвестно, кто, когда и зачем это сделал. Может, это природный дефект.

— Природный дефект?

— Ну да, то есть какое-нибудь случайное повреждение, которое было уже заранее. Судья не смог меня переспорить и объявил перерыв в заседаниях.

«А может, это и правда было заранее. Тогда я все-таки первый!», — с глубоким разочарованием подумал Чемодаса.

Больше он ничего не успел подумать, так как пол под ним вдруг зашатался, его и Упендру стало швырять от стенки к стенке, и оба почувствовали, что их временное убежище взмывает на головокружительную высоту.

 

Книга VII. (1-я Поверхности)

1. Предмет, который Чемодаса ошибочно принял за чемодан, был тем самым злополучным футляром для очков, с которого все и началось. Все это время он провалялся на полу, потому что Коллекционер так ни разу о нем и не вспомнил. А в это утро он, проснувшись, вдруг подумал: «А не могло ли так случиться, что я записал все шифры чемоданных замков мелким почерком на маленькой бумажке, а эту бумажку вложил под подкладку очешника?» И действительно, он вполне мог поступить таким образом.

Подумав так, он решительно встал, поднял футляр и открыл его.

2. Яркий солнечный свет ослепил чемоданных жителей. Чемодаса вскрикнул от неожиданности, а в следующее мгновение, разглядев Коллекционера, заорал от ужаса и, закрыв лицо руками, бросился ничком на подстилку, между тем как Коллекционер с Упендрой, оглохшие и онемевшие, во все глаза смотрели друг на друга.

Первым вышел из оцепенения Коллекционер. С трудом унимая дрожь в руках, он поставил футляр на стол, сказал: «Здравствуйте», — потом еще зачем-то: «Извините», — и, механически переставляя ноги, удалился на кухню.

3. Там он присел на край кушетки, ценой больших усилий овладел собой и попытался рассуждать.

«Во-первых, — думал он, — можно предположить, что они не местные. Причем явно прибыли издалека. Это очевидно. Во-вторых, остается непонятным, каким путем они проникли в квартиру. Дверь на замке. А что, если они подосланы нарочно, чтобы разведать о коллекции?!»

От этой мысли его бросило в жар, способность рассуждать пропала. Тогда он, чтобы успокоиться, поставил чайник и занялся нарезкой бутербродов.

Раскрошив полбатона, он спохватился: «Стоп. Так не годится. Этот нож не подходит. Надо взять сапожный».

Задача заключалась в том, чтобы отрезать настолько тонкий ломоть, насколько позволяла рыхлость выпечки. Для этого нужна была предельная сосредоточенность и хирургическая точность движений, почти как при починке чемоданов. И еще твердая рука, ведь плотность хлеба неравномерна, однако нож не должен от нее зависеть, он должен пройти сквозь ноздреватое тело батона как гильотина, без малейших торможений.

С первого раза не вышло, дрогнула рука, и лезвие пошло вкось — видно, сказалось все пережитое за последние дни. «Ладно, это съем сам», — подумал Коллекционер и, собрав всю свою сноровку на острие ножа, отбросив прочь посторонние мысли, сделал полный вдох и, не выдыхая, одним идеально плавным и неумолимо твердым движением срезал испорченный край.

Получилось! Поверхность среза была абсолютно ровной.

Но это — только подготовительная операция, теперь предстояло самое трудное — провести второй, параллельный разрез, предельно приближенный к первому.

И это получилось!

Дальше было легче. С сыром все прошло как по маслу. После этого уже ничего не стоило разрезать хлеб и сыр на квадратики и сложить их в бутерброды. Тем временем вскипел и чайник.

«Что бы там ни было, — решил Коллекционер, — прежде всего надо как можно больше о них узнать, получить всю возможную информацию, а там уже решать. Сделаю вид, будто ничего не подозреваю, заведу разговор стороной и вытяну из них всю подноготную».

Он сложил все чайные принадлежности на большой поднос, придал своему лицу беспечно-глуповатое выражение и, насвистывая несложный мотив, направился в комнату.

4. Тем временем Упендра и Чемодаса уже успели оправиться от перенесенного потрясения. Они не спеша прогуливались по столу, что-то тихо обсуждая, но при появлении Коллекционера остановились и замолчали. Он, в свою очередь, перестал свистеть. Тогда Упендра сказал «Доброе утро», а Чемодаса пожелал приятного аппетита.

— Спасибо, — сказал Коллекционер, не забыв при этом простодушно улыбнуться, и поставил поднос на стол. — Вот, не знаю как быть. Вам, наверное, удобнее было бы пить из блюдца, но блюдце у меня только одно.

— Не придавайте значения таким мелочам! — успокоил его Упендра. — Мы с моим другом вполне можем пить по очереди.

— Тогда прошу к столу, — сказал Коллекционер.

5. За чаем они разговорились, и когда Коллекционеру показалось, что наступил подходящий момент, чтобы завести разговор стороной, он сказал:

— … И кстати, у меня очень плохая память.

— Не завидую вам, — отозвался Упендра, — У меня, сколько я себя помню, память всегда была превосходная.

— Судите сами, — продолжал Коллекционер. — К одному моему знакомому приехали родственники из другого города, или даже, если не ошибаюсь, из другого государства. Так представьте себе, я никак не могу вспомнить, как это место называется. И между прочим (почему я об этом и вспомнил), у одного из них тоже ноги расположены на голове.

— Ноги на голове? — ужаснулся Упендра. — Честно говоря, не понимаю вашего знакомого! Если бы с кем-нибудь из моих близких, не дай бог, такое случилось — да я бы ни одной ночи не спал спокойно! Я собрал бы лучших врачей и добился, чтобы ему сделали срочную операцию и переставили ноги куда следует.

— А-а! — догадался Коллекционер, — Так вы, как я понимаю, приехали сюда на операцию?

— Вы меня не поняли, — ответил Упендра. — Сам я, к сожалению, не хирург и практическую помочь оказать не могу. Просто даю совет. К таким вещам нельзя относиться легкомысленно. Сейчас, как я понимаю, этот ваш родственник еще слишком молод, и ему наплевать, где у него ноги. Но рано или поздно он начнет задумываться о своей внешности.

Коллекционер растерялся и не знал, что сказать.

— По-моему, он намекает, что у тебя самого ноги на голове, — тихонько хихикнув, прошептал Чемодаса.

— Это не остроумно. Посмотрел бы лучше на себя, — вполголоса ответил ему Упендра.

6. Вслед за тем он громко сказал, обращаясь к Коллекционеру:

— Извините, что секретничаем в вашем присутствии. Дело в том, что мой друг очень застенчив. Он сомневается, удобно ли обратиться к вам с просьбой. Пришлось мне его приободрить.

«Ну, вот. Начинается. Сейчас не я у них, а они у меня начнут вытягивать подноготную», — подумал Коллекционер, но не подавая виду, что догадывается об истинных намерениях пришельцев, с энтузиазмом сказал:

— Вы совершенно правильно сделали! Я с удовольствием выполню любую его просьбу, если только смогу, — и взлянул на онемевшего от растерянности Чемодасу.

— Он все равно ничего не скажет, такая уж натура. Слушайте меня, — сказал Упендра. — Не найдется ли у вас лишней пары сантиметров какого-нибудь шнурка, а еще лучше тонкой резинки?

— Сколько угодно! — обрадовался Коллекционер, подумав про себя: «И только-то!»

Он тут же принес вместительную шкатулку, в которой было все, что только может понадобиться при мелком ремонте чемоданов, включая, впервую очередь, швейные принадлежности. Достав из шкатулки моток самой тонкой портновской резинки, он отрезал кусок нужной длины.

— Большое спасибо, — сказал Упендра. — Буду рад при случае оказать вам встречную услугу. Знаете ли, как говорится, самая ненадежная вещь в мире — это собственная память. Лично я на свою память никогда не полагаюсь. Как только появляется какая-нибудь идея, стараюсь тут же ее реализовать, чтоб уже больше к ней не возвращаться. Вот здесь у меня, видите, — он на секунду оторвал одну руку от пола и коснулся края своего логоса, — был продернут шнурок. Но мне пришлось им воспользоваться, чтобы закрепить инструмент.

Тут только Чемодаса понял, каким шнурком тогда Упендра привязал гармошку к своим ушам. Сейчас она болталась у него с левой стороны, держась только на одном ухе.

— Конечно, теперь особой необходимости в шнурке уже нет, — продолжал Упендра. — Но, знаете ли, я люблю, чтобы все прилегало плотно. А иначе поддувает, да и вид какой-то неопрятный, рубашка постоянно выбивается и мешает ходить.

С этими словами, он встал с рук на ноги и на глазах у изумленного Коллекционера начал стаскивать с себя логос. Больше всего Коллекционер ужаснулся тому, что при этом он продолжал говорить:

— Будь добр, — это относилось уже к Чемодасе, — вдерни-ка мне сюда резинку, у тебя это лучше получится. О! Да ее много, тут и на тебя хватит. Кстати, рекомендую, а то ведь со шнурком столько хлопот: каждый раз его развязывая да завязывай.

Когда он договаривал последнюю фразу, спущенный логос уже болтался у него в руке, но губы при этом шевелились, и глаза смотрели на Коллекционера!

Чемодаса с полной невозмутимостью взял у него из рук колпачок.

7. Минута, пока он вдергивал резинку, прошла в полном безмолвии.

Наконец усовершенствованный логос снова оказался на своем месте. К Коллекционеру вернулся дар речи, но способность рассуждать и способность скрывать свои мысли несколько запоздали. Поэтому, совершенно не отдавая себе отчета в том, что делает, он произнес срывающимся голосом:

— Можно задать вам вопрос?

— Задавайте, — с готовностью ответил Упендра.

— У вас полностью отсутствует голова, или же она помещена в каком-нибудь незаметном месте?

— Голова отсутствует полностью, — слегка изменившимся тоном ответил Упендра.

— Поразительно! — сказал Коллекционер. — Я всегда считал, что никто не в состоянии жить без головы.

— Теперь вы видите свою ошибку, — холодно заметил Упендра.

— Но существует мнение, — продолжал Коллекционер, — что, не имея головы, невозможно мыслить.

— Смею вас уверить, — ледяным тоном произнес Упендра, — что это мнение столь же ошибочно, как и первое. Более того, доказано, что и наличие головы далеко не свидетельствует об умственных способностях.

— Уж это точно, — подтвердил Чемодаса, — Голова здесь совершенно не при чем. На работе без нее, действительно, как без рук, а мыслить — это…

— Как прикажешь тебя понимать? — перебил его Упендра, — Выходит, труд лектора, страхового агента, писателя, музыканта, философа — это не работа? Лично я, например, всегда занимался такими видами деятельности, при которых голова непосредственно не используется. Бывало, месяцами в нее даже не заглядывал, открывал только когда другим что-то было нужно. Так что же, по-твоему, я всю жизнь тунеядствовал?

— При чем здесь работа? Речь не о работе, а об уме. Просто многие люди до сих пор считают, что ум помещается в голове, мы это еще в школе проходили, по социальной психологии.

— Ну, это у кого как, в зависимости от размеров ума, — сказал Упендра. — У кого-то он помещается где угодно, хотя бы даже и в голове. А у кого-то нигде не помещается, хотя таких мало, считанные единицы, как, например, мой младший брат — он сейчас в холодильнике. Но это — образно выражаясь, а на самом деле, ум — вещь нематериальная, он, так сказать, витает где желает. А поселяется преимущественно в сердце, там же, где и прочие душевные способности.

— Это сказки, не слушайте его! — сказал Чемодаса. — Если бы ум был вещью, то его можно было бы набрать сколько угодно по востребованию. Тогда и дураков бы не было.

— Позволь с тобой не согласиться, — возразил Упендра. — Дураку никогда и в голову не придет, что у него не хватает ума. Так что, если бы ум был вещью, то умные становились бы только умнее, а дураки глупее.

— Ну, вот, сам же и признал, что ум — это не вещь…

«О чем это они?» — подумал Коллекционер.

8. В это время зазвонил телефон. Коллекционер поднял трубку.

— Алло!.. Да, это я. Здравствуйте, Виолетта Юрьевна… Нет-нет, я здоров, спасибо, Виолетта Юрьевна … Просто ко мне неожиданно приехали гости… Я все понимаю. Извините, Виолетта Юрьевна … Вы зря беспокоились, у меня все в порядке… Нет, я не в том смысле, безусловно, вам наплевать… Я в том смысле, что я вас не подведу, я могу сегодня подольше задержаться… Да, уже выхожу, прямо сейчас. Я уже стоял на пороге, когда вы позонили… Извините … Ч-черт!

Он повесил трубку и растерянно посмотрел на своих гостей.

— У вас какая-то проблема? — спросил Чемодаса. — Мы не можем помочь?

— Нет-нет, спасибо! Да это и не такая уж проблема, ничего особенного. Это — из патентного бюро.

— Вы что-то изобрели? — заинтересовался Упендра. — Я с этим немного знаком. У меня ведь брат — известный изобретатель. Так что, если надо, могу дать совет.

— Спасибо, но я пока ничего не изобрел. Просто я опоздал на работу.

— Так что же вы? Бегите, — сказал Чемодаса. — Лучше поздно, чем никогда.

— Да. Но… — Коллекционеру не хотелось оставлять их одних в своей квартире, но он не знал, как об этом сказать. — Мне жаль с вами прощаться. От вас узнаешь столько интересного.

— А мы и не прощаемся, — сказал Чемодаса. — Придете с работы — еще и не то узнаете.

Коллекционер странно на него посмотрел и ничего не ответил. Потом постоял еще с минуту, как бы что-то обдумывая, тихо повторяя: «Так-так-так…. Угу…», после чего сказал непринужденным тоном:

— Да, кстати, вам, наверное, хотелось бы осмотреть город. Мне это как раз по пути, так что я мог бы вас проводить. Здесь есть очень интересные исторические места. По дороге и договорили бы.

— С удовольствием, но только не сейчас, — категорически возразил Упендра. — Лично я смертельно устал. К тому же, мне кажется, мы уже все обсудили.

— Не волнуйтесь, мы без вас никуда не уйдем, — успокоил Коллекционера Чемодаса. — Охота нам бродить одним по чужому городу! Времени у нас навалом, так что успеем нагуляться.

И Коллекционеру ничего не оставалось, как удалиться. Однако, на всякий случай, он запер входную дверь на два замка.

9. — Ну, как он тебе? — спросил Упендра, когда Коллекционер ушел.

— По-моему, ничего, — ответил Чемодаса.

— Ты прав, — саркастически заметил Упендра, — Ничего — это, пожалуй, все, что можно о нем сказать. Яркой личностью его никак не назовешь. И, признаться, я не мог смотреть, как он ест. Накладывал себе сахар целыми ложками, а в каждой ложке как минимум тысяча кусков. А сыр! Мне не жаль продуктов, но существует какая-то культура. Воспитанный человек должен знать, что сыр такими кусками не едят.

— Ну, знаешь, кто как ест — это личное дело каждого, — возразил Чемодаса, — А вот его отношение к работе мне действительно не нравится. Мало того, что опаздывает, так еще и инструменты забыл, — он указал на шкатулку, которую Коллекционер в спешке оставил на столе.

— Не забыл, а нарочно оставил, чтобы был повод вернуться. Он нам не доверяет, — сказал Упендра, — Даю голову на отсечение, что очень скоро он придет обратно.

— Ладно, давай не терять времени. У тебя есть какие-нибудь идеи?

— А что?

— Надо наметить план действий, — сказал Чемодаса, потирая руки и окидывая восхищенным взглядом практически беспредельное пространство комнаты. — Ты только посмотри, какая кругом красотища! Дух захватывает! Тишина! Воздух! Просторы! Есть где развернуться! Работы — невпроворот! Раз уж мы здесь очутились, мы должны все переделать по-своему, и как можно скорее. У меня прямо руки чешутся…

— Руки следует содержать в чистоте, тогда и чесаться не будут, — назидательно сказал Упендра. — Советую тебе начать с того, что лечь и как следует выспаться. Признаюсь откровенно, мне не терпится побыть одному. Посидеть в тишине, допить свой чай, просмотреть газеты — вон их здесь сколько. Не обижайся, но это моя давняя мечта. К тому же ты ведь всю ночь не дал мне даже глаз сомкнуть. Все время вертелся под боком, толкался, храпел, разбудил ни свет ни заря.

С этими словами Упендра влез в очешник и опустил над собой крышку. Немного погодя из-под крышки глухо прозвучал его голос:

— Удивляюсь, как можно жить в таком хлеву! Занимать огромную жилплощадь и не попытаться навести хотя бы минимальный уют!

— Идея! — воскликнул Чемодаса.

— Не починить часы! — вновь раздался голос Упендры. — Как можно надеяться куда-то успеть, если не знаешь точного времени? Не удивительно, что он всюду опаздывает.

— С этого мы и начнем, — сказал Чемодаса.

Из очешника донесся храп.

10. Коллекционер пришел на работу совершенно разбитый.

Виолетта Юрьевна окинула его скептическим взглядом. Он поздоровался.

— По-моему, вы все-таки нездоровы, — сказала она в ответ.

— Да нет, как будто… — промямлил Коллекционер и, стараясь не встречаться в ней взглядом, прошел к своему столу.

Некоторое время спустя напарница спросила:

— Может, что-то с коллекцией?

Тут он впервые не сдержался.

— Типун вам на язык, Виолетта Юрьевна! Сколько раз я вас просил не болтать попусту о чемоданах!

Виолетта удивленно подняла брови.

— Вы меня ни разу об этом не просили. Ну, ладно, учту, — и пожала плечами.

Немного погодя он сказал:

— Простите меня, Виолетта Юрьевна. Но подумайте сами: если б, не дай Господь, что-нибудь такое случилось, разве бы я вообще пришел?

Она промолчала. Тогда он тяжело вздохнул и погрузился в работу.

Через некоторое время Виолетта Юрьевна, не отрывая глаз от калькулятора спросила:

— Может, вы своим гостям не рады?

Тогда Коллекционер отодвинул лежавшую перед ним кипу бумаг и сказал с отчаянием в голосе:

— Где уж тут радоваться! Я вот должен сейчас здесь торчать, а они у меня там одни, без присмотра!

Виолетта Юрьевна поймала его взгляд и, чуть прищурившись, спросила:

— Скажите честно: это женщины?

— Нет, — честно сказал Коллекционер и, подумав, добавил: — По крайней мере, один из них — точно не женщина.

Виолетта Юрьевна прыснула.

— Ну, тогда и волноваться не о чем. Не станут они рыться в ваших чемоданах, они же не маленькие. Успокойтесь.

— В том-то и дело, что маленькие! — вырвалось у Коллекционера.

Виолетта Юрьевна больше не стала ни о чем его спрашивать. Но, некоторое время исподтишка за ним понаблюдав, молча встала и вышла.

Походка у нее, вопреки довольно-таки хрупкой комплекции, была чеканная, так как обувь Виолетта Юрьевна носила особенную, московскую — простые черные шнурованые ботинки на грубой подошве, без каблуков. Один раз, когда ездили в ту самую командировку, Стяжаев даже видел, как она их шнуровала — сильными привычными движениями, похожими на то, как взнуздывают коней. А еще раньше из случайно подслушанного разговора двух сотрудников в уборной узнал, что ботинки эти английские и стоят дорого, хотя по виду ни за что не скажешь, а продаются в Москве в специальном магазине. В другие города их не возят, поскольку там не найдется на них нужного числа покупателей, скоро, наверное, и в Москву возить перестанут, невыгодно, лучше торговать подделкой.

А потом открылось, что они у нее не одни.

Было это ранней весной, он пришел на работу, совершенно не ожидая ничего необычного, и вдруг, прямо с порога, ощутил тонкий запах новой кожи. Взволнованный, остановился он в дверях, еще не понимая, откуда тянется эта чистая, дразнящая струя, но уже безошибочным чутьем коллекционера угадал, что кожа редкая, какой-то особенной, заграничной выделки. Тут же припомнился ему разговор об английских ботинках. Виолетта сидела за своим столом, как всегда, широко расставив ноги, а не как обычные женщины, нога на ногу. Он взглянул на ботинки — и все понял.

Внешне они выглядели почти как те, в которых она была вчера, если не знать, не отличишь. Новизну выдавала только прошивка на рантах, еще совсем чистая, ярко-желтая на черном…

После уже он стал присматриваться и насчитал еще четыре пары.

А куртка у Виолетты Юрьевны была всегда, и летом и зимой, одна и та же, довольно потертая, тоже кожаная, с потемневшей от времени молнией, которую она почти беззвучно разнимала одним длинным жестом, сверху вниз по диагонали, от левого плеча. А одеваясь, и застегивала таким же длинным точным жестом, снизу вверх, от правого бедра. Лицо ее при этом становилось сразу замкнутым и строгим, как будто она давала кому-то окончательный отказ.

Остальной ее гардероб был тоже небогат: старые джинсы, старый ремень с потускневшей пряжкой, старая, когда-то темно-синяя, под цвет глаз, а теперь линялая рубашка, вся на кнопках. Верхнюю кнопку она имела привычку теребить, то расстегивая, то застегивая. И когда начиналось это еле слышное, но отчетливое в тишине «щелк-щелк», Коллекционер почему-то нервничал и не мог сосредоточиться на работе.

К директору Виолетта вошла, как всегда, неожиданно. Секретарша, неизвестно почему перед ней робея, никогда не предупреждала об ее приходе.

— А, Виолетта Юрьевна? Ну, что у вас новенького? — спросил директор.

— Все то же, — сказала Виолетта, глядя в сторону. — Стяжаев опять явился к обеду, и опять не в себе. Сегодня у него новая история: гости приехали.

— Что ж поделать, он — человек творческий, — сказал директор. — Ты же мне сама рассказывала, что он ведет уединенную жизнь, коллекционирует редкие вещи, помнишь?

Но Виолетта Юрьевна в ответ не улыбнулась, а только мрачно уточнила:

— Чемоданы.

— Ну, а хоть бы и чемоданы. Тоже, можно сказать, произведения искусства и народных промыслов. Для такого человека приезд гостей, к тому же из другого города, — разве не волнующее событие?

Виолетта Юрьевна нахмурилась.

— У вас, Кирилл Иваныч, не поймешь, когда вы шутите, а когда серьезно, — и защелкала кнопкой.

Директора она знала с детства, потому и входила к нему запросто. Он был другом покойного ее отца, оба служили в одной части, вместе стали полковниками, вместе вышли в отставку, только один из них скоропостижно умер, а другой возглавил патентное бюро.

— Я к нему в отчет заглянула, а там одни ошибки, — сказала Виолетта, продолжая хмуриться и рассеянно глядя по сторонам. — Мне легче сразу все самой сделать, чем потом исправлять. Кирилл Иваныч, может, пускай уж он сегодня идет домой, а? Все равно от него никакого толку, я от него только нервничаю.

— Нервничаешь? — Кирилл Иванович лукаво улыбнулся.

— Да ну вас, Кирилл Иванович! Вечно вы… — и так взглянула на директора, что он сразу посерьезнел и сказал:

— Ну, не знаю, решай сама. Только так ведь тоже нельзя. У нас не частная лавочка. Глядя на него и другие разболтаются.

Виолетта молчала.

— Да у тебя, небось, и своей работы по горло.

— Я все успею. Будет надо — задержусь, мне торопиться некуда.

Директор вздохнул, вспомнив своего покойного друга, и согласился:

— Ладно, пускай идет. Скажи, я разрешил, в виде исключения. Только уж завтра чтоб не опаздывал.

Когда Виолетта Юрьевна сообщила Коллекционеру, что он может быть свободен, он был так ей признателен, что даже не мог сразу уйти, хотя и очень ему этого хотелось, долго мялся на пороге, не находя что сказать, пока сама Виолетта его не прогнала:

— Идете — так идите, не маячьте! — и еще ниже склонилась над своим столом.

11. Дома Коллекционера ждали большие перемены. Еще из-за двери услышал он голоса Упендры и Чемодасы. Они о чем-то оживленно спорили. Коллекционер остановился и приложил ухо к двери.

— А я тебе еще раз повторяю, что так говорить нельзя, — настаивал Чемодаса. — Вверх ногами может находиться только то, у чего есть ноги. Вот, например, ты… — на секунду его голос заглушил какой-то резкий короткий звонок, — А у портретов ног нет, они не живые. Поэтому то, что ты говоришь — это полная бессмыслица.

— Правильно, — соглашался Упендра, — Я говорю то, что виду, а вижу полную бессмыслицу. Хотя, собственно говоря, это даже забавно… — в комнате снова прозвучал звонок. — Мне иногда нравятся такие абсурдистские вещи. Они как-то будоражат. Пожалуй, на твоем месте, я бы так все и оставил.

— А я и не собираюсь ничего менять. Вот еще! — горячился Чемодаса.

— И молодец, — отвечал Упендра. — Мало ли, кто что скажет, хоть бы даже и я. Всем не угодишь. Почему-то считается, что только большой талант дает право… — новый звонок заглушил его слова. — Как думаешь, что скажет сосед о твоих работах? Он — довольно оригинальный человек, лично мне интересно его мнение.

«Какой еще сосед? — встревожился Коллекционер, — И что это за странные звонки? На телефон, как будто, не похоже».

Он слегка приоткрыл дверь, и почувствовал запах серы.

12. Тотчас же, забыв о приличиях, он распахнул дверь и, ни на кого не глядя, прошел прямо к коллекции.

Но снаружи чемодан, даже на его придирчивый взгляд, был совершенно невредим. Тщательно осмотрев его со всех сторон и не найдя никаких изменений, Коллекционер облегченно вздохнул.

Упендра и Чемодаса с интересомнаблюдали за ним. Наконец Упендра прервал затянувшееся молчание.

13. — Извините за нескромный вопрос, — обратился он к Стяжаеву, — Вы, случайно, не коллекционер?

— А что? — Коллекционер насторожился.

— Да ничего особенного. Просто еще совсем недавно у нас с другом была пара довольно редких вещиц.

— Что вы говорите! — встрепенулся Коллекционер, — Пара редких чемоданов?

— Нет. Это были не чемоданы. Точнее сказать, не совсем чемоданы, — уклончиво ответил Упендра.

— В каком смысле не совсем? — заинтересовался Коллекционер, — Значит, все-таки, в каком-то смысле…

— Нет-нет, — заверил его Упендра. — Я бы их ни в каком смысле не назвал чемоданами. Я бы даже сказал, что это совсем не чемоданы. Да и что о них говорить? Все равно их больше нет. А если бы даже они и были, то мы, я думаю, вряд ли стали бы их продавать. Это я просто так поинтересовался, на всякий случай. Не придавайте значения этому разговору.

— И верно, — согласился Коллекционер. — Раз это не чемоданы, то и не стоит о них говорить. Меня интересуют только чемоданы.

Упендра многозначительно посмотрел на Чемодасу, после чего непринужденным тоном осведомился у Коллекционера:

— Так вы, как я понимаю, — собиратель чемоданов?

«А почему, собственно, я должен это скрывать?», — подумал Коллекционер и ответил:

— Да.

14. Удостоверившись, что коллекция пока цела и что в ближайшее время ей ничто не грозит, он на какое-то время успокоился и с интересом разглядывал свою комнату. Первым делом его внимание привлекли небольшие клочки газетной бумаги, беспорядочно наклеенные на обои. Вглядевшись пристальнее, он обнаружил, что все они представляют собой перевернутые изображения человеческих лиц, с прорезанными дырочками на месте глаз, ртов, ноздрей и ушей. Несмотря на это, отдельные изображения сохранили частичное сходство с некоторыми довольно известными персонами.

Очередной пронзительный звонок прервал его занятие. Оказалось, что эти звуки издавал стоявший на столе будильник, стрелки которого как сумасшедшие, обгоняя друг дружку, неслись по кругу. Примерно раз в минуту они занимали положение, соответствующее семи часам утра, и именно в этот момент будильник звонил.

Коллекционер взял будильник, отключил звонок и спросил:

— Вы не знаете, что случилось с часами?

— Ничего серьезного. Просто пружина растянулась, — ответил Чемодаса. — Я ее укоротил, и теперь, как видите, все в порядке. Мне это ничего не стоило, так что можете даже не благодарить.

— Понятно, — сказал Коллекционер, хотя на самом деле ничего не понял.

И еще было странно вот что. Он отчетливо помнил, что, уходя, оставил Упендру и Чемодасу на столе, где они сейчас и пребывали. Однако газетные обрезки красовались не только над столом, но и на противоположной стене, над диваном. «Как им удалось преодолеть пространство? — недоумевал он, — А что, если, кроме этих здесь еще кто-то?» От этого предположения ему стало не по себе.

— И как, по-вашему, я добрался до той стены? — словно подслушав его мысли, сказал Чемодаса.

— Понятия не имею. Как же вам это удалось?

Чемодаса торжествующе засмеялся.

— Представьте себе, я сначала и сам понятия не имел, как это сделать, пока меня не осенило. Так, между прочим, всегда бывает. Ты помнишь, — обратился он к Упендре, — когда появились первые компьютеры, все удивлялись и не имели понятия, что с ними делать? А потом вдруг раз — и разобрались. Теперь свои производим, не хуже. Взгляните-ка сюда.

И Коллекционер увидел свисающую со стола длинную, до самого пола, нитяную лестницу. Перекладинами служили спички с отпиленными головками, а держалась лестница на двух булавках, пришпиленных к скатерти.

— Ну, как? — спросил Чемодаса, — что скажете?

— Тонкая работа, — похвалил Коллеционер.

— Тонкая — это не то слово, — возбужденно заговорил Чемодаса. — Главное, надежная. Такая лестница кого угодно выдержит. Здесь одних ниток — не меньше полкатушки.

Еще одна такая же лестница спускалась с дивана.

— Дело даже не столько в работе, — продолжал Чемодаса, — сколько в идее. Изготовить хорошую лестницу для меня — пара пустяков. Я этим занимаюсь чуть ли не с детства. Это, можно сказать, мое хобби, или вторая специальность, как хотите. Об этом все знают. Как только кому понадобится лестница — сразу ко мне. Потому что знают: лучше никто не сделает. Но что возможна лестница такой длины — согласитесь, что до этого еще надо было додуматься!

— Верно, — сказал Коллекционер.

15. Сам не зная почему, он заражался энтузиазмом Чемодасы. Возможно, потому что сам был мастером на все руки и знал толк в тонкой работе. А возможно, просто был счастлив оттого, что за время его отсутствия ничего не стряслось с коллекцией. Такая мелочи, как испорченные обои и поломанные часы, нисколько его не беспокоили. Он был даже рад, что его новые знакомые нашли себе столь невинные занятия, как оклеивание стен газетными вырезками и плетение нитяных лестниц. «Пусть тешаться чем хотят, лишь бы в чемоданы не лезли. Да чемоданы им, судя по всему, и не нужны», — решил он про себя и почти успокоился.

— А хотите, расскажу, как я додумался до этой мысли? — предложил Чемодаса.

— Расскажите.

— Даже, лучше сказать, не додумался, это не то слово. Я ведь обычно не то чтобы думаю…

— Уж это точно, — ехидно вставил Упендра, по-видимому, уязвленный тем, что временно оказался в тени.

— Не то, чтобы специально думаю, а как бы это объяснить, — продолжал Чемодаса, словно не расслышав слов Упендры, — Просто я очень четко себе представляю, что мне нужно, а одновременно с этим смотрю, что у меня есть. И тогда идеи появляются сами, даже трудно сказать, откуда они берутся. Самое главное в любой работе — это исходить изтого, что есть. А то ведь я знаю таких, которые целыми днями ничего не делают, а только лежат и рассуждают и том, чего у них нет. Ну и что? В конце концов так ни с чем и остаются. Только и могут, что критиковать других.

— Да, есть такие, — согласился Упендра, — Других критикуют, а у самих все шиворот-навыворот.

Чемодаса не успел отпарировать, потому что Коллекционер спросил у него:

— Так как же вам пришла эта идея?

— Очень просто. Поставьте себя на мое место. С одной стороны, вам позарез надо спуститься, потому что здесь уже все что надо сделано, а та стена совем голая. Вы, я так понимаю, тоже здесь недавно, не успели обжиться?

— Да как сказать, — растерялся Коллекционер.

— Или на работе загружают?

— Да, бывает, приходится задерживаться.

— Это нормально. Но жилище тоже требует заботы. Если быт не организован, то и в работе будут сплошные просчеты. Вот сегодня, например, вы так торопились, что свой пенал мало того, что забыли, так еще второпях и захлопнули. Пришлось мне взрывать замок.

— Взрывать замок?! — в голосе Коллекционера послышались нотки тревоги.

— И, между прочим, не так-то это было просто, — сказал Чемодаса. — Одной серы ушло с двух коробков. Кстати, я вам не досказал, как меня осенило. Так вот, стою я над этой грудой спичек — это уже после того, как взорвал замок, клей отыскал, эту стену всю полностью оформил — здесь тоже, кстати, не обошлось без приключений, но об этом потом, — стою и не знаю, что мне с такой прорвой делать. Было б их поменьше — и думать нечего, сделал бы веревочную лестницу. Лестница всегда рано или поздно в хозяйстве пригодится. Но здесь материала — на сотню лестниц, и еще останется. А я, вы знаете, терпеть не могу, когда что-нибудь остается. У меня никогда ничего даром не пропадает. Вот даже и сейчас говорю с вами, а у самого душа болит. Смотрю на эту пустую катушку и мучаюсь: куда бы ее пристроить? И что делать со спичечными коробками?

16. — Если хочешь, я могу тебе сказать, что с ними делать, — вмешался Упендра.

— Скажи! — обрадовался Чемодаса.

— Обычно в спичечных коробках хранят спички, — серьезно начал Упендра. — Их используют по одной, по мере надобности, а когда они кончаются, коробок выбрасывают и покупают новый. Подобным же образом поступают с нитками. Между прочим, и то и другое стоит денег.

— Ну, такой подход меня не устраивает, — засмеялся Чемодаса. — Если каждый день выбрасывать по два коробка, пробросаешься.

— В таком случае тебе остается только сделать себе из них два шикарных автомобиля и разъезжать в них по комнате, — сказал Упендра.

Тут только Чемодаса понял, что он попросту издевается. «Ну, уж на этот раз спуску тебе не будет!» — сказал он про себя и начал подыскивать самый что ни на есть уничтожающий ответ. Но и на этот раз ему помешал Коллекционер.

— Когда я был маленький, — сказал он, — один раз моя мама из пустой катушки и спичечного коробка сделала для меня самоходную тележку.

Упендра задумчиво улыбнулся и проговорил с теплотой в голосе:

— Так значит, и у вас тоже была мама.

Вдруг Чемодаса изо всей силы хлопнул себя по лбу, подпрыгнул на месте и ликующим голосом прокричал:

— Идея! Блестящая идея! Меня осенило.

— Я вас поздравляю! — ироническим тоном сказал Упендра, обращаясь к Коллекционеру, — Нашего друга опять осенило. Говори же, что ты на этот раз задумал?

— Ничего особенного, — сказал Чемодаса с наигранной скромностью, но торжествуя в душе. — На этот раз я всего-навсего изобрел одну вещь, совсем простую, но зато жизненно необходимую. Да ты и сам легко догадаешься, что я изобрел. Посмотри вокруг. Обрати внимание на гигантские размеры всего, на эти бескрайние просторы, и скажи: чего здесь не хватает в первую очередь?

— Скажу, — не задумываяь ответил Упендра. — Здесь не хватает крепкого забора для тех, кто рвется все переделать на свой лад, не принимая в расчет остальных.

— Не угадал! — торжествующе сказал Чемодаса. — Здесь не хватает транспорта. Видишь, какие расстояния! Пешком ходить — никаких ног не хватит. Поэтому я изобрел катушечный автомобиль.

— Если все дело в ногах, — сказал Упендра, — то есть и более простой способ их поберечь. Я, кажется, тебе не раз советовал…

17. Но Чемодаса его уже не слушал. Он потребовал, чтобы Коллекционер рассказал, как его мама делала самоходную тележку. И Коллекционер начал рассказывать:

— Мы с мамой часто переезжали, а при переездах теряется много вещей. Поэтому у меня было мало игрушек. Один раз я заболел корью. Когда я стал выздоравливать, мне было скучно, и тогда мама сделала самоходную тележку, чтобы я с ней играл.

— Это понятно! Вы скажите, как! Как она ее сделала? — нетерпеливо переспросил Чемодаса

— Это было очень давно, — смущено сказал Коллекционер. — Я только помню, что тележка не ездила.

— Как не ездила? — упавшим голосом переспросил Чемодаса.

— Совсем никак. Катушка вертелась на одном месте, тележка подпрыгивала и переворачивалась.

— И что же предприняла ваша мама? — недовольно спросил Чемодаса.

— Мама сказала: «Не плачь, я старалась. Когда вырастешь, придумаешь, как сделать лучше».

— И что же? Вы придумали?

— Пока нет.

— Как же так? Ведь я на вас рассчитывал! — с разочарованием и глубокой обидой сказал Чемодаса. — Вспомните хотя бы, какие подручные материалы использовала ваша матушка, кроме коробка и катушки.

— Постараюсь. Она использовала еще свою шпильку и кусок резинки. Кажется, больше ничего. Концы шпильки она загнула внутрь, и получилась треугольная рамка. На эту рамку она насадила катушку. Один конец резинки был привязан к свободному углу рамки. А другой — к катушке. Тележка тоже была привязана к рамке. В тележку мы сажали желудевого человечка. Потом резинку, растягивая, наматывали на катушку и отпускали. Мы думали, что резинка будет разматываться и вращать катушку, а катушка будет катиться и тащить за собой тележку. Но почему-то тележка каждый раз переворачивалась, и у человечка отваливалась голова… — Коллекционер испугался, что сказал лишнее и замолчал.

Но Чемодасе было не до обид. Выслушав рассказ Коллекционера, он деловитым тоном сказал:

— Хорошо. Сколько раз она запускала машину?

— Пять или шесть раз.

Чемодаса рассмеялся:

— Это все равно, что ни разу. Когда что-нибудь не получается, надо пытаться делать это еще и еще, пока не получится. И только после этого думать, что можно изменить.

— Последний раз голова куда-то закатилась и больше не нашлась, — признался Коллекционер.

— Это не причина. Есть у вас шпилька?

— Нет.

— Как же быть?

18. — Никак, — решительно вмешался Упендра. — Я считаю, что это дурная затея. По крайней мере, я в ней участвовать не собираюсь.

— Это почему же? — удивился Чемодаса.

— Потому что я — не желудевый человечек. В отличие от него, мне есть что терять.

— Что же это? — Чемодаса как раз-таки полагал, что, в отличие от желудевого человечка, Упендре терять нечего.

— Это, во-первых, моя жизнь, — сказал Упендра, — во-вторых, моя честь, достоинство и деловая репутация. А в-третьих, я не понимаю, чем ты огорчен! Сам-то ты можешь делать все, что тебе вздумается. Я только прошу не рассчитывать на меня, потому что я тебя предупредил.

— Я и не думал на тебя рассчитывать, — сказал Чемодаса, и явно покривил душой.

— В-четвертых, — сказал Упендра, — хотел бы я видеть, как ты будешь управлять этим, с позволения сказать, транспортным средством.

— Очень просто! — оживился Чемодаса, — Сейчас я тебе все объясню. Ты сам убедишься, что бояться нечего. Все настолько просто, что ошибиться практически невозможно. Смотри: сперва ты растягиваешь резинку сколько есть силы и одновременно наматываешь ее на катушку. Потом отпускаешь, быстро прыгаешь в тележку, и — вперед! Резинка расматывается, и машина тебя везет куда следует. С этим кто угодно справится.

— А если машина повезет куда не следует? — спросил Упендра.

— Ну, это зависит от тебя самого. От твоей ловкости и смекалки. Ведь ты — не желудевый человечек. Вот и постарайся так направить катушку, чтобы автомобиль двигался точно в избранном направлении.

— Так я и думал, — сказал Упендра. — Нет уж. Думаю, мыслящее существо найдет себе более достойное занятие, чем прыгать на ходу в спичечный коробок. Если уж на то пошло, то лично я с удовольствием пройдусь пешком по свежему воздуху, пока ты будешь накручивать свою резинку. Тем более, что сил у тебя на это уйдет не меньше.

— Согласен. Но зато я буду ехать.

— Если тебе хочется ехать во что бы то ни стало, то это можно устроить гораздо проще, — сказалУпендра, — Возьми резинку покороче, один конец заранее закрепи в том месте, куда собираешься прибыть, а другой возьми покрепче в зубы и иди туда, где стоит твой автомобиль. Как придешь, садись и поезжай. Тут уж точно никакого риска. Если будешь по дороге помалкивать, приедешь куда задумал.

— Ну, знаешь ли, — не на шутку обиделся Чемодаса, — ты можешь не помогать, если не хочешь, никто тебя и не обязывает. Но зачем же доводить до абсурда?

19. Коллекционер понял, что назревает ссора, и решил вмешаться.

— Кстати, ведь вы так и не рассказали, как вас осенило, — обратился он к Чемодасе.

— Как меня осенило по поводу автомобиля?

— Нет, еще по поводу лестницы.

— А разве я не рассказал?

— Вы остановились на том, что, с одной стороны, вам нужно было спуститься, а с другой стороны, спички пропадали.

— Вот тут меня и осенило. Что же еще рассказывать? Если хотите, могу рассказать, как я добывал клей. Вот это действительно целая история.

— Расскажите, — согласился Коллекционер.

20. И чемодаса начал.

— Представьте себя на моем месте. Перед вами ворох готовых портретов, осталось их только расклеить. А клея нет. Сначала я, конечно, решил, что он у вас, как водится, в пенале. Добыл серу, взорвал замок, забрался внутрь. Кстати, инструменты у вас отличные, я, как забрался, — просто вылезать не хотелось. С такими инструментами — только и работать.

— Спасибо, — сказал польщенный Коллеционер.

— Не за что. Тем более, что клея-то там и не оказалось.

— Да, клей у меня в столе, — сказал Коллекционер.

— Я так и понял. Но не сразу. Сперва очень долго искал, даже в отчаяние пришел. Неужели, думаю, из-за такой ерунды не удастся осуществить задуманное? Но потом успокоился, отбросил все лишние мысли, сконцентрировался только на клее — и сразу понял, что он внизу. Понять-то понял, а как его оттуда добыть? Конечно, можно было просто дождаться вас, но я-то хотел сделать сюрприз.

— Как же вам все-таки удалось выдвинуть ящик? — спросил Коллекционер.

— А я его и не выдвигал!

— Тогда как же?

— Попробуйте догадаться!

— Честное слово, не могу, — признался Коллекционер.

— Посмотрите внимательно. Ничего не замечаете?

Что стол завален всякой всячиной, и скатерть вся в саже, — это Коллекционер заметил давно, но сейчас, внимательно приглядешись, он обратил внимание на то, что в одном месте на ней красуется дыра, явно прорезанная ножницами, а в центре дыры имеется небольшое круглое сквозное отверстие в столешнице, с обуглившимися краями, похожее на дырочку от пули.

— Пришлось прибегнуть к самому первобытному способу, — сказал Чемодаса. — Сначала я продолбил небольшую лунку, и в ней развел костер. Когда костер прогорел, я выдолбил поглубже, снова развел костер. И так — пока не прошел насквозь. Представляете, как я рисковал при последних ударах? Ведь высота приличная, провалишься — костей не соберешь. Но все обошлось. И место для скважины удачно выбрал. Спустился по веревке, и тут же — двух шагов не прошел — наткнулся на тюбик с клеем. Даже искать не пришлось. Обвязал его веревкой, вылез. Тяну — не проходит! Верите ли, чуть не заплакал. Ну что за напасть такая! Потом успокоился, начал искать решение. Точнее, не искать а выбирать, потому что у меня сразу было несколько вариантов, оставалось только выбрать наилучший. Конечно, самое естественное было — это устроить взрыв и расширить проход. Но я решил остеречься. Стол пожалел, да и опасно. Может, думаю, насекомые какие-нибудь живут, еще пришибет кого.

— Насекомых у меня нет, — сказал Коллекционер.

— Никогда не утверждайте с такой уверенностью, — философски заметил Упендра. — Никто не может знать наверняка, что у него есть, а чего нет.

«Ну что за завистливая натура! — подумал Чемодаса. — Вместо того, чтобы тогда помочь — а ведь я просил! — так он теперь умничает», — и, даже не взглянув в сторону Упендры, продолжал:

— Принимая окончательное решение, я обязан был все предусмотреть. Тем более, что, как я уже сказал, у меня было много вариантов. Например, скатать все портреты в трубочки, протолкнуть в дырку и расклеить внутри ящика. Но, проведя расчеты, я понял, что, даже если оклеить сплошь все стенки, дно и потолок, все равно для всех картин места не хватит. Да, собственно, и кто ими там, в темноте, любоваться станет? Были и еще варианты. Но угадайте, как я в конце концов поступил?

— Не знаю, — сказал Коллекционер.

— Подумайте!

Коллекционер развел руками.

— Ничего не могу придумать.

— Тогда слушайте. Я вам помогу. Давайте рассуждать вместе. В чем состояла проблема?

— В том, что клей не проходил в дырку.

— А если точнее?

— Точнее? Сейчас. Дайте подумать. Проблема состояла в том, что габариты найденного вами тюбика с клеем превышали размеры отверстия, которое…

— Стоп. Это все лишнее. Вы уже сказали достаточно. Габариты тюбика! Вы слышите? А что мне было нужно? Только точно!

— Сейчас. Вам нужен был клей, чтобы…

— Все! Вот вам и решение. Теперь вы поняли?

— Не совсем.

— Ну как же! Габариты тюбика, а нужен — клей. Клей — тюбик, тюбик — клей. Разве не ясно? Это же разные предметы. Проблемы, по сути дела никакой и не было, а было чистое недоразумение. Мне нужен был клей, а не тюбик. Как только я это сообразил, я уже знал как поступить.

— И как же вы поступили? — все еще не понимал Коллекционер.

— Как и следовало! Вскрыл тюбик, извлек из него клей, а потом, по мере надобности, набирал и носил в крышечке от игольника. Конечно, пришлось потрудиться, но зато и стол не поврежден, и пострадавших нет, и картины висят где положено. Между прочим, — чуть не забыл! — там, в ящике, лежит целая пачка денег. Я, когда возился с клеем, наткнулся на нее и подумал: «Надо будет сказать соседу. Может, ему деньги нужны».

21. Коллекционер нахмурился. Под ходу рассказа Чемодасы его радужное настроение постепенно рассеивалось. А последнее сообщение, похоже, его совсем не обрадовало.

— Я знаю об этих деньгах, — сказал он, становясь замкнутым. — Но тратить их нельзя. Я их коплю, чтобы купить одну вещь.

— Зачем покупать вещи? — изумился Чемодаса. — Это же бессмысленная трата денег! Вы знаете, у кого эта вещь сейчас находится?

— Разумеется.

— Так пойдите и возьмите ее. Чего проще?

— Вы предлагаете мне украсть?!

— Зачем красть? Просто придите и потребуйте.

— Я вас не понимаю!

— Ты несешь вздор, — вмешался Упендра. — Нас могут не так понять. Это же не Чемоданы, чтобы… — он смутился и замолчал.

— Нет, даже если это чемоданы! — решительно сказал Коллекционер. — Я не собираюсь садиться в тюрьму. Вся моя коллекция собрана исключительно легальными способами. У меня на многие чемоданы даже имеются квитанции и приходные ордера. Вот и сейчас я собираюсь приобрести один чемодан. И если у меня пока не хватает денег, это же не значит, что я должен идти на грабеж!

— Вы не так поняли, — сказал Упендра. — Мой друг совсем не то имел в виду. Мы тоже стараемся действовать исключительно легально. Просто в каждом месте свои законы. Лучше расскажите, если это не секрет, какой чемодан вы собираетесь купить. Это очень интересно.

— Я собираюсь купить чемодан великого полководца Александра Македонского, с которым он ездил в Индию, — охотно поведал Коллекционер. — Это старинный чемодан, ему уже больше ста лет, но он прекрасно сохранился и выглядит почти как новый.

— Значит, полководец аккуратно пользовался, — вставил Чемодаса. — Великого человека сразу отличишь: у него во всем порядок.

Но Коллекционер пропустил его замечание мимо ушей.

— Человек, которому он сейчас принадлежит, — продолжал он, чрезвычайно довольный, что нашел в Упендре заинтересованного слушателя, — обещал не продавать его никому, кроме меня. Он сказал, что будет ждать сколько угодно, пока я не соберу нужной суммы. Я вижу, вы тоже интересуетесь чемоданами? Жаль, что я сейчас не могу показать вам свою коллекцию.

— А что с ней случилось? — насторожился Упендра.

— К счастью, пока ничего, — сказал Колекционер. — Просто я потерял ключи от чемоданов, но мне их скоро принесут. А пока можно любоваться снаружи, — и он с любовью устремил взгляд на белый чемодан.

22. — Да. Снаружи они великолепны, — сказал Упендра. — Я думаю, это самый выгодный ракурс, когда стоишь вот так, достаточно далеко, да еще на возвышении. Вблизи это воспринимается тяжеловато.

— Я бы так не сказал, — возразил Коллекционер, но, спохватившись, согласился:

— Пожалуй, вы правы. Лучше всего любоваться отсюда, — а про себя подумал:

«Хорошо бы и вовсе не подпускать их к коллекции. Только как бы это устроить?» Упендра внушал ему меньше опасений, а вот на счет Чемодасы он сильно беспокоился. «Странно, что он до сих пор не предложил повзрывать замки на чемоданах. Не стоило вообще упоминать о замках. Это была явная ошибка».

Чемодаса и вправду чуть было не предложил в два счета решить проблему с замками. Просто он вовремя сообразил, что как раз в случае с чемоданами это лишнее, и прикусил язык. Но, невольно залюбовавшись возвышающейся вдали белой громадой, он вдруг почувствовал прилив вдохновения и не удержался, чтобы не поделиться своими идеями:

— А я бы знаете, как сделал? Я бы возвел вокруг Чемоданов художественную ограду. И еще можно снаружи пристроить башенки, а по всему периметру, на достаточном расстоянии, — ров с водой, чтобы было похоже на крепость. Для большей неприступности. Но только я за то, чтобы все работы производить исключительно снаружи!

— Это правильно, — поддержал Упендра. — Зачем нам соваться в чужие чемоданы? Тем более, что это — коллекция.

— Ну, что ж. Снаружи — так снаружи, — согласился обрадованный Коллекционер. — Я не против.

Он рассудил, что препятствовать им он все равно не в состоянии, для этого ему пришлось бы бросить работу и сидеть безвылазно дома. «Но чем больше они будут заняты снаружи, тем меньше им захочется совать свой нос в чемоданы. Так что пускай», — решил он.

К тому же он мысленно уже видел Чемоданы преображенными, в виде прекрасного архитектурного ансамбля, от которого веет стариной и неприступностью. Этот образ как нельзя лучше выражал его меланхолию.

— А здесь, на столе, я поставил бы что-то вроде беседки, — продолжал Чемодаса. — Для наблюдения.

— Что может быть лучше! — мечтательно произнес Упендра, — Вечерами сидеть в беседке, пить чай и любоваться стариной.

— Действительно, что может быть лучше? — согласился Коллекционер. — Сидеть в беседке с видом на Чемоданы, пить чай… Кстати, не пора ли нам перекусить?

— Честно говоря, не отказались бы, — признался Упендра.

И Коллекционер отправился на кухню за чаем и бутербродами.

23. Едва он остался один, как на него вдруг снова нахлынули сомнения. «И чему обрадовался? — начал он укорять сам себя. — Ведь до сих пор так и не выведал, кто они такие. Хуже того: сам, как дурак, зачем-то рассказал о коллекции. Теперь придется все начинать сначала, а насчет чемоданов сказать, что пошутил».

Он наточил поострее сапожный нож, достал из холодильника сыр и уже собирался заняться бутербродами, но вдруг подумал: «А все-таки странно: как они успели все это проделать за такое короткое время? Что-то здесь не то… Что-то во всем этом есть такое…»

Неожиданная и ни на чем не основанная догадка пронзила его, словно удар электрического тока. Позабыв о дипломатии, он вскочил, опрокинув табурет, опрометью бросился в комнату и прямо с порога, севшим от нового потрясения голосом спросил:

— Скажите пожалуйста, вы случайно не чемоданные жители?

Чемодаса просиял в радостной улыбке и, без сомнения, закивал бы в ответ, если бы только у него было чем кивать, но, увидев у Коллекционера в руке сапожный нож, оцепенел от ужаса и так и остался стоять с открытым ртом. Упендра же быстро выступив вперед и, заслонив его собой, решительно сказал:

— Нет, разумеется, мы — не чемоданные жители. Как только вам могло такое прийти в голову? Мы — лунные жители.

— Лунные жители? — в один голос переспросили Коллекционер и Чемодаса. Неизвестно, кого из них больше поразило заявление Упендры.

— Да, мы — лунные жители, — твердо сказал Упендра. — Сегодня ночью мы прибыли с Луны. Несите чай, и мы ответим на все ваши вопросы.

И Коллекционер вновь отправился на кухню.

 

Книга VIII. (2-я Поверхности)

1. Когда-то, довольно давно, чуть ли не в детстве, Коллекционеру довелось прочесть воспоминания одного знаменитого путешественника, достоверно описывающие жизнь на Луне. В этих воспоминаниях между прочим сообщалось, что лунные жители способны носить свои головы подмышкой и даже, в случае надобности, посылать их с различными поручениями. Поэтому у него не было особых оснований не верить Упендре. «Что ж, — думал он, — это похоже на правду. В каком-то смысле мне даже повезло, что они остановились именно у меня. От них можно узнать много интересного».

Например, его давно интересовал вопрос о том, как на Луне обстоят дела с чемоданами, поскольку в той книге об этом не было ни слова.

2. Тем временем между Упендрой и Чемодасой происходил следующий диалог.

— Зачем ты обманул коллекционера? — спросил Чемодаса, как только они остались одни.

— Какого коллекционера? — удивился Упендра.

— Что значит «какого»? Нашего соседа, Стяжаева. Зачем ты сказал ему, что мы не чемоданные жители? Все равно он рано или поздно узнает правду, и будет стыдно.

— Начнем с того, что он не коллекционер, — сказал Упендра.

— Как это?

— Очень просто. Коллекционер — это тот, у кого есть коллекция. Надеюсь, с этим ты спорить не станешь?

— Допустим. И что из этого?

— А то, что, насколько мне известно, о твоем Стяжаеве этого уже не скажешь.

— Верно, — согласился Чемодаса, — Только знаешь, может, пока не стоит ему об этом говорить? А то еще расстроится.

— Вот именно. А ты заладил: «Чемоданные жители! Чемоданные жители!» Какие мы с тобой чемоданные жители, если давным-давно не живем в Чемоданах?

— Но мы и не лунные жители.

— А что нам мешает ими стать? Лично я не исключаю для себя ни одну из возможностей. Кто может поручиться, что в скором времени мне не представится возможность отправиться на Луну?

— Как? Ты уже решил лететь на Луну? — засмеялся Чемодаса. — Не рановато ли?

— А почему бы и не полететь, если предложат? Что тебя в этом удивляет? Если кто и достиг предела своих мечтаний, так только не я. Может, для кого-то это хоромы, а я них смотрю лишь как на временное пристанище, и не более того.

3. В комнату вошел Коллекционер с чайным подносом.

Когда стакан и блюдце были наполнены, Упендра сказал:

— Если не ошибаюсь, вы собирались о чем-то спросить.

— Да. Мне очень интересно было бы узнать, как на Луне обстоят дела с чемоданами.

Упендра отхлебнул из блюдца и сказал:

— На Луне с чемоданами дела обстоят двояко, — и занялся бутербродом.

— А не могли бы вы рассказать об этом поподробнее? — попросил Коллекционер.

— Отчего же не мог бы? Конечно, мог бы, — сказал Упендра и снова отхлебнул из блюдца. — Не стесняйтесь, спрашивайте по порядку обо всем, что вас интересует.

Коллекционер немного подумал и спросил:

— Кто на Луне занимается изготовлением чемоданов?

— Никто, — ответил Упендра с набитым ртом.

— Никто? — удивился Коллекционер, — Но откуда же они в таком случае берутся?

— Из природных источников, — сказал Упендра. — Они возникают естественным путем, а затем используются в хозяйстве, по мере надобности. Все, что есть на Луне: мосты, дороги, общественные здания, дома местных жителей — сделано исключительно из чемоданов, причем самого лучшего качества.

— Но почему лунные жители решили использовать в своем хозяйстве именно чемоданы? — взволнованно спросил Коллекционер?

— Очевидно, потому что в природе Луны нет ничего другого, — сказал Упендра, — Сама Луна, как известно, имет форму чемодана.

— Что вы говорите! А мне она всегда казалась круглой, как тарелка.

— Совершенно верно, — сказал Упендра. — Всем земным жителям Луна представляется круглой как тарелка, точнее сказать, как шар, а еще точнее — как глобус, потому что они живут на Земле, которая сама, как теперь уже точно установлено наукой, имеет форму глобуса. Те же, кто живет в чемоданах и чье зрение лучше приспособлено к восприятию чемоданных форм, видят Луну такой, какова она и есть на самом деле, то есть в форме чемодана.

— Вы о ком говорите? — насторожился Коллекционер.

— Да о ком угодно. Если хотите, о тех же чемоданных жителях.

— Если можно, давайте лучше о них не упоминать, — попросил Коллекционер, — Поскольку я имею дело с чемоданами, мне о них слышать лишний раз неприятно.

— С удовольствием, — согласился Упендра. — Честно говоря, я и сам от них не в восторге. Просто к слову пришлись. Итак, Луна имеет форму чемодана. Снаружи она напоминает огромный чемодан, сделанный из белой крокодиловой кожи, с блестящими украшениями из крокодильих зубов.

— Как это, должно быть прекрасно! — восхищенно произнес Коллекционер. — И как досадно, что мы, жители Земли, не можем любоваться Луной в ее настоящем виде!

— В этот огромный чемодан, — продолжал Упендра, — самой природой вложен чемодан чуть поменьше, в него — еще меньше, и так далее, вплоть до разумно допустимых размеров. Ученые подсчитали, что кора Луны состоит из нескольких сотен или даже тысяч чемоданов. Таким образом, Луна представляет собой как бы гигантскую коллекцию, которая возникла сама собой, в силу естественных причин.

— Так значит она не сплошная! — проговорил Коллекционер, устремляя взгляд за окно, где на еще светлом вечернем небе виднелся тускловатый неровный полукруг.

Вдруг на лице его отразилось беспокойство.

— Разрешите задать вам еще несколько вопросов, — заметно волнуясь, обратился он к Упендре.

— Разумеется, сколько угодно.

— Только что вы сказали, что все постройки на Луне состоят исключительно из чемоданов.

— Да, я это сказал, — подтвердил Упендра.

— Но если это так, то поверхность Луны, вследствие строительной деятельности лунных жителей, должна неуклонно разрушаться!

— Ваши опасения совершенно напрасны, — успокоил его Упендра. — Поверхности Луны ничто не угрожает. Она такая же белая и глазкая, как и сто лет назад. Я бы даже сказал, черезчур гладкая. Настолько гладкая, что на ней нетрудно поскользнуться и скатиться вниз, так что и костей не соберешь. Потому-то, собственно говоря, на ней никто и не живет. Все лунные жители обитают не на поверхности Луны, а внутри нее.

— Но в таком случае опасности подвергаются лунные недра!

— К сожалению это так, — печально вздохнув, сказал Упендра.

— Что же думает об этом ваше правительство? — не унимался Коллекционер. — Намерено оно предпринимать какие-нибудь меры? Ведь если так пойдет и дальше, от Луны останется одна оболочка!

— Наше правительство только об этом и думает, — заверил его Упендра. — Для того оно и избрано. Между прочим, до тех пор, пока перед нами не встала эта проблема, мы прекрасно обходились безо всякого правительства. Уже разработана специальная программа, которая предусматривает постепенное переселение всех лунных жителей на прилегающие планеты и превращение Луны в чемоданный заповедник. Более того, открою вам секрет: нас двоих как раз и прислали сюда с заданием отыскать на Земле места, пригодные к заселению лунными жителями, с учетом законных интересов здешнего населения.

— Зачем искать? Я готов предоставить свою комнату, — не задумывась сказал Коллекционер.

— Я передам о вашем предложении своему правительству, — ответил Упендра. — Думаю, ваш великодушный поступок не останется без награды.

Коллекционер зарделся.

— Что вы! Зачем? Мне не нужно никакой награды. Ради такой цели, как спасение Луны, — добро пожаловать! Разве что… — он замялся.

— Не стесняйтесь, — сказал Упендра — Если вас что-то смущает, лучше скажите сразу. А то ведь, когда начнется заселение, будет уже поздно.

— Меня ничего не смущает. Просто я представил: если бы мне только разрешили хоть одним глазком взглянуть вблизи на ту уникальную природную коллекцию, о которой вы только что так увлекательно рассказывали!

— Отчего же разрешить? Я уверен, что вам первому и разрешат. Кому же, как не вам? — сказал Упендра. — Тем более, что в этом нет ничего сложного. Не исключено, что наше правительство даже изыщет возможность подарить вам один из лунных чемоданов.

— Нет-нет, не надо! — запротестовал Коллекционер. — Зачем разрушать целостность коллекции?

— Коллекцию никто разрушать не станет, — успокоил его Упендра. — Чемодан останется на своем месте, просто он станет вашей собственностью, в порядке владения недвижимостью, и вам выдадут соответствующий документ.

Коллекционер побледнел от восторга. Через минуту, собравшись с мыслями, он сказал:

— Если вам уже сейчас нужна какая-нибудь помощь, вы можете мной располагать…

— Помогите мне спуститься! По лестнице слишком долго, — неожиданно потребовал Чемодаса. — Так. Теперь давайте сюда коробок и резинку. Ножницы при мне.

Коллекционер послушно выполнял все его распоряжения.

4. — Что случилось? — недовольно спросил Упендра. — Ах, да, автомобиль. Постой! Ты забыл катушку.

С этими словами он подошел к лежавшей неподалеку на столе катушке и пнул ее рукой. Катушка покатилась, и — счастье, что Коллекционер успел поймать ее на лету, не то она неминуемо свалилась бы на голову суетившемуся внизу Чемодасе.

— Катушка не нужна! — отозвался Чемодаса. — У меня возникла идея еще получше той.

— Что он еще задумал? — встревожился Упендра. — Надо бы проследить.

Коллекционер и ему помог спуститься.

Тем времени Чемодаса уже успел привести в исполнение свой замысел.

Возле одной из ножек стола стоял коробок, привязанный к ней за один бортик ниткой. От противоположного его бортика тянулась туго натянутая резинка, конец которой был обвязан вокруг ножки дивана.

— Видите, как просто! — похвалился Чемодаса, — Всего-то и требуется, что сесть в автомобиль и перерезать завязку. Такой машиной может управлять даже полный идиот. Садись! — скомандовал он Упендре, — Держи ножницы. Режь.

— И что тогда произойдет? — спросил Упендра.

— Сам увидишь, если еще не догадался. Машина поедет.

— Ты полагаешь? Так и быть, я это сделаю, но только для того, чтобы ты смог лучше проанализировать свою ошибку. Со стороны тебе будет виднее.

С этими словами Упендра влез в тележку, взял у Чемодасы свои ножницы и, балансируя на одной руке, перерезал резинку. Как он и предупреждал, тележка не двинулась с места.

— Что ты наделал! — воскликнул Чемодаса. — Ты перерезал переднюю завязку, а надо было — заднюю. Ну, конечно. Ничего удивительного! Ты же в тележке стоишь задом наперед!

— Ничего подобного, — возразил Упендра. — Стою как положено, вперед лицом.

— Лицом-то ты, может, стоишь и вперед, — язвительно проговорил Чемодаса, — Но если учесть, что само лицо у тебя сзади…

— Опять вздор! — решительно перебил Упендра. — Лицо не может быть сзади. Лицо всегда впереди.

— Это почему же?

— Нетрудно догадаться. Потому что перёд — там, где лицо.

— Не всегда. Если лицо спереди, тогда я согласен, а вот если лицо сзади, то перёд не там, где лицо, а с противоположной стороны.

— Если рассуждать так, как ты, — сказал Упендра, — то вообще невозможно понять, что такое перёд.

— А я, к твоему сведению, и не думал рассуждать! Вот еще! — запальчиво сказал Чемодаса. — Я делаю, а не рассуждаю. А ты со своими бесконечными рассуждениями докатился до того, что ходишь задом наперед, да к тому же еще и вверх ногами.

5. Коллекционеру пришлось четыре раза кашлянуть, прежде чем спорящие вспомнили об его существовании.

— Могу я задать вам еще два вопроса? — спросил он, когда на него наконец обратили внимание.

— Безусловно, — сказал Упендра.

Это были самые щекотливые вопросы, которые Коллекционер никак не решался произнести вслух, но, ободренный радужными перспективами, которые нарисовал ему Упендра, наконец набрался храбрости.

— Боюсь показаться нескромным, — признался он, — но все-таки любопытство не дает мне покоя.

— Так задайте свои вопросы, и дело с концом, — энергично сказал Упендра. — Стоит ди терять покой только ради того, чтобы показаться скромным?

И Коллекционер спросил:

— Ваши головы вы оставили дома, в своих семьях, или же они выполняют какое-нибудь секретное задание здесь, на Земле?

— Наши головы погибли при взрыве, — сказал Упендра.

— О! Поверьте, я очень сожалею…

— Охотно верим. И давайте, наконец, закроем эту тему.

«И черт же меня дернул опять заговорить о головах!» — подумал Коллекционер. Сконфуженный, он решил ничего больше не спрашивать, но Упендра сам ему напомнил:

— Какой у вас там второй вопрос?

И он, тщательно подбирая выражения и слегка запинаясь, сказал:

— Дело в том, что я слышал, будто на Луне время течет медленнее, чем у нас, и что будто бы лунные сутки во много раз длинее здешних.

— Так и есть, — сказал Упендра.

— Но, исходя из этого, — продолжал Коллекционер, — логично было бы предположить, что существа, живущие на Луне, двигаются с меньшей скоростью, чем мы.

— Логично, — согласился Упендра. — И я бы на вашем месте предположил то же самое.

— Но на вашем примере, а особенно на примере вашего друга, я убеждаюсь в обратном. Как это объяснить?

— Очень просто, — ответил Упендра. — Вы путаете то, что творится на поверхности Луны, с тем, что происходит внутри. На Луне время одно, а в Луне совсем другое, как, впрочем, и не только время, но и все остальное. Снаружи время действительно течет крайне медленно. Поэтому и естественно предположить, что существа, живущие на поверхности Луны — если таковые вообще имеются, в чем я сильно сомневаюсь, — должны ходить также очень медленно, чтобы не поскользнуться. Что же касается настоящих лунных жителей — я говорю «настоящих» в обоих смыслах: в том смысле, что они по-настоящему существуют, и в том смысле, что вы видите их сейчас перед собой в нашем лице — так вот, что касается настоящих лунных жителей, то первое, что они делают, когда выбираются наружу — это переводят часы на новое время.

— Что я и сделал, — подтвердил Чемодаса. — А теперь мне нужен крючок, желательно, металлический, вот такого размера, и к нему кольцо, — все время, пока Упендра отвечал на вопросы Коллекционера, он возился со своей тележкой. — Я тут придумал одно усовершенствование, специально для бестолковых пассажиров.

— Для каких пассажиров? — переспросил Упендра.

— Для бестолковых, которые не знают, где у них зад, а где перед, — пояснил Чемодаса.

— Правильно, — одобрил Упендра, тем самым давая ему понять, что своей неуклюжей остротой он сам же себя и уязвил.

Но Чемодаса не понял намека и остался доволен.

6. Тем временем Коллекционер отыскал в своей бездонной шкатулке маленький стальной одежный крючочек и к нему такую же стальную петельку.

— Не подойдет ли вот это вместо кольца? — спросил он, протягивая петлю Чемодасе.

— Вполне, — ответил тот.

Не прошло и минуты, как все было готово, и Чемодаса торжественно объявил:

— Внимание! Перед вами усовершенствованный бескатушечный автомобиль многократного использования. В обращении предельно прост: резать ничего не надо, ни спереди, ни сзади.

— Как же в таком случае ехать? — удивился Упендра.

— Объясняю. В настоящее время тележка автомобиля находится в исходном положении, крючок застегнут. Чтобы привести ее в движение, достаточно отстегнуть крючок. Для тех, кто не понял, показываю.

Он залез в тележку и отстегнул крючок, который удерживал ее возде ножки стола. В то же мгновение тележка рванула вперед и на страшной скорости врезалась в ножку дивана. Чемодаса взлетел в воздух и, описав большую дугу, зарылся в не убранной с утра постели. Тотчас же оттуда донесся его голос:

— Резинка коротковата, надо нарастить. Принесите-ка еще сантиметров пять.

Коллекционер выудил Чемодасу из пододеяльника, поставил его на пол и вручил ему требуемый кусок резинки.

Следующее испытание показало, что резинка черезчур длинна: коробок с Чемодасой тащился еле-еле и стал посреди дороги. Зато в третий раз все прошло как нельзя лучше. Тележка плавно подъехала к ножке дивана и, чуть замедлив ход, остановилась. Довольный и гордый вылез из нее Чемодаса.

— По окончании поездки, — сказал он, взваливая коробок себе на плечи, — необходимо привести тележку в исходное положение.

7. Как только он застегнул крючок, Упендра, с интересом наблюдавший за его экспериментами, сказал, обращаясь к Коллекционеру:

— А вы не чувствуете желания прокатиться? Лично я, признаться, не отказался бы.

— В таком случае уступаю вам первую очередь, — любезно ответил Коллекционер.

Упендра влез в тележку, устроился в ней поудобнее и отстегнул крючок. Но, поскольку ему пришлось в этот момент стоять на одной руке, он не удержал равновесия и перевалился через бортик, а пустая тележка умчалась прочь.

— Только полный идиот мог придумать такой способ передвижения! — проворчал он, потирая ушибленные места.

И Коллекционер, желая его утешить, сказал:

— Между прочим, если я не ошибаюсь, саму идею бескатушечного транспорта впервые высказали вы. А Чемодаса привел ее в исполнение и усовершенствовал технические детали.

«Какой вздор!» — подумал Чемодаса. Зато Упендра сразу воспрял духом и сказал:

— Вы это верно подметили. У нас так повелось: я обычно даю идеи, а другие по мере сил их реализуют.

Чемодаса онемел от возмущения. «Другие? Да с тобой в Чемоданах никто и знаться-то не хотел, один только я попался на твою удочку!»

Однако то, что произошло дальше, заставило-таки его высказаться вслух.

8. — Смотрите! Моя гармошка! — вдруг закричал Упендра, — А я и забыл о ней. С самой Луны не прикасался.

В результате падения гармошка отвязалась от его уха и отлетела сантиметров на десять в сторону. Упендра поднял ее, любовно протер отверстия воротничком рубашки и начал пристраивать на обычный манер, при помощи шнурка. Вот тут-то Чемодасу и прорвало. Уже не стесняясь Коллекционера, он заворчал противным голосом, совсем как в Чемоданах:

— Опять за старое? Выходит, и здесь от тебя покоя не жди. Далась же тебе эта гармошка! И как только в Чемоданах ее у тебя не конфисковали?

— В чемоданах? — насторожился Коллекционер.

— Так мы зовем между собой нашу Луну, — нашелся Упендра. — Между прочим, само слово «Лу-на» на лунном языке означает «Малые Чемоданы».

— Значит, есть и большие?

— А что же такое, по-вашему, Солнце, как не Большие Чемоданы? — ответил Упендра и с большим чувством заиграл свою любимую мелодию.

— Немедленно прекрати! — завизжал Чемодаса. — У меня от твоей музыки руки трясутся! Я работать не могу!

Упендра прервал игру и невозмутимо ответил:

— А у меня, между прочим, трясутся руки от твоей работы, — и указал ногой на бескатушечный автомобиль. — Видишь, едва стою.

— Стоял бы как положено, так тебе руки и вовсе бы не понадобились! Все равно ничего не делаешь.

— Вот видишь, — отпарировал Упендра. — А так — хоть какое-то применение. И опять же, смотря что называть делом…

9. Коллекционер понял, что пора вмешаться.

— Если вы не любитель музыки, обратился он к Чемодасе, — то я могу предложить вам беруши.

— Беруши? А что это такое? — в один голос спросили Упендра и Чемодаса.

Коллекционер принес небольшую картонную коробочку, на которой было написано:

«Вкладыши противошумные БЕРУШИ».

— Вот, — сказал он.

— Это и есть беруши? — спросил Упендра.

— Да.

— А можно посмотреть, что внутри?

— Разумеется! — спохватился Коллекционер.

Он открыл коробочку и вынул из нее пару белых квадратов.

— Все ясно. Это — вата. Так бы и писали, — сказал Чемодаса.

— Я и сам поначалу так думал, — сказал Коллекционер. — Но нет. Это не вата, это какой-то особый материал, еще получше ваты. Прекрасно защищает от шума! Я даже соседу хотел предложить, специально для него и купил. У меня сосед очень страдает от шума…

Но Чемодаса уже его не слушал.

— Отлично, — сказал он. — Давай сюда инструмент! — и протянул руку за гармошкой Упендры.

— Зачем это? — быстро от него попятившись, спросил Упендра.

— Затем, чтобы вставить беруши. Видишь, это такие специальные вкладыши. Вкладываешь их в инструмент — и никакого шума.

— Я не позволю! — запротестовал Упендра. — Надо же додуматься до такого вандализма — в музыкальный инструмент совать вату! Засунь их себе в уши, если не хочешь слушать!

— Тебе же объяснили, что это не вата! — наступая на него, сказал Чемодаса, — А если будешь хамить, так я тоже найду как ответить.

— Позвольте, я вам покажу, как пользоваться берушами, — вмешался Коллекционер, — Вот, смотрите.

Он сложил вкладыши вчетверо и плотно заложил ими уши, после чего громко сказал:

— Можете говорить все что угодно! Я ничего не слышу!

— Мне, честно говоря, иногда кажется, что он немного с придурью, — сказал Упендра Чемодасе, — Как по-твоему?

— Да нет, соображает-то он неплохо, — ответил Чемодаса. — Просто медлительный очень. Тугодум.

Коллекционер вынул беруши и сказал:

— Вот видите, ничего не было слышно. А теперь вы.

Упендра замялся.

— Признаюсь честно, лично мне не хочется рисковать. Все-таки материал неизвестный.

Он опасался, как бы Чемодаса, пока он не слышит, не сболтнул чего-нибудь лишнего. «За такими, как он, нужен глаз да глаз!» — думал он про себя.

— Дайте-ка мне, — попросил Чемодаса.

— Пожалуйста.

Чемодаса ножницами отрезал от одного вкладыша два небольших комочка и вложил их себе в уши.

— Ну, что? Слышишь что-нибудь? — спросил Упендра.

— Нет, — ответил Чемодаса, — ничего не слышу.

— Ну, и слава богу, — сказал Упендра, обращаясь к Коллекционеру. — Может, он хоть с этими вашими берушами поспокойнее станет. Парень, сами видите, неплохой, и между прочим, на родине пользовался авторитетом. А нервы у него расшатались после той катастрофы, о которой я, кажется, вам рассказывал. Между нами говоря, его потому сюда и послали, на поправку.

«Вот заливает!» — подумал Чемодаса и принялся осматривать автомобиль.

— Что ни говори, а обстановка у нас там очень нездоровая, — продолжал Упендра. — Во-первых, постоянные сквозняки. Во-вторых, теснота, скученность, воздух спертый. В-третьих, нехватка витаминов. Все это, безусловно, сказывается на нервах. Поэтому все наши такие нервные, не только один Чемодаса. Между прочим, страшно любят судиться, чуть что — сразу в суд. Пожалуй, единственное исключение — это я. Честно говоря, даже не представляю, что могло бы вывести меня из равновесия. На родине о моей выдержке ходили легенды. У нас ведь там каждый день что-нибудь случается, только и слышно: где-то пожар, кто-то куда-то провалился, кто-то кому-то иск вчинил. Все бегают, переживают, а мне — хоть бы что. И не потому, что я черствый. Один раз произошла непредвиденная катастрофа, много народу пострадало. Так я даже хотел им отнести свою гармошку.

10. Вспомнив о гармошке, Упендра замолчал, и вскоре звуки его любимой мелодии наполнили комнату. При этом Чемодаса с самым невозмутимым видом продолжал возиться с автомобилем.

Но не успел отзвучать первый такт, как раздался громкий стук снизу.

— Это сосед, — испуганно сказал Коллекционер. — Сейчас сюда явится.

— Добро пожаловать, — дружелюбно отозвался Упендра.

Коллекционеру было ужасно неловко просить его не играть, но ничего другого не оставалось.

— Видите ли, — начал он, покраснев до ушей, — если говорить обо мне, то я от вашей музыки получаю просто неземное наслаждение. Я бы вас просил играть еще и еще, если бы только не мой сосед. К сожалению, он — человек преклонных лет, у него свои причуды.

— Вполне вас понимаю, у самого на Луне был сосед с причудами, — сказал Упендра. — Как вспомню, так и вздрогну. Между нами говоря, из-за него-то мне и пришлось согласиться на эту командировку.

— Наши земные обычаи требуют по мере возможности учитывать пожелания окружающих, — продолжал Коллекционер, — Если мы не будем этого делать, нас могут осудить.

— У нас с этим не лучше, — сказал Упендра. — Мы вообще друг другу ни в чем не отказываем. А попробуй только отказать — тут же задержат и осудят. Не беда! Так уж и быть, поделимся с ним берушами. Здесь на всех хватит.

— Боюсь, что он не захочет ими воспользоваться, — сказал Коллекционер.

— Чего же он хочет? — изумился Упендра.

В это время позвонили в дверь.

— Это он, — обреченно произнес Коллекционер.

Выйдя из комнаты, он плотно затворил за собой дверь.

11. Как всегда, он принес своему соседу самые глубокие извинения.

— Ничего, ничего, — сказал тот. — Я ведь понимаю, ваше дело молодое. Сам когда-то был молодым. А мое дело стариковское, вы уж меня тоже поймите. Вот доживете до моих лет, узнаете. Счастливо оставаться.

И он уже было повернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился и хлопнул себя по карману.

— Чуть не запамятовал! Объявленьице не вы давали?

Коллекционер обмер.

— Какое объявление?

— Мол, любое вознаграждение тому, кто найдет ключи и доставит по адресу. Мне-то вознаграждения не надо, я их вам и так отдам, по-соседски. Какое уж мне вознаграждение на старости лет? Для меня теперь одно вознаграждение — это тишина и покой. Вы только ключики свои опишите для порядка, и точную цифру назовите, сколько их у вас там было общим числом.

Коллекционер без заминки сказал, сколько было ключей, и начал по порядку описывать их приметы.

— Достаточно, — остановил его сосед. — Я уж и так вижу, что ваши, — и достал из кармана всю связку.

Коллекционер стоял как вкопанный и молча смотрел на ключи.

— А я как прочел объявление, так сразу и давай припоминать, у кого это я много чемоданов видел. И только вас вспомнил, гляжу — а и адрес ваш, и фамилия ваша. Вот так и догадался.

— Спасибо, — только и смог вымолвить Коллекционер.

И сосед ушел, пообещав еще наведаться.

12. «Ну, вот и все, — подумал Коллекционер. — Теперь все позади».

Однако он не помчался стремглав к своей коллекции, не бросился перед ней на колени, наощупь выбирая в связке ключ от белого чемодана. Он тихо вошел в комнату и тихо повесил связку на обычное место, решив про себя: «Открою позже, когда буду один».

— Ну, что? Договорились с соседом? — спросил Упендра.

— Не беспокойтесь, я все уладил, — ответил Стяжаев. — Я думаю вот о чем: что если нам после чая совершить небольшую прогулку? Вы могли бы лучше ознакомиться с земными условиями, а заодно захватить свой инструмент и поиграть на свежем воздухе. Я бы с удовольствием послушал.

Он нарочно придумал эту хитрость, чтобы не сталкивать соседа с лунными жителями.

— Неплохая идея, — сказал Упендра. — А кому не нравится, те пускай остаются дома.

13. — Скажите, здесь поблизости случайно нет какой-нибудь свалки? — вдруг спросил Чемодаса.

— Есть, — сказал Коллекционер, — и совсем недалеко.

— Отлично! Тогда у меня к вам будет одна просьба. Мне нужен кусок какого-нибудь материала, желательно поплотнее, типа дерматина, диаметром примерно с ваше лицо, но можно чуть пошире. На свалках такие материалы обычно встречаются.

— Разумеется, мы подберем, — охотно согласился Коллекционер.

Но тут запротестовал Упендра.

— Послушай, нельзя ли обойтись без поручений?

— Почему? — искренне удивился Чемодаса. — Вы же все равно гуляете. Какая вам разница?

— Разница такая, что мы хотим гулять как приличные люди, а не как два старьевщика.

— Просто так гулять неинтересно, — возразил Чемодаса. — От бесцельной прогулки вы не получите никакого удовольствия.

— Нечего сказать, большое удовольствие — рыться в помойках! — возмутился Упендра. — Если хочешь знать, то сама прогулка и есть цель. От прогулок улучшается аппетит, восстанавливается сон, укрепляются нервы. Кстати, почему бы тебе самому не прогуляться? Заодно и подыскал бы все что тебе нужно.

— Рад бы, да не могу, — сказал Чемодаса. — Сам видишь, дел невпроворот.

— Мне кажется, мы легко сможем совместить приятное с полезным, — вмешался Коллекционер. — Я и сам во время прогулок иной раз зайду на свалку — и ничего. Там даже бывает живописно.

О том, что добрая половина его чемоданов была оттуда, он умолчал.

— Ну, не знаю, — сдался Упендра. — Возможно, ваши свалки, действительно, лучше. Ладно, пойдем посмотрим.

Когда Коллекционер вышел из комнаты, чтобы надеть плащ, Чемодаса сердито сказал Упендре:

— Кто тебя дергал за язык? Чуть все не испортил!

— Лучше скажи, что ты задумал? Зачем это тебе понадобился дерматин?

— Хочу Стасу сюрприз сделать. Он ляжет спать, а я незаметно подкрадусь и вырежу его портрет.

— А-а! Так бы сразу и сказал.

 

Книга IX. (1-я Луны)

1. Постепенно жизнь вошла в колею. Дни шли за днями, полные трудов и забот, а страхи, тревоги и сомнения не то чтобы совсем пропали, но как бы отошли на задний план.

Коллекционер больше не опаздывал на работу. Правда он стал еще более замкнутым, и случалось, Виолетта Юрьевна за весь день не слышала от него ни слова. Постепенно к ней перешла вся его нагрузка, она заметно похудела и тоже замкнулась. Директор, сколько ни пытался ее расспрашивать, так ничего и не добился. Она знай только щелкала своей кнопкой и хмурилась, глядя в сторону. Тогда директор про себя подумал: «И что я вечно лезу куда не просят? Не маленькие, сами разберутся», — после чего оставил их в покое и занялся своими прямыми обязанностями.

Каждое утро после чая Чемодаса вручал Коллекционеру список покупок и выдавал деньги из ящика, согласно калькуляции. Прочесть список было не так-то просто. Главная трудность состояла не в том, что читать приходилось через самую сильную лупу, и даже не в том, чтобы не потерять список, а в расшифровке. Поначалу на это уходил чуть ли не весь рабочий день. Ведь Чемодаса с известных пор стал писать справа налево, а буквы ставить вверх ногами. Но со временем Коллекционер настолько привык к его руке, что уже с трудом разбирал другие бумаги.

2. Однако прочесть список было только полдела. Чтобы точно выполнить задание, надо было успеть посетить несколько магазинов, расположенных в разных концах города и, что самое неприятное, работающих каждый по своему режиму. Например, магазин «Химические реактивы» находился прямо в их доме, на первом этаже, так что, казалось бы, разумнее всего было заходить туда в самом конце, чтобы не разъезжать по городу с горючими и взрывоопасными веществами. Но в этом магазине был самый короткий рабочий день — с одиннадцати до пяти, а обеденный перерыв совпадал с перерывом в патентном бюро. С другой стороны, «Детский мир» и «Тысяча мелочей», расположенные по соседству с бюро, были открыты допоздна. Но именно под вечер там, как правило, собирались очереди, самые дефицитные товары на прилавках кончались, а на склад за ними идти уже никто не хотел.

А магазины «Сделай сам» и «Стройматериалы» вообще не имели четкого графика, к тому же то и дело закрывались в связи с учетом и меняли свои адреса.

Но со временем, отработав четкие маршруты и максимально используя дневное время, Коллекционер научился преодолевать все препятствия. Домой он возвращался нагруженный двумя тяжелыми сумками и, дополнительно к ним, большим количеством пакетов, наполненных гвоздями, спичками, клейкой лентой, нитками, картоном, пластилином и прочими необходимыми предметами и материалами.

3. В отличие от Чемодасы, Упендра не делал никаких заказов, а Коллекционеру так хотелось купить что-нибудь лично для него. Но он не знал, что выбрать.

«Вещь должна быть ценной и оригинальной, — рассуждал он сам с собой, — такой, которую не стыдно было бы взять с собой на Луну. Но ведь их там, небось, уже ничем не удивишь. Его просто засмеют, если он явится туда с обычным чемоданом!»

Задача казалась неразрешимой, и отчаянная грусть овладевала Коллекционером. «Да, ничем-то его не удивишь, — думал он об Упендре. — Он у себя на Луне столько всего перевидал, таких красот насмотрелся, какие мне и не снились!».

На самом же деле ему теперь только и снилось, что лунные чемоданы.

Но однажды, как раз в день зарплаты, он увидел в «Тысяче мелочей» небольшой электрический самовар, и его осенило, точь в точь как осеняло Чемодасу: «А почему, собственно, я должен дарить ему чемодан? Что у него, своих чемоданов мало? Вот — как раз то, что ему нужно, и чего на Луне, скорее всего, нет». Не успел он это подумать, как тут же заметил у прилавка двух не по-русски говорящих иностранцев, которые оживленно обсуждали самовар, явно собираясь его приобрести.

Увидев это, он сразу же почувствовал огромную решимость, не раздумывая пошел к кассе, пробил чек — и совершил покупку.

4. Чемодаса, узнав, сколько стоит самовар, не разговаривал с ним целый вечер. Зато Упендра был в восторге.

— До чего занятная вещь! Честное слово, он мне симпатичен! В нем есть что-то от чемодана, но только совсем в другом роде. Я бы даже сказал, в совершено противоположном.

— Опять несешь вздор! — проворчал Чемодаса. — Вы оба помешались на чемоданах. Они вам мерещатся даже там, где ими и не пахнет. Разве ты не видишь, что этот предмет состоит из совершенно других материалов? Что в нем может быть от чемодана?

— Так ведь и я об этом. Сам подумай: ты когда-нибудь встречал чемодан с краником?

— Что за бредовая идея? Такого в природе быть не может!

— Вот видишь! Значит, уже в этом они противоположны. И точно так же — во всем остальном. Во-первых, чемоданы лежат, а самовар — стоит. Во-вторых, в чемоданах всегда ни холодно, ни жарко, а он — то вскипит, то остынет. В третьих, чемоданов много, а самовар — один. В четвертых, чемоданы податливые, из них можно делать все что душе угодно, а из него — фигушки…

— То-то и оно, — буркнул Чемодаса, — Деньги потрачены, а пользы — ноль.

— В-пятых, — продолжал Упендра, — чемоданы были уже заранее, а самовар пришлось покупать.

— Ах, вот как!

5. И Чемодаса надолго замкнулся.

Что Коллекционер и Упендра заодно — это он понял давно, но сейчас заподозрил кое-что похуже, а именно, что Упендра, за его спиной, в своих личных корыстных интересах, дал Коллекционеру отдельный, дорогостоящий заказ, а тот, не посоветовавшись с ним, Чемодасой, вбухал в этот заказ общие деньги. Кроме того, он был почти уверен, что самовар на самом деле стоит гораздо дороже, чем ему было сказано.

Виду он, конечно, не подал, но чай из самовара пить не стал, а кроме того дал себе слово уж на этот раз во что бы то ни стало, как только представится подходящий случай, высказать Упендре все как есть. «Чтоб не думал, что я такой дурак, что ничего не вижу. Тоже мне, артисты! Сценку разыграли. «Ах, занятная вещица! Неожиданный сюрприз!» Сам же, болтун, себя и выдал. Это, значит, вот что получается: я отказываю себе во всем, экономлю каждую копейку, заказываю только то, что необходимо для дела, уж не говоря о том, что тружусь не покладая рук, а они только и думают, что о своих удовольствиях…».

6. Тут он заметил, что Коллекционер и Упендра уже стоят на пороге, готовые улизнуть на прогулку.

— Постойте! Вы куда? У меня еще список для вас не готов!

Коллекционер смешался: «Ах, да! Чуть не забыли!» — видно, еще не совсем совесть потерял, — а Упендра обнаглел настолько, что открыто вступил в пререкания.

— Вечно ты со своими поручениям! Думали, хоть сегодня дашь нам свободу, чтобы мы хоть раз в жизни могли сходить не на свалку, а в какое-нибудь приличное место.

— Почему же именно сегодня? Что это за день такой особенный?

Чемодаса окончательно укрепился в своих подозрениях: «Не иначе, как у них остались еще деньги, и они решили их прокутить»

— Странный вопрос, — ответил Упендра. — Кажется, всякому ясно, чем сегодняшний день отличается от вчерашнего. Всего лишь тем, что он еще не кончился, и остается надежда, что хотя бы остаток его проживешь по-человечески, а не так, как все предыдущие дни. Но, представь себе, для тех, кто не лишен воображения, это существенное различие.

Но на этот раз Чемодаса решил не поддаваться его софистическим уловкам.

— Все равно, — решительно заявил он, — без списка вы никуда не пойдете. И не надейтесь.

— Вот еще! — сказал Упендра. — Чем ты нам можешь угрожать? Разве что опрокинешь самовар и устроишь потоп на столе? Но мы и не к такому привыкли. Нам бояться нечего, мы от тебя уже всякого натерпелись. Пошли!

7. «Отчасти он прав», — подумал Коллекционер. Ему снова припомнился кошмар той, самой первой ночи, когда ему, сонному и ничего не подозревающему, вдруг опустилось прямо на лицо что-то тяжелое, смрадное и непроницаемое (как потом оказалось, это был кусок старого линолеума, им самим же принесенный со свалки). Он хотел вскочить, но не смог даже пошевелиться, так как одеяло оказалось пришитым к дивану. Почувствовав себя заживо погребенным, он дико закричал — и тут же услышал бодрый голос Чемодасы:

— Спокойно! Спокойно! Все в порядке, я здесь. Потерпите одну минуту, сейчас я все закончу и вас освобожу.

Чемодаса потом долго сокрушался, что не удалось сделать сюрприз, хотя портрет вышел на славу и красовался теперь на почетном месте.

— Если бы я знал, что у него такой чуткий сон, я бы и не мучился, — объяснял он Упендре. — Просто попросил бы его попозировать, как тебя. Но я-то хотел сделать сюрприз. Специально его обездвижил, знаешь, сколько ниток на это ушло?

— Как раз этого-то и не надо было делать, — ответил ему Упендра. — Он до самого утра в себя прийти не мог, все вскрикивал. Вот скажи, зачем ты его пришил?

— На всякий случай, чтобы не дернулся во сне. Да он бы даже не заметил, если бы сам случайно не проснулся. Но кто мог это предвидеть?

Теперь Дмитрий Стяжаев был уже не столь пугливым. Нервы его укрепились, во многом благодаря ежевечерним прогулкам, которые он совершал вместе с Упендрой.

8. Чтобы не привлекать внимания прохожих необычным видом своего спутника и тем самым не вызвать на Земле преждевременный ажиотаж в связи с предстоящим переселением лунных жителей, он выходил на улицу в плаще с поднятым воротником и глубоко надвинутой шляпе с низко опущенными полями. К своему левому уху он присоединял специальное крепление, вроде подвесных качелей, снабженное ремнями безопасности. Таким образом, Упендра был полностью скрыт от нескромных взглядов, а сам при этом имел достаточный обзор и мог свободно вести беседы с Коллекционером.

Тот отвечал ему не поворачивая головы, и со стороны казалось, будто не происходит ничего особенного, просто человек разговаривает сам с собой.

Обычно они брали старый полиэтиленовый пакет и длинную палку с крючком. Была середина лета, дни стояли длинные, и все вокруг было хорошо видно. Коллекционер внимательно смотрел себе под ноги и, заметив на земле ту или иную вещь, обозначенную в списке, подцеплял ее крючком и клал в мешок. Он старался не нагибаться и не делать резких движений, так как в первый же вечер выяснилось, что Упендра подвержен морской болезни.

Очистив прилегающие к дому улицы, они шли на свалку и там быстро находили все недостающее. По дороге Упендра рассказывал о жизни на Луне, а Коллекционер — о своей личной жизни, о том, как приобрел он тот ли иной чемодан.

Когда небо было ясным, они задерживались до темноты, чтобы послушать музыку и полюбоваться луной. Упендра играл почти всегда одно и то же, странную мелодию без начала и конца и с таким необычным ритмом, что само время как будто терялось и в недоумении отступало. Это и была его любимая мелодия, мелодия его далекой родины.

Оба не отрываясь смотрели вслед улетающим звукам, на желтоватое изогнутое лезвие месяца, блекнущее среди ярко горящих звезд, и каждый думал примерно одно и то же, но о разном.

9. — Знаешь, о чем я всегда теперь думаю, глядя на луну? — спросил как-то раз Коллекционер.

— О чем?

— О том, что, когда смотришь на нее, вот такую, как сейчас, трудно поверить, что это обман зрения, и что на самом деле все совсем по-другому.

— Ты знаешь, как это ни странно, но и я думаю примерно то же самое. Мне уже и самому трудно поверить, что это — обман, хотя я-то знаю, как на самом деле. Но теперь все это так далеко, что просто не верится, — сказал Упендра.

Звезды становились с каждым днем все ярче и все отчаяннее мигали, словно решили, наконец, развеять земные заблуждения и рассказать всю правду о том, что увидели со стороны — как будто им лучше нас известно в их неимоверно далекой пустоте, о чем нам здесь, на Земле уже пора узнать, а о чем пока еще нет. И крошечные твари — светлячки, проживающие в пыльной траве вокруг свалки, бог знает что о себе возомнив, трудились ночи напролет, чтобы их туманные послания перевести на свой и вовсе уж невразумительный язык.

10. — Кстати, сегодня, пока ты был на работе, я сочинил сказку, — сказал Упендра. — По-моему, вышло гениально. По крайней мере, я никогда ничего подобного не сочинял… Вон лежит почти целая кукла, положи ее в мешок.

Коллекционер быстро пробежал глазами список.

— Кукла нам не заказана. Тем более, что она без головы.

Последнюю фразу он произнес не подумав, смутился и поспешил перевести разговор на другое:

— Так о чем твоя сказка?

— О светлячке. Все-таки возьми, раз я тебя прошу. Считай, что это мой заказ. Имею я право хоть раз в жизни тебя о чем-то попросить?

— Конечно, имеешь, — сказал Коллекционер и подцепил куклу своим крючком.

— А то, что без головы, это даже хорошо. Мы из нее сделаем статую Свободы. Кстати, ты знаешь, что в Америке есть Статуя Свободы?

— Знаю.

— А история ее такова. Когда-то, да будет тебе известно, американцы жили в Англии и были английскими подданными. Но потом они благополучно оттуда выбрались, поселились в Америке и отвоевали себе полную независимость. Вот почему они и установили эту статую, прямо на въезде. Теперь, как только англичане приезжают в Америку, их тут же встречает Статуя Свободы. Они на нее смотрят и сразу понимают, что не тут-то было. Что здесь живут свободные люди, и их так просто не возьмешь. Мы ее установим прямо перед чемоданами.

11. Чемоданы к тому времени заметно преобразились. В считанные часы Чемодаса успел претворить в жизнь большую часть самых смелых своих фантазий. По всему периметру коллекция была обнесена крепостной стеной из папье-маше, высотой не менее сорока сантиметров. На это ушел трехлетний запас газет и полведра клея. По углам, с четырех сторон, были возведены сторожевые башни. Стена была глухая, без ворот, только в одном месте Чемодаса оставил секретный ход, лично для себя, на всякий случай. На башнях он установил прожекторы, которые по ночам освещали пространство между стеной и собственно Чемоданами. Кроме того, в чисто декоративных целях, он сделал замечательную по красоте картонную пристройку непосредственно к Чемоданам, с роскошным фасадом, башнями и ротондами. А над самой высокой, центральной башней вознесся двухметровый шпиль, обернутый серебряной фольгой и верхним концом упиравшийся в потолок. Он не только выполнял декоративную функцию, но и одновременно служил распоркой — «На всякий случай. А то мало ли что», — как загадочно ответил Чемодаса на вопрос Коллекционера, зачем.

На ближайшем к коллекции краю стола, как он и обещал, была сооружена крытая беседку, из которой по ночам велось наблюдение за Чемоданами.

Сделав самое необходимое, Чемодаса перешел к улучшениям, которые заключались, главным образом, в укреплении стены, усилении осветительных приборов и совершенствовании системы наблюдения.

При том, что Чемоданы были главной его заботой, он успевал осваивать и остальное пространство комнаты, хотя до переделок здесь еще дело практически не дошло. Чемодаса часто жаловался на то, что ему никто не помогает, хотя втайне чувствовал, что и в одиночку способен свернуть горы. Он не знал усталости. Казалось, энергия всех чемоданных жителей вселилась в него одного. С раннего утра он был уже на ногах, и еще до чая успевал сделать неимоверно много. Проводив Коллекционера на работу (и предварительно снабдив его списком заказов и необходимыми указаниями), он снова принимался за дело и трудился до самого вечера, без перерыва на обед.

И после ужина, когда Стяжаев с Упендрой уходили на свалку, он не мог позволить себе даже кратковременной передышки. Оставалась еще масса дел. Нужно было вывезти скопившийся за день строительный мусор, произвести учет на складе, отключить на ночь лифты и подъемники, настроить осветительную систему, наконец, привести в исходное положение тележки автомобилей, которых было уже не меньше сотни и с каждым днем все прибавлялось. Все шестнадцать ножек стола, дивана и обоих стульев были опутаны густой паутиной бескатушечного транспорта. В дополнение к этому, в местах, свободных от мебели, Стяжаеву было дано задание вбить толстые гвозди с промежутком в тридцать — сорок сантиметров, и теперь даже в эти, недоступные прежде места стали регулярно прибывать автомобили.

12. Даже по ночам Чемодаса не знал покоя. Он коротал время в беседке, ведя наблюдение и составляя список закупок на завтра. При этом его то и дело так и подбрасывало на месте — это независимо от его воли рождался очередной невероятно смелый замысел, — и сущей пыткой было оставаться до утра в бездействии, видя, как этот замысел, буквально на глазах теряя новизну, тускнеет и умирает, не успев осуществиться. Чемодаса терпел эту пытку только из сострадания к несчастному старику с нижнего этажа, которому, как объяснил Стяжаев, из-за редкой ушной болезни было категорически противопоказано пользоваться берушами.

Идеи, что называется, наступали друг другу на пятки. Не успело завершиться строительство крытого перехода со стола на книжную полку, как родилась идея канатной дороги, и переход пришлось разобрать. А сколько пришлось повозиться с мельницей для перемалывания сахарного песку! Чемодаса никак не хотел отказаться от этой затеи.

— Уж кто-кто, а я заработал себе право получать полноценные продукты, — заявил он. — Эти кристаллы — тверже камня. А у меня, к счастью, еще все зубы целы, и я пока не собираюсь с ними расставаться.

— А ты пей внакладку, и зубы не пострадают, — посоветовал Упендра.

— Завидую тем, у кого одна забота — убить время, — усмехнулся Чемодаса. — Можно хоть целую вечность мечтать над блюдцем, дожидаясь, пока сахар растворится. А у меня время не терпит.

И вот, наконец, все технические трудности были преодолены, и первая порция еще горячей сахарной пудры поступила на стол.

Если бы хоть одна живая душа разделила с Чемодасой этот праздник! («Если бы хоть кто-то ценил!» — восклицал он обычно в подобных случаях).

Упендру событие оставило равнодушным, так как он, по своей старой, еще чемоданной привычке, вообще не употреблял ни сахара, ни заварки. А Коллекционер не нашел ничего лучшего, как в самый неподходящий момент включить вентилятор. Сладкая пыль взметнулась в воздух, запорошила всем глаза и заставила чихать. Но в то время, пока Коллекционер и Упендра чихали просто так, бездумно, даже не помышляя ни о чем дельном, Чемодаса, чихая, постиг важную истину. Он со всей очевидностью осознал, что механическая мельница, приводимая в действие посредством системы колес и приводных ремней, присоединенных к оверлоку — это вчерашний день, и что надо не теряя ни секунды приступать к строительству ветряной.

Конечно, Коллекционер и Упендра могли бы больше помогать ему, если бы только захотели. Но вместо этого они оправдывали свои бесконечные прогулки тем, что, якобы, «старались ему не мешать». На самом же деле это был лишь благовидный предлог, чтобы отлынивать от работы. Им-то самим прогулки явно пошли на пользу. Стяжаев стал увереннее держаться, избавился от бессонницы, во сне больше не метался, не вскрикивал и не скрипел зубами, а из-за стола вставал с таким видом, словно готов был съесть второй бутерброд. Впрочем, на него Чемодаса и не таил обиды. Все-таки он, при всей своей природной медлительности, неплохо справлялся со снабженческими функциями. Другое дело — Упендра. «О, этот ничего просто так не делает! — думал Чемодаса. — Твердит, что у него бессонница, но я-то знаю, как он спит. Его из пушки не разбудишь. Если у него когда и была бессонница, то разве что во сне. А на прогулки ходит ясно с какой целью — повлиять на соседа и заставить его плясать под свою дудку».

На самом же деле Упендра нашел в Коллекционере то, о чем давным-давно мечтал — вдумчивого слушателя.

13. — … Кстати, пока тебя не было, я сочинил сказку. О светлячке.

— Я помню, ты говорил.

— Неужели? И даже рассказывал?

— Нет, еще не рассказывал, только начал.

— Тогда, если позволишь, я расскажу, пока не забыл. Жил-был один светлячок, маленький-маленький. Но при этом очень привлекательный. Он всех привлекал своими прекрасными качествами — умом, красотой и так далее. Словом, был интересный собеседник, умел как никто оказать влияние и приобрести друзей — ну, сам понимаешь. И вот как-то раз его заметила одна далекая-далекая звезда. Обрати внимание: не просто далекая, а далекая-далекая. Я вообще люблю повторы, без них произведение становится каким-то куцым. Или вот еще, есть писатели, которые почему-то избегают таких слов, как «казалось», «словно», «как будто», «быть может». Я считаю, что они этим только обедняют свой талант. Читателю сразу видно, что у них просто не хватает воображения. Кстати, я сегодня, пока ты был на работе, сочинил одну талантливую вещь. Про светлячка… Ах, да! На чем я остановился?

— Ты остановился на том, то светлячка заметила далекая-далекая звезда.

— Заметь, не просто светлячка, а маленького-маленького светлячка. Это не только поэтическое место. Это важно для развития сюжета, что светлячок был маленький-маленький, а звезда далекая-далекая. Понимаешь, пока она была далеко, она тоже казалась маленькой, в этом-то все и дело. И, на что еще советую обратить внимание, этот светлячок был очень привлекательный. Об этом говорится в самом начале. У него были такие качества, что он буквально притягивал к себе окружающих. Где бы он ни появился, все смотрели только на него, только его и слушали, а когда он уходил, то только о нем и говорили. И вот однажды его заметила одна далекая-далекая звезда — ну, в общем, та самая. Конечно, он ей сразу понравился, и она, как это у них водится, давай ему подмигивать. А он — возьми и тоже ей подмигни. Он-то думал, что она нормального размера.

И тогда эта звезда, недолго думая, срывается со своей орбиты и, продолевая все преграды на своем пути, летит к нему на встречу. Здесь у меня идет подробное описание этих преград, я всего пересказывать не буду, это займет слишком много времени. Помню только, что какие-то белые карлики устроили засаду. Хотели ее схватить, затащить в черную дыру и там с ней разделаться. Но она их каким-то образом обошла и полетела дальше. И много там было еще разных препятствий и всяких ужасов, но она это все как-то превозмогла и наконец достигла Земли. На самом деле у меня в деталях описано, как там все происходило, просто я опускаю.

— Я понял.

— Да… В конце-концов она достигла Земли, как и мечтала. К счастью, светлячок успел отползти в сторону, и звезда пролетела мимо. А на том месте, где она приземлилась, образовалась широкая воронка, и в ней потом устроили хорошую свалку. Ну как?

— Это все?

— Да.

— Неплохо. Только немного печально.

— Печально? — удивился Упендра. — Не понимаю, что тебе могло показаться печальным! Ведь светлячок спасся, она его даже не задела.

— Печально то, что они не встретились.

Упендра весело рассмеялся.

— Ты, вижу, ничего в моей сказке не понял. В том-то и счастье, что они не встретились! Представь, как бы ты себя почувствовал, если бы тебе на голову свалился огненный чемодан величиной с дом. Нет, по-моему, все кончилось как нельзя лучше. Вообще, в любом произведении обязательно должен быть хороший конец. Не понимаю тех писателей, которые сочиняют книги с плохим концом. Я считаю, они это делают просто назло.

— Кому назло?!

— Читателям, кому же еще?

14. Они поговорили еще о книгах, о писателях. Потом Упендра, как всегда, начал рассказывать продолжение своей книги, которую он начал сочинять еще в Луне. Книга называлась «Чемодан». В ней говорилось о нескончаемых злоключениях одного лунного жителя, который каким-то непонятным образом попал в Чемоданы и никак не мог оттуда выбраться. Эта темная история всегда тревожила Коллекционера, внушала ему какое-то смутное беспокойство. Ему казалось, что в ней скрыто тайное предостережение, смысл которого от него ускользал. Он старался быть предельно внимательным и вникал во все подробности, но все-таки в сюжете этой книги оставалось для него так много неясного, что он то и дело останавливал рассказчика вопросами.

— Постой, постой! Я, кажется, что-то упустил. Откуда в чемоданах взялся телефон?

— Он там был уже заранее, — отвечал Упендра и продолжал свое повествование.

Но через минуту Коллекционер вновь останавливал его:

— Извини. Я опять забыл, как все-таки этот лунный житель попал в чемоданы.

— Я ведь уже объяснял: он попал туда совершенно случайно!

— Спасибо. И еще, раз уж я тебя все равно остановил: зачем он отправил письмо, если точно знал, что оно все равно не дойдет?

— Что ж тут непонятного? Он отправил его просто так, на всякий случай, как бы и всякий сделал на его месте. Ты слушай, не перебивай.

Коллекционер стал слушать с максимальной сосредоточенностью и вдруг неожиданно осознал, что было самым непонятным для него в этой книге.

— И все-таки, я вот что хотел бы понять, — сказал он, — Все те, с кем твой герой встречается в своих странствиях, — они на самом деле кто? Такие же скитальцы, как и он сам, или же местные жители?

— Не знаю! — сказал Упендра. — Как хочешь, так и понимай. Я, как автор, вообще не обязан давать никаких разъяснений. Ты просто пользуешься тем, что я рядом. А ты поставь себя на место другого читателя: он читает, а меня рядом нет, и спросить не у кого. Каково ему? Вот, уже не помню, на чем остановился. Ладно, на сегодня хватит. Пошли домой.

15. Однако по дороге он неожиданно смягчился и раскрыл свой творческий замысел.

— На самом деле все, о чем я пишу, — это моя собственная жизнь, только в художественных образах. Понимаешь, где бы я ни находился, я чувствую себя пленником и мечтаю поскорее выбраться наружу. Вот даже здесь. Казалось бы, чего еще желать? А думаешь, мне легко сознавать, что я, скорее всего, уже никогда не попаду на Луну? Ведь это страшно далеко, а лет мне уже немало. И точно так же было всегда. Как раз то, к чему я больше всего стремился, каким-то образом проходило мимо. Я учил других строить семейные отношения, и многим, не преувеличивая, подарил долгие годы счастья, а собственной семьи так и не завел. Я убеждал людей застраховать свое имущество, я избавлял их от вечного страха перед взрывами, пожарами и прочими превратностями. Если бы ты знал, как это было трудно! Меня не хотели слушать, от меня скрывались, запирали двери, чего только ни делали, но я упорно приходил, стучал и убеждал, и в конце концов они соглашались, только чтобы я оставил их в покое. Но зато потом, получив страховку и отстроившись, они уже сами за мной бегали, чтобы поскорее оформить полис. Хотя, конечно, не все было так гладко, иначе бы я не ушел с этой работы. Ведь в каждом случае приходилось доказывать, что они не сами устроили взрыв. Помню, я тогда дневал и ночевал в суде, выступал по многу раз, иногда часами, до хрипоты, хотя, в принципе, это не входило в мои обязанности. Но я считал, что должен защищать интересы своих клиентов до конца! В результате у меня испортились отношения с начальством. Мне заявили, что такие агенты, которые разоряют и позорят компанию, им не нужны. Я, конечно, тут же подал заявление об уходе. Вместо меня набрали команду косноязычных олухов, которые, если кого и могут убедить, так разве что свою глухую бабушку, сами же за нее и подпись поставят. Потом эта компания разорилась. И опять же меня объявили виноватым, хотя я уже полгода как там не работал. Говорили, что я ненадежен, что бросил их в трудную минуту… С другой стороны, те немногие мои клиенты, которые ничего не получили, потому что были явно сами виноваты, тоже на меня обозлились, начали распускать слухи, что я чуть ли не жулик и намеренно отказался их защищать, потому что был в сговоре со своими хозяевами.

— Так часто бывает, — согласился Коллекционер. — Кто много на себя берет, на того, как правило, все и сваливают.

— И что самое ужасное, — продолжал Упендра, — то, что у меня до сих пор в голове не укладывается! Угадай, кто это были?

— Кто же?

— Мои родные сестры.

— Неужели?

— Представь себе! Четыре мои родных сестры — две по отцу и две по матери. Они, видишь ли, вообразили, что я, как брат, должен поддержать их аферу. На какое-то время наша семья оказалась в центре всеобщего внимания. Наши фамилии склонялись на всех углах. Еще бы! Сначала четыре взрыва, почти одновременно, в разных концах Луны — согласись, такое не каждый день случается. Потом — мое заявление на суде. Газетчики раздули из него сенсацию. «Страховой агент, выигравший более ста процессов, отказался защищать своих родных сестер!»; «Агент Робин Гуд, — это меня так называли, — наконец-то вспомнил об интересах фирмы». И тому подобная чушь. Конечно, мне было жаль этих дурочек, ведь они пострадали, хотя и по собственной вине. Я отдал им все свои сбережения, отказался от доли в отцовском наследстве, единственное, что у меня осталось — это гармошка, вот почему она мне так дорога. Мама отдала свои украшения. Мы даже продали мебель. Хотели и дом продать, но тоже, как и на гармошку, не нашли покупателя. И думаешь, после этого они угомонились? Как бы не так! Наоборот, они сделали вывод, что у меня и вправду совесть нечиста, и развернули настоящую травлю. Опять раздразнили газетчиков. Надо было мне сразу послать их куда подальше, вместе с их придурковатыми мужьями и слабоумными детьми, тогда бы они считали, что я прав. Как тебе эта логика?

— Да уж, — сказал Коллекционер.

16. — Мы стали притчей во языцех. Тогда-то, собственно, меня и уволили. Дирекцию, конечно, тоже можно понять, ведь этот скандал бросал тень на компанию. К тому же я был выбит из колеи и уже практически не работал. Да и какая работа? После всей этой грязи мне не то, что работать, стыдно было по улице пройти. Я ото всех прятался, даже сменил имя. Слава богу, отца тогда уже не было в живых, он бы такого позора не пережил. А мама, наоборот, слава богу, еще была жива. Если бы не она, я бы, наверное, свел счеты с жизнью, настолько мне все опротивело. А особенно — судебные дела. Меня от них так отвратило, что я потом много лет само это здание обходил десятой дорогой. Мне даже смотреть на него было тошно. Я даже нарочно позабывал все судебные порядки. Мне, между прочим, это врач посоветовал. Представляешь, насколько была глубокая депрессия, если мне пришлось даже обратиться к врачу! Это был сильнейший специалист, сейчас, я уверен, таких уже нет. Он мне так прямо и сказал: «Да выбросьте все это из головы!» Я так и поступил. Повыбрасывал все бланки, договоры, печати, конспекты своих выступлений, даже пишущую машинку. Это было еще до увольнения… Но главное, чего я никогда не прощу своим сестрицам, так это то, что они пытались настроить против меня племянников. Дети мне сами потом рассказывали. Дети врать не станут. А мама — она всегда была на моей стороне, в душе, конечно. На словах-то она только и делала, что целыми днями меня пилила: «Опять ты с ними связался! Сколько раз я тебя учила: не связывайся с этими негодяйками! Вот не послушался маму, связался — так тебе и надо. Впредь не будешь связываться!»…

Упендра замолчал, погрузившись в воспоминания.

— Да. Я и не знал, что у тебя такая трудная судьба, — сказал Коллекционер. — Ты раньше никогда об этом не рассказывал.

— А зачем? Ведь это все было давно. Просто случайно вспомнилось — вот и рассказал. А начал я не с этого. Начал я с того, что в Чемоданах и сейчас еще немало семей, лично мне обязанных своим благополучием. Хотя конечно, если их об этом спросить, то они, скорее всего, и не вспомнят… Но самое смешное — это то, что я-то в конце концов остался без крова и вынужден был скитаться по чужим углам.

17. Коллекционера вдруг опять ни с того ни с сего накрыло волной беспричинной тоски. У него даже сердце заныло.

— Тебе не выплатили страховку? — рассеянно спросил он, думая в это время о том, что, возможно, и ему пора обратиться к врачу.

— А я и не был застрахован. До себя, как говорится, руки не дошли. Да, собственно, и на что мне страховка? Никакая страховая компания не вернула бы мне мой дом, а другой мне не нужен. Это был дом моей матери, в котором прошло мое детство. Я помню запах этого дома. Запах супа с клецками, который варила моя мать. Он разносился по всей улице. Потому что окна и двери нашего дома всегда были широко открыты. Мы не боялись сквозняков. Да и никто у нас их не боится. У нас принято жить открыто, ничего друг от друга не прятать…

У Стяжаева вспыхнули щеки. «Как я об этом не подумал! Как я мог изо дня в день совершать подобную бестактность! Запирать дверь! Представляю, что они обо мне думали, сидя под замком! А вполне вероятно, что не только думали, но и говорили… Сейчас же объясниться! Сказать, что это делалось из соображений их же безопасности. Нет, это глупо. Лучше ничего не говорить, а просто исправить свою оплошность. Завтра же».

Этой ночью он долго не мог уснуть. Тени былых тревог вновь замаячили перед его глазами. Вдобавок опять мешал все тот же странный шум. Он уже слышал его, и не раз, а впервые — в тот самый злополучный день, когда потерял ключи от чемоданов. Непонятно было, откуда же все-таки доносятся эти звуки, а главное — почему молчит и ничего не предпринимает сосед. Неужели ему не слышно, как где-то в глубине дома, быть может, в подвале, а возможно даже в одной из квартир, дни и ночи напролет пилят и строгают, заколачивают гвозди, бьют молотом но наковальне, строчат на швейных машинках, и даже время от времени что-то взрывают? К тому же сегодня к этим уже привычным звукам добавилось нечто новое, какой-то то ли хруст, то ли скрежет, доносившийся явно из-под пола. «Неужели у нас завелись мыши? Только этого не хватало!» Он хотел встать и посмотреть, но осознал, что уже засыпает. «Должно быть, это мне уже снится. Я стал слишком нервным. Я слышу то, на что нормальные люди просто не обращают внимания», — подумал он и провалился в сон.

 

Книга X. (2-я Луны)

1. На следующее утро Коллекционер, допивая свой чай, сказал как бы между прочим:

— Не кажется ли вам, что у нас дышать нечем? Что, если я открою окно?

Упендра вопросительно взглянул на Чемодасу, тот пожал плечами. В комнате и вправду было трудно дышать из-за дыма, строительной пыли и разнообразных резких запахов.

Чемодаса не придавал этому особого значения. Как истинный чемоданный житель, он чувствовал себя увереннее в замкнутом пространстве, но, с другой стороны, не возражал и против того, чтобы открыть окно, так как успел соскучиться по сквознякам. К тому же в это утро он выглядел озабоченным и погруженным в свои мысли.

— Мне все равно, — сказал он рассеянно.

Но Упендру насторожил тон Стяжаева. Он уловил в нем легкое притворство и задумался о том, что бы это значило.

Тем временем Коллекционер распахнул окно, и поток свежего утреннего воздуха вместе с уличным шумом ворвался в комнату.

— Мне пора, — сказал Коллекционер с той же наигранной непринужденностью. — Дверь я не запираю, ведь вы остаетесь дома? А если вдруг решите куда-нибудь выйти — ключи вот здесь, на столе.

— Пока, — сказал Чемодаса. — Список не забудь.

— Он у меня в кармане.

2. Колекционер шагнул к двери, но стоило ему приоткрыть ее, как за спиной у него раздался оглушительный удар и звон разбитого стела. Сквозняк с такой силой захлопнул окно, что стекло треснуло во всю высоту, выпало из рамы и разбилось вдребезги.

К счастью, никто не поранился, и коллекция не пострадала.

3. Не успел Коллекционер принести веник, чтобы убрать осколки, как пол задрожал от неистовых ударов швабры, а через минуту в прихожей раздались пронзительные трели дверного звонка.

Коллекционер застыл на месте, прижав палец к губам. На этот раз он твердо решил не отпирать.

— Ты что, не слышишь? Открывай, сосед пришел, — сказал Упендра.

— Ш-ш-ш! — прошипел Коллекционер. — Лучше сделаем вид, что нас нет дома.

— А не боишься, что осудят? — спросил Упендра.

— Ничего. Я потом сам к нему зайду и объяснюсь. Сейчас нет времени.

На самом деле у него просто язык не повернулся бы попросить Упендру и Чемодасу спрятаться, а он наверняка знал, что сосед, как всегда, будет пытаться проникнуть в комнату, и боялся, что на этот раз у него не хватит сил и смекалки выдержать натиск любопытного старика, который с каждым днем становился все настырнее.

— Так давай я сам ему все объясню, а ты иди себе на работу, — предложил Упендра.

— Ни в коем случае! — испугался Коллекционер. — Даже не думай об этом!

— Не понимаю, чего ты боишься. Будь уверен, я его не обижу. Просто дам понять, что он здесь не один, должен уважать интересы других. Он ведет себя так, словно вывалился из другой планеты.

— Точно, — подтвердил Чемодаса. — Из планеты, где собрались бездельники со всей вселенной. Где это слыхано, чтобы по ночам не работать? Что за запреты такие?

— Я поговорю с ним тактично, как я умею, — продолжал Упендра, — Но думаю, что он меня поймет.

— А не поймет, так я разъясню, — пообещал Чемодаса, — Мне его капризы тоже надоели.

4. Видя столь редкое единодушие, Колекционер решился на крайний шаг.

— Видите ли, — сказал он, — до сих пор я вам этого не говорил, но теперь вижу, что скрывать бесполезно. Дело в том, что мой сосед — человек не совсем обычный, — он замялся. — Иной раз с ним бывает небезопасно. От него всего можно ожидать… Он… как бы вам сказать…

— А! Сумасшедший? — догадался Упендра. — Так бы сразу и сказал. Я давно понял, что здесь что-то не то. Где это видано, чтобы от берушей умирали? Насколько мне известно, от них еще никто не умер.

— Точно! — согласился Чемодаса. — Это он сам себе навнушал. Небось, думает, что у него уши как у слона, и из них все вываливается.

— Наоборот, — возразил Упендра. — Он думает, что все проваливается внутрь, потому и боится.

— А кто тебе сказал, что он боится? Просто капризничает, чтобы досадить соседям и обратить на себя всеобщее внимание. Я таких встречал. На руках ходить готовы, лишь бы хоть чем-то выделиться.

— Но почему ты о нем не заявишь куда следует? — спросил Упендра, пропустив мимо ушей прозрачный намек Чемодасы. — Ведь это для его же пользы и для безопасности окружающих.

«Да, как бы не так! — подумал Коллекционер, — Как бы он еще сам не заявил куда следует, что у меня проживают непрописанные лица».

— Поверь мне, я это говорю не понаслышке, — продолжал убеждать его Упендра, — В таких случаях деликатность совершенно неуместна. От сумасшедших, когда они на свободе, да еще убеждены в своей вменяемости, добра не жди. Это только кажется, что они безобидны, пока сам не столкнешься.

Между тем соседу надоело звонить и он начал стучать в дверь и нарочно громко звать Стяжаева, чтобы слышали другие жильцы. Но жильцы, хорошо зная его вздорный характер, сделали вид, будто не слыщат, и старику ничего не оставалось, как убраться восвояси.

5. Коллекционер ликовал. Больше всего его радовала та легкость, с которой он одержал свою победу. «И как только мне раньше не приходило это в голову! — думал он, — Это же так просто. Не захотел — и не открыл. Почему я всегда и во всем ищу самых трудных путей?»

Он сам позвонил на работу и энергичным тоном предупредил Виолетту Юрьевну, что сегодня задерживается. Затем спокойно убрал осколки, совершенно не пугаясь неизбежного при этом шума, но в то же время и не стараясь нарочно шуметь больше чем следует. Было бы жестоко дразнить несчастного старика, переживающего свое поражение. После этого он спустился в стекольную мастерскую, принес оттуда стекло и собственноручно его вставил, а чтобы авария не повторилась, взял бечевку и один ее конец закрепил на шпингалете открытой оконной створки, а другой обвязал вокруг ножки стола.

Чемодаса внимательно наблюдал за его манипуляциями, а в конце произнес, ни к кому не обращаясь:

— Да, сквозняк — это сила.

Однако ни Коллекционер, ни Упендра не придали значения этим словам.

6. Когда Коллекционер наконец ушел, Упендра спросил:

— Может, все-таки расскажешь, что произошло сегодня ночью?

— А что? — испугался Чемодаса.

— Это я спрашиваю: что? Думаешь, я ничего не замечаю? Голову даю на отсечение, что пока я спал, между вам что-то произошло. Оба какие-то странные. Вы поссорились?

— Вот еще! — сказал Чемодаса. — Делать мне больше нечего, что ли? Мы с ним даже не разговаривали. Он спал как убитый, а мне и вовсе было не до него.

Больше Упендра ничего от него не добился. Чемодаса твердо решил не рассказывать о том, как этой ночью он пытался вернуться в Чемоданы, и что из этого вышло.

7. Мысль о возвращении возникла у него еще вечером, сразу же, как только за Упендрой и Коллекционером захлопнулась дверь. «А что, собственно, меня здесь держит? — подумал он. — Ради кого я стараюсь? Кто это ценит?» Он вспомнил, как высоко ценили его труд на родине, когда он еще не знал Упендры. «В конце-концов, существуют сроки давности, а времени прошло уже немало. Если бы я тогда не пал духом, а вместо того, чтобы слушать Упендру, пошел бы сразу в институт имени Менделеева и записался на очередь, то сейчас у меня уже был бы отличный протез. А инструментов набрал бы по востребованию, не хуже тех, что были. Я-то знаю, у кого можно взять…»

Но, на всякий случай, он решил действовать скрытно. «Для начала просто схожу и посмотрю, что там и как. Это меня ни к чему не обяжет».

Ему пришлось дожидаться ночи, а потом еще долго ждать, когда Коллекционер наконец перестанет ворочаться на своем диване. Только после этого он приступил к осуществлению задуманного. Пол под паркетом оказался необычайно твердым, и на то, чтобы прорыть подземный ход, ушел почти весь остаток ночи. К тому же он ошибся в расчетах, и вышел не где-нибудь за углом, в укромном месте, глухой ночью, как планировал, а прямо среди бела дня, на центральной площади, напротив здания суда. Вдобавок оказалось, что, согласно новому закону, сроки давности по его статье существенно продлены. Его портреты по-прежнему висели повсеместно, так что опознать его ни для кого ни составило труда, и ему сразу же вручили повестку.

После этого Чемодасе ничего не оставалось, как снова удариться в бега. К счастью, в этот день в суде было много дел, и ему сказали, чтобы он шел к себе домой и дожидался, когда его оповестят. Домой он, конечно, идти не собирался, но адрес, на всякий случай, дал неправильный, подумав при этом так: «Раньше ведь никогда не врал, а поведешься с Упендрой — еще и не тому научишься!»

После этого он, нарочно путая следы, зашел в укромное место и оттуда стал рыть новый подкоп. На это раз ему повезло больше: по счастливой случайности, он очень скоро вышел на свой первый подземный ход. Таким образом, когда зазвонил будильник, он был уже на складе, и никто ничего не заподозрил.

«Трудяга! — подумал Упендра. — Мы спим, а он чуть свет — и уже на ногах». Только за завтраком он заметил неладное, почему и задал свой вопрос.

Не получив ответа, Упендра, чтобы унять тревогу, а заодно и скоротать время до вечерней прогулки, решил, как всегда, вздремнуть. Впоследствии он об этом пожалел.

8. Ему приснился страшный сон: будто его сумасшедший сосед раздобыл где-то электропилу и начал подпиливать опоры большого навеса над центральной площадью. Упендра один ничего не мог с ним поделать, другие же, вместо того чтобы помочь, занимались бессмысленными словопрениями: по случаю завершения строительства навеса он затеяли открытые судебные слушания прямо на площади. Пила визжала в руках сумасшедшего, заглушая голоса выступающих, опилки носились в воздухе, попадали в глаза, от них щекотало в носу и нестерпимо хотелось чихнуть. Упендра крепился из всех сил, но вдруг подумал: «крепись — не крепись, а подует сквозняк — и все рухнет». Он стал кричать всем, чтобы поскорее уходили с площади, но его как будто не слышали. Все новые и новые лица присоединялись к толпе. Ни с того ни с сего на площади вдруг забил фонтан, что вызвало всеобщее веселье. Слух о фонтане в мгновение ока облетел Чемоданы, и чемоданные жители начали стекаться со всех сторон, чтобы посмотреть на это чудо природы. Шли поодиночке и целыми группами, вели с собой детей. И вот уже все население собралось под навесом, который мог рухнуть в любое мгновение. А сумасшедший все пилил и пилил. Вдруг толпа расступилась, и откуда ни возьмись появился Чемодаса, такой, каким он был до взрыва. В руках он держал губную гармошку. С гордым и суровым лицом приблизился он к Упендре, протянул гармошку и властно сказал: «Играй!». «Зачем?» — спросил Упендра, весь дрожа. «Так постановил суд. Ты не имеешь права! Все сроки давно отменены». Упендра дрожащими руками взял гармошку, поднес ее к губам, набрал побольше вздуха, чихнул — и проснулся, весь в холодном поту, дрожа от ужаса.

Но с пробуждением кошмар не прекратился. Пила продолжала визжать с тем же остервенением, едкая древесная пыль лезла в глаза и ноздри. Упендра чихнул еще три раза подряд и позвал:

— Чемодаса!

Ответа не последовало, да Упендра его и не ждал. Он знал, что Чемодаса во время работы всегда затыкает уши, чтобы не отвлекаться.

9. Упендра пошел на звук пилы и скоро оказался на углу стола. Звук доносился снизу. Упендра подошел к самому краю и наклонился, чтобы посмотреть. Но ничего не увидев, он наклонился еще сильнее, а потом еще. Наконец его ноги перевесили туловище, он не удержал равновесия и кубарем полетел вниз, мысленно прощаясь с племянниками и всем остальным, что было ему еще дорого в этой жизни.

Но не пролетел он и пяти сантиметров, как чья-то сильная рука схватила его за шиворот и потащила вверх. Упендра стал судорожно хватать руками воздух, ухватился за что-то твердое, начал карабкаться и наконец, при помощи Чемодасы, тяжело перевалился через картонный борт подвесной люльки, раскачивающейся на более чем полуметровой высоте над уровнем пола.

10. Он долго не мог прийти в себя. Руки и ноги его дрожали. Чемодаса долго молча смотрел на него и наконец произнес без всякой злобы, даже с какой-то неожиданной теплотой:

— Беда с тобой, да и только. Вот, пилу из-за тебя уронил. Ну, да ладно. Она мне больше не нужна. Я уже все закончил. Спускаемся, — и взялся за трос.

— Мне бы лучше наверх, — пролепетал Упендра. После пережитого ему хотелось быть поближе к очешнику и самовару. Но Чемодаса тоном, не терпящим возражений, сказал:

— Нет. Сейчас ты мне будешь нужен внизу. Я как раз собирался тебя разбудить.

— Как хочешь, — неуверенно произнес Упендра, недоумевая, зачем это он вдруг понадобился Чемодасе, — Ты знаешь, я всегда рад тебе помочь. Просто не хотелось бы лишний раз пользоваться лифтом. Не обижайся, конечно, но сам ведь знаешь, он у тебя всегда барахлит на подъеме.

— Не беспокойся, подниматься уже не придется.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Скоро узнаешь.

11. Очутившись на полу, они пересели в тележку бескатушечного автомобиля.

После второй пересадки, видя, что они едут в сторону Чемоданов, Упендра обеспокоенно спросил:

— Куда ты меня везешь?

— Я же сказал: скоро узнаешь.

«Собственно говоря, чего мне бояться? — подумал Упендра, — Я здесь нахожусь вполне законно, на основании судебного решения. Так что могу свободно разгуливать даже внутри ограды. Это он — персона нон грата. Кстати, было бы даже интересно взглянуть на Чемоданы вблизи».

12. Сделав еще шесть пересадок, они достигли крепостной стены, потом некоторое время шли пешком, пока не подошли к маленькой металлической дверце.

— Отвернись, — приказал Чемодаса.

Упендра отвернулся, и Чемодаса за его спиной долго возился с замками. Наконец дверь открылась. Сразу же взвыла сирена, но Упендра, быстро просунув руку в приоткрывшуюся щель, отключил сигнализацию. Они вошли в узкий темный тамбур, в конце которого была еще одна дверь. С ней Чемодаса возился еще дольше. Наконец он отпер все замки, и они ступили на территорию Чемоданов. Когда дверь за ними закрылась, Упендра, оглянувшись, увидел, что она выкрашена под цвет стены и практически неразличима на ее фоне.

— Если бы я не знал, что здесь дверь, то и не догадался бы.

— Так и задумано, — ответил Чемодаса, расплываясь в самодовольной улыбке.

Они пересекли территорию и вошли в один из боковых подъездов пристройки. Чемодаса вызвал лифт. После долго подъема они оказались в самом начале длинного коридора.

— Сейчас мы идем фактически по крышке Последнего Чемодана. Точнее, по ее краю, — сказал Чемодаса. — Вон за тем поворотом начинается коридор, который ведет к центральной башне.

13. По обеим сторонам коридора были ряды закрытых дверей.

— Что в этих помещениях? — спросил Упендра.

— Обычные комнаты. Если хочешь, можем заглянуть.

— Было бы интересно.

Чемодаса открыл одну из дверей, и они оказались в небольшой комнате, обставленной совсем по-чемоданному: два деревянных стола — письменный и обеденный, два стула, кровать, секретер и встроенный шкаф для одежды.

— Ой! Совсем как было у меня дома! — обрадовался Упендра. — Откуда ты взял эту мебель?

— Сам сделал! — с гордостью сказал Чемодаса. — Во всех остальных комнатах — такая же.

— Замечательно! Я бы даже не отказался здесь пожить какое-то время.

— Что ж. Поживи, если хочешь, — согласился Чемодаса. — Я могу запросто выделить тебе любую комнату, на выбор.

Упендра подошел к окну. Прямо перед ним, на высоком постаменте, красовалась Статуя Свободы.

— Смотрится неплохо, — сказал Упендра. — Только ты установил ее неправильно.

— Как ты и просил, лицом к чемоданам.

— Да, но лицо-то вверх ногами.

Но на этот раз Чемодаса решил воздержаться от спора.

— Пойдем в башню. Оттуда вид еще лучше, — предложил он.

Они вышли из комнаты и двинулись дальше по коридору.

«А все-таки он молодчина!» — подумал Упендра.

14. Пройдя коридор до конца, они снова вошли в лифт и вышли из него в небольшом круглом зале с высокими окнами на все стороны.

— Теперь мы на самом верху. Над нами — только шпиль, — сказал Чемодаса.

Упендра подошел к окну.

— Смотри! Вон, прямо напротив, твоя беседка! Мы почти на одном уровне со столом. Но здесь как-то сильнее ощущается высота. Ты ощущаешь?

— Ощущаю.

— Спасибо, что привел меня сюда, — растроганно сказал Упендра.

Сердце его наполнилось гордостью за то, что все это колоссальное сооружение — дело рук одного-единственного чемоданного жителя, его ближайшего друга и соотечественника.

15. Далеко внизу осталась крыша Чемоданов. Но это была уже не та девственная крыша из белой крокодиловой кожи, которая существовала заранее, а новая, рукотворная, ведь над старой крышей Чемодаса своими руками возвел еще пять этажей и полукруглый купол!

— А внизу можно разбить парк с фонтанами, поставить скамейки. Смотри, сколько пустого места, — сказал Упендра. — И помнишь, ты еще собирался устроить ров с водой?

— Ров — это пока сложно, — сказал Чемодаса. — Я тут как-то вскрыл паркет, а под ним — бетонн. Его так сразу не продолбишь. Придется взрывать, а от этого стена пострадает.

После ночного приключения у него до сих пор ныло все тело, и охота вручную ковырять пол пропала надолго.

— Я бы на твоем месте сначала сделал ров, а потом уж возводил стену, — рассудительно сказал Упендра.

— Кто ж знал. Кстати, это неплохая идея, насчет насаждений. Только лучше сделать не парк, а газон, заросли здесь ни к чему. Сегодня же скажу соседу, чтобы принес пару ведер земли. Уровень пола сразу поднимется, тогда можно будет и ров выкопать.

— Земля не будет держать воду. Придется все время подливать, — сказал Упендра.

— Это и хорошо. Вода будет постепенно впитываться в почву и орошать газон. А насчет того, как подливать, — это я уже продумал. Я еще утром заказал резиновый шланг трехметровой длины.

— До ванной трех метров не хватит, — сказал Упендра.

— Зачем до ванной? А самовар на что?

«Все-таки есть у него смекалка. Молодчина!» — подумал Упендра и сказал:

— Что ж. Я не против.

Перед ним открылась неожиданная радужная перспектива. Что может быть замечательнее, чем поселиться здесь, вблизи Чемоданов, где все как дома, только намного лучше. По утрам просыпаться под стрекот газонокосилки и сочинять, сочинять… А главное — можно хоть каждый день переселяться из комнаты в комнату, благо их на целый год хватит. О чем еще и мечтать! Его сердце переполнилось благодарностью. Ему стало стыдно за то, что он до сих пор третировал Чемодасу. «Я-то думал, что он занимается бессмысленной возней, а он все это время трудился как пчелка, безропотно снося все обиды. Хотел сделать мне сюрприз. Святая душа! На таких вот скромных тружениках все и держится».

— Я всегда говорил, что ты молодчина! На таких, как ты, все держится.

Чемодаса расцвел от его похвалы.

16. — Ладно. Не будет терять времени, — сказал он. — Мы ведь здесь не на экскурсии, а по делу.

— По какому, если не секрет? — поинтересовался Упендра.

— Скоро узнаешь. Эта комната изменится до неузнаваемости.

— Какая комната? Которую ты мне выделяешь?

— Да нет. Вся наша комната. Здесь больше не будет этих уродливых сооружений. К чему весь этот нелепый гигантизм?

— Ну вот, опять ты за свое! — огорчился Упендра. — Не успел построить, как тут же и ломать. Как хочешь, но я против! Пойми, это здание — твой шедевр, может быть, тебе уже не суждено создать ничего лучшего. Его надо сохранить любой ценой, а ты — разрушить! Это все равно, как если бы я взял и собственными руками уничтожил свою книгу.

— Да я не Чемоданах! — засмеялся Чемодаса. — Я о тех сооружениях, которые здесь были уже заранее. Стол, стулья, диван. Разве это не уродство? Сам же говоришь, что стол — почти на одном уровне с центральной башней. А ведь по замыслу это здание должно возвышаться над ландшафтом.

— Что-то я тебя не пойму, — встревожился Упендра. — Ты что же задумал укоротить все ножки?

— Во-первых, не укоротить, а удалить напрочь. Во-вторых, я к этому уже приступил, — со скромной гордостью заявил Чемодаса. — Начал со стола. Думаешь, чем я занимался, пока ты спал? Подпиливал.

«Хорошо, что не допилил! — подумал Упендра. — Слава богу, это пока только мечта, хотя и опасная. Ну, ничего, вернется Стяжаев, как-нибудь вдвоем мы его разубедим».

17. — Ты зря беспокоишься, — сказал Чемодаса. — Я все рассчитал. Риск минимальный.

— О чем ты? Что ты рассчитал?

— Я рассчитал, что больше всего времени и нервов мы тратим на подъем и спуск. Верно?

— Допустим.

— А все из-за чего?

— Из-за неисправных лифтов.

— Не угадал. Смотри глубже. Все из-за этих нелепых, никому не нужных столбов.

— Ты имеешь в виду ножки?

— Именно. Посмотри: здесь все на ножках, кроме чемодана. А спрашивается, зачем? Кто вообще их выдумал и какой цели они служат?

— Что значит какой цели? Это же мебель. И в чемоданах мебель имеет ножки.

— Опять твоя софистика! Ты, как всегда, смешиваешь понятия. Мебель и мебель — это совсем не одно и то же. Одно дело — стол, за которым ты сидишь и, допустим, пишешь свою книгу. И совсем другое — когда тебе по сто раз в день, рискуя жизнью, приходится взбираться не верхотуру, только для того, чтобы взять пару спичек или отхлебнуть глоток чаю.

— Это неудачный пример, — сказал Упендра. — Вспомни, когда мы с тобой последний раз сидели за столом.

Чемодаса вспомнил: это было еще до взрыва, в доме Упендры.

— Вот видишь, — сказал он. — Сам признаешь, что этот тип мебели не имеет даже минимального смысла. Хотя, возможно, в чемоданах мебель на ножках и сейчас еще как-то используется. Но ведь здесь-то все по-другому. Нет, по-моему, это просто ненужный антропоморфизм. Представь, как будет здорово, когда на стол, на стулья, на диван мы сможем ходить пешком. Чувствуешь, какие открываются возможности?

— Но зато другие возможности закроются. Под стол и под кровать ходить уже не придется.

Этого Чемодаса действительно не предусмотрел. «Ну, да ничего. Главное — начать, а там разберемся».

— Само собой, кое от чего придется отказаться, — согласился он, — Но зато и выигрыш налицо.

18. — Тебе и со складом придется проститься, — продолжал Упендра.

Склад располагался прямо под столом.

«Да что он все каркает!» — подумал Чемодаса, чувствуя, как к нему возвращается привычная злость на Упендру, который только и может, что давать глупые советы и понапрасну предостерегать.

— Ничего, — резко сказал он. — Со складом что-нибудь придумаю, это не твоя забота. Рассуждать можно до бесконечности, а толку от этого все равно не прибавится. Тем более, что решение уже принято.

— Что значит принято? — возмутился Упендра. — Я пока не давал своего согласия. Да и Стяжаева не мешало бы выслушать, он тоже имеет право голоса.

— Стас возражать не станет. Он давно жалуется, что ему лифты мешают сидеть за столом, ноги девать некуда. Так что, если дойдет до голосования, нас будет двое против одного.

— Согласен.

Упендра согласился на голосование только для того, чтобы выиграть время. «О чем тут голосовать? — думал он. — Тут и голосовать-то не о чем. Заведомо абсурдная идея».

19. — А раз согласен, так бери гармошку и играй! — сказал Чемодаса.

Эта просьба, столь неожиданная в устах Чемодасы, тронула Упендру до глубины души. Он быстро приладил гармошку и взял первую ноту.

— Играй как можно громче, — сказал Чемодаса, затыкая поплотнее уши.

«Странное решение, — подумал Упендра. — Впрочем, может быть, ему так легче привыкать».

Он подул изо всех сил и извлек из своего инструмента самые пронзительные и резкие звуки, на какие он только был способен.

Чемодаса удовлетворенно кивнул. Сечас же снизу раздался возмущенный стук. Это сосед опять взялся за свою швабру. Упендра перестал играть.

— Что же ты? Продолжай, — нетерпеливо сказал Чемодаса.

— Зачем дразнить больного человека? Это жестоко, — сказал Упендра. — Лучше пойдем с нами вечером на свалку, там и послушаешь.

— Играй, кому говорят! — потребовал Чемодаса.

«Что это с ним?» — Упендре стало как-то не по себе.

В это время в прихожей раздался звонок.

— Вот видишь? Старик уже здесь, — испуганно прошептал он.

— Открыто! — во весь голос прокричал Чемодаса.

— Ты с ума сошел! — Упендра уже не на шутку испугался. — Забыл, о чем рассказывал Стяжаев? С ним небезопасно!

— Все идет по плану! — сказал Чемодаса, возбужденно потирая руки. Глаза его горели, щеки пылали лихорадочным румянцем.

Упендра ничего не понимал. Сумасшедший был уже в прихожей, а Чемодаса вел себя более чем странно. А что, если и он небезопасен?

В это время раздался осторожный стук в дверь, и дребезжащий старческий голос спросил:

— Можно?

— Да-да. Войдите! — крикнул Чемодаса.

Упендра отпрянул от окна и резким движением задернул штору.

20. Он не видел, как открылась дверь и что произошло вслед за этим. Он только слышал оглушительный удар, от которого чуть не лопнули барабанные перепонки, а затем — звон, грохот, треск, скрежет и плеск воды, который, казалось, никогда не прекратится. Зажимая руками уши, Упендра бросился ничком на пол.

Наконец все стихло. В наступившей тишине прошелестели быстро удаляющиеся шаги насмерть перепуганного старичка, а затем раздался ликующий крик Чемодасы:

— Ура! Получилось!

Упендра встал и выглянул в окно.

Взору его предстала ужасная картина всеобщего бедствия.

Увы, не все, далеко не все предусмотрел в своих рассчетах Чемодаса. Казалось бы, он включил в них почти все существенные параметры: направление сквозняка, массу оконной рамы вместе со стеклом, силу натяжения бечевки, сопротивление материала ножки стола. Единственное в чем он был не до конца уверен, — это то, насколько прочно держится шпингалет. Если бы шпингалет оторвался, ничего бы не вышло. Поэтому, надпиливая ножки, он применил отдельный расчет: вычислил, сколько по минимуму необходимо оставить, чтобы стол не рухнул сразу. И оставил даже немного меньше. Но все равно до последней минуты он не был уверен в успехе. Шпингалет был ржавый и вполне мог подвести.

Однако можно ли было предусмотреть все возможные и даже почти невозможные последствия совокупного действия множества несущественных факторов и маловероятных обстоятельств? Кто мог, например, предвидеть, что самовар окажется почти доверху наполненным водой? Что тяжелая столешница, вместо того, чтобы спокойно занять отведенное ей место на полу, разве что чуть-чуть потеснив склад, всей своей тяжестью рухнет прямо на хранилище взрывоопасных веществ? Что падая, она увлечет за собой и канатную дорогу вместе с книжной полкой, и самовар, и вентилятор, и мельницу, и беседку, и все прочие расположенные на ней постройки и приспособления, а также выдвижной ящик со всем его содержимым?

21. Чемодаса обрадовался лишь в самый первый момент. Это было естественное чувство, понятное каждому, кому хоть раз посчастливилось полностью и до конца осуществить задуманное. Ведь не мог он сразу, одномоментно охватить мысленным взором все случайные и непредвиденные неприятности, нежданно и негаданно присоединившиеся к свершению грандиозного плана, да еще вместе с их отдаленными последствиями. Быстро, но постепенно, как из осколков разбитого зеркала, складывалась в его уме картина происшедшего, и когда она сложилась полностью, то первой его мыслью было: «Вот так и случаются непредвиденные катастрофы».

— Так этого ты хотел? — прозвучал за спиной голос Упендры.

Этот вопрос был как удар в спину. Все перевернулось в душе у Чемодасы. Все новые решения, уже начавшие подспудно вызревать в его сознании, смешались в один тугой ком, подступивший к горлу. Кажется, впервые в жизни ему не пришлось искать слов, чтобы выразить свое возмущение, они нашлись сами собой:

— Да как ты можешь?! Как у тебя только язык повернулся?! Когда такое несчастье! Когда, казалось бы, надо все забыть…

22. Он не мог даже смотреть на Упендру без отвращения. Сам вид его шутовской фигуры казался наивысшим кощунством перед лицом разыгравшейся трагедии. Чемодаса словно прозрел.

«Я-то думал, что он никчемный, но безобидный, а он… Да он всегда был таким! Еще в Чемоданах!

— И правильно, что тебя выгнали!

Произнеся эти жестокие слова, Чемодаса сразу почувствовал облегчение, как будто лопнул старый нарыв. Он решительно шагнул в лифт и, не дожидаясь Упендры, нажал самую нижнюю кнопку.

23. Двери лифта плавно закрылись, и кабина поехала вниз, но проехав только полтора этажа, вдруг остановилась.

Застрял! Только этого и не хватало! В отчаянии Чемодаса изо всей силы стукнул кулаком в стенку лифта. Но это не помогло. Кабина продолжала висеть неподвижно.

Между тем Упендра, как видно, решил его доконать: сверху полились заунывные звуки гармошки, от которых у Чемодасы полностью пропадала способность решать и действовать. Меньше всего на свете ему хотелось сейчас вступать в переговоры с Упендрой. Он мечтал больше никогда не видеть его, не слышать, навсегда забыть об его существовании. Но делать было нечего.

— Эй, ты! Слышишь? Перестань!

Упендра продолжал играть, будто не слышал.

Чемодаса бешено заколотил по стенке кабины. Музыка прекратилась.

— Слышишь, что я тебе говорю? Вызови лифт.

— Спасибо за заботу, но как-нибусь обойдусь. Мне пока лифт не нужен, я вниз не собираюсь. Видишь ли, я в свое время не удосужился научиться плавать, а теперь уже поздно.

— Идиот! Ты что, не видишь, что я застрял? — заорал Чемодаса, — Нажми сейчас же кнопку, и лифт поедет. Это проверено.

В ответ раздались гнусавые звуки гармошки.

— Прекрати-и-и!!! — завизжал Чемодаса.

Звуки прекратились.

— Ты об этом сильно пожалеешь, — сказал Чемодаса. — Немедленно вызови лифт.

— Извини, но ничем не могу тебе помочь, — ответил Упендра. — Сам подумай, зачем мне это делать, когда ты мне открыто угрожаешь? Когда ты успокоишься, придешь в себя, я, безусловно, тебе помогу.

«Что за идиот!» — подумал Чемодаса.

— Пойми, я не могу здесь сидеть до вечера. Ты видел, что творится внизу? А если ты меня выпустишь, я успею хоть немного прибрать до прихода Стаса. Зачем расстраивать человека?

— Об этом тебе не мешало подумать заранее. И между прочим, я тебя предупреждал, что лифты неисправны. А ты, кстати говоря, мне обещал, что мы ими пользоваться больше не будем. Вот я и решил не пользоваться. А еще ты мне обещал выделить комнату по моему выбору. Так вот, я выбрал эту. Буду жить здесь.

«Ну, подожди! Дай мне только до тебя добратья!» — подумал Чемодаса. Ему ужасно хотелось возложить всю вину за происшедшее на Упендру. Он сердцем чувствовал, что прав, только пока не знал, как это обосновать. И словно нарочно, чтобы помешать ему собраться с мыслями, Упендра опять заиграл свою заунывную мелодию.

— Перестань, по-хорошему тебя прошу! — взмолился Чемодаса.

— Не понимаю, что у тебя за проблемы? Пять минут назад ты сам умолял меня поиграть. А теперь возражаешь. В конце концов, у тебя есть беруши. Если не хочешь слушать, засунь их себе куда следует, и успокойся, — ответил Упендра.

— В том-то и дело, что не могу! Они у меня выпали во время взрыва.

— А, то-то ты такой нервный, — догадался Упендра. — Между прочим, и у меня сейчас нервы на пределе. А музыка мне в таких случаях помогает.

После этих слов он исполнил самое чувствительное место своей мелодии. У Чемодасы даже слезы брызнули из глаз.

— Да как тебе только не стыдно! — сказал он. — Да неужели ты не понимаешь, что если бы не твой дурацкий самовар, ничего бы этого не случилось!

— Позволю себе напомнить, — официальным тоном ответил Упендра, — что этот самовар — подарок моего друга, и попрошу его в моем присутствии не оскорблять.

— Ну так что? Если на то пошло, мои беруши — тоже его подарок.

— Тогда мы квиты, — сказал Упендра и взял такую душераздирающую ноту, что у Чемодасы мурашки по спине пробежали. В полном отчаянии от стал беспорядочно тыкать во все кнопки. Вдруг кабина дернулась и поехала вверх. Чемодаса возликовал: «Ну, сейчас я тебе, покажу!»

— Ничего, потерпишь, — услышал он голос Упендры. — Уже недолго осталось.

В это время кабина доехала до верхнего этажа, и двери открылись.

24. — Ну-ка, повтори, что ты сказал, — потребовал Чемодаса, выходя из лифта.

— С удовольствием, — сказал Упендра. — Очень скоро ты будешь обо мне только вспоминать.

Он стоял, скрестив ноги, невозмутимый и чужой, как будто прибыл только что, издалека и ненадолго. Нездешняя улыбка блуждала на его губах, и уже отвязанная с одной стороны гармошка болталась как что-то привходящее. Чемодаса уже однажды видел его таким. Поэтому он сразу понял значение этих примет.

— Уходить надумал? — спросил он.

— А ты предлагаешь мне всю оставшуюся жизнь провести в этой башне? Как Робинзон Крузо на необитаемом острове?

— Тоже мне, Робинзон Крузо! — Чемодаса даже возмутился. Как-никак, Робинзон Крузо был его любимым героем. — Ты хоть знаешь, кто такой Робинзон Крузо?

— Конечно, знаю. Это был известный путешественник, мореплаватель. Как-то раз, по случайному стечению обстоятельств, он оказался в отрыве от родины, лишился человеческого общества, был вынужден общаться с животными и дикарями, много из-за этого перестрадал. Я его глубоко понимаю. Но потом, тоже совершенно случайно, он снова попал на родину и написал книгу.

— При чем здесь книга? Ты все толкуешь шиворот-навыворот. Книгу он сочинил уже потом, от нечего делать. А на острове ему было не до сочинений, он там трудился не покладая рук. А руки у него, между прочим, были золотые. И впридачу светлая голова. Сам, в одиночку обустроил целый остров! Такого там понастроил! А ты, можно сказать, пришел на готовое. Так что не сравнивай себя с Робинзоном.

— Вот, и ты меня попрекаешь.

— Да не попрекаю я тебя! Я же тебе сам предложил: выбирай любую комнату и живи в свое удовольствие. Хочешь — сочиняй свою книгу, а хочешь — смотри в окно, любуйся видами.

— Да уж, есть чем полюбоваться.

Чемодаса начал терять терпение.

— Ну, не знаю, чем тебе еще угодить! Не нравятся виды — можешь спуститься, погулять по территории. Видишь, внизу все сухо. Благо, стену я сделал надежную, как будто предвидел, внутрь ни капли не просочилось. Чем плохо? Все обустроено, живи — не хочу.

— В том-то и дело, что не хочу.

Чемодаса почесал в затылке.

— Ну, что ж, — сказал он наконец, — как говорится, вольному — воля. Решил так решил, отговаривать не буду.

Упендра молчал.

25. — Только куда ж ты пойдешь? — снова заговорил Чемодаса. — Думаешь, в Чемоданах тебя ждут-не дождутся?

— Отчего же не дождутся? — сказал Упендра. — Вполне возможно, что со временем выйдет амнистия, или законы изменятся. Возможно, даже уже изменились.

«Да, как бы не так!» — подумал Чемодаса.

— Да мало ли что может случиться, — продолжал Упендра. — Всего не предугадаешь.

— Постой! Что-то я тебя на пойму. Уж не задумал ли ты и вправду вернуться?

— А почему бы и нет? Разумеется, не навсегда, и уж конечно, не сейчас.

— А когда?

— Я же сказал: не раньше, чем выйдет амнистия, и меня об этом официально уведомят. Я привык жить легально, мне неприятности ни к чему. А пока просто перееду в другую комнату, здесь же, по соседству. Обустроюсь там, поживу какое-то время, закончу книгу. А там и решу, что делать дальше. Может, на сцену подамся.

Чемодаса даже не знал, что на это и ответить. Они помолчали.

26. — Ты должен меня понять, — снова, уже мягче, заговорил Упендра. — Меня ведь здесь давно уже ничто не держит. Ты просто не представляешь, до чего я устал от постоянного шума, суеты, разговоров. Хочется покоя, а его все нет и нет. И чувствую, не будет. Из тебя за весь день слова не вытянешь, Стяжаев приходит только под вечер. Да и в тягость мы ему.

— Да что ты! — воскликнул Чемодаса. — Как тебе только такое могло на ум прийти? Вы ж с дядей Степой друзья — не разлей вода. Я, честно говоря, даже подозревал, что вы вдвоем что-то против меня затеваете. Да и вообще он, хоть и с ленцой, но в целом-то парень неплохой.

— Потому и молчит, что неплохой. Но я-то чувствую. Небось, смотрит на нас и думает: «И когда-то вы уберетесь?» Иной раз даже кусок в горло не лезет. Ты думаешь, почему он нам сегодня ключи оставил?

— Да я вообще о такой мелочах не думаю! Неужели мне больше думать не о чем? Мало ли, зачем оставил. На всякий случай.

— Да нет, не навсякий. Я целый день только об этом и думаю.

27. Чемодасе вдруг стало ужасно жаль Упендру. «Ну разве он виноват, что уродился таким никчемным? Ни к чему-то не может приспособиться». Ему даже захотелось чем-нибудь помочь ему, дать дельный совет.

— Знаешь, что я тебе скажу? Раз у тебя такие мысли, тебе просто необходимо заняться каким-нибудь трудом. Вот увидишь! Будешь чувствовать, что приносишь пользу, и сразу успокоишься. Посмотри на меня: я свой хлеб отрабатываю, даже с избытком, и совесть меня не беспокоит.

— Совесть-то меня, слава богу, тоже не беспокоит. Я, кажется, пока еще никому особенно не навредил. Просто существуют какие-то приличия.

«Какой был, такой и остался! — подумал Чемодаса. — Что с него возьмешь?»

Он только спросил:

— А ты уверен, что есть другая комната?

— А почему бы ей и не быть? — оживился Упендра, — Раз существует эта, значит с таким же успехом могут существовать и другие. Не хочешь же ты сказать, что на всем белом свете есть только одна-единственная комната?

— Представь себе, этого я сказать не хочу! Но ты, как я понимаю, хочешь сказать, что другая комната находится в двух шагах от нас и только того и ждет, когда ты соизволишь в нее перебраться.

— А что? Весьма вероятно, что так оно и есть. Не хотел говорить заранее, чтобы зря не обнадеживать. Но каждый раз, когда мы идем гулять, я вижу в коридоре, рядом с нашей комнатой, еще одну дверь. Она всегда закрыта. Но за ней-то и находится другая комната. Или ты можешь доказать обратное?

Тут уж Чемодаса не смог удержаться от смеха. А отсмеявшись начал объяснять терпеливо, как ребенку:

— Пойми: дверь может вести куда угодно. Скорее всего, там просто кладовка, или встроенный шкаф. А возможно, черный ход. Ты же, надеюсь, не собираешься жить на лестнице? Если бы в этой квартире была другая комната, то были бы и другие жильцы. А здесь, кроме нас и Стяжаева, никаких других жильцов нет.

— Тем лучше, — сказал Упендра. — Значит, жильцы съехали, и комната освободилась. Вот я ее и займу.

28. «Да что это я? — спохватился Чемодаса. — Что толку с ним беседовать? Все равно ему ничего не внушишь. Его сама жизнь не переделала, а я берусь».

— Когда же ты думаешь уходить? — спросил он.

— Да когда угодно. Хоть сегодня. С соседом попрощаюсь, и в путь.

Чемодаса опять засмеялся.

— Знаю я твои прощания! Вот придет Стяжаев — вы с ним сядете чаи распивать, заведете свои нескончаемые разговоры, потом пойдете гулять, после прогулки ты скажешь, что устал и спать завалишься, а утром — снова чай, и опять все сначала.

— А тебе, вижу, не терпится со мной распроститься, — едко заметил Упендра. — Само собой разумеется, перед дорогой я постараюсь как следует выспаться и подкрепиться. Кто знает, что меня ждет на новом месте? Тому, кто остается, всегда легче.

— Так оставайся и ты. Кто тебя гонит?

— Не уговаривай. Все уже решено.

— Все-таки я не понимаю! — сказал Чемодаса. — Можешь ты в конце концов объяснить, что тебе здесь не нравится? Живешь на всем готовом, к работе тебя никто не принуждает. Чего еще желать? Сиди себе, пиши свою книгу.

— Не могу. Не пишется.

29. Они постояли еще вдвоем у окна, помолчали, поговорили о том о сем.

— Надо же! Пока мы говорили, вода спала, — сказал Чемодаса. — Смотри, она уходит! Удивительно!

И правда, уровень воды за крепостной стеной быстро понижался, в некоторых местах уже обнажился пол.

— А что тут удивительного? Вода всегда найдет себе дорогу.

— Понятно, что найдет. Вот только куда? Здесь же — четыре стены.

Упендра улыбнулся.

— Да будет тебе известно, что все водоемы на Земле связаны воедино и имеют выход в море. Конечно, это не сразу очевидно, но, тем не менее, можешь мне поверить.

— Ну вот, опять понес околесицу, — сказал Чемодаса, уже против своей воли вступая в спор. — Во-первых, стоя на ровном месте, вода никуда не потечет, для этого нужна какая-то впадина. А во-вторых, наука установила, что на земле существует множество морей, не говоря уж о прочих водоемах, которые никак друг с другом не соединены. Да и вода воде рознь. Есть воды проточные, например, родниковые и речные, а есть непроточные, которые уже заранее собраны в одно место…

— Если ты имеешь в виду лужи, болота или какие-нибудь рукотворные водоемы, — подхватил Упендра, — к примеру, тот же самовар, то я с тобой вполне согласен, и даже сам приведу примеры таких водоемов. Чтоб далеко не ходить, возьмем хотя бы Асфальтовое озеро в Иудее. Слышал о таком?

— Нет, не слышал, — признался Чемодаса.

— Так я и думал. Есть еще Каспийское, о нем, небось, тоже не слыхал?

— Как не слыхать? Каспийское море я знаю, могу на карте показать. Только это на самом деле не море, а озеро, только большое и соленое…

— Вот то-то и оно. Озеро — это не более чем резервуар для воды, пресной или соленой — в сущности, не имеет значения. Другое дело — море. Море — это не тебе просто вода. Море — это, если можно так выразиться, собрание вод, так сказать, природная коллекция…

Чемодаса засмеялся.

— Ну, да! Ты еще скажи, что море — это чемоданы.

— А что? В каком-то смысле так и есть. Интересная мысль! Ты знаешь, я в юности одно время просто бредил морем. Прочитал все, что только мог достать по морской тематике. О морских пространствах и различиях между ними, о всевозможных морских правах и свободах: свободе судоходства, свободе рыболовства, свободе прокладывать подводные кабели и трубопроводы. Особенно мне нравилось о свободе полетов над открытым морем. Бывало, заберешься на чердак, начнешь читаешь — просто дух захватывает! Еще, помню, у отца была книжка «О праве мирного прохода через территориальные воды и правах государств, не имеющих морского побережья»…

— Ладно. Мне и вправду пора, — сказал Чемодаса. — Думаю, еще увидимся, но на всякий случай, как говорится, не поминай лихом.

— Что ж, прощай, — сказал Упендра, взглянув ему в глаза с удивительной теплотой. — Рад был с тобой познакомится.

30. На этот раз лифты не подвели Чемодасу. Он благополучно спустился на пол, довольно быстро, пользуясь особыми, ему одному известными метками, отыскал секретную дверь в стене и вышел за территорию Чемоданов. Чем дальше шел по разбухшему паркету, чем больше видел на своем пути разрушений, тем больнее сжималось его сердце. «Ишь ты, — бормотал он себе под нос, — «Рад был познакомиться»! Я его, можно сказать, из Чемоданов вытащил, гнил бы там до сих пор. А он — «Рад познакомиться»! Размечтался о морских свободах. Тоже мне, моряк! Моряк с печки бряк. Комнату ему другую подавай, эта, видите ли, уже не устраивает! И не стыдно комнату в таком виде оставлять, въезжал-то в чистую. А что ему? Пускай другие убирают. Он ведь у нас писатель! А сам, небось, и писать-то не умеешь. Такие «книги» и я бы мог сочинять, просто мне стыдно, а тебе — ни капельки… «Поживу, обустроюсь». Хотел бы я видеть! Небось, за мной прибежишь. У самого-то руки не из того места растут. Как же, писатель! А сам на книги ни разу и не глянул, для кого я только канатную дорогу проводил? А когда переход строил, так он еще и отговаривал. Бездельник ты, а не писатель!»

 

Книга XI. (3-я Луны)

1. Пока Стяжаев занимался уборкой и ремонтом, Упендра оставался в башне и через окно давал ему необходимые советы и указания. Наконец все безнадежно испорченное перекочевало в мусоропровод, пол был вытерт, новое стекло вставлено, стол опять стоял на своих четырех ногах, а вынутый из него ящик вместе со всем своим содержимым сушился на кухне. Тогда Коллекционер помог Упендре перебраться на стол и поставил самовар.

— Ладно, все это ерунда, — сказал он, — Скатерть я все равно собирался отдавать в стирку, да и пол давным-давно пора было вымыть. Но какое счастье, что Чемодаса тогда придумал возвести эту стену! Если бы не он, представляешь, что бы сейчас было с чемоданами? Даже подумать страшно. Фактически он спас мою коллекцию. А, кстати, где он?

— И правда, — сказал Упендра. — То-то я чувствую, чего-то не хватает. Чемодаса! — позвал он, но ответа не последовало, — Может у него беруши в ушах? Впрочем, нет. Он как раз жаловался, что потерял их. Это было там, в башне. Я с ним разговаривал вот как сейчас с тобой. Потом он спустился, вышел за территорию, какое-то время здесь ходил, кажется, пытался налаживать автомобили. Я его видел из окна. А потом он как-то пропал из виду.

— Странно.

Они немного подождали.

— Может, стоит его поискать? — предложил Коллекционер.

— Давай поищем.

Коллекционер надел очки и внимательно обследовал всю комнату.

— Вспомни хорошенько, на каком месте ты его видел последний раз.

— Не помню. Кажется, он пошел куда-то туда, в направлении дивана, и скрылся из виду. Я бы, конечно, мог его видеть, если бы перешел к другому окну, но мне, честно говоря, надоело за ним наблюдать. Я подумал: он уже не маленький, и в конце концов, вся эта история должна была хоть чему-то его научить. Да и что толку за ним следить? Следи не следи, а все равно не уследишь. Он ведь нас не извещает о своих намерениях. Вот и сейчас — видишь, что вытворяет. Мы ждем, волнуемся, а его и след простыл.

Коллекционер нагнулся и посветил фонариком под диван, но ничего, кроме комьев свалявшейся пыли и разных ненужных предметов, там не разглядел. На всякий случай он еще несколько раз окликнул Чемодасу и наконец сказал:

— Ну, вот, я больше не знаю где искать. Кажется, все обыскали. А не мог он вернуться на Луну? Может быть его отозвали досрочно?

— Все может быть, — задумчиво сказал Упендра. — Врочем, что я говорю? Конечно, нет. Я бы об этом знал, это не прошло бы мимо меня. Да, это совершенно исключено, он где-то здесь. Ищи.

И Коллекционер снова взялся за поиски, уже без всякой надежды.

2. — Стой! Я знаю, где он, — вдруг сказал Упендра.

— Где?

— Безусловно, в каком-нибудь лифте. Как я сразу не догадался? Застрял и висит. А молчит из ложного самолюбия. Дело в том, что я ему сегодня намекнул, что его лифты никуда не годятся, и он, кажется, обиделся. Ты же его знаешь. Давай вот как сделаем: ты загляни, как бы невзначай. Якобы не ожидал его там увидеть. И, что бы он ни говорил, делай вид, будто веришь.

— Понял.

Коллекционер обследовал все лифты, но Чемодасы нигде не было.

— Что теперь?

— Не знаю, — честно признался Упендра.

Наступившую тишину нарушал только шум закипающего самовара.

Коллекционер и Упендра смотрели друг на друга в полной растерянности. Вдруг их глаза округлились от ужаса. Одна и та же кошмарная мысль одновременно посетила обоих. В мгновение ока Коллекционер очутился возле розетки и выдернул из нее штепсель. Трудно ему было заставить себя заглянуть внутрь. Но он подумал: «А вдруг еще не поздно?» — и дрожащей рукой приподнял крышку самовара.

— Ну, что? — изменившимся голосом спросил Упендра.

— Ничего, — сказал Коллекционер. — Одна вода.

Оба долго не могли прийти в себя. Наконец Упендра сказал:

— Вот что. Я вижу, что все эти поиски — напрасная трата времени. Держу пари, что он просто где-то спрятался.

— Зачем?!

— Чтобы потешить свое самолюбие. Ведь это самый легкий способ почувствовать себя нужным. Знаешь что? Я, пожалуй, пока чай пить не буду. Меня при одном виде самовара мутить начинает.

— И со мной то же самое, — признался Коллекционер. — Давай немного прогуляемся.

3. После прогулки они действительно почувствовали себя лучше и с аппетитом поужинали. Чемодаса все не появлялся.

— Даже и говорить о нем не хочу, — сказал Упендра. — Неужели сам не чувствует, что игра затянулась? Я могу оправдать любые причуды, но когда у человека отсутствует чувство меры — это, по-моему, безнадежно.

Тем не менее они еще долго сидели, втайне надеясь, что Чемодаса все-таки объявится, а когда наконец улеглись, было далеко за полночь. Коллекционер сразу уснул, а Упендре не спалось. Он все думал об исчезновении Чемодасы, перебирая различные версии. «Нет, все-таки в Чемоданы он вряд ли вернется. О нем, небось, давным-давно все забыли, что ему там делать? Значит, хоть это и совершенно невероятно, но остается признать, что он на Луне. Поскольку ничего другого не остается».

Вдруг откуда-то снизу послышался шум. «Не иначе, как орудуют на складе, — решил Упендра. — Узнали, что Чемодаса улетел, и хотят этим воспользоваться».

Упендра вылез из постели, но пошел теперь уже не к краю стола, а к тому отверстию, которое в первый день проделал Чемодаса. Тогда же он поручил Коллекционеру залатать скатерть, чтобы инструменты не проваливались в ящик, а отверстие велел оставить, на всякий случай. И оказался прав. Теперь оно пригодилось Упендре.

4. Упендра лег на спину, так чтобы лицо совпало с отверстием, и стал смотреть вниз. В первую минуту он ничего не различал, но потом, когда глаза привыкли к темноте, заметил какую-то движущуюся тень и стал за ней наблюдать. Неизвестный бродил по складу и перебирал инструменты. Некоторые из них он, осмотрев, оставлял на месте, а иные клал в мешок.

— Эй! Ты кто такой? — закричал Упендра. Что тебе понадобилось на нашем складе?

Неизвестный молча продолжал свое дело.

— А! Делаешь вид, будто не слышишь? Или хочешь сказать, что ты меня не боишься? Думаешь, если Чемодаса улетел на Луну, так я с тобой один не справлюсь? Погоди же, вот только разбужу соседа.

Он стал громко звать Стяжаева, но тот после трудов и пережитых волнений спал как убитый. Тогда Упендра начал искать на столе, чем бы запустить в вора. Не найдя ничего подходящего, он отцепил свою гармошку и, выждав, когда преступник окажется прямо под отверстием, опустил туда свой инструмент.

Сейчас же снизу раздался звук удара и, вслед за ним — сердитый голос Чемодасы:

— Это кто там хулиганит? Вот я сейчас поднимусь!

— Чемодаса? Ты? — не веря своим ушам проговорил Упендра.

— Кто ж еще?

Упендра поспешил к единственной теперь веревочной лестнице. До катастрофы все лестницы, лифты и прочие подъемные устройства крепились на скатерти. Но ее пришлось отправить в стирку. А чтобы Чемодаса, когда ему наконец надоест играть в прятки, смог подняться, Коллекционер выбрал одну лестницу, покрепче, и при помощи двух мебельных кнопок прикрепил ее прямо к столешнице.

5. Едва Упендра ступил на пол, как тут же нос к носу столкнулся с Чемодасой.

— Надо же! Живой! — воскликнул он.

— Как это понимать? — сказал Чемодаса. — Ты что же, убить меня хотел?

— Ничуть не изменился! Вечно в чем-то подозреваешь. Скажи лучше, где ты пропадал? Мы с соседом с ног сбились. Где только тебя не искали!

— Где был, спрашиваешь? У себя, конечно, где же еще? — рассеянно проговорил Чемодаса, вертя при этом в руках какую-то железку и, очевидно, раздумывая, пригодится ли она ему в скором времени.

— Где это — у себя?

— Да тут, рядом. В соседней комнате. Ты не знаешь, Стас мне спичек купил? Я ему утром заказывал.

— В соседней комнате? — Упендра не поверил своим ушам. — Так значит, она все-таки существует?

— А почему бы ей не существовать? Не думаешь же ты, что существует только одна комната на всем белом свете?

— Конечно, нет. Но ты-то как до этого додумался?

— Сам не знаю. Я об этом вообще не думал. У меня это как-то само собой получилось. Просто шел, шел, уперся в стенку, а в руках была дрель. Мне в тот момент не до раздумий было, надо было срочно принимать какие-то решения. Даже страшно вспомнить! Кругом все разворочено, затоплено, сожжено. Ты меня предал. С чего начинать?

— Я тебя не предавал! — запротестовал Упендра.

— Теперь это уже не важно. Короче, я и сам не заметил, как просверлил дырку. Это под диваном, отсюда не видно. Обернулся — что такое? Заглянул одним глазком — батюшки! Даже не сразу сообразил, в чем дело. И вдруг меня как осенит: да это же другая комната!

— Надоже, как повезло! — с неподдельной радостью сказал Упендра. — А комната, надеюсь хорошая?

— Что ты! Огромная, вдвое шире этой. Два окна. А мебели! А вещей! Словом, есть где развернуться.

— И, надеюсь, сухая?

— Сухая, теплая. Я там и беруши новые нашел. Целую упаковку.

— Здорово! Я за тебя рад.

— Да я и сам не нарадуюсь. Конечно, работы невпроворот, что там говорить. Только начал обустраиваться. Весь вечер с портретами провозился.

— С какими портретами?

— Да там на стенах портреты разные. Есть и неплохие. Один даже на нашего дядю Степу похож, тоже мужчина, и снят на фоне чемоданов. Но все они почему-то неправильно висели, пришлось перевевернуть. Намучился! Теперь займусь коммуникациями. Как говорится, начать и кончить. Вот, зашел за инструментами. Первым делом собираюсь туда автомобильную дорогу проложить. Для этого надо расширить проход, а взрывчатка вся подмокла. Ты так и не ответил: есть спички?

— Есть. На столе лежат.

— А сколько?

— Как обычно, сорок коробков.

— Надо бы побольше, — вздохнул Чемодаса.

— Как заказывал.

— Кто же знал, что такие дела пойдут? Ну, ничего, завтра докупит. Спасибо ему передай. Я тут ему список приготовил, вот, тоже передашь. А я завтра, как будет свободная минутка, наведаюсь.

— Приходи, будем рады, — сказал Упендра.

— Да и вы заходите. Только не сразу, а как немного приберусь. Сейчас пока не до гостей, полная неразбериха.

— Спасибо, зайдем.

— А вообще, это хорошо, что я тебя встретил. Поможешь мне со спичками.

6. Они вместе поднялись на стол. Так как подъемников не было, коробки со спичками пришлось кантовать вручную и сбрасывать на пол. Как ни странно, сосед больше не стучал в потолок.

— Все-таки не может быть, чтобы в той комнате совсем никто не жил, — сказал Упендра.

Чемодаса, казалось, не расслышал.

— Неужели о ней никто не знает?

Чемодаса и на этот раз не ответил, возможно, был слишко занят своими мыслями.

— По крайней мере, Стяжаев должен был бы знать, — продолжал Упендра. — Не думаю, что он настолько глуп, чтобы жить в этой конуре, прекрасно зная, что через стенку пустует превосходное помещение. Тут что-то не так. Ты не боишься, что в один прекрасный день тебя попросят потесниться?

— Не боюсь. Я уже все уладил.

— Уладил? Что уладил? — удивился Упендра.

Чемодаса замялся.

— Да ничего. Это я так. В том смысле, что все в порядке.

— В это время из-под дивана донесся тихий шелест, напоминающий звук, который обычно возникает при движении большой толпы насекомых.

— Тише! Ты слышишь? Что это? — испуганно проговорил Упендра.

— Что там? А, это? Не бойся, это всего-навсего тараканы.

— Тараканы? — еще больше испугался Упендра.

— Да, из той комнаты. Что ты так испугался?

— Но я о них ничего не знаю! Стоит ли иметь с ними дело?

— Я сам с ними только сегодня познакомился, — сказал Чемодаса. — Вот, решил и тебя познакомить. Они тоже книгами интересуются. Я и подумал, наверное, вам будет интересно поговорить.

Тараканы уже вышли из-под дивана и стояли плотной толпой посередине комнаты, перешептываясь и указывая друг другу усиками на книжную полку. На Упендру они не обращали ни малейшего внимания.

— Очевидно, я должен к ним как-то обратиться? — спросил Упендра. — Сказать, чтобы чувствовали себя как дома, или что-то вроде этого? Они по-нашему понимают?

— Они по-всякому понимают. Да ты о них не беспокойся, они о себе сами позаботятся. А наговориться еще успеете.

— Они останутся до утра? — удивился Упендра.

— А куда им спешить? Пускай уж остаются. Тем более, что у них хозяйка уехала, готовить некому.

— Неужели им хозяйка ничего не оставила?

— Она им много чего оставила, но они по горячему соскучились. Третью неделю на сухом пайке. Как услышали про самовар, сразу согласились…

— На что согласились?

Чемодаса понял, что сказал лишнее.

— Ты, главное, не думай, они вас не стеснят, — заговорил он со всей доступной ему убедительностью. — Продукты у них свои — крупы, сахар, макароны. Кончатся — не страшно, еще подвезу. А что у вас сырость, так это даже хорошо. Им, наоборот, сырость полезна. Они влагу обожают. И вообще, ты знаешь, я до сих пор с насекомыми никогда дела не имел, думал, они — как животные, ничего не соображают. Да что я тебе рассказываю! Вот поговоришь с ними — сам убедишься.

Тараканы, поодиночке и небольшими группами, быстро распространялись по комнате и скрывались из виду.

— Видишь, я же говорил, что они не стеснят, — сказал Чемодаса.

7. На другой день во время прогулки Упендра обратился к Коллекционеру:

— Да, кстати, я давно хотел тебя спросить: если не секрет, кто живет в соседней комнате?

— Моя бывшая жена, — ответил Коллекционер. — Сейчас ее нет, она в отпуске, уехала на курорт. А что?

— Да так. Просто интересно.

— Ничего интересного, — сказал Коллекционер. — Счастье еще, что у нас оказалась большая комната.

— А, так все-таки наша комната больше?

— Больше чего? — не понял Коллекционер.

— Больше соседней.

— Нет. Комната сначала была одна. Но зато большая, в три окна. Поэтому, когда мы с женой разошлись, у нас не было никаких проблем. Я сделал перегородку, пробил вторую дверь, и теперь у нас у каждого по отдельной комнате. Мы друг другу практически не мешаем.

Теперь наконец Упендре стало все ясно.

— А из-за чего, если не секрет, вы разошлись? — поинтересовался он.

— Разумеется, из-за коллекции, из-за чего же еще? — ответил Коллекционер. — Ты, вероятно, заметил, что я даже никогда не обедаю и живу один чаем?

— Да, это трудно утаить.

— Ну так вот. А она, представь себе, ежедневно готовила обеды и ужины.

— Это хорошо, — сказал Упендра. — У нас все женщины отлично готовят. А если бы ты знал, как готовила моя мама!

— Не знаю. Моя мама готовила редко. Мы жили с ней вдвоем, отца своего я не видел, знаю о нем только по ее рассказам.

— Ну, это ты преувеличиваешь. Как может сын не знать отца? Впрочем, у нас примерно такая же история, только все наоборот. Мама и сама с отцом не встречалась, и меня к нему не пускала, из ревности. Так что я своего отца тоже, можно сказать, не видел, а мама о нем знала и вовсе только по моим рассказам.

— Извини, я не понял, — сказал Коллекционер. — Как ты мог о нем рассказывать, если сам его не видел? И что значит — мама с отцом ни разу не встречалась? Хоть раз-то она должна была с ним встретиться?

— Конечно, должна была! И я ей сколько раз твердил: «Мама! Ну почему бы тебе хоть раз не встретиться с моим отцом? Все-таки нехорошо. Он обижается». А они — ни в какую. Так и не встретились.

— После того, как расстались, — попытался уточнить Коллекционер.

— Разве я сказал, что они расстались? Как они могли расстаться, если даже ни разу не виделись? У них было знакомство по переписке. Представляешь, маме так понравились его письма, что она не выдержала и сама ему написала. Вообще-то она никогда не вступала в переписку со своими корреспондентами, но здесь был исключительный случай: она буквально влюбилась. Не в него самого, конечно, а в его ум. Но потом, когда пришло фото, настолько разочаровалась, что даже отказалась от встречи. Сама-то мама слыла красавицей.

— Она была артисткой? — спросил Коллекционер.

— Нет, она работала на почте.

8. — А моя мама была портнихой. Мастером женского платья. Но ее тоже все принимали за артистку. Так как же они все-таки встретились? — Коллекционер был уже глубоко заинтригован этой романтической историей.

— Да никак! Сколько раз можно повторять? Она даже и слышать не хотела ни о какой встрече! Но я ее не осуждаю, ведь она думала обо мне, я, как-никак, был ее первенцем. Говорят, до самого моего рождения не могла успокоиться, все боялась, что лицом пойду в отца. Слава богу, обошлось. От отца мне достался только ум, а внешность и характер я взял у мамы. Как, собственно, чаще всего и бывает. Но она, бедняжка, так перенервничала, что потеряла всякий интерес к отцу. Даже на поздравление не ответила. А о замужестве — так и слышать не хотела. К тому же она тогда уже встречалась с другим мужчиной, от которого потом родила сестер.

— Ничего не понимаю! Ты утверждаешь, что твоя мать ни разу лично не встречалась с твоим родным отцом, но тем не менее ты все-таки родился?

— Как видишь, — с достоинством подтвердил Упендра.

— Не хочешь ли ты сказать, что ты родился как Иисус Христос, от непорочного зачатия?

— Ты, вижу, и вправду ничего не понял, — ответил Упендра, — Или считаешь меня полным идиотом, раз приписываешь мне подобную чушь. Иисус Христос родился от Господа Бога, а я — от своего законного отца. Что здесь может быть общего? Не спорю, мой отец был известен в определенных кругах, кое в чем достиг несомненных успехов и пользовался заслуженным уважением, но Богом себя от этого не возомнил и всегда держался очень скромно. Да это и понятно, при его внешности.

9. Коллекционер растерялся. Он даже не знал, как сформулировать мучивший его вопрос.

— Впрочем, дело, конечно, не в лице, а в характере, — продолжал Упендра. — Сестры, в отличие от меня, хоть и пошли лицом в своего папашу, тоже далеко не красавца, — до сих пор удивляюсь, что мама в нем нашла, хотя, конечно, не нам, детям, ее судить, — а гонору у них хоть отбавляй. Обе мнят себя красавицами…

— У вас на Луне все так рождаются? — спросил наконец Коллекционер.

— Как? — не понял Упендра.

— Ну… Вне брака, — произнес Коллекционер, слегка покраснев.

— Нет. Большинство рождается в браке. Просто у нашей мамы был уж очень строптивый характер. С ней бы никакой муж не ужился. Даже я с трудом уживался. Сестры — так те просто сбежали. Сразу же после школы повыскакивали замуж. А братишку еще в детстве забрали в интернат для умственно одаренных. Он сейчас в холодильнике. Так что все мамины причуды пришлось выносить мне одному. Если бы ты знал, чего мне это стоило!

— Нет, я не это хотел спросить, — Коллекционер растерялся и покраснел еще сильнее. — Я хотел спросить: у вас что, нет плотской любви?

— Почему это ты так решил? — Упендра даже обиделся.

— Я только предположил. Из твоих слов мне показалось, что дети у вас рождаются не от физической любви, а как-то иначе.

Упендра засмеялся.

— Когда я был маленьким, я тоже думал, что все дети рождаются от секса. Это и понятно. Ведь секс происходит, как правило, в семьях, между мужем и женой, и дети тоже рождаются чаще всего от мужа и жены. Наша семья была нестандартной. Но мама всегда держалась настолько уверенно, что мы не чувствовали себя обделенными. У нас была масса друзей, у них у всех были семьи, мы подглядывали за взрослыми и постепенно узнавали, что к чему…

— Постой, — перебил его Коллекционер. — Давай все-таки выясним этот вопрос.

— Какой?

— Вот, например, у нас на Земле существует определенная связь между сексом и зачатием. Когда мы занимаемся сексом, у нас от этого могут появиться дети. Хотя могут и не появиться. Как когда. А у вас с этим, насколько я понимаю, как-то иначе?

— Почему же иначе? Все точно так же. Очень даже могут быть и дети. А могут и не быть. Тоже как когда. Но если заниматься регулярно, то будут обязательно. Есть такие семьи, где только этим и занимаются, потому у них и рождаются одни девчонки. Вот как, например, у наших бывших соседей. Восемь дочерей, и ни одного сына! Над ними вся улица потешалась.

10. — Постой-постой, — Коллекционер наконец начал кое-что понимать. — Ты хочешь сказать, что зачатие ребенка мужского пола у вас происходит как-то иначе, чем зачатие ребенка женского пола?

— Разумеется. А как же иначе? Чем бы тогда отличались мужчины от женщин? Тогда бы все были однополыми.

— Почему же… — попытался возразить Коллекционер.

— Ну, не в буквальном смысле. Я хочу сказать — внутренне однополыми. Внешние, физические различия, конечно, бы остались. Но и только. В общем, мужчины были бы как бабы, а женщины — как мужики. Ты меня понимаешь. Каждый лез бы не в свои дела, а главное — все по уши погрязли бы в разврате.

— Почему? — удивился Коллекционер.

— Ну, ты я вижу, полный младенец! — засмеялся Упендра. — Совершенно не искушен в вопросах семьи и брака. Неужели тебе твой отец этого не растолковал?

— Я ведь уже говорил, что жил с матерью, а с отцом даже не встречался.

— Ну и что! Это ведь не такой вопрос, как, например, завещание, который нельзя решить без личной встречи. Вполне могли бы обсудить при желании. Впрочем, это ваши внутрисемейные отношения, я не вмешиваюсь. Вот, слушай, сейчас я тебя просвещу, лучше поздно, чем никогда. Сам-то я на этих вопросах, можно сказать, собаку съел, еще в молодости, когда мечтал жениться и завести семью. Я тогда решил заранее тщательнейшим образом все изучить, чтобы, когда дойдет до дела, не дать маху. Кроме того, что узнал от отца, я еще дополнительно прочитал массу специальной литературы, и постепенно стал таким докой, что меня даже пригласили работать в Загс. На каждом бракосочетанием я обязательно выступал с лекцией перед молодоженами. Многие, уверен, меня до сих пор вспоминают. Помню, мне даже присудили премию за хорошую рождаемость. Так вот, слушай. Зачатие сына происходит в результате действия отцовского ума, при условии полного согласия и благорасположения со стороны матери. Ну, и конечно, если она в это время не беременна или не разродилась только что дочерью. В этом случае после родов должно пройти не менее шести-семи месяцев, а иногда и значительно больше. Это зависит от особенностей организма. Некоторым парам приходится годами воздерживаться, чтобы родить мальчика. Конечно, бывают и исключения, вроде моей матушки, но это уже из области чудес… Кстати, вы с женой давно разъехались?

— Да, уже довольно давно. Почти с тех самых пор, как я начал заниматься чемоданами.

— Это хорошо. Значит, вам сейчас самое время попробовать родить сына. А та парочка с нашей улицы, о которой я тебе говорил, даже месяца не выдерживала. Не успеют одну дочку родить, как уже следующая на подходе. Просто умора! И при этом, представь себе, ничуть не унывали. Особенно муж. Бывало, соседи соберутся, в надежде хоть как-то его образумить, начнут ему внушать и так и этак. «Когда же ты, говорят, за ум возьмешься?» А этот дурак только смеется: «Как состарюсь, вот тогда и возьмусь. А пока молодой, еще девчонок построгаю». И дострогался. Жена состарилась вместе с ним и не смогла больше рожать. По крайней мере, ему так объяснила. А на самом деле, думаю, просто не захотела. Решила не плодить дураков. И правильно сделала. Хотя сама же первая и пострадала. Этот развратник решил-таки на старости лет взяться за ум, бросил ее без зазрения совести и нашел себе девицу, которая родила ему пятерых сыновей подряд! Помню, их еще называли «Святым семейством». В шутку, конечно, какая уж тут святость! Я этот пример всегда приводил в своих лекциях. Конечно, не называя имен. Хотя все прекрасно догадывались, о ком речь. Тем более, что к тому времени девчонки от первого брака подросли, и о них уже пошла дурная слава… Между прочим, есть женщины, которые в силу какой-то особой распущенности уже просто не способны родить мальчика. Поэтому их никто и в жены не берет. Естественно, кому же захочется? Причем эта странность, видимо, передается по наследству. Не знаю, как у вас, а у нас на Луне нет-нет, да и встречаются такие несчастные семьи: бабушка, мать, дочки, внучки — ни одного мужчины, только женщины, и все незамужние. Это мое личное наблюдение… Да. С другой стороны, для девицы, которая еще не имела дела с мужчинами, родить сына — раз плюнуть. Поэтому я всегда учил своих молодоженов: «Не спешите! Брак — это прежде всего духовная связь. Родите хотя бы одного сына! Конечно, лучше сразу родить столько сыновей, сколько вы хотели бы их иметь всего. Чтобы уж потом жить в свое удовольствие. Но если чувствуете, что ну никак не можете удержаться, — все-таки, я прошу вас, наберитесь терпения и родите хотя бы одного! Ваш брак от этого станет только крепче. Я знаю, сейчас вам кажется, что это очень трудно, что это просто невозможно. И вас нетрудно понять. Ведь вы так любите друг друга! Вы так ждали этой минуты, когда наконец сможете заключить друг друга в супружеские объятия! Но уверяю вас, вы не раз еще вспомните мои слова. Если вы сейчас не осилите этого, сравнительно легкого испытания, то потом вам будет стократ труднее. Потом, когда вы захотите скрепить ваш брак рождением сына, вам придется пройти через куда более суровую аскезу. И при этом вам никто не гарантирует желаемого результата. А сейчас я, лично я вам гарантирую и обещаю: послушайте меня, и вы никогда об этом не пожалеете! Вы будете счастливы!»

— Так я наставлял своих молодоженов. Конечно, половина из них меня не слушала. А потом приходили и глубоко раскаивались. Особенно жены. Ведь в чем основная причина разводов? В том, что мужу вдруг вынь да положь сына, а организм жены, уже расстроенный рождением нескольких дочерей подряд (причем, бывает, достаточно и одной), не может настроиться так быстро, как бы ему хотелось. Тут-то и подворачивается какая-нибудь восторженная девица, которая в мужчинах больше всего ценит ум… Словом, обычная история. У моего отца, кстати, тоже была семья. Но уверен, если бы моя матушка не взбрыкнула, он бы ни задумываясь оставил свою первую жену с двумя близняшками. Увы, такова природа мужчины, и ничего с этим не поделаешь. Сперва нам хочется одного, а потом совсем другого. А страдать из-за наших прихотей приходится женщинам.

— Возможно, ты и прав, — сказал Коллекционер.

— Еще как прав! Вот эти-то мысли и отвращали меня от женитьбы. Каждый раз, когда я влюблялся, я начинал терзать себя сомнениями: а достоин ли я этого, пока еще чистого создания? Смогу ли я, хватит ли у меня выдержки так построить нашу семейную жизнь, чтобы не сделать несчастными и ее, и себя, и наших будущих детей? Чтобы она не повторила судьбу моей матери, которую я, несмотря на ее сложный характер, считаю святой? Ведь этот хам дядя Коля, который не стоил ее ногтя и который сделал ей двух дочек, в результате так на ней и не женился. Ты можешь себе это представить?

— Хм! — произнес Коллекционер, постаравшись выразить в этом звуке удивление, смешанное с осуждением.

— После всего, что между ними было, он посмел высказать сомнение, сможет ли она — моя матушка! — сразу родить ему сына! — Упендра начал распаляться. — Эта двуногая скотина — хотя, в сущности, он был мужик неплохой, по крайней мере, не злобный и даже как-то, помню, сделал для меня змея. Но все равно, особенно по сравнению с моим отцом, который был воплощенный Ум, дядя Жора — это не более чем двуногое животное! Заметь, я ни в коем случае не хочу этим задеть животных. Может быть, они ничуть не хуже нас и имеют такие же права, просто у них другая природа: за отсутствием ума они вынуждены размножаться одним-единственным способом. Исключительно только в этом смысле я назвал дядю Жору животным, а не для того, чтобы его оскорбить. В сущности, я ничего против него не имею, у меня с ним всегда были неплохие отношения, даже лучше, чем у сестер. Тем более, что он давным-давно умер, а о мертвых не стоит слишком плохо отзываться. А то мало ли что. Так вот, эта двуногая скотина, которая до того только и умела, что делать детей женского пола, вдруг, видите ли, захотела испытать радость Отцовства, с большой буквы! Причем сразу! Разумеется, матушка сразу же и дала ему отставку. И, вдобавок, чтобы закрепить разрыв и показать ему, кто есть кто, прямо тут же, не откладывая дела в долгий ящик, списалась с видным ученым и ровно через девять месяцев родила братишку. Он сейчас в холодильнике. Скажи, разве после этого она не святая женщина?

— Хм! — ответил Коллекционер, вкладывая в этот звук как можно больше восхищения, смешанного с изумлением.

11. — Если бы я встретил такую женщину, как моя мать, я бы женился на ней не задумываясь! — твердо произнес Упендра. — Меня бы не смутила ни разница в положении, ни возраст, ни вздорный характер. Даже уродство — ну какая, в сущности, разница? Тем более, что я и сам не красавец. Даже если бы она имела четверых детей! Ни на что бы не посмотрел…

— А твой отчим, надеюсь, понял свою ошибку?

— Дядя Коля? Еще как понял! Ты бы видел, как он кусал себе локти, как валялся в ногах! Шел на любые условия, готов был усыновить и меня, и братишку. Даже мы, дети, за него просили. Как-никак, сестрам он — родной отец, да и я к нему как-то привязался. Но мама — ни в какую. В этом смысле она была железная женщина: сказала «нет» — значит нет. После этого он так ни на ком и не женился, а впоследствии умер, не сомневаюсь, что от тоски. Мама после его смерти тоже сильно сдала, видимо, внутренне страдала, хотя никак этого не показывала и даже на кремацию идти отказалась… А потом и ее похоронили…

Голос Упендры дрогнул, и Коллекционер, видя, что он вот-вот заплачет, решил подвести итог:

— Так правильно я тебя понял? Выходит, что для зачатии сына не требуется никакого физического воздействия на женский организм?

— Как можно! — воскликнул Упендра. — Я ведь сказал: только при полном согласии и благорасположении, и даже привел пример, когда жена не захотела — и не родила. Если женщина против, никто ей насильно ребенка не сделает, хоть бы даже и законный муж. Все исключительно добровольно.

— И при этом никакие вещества не переходят из отцовского организма в организм матери?

— Зачем, когда там уже заранее имеются все необходимые вещества в достаточном количестве? Ведь мужской организм устроен значительно проще, чем женский. Для зачатия ребенка женского пола необходимы не только материнские, но и отцовские клетки. А чтобы дать толчок развитию сыновнего плода, достаточно лишь опеределенного умственного воздействия со стороны мужчины, но, как я уже сказал, при соблюдении тех самых условий, которые, увы, добрая половина молодоженов нарушает…

— Но тогда выходит, что сын должен быть больше похож не мать, чем на отца?

— Как правило, так и бывает. Ум, характер, конфигурацию черепа сын обычно наследует от отца, а такие признаки, как цвет волос, лицо, ужимки, — от матери. Но это — как правило, а бывают и исключения, так что мама все-таки не зря волновалась.

— А содержимое черепа ребенок тоже наследует от отца?

— Конечно. По нашим законам, когда лунный житель умирает, то все его собственные вещи, у кого бы они в данный момент ни находились, возвращаются к нему и переходят к наследникам, а те уж решают, похоронить ли их вместе с покойным или оставить себе. Большинство, конечно, вступает в наследство, но находятся и такие, которые хоронят. Из жадности, чтобы не пускать в оборот, как, например, сделали мои сестры, когда хоронили дядю Колю.

— Понятно, — сказал Коллекционер.

12. — А вот мне далеко не все понятно, хотя я над этим очень много размышлял. Тайну рождения невозможно постичь до конца. Например, как это возможно, что отец и сын меняются местами?

— А разве они меняются местами?

— Конечно. Ведь что такое отец и сын? Отец — это тот, кто рождает, а сын — рождаемое. И вот, представь, ум сделал свое дело, и в чреве матери зародился зародыш. Начнем с того, что у него огромная голова, а тело едва намечается, хотя, казалось бы, должно быть наоборот.

— Почему?

— Потому что мы привыкли думать, что голова растет из тела, а не тело из головы. А почему мы так думаем, ты не задумывался?

— Нет. Может, по аналогии с растениями?

— Может, по аналогии, а может, и нет, этого никто не знает. Говорят, что у самых первых лунных жителей голова росла из тела, а не тело из головы. Конечно, это миф, но если принять его за истину, то выходит, что в результате рождения все перевернулось. Сын стал отцом.

— Как же такое возможно?

— Вот и я думаю: как это возможно? В самом начале, казалось бы, все понятно: отец — это отец, а сын — это сын. Во-первых, отец его родил, во-вторых, отец был и раньше, а сын только что зародился, в-третьих, отец значительно больше по своим размерам, в-четвертых, отец похож на самого себя, а сын пока еще ни на что не похож. Но по мере того, как сын развивается и растет, в нем все больше и больше проявляются отцовские черты, пока наконец о нем не скажут: «Да он вылитый отец!» И получается, что сын как бы из себя порождает отца. Кроме того, если рассматривать Отца и Сына как чистые понятия, то никто не станет спорить, что понятие «Сын» включает в себя понятие «Отец»…

13. Коллекционер ничего не понял из этих отвлеченных рассуждений, но чтобы поддержать разговор, сказал:

— Ведь ты только что сказал, что сыновья лицом чаще похожи на мать.

— Совершенно верно. Я и сам в колпачке — вылитая мать, а без колпачка — вылитый отец.

— Ты знаешь, я один раз тоже надел мамину шляпу и посмотрел в зеркало. Сходство было поразительным! Я даже испугался…

Упендра не ответил, погруженный в воспоминания.

— Помню, как-то раз я насчитал на ее платье семнадцать застежек, и это помимо кнопок и крючков! — продолжал Коллекционер. — К этому платью был еще пояс с черепаховой пряжкой. И ботинки на длинных-предлинных шнурках. И сумка с замочками…

Он тоже погрузился в воспоминания. А потом вдруг, без всякого перехода, сказал:

— А моя бывшая жена носила платья совсем без застежек, не говоря уж о белье. Она все натягивает через голову, как мешок. Но дело даже не в этом. Главное — это то, что когда я начал заниматься чемоданами, вдруг оказалась, что она совершенно не способна меня понять. Я не встречал никакой поддежки. Ежегодно она ездила на курорт.

— Не вижу в этом ничего плохого, — заметил Упендра. — Женщина должна периодически отдыхать. Ведь на ней все держится.

— Согласен. Если бы только она не норовила взять с собой коллекционный чемодан. Причем каждый раз новый. И потом, эти ежедневные обеды и ужины. Она постоянно приносила в дом продукты.

— Но ведь это замечательно!

— Было бы замечательно, если бы от этого не заводились тараканы.

14. — Тараканы? — заинтересовался Упендра, — Что ты можешь о них сказать?

— А что о них говорить? Я их терпеть не могу!

— За что?

— Да хотя бы за то, что они гадят в чемоданах.

— Вот так новости! Спасибо, что сообщил. Думаю, Чемодаса будет удивлен.

На обратном пути Упендра спросил:

— Скажи, а ты действительно не думал о том, чтобы помириться со своей женой?

— Пока существует моя коллекция, — спокойно, но твердо сказал Коллекционер, — об этом не может быть и речи.

 

Книга ХII. (4-я Луны)

1. Чемодаса с головой ушел в обустройство и переустройство новой комнаты. К соседям он теперь заезжал только затем, чтобы напиться чаю, оставить список и забрать заказы. Обычно это бывало по утрам и вечерам, а все стальное время только несмолкаемый грохот напоминал о том, что он находится в двух шагах, за фанерной перегородкой.

Как-то раз он заказал особенно много гвоздей, и ему, чтобы переправить их к себе, пришлось провозиться дольше обычного. Прошло не меньше часа с того момента, как Коллекционер ушел на работу, когда он нагрузил последнюю тележку.

По своей конструкции бескатушечный автомобиль не предназначался для перевозки тяжелых грузов. Поэтому, отправив очередную партию, Чемодаса вынужден был идти за ней пешком до ближайшей станции. Там он перекладывал груз в новую тележку, а освободившуюся возвращал в исходное положение. После этого груз следовал дальше.

Таким образом, каждый перегон приходилось проходить трижды. Чемодаса устал от ходьбы и монотонной работы, и его радовался мысль, что скоро можно будет заняться чем-нибудь поинтереснее. Сегодня ему предстояли взрывные работы. Вдруг он почувствовал, что за ним кто-то наблюдает. Он обернулся и увидел стоящего поодаль Упендру.

2. В первый момент Чемодасу взяло зло: «Нет чтобы помочь!» Но вид у Упендры был до того усталый и измученный, что он невольно его пожалел.

— Ты что-то хотел? У тебя проблемы? — спросил он, вынимая из ушей беруши.

— Да нет. Ты, я вижу, занят, — ответил Упендра, — Я сейчас уйду, занимайся своим делом. Не стоит из-за меня терять время.

Чемодасе стало еще больше его жаль.

— Почему же не стоит? — сказал он. — Все-таки мы с тобой какие ни какие, а друзья.

— Лучше сказать, были друзьями. У тебя теперь своя жизнь.

— Да и ты, я слышал, не скучаешь, — заметил Чемодаса, — И в друзьях у тебя недостатка не стало.

С недавних пор до него стали доходить слухи о шумных ночных пирушках, в которых Упендра играл далеко не последнюю роль. Сперва он смеялся над этими слухами, но потом подумал: «А ведь Упендра не всегда был таким, каким я его знаю. В молодости, поговаривали, он был отчаянным гулякой. Так что все может быть». И теперь осунувшееся лицо, мешки под глазами, да и весь вид Упендры, взъерошенный и помятый, красноречиво говорили о том, что он решил-таки вспомнить свою бурную молодость.

— Уж не ревнуешь ли ты меня к клопам? — засмеялся Упендра. — Не беспокойся. Они — не друзья. Случайные попутчики, и не более того.

— Я и не беспокоюсь, вот еще! Дружи на здоровье с кем считаешь нужным.

— Представь себе, я далеко не считаю нужным с ними дружить! Да и здоровья от этой дружбы пока не прибавилось. Просто не знаю, как отвязаться. Подлее существ я в жизни своей не встречал. Только представь: каждую ночь угощаются за мой счет, а стоит мне только отвернуться или закрыть глаза — меня же и кусают. Да еще смеются прямо в лицо, уверяют, что пошутили. Вот и приходится постоянно быть начеку.

— Вот как? А я слышал, ты им и книгу свою рассказывал.

— Да, рассказывал. А почему бы и не рассказать? Я всем рассказываю, даже тебе, помнишь, когда-то? Вещь благодаря этому шлифуется, становится лучше… А может, поднимемся? Чаю нальем, посидим.

— Пошли, — неожиданно для себя самого согласился Чемодаса.

Но когда садились в лифт, подумал: «Зачем я пошел? Ведь только что завтракали. Баловство это. И работа стоит. Тогда ведь, в Чемоданах, тоже — бросил из-за него работу, а чем все кончилось?» Внезапно его осенило, и он осознал, почему так легко согласился на предложение Упендры: потому что страшно соскучился по Чемоданам. «А ведь там, небось, уже все по-другому. Того, что было, уже нет». И опять его осенило: «Главное, чего там уже нет — это мы». Он не успел понять, хорошо это или плохо для Чемоданов и для них самих. Они прибыли на стол.

3. Самовар был еще горячий.

— Совсем забыл, — сказал Упендра, — У меня ведь блюдце разбилось.

— Как же так? — огорченно произнес Чемодаса, — Теперь здесь и чаю больше не попьешь. Выходит, зря поднимались. У меня там есть блюдца, вполне мог бы с вами поделиться, но попробуй-ка их сюда доставить! Они в проход никак не пройдут. Разве что сказать Стасу, чтобы выпилил дыру пошире? Мне самому, знаешь, как надоело с этим проходом возиться? Каждый день расширяю, до остальных дел иной раз и руки не доходят… Что же ты? Не мог поосторожнее? Вот со мной бы такого не случилось, потому что, если уж я что беру, то беру в руки и не выпускаю. А ты, небось, опять сандалий не снял, вот у тебя блюдце и выскользнуло.

— Да не в том дело! — Упендра поморщился и махнул ногой. — Сандалий я теперь вообще не снимаю.

— Почему?!

— Потому что рискованно. Запросто могут украсть. У нас теперь не комната стала, а проходой двор. Тебе спасибо: наприглашал черт знает кого!

— Ну, клопов, положим, ты сам пригласил. У меня их не было. А к тараканам, кажется, претензий быть не может. Они — приличные, чужого не возьмут.

Упендра саркастически усмехнулся.

— Это ты точно выразился: «приличные». Больше о них и сказать нечего. Приличная оболочка, а за ней пустота. На уме одни пошлости да сплетни. Вечно шепчутся за спиной, а попробуй с ними заговорить — сахар да макароны, больше ничего их не интересует. Бескрылые ничтожества! Вон стоят двое, якобы дискутируют. Со стороны можно подумать, что обсуждают мою книгу или что-то вроде этого — такой значительный вид. А подойди поближе — только и услышишь, что «сахар» да «макароны»! Ну, или разве что про нас с тобой же и сплетничают, одно из двух. Между прочим, я им пытался рассказывать свой «Чемодан», думаешь, они что-нибудь поняли? Как бы не так! У них даже чувства юмора нет. Строят из себя интеллигентных особ, а сами… — Упендра наклонился к уху Чемодасы и что-то прошептал.

— Да ты что! — воскликнул тот, — Не может быть!

— Не веришь? Спроси у Дмитрия. Он сам видел.

— Кто бы мог подумать! А с виду такие культурные!

— То-то и оно, что только с виду. Слушай, ты ведь в строительстве разбираешься? Не поможешь мне загончик для мышей построить?

— Для мышей? У вас ко всему еще и мыши завелись?

— Я их сам завел, — с гордостью сообщил Упендра. — Они из-под дивана выглядывали, я сперва хотел прогнать, а потом подумал: отчего же? Животные в хозяйстве не помешают. Отелятся, молоко давать станут. Будет свой сыр. Начал потихоньку подманивать. Они уже совсем ко мне привыкли, одомашнились, уходить не хотят. Только одичали немного. Сегодня ни с того ни с сего взобрались без разрешения на стол, съели бутерброд. Блюдце вот тоже разбили. Между прочим, для меня это проблема — чем их кормить? Были бы у меня крупы, я бы их в кипятке замачивал и давал им, а то ведь сыру на них не напасешься. Тараканам намекал — делают вид, будто не понимают.

— Ладно, я тебе завезу пару машин перловки, — сказал Чемодаса.

— Спасибо. Очень меня обяжешь. Ты ведь знаешь, я в долгу не остануть.

— И загон, так уж и быть, построю. А ты пошел бы поспал. Вид у тебя неважнецкий.

— И правда, пойду посплю. Надо набраться сил, а то скоро эти сволочи начнут сходиться. Не забыть бы, сегодня я приглашен на вечеринку. И, кстати, мне же поручено все организовать. Будут все наши, плюс четверо снизу. Им про меня рассказали, мечтают познакомиться. Моль одну пригласил, обещала подруг привести, потанцуем. Думаю, будет весело. Если хочешь, приходи. В самом деле, почему ты никогда к нам не присоединяешься? Стесняться тебе нечего, ведь ты со мной.

Чемодаса неожиданно смутился, даже покраснел.

— Да все как-то некогда, ты же знаешь. Работа.

На самом деле он просто не умел танцевать, но это был его секрет.

4. — Напрасно отказываешься, — сказал Упендра. — Я знаю, что у тебя работа, но ведь не мешает и духовно развиваться.

Он вдруг принял озабоченный вид и деловито прищелкнул языком.

— Побегу. Много времени потерял, а у меня еще куча дел, надо что-то решать насчет посуды. Но все равно рад был с тобой встретиться.

— Погоди, еще что-то хотел спросить, — остановил его Чемодаса. — А, вспомнил. Кто твоих мышей доить будет?

Этот вопрос застал Упендру врасплох.

— Хм… Честно говоря, я об этом еще не думал. Мы можем обсудить это вечером, ты ведь придешь чай пить? Сейчас, честное слово, нет времени, извини. Но в принципе, если ты серьезно решил, то я не против. Отчего же? Займись. Я уверен, что у тебя получиться. А о деталях — за чаем. Договорились? Ну, все. До вечера.

Чемодаса задумчиво посмотрел ему вслед и направился к лифту. «Парное молоко — оно, конечно, неплохо, — размышлял он, — только интересно, как он себе все это представляет? Мало того, что безрукий, так ведь, небось, и не знает, с какой стороны к этим мышам подступиться. Что бы он без меня делал?» — и в уме у него уже начал вызревать проект электродоилки.

А Упендра успешно провел несколько встреч, после чего с чувством выполненного долга добрался до своей постели и лег спать.

5. Разбудил его Коллекционер. Вид у него был растерянный, в руке какой-то грязный клочок бумаги.

— Что это? спросил Упендра.

— Записка от Чемодасы.

— Мне?

— Написано, что мне. Но я хочу тебе ее прочесть.

— Что ж, прочти. Я люблю, когда читают вслух. Когда я был маленький, мне мама часто читала разные письма. Конечно, не называя корреспондентов! Между прочим, мы с Чемодасой только что виделись, он тебе привет передавал.

Стяжаев криво усмехнулся.

— Ты лучше послушай, что он пишет:

«К ужину не ждите. Приехала соседка. Решил пока остаться здесь. Списка не прилагаю, закупками теперь будет заниматься она, деньги я взял. Спасибо за все. Привет Упендре.

Чемодаса».

— Это все? — дрогнувшим голосом спросил Упендра.

— Нет. Ту еще приписка:

«Мыши в загоне. Перловка там же, под столом. Когда кончится, стукнуть в стенку три раза».

— Теперь все.

Упендра долго молчал.

— Ну, что ж, — сказал он наконец. — Если случайно где-нибудь его встретишь, передай спасибо за привет. Между нами говоря, я ничего большего от него и не ожидал.

6. Они поставили самовар, однако оба чувствовали себя не в своей тарелке и избегали смотреть друг другу в глаза. Разовор то и дело обрывался. Вдобавок Упендра вспомнил о разбитом блюдце, и ему стало совсем тошно.

— Послушай, — сказал он, стараясь не встречаться с Коллекционером взглядом. — На твоем месте я бы сейчас прошелся до свалки и обратно.

— Прямо сейчас? — удивился Коллекционер. — Без тебя? И без чая?

Упендра собрал все силы, чтобы не выйти из себя раньше времени, и процедил сквозь зубы:

— Кажется, я еще ни разу тебя ни о чем серьезном не просил, не правда ли? Считая, что это моя первая и последняя просьба. Ты видишь, в каком я состоянии? Не хватает мне только с тобой поссориться!

— Я понял, — сказал Коллекционер. — Только подожди одну минуту, — и выдвинул ящик стола.

Как он и рассчитывал, Чемодаса не смог унести всех денег, потому что самая нижняя в пачке купюра приклеилась ко дну ящика. Коллекционер плеснул не нее немного воды из стакана, дождался, когда клей размокнет, аккуратно отклеил, промокнул салфеткой и положил себе в карман.

После этого он быстро удалился.

7. Едва за ним закрылась дверь, как Упендра издал яростный вопль и, налетев с разбегу на пустой стакан, из всех сил пнул его ногой. Стакан упал, докатился до края стола, упал и взорвался, усыпав пол стеклянными брызгами. Упендра тем временем расправлялся с сахарницей. Чтобы ее опрокинуть, ему пришлось встать на ноги. Разметав сахар по всей скатерти, он что было силы пнул стоявшую на самом краю тарелку с бутербродами и отправил ее вслед за стаканом, после чего подбежал к очешнику, вытащил из него постельное белье и стал его рвать и метать, рыча и подвывая. Произведя еще некоторые, уже не столь значительные разрушения на столе, он быстро спустился на пол и устремился прямо к построенному Чемодасой загону. Перепуганные мыши с жалобным писком сбились в кучу, между тем как он с дикой свирепостью набросился на прочную загородку и в считанные секунды разломал ее на доски и расшвырял их в разныестороны. Напоследок он перевернул коробку из-под берушей, доверху наполненную крупой, и только после этого почувствовал некоторое облегчение.

К приходу Коллекционера он стоял посреди комнаты, скрестив над собой ноги, и с самым мирным и удовлетворенным видом наблюдал за жадно пасущимися мышами. При появлении Коллекционера мыши быстро попрятались, а Упендра философски подумал: «Сколько было затрачено усилий, а они так и остались полудикими, неблагодарными созданиями. Так стоит ли продолжать?»

8. Дмитрий Васильевич держал в руках красивую коробку с голубой лентой.

— Что там, если не секрет? — спросил Упендра.

— Сейчас увидишь.

Он поставил коробку на стол и начал развязывать ленту.

— Я тут немного насорил, — признался Упендра.

— С кем не бывает.

Наконец бант был развязан. Коллекционер достал из кармана белый носовой платок, расстелил его на столе, после чего снял с коробки крышку и начал по одной, двумя пальцами, вынимать и расставлять на столе синие с золотом чашки и блюдца. За ними появились тарелочки для пирожного, большое блюдо, чайник для заварки, сахарница, молочник… Это был настоящий кукольный сервиз на двенадцать персон!

Глазами полными слез, онемев от восторга и благодарности, смотрел на него Упендра.

— Сервиз! — прошептал он, и слезы потекли по его лицу. — Если бы ты знал, сколько лет я мечтал о таком! С самого детства. Сколько раз я намекал маме… Но мне не покупали!

Он разрыдался.

9. — Теперь у нас начнется новая жизнь, — сказал Стяжаев. — Мы будем приглашать к себе гостей, пить с ними чай, слушать музыку. Ты будешь рассказывать свои книги. Хватит нам скитаться по помойкам.

— Вот именно! — сказал Упендра и вытер слезы. — Ты знаешь, может, и нехорошо так говорить, но я даже рад, что Чемодаса сам догадался, что ему лучше удалиться. Ведь я все время мучительно думал: ну как ему намекнуть, чтобы он понял, и в то же время не обиделся? Да и не мог я один решать за нас обоих.

— Я и сам от него уставал, просто сказать стеснялся, — признался Коллекционер.

— Ну, если даже ты уставал! А представь, каково было мне оставаться с ним с глазу на глаз с утра до вечера.

— Представляю!

— Иной раз это было просто опасно.

— Не сомневаюсь.

— Кстати, я кажется, знаю, из-за чего он ушел.

— Из-за чего?

— Я думаю, из-за мышей.

— Из-за мышей?!

Дмитрий Васильевич еще не знал, что в комнате завелись мыши.

— Не удивляйся. Он всегда старается казаться невозмутимым, но это только роль, я-то его давно знаю. На самом деле он страшно нерешителен. И вечно у него какие-то страхи, тревоги, сомнения. Пока ты ходил на свалку за посудой, я восстановил в памяти мой с ним последний разговор, и сразу вспомнил, как он переменился в лице, когда узнал, что у нас мыши. Тогда я как-то не придал этому значения, а сейчас не сомневаюсь, что он их просто панически боится. Хотя, конечно, ни за что на свете в этом не признается. Кстати, у меня появилась хорошая идея. Сейчас ведь мы так или иначе идем гулять?

— Разумеется.

— Так вот. Заодно подберем дикого кота, поужаснее. Насколько я слышал, мыши таких котов избегают.

— Так и есть, — подтвердил Коллекционер.

— Прекрасно. Затащим его сюда, мыши уйдут, и тогда Чемодаса сразу вернется, вот увидишь.

— Отлично придумано.

10. Они оделись и, на этот раз без палки и списка, только с одним мешком, спустились во двор.

Был тихий летний вечер. Возле самого подъезда, на теплом после дневной жары асфальте расположилась компания котов. Среди них выделялся один. Сурового вида, одноглазый, с надорванным ухом и крупной плешивой головой, весь покрытый свалявшейся грязно-рыжей шерстью, он выглядел намного старше и опытнее своих товарищей.

— Приближаемся незаметно, — шепотом скомандовал Упендра. — Как только подойдем, хватай самого главного, а я отвлеку остальных.

Оказавшись на подходящем расстоянии, он отогнул край воротника на плаще Коллекционера и громко сказал:

— Погода сегодня какая-то странная, вы не находите?

Коты так и прыснули в разные стороны. На месте остался только рыжий. Он не спеша потянулся, зевнул, сверкнул зеленым глазом и, покачивая облезлым хвостом, стал медленно приближаться.

— Видишь, я не ошибся. Он — как раз то, что нам нужно, — шепнул Упендра.

Коллекционер приготовил мешок, но Упендра остановил его:

— Подожди. Попробуем с ним договориться. Между прочим, — обратился он к коту, — как вы смотрите на то, чтобы подняться к нам? Ненадолго, буквально на полчасика. Посидим, закусим, послушаем музыку. Это здесь, на третьем этаже.

Кот облизнулся и издал низкий хриплый звук, отдаленно напоминающий кошачье мяуканье.

— Кажется, клюнул. Пошли, — прошептал Упедра.

И они направились к подъезду, а кот, нетерпеливо шевеля кончиком хвоста, двинулся за ними. Когда поднимались по лестнице, Упендра тихо сказал:

— Не знаю, как тебе, но лично мне он неприятен. Надо бы с ним посдержаннее, чтобы не стал потом в друзья набиваться.

Они пришли в свою квартиру. Пропустив в комнату кота и ссадив Упендру на стол, Дмитрий Васильевич вернулся на минуту в прихожую, чтобы повесить плащ и шляпу и запереть входную дверь.

Вдруг он услышал душераздирающий крик. Он бросился в комнату. В это время кот уже спрыгивал со стола, сжимая в зубах отчаянно вопящего и вырывающегося Упендру.

Стяжаев закричал не своим голосом и затопал ногами. Взрогнув от неожиданности, хищник всего лишь на миг невольно разжал зубы и выпустил свою жертву. Но этого оказалось достаточным Упендре, чтобы принять единственно верное решение. С молниеносной быстротой он вскочил на ноги, прыгнул в стоящую неподалеку тележку бескатушечного автомобиля и отстегнул кючок. Кот громко фыркнул и отпрянул. Его единственный глаз выражал злость и недоумение. Он не мог понять, куда это вдруг так неожиданно исчезла его еда.

Однако провести его было нелегко. Это был опытный хищник, сильный, свирепый и зоркий. Очень скоро он заметил Упендру. Два гигантских прыжка — и он почти настиг его. Но Упендра и на этот раз не растерялся и в мгновение ока перескочил в соседнюю тележку.

Началась погоня.

Спасибо Чемодасе, все автомобили находились в состоянии готовности. Ловко перепрыгивая из тележки в тележку и вовремя отстегивая крючки, Упендра всякий раз успевал уйти из-под самого носа разъяренного преследователя. Но скоро ноги его с непривычки начали уставать. Он тяжело дышал. Стяжаев хотел прийти к нему на помощь, но зверь, вильнув в прыжке, мощным боковым толчком сбил его с ног. Падая, он ударился виском об угол стола и потерял сознание, а когда пришел в себя, в комнате было пусто.

— Упендра! — слабо позвал он.

Из-под дивана, фыркая от пыли и мрачно озираясь, вышел кот.

— Кровожадная тварь! Я убью тебя! — не помня себя, закричал Стяжаев и, схватив со стола нож, бросился на кота.

Но кот, ловко прошмыгнув между его ногами, выбежал в прихожую и через незатворенную дверь выскользнул из квартиры. Стяжаев погнался за ним. Он несся по лестнице, перепрыгивая через четыре ступеньки и размахивая ножом.

Однако догнать кота ему так и не удалось. Рыжего убийцы простыл и след. Ни во дворе, ни на улице, ни в подвалах его не было.

11. Когда совсем стемнело, Дмитрий Васильевич прекратил бессмысленные поиски и пошел прочь от своего дома. Он шел широкими шагами, сам не зная куда, лишь бы уйти подальше от своей опустевшей квартиры, где его ждали только горькие воспоминания.

Ноги понесли его по привычному маршруту, и вскоре он оказался на свалке.

К счастью, ночь была безлунной. Если бы на небе оставался хоть краешек месяца, Стяжаев не вынес бы своего горя, он бы просто умер от разрыва сердца или сошел с ума. И без того он не щадил себя, говорил себе такие жестокие слова, каких не сказал бы ему даже лунный трибунал. «Размечтался о награде! Пригласил к себе чуть ли не всех жителей Луны! «Милости просим!» — И не смог уберечь даже двоих! Всего лишь двоих, которые мне доверились. Двух выдающихся граждан, первопроходцев! Одного попросту выжил, а другого… — не в силах больше сдерживаться, он зарыдал на всю свалку, — Другого скормил бродячему коту!»

От его безутешных рыданий даже светлячки притихли: одни погасли, другие перестали мигать.

— Найти и уничтожить! Это — мой долг перед Упендрой, перед Чемодасой, перед всей Луной. Последний долг, который я могу заплатить, — как клятву, повторял Коллекционер. — Я всех растерял… Была коллекция, но я от нее отрекся… Теперь осталась только месть, и больше ничего в жизни. Я найду его.

Тут же у него родился мрачный план:

«Я составлю такое объявление: «Срочно! Разыскивается кот. Пожилой, рыжего окраса. Особые приметы: не хватает одного глаза. Все что угодно — тому, кто задержит и доставит по адресу».

Он вспомнил, как уже однажды писал похожее объявление. Писал почти без надежды, полный тоски и отчаяния, почти как сейчас. Тогда ему казалось, что ничего худшего уже и быть не может. А теперь? «Ключи на месте, коллекция цела, но что мне от этого, когда я остался совсем один?»

12. Неожиданно для него самого, к его скорби, казалось охватившей все его существо, вдруг приложилась посторонняя мысль. «А ведь ключи вернулись. Коллекция со мной, и я теперь один, значит можно…».

Как ни черно было у него на сердце в этот горький час, как ни стыдился он своего внезапно вспыхнувшего желания, но ему нестерпимо захотелось немедленно, сию же минуту открыть свои чемоданы. Он решительно направился домой, уверяя себя в том, что идет составлять объявления, и в то же время ясно понимая, что приступит к этому не раньше, чем замкнет последний чемодан. Он шел, и ему казалось, что пальцы его уже ласкают прохладную бугристую поверхность. Словно наяву ощутил он кисловато-терпкий, ни с чем не сравнимый запах старой кожи — и громко повторил:

— Я отомщу.

13. Каково же было его изумление, когда, переступив порог комнаты, он увидел живого и невредимого Упендру, расхаживающего по столу, и, как обычно, на руках.

— Где ты был? — только и смог вымолвить Коллекционер.

— Лучше скажи, где ты пропадал все это время! — возбужденно заговорил Упендра. — Самовар успел остыть! Я не знал, что и думать. Вполне допускаю, что человеку вдруг захотелось побыть одному, каждый на это имеет право. Но ты ведь мог предупредить, что уходишь. Поверь, я не стал бы навязываться.

— Извини, — только и сказал Коллекционер.

Он так устал от своих переживаний, что теперь, когда все было позади, рассказывать о них ему уже не хотелось. К тому же, сейчас ему хотелось только одного.

— Мне предлагали остаться на ужин! — продолжал Упендра. — Я отказался, думал, ты меня ждешь.

— Кто предлагал?

— Чемодаса и Марина, его соседка. Между прочим, она отлично готовит. И вообще, он там неплохо устроился. Слушай! У меня идея. Сейчас мы с тобой быстро моем руки и идем к ним. Еше не поздно. Я думаю, они только садятся.

— Я никуда не пойду. Я не голоден, — запротестовал Коллекционер.

— А что тут такого? Зайдем чисто по-соседски, на огонек. В этом случае приглашение совсем не обязательно. Между прочим, я тоже не голоден и иду вовсе не затем, чтобы набить брюхо. Просто не хочу их обижать. Чтобы у любей не создалось впечатление, будто я пренебрегаю.

— Вот и прекрасно, — сказал Коллекционер. — Ты иди, а я останусь.

— Ты так думаешь? Ну, что ж, оставайся. Правда, тогда тем более непонятно, зачем я столько времени тебя прождал. И раз так, то уж, по крайней мере, помоги мне добраться.

— Разумеется.

Коллекционер снял его со стола, перенес через комнату и ссадил на полу возде дивана. Дальше Упендре предстояло идти пешком. После истории с котом в комнате не осталось ни одного застегнутого автомобиля.

— На всякий случай, если засижусь, спокойной ночи, — сказал Упендра. — По-моему, соседка — очень даже неглупая женщина, с ней интересно поговорить. Да, кстати! Если меня кто-нибудь будет спрашивать, направляй всех туда.

— Спокойной ночи, — сказал Коллекционер.

Ему не терпелось остаться одному.

14. Как только стихли шаги Упендры, он запер дверь комнаты на щеколду, задернул штору, снял с гвоздя тяжелую связку ключей и, осторожно сняв с постамента Статую Свободы, переступил через крепостную стену.

Стараясь ничего не повредить, он убрал шпиль, снял купол вместе с башней, отсоединил картонные пристройки и аккуратно разложил их на полу, вне территории Чемоданов. Потом присел на корточки, закрыл глаза и медленно провел ладонью по шершавой коже Крокодила…

Выбрав из связки самый большой ключ, он вставил его в замок, медленно повернул, потом еще немного помедлил, чтобы перевести дух, — и поднял крышку…

 

Книга XIII. Дмитрий Иванович Менделеев: Очерк жизни и творчества

В биографии Дмитрия Иванович Менделеева много загадочных страниц. Он неоднократно удивлял современников, в особенности родных и близких, своими странными высказываниями и неожиданными поступками. Не раз он и сам искренне удивлялся тому, что выделывал, причем не стыдился публично в этом признаться.

Как-то раз ему вздумалось совершить полет на воздушном шаре, да еще во время солнечного затмения. Вот как описывает этот случай Г. Чернеченко в номере 8 одной из газет от 19 августа 1999 года (статья так и называется: «Менделеев на воздушном шаре»):

« В небольшом живописном имении Д. И. Менделеева Боблово <…> готовились в «домашних» условиях наблюдать затмение солнца. И вдруг, когда до затмения оставалось немногим более недели,<…> из Петербурга в Боблово пришла телеграмма. В ней Русское техническое общество извещало, что в Твери снаряжается воздушный шар для наблюдения затмения и что совет считает долгом заявить об этом, чтобы Менделеев в случае желания «лично мог воспользоваться поднятием шара для научных наблюдений».

Собственно ни сам полет, ни приглашение участвовать в нем не были для Менделеева большой неожиданностью <…>. Лишь одно смущало великого химика: шар, наполненный светильным газом (другого в Твери не имелось), не мог подняться выше двух верст, и, значит, остался бы в плену облаков. Нужен был шар наполненный легким водородом <…> Об этом он и сообщил в срочной телеграмме, ушедшей из Боблово в столицу.

Времени оставалось мало, бюрократическая неповоротливость военного министерства проявлялась не раз, однако, против ожиданий дело удалось уладить в один день. И уже первого августа Менделеев знал, что в Клин (всего в 18 верстах от его имения) спешно направляется военный воздушный шар «Русский» под командованием опытного аэронавта поручика (добавим — в будущем знаменитого генерала) А. М. Кованько.

Светало. Было пасмурно, накрапывал дождь. На пустыре между линией железной дороги и станцией покачивался шар, окруженный загородкой из жердей. Рядом вздымалась газодобывательная установка, у которой орудовали солдаты в прожженных кислотой рубахах.

«Ждали профессора Менделеева. В 6 часов 25 минут раздались аплодисменты, и из толпы к шару вышел высокого роста, немного сутулый, с лежащими по плечам волосами с проседью и длинной бородой человек. Это был профессор», — рассказывал читателям «Русских ведомостей» Владимир Гиляровский.

<…>

Минута затмения приближалась. Последние прощания. Высокий, стройный Кованько уже в корзине. Туда же с трудом пробирается сквозь паутину веревок Менделеев в коричневом пальто и охотничьих сапогах.

«В первый раз я входил в корзину шара, хотя, правда, однажды поднимался в Париже на привязном аэростате. Теперь мы оба были на месте», — рассказывал позже ученый <…>.

Дальнейшие события разыгрались в считанные секунды. Все вдруг увидели, как Менделеев что-то сказал своему спутнику, как Кованько выпрыгнул из корзины, и шар медленно пошел вверх. За борт полетел табурет и доска, служившая столом. Как назло отсыревший балласт превратился в плотный комок. Опустившись на дно корзины, Менделеев обеими руками выкидывал вниз мокрый песок <…>

Неожиданный полет Менделеева одного, исчезновение шара в облаках и вдруг нахлынувший мрак, по словам Гиляровского, «удручающе подействовали на всех, как-то жутко стало». Анну Ивановну увезли домой, в имение, оцепеневшую от ужаса. Тягостная атмосфера усилилась, когда в Клину была получена посланная кем-то невразумительная телеграмма: «Шар видели — Менделеева нет».

Между тем полет прошел успешно. Шар поднялся на высоту более трех километров, пробил облака, и Менделеев успел понаблюдать за полной фазой затмения. Правда, перед спуском ученому пришлось проявить не только бесстрашие, но и ловкость. Запуталась веревка, идущая от газового клапана. Менделеев взобрался на борт корзины и так, вися над пропастью, распутал клапанную веревку.

Шар благополучно опустился в Калязинском уезде Тверской губернии, <…> крестьяне <…> проводили Менделеева к соседнему поместью.

<…>

Весть о необычайно смелом полете русского профессора вскоре стала известна всему миру. «За проявленное мужество при полете для наблюдения солнечного затмения» французская Академия метеорологического воздухоплавания присудила Менделееву диплом, украшенный девизом братьев Монгольфье «Так идут к звездам» ».

Эта история вызывает целый ряд вопросов. Как удалось Менделееву в один день «уладить» все проблемы по обеспечению полета?

Почему опытный аэронавт, бравый поручик и будущий знаменитый генерал А.М.Кованько, прибывший из Москвы, специально для полета на шаре, вдруг ни с того ни с сего отказался лететь, да еще в самую последнюю минуту? Что такое сказал (или показал?) ему Менделеев, что заставило его буквально выпрыгнуть из готовой к полету кабины? А. М. Кованько, сколько его впоследствии ни расспрашивали, так никому ничего и не ответил…

Кто, наконец, послал близким великого химика странную телеграмму?

Еще одна непонятная история вышла у Дмитрия Ивановича с первой его женой Феозвой, урожденной Лещевой, которая ни за что не хотела давать ему развод, а потом вдруг, совершенно неожиданно для всех и без всякой видимой причины, согласилась.

Вот вкратце история этого неудачного брака. Женился Дмитрий Иванович на Феозве, тогда еще плохо зная женщин, по настоятельному совету своей старшей сестры Ольги, которая, как выяснилось позднее, больше заботилась о том как пристроить свою подругу, чем о счастье родного брата.

Молодая чета поселилась в небольшом имении Боблово, неподалеку от Клина.

Кстати сказать, Дмитрий Иванович очень любил природу, поэтому первое время он с удовольствием занимался сельским хозяйством. И вот, глядя, как он гуляет по саду, скачет верхом, хлопочет на опытном поле или встречает идущее вечером с пастбища стадо, супруга его возомнила, что так теперь и будет всегда, что Дмитрий Иванович наконец-то понял, в чем его подлинное счастье. От этих мыслей волна тихой радости переполняла ее.

Она любила деревенскую жизнь. Ей нравились свежие продукты, из которых можно было готовить превосходные обеды и ужины; здесь она могла носить свободную, не стесняющую движений одежду. Она хотела, чтобы и муж ее, как примерный семьянин, все свободное от основной работы время проводил вместе с нею, в хозяйственных хлопотах, наслаждаясь радостями семейной жизни.

Все прочее она считала ребячеством. Поэтому в самом главном, в том, что все сильнее увлекало и все глубже затягивало его, он не встречал он нее никакой поддежки. Наоборот, одни лишь помехи. То она вдруг невзначай разведет насекомых и грызунов, то вздумает отправиться на курорт, прихватив с собой самый лучший, только что изготовленный чемодан…

В конце концов стало ясно, что Феозва его никогда не поймет.

Он стал чаще отлучаться из дома, дольше оставаться в Петербурге. Тут-то, также в доме своей старшей сестры, но уже другой (Дмитрий Иванович у своих родителей был самым младшим из четырнадцати детей) он и встретил Анну Григорьевну, дочь казачьего полковника, приехавшую в Петербург поступать в Академию художеств. Таких, как она, он никогда прежде не встречал. Высокая, статная, неторопливая, с огромными серыми глазами и тяжелыми косами, она совершенно спокойно отнеслась к его увлечению. В отличие от ревнивой Феозвы, ей и в голову не приходило требовать, чтобы он ради нее отказался от чемоданов. Наоборот, она сразу же проявила к ним живейший интерес. Поначалу ему даже казалось, что она слишком бесцеремонно вторгается в его личную жизнь…

Он долго избегал ее, прячась на другой половине дома…

В конце концов слухи дошли до ее отца. Примчавшись в столицу, он убедился, что его дочь и Менделеев действительно любят друг друга. Однако Феозва, как уже было сказано, ни за что не соглашалась на развод, и тогда отец Анны потребовал, чтобы Менделеев больше не искал встреч с его дочерью.

Менделеев обещал, но сдержать свое слово так и не смог: его постоянно влекло именно в те места, где почему-то, совершенно случайно, оказывалась и она.

Тогда отец Анны предпринял еще один решительный шаг: он отправил свою дочь на всю зиму в Италию. А Менделееву как раз подошло время ехать в Алжир, на научный конгресс.

И вот как развивались дальнейшие события.

Перед самым отъездом Менделеева, а точнее сказать, перед самым тем моментом, на который планировался его отъезд, один из ближайших друзей его, Бекетов, переговорив с ним о чем-то с глазу на глаз и выйдя от него, тут же, никому ничего не объясняя и не отвечая на вопросы окружающих, сел в коляску и отправился в Боблово к Феозве. Что уж он ей там говорил, мы, конечно, никогда не узнаем. Но, по совершенно непонятным причинам, вопреки логике и здравому смыслу всех, кто знал эту женщину, она вдруг согласилась предоставить своему мужу полную свободу. Заручившись согласием на развод, Бекетов примчался назад в Петербург.

Разумеется, ни в какой Алжир Менделеев после этого уже не поехал. Вместо научного конгресса он на крыльях любви полетел прямо в Рим, чтобы обрадовать свою возлюбленную, потом, прихватив ее с собой, направился-таки в Африку, но вместо Алжира они очутились почему-то в Египте, потом — в Испании… А когда уезжали из Рима, так ни с кем и не попрощались.

Вот такая трудная, красивая, и мучительная была у них была любовь.

Еще одна чудесная история случилась с Менделеевым в Симферополе.

Дело в том, что с самого детства он не отличался крепким здоровьем, а в студенческие годы, во влажном петербургском климате, и вовсе расхворался. У него пошла горлом кровь, и врачи сказали, что у него последняя степень чахотки. Однажды, когда он лежал в клинике педагогического института, он услышал, как главный лекарь во время обхода, думая, что Менделеев уснул, сказал директору: «Ну этот-то уже не поднимется…»

Менделеев понял, что со здоровьем шутить не стоит, и, выйдя из госпиталя, приложил все усилия, чтобы попасть на прием к придворному медику Здекауэру. Прослушав юношу, Здекауэр посоветовал ему поскорее ехать в Крым (куда в те времена обычно направляли всех безнадежно больных), а заодно и показаться там Пирогову, на всякий случай.

И Менделеев выехал в Симферополь.

В Крыму в это время шла война. Пирогов, засучив рукава, оперировал с раннего утра и до позднего вечера, проделывая в день по нескольку десятков ампутаций. Менделеев каждое утро приходил к нему в госпиталь, заглядывал в операционную, но, увидев, чем занят великий медик, тут же удалялся, утешая себя тем, что сейчас Пирогов больше нужен раненым, чем ему, но в то же время прекрасно понимая, что все дело в его собственной нерешительности.

Чтобы хоть как-то убить время и отвлечься от мрачных мыслей, он устроися на временную работу в Симферопольскую гимназию. Но, ввиду непрекращающихся военных действий, гимназия практически не работала.

Тогда-то, судя по всему, он и приобщился к чемоданам. По крайней мере, по прошествии какого-то времени он почувствовал себя значительно увереннее и, подумав, что терять ему все равно уже нечего, решился-таки подойти к Пирогову. Каково же было его удивление, когда тот, внимательно его осмотрев, сказал: «Нате-ка вам, батенька, письмо вашего Здекауэра. Сберегите его, да когда-нибудь ему и верните. И от меня поклон передайте. Вы нас обоих переживете».

Предсказание великого хирурга сбылось в точности: Менделеев пережил и Пирогова, и Здекауэра.

Дмитрий Иванович и сам занимался предказаниями. Один раз, например, поразмыслив о будущем своего родного города Тобольска, он вдруг, без всякого видимого основания, сказал: «Вот увидите: через сорок лет в Сибири широко расцветет промышленность и культура — в крае и в Тобольске будет лучше. Он должен сыграть большую роль в освоении Севера». Присутствующие при этом только переглянулись, но время подтвердило слова Менделеева. Ровно через сорок лет Тобольск стал крупнейшим центром нефтехимической промышленности и обрел вторую молодость.

За несколько десятков лет до того, как Огюст Пиккар, покоритель стратосферы, впервые построил герметическую гондолу, Менделеев в одной из своих печатных работ, причем безо всяких претензий на научное открытие, просто так, между прочим, выдвинул идею «прикреплять к аэростату герметически закрытый, оплетенный, упругий прибор для помещения наблюдателя, который тогда будет обеспечен сжатым воздухом и может безопасно для себя делать определения и управлять шаром». Кстати, именно по этому принципу — по принципу герметической корзины — был устроен и спускаемый аппарат космического корабля, на котором возвращался на землю Юрий Гагарин.

К сожалению, Дмитрий Иванович делал не одни лишь оптимистические пресказания. В 1905 году, когда правительство России, наученное горьким опытом Японской войны, стало активно предпринимать на международной арене всевозможные мирные усилия, будучи в полной уверенности, что благодаря этим усилиям Россия не будет втянута в новую войну, Дмитрий Иванович заявил, что «несмотря ни на какие мирные наши усилия, впереди России предстоит еще много оборонительных войн». Если бы не его международный авторитет ученого, еще неизвесно, во что бы вылился для него этот прогноз.

Кстати, Менделеев не раз делал и научные предсказания. К примеру, в одной из своих статей, которая называлась «Естественная система элементов и применение ея к указанию свойств неоткрытых еще элементов» и была написана им в 1871 году, он предсказал существование нескольких, тогда еще никому не известных, химических элементов, и в числе их — эка-алюминия (Eka-Aluminium). Причем он не только описал основные свойства эка-алюминия, но и заявил, что этот элемент будет открыт методом спектрального анализа.

Все это полностью подтвердилось: в 1875 году молодой французский естествоиспытатель Лекок де Буабодран, исследуя цинковую обманку с горы Пьерфитт в Пиренеях, спектроскопически обнаружил в ней новый элемент, выделил соли этого элемента и определил некоторые его свойства, после чего тут же направил в адрес Парижской академии наук телеграмму, в которой говорилось буквально следующее:

«Позавчера, 27 августа 1875 года, между двумя и четырьмя часами ночи я, Лекок де Буабодран, обнаружил новый элемент в минерале цинковая обманка из рудника Пьерфитт в Пиренеях».

Как истинный француз, он не задумываясь назвал новый элемент галлием (Gallium) в честь своего отечества — Франции (лат. Gallia). Ему и в голову не пришло как-то связать свою находку со сделанным четырьмя годами ранее предсказанием русского ученого, тем более, что, торопясь заявить об открытии, он в спешке неправильно определил плотность открытого вещества.

Когда новость облетела научный мир, Менделеев, который невесть откуда уже заранее знал, какую плотность должен иметь новый элемент, во всеуслышание заявил, что расчеты француза ошибочны: «Мне наплевать как вы там его назовете. Хоть японием. Дело не в авторстве. Но плотность его должна быть пять и девять десятых!»

Однако Буабодран оказался упрямцем и, не утруждая себе проверкой полученных данных, продолжал настаивать, что открытый им элемент имеет плотность 4,7. В конце концов самые авторитетные ученые, собравшись вместе, уговорили-таки его провести повторные измерения, чтобы только прекратить этот спор, бросавший тень на все научное сообщество. «Да ладно тебе, Петруша! Не упрямься! — убеждали они своего молодого коллегу. — Неужели трудно еще раз измерить?» — «Мне — трудно? Ха! Да мне это — раз плюнуть! — петушился Буабодран, — Но здесь дело принципа! Он что, хочет сказать, что я плотность определять не умею?»

Только из уважения к старшим товарищам он согласился наконец на повторные измерения. И что же выяснилось? Выяснилось, что прав был не он, а Менделеев. Когда же ученые ознакомились и с остальными свойствами вновь открытого вещества, они в один голос сказали: «Да, это действительно эка-аллюминий! Вот ведь как! А мы не верили!»

С тех пор к предсказаниям Менделеева стали относиться куда серьезнее. Тем более, что он, кроме всего прочего, еще и открыл периодический закон, позволивший наглядно представить все многообразие природных элементов в виде упорядоченного множества. До этого в науке царил полный хаос. Хотя, конечно, ученые и предполагали, что множество природных элементов является вполне упорядоченным и представляет собой отнюдь не бесформенную кучу, груду или какое-то хаотическое скопление, а, образно выражаясь, природную коллекцию, в которой каждый элемент занимает свое, строго определенное положение, обусловленное его внешними и внутренними параметрами, однако как его упорядочить, никто не знал.

« Сколько химиков до него пыталось привести в систему все многообразие элементов <…> Сколько людей поставили ради этого на карту свою жизнь. Многие понимали, чувствовали, что должна быть такая система — закон природы, стремились открыть его — и напрасно. Он построил ее один <…> Как ему это удалось? Благодаря чему? » — удивляется автор одной из бесчисленных публикаций о Менделееве. [107]

И действительно, к тому времени ученые уже открыли и, образно выражаясь, «обмерили» 64 элемента (то есть знали их атомные веса и пр.) Оставалось только расположить эти элементы подобающим образом. Но почему-то никак не находилось человека, который сумел бы проникнуть в эту тайну, разгадка которой, казалось, была совсем рядом. К примеру, француз Шанкуртуа искал закономерность, расположив элементы по винтовой нарезке, нанесенной на стоящий цилиндр, а англичанин Ньюлендс пытался найти разгадку с помощью музыки…

Менделеев же поступил проще. Он закупил штук семьдесят пустых визитных карточек и на каждой из них написал с одной стороны название элемента, а с другой — его атомный вес и формулы его важнейших соединений. После этого он уселся за большой квадратный стол и начал по-всякому раскладывать эти карточки. Сначала у него ничего не получалось. Десятки и сотни раз он их раскладывал, перетасовывал и снова раскладывал. При этом, как он потом вспоминал, в его сознании всплывали какие-то новые закономерности, и он с хорошо знакомым ему волнением, предшествующим открытию, продолжал свое занятие. Так он проводил целые часы и дни, запершись в своем кабинете. Благо, к тому времени он уже был женат на Анне Григорьевне, которая сумела создать ему наилучшие условия для творческих занятий.

Легенду о том, что идея периодической таблицы пришла к нему во сне, Менделеев придумал специально для настырных поклонников, не ведающихо том, что такое творческое озарение. На самом же деле его просто осенило. Иными словами, ему сразу и окончательно стало ясно, в каком порядке надо разложить карточки, чтобы каждый элемент занял подобающееему место, согласно законам природы.

Осеняло его и прежде, и потом, причем неоднократно и по разным поводам. Круг его интересов был чрезвычайно обширен. Наибольший интерес вызывало у него, конечно же, внутреннее строение, а кроме того, во-первых, взрывчатые вещества, во-вторых, вопросы народонаселения и в-третьих, все, что связано с организацией народного хозяйства в государственных масштабах, в первую очередь, танспорт и коммуникации. Потому-то он так легко находил общий язык с Сергеем Юльевичем Витте. Последний тоже увлекался транспортом и, следуя советам Менделеева, понастроил в России множество железных дорог, в которых прежде ощущался большой недостаток. А еще задолго до этого, в 1863 году Дмитрий Иванович первым выдвинул идею использования трубопровода при перекачке нефти и нефтепродуктов, объяснил принципы его строительства и представил убедительные аргументы в пользу данного вида транспорта.

В 1894 году он по секрету сообщил Сергею Юльевичу рецепт приготовления сорокоградусной водки, которую российское правительство тут же запатентовало под маркой «Московская особенная». Несколькими годами позднее изобрел новый бездымный порох, но его российское правительство, тогда уже возглавляемое не Витте, а Столыпиным, к сожалению, запатентовать не успело, и рецепт «уплыл» в Америку. Между прочим, Менделеев это предвидел уже заранее и предупреждал, что так нельзя. Но его предостережениям не вняли — и в 1914 году русское военное ведомство вынуждено было закупить у Соединенных Штатов несколько тысяч тонн этого самого пороха, причем сами американцы, получая золото от России, открыто смеялись и не скрывали, что продают ей «менделеевский порох».

Потом он становится ученым хранителем Депо образцовых мер и весов, ведет огромную работу по введению единой метрической системы, лично определяет массу эталона фунта в граммах — с огромной точностью, до шестого знака после нуля, одновременно воюет с бюрократами, «выбивая» средства на реконструкцию и расширение здания.

Рассказывают, что в этой «войне» Дмитрий Иванович однажды применил следующую хитрость. Пользуясь своими связями в руководстве страны, он организовал посещение Палаты мер и весов Его императорским высочеством, а накануне визита велел сотрудникам вытащить из подвалов все находившиеся там ящики, сундуки и коробки с ненужными приборами, сам же тем временем ненадолго отлучился и вскоре бог весть откуда привез в Палату несчетное множество чемоданов!

Все это разместили прямо в коридорах, чтобы создать впечатление тесноты. По свидетельству одной из сотрудниц Палаты мер и весов, Дмитрий Иванович лично руководил этой «операцией». «Под ноги, под ноги! — кричал он. — Чтобы переступать надо было! Ведь не поймут, что тесно, надо, чтобы спотыкались, тогда только поймут!»

Этим остроумным способом он добился чего хотел. Деньги на реконструкцию ему были выделены в нужном количестве.

Вот такой он был выдумщик! Увлекающийся и азартный, но вместе с тем настойчивый и постоянный в своих увлечениях.

Другой бы на его месте возомнил себя чуть ли не богом, а он никогда не считал себя умнее других и продолжал усердно работать, как скромный труженик, на благо своей отчизны.

 

Книга XIV. (1-я Истины)

1. Вот уже двое суток Дмитрий Васильевич Стяжаев не вставал со своего дивана. Он лежал одетый, навзничь, скрестив руки на груди, и смотрел в потолок.

Вокруг него бурлила жизнь. От многочисленных соседей по комнате с одной стороны его отделяла продырявленная фанерная перегородка, с другой — тонкие стенки Последнего Чемодана. Но Дмитрию Васильевичу не было дела ни до тех, ни до других. Он не ходил на работу, не умывался, не принимал пищи и не отвечал на телефонные звонки. И когда молодая Луна, заглядывая вечером к нему в окно, подбадривала его своим извечным «Ничего!», он тоже ничего не отвечал.

Конечно, он не собирался умирать. Он просто пока еще не знал, чем будет жить дальше.

Однако по прошествии двух суток он неожиданно почувствовал голод и сказал себе: «Ну, ладно. До утра еще полежу, а утром, если опять позвонит Виолетта, надо будет взять трубку. Все-таки нехорошо… И не мешало бы сходить за хлебом».

2. Из-под дивана послышались торопливые дробные шажки, а немного погодя знакомый голос проговорил с укоризной:

— Ну куда это годится? Все крючки расстегнуты!

Дмитрий Васильевич повернулся на бок.

Вскоре показался Чемодаса. Он не переставал ворчать.

— Ну как так можно! Ведь говорится: любишь кататься — люби и саночки возить.

И Дмитрий Васильевич подумал, что Чемодаса — пожалуй, единственный с кем бы он не отказался сейчас поговорить.

— Если не ошибаюсь, последний ездил Упендра, — отозвался он.

— Кому ж еще! Явно его почерк. Представляешь, от самой стенки пешком иду. Привет!

Чемодаса не только шел пешком, но и, преодолевая сопротивление до предела натянутой резинки, тащил на себе тележку бескатушечного автомобиля.

Всего два шага оставалось ему пройти, чтобы застегнуть крючок, как вдруг тележка вырвалась у него из рук и в мгновение ока скрылась под диваном. Чемодаса чертыхнулся и побежал за ней. Через минуту он снова оказался в поле зрения с тележкой на плечах.

3. — Ты, я вижу, тоже разочаровался в Упендре? — спросил Дмитрий Васильевич.

— Что? Разочаровался? — рассеянно переспросил Чемодаса.

Он как раз выполнял самую трудную часть своей задачи. Наконец ему удалось благополучно вернуть автомобиль в рабочее положение. Чемодаса расправил плечи и засмеялся.

— Разочаровался, говоришь? Да нет. Разочаровался — это не совсем даже то слово. Разочаровался-то я в нем давно, да и не я один. У нас даже малые дети еще когда его раскусили! А ты, я слышал, умудрился-таки попасться на его удочку?

— Да, — признался Дмитрий Васильевич. Его не обижал насмешливый тон Чемодасы. Уж очень хотелось поговорить. — Представляешь, все, что он мне рассказывал о Луне, оказалось неправдой, от слова до слова.

— Кому ты это рассказываешь! — засмеялся Чемодаса. — Мне, если хочешь знать, его обман был виден с первой же минуты.

Он взвалил себе на плечи очередную тележку. Вообще-то, он пришел сюда вовсе не затем, чтобы налаживать работу транспорта, но такова уж была его натура: не мог он равнодушно смотреть на безобразие.

— Кто бы мог подумать! — сказал Дмитрий Васильевич. — Нет! У меня в голове все это не укладывается.

— Просто ты его еще не изучил, — откликнулся Чемодаса. — Вот я изучил, так уж ничему не удивляюсь. А первое время тоже не укладывалось.

— И что самое ужасное, — продолжал Стяжаев, — теперь я уже не знаю, какую же на самом деле форму имеют планеты. Теперь я во всем должен сомневатья, даже в законах природы.

— Это почему же? Мне кажется, уж в чем-чем, а в законах можно не сомневаться.

— Но понимаешь, еще совсем недавно я был твердо убежден, что, например, каждая звезда представляет собой огненный чемодан величиной с дом, или даже еще крупнее, а когда встречаются какие-нибудь две звезды, то большая из них открывается и вбирает в себя меньшую. И таким образом возникают планеты. Но если все это — только досужий вымысел чемоданного жителя, то значит и сами законы, в силу которых это происходит, неверны! Чему же тогда верить? Ведь если так, то не исключено, что и все его книги — это сплошная ложь!

— Чьи книги? — переспросил Упендра. Он был занят делом и не успевал следить за мыслью Стяжаева.

— Я говорю о книгах Упендры.

— А, ты все о нем.

Чемодаса пристегнул последнюю тележку.

— Ну, ты, Стас, меня просто удивляешь, честное слово. Вроде неглупый человек, а так доверчиво рассуждаешь. Тоже мне, нашел писателя! Он ведь жизни не знает! Вот, хоть бы взять автомобили. Покатался и бросил. Разве такой может быть писателем? Да если хочешь знать, все его сюжеты заимствованы из телевизора. Начнет смотреть какую-нибудь передачу, еще и до конца не досмотрит, а уже начинает то же самое сочинять. Да и это только так говорится, что сочинять, а на самом-то деле просто пересказывает слово в слово. Что видит, то и рассказывает.

— Неужели?

— Не веришь — пойди послушай. И пересказать-то толком не умеет, все переиначит, с трудом узнаешь.

4. «Как давно я не смотрел телевизор!» — подумал Стяжаев.

— Ну, как вы хоть там живете? Как Марина? — спросил он.

— Соседка? Да ничего хорошего, — резко помрачнев, сказал Чемодаса. — В общем, спелись они с Упендрой. Ты же его знаешь, он кого угодно под свою дудку плясать заставит.

— Что же он ее заставляет делать?

— Да ничего! Ровным счетом ничего. Ни помощи от нее теперь, ни поддержки. По магазинам ходить отказалась, убирать не хочет. Бьюсь один, как рыба об лед. На деньги, что я ей выдал, купила себе платье. Обещала с зарплаты отдать.

— Платье? — заинтересовался Коллекционер.

— Да. Представляешь, все на кнопках сверху донизу, и пояс с желтой пряжкой. Полная безвкусица!

— Ты думаешь, это Упендра ей пососветовал его купить?

— Посоветовал или нет, не знаю, а только, по-твоему, зачем это ей вдруг новое платье понадобилось?

— Зачем же?

— Чтоб перед ним щеголять, разве не понятно? Мне-то ее наряды даром не нужны. Он ее совсем с ума свел. Мелет всякую чушь, а она ему в рот заглядывает. Смотреть противно! Другие для нее уже не существуют.

— Кто бы мог подумать! — Стяжаев сел на диване и опустил ноги на пол.

— Представь себе. Веришь ли, — продолжал Чемодаса, — держусь из последних сил. Инструментарий износился, материалы на исходе. Еще день-два, и работать нечем будет. А им все нипочем. С утра до вечера — болтовня и телевизор, а с вечера до утра — дым коромыслом. Ведь вся его прежняя компания за ним потянулась, да еще и новые пристали.

— Знаю. Мне слышно.

— Беруши не помогают! Бывает, до того расшумятся, что приходится пальцами уши затыкать. А много ли так наработаешь?

— Да, тебе не позавидуешь, — сказал Дмитрий Васильевич.

— Что ты! Иной раз вспомню, как мы здесь жили, так даже плакать хочется.

— А ты возвращайся, — неожиданно для самого себя предложил Стяжаев.

— Ты серьезно?

— Вполне.

Чемодаса чуть не бросился к нему на шею.

— Ты знаешь, я ведь уже и сам об этом думал, — признался он. — У меня даже идеи появились, как здесь все переустроить. Не хочу заранее распространяться, сам увидишь. Через двое суток ты эту комнату не узнаешь! Решено. Сегодня же перевожу оттуда все, что только можно, и начинаем обживаться. Бог с ними, с обедами да с ужинами, покой дороже.

5. Он уже занес было ногу в тележку автомобиля, как вдруг вспомнил о главной цели своего визита.

— Да, еще хотел у тебя спросить…

— О чем?

Разговор предстоял деликатный, и Чемодаса не знал, как начать. «Ладно, спрошу напрямую», — решил он.

— Говорят, ты открывал Чемоданы?

Как он и ожидал, у Коллекционера сразу испортилось настроение.

— Ну, открывал.

— И что там?

Стяжаев странно посмотрел на него.

— А ты не знаешь?

— В общем-то знаю, но…

— Ах, тебя интересуют подробности? — Коллекционер был возмущен до глубины души. — Тогда на вот, почитай. Здесь все написано.

Он схватил со стола какой-то журнал, раскрытый на середине и швырнул его на пол перед Чемодасой.

— Читай отсюда.

6. Чемодаса взошел на страницу и прочел:

— «Наши читатели спрашивают, как бороться с чемоданными жителями». Где ты это взял?

— Там, где и следовало, в Обществе Собирателей Чемоданов. Мне бы нужно было взять это заранее. Я считал себя умнее других, и вот, оказался в дураках. Сам виноват.

— Так ты состоишь в ВОСЧ?

— Да, я вступил туда позавчера. Надо мной смеялись, не хотели принимать, требовали показать чемоданы. Один-то у меня остался, — он указал на сиротливо приютившийся в углу за дверью чемоданчик в полотняном чехольчике. — Но они сказали, что этого мало, нужно по крайней мере два, иначе это не коллекция. Пришлось изворачиваться. Я сказал, что у меня дома еще есть чемоданы, но они в данный момент нетранспортабельны. Тогда они спросили, может ли это кто-нибудь подтвердить. Спасибо, старик согласился дать письменное подтверждение, что видел у меня чемоданы.

— Надо же! — удивился Чемодаса. — Как благородно с его стороны!

Коллекционер зажмурился и глухо простонал, вспомнив о том позоре, который ему пришлось пережить.

— Сколько унижений! — проговорил он сквозь стиснутые зубы.

Но ему, по-видимому, хотелось еще раз упиться своим горем. Поэтому он приказал Чемодасе:

— Читай. Читай вслух.

7. — «Итак, первое, что должен знать собиратель чемоданов, — прочел Чемодаса. — После того, как чемоданные жители завелись в ваших чемоданах, бороться с ними уже нельзя, так как это противоречит известным решениям Совета Европы и Совета Безопасности ООН, которые, к сожалению, уже ратифицированы нашим парламентом и приобрели законодательную силу. Правда, еще остались страны, которые пока не присоединились к этим постановлениям. Однако любые попытки вывезти чемоданы в одну из этих стран обречены на неудачу, поскольку, несмотря на все усилия нашей фракции, большинство Государственной думы все-таки проголосовало за пресловутый новый закон «О вывозе и ввозе культурных ценностей», согласно которому чемоданы теперь не только отнесены к культурным ценностям, но и включены в Государственный свод особо ценных объектов культурного наследия Российской Федерации. Учитывая то давление, которое оказывают на нашу организацию враждебно настроенные средства массовой информации, мы призываем всех коллекционеров проявлять гражданскую лояльность и избегать противоправных действий. Сейчас наша главная тактическая задача состоит в том, чтобы развеять миф, усиленно распространяемый нашими противниками. Это — всего лишь требование политического момента»… Да это же фашисты! Как тебя угораздило туда вступить? — с возмущением сказал Чемодаса.

Стяжаев смутился.

— Это меня ни к чему не обязывает. При желании я всегда могу оттуда выйти.

— Смотри, как бы не оказалось поздно. Ладно, что там они дальше пишут? Это даже интересно. Так… «Однако предотвратить появление чемоданных жителей способен каждый грамотный и аккуратный коллекционер». Слова «грамотный» и «аккуратный» подчеркнуты красным. Это ты подчеркнул?

— Нет. Наверное, они. Чтобы больнее меня уколоть. Читай.

— «… Для этого надо всего лишь помнить и соблюдать тридцать шесть несложных правил. Правило первое, или правило «rolling stone» . Как говорит старинная английская пословица, на вертящемся камне мох не растет. Поэтому никогда не держите свои чемоданы подолгу закрытыми. Не ленитесь открывать их ежедневно. А еще лучше делать это дважды в день, утром и вечером. Если по какой-либо причине вы не можете осуществлять эту процедуру собственноручно, вмените ее в обязанноть лицу, которому вы всецело доверяете, например, проверенному другу или члену семьи. Лучше, если это лицо само не является собирателем чемоданов…»

— А у меня, как ни стыдно в этом признаваться, никого подходящего и нет, — сказал Коллекционер. — Совсем никого.

— Ну, это ты уж слишком! — обиделся Чемодаса, — Зачем обвинять всех подряд? Одно дело — Упендра, а совсем другое, скажем, я. Мне-то ты можешь во всем доверять. Я тебя, кажется, еще ни разу ни в чем не подвел.

— Теперь об этом поздно рассуждать. Читай дальше.

— «Правило второе: Доверяй, но проверяй . Приобретая новый чемодан, требуйте от его прежнего владельца справку об отсутствии в нем чемоданных жителей, заверенную нашей печатью и личной подписью Председателя или Ответственного секретаря регионального отделения Всероссийского Общества Собирателей Чемоданов. Некоторые горе-коллекционеры полагают, что достаточно самому заглянуть в чемодан и убедиться, что он пуст. Они-то в большинстве случаев и становятся виновниками распространения чемоданных жителей. Чемодан может выглядеть совершенно пустым, в то время как за его подкладкой и в иных незаметных местах в большом количестве скрываются чемоданные жители…» — Верно, так бывает, — согласился Чемодаса. — «… Поэтому не стоит полагаться на собственные органы чувств. Только квалифицированный специалист может дать правильное заключение о состоянии чемодана. Такому специалисту вы можете смело доверять, в то время как суждения прочих, чаще всего некомпетентных субъектов, включая вас самих, требуют тщательной проверки.

Правило третье, или правило Троянского коня . Никогда не принимайте подарков от малознакомых лиц…»

— Что я и сделал! — в полном отчаянии воскликнул Коллекционер.

— Не терзай себя. Ты же не знал. Лучше слушай, что пишут дальше. Так… Ага, вот: «Особенно остерегайтесь чемоданов с двойным дном.

8. Правило четвертое, или правило карантина . Если какой-то чемодан внушает вам сомнение, лучше содержать его отдельно от остальных. Такой чемодан не следует не только помещать в коллекцию, но даже оставлять в непосредственной близости от нее. Чемоданные жители, какправило, избегают открытого простанства. В то же время, с помощью своих приспособлений, они легко преодолевают стенки стоящих вплотную друг к другу чемоданов, после чего так искусно заделывают ходы, что их невозможно обнаружить невооруженным глазом…» — И откуда только знают! — невольно восхитился Чемодаса. — Да не убивайся ты так! Я больше не стану читать, раз это на тебя так действует. Лучше расскажи мне, как там вообще.

— Что вообще?

— Ну, вообще жизнь. Как там?

— Не знаю, — сказал Коллеционер. — Мне трудно судить.

— Но тебе-то самому понравилось? — допытывался Чемодаса.

— Нет. Мне не понравилось, — честно ответил Коллекционер.

— Странно. Это, наверное, с первого раза.

— Я много раз заглядывал. Никак не мог поверить! Все надеялся: может, показалось. И каждый раз убеждался.

Он обхватил голову руками и замычал, словно у него болели зубы.

— Все-таки странно, что тебе там не понравилось, — смущенно сказал Чемодаса.

— Да что там может нравиться! Грязь, плесень, все покрыто какой-то слизью, клей разбух. Запах — как из канализации! Меня чуть не стошнило.

— Неужели? Кто бы мог подумать! — растерянно проговорил Чемодаса. — А раньше, если бы ты знал, как там было замечательно! Если бы ты только знал!

— Я-то знал.

Они замолчали, погрузившись каждый в свои воспоминания.

— А что говорят? — спросил Чемодаса.

— Кто говорит?

— Ну, там, в Чемоданах. Как они? Ты с ними разговаривал?

— Я даже кричал. Но на меня и внимания не обратили.

— Ну да, конечно. Все на работе, логосы поснимали.

— Да никто там не работает! И все как один в логосах.

— Чем же они заняты? — изумился Чемодаса.

— Не знаю. Толпятся под навесом, по очереди что-то проповедуют, кричат, ссорятся. Только что не дерутся. Я, сколько ни прислушивался, так ничего и не смог понять. Но ясно, что дела там идут неважно.

9. Слова Коллекционера ошеломили Чемодасу. Он просто не верил своим ушам.

— Что же это такое? Сколько я себя помню, у нас никогда никаких проблем с канализацией не было. Даже загадка такая была, про канализацию: «Не успеешь позвонить, а уже бегут чинить». И вправду, бывало, чуть какая поломка или засор — только подумаешь, что надо бы позвонить, глядь — а уже ремонт полным ходом. И так было не только с канализацией. Во всем был порядок: и в транспорте, и электроснабжении, не говоря уж о медицине и образовании. Причем все — абсолютно бесплатно. А уж какое было лифтовое хозяйство! Потому никогда и не ссорились — не было причин. А тем более чтобы драться! Если кого и ругали, так только одного Упендру, и то по заслугам.

— Ну, я не знаю, какие у него там были заслуги. Я рассказываю то, что видел.

— Честное слово, я ничего не понимаю! — чуть не плача сказал Чемодаса. — Но ты, по-крайней мере, веришь, что у нас не всегда так было?

Коллекционер пожал плечами.

— Какая разница, верю я или нет? Мне от этого не легче.

10. Что же произошло? Чемодаса сосредоточился, силясь собрать воедино все, что услышал от Коллекционера и о чем смутно догадывался сам. Как и всякий раз, когда он думал о чем-то вредном или неприятном, навязчивый образ Упендры неотступно маячил перед его мысленным взором. Он отчетливо вспомнил, какую неблаговидную роль сыграл Упендра при крушении стола, затем припомнил все ужасные подобности той катастрофы — и причина чемоданных бедствий обозначилась со всей ясностью.

— Я понял. Все дело в воде. Я тогда еще удивлялся, куда так быстро ушла вода? Неужели вниз, к соседу? А теперь я понял. Она ушла в Чемоданы.

Коллекционер фыркнул.

— Как могла вода попасть в чемоданы? Я сам убирал и хорошо помню: вокруг чемоданов было сухо. Вода не прошла за стену.

— Это только так кажется, — уверенно сказал Чемодаса. — Всех свойств воды мы знать не можем. Это же стихия, она непредсказуема. А он, между прочим, знал! И не предупредил, наоборот, еще и юродствовал. Я-то думал: что это он мелет, не иначе, как совсем свихнулся, а оказывается, вот оно что!.. Да-а… Положение у них там незавидное. Знаешь, чего мне сейчас захотелось больше всего на свете?

— Чего?

— Подойти к Упендре, посмотреть ему прямо в глаза и спросить, что он обо всем этом думает.

— Мне тоже! — сказал Коллекционер.

— Так в чем же дело? Пойдем и спросим. А я заодно соберу все для переезда.

11. Стяжаев задумался. Предложение было неожиданным. «А почему бы и вправду не сходить? — подумал он, — В конце концов, это меня ни к чему не обязывает. Заодно и поем, за хлебом идти не придется».

— Пожалуй, ты прав, — сказал он. — Почему бы нам не сходить? Это нас ни к чему не обяжет, мы ведь все равно остаемся при своем мнении.

— Разумеется, — отозвался из-под стола Чемодаса.

— Правда, я как раз собрался в магазин за хлебом…

— Зачем идти в магазин? У нас хлеба навалом, возьмешь сколько твоей душе будет угодно. Заодно и поужинаешь.

— А ты?

— Я-то само собой. Мне и после переезда придется там ужинать. Отказаться нельзя, для соседки это смертельная обида.

— Я знаю.

Дмитрий Васильевич встал с дивана. В первый момент у него от долгого лежания закружилась голова, но скоро все прошло. Он привел в порядок костюм, поправил волосы.

— Ты иди, а я подъеду позже, — сказал Чемодаса. — Приберусь немного на складе.

— Хорошо.

Дмитрий Васильевич прошел через прихожую и постучал в дверь соседней комнаты.

— Войдите! — послышалось оттуда, и он вошел.

 

Книга XV. (2-я Истины)

1. В соседней комнате было чисто и уютно. Горела яркая люстра. По телевизору шла передача «В мире животных». Пахло чем-то сдобным, и тараканы уже собирались к ужину, но хозяйка не спешила накрывать на стол.

— Молодец что зашел! — обрадовался Упендра. — Сейчас закончим статью, и будем ужинать. Мы как раз только что о тебе говорили. Знакомься, это Марина, моя новая соседка. А это — он обратился к бывшей жене Стяжаева, — то самый мой друг, о котором я тебе говорил.

Марина обернулась и рассеянно кивнула Стяжаеву. Она сидела за столом, перед ней лежал большой лист бумаги, по которому прохаживался Упендра.

— Да ты садись! — засмеялся Упендра, — Ну до чего застенчивый человек! Пока ему не предложат, ни за что сам не сядет. Надеюсь, у тебя найдется несколько минут?

— Я не спешу, — ответил Дмитрий Васильевич.

— Тогда располагайся поудобнее. Мы вот-вот освободимся. Я должен срочно закончить статью. Чтобы успела попасть в вечерний выпуск.

2. — Ты решил написать статью? — удивился Стяжаев.

— Да, в защиту животных. Это сейчас актуально. Скажи, ты когда-нибудь был в зоопарке?

— Был. С мамой.

— Так что же ты молчал? Я и представить себе не мог, что животные в такой степени нуждаются в защите!

Дмитрий Васильевич пожал плечами. Он полагал, что наверняка есть люди, которые этим специально занимаются, и всецело им доверял, хотя и не знал их лично.

— Чему ты удивляешься? — сказал Упендра. — Ты, наверное, думаешь, что животным спаведливость не нужна? Что они не способны даже помыслить о лучшей доле и готовы всю жизнь влачить скотское существование?

Стяжаев поймал на себе испытующий взгляд соседки. «А Чемодаса прав. Они спелись», — подумал он и сказал с вызовом:

— Честно говоря, я об этом вообще не думаю.

Марина осуждающе поджала губы.

— Не удивляйся, — сказал ей Упендра. — Было бы очень странно, если бы рядовой гражданин, наслаждаясь всей полнотой своих прав, еще и думал о других. На это способны немногие.

— Да! — сказала она, глядя на Упендру глазами, полными восхищения.

— Будь добра, подскажи, на чем мы остановились, — попросил Упендра.

3. — Ты пишешь, что животным тоже нужна справедливость.

— Вот именно! Если они не высказываются в защиту справедливости, это еще не значит, что у них нет глаз, и они не видят, что творится вокруг. Взять хотя бы слона, — Упендра обратился к Стяжаеву. — Вот скажи, ты думаешь, ему не обидно?

— А что? — удивился Стяжаев

— Как что? Поставь себя на его место. Ты работаешь не приседая, день и ночь на ногах. Со всеми приветлив, общителен, практически один обеспечиваешь всю выручку зоопарка, на тебе, можно сказать, все держится. А рядом с тобой, буквально через стенку, пристроился какой-нибудь гад, злобное ничтожество, циничный паразит, который даже не считает нужным скрывать свое презрение к окружающим. Развел вокруг себя грязь, разлегся в своей лохани, только к ужину и выползает. Посетители от него шарахаются, дети плачут, взрослые откровенно плюют, никто понять не может, за что только его держат! И при всем при этом вы с ним уравнены в правах и питаетесь из общего котла. Скажи, положа руку на сердце, что бы ты чувствовал?

— Даже не знаю. Мне трудно представить.

— Вот видишь, — сказал Упендра Марине. — А ты сомневалась, — хотя, глядя на нее, трудно было допустить, что она способна сомневаться в Упендре. — Люди все могут понять, надо только уметь им разъяснить. Для этого и существует пресса. Итак, на чем мы остановились?

— На том, что животным нужна справедливость.

— Правильно. И не меньше, чем всем остальным. Теперь пиши с красной строки: «ПРЕДЛАГАЮ!». Пиши крупно и поставь восклицательный знак. Написала?

— Да.

— Теперь снова с красной строки: «ПРЕДЛАГАЮ…»

— «Предлагаю» уже есть, — деликатно напомнила она.

— Я помню. И все-таки, если тебе не жаль бумаги, напиши еще раз, чтобы людям было понятно, что я не только на словах ратую за права животных, но и предлагаю конкретное решение. Итак, «ПРЕДЛАГАЮ КОНКРЕТНОЕ РЕШЕНИЕ» . Слово «конкретное» подчеркни двумя чертами, а «предлагаю» — одной.

Марина принялась выполнять его указания.

— Ты, конечно, уже понял, в чем состоит мое предложение? — спросил Упендра.

— Пока нет, — честно признался Стяжаев.

— Тогда я тебе объясню. Между прочим, это было бы справедливо и по отношению к посетителям. Может быть, кто-то вообще не желает смотреть на животных, пришел просто подышать свежим воздухом, а его вынуждают платить за вход. Поэтому, я считаю, меня многие поддержат.

— А, ты хочешь сделать вход бесплатным? — догадался Стяжаев.

— Совершенно верно. А кассы установить возле каждой клетки. Чтобы брать плату за осмотр каждого отдельно взятого животного. Тогда сразу будет видно, кто чего стоит… Ты уже подчеркнула?

— Да.

— Тогда пиши дальше. «ПРЕДЛАГАЮ ВОССТАНОВИТЬ СПРАВЕДЛИВОСТЬ».

— С красной строки?

— Разумеется. И слово «справедливость» как-нибудь выдели.

— Может, подчеркнуть?

— Не стоит, у нас уже многое подчеркнуто. Напиши красными чернилами, а еще лучше — возьми в рамочку, ведь это — ключевое слово. В общем, сама подумай, ты не хуже меня разбираешься.

4. — Понятно, — сказал Стяжаев. — Ты предлагаешь распределить корм пропорционально выручке каждого животного. Остроумно, ничего не скажешь!

— Я рад, что ты, наконец, догадался, но это далеко не все. Не стоило бы разворачивать целую кампанию в прессе только ради того, чтобы лишний раз поговорить о еде и блеснуть остроумием. Я, конечно, и сам не прочь повеселиться и вкусно поесть, но существуют и высшие ценности.

— Например?

— Например, свобода. Я считаю, что тем, кто полностью окупил расходы по своему содержанию, плюс налоги, плюс муниципальные сборы, плюс взносы в Пенсионный фонд, плюс небольшой процент в фонд зоопарка, нужно дать полную свободу.

— Ты так думаешь?

— Только так. Иначе мы просто не имеем права заводить разговор о справедливости.

— Хорошо. Но тогда в скором времени в зоопарке останутся только худшие.

— Ничего подобного! Я не собираюсь из милости кормить бездельников и уродов!.. Так. Ты уже освободилась?

— Да, — сказала Марина.

— Тогда пиши: «А КОТОРЫЕ СЕБЯ НЕ ОКУПАЮТ, ТЕХ ГНАТЬ!», восклицательный знак, и слово «гнать» подчеркни жирно, черным фломастером. Чтобы не думали, что я шучу. Да, только так! Гнать в три шеи, и никаких поблажек!

Марина взялась за дело, а Стяжаев задумался.

— Нет, — сказал он наконец. — Так нельзя. Сам подумай, к чему это приведет: животные без всякого надзора будут бродить по улицам, озлобяться, начнут приставать к людям, кусаться…

— Так что же, мы, по-твоему, управы на них не найдем? — решительно сказал Упендра. — Пиши: «А КОТОРЫЕ БУДУТ КУСАТЬСЯ, ТЕХ ЗАДЕРЖИВАТЬ — И ЗА РЕШЕТКУ!!!» Три восклицательных знака, и все подчеркнуть… Написала? Теперь прочти все с самого начала. Посмотрим, что получилось.

5. Марина откашлялась и громко прочла заголовок статьи:

— «В ЗАЩИТУ ЖИВОТНЫХ».

— Надо же! — восхитился Упендра. — Я уже и сам успел забыть, как называлась моя статья, а у нее записано! Отлично! Читай дальше.

— «ЖИВОТНЫМ ТОЖЕ НУЖНА СПРАВЕДЛИВОСТЬ»,  — громко продекламировала Марина.

— Ты слышишь? Это же буквально мои слова! — вокликнул Упендра, — Я даже помню, как я это говорил. — Ну, дальше.

— «ПРЕДЛАГАЮ»,  — прочла Марина.

— Точно! Ну, слово в слово! Ты просто молодчина.

— «ПРЕДЛАГАЮ КОНКРЕТНОЕ РЕШЕНИЕ!»

— Правильно. Давно пора предложить что-то конкретное. Мир устал от общих фраз. И не удивительно, что все философствуют, а никто никого не слушает. Просто потеряли надежду услышать что-нибудь дельное. Я по себе знаю. Бывает, начнешь смотреть какую-нибудь передачу с интригующей заставкой, а после двух-трех кадров уже с трудом заставляешь себя следить, потому что знаешь заранее, что будет дальше.

Между тем передача «В мире животных» уже кончилась, и теперь по телевизору показывали состязания по гребле на байдарках и каноэ.

6. Когда соседка дочитала статью до конца, Упендра на минуту задумался, а потом сказал:

— Между прочим, у меня появилась одна философская мысль, и кстати, ее тоже не мешало бы изложить в письменном виде и отправить в специальный журнал.

— Может, в «Вопросы философии»? — подсказала Марина.

— Совершенно верно, именно туда, — сказал Упендра. — Так что это тоже надо будет записать.

— О чем же твоя мысль? — поинтересовался Стяжаев.

— Эта мысль о том, что любая идея, если ее как следует развить, в конце концов переходит в свою противоположность. Отсюда вывод: если хочешь добиться какого-то позитивного результата, ничего не доводи до конца. В каждом деле надо вовремя остановиться.

— А что делать дальше со статьей о животных? — спросила Марина.

— Отмерь ровно половину, а лучше две трети или около того, и поставь точку, а остальное зачеркни.

Марина принялась усердно отсчитывать буквы, а Стяжаев сказал:

— Боюсь, из того, что останется, читатели мало что поймут.

— Почему? — возразил Упендра. — Ведь ты же понял, а они, надеюсь, не глупее тебя.

— Я пользовался твоими пояснениями, а у них такой возможности не будет.

— Спасибо за идею! Мы им такую возможность предоставим. Марина! Будь добра, когда зачеркнешь все лишнее, поставь внизу наш адрес и номер телефона. И хватит об этом! Пора ужинать. А то скоро пойдут звонки, и мне уже будет не до еды.

7. За ужином Дмитрий Васильевич спросил:

— Кстати, как продвигается твоя книга?

— Какая книга? Куда продвигается? — переспросил с набитым ртом Упендра. — Ах, книга! Ты ведь еще ничего не знаешь. С книгой покончено.

— Как! Ты ее уже дописал?

— Да нет. Я решил вообще больше ничего не писать, кроме хлестких статей на самые острые темы. Вместо писанины лучше буду ставить фильмы.

— Фильмы?!

— Да. В наше время книг уже практически никто не пишет, а главное — не читает. Все переходят на режиссуру. И это разумно. Сам подумай: ну что такое книга? Кто ее прочтет? В лучшем случае, какие-нибудь два-три умника. А фильм может посмотреть каждый, у кого есть телевизор. И потом, в книге всего не передашь. Взять хотя бы музыку. Ведь я, когда сочиняю, всегда представляю себе какую-нибудь мелодию. Например, в моем «Чемодане», в самом конце, когда главный герой уплывает на лодке…

— А разве он не уезжает на поезде? — осторожно напонила Марина.

— Нет, я уже изменил конец. Согласись, уезжать из чемодана на поезде — это, мягко говоря, надуманно.

Марина засмеялась.

Стяжаев почувствовал, как подступает злость, но решил пока промолчать.

— Закройте глаза и представьте такую картину, — сказал Упендра. — Низкие своды чемоданов, едва уловимое колыхание воды, медленно удаляющаяся лодка, а в лодке — он, одинокий странник. И в это время с экрана звучит примерно такая музыка.

Он привязал гармошку и тихонько наиграл отрывок из своей любимой мелодии.

— Ты не поверишь, — сказал он, обращаясь к Дмитрию Васильевичу, — но я сам чуть не заплакал, когда сочинял этот эпизод. И даже она, — он указал на Марину, — чуть не заплакала вместе со мной.

8. «Пора наконец напомнить ему, кто он такой!» — подумал Стяжаев и со злорадтвом сказал:

— Между прочим, пока ты здесь проливал слезы о своем вымышленном герое, твоим соотечетвенникам — чемоданным жителям и в самом деле было не до смеха.

И он без прикрас рассказал обо всем, что видел в Чемоданах.

Упендра внимательно его выслушал и сказал:

— Не пойму, что же там все-таки стряслось, — сказал Упендра. — Из того, что ты рассказываешь, пока ничего не ясно.

— Очевидно, дело в наводнении, — многозначительно сказал Коллекционер. — Когда Чемоданы залило водой, жизнь там резко ухудшилась. Естественно, это породило панику и общую растерянность.

— Ну что ж, — сказал Упендра. — Если ты ничего не преувеличиваешь, то думаю, им сейчас, как никому другому, нужно посмотреть мой фильм.

«Ну, уж это слишком! — мысленно возмутился Стяжаев, — Для него и впрямь не существует ничего святого!»

Не будь рядом Марины, он вы высказался иначе, но в ее присутствии позволил себе только спросить:

— Зачем это им смотреть твой фильм? Что-то я не понял.

— Затем, что мой фильм как раз учит тому, как надо поступать в таких случаях.

— Как же надо поступать?

— Так, как поступил мой герой. Смываться из этих чемоданов, пока не поздно.

— Что за глупости! — не выдержал Стяжаев. — Ты прекрасно знаешь, что чемоданные жители не живут вне чемоданов.

— Но ведь я пока не умер.

— Ты — редкое исключение, — сказал Стяжаев, и Марина, не заметив сарказма, впервые взглянула на него с одобрением. — К тому же я не собираюсь селить у себя столько народу. Одно дело — лунные жители, а другое… — он остановился, подбирая нужное слово.

— Ну, конечно! Одно дело — небесные чемоданы, а другое — наши, земные, — иронически заметил Упендра. — Впрочем, насчет чемоданных жителей я с тобой и не спорю, здесь и без них тесновато. Довольно с нас одного Чемодасы. Просто хочу сказать, что, будь я на их месте, я подыскал бы себе другой чемодан, посуше. Только и всего.

«Что за вздор! — подумал Стяжаев. — Только что осуждал общие фразы, а сам только и делает, что говорит ни о чем. Чемодаса прав».

— Пожалуй, я пойду, — сказал он. — Уже поздно, а мне завтра на работу.

— Жаль, а то бы еще посидели, — как ни в чем не бывало отозвался Упендра.

Соседка же улыбнулась бесцветной улыбкой и начала убирать со стола, даже из вежливости не попытавшись удержать своего бывшего мужа.

В отместку за это он, как бы по рассеянности, с ней не попрощался и не сказал «спасибо» за ужин.

Впрочем, она ничего не заметила.

 

Книга XVI. (3-я Истины)

1. Проходя через прихожую, Стяжаев подумал: «Надо завести будильник, не на семь, а на полседьмого. Встану пораньше, приведу себя в порядок — и на работу. А что если купить цветов для Виолетты Юрьевны? Как-никак, работала за двоих. И беспокоилась» — о беспокойстве говорили телефонные звонки. Кто еще мог ему звонить, кроме Виолетты Юрьевны, да так часто? — «Интересно, что она на это скажет?..»

2. Тут он вспомнил, что у него теперь живет Чемодаса. «И какого же я свалял дурака! Зачем было пускать его обратно? Значит, опять не будет никакой личной жизни. Надо было заранее заделать эту дырку. Наглухо. Ушел так ушел. За кого он меня принимает? Думает, стоит ему для вида покритиковать Упендру, и я, как дурак, сразу все прощу? Как будто он лучше! Еще неизвестно, кто хуже, от кого больше вреда. Нет, пора с этим кончать. Вот сейчас войду, и сразу ему скажу: «Ты знаешь, боюсь, что пока не получится. Ко мне неожиданно приезжают гости, я не могу»… А собственно говоря, почему я должен врать? Почему не сказать прямо: «Извини, но я не хочу, чтобы ты у меня жил», — причем безо всяких объяснений. «Не хочу» — и все. Он, конечно, обидится, ну и пусть, это даже хорошо. И я же не на улицу его выгоняю. Пускай живет у Марины. Он сам так решил. Она не против, и, в конце концов, у нее комната больше. Мало ли, что ему не нравится! И ведь есть еще Чемоданы, на худой конец, можно и туда вернуться. Живут же там. Чем он лучше других? Получается, что у него — два запасных варианта. А у меня ни одного! И я же еще собираюсь с ним церемониться!»

3. Он решительно открыл дверь, и в первый момент почувствовал сильное облегчение, потому что не увидел Чемодасу сразу, как ожидал. Это позволяло хоть ненадолго отложить неприятный разговор, с тем чтобы лучше продумать аргументы. В следующий же момент радость сменилась другим, менее приятным ощущением. Это было смутное, но безошибочное предчувствие каких-то новых перемен, по своим масштабам далеко превосходящих все происшедшее до сих пор.

За время отсутствия Дмитрия Васильевича — а уходил он, как минимум, час назад — в комнате почти ничего не изменилось. Это-то и внушало тревогу. Похоже, единственное, что успел проделать за все это время Чемодаса — это восстановить внешние пристройки Чемоданов, так что они снова приняли вид здания, только теперь почему-то без шпиля. Почти во всех окнах горел свет. «К чему эта дешевая иллюминация? — подумал Дмитрий Васильевич, — Неужели он надеется таким способом меня задобрить?» На всякий случай, он заглянул под стол, хотя ни на иоту не сомневался, что Чемодаса в здании и занят там чем-то нешуточным и, похоже, недобрым. На бывшем складе царил тот же беспорядок, что и вчера и третьего дня. Было очевидно, что Чемодаса даже не брался за уборку.

4. Стяжаев шагнул к Чемоданам.

Тут же на одном из окон левого флигеля отдернулась штора.

— А, так ты не спишь? А мы думали, ты уже спишь, не хотели тебя будить.

— Ты не один? — строго спросил Дмитрий Васильевич. Он уже знал, что нашествие грызунов и насекомых — дело рук Чемодасы.

Но тот его уже не слушал. Обращаясь к кому-то в комнате, он возбужденно говорил:

— Учитель! Я предлагаю нам всем перейти на стол и там продолжить семинар. Это недалеко отсюда. Вот увидите, там значительно просторнее и лучше.

Дмитрий Васильевич нагнулся и заглянул в окно, из которого только что выглядывал Чемодаса. Крошечная комната, рассчитанная на одного жильца, была битком набита чемоданными жителями. Шестеро сидели, по-восточному скрестив ноги, на кровати, и еще не меньше дюжины — в той же позе на полу. Столы и стулья из комнаты были заблаговременно вынесены, но все равно все желающие не смогли в ней разместиться, и сквозь распахнутую дверь было видно, что в и коридоре сидит на полу еще множесто народу. Все они, и мужчины и женщины, были коротко острижены, а некоторые даже обриты, и одеты в одинаковые спортивные костюмы. И у всех, по-видимому, болело горло, так как у каждого оно было перевязано, у кого — шарфом, у кого — платком, у кого и просто бинтом, а у некоторых даже был наложен компресс, и из-под бинтов торчала вата.

5. Но один чемоданный житель, несмотря на забинтованное горло, резко выделялся на фоне остальных. Именно его-то Чемодаса и назвал Учителем. Он сидел ближе всех к окну, вполоборота, как и все, скрестив ноги, но не на полу, как большинство, и даже не на кровати, как избранные, а на специально для него установленном, а не исключено, что и изготовленном, кресле. Это был невысокий, плотный человек среднего возраста, с окладистой бородой, густыми темными волосами ниже плеч, румяным лицом и лукаво прищуренными глазами. Одет он был на восточный манер, в просторную рубаху навыпуск и широкие штаны — все из одного и того же ярко-лилового шелка. Цвет его костюма напомнил Коллекционеру подкладку одного из лучших и любимейших его чемоданов. Возможно, именно по этой причине он с первого взгляда почувствовал неосознанную неприязнь к Учителю, которую с трудом преодолевал и впоследствии.

В тот момент, когда Дмитрий Васильевич заглянул в комнату, Учитель как раз обернулся к окну, и на какой-то миг их взгляды встретились. Учитель сразу же отвел глаза и что-то сказал своей пастве, после чего те, которые сидели ближе, тоже начали выглядывать в окно, но при виде Стяжаева пугались и тут же отворачивались.

6. Чемодаса один не сидел, как все, а стоял возле Учителя с очень важным видом. Приглядевшись, Коллекционер понял, что важный вид происходит от одутловатости лица, а она, в свою очередь, от того, что Чемодаса умудрился натянуть свой логос поверх выданных ему спортивных штанов.

В ответ на предложение перебраться на стол Учитель поднес ко рту сложенные трубой ладони и издал долгий звук, похожий на гудок большого парохода, неожиданно громкий для существа столь скромных размеров, после чего повторил этот звук еще дважды, затем, не спеша разогнув ноги, встал с кресла и степенно направился к выходу. Чемоданные жители, сидевшие на кровати, присоединились к нему. Сидевшие на полу торопливо вставали и расступались, давая им дорогу, после чего пристраивались сзади.

«А что если мне это только снится, причем с самого начала? Я проснусь — а все как прежде», — вдруг подумалось Дмитрию Васильевичу. Прекрасно понимая, что эта мысль — всего лишь мечта, он никак не мог стряхнуть ее с себя, она сама была как сладкий сон. Он явственно представил себе, как было прежде, то есть до письма, потом еще прежде, до чемоданов, потом — до женитьбы, и так далее, пока из череды воспоминаний не выбрал самое подходящее: «Прежде — это когда было воскресенье, и мама одевалась, чтобы идти со мной в зоопарк».

7. Двери главного входа открылись, и Учитель, в сопровождении Чемодасы и тех чемоданных жителей, которые до этого сидели на кровати, степенно вышел на крыльцо. Окинув взором территорию Чемоданов, он проговорил что-то чрезвычайно быстро и неразборчиво, по-видимому, на чемоданном языке, явно одобительным тоном. Чемодаса расцвел от его похвалы и стал с энтузиазмом, но столь же быстро и неразборчиво что-то объяснять, вертясь во все стороны и размахивая руками. Очевидно, он рассказывал о своих трудах или делился планами. Учитель внимательно выслушал его и ответил трескучей тирадой, после чего процессия, в которую успела влиться толпа чемоданных жителей, сидевших до этого на полу, двинулась по направлению к потайной дверце в крепостной стене. С удивлением наблюдал Стяжаев, как Чемодаса, до сих пор ревниво сохранявший в тайне свои секретные коды, охотно показывает Учителю, как обращаться с замками. После того, как все вышли за крепостную стену, двери так и остались открытыми. Похоже, для Чемодасы это уже не имело значения.

А чуть раньше Дмитрий Васильевич понял, что последователи Учителя — это еще далеко не все население пристроечной части Чемоданов. Когда процессия пересекала двор, из многих окон высовывались зеваки, тоже все как один с перевязанными шеями. Одни осуждающе качали головой, другие откровенно смеялись, третьи крутили пальцем у виска. При этом они энергично переговаривались на своем тарабарском языке.

Тем временем Чемодаса успел подогнать лучший автомобиль и показывал Учителю, как обращаться с крючком.

«И ведь даже не подумал представить мне этого типа! — вдруг осознал Стяжаев и почувствовал жгучую обиду. — Как будто я уже не хозяин в своей собственной комнате! Мало ему мышей и тараканов, так он еще, никого не спросясь, приглашает какого-то шарлатана!»

Ему было даже не столько обидно за себя, сколько жаль явно одураченных чемоданных жителей, которые под суетливым руководством приближенных Учителя выстраивались в длинную колонну, готовясь к маршу-броску через всю комнату, до самого стола. Ни слова не говоря он отправился на кухню и принес оттуда чайный поднос.

8. В это время Учитель, сопровождаемый Чемодасой, уже усаживался в лифт.

— Отличная идея! — воскликнул Чемодаса при виде Стяжаева с подносом. — Учитель! Мы с вами напрасно беспокоились. Верующие прибудут даже раньше нас. Вы сможете начать свою речь прямо не выходя из лифта. Кстати, позвольте вам представить моего друга.

Дмитрий, — не подумав, сказал Стяжаев.

— Очень рад, — приветливо ответил Учитель, но своего имени не назвал. — Я вас заметил еще из Чемоданов, и сразу сказал: «У этого человека сильная кармическая связь с Истиной».

— Так и было! — радостно подтвердил Чемодаса. — Учитель только глянул в окно — и сразу тебя заметил.

— Еще бы он меня не заметил! — буркнул Стяжаев и, демонстративно от них отвернувшись, обратился к рядовым верующим:

— Желающие опередить учителя могут воспользоваться подносом. Это бесплатно.

Радуясь, что так удачно съязвил, он поставил поднос на свободное место на полу, и верующие быстро заполнили его. Как и предсказал Чемодаса, они прибыли на стол значительно раньше своего гуру. Учителю, скорее всего, и пришлось бы выступать прямо из лифта, если бы Коллекционер не извлек его и Чемодасу из зависшей кабины. Разумеется, он бы не задумываясь им отказал, если бы только успел придумать подходящий предлог, но зато, в ответ на эту любезность, получил приглашение на семинар.

Деться ему все равно было некуда. Не ложиться же спать при посторонних. А идти в такое время к соседям было уже неприлично. Поэтому он придвинул стул и, откровенно зевая, уселся, подперев голову кулаком. Тотчас же к нему подошел Чемодаса.

9. — Если хочешь, я сяду с тобой и буду объяснять, что тебе будет непонятно, — предложил он, явно заискивая.

Колекционер пожал плечами, и тот, истолковав этот жест как знак согласия, быстро вскарабкался по его рукаву и расположился поближе к уху, крепко вцепившись руками в плечевой шов и широко расставив для устойчивости ноги.

Тем временем верующие расположились широким полукругом вокруг Учителя и затихли в ожидании начала.

— Тут стесняться нечего, — прошептал Чемодаса. — Пока не знаешь базового учения, все кажется странным и непонятным. Я и сам поначалу…

Последние его слова были заглушены пароходным гудком. Верующие как по команде сложили ладони и склонили головы. Судя по всему, этот удивительный звук умел издавать только Учитель. «Вероятно, он использует какой-то одному ему известный хитрый способ, — решил Коллекционер. — А еще вероятнее, какое-нибудь секретное приспособление, которое прячет в бороде. А эти простакам, конечно же, врет, будто у него сверхъестественные способности. Знаем мы таких». Незаметно для самого себя он развеселился. Особенно рассмешил его Чемодаса, который, пыхтя на его плече, пытался принять совершенно неестественную для него позу — усесться скрестив ноги. Заметив, что Коллекционер, скосив глаза, с улыбкой наблюдает за ним, он прервал свои тщетные усилия и, с трудом переведя дух, объяснил:

— Дело в том, что, как сказал Учитель, у меня пока что преобладает карма ада. Об этом свидетельствует то, что я испытываю огромные мучения в практике падмасаны. Учитель посоветовал мне начать с кумбаки.

— С чего? — не понял Коллекционер?

— С задержки дыхания.

В это время удивительный звук раздался снова и, как показалось Коллекционеру, даже громче прежнего, а верующие еще ниже склонили головы.

— Послушай, что вообще все это значит? — спросил он, едва сдерживая смех.

— Это — священный звук «Ом», который символизирует создание, существование и разрушение Вселенной, — охотно объяснил Чемодаса. — Он произносится трижды, в начале и в конце.

— В начале и в конце чего?

— Ну… вообще всего, что бы ни происходило, — нашелся Чемодаса. — Любого мероприятия. Об этом, я думаю, есть в базовом учении. Ты пока просто смотри и привыкай. А что непонятно — спрашивай у меня.

10. Между тем Учитель в третий раз затянул священный звук «Ом». Коллекционер хотел еще что-то спросить, но Чемодаса шикнул на него:

— Тише, сейчас начнется.

И действительно, как только стихли последние отзвуки священного звука, Учитель опустил руки и одарил свою паству, а заодно и Коллекционера, обезоруживающей улыбкой.

— Помните, я предсказывал, что сегодняшний семинар будет необычным?

— Помним! Помним! — радостно загудели верующие.

— Так и случилось. А знаете, в чем его необычность?

— Не знаем! — ответили верующие.

— Как раз этот вопрос я и хотел вам задать. Итак, кто мне ответит: в чем необычность сегодняшнего семинара?

Слушатели начали активно перешептываться, но никто не решался поднять руку.

— Ну же, смелее! — начал подбадривать их Учитель. — Ньютон-сейтайши, что вы об этом думаете?

— Я думаю, что особенность сегодняшнего семинара — в том, что он выездной, — нашелся один из приближенных Учителя.

— Это не совсем так, — покачал головой Учитель. — У нас и раньше бывали выездные семинары. Правда, до сих пор мы ни разу не выезжали за пределы Чемоданов. Но я думаю, это не принципиально. Или я ошибаюсь? Может быть, кто-то со мной не согласен?

Но оказалось, что все согласны.

— И даже вы со мной согласны, Ньютон-сейтайши?

Ньютон-сейтайши сказал, что он теперь тоже согласен, так как уже осознал свою ошибку.

— Это хорошо, — сказал Учитель. — Но кто же все-таки ответит на мой вопрос?… Никто? Ну, тогда я сам на него отвечу. Если, конечно, никто не возражает.

Убедившись, что никто не возражает, он продолжил:

— Я думаю, все дело вот в чем. Если я ошибаюсь, вы меня поправите.

Верующие засмеялись, радуясь остроумной шутке своего гуру.

— Как вы помните, мы и раньше, в Чемоданах не раз проводили выездные семинары. Мы действовали по принципу «Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе». Когда представители других религиозных организаций, находясь под влиянием своих ложных учений и фиксированных идей, не хотели и слышать об Истине, и даже не отвечали на наши приглашения, то мы сами выезжали к ним, и не дожидаясь их согласия, смело проводили свои семинары. Разве не так это было?

— Так! Так! — дружно подтвердили верующие.

— Таким образом, мы становились гостями этих душ, исповедующих ложные религии, хотя и непрошенными гостями. И вы, конечно, помните, чем это чаще всего оканчивалось.

— Помним, — подтвердили верующие.

— А теперь — посмотрите, как все изменилось! — продолжал Учитель. — Мы сами принимаем у себя гостей, — с этими словами он сделал выразительный жест в сторону Коллекционера. — Значит, не зря я предсказывал, что этот семинар будет необычным? А? Что вы на это скажете?

Ответом ему был восхищенный ропот его учеников.

— Вот так-то. А вы, небось, подумали: отчего это учитель Сатьявада вдруг заговорил не по-чемоданному?

11. И действительно, Учитель говорил на чистейшем русском языке, причем настолько непринужденно, что Дмитрий Васильевич только сейчас обратил на это внимание.

— Это — специально ради тебя! — прошептал ему на ухо Чемодаса.

— А они его понимают? — вполголоса спросил Дмитрий Васильевич.

— Легко, — ответил Чемодаса. — Внутренний язык включает все те же понятия, что и внешний, плюс еще массу дополнительных, для уточнения деталей и подробностей. Поэтому понимать внешний язык способен каждый дурак. Вот говорить на нем — совсем другое дело. Этому так просто не научишься. Тут, кроме образования, нужен ум.

— Ум?

— Да, нужно уметь выбирать самое главное. Это не каждому дано. Ты обращал внимание, как говорит Упендра? Слов много, а все не по делу, все вокруг да около.

— И точно! Это особенно бросается в глаза, когда сравниваешь с тем, что он пишет!

— Он? Пишет?! — вслух изумился Чемодаса, но тут же спохватился и замолчал, поймав на себе пронзительный взгляд Учителя.

— И знаете, что я думаю? — продолжал Учитель, обращаясь к верующим. — Я думаю, что было бы очень хорошо, если бы и вы впредь старались меньше пользоваться внутренним языком и по возможности переходили на метаязык. Ведь метаязык хорош именно тем, что приучает говорить кратко и отучает от многословия. Разве не так?

— Так, — согласились слушатели.

— А теперь скажите, о чем бы вы хотели, чтобы я рассказал вам сегодня? Может быть, рассказать вам о Шести Совершенствах и Трех Видах Жертвования? Или о Пяти Необходимых Условиях для достижения Просветления? Или о Четырех Великих Неизмеримых Состояниях Души? Или о Пяти Накоплениях Захваченностей и о стадиях возникновения Двенадцати условий? А? О чем бы вы хотели сегодня услышать?

Но верующие скромно молчали.

— Ну, раз вы молчите, тогда я сам выберу тему сегодняшнего семинара. Если, опять же, никто не возражает.

Никто, конечно же, не возражал.

— Тогда я предлагаю сегодня поговорить о Пустоте. Ну как, нравится вам мой выбор? Что вы на это скажете?

Верующие ничего на это не сказали.

— Раз никто не против, тогда я задам вам вопрос. Как вы думаете, какой вопрос я вам задам? Ну подумайте, это же совсем не трудно… Ну ладно, придется мне опять ответить за вас. Итак, Что такое Пустота? — вот тот вопрос, что я собирался вам задать сегодня. А теперь — кто может на него ответить?

12. Коллекционер подумал, что верующие, возможно, и не такие уж идиоты, каким кажутся на первый взгляд, и молчат не из страха перед Учителем, а из-за чисто языковых затруднений.

— Раз опять все молчат, придется мне и на этот раз ответить самому, — сказал Учитель. — Итак, что же такое Пустота? Чтобы быть кратким, я скажу так: Пустота — это совершенное состояние, при котором вся информация приведена в порядок, а фиксированные идеи отсутствуют. Ну, как вам такое определение? Поняли вы из него что-нибудь?

Верующие смущенно переглядывались и робко пожимали плечами.

— Вижу, что вы ничего не поняли. Так я и думал. Ну, ничего. Сейчас я приведу пример, так вам будет привычнее. Как известно, в теле чемоданного жителя существует Семьдесят Две Тысячи Каналов Нади… Впрочем, нет. О об этом лучше не сейчас, а то я вас совсем запутаю.

Учитель улыбнулся очередной своей шутке, и слушатели ответили ему робкими смешками.

— Лучше я начну по-другому, с хорошо известного. Как вы знаете, в теле чемоданного жителя существует семь чакр. Если перечислить их по порядку, снизу вверх, так, как они обычно располагаются, то это Мулодхара-чакра, располагающаяся где-то в районе кобчика, Свадистхана-чакра — она находится примерно в нижней части живота, Манипура-чакра — это, грубо говоря, в районе солнечного сплетения, Анахата-чакра — в районе груди, Вишуддха-чакра — она располагается на уровне горла, в том месте, где голова соединяется с телом, Аджня-чакра — на середине лба, и Сахасрара-чакра — на макушке. Этим семи чакрам соответствуют Шесть Йог, о которых я вам рассказывал в прошлые разы и при помощи которых энергия Кундалини постепенно поднимается от нижних чакр к высшим, пока наконец не пробьет Сахасрару. Вот тогда-то возникает явление Цандали, а попросту говоря, поднявшаяся энергия начинает опускаться. При этом, как вы знаете, развиваются различные божественные силы и сверхъестественные способности, как-то предвидение будущего, божественное чтение чужих мыслей, способность перевоплощаться по своему желанию, и другие. А все связанные с нашими чакрами недостатки, такие как аппетит, сексуальные желания, жадность, гнев, гордость, невежество, глупость, многословие, вместо того, чтобы причинять вред нам самим и всем окружающим, начинают плавно двигаться по кругу. И, мало того, что они становятся совершенно безвредными, они же еще при этом порождают различные вибрации в нашем теле, тем самым доставляя нам удовольствие. Благодаря этому явлению можно в любое время, по собственному желанию погрузиться в очень приятное состояние и всегда пребывать в наилучшем расположении духа. Это и есть состояние Освобождения, к которому мы все стремимся. Вы скажете: зачем учитель Сатьявада все это повторяет, уже в который раз? Ведь об этом он рассказывал и в прошлой лекции, и в позапрошлой, и еще много-много раз до этого? Неужели у него так плохи дела с памятью?

13. Учитель сделал паузу, во время которой некоторые верующие засмеялись.

— А я повторяю это вот зачем. Я хочу привести пример, после которого вы поймете, что фиксированные идеи, которые мешают нам в практике Истины, — это не так просто, как вы думаете. Возможно, исходя из тех примеров, которые я приводил до сих пор, вы думаете, что фиксированные идеи — это идеи о том, что хорошо бы иметь дом с тремя спальнями и дорогую машину, знакомиться с красивыми женщинами, и так далее, то есть делать все то, что нам внушает через Интернет западная реклама. И те, кто так думает, рассуждают следующим образом: «Мы уже знаем, что такое фиксированные идеи. Это идеи о том-то и том-то. Учитель Сатьявада объяснил нам, какой вред происходит от этих идей, поэтому мы отбросили эти идеи, и теперь они нам не страшны. Теперь мы смело можем идти прямо к Освобождению». Так вот, что я вам скажу. Те, кто так думает, глубоко заблуждаются. И вы сейчас поймете почему. Только что я рассказал вам о семи чакрах и о том, как при помощи Шести Йог можно достичь Освобождения. Казалось бы, с этим все ясно. Но не совсем. Представьте себе чемоданного жителя, у которого, вследствие его кармы, произошло смещение и взаимное наложение чакр. Представляете это себе? Готов поспорить, что не представляете. Тем не менее, я говорю вам, что карма этого чемоданного жителя оказалась такой, что его чакры сместились со своих обычных мест и наложились друг на друга. А именно: вишудха совпала с манипурой, аджня — со свадистханой, а сахасрара наложилась на мулодхару! И только анахата-чакра осталась на своем месте, но спрашивается, что это меняет?.. Нет, я все-таки вижу, что вам трудно понять, о чем я говорю. Чтобы вам было яснее, представьте себе себе вертикальный шест, вдоль которого расположены семь чакр. Итак, нижний конец шеста — это что? Эйнштейн-сейгоши, ответьте, пожалуйста.

— Нижний конец — это мулодхара, — бойко ответил самый молодой, но, по всей видимости, подающий набольшие надежды приближенный Учителя.

— Правильно, — похвалил его Учитель. — А теперь вы, уважаемая Диана-ши. Что будет находиться на самом верхнем конце?

Со своего места поднялась симатичная чемоданная жительница в кокетливо повязанном шейном платочке и, немного подумав, сказала:

— На верхнем конце будет находиться сахасрара-чакра.

— Совершенно верно, Диана-ши. Постойте, не садитесь. А середина шеста — это что?

— Середина — это анахата, — сказала Диана-ши, бросив заинтересованный взгляд на Коллекционера.

— Правильно! Теперь я вижу, что вы представляете, о чем идет речь. Так вот, у того чемоданного жителя, о котором я рассказываю, этот шест как бы переломился посередине и сложился пополам, в результате чего самая верхняя чакра наложилась на самую нижнюю, вторая сверху — на вторую снизу, третья сверху — на третью снизу, а та, что была посередине, так и осталась на своем месте, но теперь стала как бы верхней. Вы скажете: «Нет, такое невозможно! Учитель нас просто разыгрывает. Такого просто не может быть! Об этом не написано ни в одной из сутр!» Вот это я и называю фиксированными идеями. Я хочу сказать, что те, кто так скажет, находятся во власти фиксированных идей. Потому что то, что я вам сейчас рассказал, — это не плод моего вображения и не специально придуманный пример. Сегодня я встретил моего любимого ученика из прошлой жизни. И если бы я был подвержен фиксированной идее о том, что чакры должны располагаться в строго фиксированном порядке, то как вы думаете, смог бы я его узнать? Думаю, навряд ли. И тем не менее, я его не только сразу узнал с первого взгляда, но и дал ему ряд наставлений в практике, чтобы он смог быстрее достичь Освобождения.

Верующие восторженно зашумели.

14. — Это — обо мне! — с гордостью прошептал Чемодаса.

— О тебе? — удивился Коллекционер, — Так ты и раньше был его учеником?

— Да. Учитель меня сразу вспомнил. Ему это — раз плюнуть, ведь он помнит все свои прошлые жизни!

— А ты?

— А я хоть и не сразу, но тоже вспомнил. Действительно, в прошлой жизни, то есть когда я еще жил в Чемоданах, у меня в первом классе был похожий учитель. Только тогда он был постарше и без бороды.

— Понятно, — сказал Коллекционер.

Он отвернулся, чтобы скрыть улыбку и увидел, что окна в Чемоданах уже не светятся, а по направлению к столу движется толпа чемоданных жителей.

 

Книга XVII. (1-я Судей)

1. — Смотри! Кто-то поднимается, — сказал Чемодаса. — Не иначе как опоздавшие. Что сейчас будет! Учитель ужас как не любит, когда опаздывают. Но, с другой стороны, когда совсем не являтся, он еще больше сердится. Был тут один: все ходил-ходил, обещал сделать пожертвование, а потом как в воду канул… Небось, сейчас застрянут. После потопа лифты совсем разладились, а починить — руки не доходят. То лекция, то семинар, то интенсивная практика…

Все-таки иногда лифты работали исправно. Энергичной, средних лет чемоданной жительнице с сумкой-планшетом через плечо и небрежно обернутым вокруг шеи клетчатым шерстяным платком чрезвычайно повезло. Вызвав первый попавшийся лифт, она спокойно вошла в кабину и даже не успела вытащить зеркальце, чтобы поправить прическу, как оказалась наверху, прямо перед лицом Коллекционера. Нимало не смутившись, она окинула его критическим взглядом и поздоровалась, немного официально, однако вполне дружелюбно, после чего сразу же, не дожидаясь ответа, повернулась к нему спиной и решительно направилась к месту, где проходил семинар. Завидев ее издали, Учитель остановился на полуслове и молча, с обреченным видом, наблюдал ее приближение.

2. Изящно пройдя между сидящими на полу слушателями, дама подошла к нему вплотную и строгим голосом произнесла:

— Прошу прощения. Кто здесь гражданин Подкладкин Григорий Федорович?

Учитель грустно улыбнулся.

— Уже не узнаете, Маргарита Илларионовна?

— Попрошу со мной в личные разговоры не вступать, — сухо ответила дама. — Я здесь как официальное лицо, и будьте любезны отвечать без околичностей. Конечно, если вы отрицаете, что вы — Подкладкин, тогда — другое дело. Тогда мы это так и оформим, — и она полезла в свой планшет, видимо, намереваясь взять с Учителя официальную расписку в том, что он — не Подкладкин.

Но Учитель, явно задетый ее словами, вновь принял гордую позу и сказал, обращаясь как будто к одной Маргарите Илларионовне, но в то же время так, чтобы его слышали все присутствующие.

— А-а! Теперь я наконец-то понял, чего вы от меня ждете. Мне все ясно. Дело в том, что мои враги, — объяснил он верующим, — уже давно, через враждебно настроенные средства массовой информации, распространяют слухи, будто бы я встал на путь тотального отрицания. И вот теперь, именно на этом, они решили меня поймать. Они хотят, чтобы я сделал официальное заявление о том, что я — это не я. А потом это заявление они используют против меня в суде, чтобы объявить меня недееспособным, а вас всех призовут в свидетели. Вот что они замышляют и какие вынашивают планы.

3. Среди верующих прошел ропот негодования. Маргарита Илларионовна возвела глаза к потолку и многозначительно вздохнула.

— Конечно, сами они считают свой замысел очень сложным и хитроумным, — продолжал Учитель. — Не исключено, что они трудились над ним долгие месяцы, максимально задействовав свои умственные резервы…

Некоторые из его слушателей догадались, что в этом месте стоит засмеяться, и немедленно отреагировали.

— … Но мне достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что этот замысел очень прост и наивен. Вы, конечно, спросите, как мне это удалось?

— Вот именно! — не глядя на Учителя, саркастически проговорила Маргарита Илларионовна.

Но Учитель, словно забыв об ее существовании, говорил теперь только с верующими:

— Странный вопрос! Казалось бы, вам ли об этом спрашивать? Ведь я уже не раз вам говорил, что в каузальном мире существуют Великие Космические Элементы. Неужели не помните?

— Помним, — недружным хором ответили слушатели.

— Ну, вот. Уже кое-что припоминаете. Это хорошо. А кто мне скажет, как они еще называются? А?

Верующие начали смущенно переглядываться.

— Спиноза-ши, неужели и вы не помните?

Очень молодой верующий, почти ребенок, с испуганным лицом, сидевший в первом ряду, вскочил и застыл в смущении.

— Очень жаль, что даже вы этого не помните, — покачал головой Учитель. — А кстати, где Ананда-сейтайши? Что-то его не видно.

4. Пожилой, сутуловатый и немного кривобокий чемоданный житель, сидевший во втором ряду, встал, с видимым усилием разогнув ноги, и скрипучим голосом сообщил:

— Ананда-сейтайши сказал, что, пропустит пару семинаров, так как ему на них нечего делать, и вместо этого займется интенсивной практикой у себя в комнате.

Учитель нахмурился.

— Спасибо, Макиавелли-ши. Ну, ладно, раз никто не помнит, тогда я сам скажу. Они называются «Архив Акасик», или, по-другому, «Информационный Банк Данных». Вспомнили теперь?

— Да! Да! — радостно подтвердили верующие.

— А помните, я еще вам говорил, что, как Достигший Просветления, я имею свободный доступ к этому банку данных и могу в любое время получать оттуда нужную мне информацию? Да это и само собой понятно, иначе на чем бы строились все мои предсказания? Ну, так помните?

— Помним! — дружно ответили верующие.

— Вот и ответ на ваш вопрос. Теперь вы видите, что мне ничего не стоило не только разгадать замысел моих врагов, но и ясно увидеть, что он прост и наивен, хотя им-то самим кажется сложным и хитроумным. Вы, конечно, хотели бы знать, в чем же простота и наивность этого замысла. Хотели бы?

— Да! Да! Хотели бы!

— Ладно, сейчас объясню. Начнем с простоты. Итак, простота их замысла заключается в том, что они задумали одним махом нанести нам тройной удар: удар по Гуру, удар по Истине и удар по Сангхе. Объявив меня недееспособным, они лишают вас Гуру и одновременно с этим подрывают у вас веру в Истину, поскольку учение Истины вы могли слышать только от меня. Верно?

— Верно!

— Уж это точно. От кого еще такое услышишь? — иронически откомментировала Маргарита Илларионовна.

Коллекционер фыркнул.

— … Вот видите! А заставив вас свидетельствовать против своего Учителя, они наносят сокрушительный удар по Сангхе. Надеюсь, вам понятно, почему? Ответьте, чтобы я не сомневался, что вам понятно! Итак, что, по-вашему происходит с Сангхой, если дело дошло уже до того, что ученики свидетельствуют против учителя? А? Как вы думаете, хорошо там идут дела, или не очень?

Верующие зашумели, правда никто не решился встать и ответить вслух. Но все-таки Учитель остался доволен их мнением.

— Совершенно верно, — сказал он. — Я тоже думаю, что не очень. Примером тому могут служить различные религиозные организации, которые в последнее время расплодились как грибы и которые вам хорошо известны. Взять хотя бы последователей Иисуса Христа. В христианстве считается, что Иисус Христос был послан Богом в качестве жертвы, для искупления грехов, то есть для очищения нашей кармы. Хотя, к слову сказать, в дошедших до нас изречениях самого Иисуса Христа ничего подобного нет. Скорее всего, этот закон придумали глупые ученики последующих поколений, не знавшие закона кармы.

5. — Ну, уж это слишком! — не выдержал Стяжаев.

Чемодаса испуганно зашикал на его плече и даже, чтобы привлечь внимание, стал дергать его за воротник, но он на него и не глянул. Интересно, что и Учитель, со своей стороны, даже ухом не повел на слова Коллекционера, хотя тот высказался в полный голос.

Маргарита Илларионовна бросила быстрый внимательный взгляд на Стяжаева, но тоже ничего не сказала и продолжала молча, хотя и с явным неодобрением, слушать Учителя.

— Вообще, существуют два типа учеников, — продолжал тот. — Ученики первого типа непрестанно совершенствуют себя, проводят медитации раскаяния и пожертвования, повторяют Обет Приверженности и неуклонно стремятся к повышению своего духовного уровня. Такой ученик в одной из последующих жизней обязательно станет совершенным Телом Воплощения своего Гуру и займется Спасением всех живых существ. Что же касается учеников другого типа, то эти только делают вид, будто служат своему Гуру, а на самом деле просто используют имя этого великого святого и присваивают его добродетели, чтобы обеспечить себе процветание в этой жизни. Так вот, ученики Иисуса Христа были учениками второго типа. Перед смертью Христа, их гуру, они все испугались и разбежались. Это было собрание бестолковых учеников, которые ко всему прочему не имели ни малейшего представления о структуре Миров…

6. Стяжаев сжал кулаки под столом. У него даже промелькнула мысль: «А вот взять сейчас — и сдернуть скатерть со стола!»

Давно искоса наблюдавшая за ним Маргарита Илларионовна, быстро протиснулась между верующими, подошла поближе и заботливо, но в то же время деловито спросила:

— Вы — христианин?

— Я — православный! — резко ответил Стяжаев и густо покраснел.

— Не волнуйтесь! Если у вас есть какие-нибудь свидетельства, подтверждающие ваше вероисповедание, то вы можете подать гражданский иск по поводу умышленного оскорбления религиозных чувств. Это пункт третий статьи шестой нового Закона «О свободе совести и религиозных объединениях» — мы его как раз только что приняли, как будто специально для вас. Подойдете ко мне заранее, перед заседанием, я вас проконсультирую, как лучше составить заявление.

— Спасибо. А где вас можно найти? — заинтересовался Дмитрий Васильевич.

Маргарита Илларионовна снисходительно улыбнулась.

— Приходите прямо в суд. Спросите, где секретарь — вам любой укажет.

— Хорошо. А в какие часы вы принимаете?

Маргарита Илларионовна весело рассмеялась.

— Можно подумать, что вы никогда не судились! Я там днюю и ночую! Я же — секретарь, через меня все дела проходят.

— Значит, можно в любое время?

— Да милости просим, когда вам будет угодно!

— Да, но где же я возьму свидетельства? — спохватился Стяжаев. — Мама умерла, а крестные живут в другом городе. Я и адреса их не знаю.

— Действительно, без адреса повестка может не дойти, — согласилась Маргарита Илларионовна. — Но это ничего. Если два свидетеля подтвердят, что вы посещаете православный храм, этого будет достаточно.

— Боюсь, что этого никто не подтвердит. Я очень давно не посещал храма, — признался Коллекционер.

— Это плохо, — сказала Маргарита Илларионовна. Она на минуту задумалась. Вдруг лицо ее озарилось осенившей ее идеей.

— Если вы — православный, то, может быть, на вас, случайно, имеется крест?

— Крест есть, — сказал Коллекционер. Он хотел расстегнуть рубашку, чтобы показать крест, но Маргарита Илларионовна его остановила:

— Не надо. Крест вы предъявите суду, как вещественное доказательство. Теперь все в порядке! Мы его подведем под пункт третий-прим. Это куда серьезнее! Тут уж он у нас не отвертится. «Проведение публичных мероприятий, оскорбляющих религиозные чувства граждан, вблизи объектов религиозного почитания»!

— Да, звучит серьезно!

— Еще бы! — сказала Маргарита Илларионовна, не без личной гордости за удачную формулировку. — Вы, главное, не теряйтесь! Если будете твердо стоять на своем, обязательно выиграете, и получите солидную компенсацию. Это вполне реально.

— А из каких средств он заплатит? — вдруг озаботился Коллекционер.

— Не беспокойтесь, средств у них более чем достаточно! Они же подчистую разорили Чемоданы, забрали все, что только смогли, в основном, особо ценные вещи. Нет такой семьи, которая бы от них не пострадала. На них многие зуб точат. Так что будьте уверены, взыщем все что полагается!

7. Об этой маленькой хрупкой женщине давно ходили легенды. Говорили, что ее энергия не только захлестывает Чемоданы, но кое-где даже перехлестывает и выплескивается наружу. Шутили, что, если дела на Поверхности пойдут в том же духе, и наконец дойдет до Страшного Суда, то не кого иного, как Маргариту Илларионовну заранее вызовут наружу и назначат секретарем, чтобы она все организовала на самом высшем уровне и составила грамотный протокол. Помимо прочих своих дарований, она обладала удивительной способностью заражать окружающих своим оптимизмом. «Приди к ней с самым безнадежным делом, а уйдешь с полной уверенностью в победе», — говорили о ней в Чемоданах.

8. «И правда, почему бы не рискнуть? — подумал Коллекционер. — Конечно, если посмотреть со стороны, то все это — просто бред. Приду завтра на работу, а там — Виолетта. Бледная, еще больше похудела, джинсы были в обтяжку, а теперь, небось, висят. Не выдержит, вскинется: «Наконец-то! Где ж вы были? Я тут без вас извелась! Болели?» — «С чего вы взяли? Просто был занят в суде». — «Вас судили?! За что?» — «Да никто меня не судил. Наоборот, сам был истцом». — «Ну, вы даете! Кто же вас надоумил судиться? Хоть бы посоветовались. У меня есть знакомый адвокат. Я сейчас позвоню…» — «Не надо никуда звонить. Я выиграл дело». — «Выиграли?! Странно… А у меня были такие предчувствия… Как будто у вас неприятности. Как будто что-то с чемоданами… Мне даже сон снился…» — «Да, были кое-какие неприятности. Но мне все полностью компенсировали, включая моральный ущерб, и я уже все восстановил. Так что теперь у меня полный порядок»… Интересно, что она на это скажет?»

Он громко засмеялся.

9. Чемодаса давно дергал его за воротник, стараясь обратить на себя внимание. Коллекционер скосил глаза, увидел его красное от возмущения лицо и засмеялся еще громче.

— Что ты делаешь? — прошипел Чемодаса.

— А что? — все еще смеясь спросил Коллекционер.

— Как что? Ты собираешься выступить против Истины! А знаешь, чем это грозит?

— Чем?

— Тем, что ты испортишь свою карму и переродишься в одном из скверных миров!

Коллекционер с трудом подавил новый приступ смеха:

— Тише! Дай послушать Учителя. Что он там говорит?

10. Конечно, Учитель прекрасно слышал весь его разговор с секретарем суда. Но, по-видимому, уже давно успев привыкнуть к интригам и козням своих врагов, он ни разу даже не глянул в их сторону, а продолжал методично внушать своим ученикам:

— … и вот почему я назвал их замысел простым, даже слишком простым. Ведь он, как вы видели, состоит всего из трех элементов. А теперь, кто может мне сказать, почему я назвал этот замысел наивным? Думайте, думайте! Если вы усвоили базовое учение, вы должны легко ответить на этот вопрос. Учитесь рассуждать! Буддизм — это не просто религия. Это наука, наука об Истине, единственная наука будущего! Итак, кто же мне все-таки ответит? Может быть вы, Маккиавелли-ши?

Пожилой кривобокий чемоданный житель, которого Учитель назвал Макиавелли, ответил не сразу. Он немного подумал, а потом, хитровато прищурив правый глаз, проговорил своим скрипучим голосом:

— Я, конечно, не знаю, как правильно, это вопрос сложный, не для моего ума. Но по-моему, их наивность — это прежде всего то, что они вообще задумали с нами тягаться. Не говоря уж о том, что они не имеют ни малейшей связи с Истиной и обладают очень плохой кармой — это еще полбеды, но при их скудных материальных средствах и при полном отсутствии у них организации непонятно, на что они могут рассчитывать. Я думаю, они просто еще толком не поняли, кто мы такие. Они еще не знают, что такое Корпорация Истины. Потому что еще ни разу по-настоящему не имели с нами дела. Только поэтому они так наивно и рассуждают…

— Нет, нет, уважаемый Макиавелли-ши! — поспешил остановить его Учитель. — Об этом пока еще рано говорить, политика здесь пока что не при чем. Я говорил только о базовом учении… Ну, хорошо, чтобы сэкономить время, я пожалуй, сам объясню, так как это все-таки довольно трудный вопрос. Был бы здесь Ананда он бы, конечно, понял. Ну, да уж ладно, пусть практикует. Дело в том, что путь тотального отрицания — это ведь ни что иное, как путь Хинаяны, путь Малой Колесницы, разве не так? В принципе, это тоже правильный путь, которым следовали многие святые. Но это очень долгий путь. Чтобы достичь Освобождения на этом пути, иной раз требуются тысячи жизней. Скажите, разве, при тех условиях, в которые мы сейчас поставлены, мы можем себе это позволить?

— Нет! Не можем! — ответили верующие.

— Вот видите. Есть еще другой путь, также давно известный и испробованный многими святыми — путь Махаяны. Он значительно короче, но все равно одной жизни может не хватить, чтобы, следуя путем Махаяны, с гарантией достичь Освобождения. Поэтому я предложил вам третий путь — путь Тантра-Ваджраяны, который прежде, до меня, был никому не известен. Следуя этим путем, можно в считанные дни, часы и даже минуты, достичь цели, ради которой великие святые Индии и Тибета жертвовали годы, десятилетия и многие-многие жизни!

Учитель сделал паузу, которую верующие немедленно заполнили радостным гулом.

— Я рад, что вы это понимаете, — сказал Учитель. — А теперь скажите, имеет ли все это хоть какое-то отношение к тотальному отрицанию, которое мне недобросовестно приписывают мои оппоненты?

Нет! Не имеет! — с уверенностью ответили верующие.

— А если не имеет, то зачем же я стану отрицать, что я — Григорий Подкладкин? А? Разве это не было бы просто глупо?

— Да! Глупо! — подтвердили верующие.

— Вот в этом и состоит их наивность, — завершил свое рассуждение Учитель. — Но с другой стороны, — он вдруг резко повернулся к Маргарите Илларионовне. Его глубокий и загадочный взгляд встретился с твердым и ясным взглядом ее серых глаз. Учитель выдержал долгую паузу и только в конце ее, лишь на миг, почти незаметно, отвел взгляд в сторону. — Как я могу сейчас это признать и во всеуслышание заявить: «Я — Подкладкин», когда я только что, буквально перед самым вашим приходом, Маргарита Илларионовна, вот уже который раз излагал этим душам закон о том, что все не есть Я, и как раз остановился на том месте, где говорится, что мое имя не есть Я? Причем, для наибольшей убедительности, я, как всегда, все объяснял на собственном примере. И вот, наконец, мне впервые показалось, что они начали хоть что-то понимать! А тут — вы. Бесцеремонно врываетесь, прерываете занятия и требуете, чтобы я прямо сходу сказал: «Я — Подкладкин». Да если бы я это сказал, вы представляете себе, что произошло бы с этими душами? Они просто свихнулись бы, все до единого!

11. — Мне не интересно знать, кто у вас тут свихнулся бы, а кто уже и в самом деле давно свихнулся, — сухо ответила Маргарита Илларионовна. — Если вы Подкладкин, то распишитесь в получении повестки. Больше мне от вас ничего не нужно.

— Опять в суд? — устало спросил Учитель.

— Куда ж еще? Мы с вами теперь только в суде и видимся.

— Хорошо. Когда, где?

— Не беспокойтесь, далеко вам ходить не придется. В повестке все указано: выездное заседание суда начнется здесь же, как только все соберутся и прибудет суд. Так что будьте любезны завершить свое мероприятие. Я еще должна здесь все обустроить. Суд ведь — это вам не Корпорация Истины, его на пол не посадишь.

12. Через четверть часа поверхность стола была полностью подготовлена к открытию выездного заседания суда. Правда, перед этим был момент, когда Коллекционера охватил панический страх, он даже хотел отказаться от своего иска. Не успела Маргарита Илларионовна вкратце обрисовать план работ, как Чемодаса вдруг заявил, чтобы на него не рассчитывали (он, дескать, не будет участвовать в подготовке «этого судилища»), спрыгнул с плеча и ушел практиковать на другой конец стола, где сконцентрировались приверженцы Истины. Тогда-то Коллекционер и струсил. Но только на миг, ведь рядом была Маргарита Илларионовна.

— Что это вы так испугались? — засмеялась она. — Не бойтесь, вам почти ничего и делать-то не придется. Если хотите, возьмите на себя транспорт и снабжение, этого будет более чем достаточно. Вы мне окажете огромную услугу, ведь я, в принципе, на вас даже и не рассчитывала. У меня есть специальная бригада.

И действительно, эта бригада, в полном составе, уже ждала внизу. Не успел Коллекционер доставить ее на стол, как Маргарита Илларионовна вручила ему заранее подготовленный список необходимых материалов и инструментов.

В отличие от списков Чемодасы, с которыми приходилось работать раньше, на этот список любо-дорого было взглянуть. Он был написан ясным, твердым почерком, как и положено, слева направо, и, что самое ценное, против каждого пункта стояла пометка, точно указывающая местонахождение соответствующего предмета: оказывается, Маргарита Илларионовна успела заранее побывать на складе и выяснить, где там что лежит и в каком количестве. Поэтому ее список был реалистичным и конструктивным. Он не содержал таких записей, как например:

«вещество, из которого можно скатать шарики диаметром 3,027 мм, со следующими свойствами: 1) чтобы не липли к катапульте, 2) чтобы прилипали к потолку и могли выдержать вес каната + вес одного лунного жителя, стоимостью не дороже 42 копейки за 108 граммов».

Бывало, вчитываясь в подобные записи, Коллекционер нет-нет да и подумывал: «А не схожу ли я потихоньку с ума?» И главное, он все время боялся, что обнаружив у него списки, окружающие могут и в самом деле принять его за ненормального. Поэтому он читал их всегда украдкой, а краем глаза при этом зорко следил за Виолеттой Юрьевной, и как только видел, что она встает со своего места и собирается за чем-нибудь к нему подойти, тут же прятал список вместе с лупой в карман, прекрасно осознавая, что тем самым внушает, быть может, еще худшие подозрения. «А это — совсем другое дело! Такой список и показать не стыдно. Сразу видно, что писал не какой-то сектант-недоучка, а секретарь суда!»

Пока Маргарита Илларионовна проводила планерку для бригады, он, руководствуясь ее списком, легко нашел под столом все необходимое, сложил на поднос и доставил наверх. Бригада тут же приступила к работе, а Колекционер занялся транспортировкой публики и членов суда. Как раз к тому моменту, как был достигнут полный кворум, то есть когда все, кто был внизу, оказались наверху, были завершены и технические работы. Публика заполнила сидячие и стоячие места, а суд расположился в президиуме. Маргарита Илларионовна окинула взглядом собрание и, убедившись, что все разместились, энергично кивнула Коллекционеру, затем быстро прошла в президиум и заняла в нем самое скромное место, с самого краю — свое вечное и законное место секретаря.

13. Но тут произошло событие, по-видимому, не предусмотренное процедурой судебного заседания. Все, кому достались сидячие места, включая председателя и членов суда, адвокатов и прокурора, вдруг встали и, вместе с теми, кто стоял уже заранее, дружно зааплодировали. В первый момент Маргарита Илларионовна растерялась: она не сразу поняла, кому адресованы эти аплодисменты и видела в них лишь нарушение обычного порядка. А когда поняла, что адресованы они лично ей, то растерялась еще больше: вскочила, закрыла руками лицо, даже попыталась бежать. Но далеко убежать ей не удалось: сам прокурор догнал ее, задержал и вернул на место.

— Нехорошо, Маргарита Илларионовна! — сказал он ей полушутя, полусерьезно, — Нехорошо уклоняться от своих обязанностей.

— Как вы можете, Степан Сергеевич? Когда это я уклонялась? — вспыхнула, почему-то всерьез обидевшись, Маргарита Илларионовна. — Даже в таких нестандартных условиях — спасибо Дмитрию Васильевичу Васильевичу, без него бы, наверное, не справилась — но и то, кажется, сделала все что могла…

— Как это все? А где же главный ответчик? Да и остальных «героев» что-то не видно! — с шутливой строгостью сказал прокурор.

— Не знаю… — упавшим голосом произнесла Маргарита Илларионовна. — Я ему все передала. Обещал быть, и в повестке расписался. Вот…

Даже издали было видно, что у нее дрожат губы.

14. — Еще бы, такие перегрузки! Не каждый и мужчина выдержит, — сказал один из слушателей своему соседу.

— Разве в работе дело? Ей работа только в радость. Она и не с такими перегрузками справлялась, — отозвался тот. — Железная женщина.

— Да и я не о работе. Я о нервных перегрузках, — уточнил первый.

— Тогда верно, я согласен. Такие перегрузки действительно не каждый выдержит.

— У меня когда жена ушла к этому Сатьяваде, — продолжал первый, — так я две недели ничего делать не мог.

— Небось, и вещи с собой забрала?

— Само собой. И хоть бы только вещи, а то ведь все подчистую, как у них водится. Даже ножи столовые. Нечем было хлеба нарезать.

— Как же вы такое допустили?

— А что я, по-вашему, должен был делать?

— Ну, не знаю… Как-то воспрепятствовать.

— А как препятствовать? Вы, видно, сами не сталкивались, потому так говорите. У нас, между прочим, и милиция была, при милиции все и происходило.

— И что же милиция?

— Да ничего. По закону, говорят, раз она ваша жена, значит, имущество общее, как хотите, так и делите. Не можете сами поделить — идите в суд. А мы — не суд, мы — охрана правопорядка, мы дележом не занимаемся. Наше дело — проследить, чтобы вы друг друга не поубивали… Это что касается барахла: телевизор там, холодильник, чайник электрический, музыкальный центр, и все такое прочее, что совместно наживали. А что касается вещей — так она у меня заранее, еще с вечера, все востребовала, как бы в шутку, такая игра у нас с ней была. Ну я и отдал, не сообразил. А пока я спал, они все потихоньку вывезли. Утром проснулся — в голове ни бум-бум. Ни принтера, ни компьютера, ни фотокамеры, не говоря уж о мелочах — ножницы там, топоры, отвертки. Особенно жаль готовальню — она у меня была старинная, дедовская, можно сказать, реликвия. После этого — какой уж дележ! Когда от вас жена уходит, да еще таким манером, пойдете вы из-за тряпок судиться?

— Конечно, не пойду! Пошлю куда подальше!

— Вот и я так. Плюнул — и ушел. А вечером вернулся — в пустую квартиру.

— Вот мерзавцы-то!.. Небось, красивая была женщина?

— Красивая. На принцессуДиану похожа.

— И дети были?

— Почему «были». И есть. Дочь. А больше пока не было. Мы сына хотели…

— Дочь-то с вами?

— Само собой. Слава богу, не при ней это было, она у бабушки гостила. Но переживала сильно. И до сих пор переживает. Даже сюда не пришла, осталась в гостинице. Я ее долго уговоривал: «Пойдем, говорю, дочка, может, маму увидим». А она — ни в какую. «Не хочу, говорит, ее видеть, бритую!» Их один раз по кабельному показывали, а она как раз у соседей была — и случайно увидела. Мы-то пока новым телевизором не обзавелись. Прибежала перепуганная, вся дрожит. Еле успокоил

— Мерзавцы! Что делают! А сам-то, Сатьявада — это каким же надо быть мерзавцем! Получить повестку — и не явиться! Ведь знал же, что подводит Маргариту Илларионовну! А у нее, между прочим, за тридцать лет в работе ни единого просчета! Ее уже к награде представлять хотели. Слыхали?

— Я же сказал, у нас телевизора пока что нет. Какой попало не хотим, а хороший — кусается. Да и ни к чему он, одно расстройство. А Маргарита Илларионовна — она, конечно, заслужила. Кого и награждать как не ее?

— Естественно! А, скажете, он об этом не знал?

— Он-то? Конечно, знал. Не мог не знать.

— Вот видите! И так поступить!

— Да, жаль Подкладкину! Такая женщина — и так не повезло!

15. И действительно, не только сам Подкладкин, но и никто из его учеников, включая даже самых нерадивых, в суд пока так и не явился. Расположившись на дальнем конце стола, они, как ни в чем не бывало, предались суровому подвижничеству и интенсивной духовной практике, словно все происходящее здесь не имело к ним никакого отношения.

— Я думаю, он просто забыл, — надломленным голосом произнесла Маргарита Илларионовна. — Но ничего, я сейчас сбегаю, напомню…

— Ну, уж нет, Маргарита Илларионовна! — сурово сказал прокурор. — Вы — не девчонка, вы — секретарь суда! Так что пока сидите и отдыхайте, вам еще протокол писать, — после чего тихо, так что почти никто и не слышал, с глубоко спрятанной нежностью, прибавил:

— Прости, Клаша, не обижайся! А за ним найдется кому сбегать. Ты за ним и так достаточно набегалась.

— Ладно, Чех, чего там. Не первый год друг друга знаем, — сказала Маргарита Илларионовна и, едва удерживая слезы, уселась на свое место.

А на другой конец стола послали двух милиционеров с дубинками.

 

Книга XVIII. (2-я Судей)

1. На самом деле Учитель Сатьявада не собирался срывать заседание суда. У него и в мыслях ничего такого не было, да и стал ли бы он упускать возможность лишний раз выступить перед чемоданными жителями? Тем более, когда они этого сами добиваются! Как только до него дошло, что все уже в сборе, и только его и не хватает, чтобы начать, он тут же вышел из самадхи и, ни мало не мешкая, пошел прямиком в суд. Причем пошел он туда особым сверхбыстрым шагом под названием кин-хин, который, составляя часть духовной практики, в то же время очень удобен и в практической жизни, поскольку позволяет в сверхкроткие сроки преодолевать пространство и переносить физическое тело на сверхдлинные расстояния. Эта сравнительно несложная техника не раз выручала Учителя в различных житейских ситуациях и даже как-то раз спасла ему жизнь — его тогда преследовала разъяренная толпа воинствующих атеистов. Поэтому он, заботясь в первую очередь о целости Сангхи, всегда говорил начинающим: «Не гонитесь за сложными техниками. Начните с малого — овладейте кин-хином. Остальное приложится».

2. Увидев, что Учитель приступил к практике кин-хина, верующие быстро образовали колонну и последовали за своим Гуру. По дороге Учитель запел песню. Это была песня его собственного сочинения. В ней пелось о кознях врагов, о решимости преодолеть все преграды на пути к Просветлению и Освобождению, о приверженности Истине и Гуру. У него был очень хороший слух и красивый, задушевный голос, баритон. Его песни легко запоминались и были любимы всеми верующими. Достигшим иной раз даже приходилось прятать от них стихи и ноты, поскольку решено было выдавать их только отдельным самана, в виде поощрения за особые заслуги, либо всем желающим, но в обмен на хорошие пожертвования. Однако, несмотря на все ухищрения, песни Учителя каким-то чудесным образом молниеносно распространялись и разучивались. Верующие при этом проявляли чудеса упорства и изобретательности, нередко даже выкрадывали тексты, и не раз бывало так, что Учитель, сидя у себя в кабинете и сочиняя последний куплет очередной песни, вдруг слышал, прямо у себя под окном, ее же первый куплет, в хоровом исполнении.

Он сочинял не только песни, но и симфоническую музыку, а также оперы, балеты, скетчи, сценарии для мультфильмов, и многое-многое другое, причем все — исключительно на темы Спасения.

3. А было время, когда он и не подозревал о своих способностях, даже этих, обычных, не говоря уж о сверхъестественных. Впрочем, сверхъестественных способностей у него тогда просто не было. Он вел жизнь обычного семьянина. Работал. Имел четверых дочерей. Мечтал о сыне. Временами, как у каждого, что-то не ладилось: случались промахи в работе, конфликты с друзьями, ссоры с женой. С годами начались недомогания, затем болезни… Разумеется, это было еще до того, как он пробудился к Истине. Это было, когда его просто однажды осенила мысль: «Да, я родился, чтобы страдать. Мы все здесь рождены, чтобы страдать. Жизнь есть страдание». Но это была еще не вся Истина. До Истины было далеко. Он тогда еще не мог отрешиться от привязанностей, да и не хотел. Он только бросился очертя голову в пучину поисков и борьбы. Он искал то, о чем никто в Чемоданах, не говоря уж о нем самом, не имел ни малейшего представления. Он шел наощупь, в темноте, в течение нескольких лет. Были моменты, когда он по-настоящему хлебнул горя, оказавшись на самом дне жизни.

4. Это были времена, трудные для многих. Над Чемоданами как будто что-то нависло, какая-то внешняя тяжесть. Тяжесть поселилась и в сердцах. То и дело, из ничего, возникали склоки. Зависть и ревность стали обычным делом. Чаще стали распадаться семьи. Началось брожение умов, многие ударились в политику. Законы пеклись как блины. Каждый третий гражданский процесс перерастал в уголовный, а каждый четвертый — в политический. В Чемоданах всегда любили судиться, но раньше в суд шли за правдой и справедливостью, а теперь — бежали чисто по злобе, чтобы насолить ближнему.

Казалось, сама природа, до сих пор столь благосклонная к жителям Чемоданов, вдруг безнадежно испортилась и, за что-то на них озлобившись, стала пакостить на каждом шагу.

5. Теперь уже трудно установить, кто первый сказал о порче природы. Кажется, впервые об этом заговорили еще до потопа, в связи с проблемой необусловленных рождений. Далеко не сразу, можно сказать, уже задним числом, было замечено, что в деторождении происходит какая-то чехарда. С одной стороны, пары, делавшие все возможное, чтобы родить мальчика, годами не могли дождаться потомства. Ни обмен мыслями на расстоянии, ни задушевные телефонные разговоры, ни совместное посещение музыкальных концертов и судебных прений, ни любовная переписка, ни другие подобные способы, всегда считавшиеся более сильными средствами, чем обычное общение в кругу семьи, не давали никаких результатов. Какпотом выяснилось, все эти пары в конце концом так и остались бездетными.

С другой стороны, в семьях, где родители ничего подобного не предпринимали и уже заранее смирились с тем, что у них будут рождаться только дочки, вдруг, ни жданно ни гаданно, откуда ни возьмись появлялись мальчики.

6. Все эти факты стали достоянием гласности уже потом, когда проблема встала во весь рост. Ведь то, что происходит внутри семьи, очень редко выходит наружу и подвергается научному обобщению. Это, как говорится, — невидимые миру слезы. Но когда у матерей-одиночек стали рождаться сыновья, не знающие своих отцов, ужас охватил Чемоданы. Правда, сначала и этому не придали должного значения, а приписали все упрямству одного ребенка, который, несмотря на самые настойчивые просьбы матери, никак не хотел назвать своего отца. Отчаявшись, мать этого ребенка повела его к психологу, психолог направил к психиатру, психиатр, обследовав мальчика, не нашел у него никаких отклонений и посоветовал матери оставить его в покое, сказав ей буквально следующее: «Оставьте ребенка в покое! Захочет — сам скажет. Радуйтесь, что он у вас здоров. А будете к нему приставать — доведете до болезни. Небось, видели, каких ко мне приводят? Откуда нам с вами знать, почему он не говорит? Может, отец сам не желает вам о себе напоминать. Мало ли что у вас там с ним вышло. Это ваша личная проблема, а ребенок здесь не при чем. Так что нечего к нему приставать!»

Так эта мать и ушла от психиатра ни с чем, а психиатр, со своей стороны, как уже было сказано, не придал этому случаю никакого значения, поскольку был перегружен работой. Мать больше не расспрашивала своего ребенка, надеясь, что он когда-нибудь да скажет ей, кто его отец, и каково же было ее удивление, когда спустя некоторое время он сам задал ей этот вопрос!

Тогда она снова пришла к психиатру, на этот раз уже без ребенка.

— Послушайте, это опять вы, — сказал психиатр. — Я ведь вам тогда еще сказал: не приставайте к ребенку. А вы, видно, все равно приставали и сами же все ухудшили. Что мне с вами делать? — и видя, что женщина не уходит, сказал:

— Ну ладно. Присядьте, что же вы стоите. У вас в семье были случаи психических расстройств?

— Что вы! У нас все нормальные, — сказала женщина.

— А у отца вы никаких отклонений не замечали?

— Да какие отклонения! Мой папа всю жизнь был передовик производства, сейчас — почетный пенсионер, активист, про него в газете писали. Какие у него отклонения!

— Да я не о вашем папе! Успокойтесь. Я об отце вашего ребенка. Что вообще он за человек, можете вы мне о нем рассказать поподробнее?

— А что я могу рассказать? Я у сына спрашиваю-спрашиваю, а он не говорит. Потому к вам и хожу, — сказала женщина и заплакала.

— Успокойтесь! Расскажите хотя бы вкратце: кто он, чем занимается. Он женат?

— Не знаю, — и женщина заплакала еще громче.

— Как вы познакомились?

— Не помню!

— Ну-ка, не раскисайте! — строго сказал доктор. — Пожалуйста, соберитесь и вспомните. Вы не одна тут с проблемами, за вами целая очередь, небось, видели. Такого быть не может, чтобы мать не знала, кто отец ее сына. Если бы это была дочь — тогда другое дело. Тогда еще возможны какие-то сомнения. Но и в этом случае можно установить отцовство…

— А что устанавливать? — сказала женщина, вытирая слезы. — Была бы дочь — я бы и сама знала. У меня б тогда и сомнений не было. Я ведь и думала, что у меня дочь будет. Родители как узнали — сперва чуть из дома не выгнали. А потом отец сказал: «Ладно, дочка, с кем не бывает. Рожай. Вырастим». А родился сын.

И женщина опять заплакала. Психиатр задал ей еще ряд вопросов и тщательно записал все ее ответы. Это не помогло. Тогда он предложил ей сеанс гипноза, но даже под гипнозом она ничего не вспомнила. Так он и отпустил ее и на этот раз ни с чем, даже не взяв с нее денег за гипноз, а сам прекратил прием и задумался. Потом он открыл свой журнал, подсчитал, сколько раз за последнее время к нему приводили мальчиков, подобных сыну этой женщины, и скольких еще приводили с эдиповым комплексом (а ведь прежде эдипова комплекса в Чемоданах не бывало), и провел соответствующее обобщение, но, как истинный ученый, никаких выводов пока делать не стал.

А спустя еще некоторое время были обнародованы результаты одного социологического исследования, которое проводилось в связи с проблемой разводов. Эти результаты ошеломили всех, особенно когда были сопоставлены с содержанием заявления психиатра, который, со своей стороны, узнав об этих результатах, и сопоставив их с тем обобщением, которое он уже заранее провел по результатам своей собственной практики, решил, что теперь-то уже пора наконец делать какие-то выводы и, как истинный ученый, счел своим долгом известить об этом общественность. Вот тогда-то проблема необусловленных рождений и встала во весь рост, а поскольку наука никакого рационального объяснения на этот счет сразу дать не смогла, то и заговорили о порче природы.

7. В эти-то, допотопные времена, учитель Сатьявада и начал свои духовные искания. Впрочем, тогда еще не было учителя Сатьявады, а был просто школьный учитель Григорий Федорович Подкладкин, который, как было сказано, с головой погрузился в бурное море духовных исканий и непримиримой борьбы.

Сначала он долго шел ошупью, перебрал множество тайных практик и учений, пока наконец, совершенно случайно, не наткнулся на Йогу. А главная ценность Йоги — в том, что она дает ясный критерий, по которому всегда можно точно определить уровень вашего духовного развития. Этим критерием служат сверхчеловеческие способности. Какие сверхчеловеческие способности вы приобрели, на таком, соответственно, уровне вы и находитесь. Оказалось, что учитель Подкладкин уже заранее имел некоторые сверхчеловеческие способности, такие, как чтение чужих мыслей на расстоянии и передача собственных. Постепенно он развил в себе и другие сверхспособности, а именно овладел техникой задержки дыхания в степени, превосходящей естественные возможности чемоданного жителя, и уже приступил к освоению техники левитации. Но окончательной его целью были не сами по себе сверхспособности и мистические силы. Он хотел достичь Освобождения, причем не для себя одного, а для возможно большего числа душ. Ведь он уже знал, что Чемоданы — это только малая часть одного из шести миров страстей, а жизнь в мире страстей не только сама по себе есть страдание, но и ведет к еще худшим страданиям после смерти, о чем убедительно говорится в буддийских сутрах.

Поэтому всегда, с самых первых шагов на извилистом пути к Истине рядом с ним были его ученики. Он вел их за собой через все тернии, порой кругами, сам не зная куда и зачем, вдохновляя победами и тщательно ограждая от неудач.

Выговоры, педсоветы, позорное увольнение, многолетняя изматывающая борьба с родительским комитетом, потом — с пресловутым Комитетом по спасению молодежи и иными масонскими и промасонскими организациями, развод, раздел имущества, прочие судебные тяжбы и смехотворные для него (уже Достигшего!) административные взыскания только закалили его волю и теснее сплотили Сангху.

8. Верующие дружно подхватили припев. Так, с песней, далеко оставив позади двух бегом бегущих милиционеров, пришли они на заседание Суда. Учитель уселся в первом ряду, рядом с ним поместилось несколько Достигших. Эти места всегда держали для ответчика и его команды, чтобы в случае чего, смотря по тому, какой оборот примет дело, им было нетрудно перейти на скамью подсудимых.

Остальные верующие разделились на две неравные части. Большинство, дальше продвинувшееся в практике и уже твердо стоящее на пути к Освобождению, сгруппировалось в задней части трибун, а менее просветленное меньшинство, под давлением своих соскучившихся родственников и членов семей, рассредоточилось в зале.

9. Чемодаса хотел было присоединиться к большинству, но с судейского места вдруг поднялся благообразный старичок с седой, как снег, головой и ясными голубыми глазами и, обращаясь лично к нему, произнес глухой старческой скороговоркой:

— Одну минуточку! Я вас очень попрошу, не уходите, пожалуйста. Потому что я как раз собирался предоставить вам слово. Да-да, лично вам.

Чемодасе бы сразу бежать, да он растерялся. И остался стоять в проходе, лицом к лицу с правосудием и мысленно взывая к Учителю, которого видел лишь со спины. Но Учитель сидел, непоколебимый как скала. «Видно, вошел в Самадхи, значит, ничего страшного», — приободрился Чемодаса.

— Спасибо, — дружелюбно сказал старичок. — Вы, как я понимаю, гражданин Чемодасов, Николай Петрович?

— Точно. Это я и есть, — сказал Чемодаса, неприятно удивленный такой осведомленностью дотошного старика.

— Очень приятно! А я — Застежкин Федор Соломонович, председатель суда. Я рад, что вы наконец нашлись. А то, я помню, вас долго разыскивали, все никак не могли разыскать. Маргарита Илларионовна! Я попрошу вас записать в протокол, что гражданин Чемодасов самолично явился в суд. Это очень хорошо.

— Уже записала, — отозвалась Маргарита Илларионовна.

— И чтобы вы уж больше не потерялись, пройдите, пожалуйста, вот сюда, за этот барьер, — и старичок с самой дружеской улыбкой указал на скамью подсудимых.

— С какой это стати я туда пойду! — закричал насмерть перепуганный Чемодаса. — Мне пока что не предъявлено никаких обвинений! За что вы собираетесь меня судить?

— Вы знаете, я, честно говоря, так сразу и сказать затрудняюсь, — простодушно признался судья. — Просто мне Чехлов что-то говорил, дескать собирается лично вам предъявить какие-то обвинения, а я сейчас уже и не вспомню, какие именно. Да и зачем мне не в свое дело лезть? Он ведь у нас прокурор, поэтому вечно кого-то в чем-то обвиняет. Есть и защитники. А мое дело — последнее, так что не волнуйтесь. Сперва всех выслушаем, а потом и судить начнем. Вполне вероятно, что вас еще и оправдаем. А пока что пройдите на свое место, видите, прокурор только того и дожидается. Как только вы пройдете, он тут же вам свои обвинения и предъявит. Правда, Степан Сергеевич?

— Именно, — сказал прокурор. Это был бравый чемоданный житель, в самом расцвете сил, с густыми бровями и зычным голосом.

Чемодаса хотел было еще побороться за свои права, но, увидев себя в окружении двух стражей порядка, сник и, ведомый под руки, прошел за барьер. Тут же к нему подошел худощавый подвижный чемоданный житель в сильно поношенном пиджаке из искусственной кожи и представился:

— Дерматинов Игорь Семенович, ваш адвокат. Можно — просто Игорь.

11. — Итак, будем считать заседние суда открытым, — сказал судья. Слово для обвинительной речи предоставляется прокурору. Прошу вас, Степан Сергеевич.

Прокурор встал и откашлялся, готовясь начать свою речь.

— Одну минуточку, — вдруг сказала Маргарита Илларионовна. — Извините, что нарушаю… Но тут, в самый последний момент, поступило еще одно заявление. Федор Соломонович, я забыла вам передать.

— Что за заявление? — спросил судья.

— Исковое заявление от гражданина… — Маргарита Илларионовна вопросительно посмотрела на Коллекционера, который сидел тут же, за столом, на своем обычном месте, с огромным интересом наблюдая за происходящим. — Как ваша фамилия, Дмитрий Васильевич? — шепотом спросила Маргарита Илларионовна.

— Моя? Стяжаев.

— … от гражданина Российской Федерации Стяжаева Дмитрия Васильевича по поводу оскорбления религиозных чувств.

— Хорошо, рассмотрим, — сказал судья. — Надо бы тогда и ему адвоката. Позаботьтесь, Маргарита Илларионовна.

— Одну минуту.

Маргарита Илларионовна, привстала, оглядела зал и, высмотрев кого-то, подала знак. Сейчас же из самого заднего ряда поднялся и стал быстро, почти бегом продвигаться по проходу совсем молодой чемоданный житель, можно сказать юноша, с открытым лицом и живым, лучистым взглядом.

— Знакомьтесь, — сказала Маргарита Илларионовна. — Это Николай Петрович, можно просто Коля.

— Лучше — по фамилии, Чемодаса, — вставил Николай Петрович.

— Не смотрите, что молод, только что окончил юридический колледж, а уже выиграл четыре крупных дела. Но здесь особый случай, Чемодаса! Сергей Васильевич наших процессуальных обычаев не знает, судится впервые, поэтому ты должен предельно подробно его консультировать, чтобы он не допустил какой-нибудь оплошности.

— Я понял, — сказал Чемодаса-младший и широко улыбнулся. — Я вам буду все объяснять. И не только по процессу, а вообще, если вам что интересно, то не стесняйтесь, спрашивайте. Я на все ваши вопросы отвечать буду.

— Хорошо! — сказал Коллекционер.

— А можно, и я у вас кое-что буду спрашивать?

— А что именно?

— Ну, разное… Меня очень многое интересует. Я давно увлекаюсь Поверхностью, чуть ли не с детства. Мне часто снился один и тот же сон: как будто я иду по совершенно открытой местности, и не падаю. Даже вчера еще снился.

— Это ты, Чемодаса, растешь, — с материнской улыбкой сказала Маргарита Илларионовна. — Ну, что ж. Я рада, что вы нашли общий язык. А мне давно пора заняться протоколом.

12. Действительно, прокурор уже начал свою речь.

— … и как вы все, должно быть, хорошо помните, — говорил он, — я уже неоднократно обращался в суд с иском о ликвидации указанного юридического лица, и всякий раз мой иск был удовлетворен. Однако что это меняло? Да в сущности ничего! Так называемая Корпорация Истины действовала, действует, и, по всей видимости, будет подолжать действовать под тем же названием и в том же составе…

— Совсем не в том же! — насмешливо сказал со своего места учитель Сатьявада. — Наш состав все время увеличивается.

— Ответчик! Имейте уважение к суду! — выкрикнул кто-то из зала. — Вам пока еще никто слова не предоставлял!

— И правда, — сказал судья. — Дайте выступить прокурору. А то ведь, когда придет ваша очередь, он тоже вас перебивать начнет. Вам, небось, это не понравится.

— А он и так будет меня перебивать, — сказал Учитель.

— Откуда вы знаете? Может, на этот раз и не будет.

— Считайте, что это — предсказание, — снисходительно разъяснил Учитель. — До сих пор, как вам должно быть известно, все мои предсказания сбывались.

— Что вы говорите? — заинтересовался судья. — Так вы занимаетесь предсказаниями?

— А то вы не знаете!

— Федор Соломонович! Вы мне мешаете, — не выдержал прокурор.

— Простите, Борис Степаныч. Ради Бога простите! Но тут — видите, как интересно! Оказывается, ответчик занимается предсказаниями. А я последнее время как раз очень интересуюсь такими вещами. Помните, я вам еще вырезку приносил…

— Ну какую еще вырезку! — взорвался прокурор. — Опять вы начинаете! Мы же с вами договорились, только что, перед самым заседанием, что хоть на этот раз вы не будете меня перебивать! И вы мне обещали. Вот, даже Маргарита Илларионовна подтвердит, она присутствовала. Секретарь! Призовите председателя к порядку! Может, он хоть вас послушает?

— И правда, Федор Соломонович, не мешайте ему. Вы же знаете, он от этого сбивается, — попросила Маргарита Илларионовна.

— Ну, хорошо, хорошо, — сказал судья. — Больше не буду.

— О господи! — тихо, как бы про себя, произнес Сатьявада.

Судья встрепенулся.

— Прошу прощения! У меня только один-единственный вопрос к ответчику. Можно? — и не дожидаясь ответа прокурора, скороговоркой спросил у Сатьявады: — вот вы сейчас произнесли слово «Господи?» Кого вы имели в виду?

— А что, это имеет существенное значение для дела? — удивился Учитель.

— Да нет. Просто интересно.

— Разумеется, я имел в виду Господа Шиву, моего духовного Гуру, — ответил Учитель. — А вы полагали, что я имел в виду кого-то другого?

— Нет, я ничего не полагал, я просто. Спасибо. У меня все. Продолжайте, Степан Сергеевич.

13. Однако прокурор, вместо того, чтобы продолжить выступление, захлопнул свою папку и сказал (видно, решил-таки высказать накипевшее):

— Не знаю, Ваша Честь, чем вы там последнее время заинтересовались. Вы ведь всегда чем-то интересуетесь, не тем так этим. А я вот ничем не интересуюсь, времени не хватает. Я, между прочим, эту свою речь всю ночь сочинял. И репетировал перед зеркалом. Потому что мой подход вам известен, не первый раз обсуждаем. Я — не импровизатор и не люблю экспромтов. У нас здесь с вами суд, а не театр!

— Вот именно! — с азартом подхватил судья. — Поэтому здесь и не нужны никакие домашние заготовки. Это в театре все роли заранее разучивают. А у нас — принцип состязательности…

— Прежде всего, у нас принцип законности, — возразил прокурор. — И принцип осуществления правосудия только судом. А вы вечно затеваете какую-нибудь постороннюю дискуссию, да еще втягиваете в нее публику…

— … исходя из принципа участия граждан в судопроизводстве, — закончил судья.

— Ну, знаете, вас не переспоришь, — уже с явной обидой сказал прокурор. — Вы пользуетесь своим возрастом и тем, что мы все вас уважаем, а то бы я вам не так ответил. Но, в конце концов, я тоже не мальчишка! Со стороны это все, может быть, и очень даже занятно. Я, помню, когда был вашим студентом, сам заслушивался. Но попробуйте-ка поработать в таких условиях! В конце концов, я могу прямо сейчас поставить вопрос ребром: либо вы соблюдаете процедуру, либо мы прекращаем слушания и выносим вопрос на референдум. Одно из двух. А в противном случае я ухожу с дожности и слагаю с себя полномочия. Вот так.

С этими словами прокурор сел на свое место и забарабанил пальцами по столу.

— Ну, это мы вам не позволим, Степан Сергеич, — шутливо сказал судья. — Мы вас на эту должность избирали, всенародно и единогласно. Так что трудитесь, оправдывайте доверие.

— Да кому такая должность нужна! — вскипел прокурор. — Это же самая собачья работа! Кто на нее еще пойдет? У нас же вечно так: избирают по принципу «Лишь бы не меня». А я как дурак, тяну уже четвертый срок!

— Вот видите! А вы предлагаете референдум. Вас же снова и выберут. И чего вы этим добьетесь?

— Ну, тогда я не знаю!

— Да не кипятись ты, Чех, — тихо сказала Маргарита Илларионовна. — Продолжай свою речь. Тебя все внимательно слушают.

— Молодец дядя Степа! — восхищенно произнес юный Чемодаса.

— Это вы о ком? — поинтересовался Дмитрий Васильевич.

— О Застежкине. Вы не думайте, он не такой простак, каким представляется. На самом деле ему палец в рот не клади. Между прочим, потомственный судья. Его отца, Соломона Кузьмича тоже неоднократно переизбирали. Он даже родился с судейской мантией, представляете? Его в ней и похоронить хотели, но потом решили все-таки оставить сыну. Как-никак, реликвия.

Между тем прокурор уже снова открыл свою папку и, отыскав нужное место, сначала монотонно, а затем все более и более вдохновляясь, начал читать:

— … Она будет продолжать действовать и дальше, если и мы будем действовать так же, как до сих пор и не примем каких-то принципиальных, решительных мер. Не далее как вчера был принят ряд новых законов, подходящих как раз для этого случая, и я, как прокурор, именем закона, именем Чемоданов и от лица всех чемоданных жителей, требую применить эти новые, более совершенные законы, со всей строгостью…

— Правильно! Так их! Со всей строгостью! — закричали в зале.

— Тише, тише! — сказал судья. — Давайте соблюдать процедуру. Вы же слышали, что Степан Сергеевич сказал. Не надо его перебивать, а то он сложит полномочия, и что тогда? Пускай уж он выступит, а потом будем судить. Продолжайте, Степан Сергеевич.

— А что продолжать? — махнул рукой прокурор. — Сколько бы мы ни судили, а воз и ныне там. Корпорация продолжает действовать, по-прежнему в нее вовлекается большое количество чемоданных жителей, в том числе несовершеннолетних, которые, как признал сам ее руководитель — вы все это слышали, а Маргарита Илларионовна, надеюсь, внесла в протокол, — пополняют ее состав. Вот, у меня здесь так и написано, — он снова обратился к своим бумагам, — «Члены Корпорации Истины оставляют своих родителей, детей, родственников, бросают работу или учебу, не читают газет, не смотрят телевизор, отказались от нормальной жизни, полностью подчинились порядку и условиям нахождения в этой организации, — Прокурор сделал небольшую паузу и оторвал взгляд от текста. — Но здесь возникает законный вопрос: что же это за условия? Быть может, они совсем не так ужасны, как мы думаем? Быть может, нам не стоит так сокрушаться об этих людях? Быть может, мы напрасно о них беспокоимся? Быть может, они устроились не хуже нас с вами, и даже гораздо лучше?..»

Уж это точно! Неплохо устроились! — крикнули из зала.

Судья, бросив опасливый взгляд на прокурора, погрозил залу пальцем.

Не ломайте комедию, Федор Соломонович! У вас есть молоток, — раздраженно прошипел прокурор.

Ах да, забыл!

… и вместо того, чтобы сейчас сражаться за них и требовать справедливого наказания для главных организаторов этого массового психоза, — продолжал прокурор, обращаясь к публике, — не лучше ли нам самим последовать их примеру?

14. В зале поднялась настоящая буря. Судья взялся было за молоток, но прокурор остановил его жестом. Довольный произведенным эффектом, он на этот раз никого не призывал к порядку, а, спокойно дождавшись тишины, снова приступил к чтению:

— «…Итак, посмотрим, что же это за условия? Как следует из материалов дела, которые я внимательно изучил и исключительно на которых, а совсем не на личных своих симпатиях и антипатиях, я и строил свое обвинение, условия эти таковы. В организации проводятся многодневные семинары, в том числе ночные и круглосуточные, сон составляет всего четыре часа в сутки — и это только в среднем, а бывает, как я уже сказал, что и совсем не ложатся. Резко ограничено питание, из рациона почти полностью исключены жиры, белки и углеводы, практикуется так называемое вегетарианство…

— Протестую, — сказал Учитель. — От вегетарианства мы давно отказались.

— Но ведь практиковали?

— Ну и что! Это когда было? Вы бы еще потоп вспомнили!

— Не беспокойтесь. Вспомним и потоп, — многозначительно сказал прокурор. — Всему свой черед.

— Протест ответчика поддерживаю, — сказал судья. — Вы, Степан Сергеевич, с вегетарианством действительно перегнули. Они с этим давно завязали и чистосердечно раскаялись. Так зачем теперь попрекать? Как говорится, кто старое помянет… Тем более, мы кажется, за это их уже судили. Вы не припомните, Маргарита Илларионовна?

— Зачем припоминать? У меня все зафиксировано.

Маргарита Илларионовна оперативно подняла архивную документацию, которую, на всякий случай, всегда носила в своем планшете, и через минуту выдала исчерпывающую справку о том, когда и в каком составе суда рассматривалось обвинение против руководства Корпорации Истины в массовом вовлечении граждан в вегетарианство с применением недозволенных методов убеждения, какое по этому вопросу было вынесено решение, и даже назвала номер протокола.

— Вот видите, Степан Сергеевич, — сказал судья. — Я же помню, вегетарианство им уже вменялось. А вы опять вменяете, по второму разу. Это нехорошо. Суд должен быть объективным.

— А я ничего и не вменяю, — нашелся прокурор. — Я просто сказал. Чтобы напомнить.

Это был явный промах. Ответом на него был всеобщий дружный смех. Смеялись все поголовно: и Достигшие, и недостигшие, и верующие, и неверующие. Даже верующие других религиозных организаций, которые даже больше неверующих претерпели от Корпорации Истины, — и те весело смеялись. Не смеялся один Чемодаса, как по причине неосведомленности в предмете смеха, так и в силу своего особого положения. Судья, который, надо отметить, засмеялся первым, продолжал смеяться все время пока смеялись все, и даже когда все уже отсмеялись, все еще досмеивался, так, со смехом, и сказал:

— Степан Сергеевич! Ну, вы нас и насмешили! Спасибо! У нас, кажется, никто провалами в памяти не страдает. Если вы ничего не вменяете, так зачем мы здесь сидим и вас слушаем? Давайте лучше разойдемся. У нас ведь дел невпроворот. Надо на новом месте как-то обустраиваться, развивать производство. А мы все бросили, собрались здесь в полном составе, в надежде, что вы, как прокурор, предъявите что-нибудь свеженькое, тем более, что сами же всех заинтриговали, а вы, оказывается, решили устроить вечер воспоминаний…

15. — Ну, знаете, Федор Соломонович! — прокурор хотел сказать, по-видимому, что-то убийственное, но почему-то не смог ничего вымолвить. Он застыл в какой-то неестественной позе, широко расставив ноги и разведя руки, и только беззвучно открывал рот. Внезапно лицо его побагровело, глаза выкатились из орбит, и он, словно в беспамятстве, начал судорожно рвать повязку со своей шеи.

— Степан Сергеич! Чех! Что с тобой? — испуганно вкрикнула Маргарита Илларионовна.

Прокурор закатил глаза повалился на пол.

— Врача! Срочно! — крикнул судья.

Тут же к прокурору подбежали врач и медсестра. Его уложили на составленные вместе стулья, начали измерять пульс. Судья был вынужден объявить перерыв, поскольку публика все равно уже покинула свои места и толпилась вокруг прокурора.

Врач и медсестра, оба молодые и, по-видимому, неопытные, были в полной растерянности и не знали, что предпринять. Но через минуту Чехлов вдруг сам собой поправился. Лицо его приняло нормальный цвет. Он пришел в себя, поднялся и с удивлением смотрел на окружившую его толпу.

— Ну, как ты, Чех? — заботливо спросила Подкладкина.

— Кажется, в порядке. Можно продолжать, — слабым голосом сказал прокурор. — Но, знаешь, было такое странное ощущение, даже не знаю, как описать… Как будто кровь бросилась в голову. Даже в ушах застучало. Со мной такого еще никогда не бывало.

Врач с медсестрой переглянулись.

— Степан Сергеевич, вы не обращались к доктору Справкину? — осторожно поинтересовался врач.

— Зачем это?! — засмеялся прокурор. — Я что, похож на ненормального?

Он уже окончательно пришел в себя и заговорил своим раскатистым басом:

— Федор Соломоныч! Зря вы народ распустили, разве я вас об этом просил? Вот всегда вы так — не посоветуетесь… Скажите, пускай садятся, я сейчас продолжу… Теперь вот жди, пока все рассядутся… Говорите, дел невпроворот, а сами время не бережете.

Врач, видя, что он уже лишний, все еще медлил уходить.

— Степан Сергеевич! — нерешительно обратился он опять к прокурору. — Вы бы все-таки зашли как-нибудь к Илье Ефимовичу, как освободитесь. Просто так, на всякий случай. Мало ли что. Ведь он не только с психотиками работает… У вас такие нервные перегрузки… И… сами же говорите, необычные ощущения…

— Да ладно, оставьте! — поморщился прокурор. — Спасибо, что помогли, но мне сейчас работать надо.

16. Наконец все расселись, и прокурор сказал.

— Я полностью принимаю высказанную здесь критику и снимаю обвинение в вегетарианстве. Но все остальное остается в силе. Поэтому, c позволения суда, я продолжу чтение обвинительной речи.

Судья кивнул, и прокурор возобновил чтение.

— Итак, я остановился на том, какие условия созданы в Корпорации Истины для проживания верующих и саман. Как уже было сказано, в организации проводятся многодневные семинары, в том числе ночные и круглосуточные, сон в среднем составляет четыре часа в сутки, а это, как вы сами понимаете, не соответствует медицинским нормам. Резко ограничено питание… Так, это пропускаю… Вот… «Проводятся многочасовые молитвы. Методом заучивания молитв является их повторение до сотен тысяч раз. Практикуется многочасовая фиксация тела в неудобной позе, задержка дыхания, нахождение в замкнутом помещении без доступа света и воздуха и другие подобные упражнения, чем причиняется вред психическому и физическому здоровью членов названой организации. Члены организации сначала искусно вовлекаются, а затем насильственно удерживаются в ней, вместе в находящимися в их владении вещами. Тем самым существенно ограничивается возможность для всех остальных граждан, не являющихся членами названной организации, реализовать свое право востребования…».

— Так пускай вступают к нам и реализуют себе на здоровье! — выкрикнул из зала какой-то приверженец Истины.

— Вы слышали? — сказал прокурор. — Именно такова их логика. Священное право востребования, неотъемлемое право каждого человека, принадлежащее ему от рождения, одно из основных конституционных прав, которые, согласно Части третьей статьи пятьдесят шестой Конституции, не подлежат ограничению даже в условиях чрезвычайного положения, руководство Корпорации Истины самовольно, в нарушение Основного Закона, обусловило членством в своей организации. В свою очередь, обязательным условием членства в Корпорации Истины являются пожертвования денег и материальных ценностей. Таким образом, руководство Корпорации Истины, в нарушение статьи 57 Конституции, фактически ввело сбор за реализацию гражданами права востребования, гарантированного им Конституцией. Как видим, эта антиконституционная организация фактически обложила данью все Чемоданы, а не только своих приверженцев, как может показаться на первый взгляд.

— Логично! — похвалил судья, а публика наградила прокурора дружными аплодисментами.

— Это не говоря уж о том, что вышеуказанные пожертвования, которые носят постоянный и фактически принудительный характер, наносят значительный материальный ущерб семьям верующих, — продолжал вдохновленный успехом прокурор. — У меня вот тут целая пачка исковых заявлений, как от общественных организаций, так и от отдельных граждан, включая даже одного жителя Поверхности. Видите, как «оперативно» работают: не успели выйти наружу, как уже и тут о себе заявили! Короче говоря, чтобы не утомлять вас зачитыванием всех этих заявлений, которые по содержанию примерно совпадают, а чтобы их все прочесть, никакого времени не хватит, я только скажу, что, если суд постановит удовлетворить все эти гражданские иски и обяжет Корпорацию Истины полностью возместить ущерб, причиненный потерпевшим, то уважаемому Учителю Сатьяваде придется выложить ни много ни мало двадцать миллиардов! Хотя, думаю, он от этого не обеднеет.

Публика возбужденно зашумела.

— Что ж ты, Чех? — тихонько сказал прокурору судья, — мне запретил вовлекать, а сам вовлекаешь.

— Это — совсем другое, — ответил прокурор. — Вы, Федор Соломоныч, просто балуетесь и беспорядок устраиваете, а я применяю судебное красноречие. Вы же сами нас учили, разве не помните?

— Не помню, — простосердечно признался судья. — Я ведь давно уж не преподаю. Скоро и судейство оставлю.

— Ну, этого мы не допустим! — осклабился Чехлов. — Мы вас избирали, всенародно и единогласно, надо будет — и еще изберем.

17. Тем временем шум в зале сам собой стих, и прокурор перешел к самой важной части своей речи.

— Ваше волнение мне вполне понятно, хотя все, о чем я сейчас говорил, мне уже приходилось неоднократно докладывать. Я уж и не помню, сколько раз суд рассматривал гражданские иски против Корпорации Истины и отдельных ее членов. Правда, Маргарита Илларионовна?

— Правда.

— То-то и оно! — сказал прокурор. — Что для них гражданские иски? Как слону дробинка. Все, что мы с них взыскиваем, они очень быстро возвращают себе обратно, да еще в десятикратном размере, а обоснованные судебные преследования используют для того, чтобы создать себе ареол мучеников и героев в глазах одураченной ими же молодежи. Потому что главной своей мишенью этот, с позволения сказать, «учитель» избрал подрастающее поколение. Кстати, задумайтесь только: человек, давным-давно отстраненый от педагогической деятельности, уволенный из школы отнюдь не по собственному желанию, не из-за ухудшения состояния здоровья и не в связи с выходом на заслуженный отдых, а за аморальное поведение и профнепригодность! — берет на себя смелость именовать себя Учителем. Причем слово «Учитель» всегда пишет с большой буквы. Это что такое, я вас спрашиваю? Разве это не откровенный цинизм? Разве это не надругательство над тем, что нас свято?.. Но я опять отклонился в сторону. Захлестывающие меня эмоции, которые, как я вижу, не чужды и многим из здесь присутствующих, мешают мне сконцентрироваться на главном. Главное же состоит вот в чем.

Прокурор сделал паузу. Общий говор постепенно стих, все глаза и уши обратились к нему. Даже видавшая виды Маргарита Илларионовна оторвалась от протокола и удивленно воззрилась на Чехлова, который, что было совсем на него не похоже, кажется, на этот раз действительно приготовил что-то сногсшибательное.

Выдержав паузу и убедившись, что ни одно его слово не останется не расслышанным, прокурор взял особую бумагу, которая лежала у него отдельно, и голосом, каким обычно зачитывают важнейшие официальные документы, прочел:

— «В связи с коллективным заявлением ряда граждан, бывших свидетелями происшедшего, и по результатам проведенного оперативно-следственной группой Прокуратуры предварительного расследования Прокуратурой выдвигается обвинение против гражданина Подкладкина Григория Федоровича и гражданина Чемодасова Николая Петровича в организации и осуществлении крупного террористического акта, по своим масштабам сопоставимого со стихийным бедствием и повлекшего значительные материальные потери и человеческие жертвы». Я имею в виду Потоп…. Вот видите, Учитель, а вы опасались, что не вспомню…. В связи с чем прошу гражданина Подкладкина добровольно, — на слове «добровольно» прокурор сделал акцент, — перейти на скамью подсудимых и занять свое место рядом с другим обвиняемым.

В зале воцарилась мертвая тишина. Учитель Сатьявада, до сих пор слушавший речь прокурора крайне рассеянно, то вполголоса переговаривась с Достигшими, а то впадая в легкое Самадхи, резко посерьезнел, вышел из падмасаны и начал судорожно искать ногами оставленные под креслом шлепанцы. Собирался ли он, как обычно в критических ситуациях, прибегнуть к кин-хину, или же решил на этот раз проявить законопослушание и уважение к суду, а заодно и использовать скамью подсудимых в качестве трибуны, — Коллекционеру не суждено было узнать, так как в это время раздался оглушительный телефонный звонок, от которого все присутствующие, включая Достигших, прокурора и членов суда, одновременно взрогнули.

Стяжаев поднял трубку.

 

Книга XIX. (3-я Судей)

1. — И что же теперь ему грозит? — спросил Упендра, прихлебывая чай.

— Трудно сказать. До него пока еще дело не дошло. Пока разбираются с Учителем. И думаю, это надолго.

— Так много улик?

— Дело не в уликах. Улик-то как раз пока и нет. Какие-то намеки, случайные совпадения. Но ведет он себя странно. То вдруг заснет, а то отвечает невпопад. Что у него ни спросят, он в ответ только излагает свое учение, а по делу — ни слова.

— Что ж там у вас за судья?! Кузьмич бы такого не допустил, живо бы призвал к порядку!

— Да и Соломоныч его не раз призывал. А он в ответ знаешь что говорит? Я, говорит, отвечаю согласно данной присяге.

— При чем здесь присяга?!

— При том, что присяга теперь новая. Как мне объяснил Чемодаса…

— Так его уже отпустили?

— Да нет. Другой Чемодаса, его тезка, а мой адвокат. Я ведь не могу присутствовать на всех заседаниях, у меня работа. Тем более, что я болел, теперь надо наверстывать. Приходится задерживаться… — Дмитрий Васильевич вдруг почему-то смутился.

— Понятно. Я всегда говорил, что Чемодаса плохо кончит, — сказал Упендра. — Хоть убей не понимаю, как так можно! Ни с того ни с сего вступить в секту, да еще с религиозным уклоном. И это в наше-то время, когда наука шагает семимильными шагами! Когда на все вопросы можно дать рациональный ответ. Мы с Мариной просто не успеваем отслеживать. У нас телевизор не выключается, спим по очереди, чтобы ничего не пропустить! Представляешь, уже изобрели такой материал, который пропускает влагу только в одну сторону. Туда впускает, а обратно — фигушки! Как ты его ни жми, хоть под пресс клади, а вся влага остается внутри и превращается в гель. Единственное, что меня удивляет — как только еще никто не додумался найти этому разумное применение. Например, в мелиорации. Вот подожду еще два дня, и, если никто меня не опередит, сделаю научное сообщение. Пускай этим поверхностным ученым будет стыдно, что не они, а я, далекий от точных наук гуманитарий, это придумал. Ты только представь, сколько заболоченных площадей можно вернуть в сельскохозяйственный оборот… И кстати, о Чемоданах. Насколько я слышал, там ведь сейчас тоже какие-то проблемы с повышенной влажностью?

— Там произошло сильное наводнение, — терпеливо, уже в который раз, повторил Коллекционер. — И в этом обвиняют Чемодасу.

Упендра громко рассмеялся.

— Ты, я вижу, тоже заразился этим бредом. Чтобы один человек устроил стихийное бедствие? Да быть такого не может! Он что, Господь Бог? Тем более — Чемодаса, уж я-то его знаю. Если он когда и делал что-то путное, так только с моей подачи… Да. Как же его угораздило так вляпаться?

— Уж не знаю. Он, похоже, и сам ничего не понимает. Стоит как пришибленный. Тем не менее, уже четверо свидетелей показали, что видели, как он рыл какие-то то ли ямы, то ли скважины, одну на центральной площади, прямо перед судом, а другую за углом, в укромном месте. А потом эти скважины вдруг ни с того ни с сего зафонтанировали.

— Ну, это сказки!

2. — Сказки — не сказки, а народу погибло немало, не говоря уж об имуществе. Да и жить там после потопа стало практически невозможно. Почему, собственно, и был принят закон о свободном выходе. Не веришь — приди посмотри: все поголовно больны.

— Предлагаешь мне идти смотреть на психов? Нет уж, уволь.

— Да я не в том смысле! Горло у всех болит. И шея. Не то ангина, не то остеохондроз, а может, и то и другое сразу. Чемодаса говорит, глотать больно и голову поворачивать.

— Что? Голову поворачивать? — засмеялся Упендра. — Да он знаешь, когда последний раз ее поворачивал?

— Я не о том Чемодасе, а о своем адвокате! — Коллекционер уже начал терять терпение.

— А, так он у тебя тоже Чемодаса? Однофамилец, что ли?

— Ну, да! Я же тебе сразу сказал. Он говорит, что не успели они выйти из Чемоданов, как тут же началась эпидемия: у всех повально заболело горло. И шея тоже. А раньше горловых и шейных болезней в Чемоданах не было.

— Естественно, чему там болеть? Это же роговица… Что-то это все подозрительно. Надо бы действительно сходить самому посмотреть. Так, говоришь, внутри уже никого не осталось?

3. — Остались одни староверы. Около двух тысяч, примерно треть населения.

— Староверы? Никогда о таких не слыхал. Что это еще за вера такая?

— Вера у них, насколько я слышал, очень простая, да и люди они примитивные. Продолжают, вопреки очевидности, исповедовать неприкосновенность Последнего Чемодана и пытаются жить по-старому — вот и вся их вера. А культ — так просто варварский: каждый вечер собираются на центральной площади, публично сжигают Конституцию — и расходятся по домам.

— А что в этом варварского? Хотят — и сжигают, это их конституционное право, — сказал Упендра. — Тем более, она все равно уже не действует.

— Почему же? Конституцию пока никто не отменял. Да и дело не в самой Конституция, а в поправках. По крайней мере, мне так объяснил Чемодаса. Еще в самых первых поправках говорилось, что в отдельных, исключительных случаях можно временно вскрывать Последний Чемодан. Они принимались давным-давно, ты, наверное, не помнишь.

4. — Как же не помню? Еще как помню! Это как раз при мне и было. И между прочим, я уже тогда предупреждал, что к добру эти поправки не приведут, что они сами же от них и пострадают, еще больше, чем я. Но разве меня слушали? Все как с ума посходили. Бродили с транспарантами, страшно было на улицу выйти. В конце концов, когда мне зачитали окончательный приговор, я подумал: может, это и к лучшему, что выдворяют. Все что я мог, я для них сделал, а дальше — пускай получат то, что заслужили. В конце концов, каждый народ получает то, что заслужил, разве не так? Не могу же я всю жизнь с ними возиться, как нянька? Чем остальное человечество хуже? Даже насекомые — и те не хуже. По крайней мере, ты им говоришь, а они тебя слушают… Да. Так что ты теперь собираешься с ними делать?

— С кем? С тараканами?

5. — Да при чем здесь тараканы? Со всей этой уймой народа! Со всеми этими недоумками, олухами, бездельниками, которые не сумели сохранить свою естественную среду обитания, данную им от природы, и выперлись сюда, чтобы и здесь точно так же гадить, вредить и пакостить, как у себя в чемоданах, только теперь уже в глобальных масштабах. Ты меня просто удивляешь! Нет, чувствую, нам с Мариной надо собирать вещички и сматываться из этой квартиры, а еще лучше — из страны. Пока не поздно. Неужели ты не понимаешь, чем все это может обернуться? Тем более, сам же говоришь, что среди них — сумасшедшие фанатики, готовые на все. Вчера они затопили чемоданы, завтра затопят твою комнату, послезавтра нашу, а там, глядишь, и дом взорвут! Или выйдут на улицу и устроят революцию.

— Революцию? — испугался Коллекционер.

— А ты как думал?

— Что же мне делать?

— Откуда я знаю? Ты их сюда впустил, ты и думай, как выпутываться.

— Я впустил?!!

— Ну, не я же. Ты — ответственный квартиросъемщик… Кстати… Хотел с тобой обсудить один вопрос, — Упендра замялся, явно испытывая большую неловкость.

— Какой?

6. — В принципе — ерунда, формальность, но сейчас для меня это важно. У нас с Мариной вчера об этом зашел разговор, совершенно случайно. Она сама затронула эту тему… Оказывается, в юридическом смысле меня как бы не существует. Ведь у меня — ни прописки, ни гражданства. И вообще никаких докуменов. Хуже, чем бомж. Меня могут запросто задержать на улице… — Упендра сгорал от смущения. — Короче, она настаивает, чтобы я как-то легализовал свое положение, — выговорил он на одном дыхании и покраснел до ушей. — Да и она, в сущности, права. Ведь я сейчас — лицо без гражданства, а значит, ограничен в правах. Не могу ни избирать, ни баллотироваться. Жениться — и то не могу, представляешь? В общем, Марина готова меня здесь прописать, но для этого нужно твое согласие…

— Это не проблема, — сказал Коллекционер. — Все, что от меня потребуется, я сделаю.

— Спасибо! Ты настоящий друг.

— Да что там. Мне это ничего не стоит.

— Все равно. У меня как гора с плеч свалилась. Ты не представляешь, как я тебе благодарен. Я не столько из-за себя волновался, сколько из-за Марины. Ведь женщины любят, чтобы все было по закону. Моя мать всю жизнь из-за этого промучилась, только виду не подавала, из гордости, я только сейчас это понял… Да и сколько я могу сидеть у нее на шее? Тем более, скоро выборы. В конце-концов, я мужчина, должен как-то определяться.

7. — Решил баллотироваться? — улыбнулся Коллекционер.

— Что ты! Баллотироваться я уже опоздал. Теперь — не раньше, чем через четыре года. Просто я подумал, сразу после выборов новый Президент начнет набирать команду. Я мог бы пригодиться в качестве советника. Для начала и это неплохо.

— Почему бы и нет? — сказал Коллекционер. — Но все-таки, что мне делать, подскажи.

— Тебе? Да тут и думать нечего. Честно говоря, даже не знаю. По-моему, ты себя загнал в тупик. Могу только сказать, что бы я сделал на твоем месте.

— Что?

— То, что и всякий здравомыслящий человек. Я бы пошел прямо в милицию и заявил, что у меня поселились без моего ведома посторонние лица, которых я не приглашал. Прошу, мол, оказать содействие в наведении порядка.

— Ну, знаешь, это как-то… — неуверенно произнес Коллекционер.

— Что значит «как-то»? Я тебя не понимаю!

— Ну, как-то…. нехорошо…

— Нехорошо?!! А то что ты делаешь — это, по-твоему, хорошо? — возмутился Упендра. — Из-за каких-то своих непонятных комплексов ты ставишь под угрозу жизнь моей жены и моего будущего ребенка! Как я после этого должен к тебе относиться?

8. — Какого ребенка? — опешил Коллекционер.

— Разве я тебе еще не сказал? У нас с Мариной будет сын.

Коллекционер растерялся.

— Нет. Ты этого не говорил, — наконец нашел он что сказать.

— Она только вчера мне призналась. Я пока еще сам до конца не осознал. И ты знаешь… — Упендра расплылся в глуповатой улыбке. — Никогда не был сентиментальным, но это что-то такое… Сильнее меня. Так, наверное, всегда бывает. Сначала просто мечтаешь, и все время кажется, что это — не проблема и вот-вот произойдет. Потом начинаешь думать, что, может, тебе уж и не суждено. Постепенно смиряешься, хотя втайне и завидуешь идиотам, у которых как-то все получается само собой. И вдруг это происходит, когда уже и не ждешь. Потому сразу и не осознаешь. Я ведь только сейчас начинаю по-настоящему понимать, что такое отцовские чувства… Что-то такое наплывает, с каждой минутой… А когда-то воображал, что прекрасно все представляю, даже другим разъяснял. Смешно!.. Да… Об одном только грущу — что матушка не дожила…

«Это хорошо, что Марина ждет ребенка, — мелькнуло у Коллекционера. — Значит, не будет возражать против развода…», — и неожиданно для самого себя проговорил:

— Возможно, у меня тоже скоро будет сын. Или дочь.

— Поздравляю! Значит, ты меня понимаешь, — растроганно сказал Упендра. — Но тогда ты тем более должен чувствовать ответственность! Ты уже не имеешь право жить сегодняшним днем и думать только о своих разлечениях. Конечно, я понимаю, все это очень интересно — суд, чемоданные жители… Сам когда-то увлекался. Но тем не менее! Например, мы с Мариной вчера дали друг другу слово избавиться от насекомых. Какой от них толк? Только сорят и заразу разносят…

9. В это время раздался шорох подъезжающего автомобиля, и через минуту на стол, где они чаевничали, поднялся запыхавшийся Чемодаса-младший. Не заметив Упендры, он сразу же обратился к Коллекционеру:

— Дмитрий Васильевич! Я за вами! Меня тетя Клава прислала! Пойдемте скорее, вы там нужны!

— Какая еще тетя Клава? — ревниво спросил Упендра.

— Ой! Здравствуйте! Извините, пожалуйста! Покладкина Маргарита Илларионовна, секретарь суда, — выпалил юный адвокат.

— И что ей надо? — строго поинтересовался Упедра.

— Во-первых, Дмитрий Васильевич должен дать свидетельские показания. Дело все больше запутывается. Эксперты установили, что вода проникла снаружи.

— А могло быть иначе? — со скрытой иронией осведомился Упендра.

— Ну, мало ли…

— Понятно. А что во-вторых?

— Во-вторых, подсудимый Чемодасов в силу инвалидности вынужден все время стоять. На скамье подсудимых лежачие места не предусмотрены, только сидячие и стоячие. Вот он и стоит. А до вынесения приговора еще дело неизвестно когда дойдет, пока что с Сатьявадой никак не разберемся. Так Федор Соломонович предложил временно отпустить его на поруки. Зачем, говорит, без особой надобности ставить человека в неудобное положение, пока его вина не доказана. Тем более, что свои показания он уже дал, и его участие в деле сомнений ни у кого не вызывает. Вот. А ручаться за него почему-то никто не хочет.

— По понятным причинам, — заметил Упендра. — Значит, еще не все сошли с ума, это радует.

— Вот мы и подумали, может, Дмитрий Васильевич? — несмело предложил Чемодаса. — Вы же все-таки его знали?

10. — Я бы тебе этого не советовал! — категорическим тоном произнес Упендра. — Хотя, как знаешь… В крайнем случае, если ты сомневаешься, я мог бы сам за него поручиться. Как-никак, я его еще по Чемоданам помню… Кстати, — обратился он к Чемодасе, — кто там у вас сейчас судит?

— Застежкин Федор Соломонович.

— Случайно, не родственник Соломона Кузьмича Застежкина?

— Он его сын! А вы знали самого Соломона Застежкина? — восторженно спросил юный адвокат.

— Отлично знал. Не раз с ним беседовал, вот как сейчас с вами. Мудрый был старик. Умел разобраться в самом запутанном деле. В его судейство я выиграл множество сложнейших процессов.

— Так вы — адвокат?

— Формально — нет, членом Коллегии я никогда не был. Просто выступал от себя, по долгу чести. Защищал своих клиентов.

— Как это интересно!

— А вот себя самого защитить не сумел, — немного рисуясь, сказал Упендра. — Как говорится, сапожник ходит без сапог.

— Жаль!

— Мне — нет. Что ни делается, все к лучшему. Жалеть надо не меня, а тех, кто остался. А что касается того процесса, то моя чисто тактическая ошибка была в том, что я привык доверять правосудию, потому и держался, как всегда, уверенно. Я знал, что я прав, значит, и правосудие на моей стороне.

— Так и должно быть!

— А надо было исходить не из того, как должно быть, — сниходительно улыбнулся Упендра, — а из реальной ситуации. Я не учел, что ситуация изменилась. Старый Застежкин как раз только что отошел в мир иной, а на его место избрали его сынка, молокососа. Он-то и завалил мое дело. Начал импровизировать, отступать от процедуры, когда надо и не надо обращаться к публике…

— Да, это у него есть, — подтвердил Чемодаса-младший.

— … ставить на голосование. Короче, развел демократию. А когда демократия, то ни в коем случае нельзя держаться уверенно, это я уже понял на своем горьком опыте. Особенно если ты прав. Надо держаться скромно, тогда, еще, может, как-то и проскочишь. А будешь держаться уверенно, да еще доказывать, что ты прав — вот тут уж ни за что не проскочишь. Ведь чемоданные жители — они все по отдельности как будто и неглупые, есть даже и очень умные, а как соберутся вместе, да как начнут судить… Да что я вам говорю! — «спохватился» Упендра. — Вы ведь адвокат, так, небось, сами знаете.

— Да, это так и есть! Я и сам замечал. Но вы так интересно рассказываете! — пожирая глазами Упендру, сказал страшно польщенный Чемодаса.

— С другой стороны, публика — конечно, вещь хорошая, — продолжал Упендра, явно наслаждаясь тем впечатлением, которое производил на восторженного юношу. — Я и сам любил к ней обращался, не раз на этом выстраивал всю защиту. Но только чтоб к ней обращаться, надо уметь с ней обращаться. А новый судья тогда, видно, по молодости, еще не умел. Может, впоследствии и научился, не знаю. Способности-то у него, кажется, были… Кстати, я бы не отказался поприсутствовать на одном из ваших процессов. Мне было бы интересно, чисто с профессиональной точки зрения.

— Так поедемте! — воскликнул Чемодаса. Казалось, он только о том и мечтал, чтобы залучить Упендру в суд. — Там сейчас как раз самое интересное: будут выступать свидетели защиты. Такой цирк начнется!

11. — Свидетели защиты — это, как я понимаю, верующие сектанты?

— Не только верующие. У них — целая иерархия. Простые верующие — в самом низу. Это те, которые пока что, как говорится, только одной ногой в секте. Им еще разрешается иметь семью. Но их усиленно обрабатывают на предмет разрушения мирских привязанностей, а попросту — готовят в монахи. А у монахов — много ступеней, в зависимости от «заслуг». Выше всех — сам Сатьявада. Он у них — как Будда. Нет, даже не как, а Будда и есть, в натуре, то есть сам Сиддхартха Гаутама, только перевоплотившийся. Он же — и Иисус Христос, и Менделеев — все в одном лице.

— Интересно! — сказал Упендра. — У нас, помню, был один, который думал, что он Менделеев. Это называется «мания величия». А другой, тоже с манией величия, думал, что он Иисус Христос. Но чтобы сразу и то и другое…

— Потом идут Достигшие, — продолжал Чемодаса. — Сначал сейтайши, ниже сейгоши (или наоборот, я точно не помню), потом — просто ши. А самый нижний чин — свами…

— А, тогда я знаю, — обрадовался Упендра. — Был такой философ, свами Вивекананда. Как раз вчера про него передавали.

— Вот-вот, они именно на него и ссылаются! Вивекананду, мол, все почитают как достигшего, он в Индии — национальный герой, а у нас таких, как он, — хоть пруд пруди, а есть и покруче.

— Ну, это мы еще посмотрим, кто круче! — сказал Упендра. — Вивекананда, между прочим, был йог.

— Так ведь и они — йоги!

— Тоже мне — йоги. Йога — это прежде всего здоровье, как духовное, так и физическое. А у вас, я слышал, все поголовно больны респераторными заболеваниями. Что же они свою йогу до сих пор не применили? Тогда бы, может, и суд им оказал снисхождение.

— И правда! — восхитился Чемодаса. — Почему никто до сих пор не додумался им так сказать? Интересно, что бы они на это ответили? Это же самый веский аргумент!

— Думаю, не самый. Это просто первое, что мне пришло в голову. Когда я поглубже вникну в дело, не исключено, что и еще что-нибудь подскажу. Кстати, что там у вас с присягой? Небось, и здесь Застежкин-младший перемудрил?

— Наверное, перемудрил! — глядя на Упендру блестящими глазами, с энтузиазмом признал Чемодаса. В его юном сознании только что произошел колоссальный переворот. Судья Застежкин, бывший для него до самой последней минуты гением судопроизводства и живым олицетворением Правосудия, вдруг поблек в его глазах и тихо сошел со своего пьедестала, уступая место новому кумиру.

12. — Раньше у нас присяга была вы, наверное, помните какая.

— Еще бы не помнить!

— Она никогда и не менялась. А на этом процессе только начали приводить к присяге, как Федор Соломонович и говорит: «Постойте! Что же это мы делаем? При чем здесь Последний Чемодан, когда мы уже на Поверхности? Пускай староверы на нем присягают, а нам он зачем? Мы его уже преодолели, значит, нужна новая присяга». Чехлов начал, как всегда, ему возражать, но он его, конечно, переспорил.

— Чехлов — это кто?

— Прокурор. Он всегда выступает за процедуру.

— И правильно делает.

— Ну, вот. Начали придумывать, предлагать разные варианты. Целый день на это ушел. В конце концов проголосовали за новый текст.

— И какой же? — заинтересовался Упендра.

— «Клянусь говорить только истину».

— И все?

— Все.

— А чем клянусь?

— Ничем. Просто.

Упендра рассмеялся.

— Вот то-то и оно. Когда-то я и сам попал в ту же ловушку. Потому и не понимал, для чего Последний Чемодан. Понял только задним умом, по прошествии огромного времени. Нельзя клясться просто. Клянуться всегда чем-то. А если ничего такого нет, то и присяга теряет смысл.

— А-а, теперь мне понятно! То-то подсудимый все время и говорит какую-то бессмыслицу.

— Например?

— Даже повторить не могу. Какие-то миры, перерождения, карма, чакры, заслуги, и прочая мешанина. Главное — очень много терминов и цифр, и непонятно, какая между ними связь. В общем, то же, что в его книжках, а я их так и не осилил.

— Не стоило и силы тратить, — сказал Упендра.

— Маргарита Илларионовна говорит, что за ним даже записывать невозможно. Она уже не стенографирует его ответы, а просто пишет в протоколе: «В ответ на вопрос обвинителя подсудимый излагает Истину». Ей сам Федор Соломонович так разрешил писать, поскольку то, что говорит подсудимый, все равно к делу никакого отношения не имеет.

— А может, то, что он говорит, — это действительно истина? Вы над этим не задумывались? — иронически спросил Упендра.

— Не может, а точно, — уверенно сказал Чемодаса. — Истина и есть. Это же официальное название его учения и организации. Так и во всех документах значится: «Корпорация Истины». Хотя их и лишили статуса юридического лица, но ведь название от этого не меняется. Как их еще называть? Ну, можно сказать: «бывшая корпорация Истины», или «так называемая корпорация Истины». Но все равно от «Истины» никуда не уйдешь. А он этим пользуется. Откровенно издевается над судом, а поделать ничего невозможно.

— Да, тяжелый случай, — сказал Упендра. — Что ж. Вижу, надо выезжать, разбираться на месте.

— Так поедемте!

— Я готов, — сказал Упендра. — Но лучше поступим так: вы поезжайте, а мы с Дмитрием пройдем через коридор. Не волнуйтесь, мы прибудем сразу же вслед за вами, а может, еще и раньше.

— Ну, тогда я не прощаюсь! — и Чемодаса начал торопливо спускаться со стола.

13. Некоторое время Упендра умиленно смотрел ему вслед, и наконец сказал:

— Какой трогательный молодой человек! Мне все время казалось, что он чем-то похож на моего будущего сына. Признаться, я даже изменил свое мнение о чемоданных жителях. Если у них такая молодежь, то, думаю, для них еще не все потеряно. По крайней мере, крест на них ставить рано.

Коллекционер не разделял его энтузиазма. Чем больше запутывался процесс, тем меньше оставалось у него надежды получить хоть что-нибудь по своему иску. Его заявление, хотя и было самым большим по размеру, но зато — он это сам видел — и самым нижним в толстой пачке, которую показывал тогда Чехлов. «И вообще, о гражданских исках уже все позабыли, — думал он. — Сейчас они выясняют, кто устроил наводнение, а это — темная история, здесь концов не найти. А они и не торопятся. Их хлебом не корми — дай посудиться. Они могут судиться годами. А я буду сидеть и ждать у моря погоды… Хотя это только так говорится — «хлебом не корми». На самом-то деле кто их кормит, как не я? Упендра прав, со всем этим пора кончать. В конце концов, у меня есть и другие обязательства. Они же — не моя семья… Только как? Не заявлять же и в самом деле в милицию?.. А, собственно, почему надо бояться милиции? Если я даже и заявлю, это же не значит, что их сразу придут и арестуют. За что их арестовывать? Они — не преступники. Наоборот, пусть государство позаботится об их обустройстве, выделит дополнительную жилплощадь, какие-то средства. Трудоустроит, наконец. Наверняка среди них немало ценных специалистов. Будут работать в народном хозяйстве. Не век же им прятаться. И у меня, в конце концов, не богадельня…»

— Кстати, хотел тебе задать деликатный вопрос, — сказал Упендра. — Как тебе удается прокормить такую ораву? Небось, всю зарплату на них спускаешь?

Коллекционер покраснел. Упедра, как всегда, прочел его самые тайные мысли.

— Да это — мелочи, не стоит и говорить, — ответил он смущенно. — Они ведь мало едят. Я, например, позавчера принес пять буханок хлеба и две банки сардин. И все наелись, даже осталось. А вчера — семь батонов и банку килек в томате. И тоже всем хватило, и еще осталось. Если разобраться, у меня и раньше все деньги уходили на чемоданы, а теперь…

— И теперь — туда же. Ты просто зациклился на чемоданах. В своей же квартире устроил богадельню. Ну, ладно, все равно, я вижу, тебе ничего не внушишь. Пойдем, а то, небось, Чемодаса там заждался.

— Не стоит торопиться. Я думаю, он еще не доехал.

— Да не этот, а наш Чемодаса! Или мы уже не берем его на поруки? Ты что, передумал?

— Нет, не передумал! Конечно, берем, — Коллекционер и забыл о Чемодасе-старшем.

— Не знаю, не знаю. Может, я совершаю ошибку, что иду у тебя на поводу. Ну, да ладно. Дадим ему еще один шанс. Хотя не сомневаюсь, что мы очень скоро об этом пожалеем….

Продолжая рассуждать таким образом, Упендра стал натягивать на себя «серьгу».

— Гляди, как поправился, даже в ремни не влезаю, — пожаловался он, по тону его было заметно, что он вполне доволен собой и своей новой жизнью.

Коллекционер защелкнул клипс, и они двинулись в путь.

14. Заседание суда было в самом разгаре. Коллекционер тихонько придвинул стул и сел к столу. На него почти никто не обратил внимания. Все слушали свидетеля — щуплого замухрышку, одетого в слишком большой для него спортивный костюм, с тоской в глазах и грязной тряпицей на шее. Он один лишь и отреагировал на появление Коллекционера с Упендрой — испуганно на них покосился и на полуслове оборвал свою речь.

— Продолжайте, свидетель, не обращайте внимания. Все в порядке, — успокоил его судья.

Но свидетель окончательно сбился и не знал как продолжать.

— Ну, если забыли, как дальше, так начните сначала, ничего страшного, — благодушно сказал судья.

Протестую! — решительно сказал прокурор.

— А что я такого сказал? — быстро ответил судья.

— А то, Федор Соломонович, что это — только шестнадцатый свидетель, а записалось триста двадцать восемь человек! Мы так и за месяц всех не выслушаем.

— А куда спешить? Мы здесь хорошо сидим…

— О чем я тебя и предупреждал — прошептал Упендра на ухо Коллекционеру. — Они здесь плотно уселись.

— Да, я и сам вижу. Но что ты предлагаешь?

— Пока ничего. Давай послушаем.

Еще некоторое время им пришлось слушать, как препираются судья с прокурором. Наконец, вспомнили и о свидетеле. Но замухрышка, окончательно сбитый с толку, только хлопал глазами.

— Свидетель, не задерживайте суд, — строго сказал прокурор.

Но это не помогло. Тогда защитник выразил протест, заявив, что прокурор оказывает давление на свидетеля.

— Вот, Степан Сергеевич, чего ты добился! — возликовал судья. — Защитник тебе выражает протест! А не мешал бы мне, так давно бы уж свидетеля выслушали и сделали перерыв. Восьмой час, давно пора чай пить — и на покой, в Чемоданы.

— Ну, так давайте прервемся, — сказал прокурор. — Попьем чаю, а потом продолжим.

— Нет уж, перерыв — так перерыв, до утра, как полагается. Зачем порядок нарушать? Да и свидетеля надо дослушать. А то получается неуважение… Свидетель, что вы так оробели? Не вас ведь судим! Не бойтесь, вам ничего не будет… Обвиняемый! Хоть вы ему скажите, он вас послушает.

— Смелее, Уисибо-ши! Вспомни, как у тебя славно получалось на репетиции, — ласково сказал со своего места Григорий Федорович.

Неизвестно, что подействовало на свидетеля — похвала Учителя или напоминание о том, что на этот раз судят не его, — но он заметно приободрился и смело, даже как будто развязно, обратился прямо к прокурору.

— Степан Сергеевич, так я начну с начала? А то пока вы тут разбирались, я и забыл на чем остановился.

— Ладно, начинайте с начала, — сдался прокурор.

15. Свидетель откашлялся и начал гнусаво читать по замусоленной бумажке.

— «Я рос в самой обычной семье. Отец мой был сварщиком, а мама — прачкой. Родился недоношенным, да вдобавок еще в три года упал с табуретки и стал инвалидом. До семнадцати лет переболел всеми болезнями, какие только есть в Чемоданах. С восьми лет начал курить, с двенадцати — выпивать. В четырнадцать начал встречаться с женщиной, которая мне в бабушки годилась. В школе учился в основном на тройки, двойки и колы, пока не исключили. Короче, жизнь моя была не сахар, к тому же нас в семье с каждым годом все прибавлялось: то брат, то сестра, а то и двойня либо тройня, а один раз родилось сразу пять человек: два брата и три сестры. Родители мои были люди простые, и не знали, как это предотвратить. Да тогда еще и средств никаких не было. А поскольку я был самым старшим, то на меня уже никто не обращал внимания. Когда мне было восемнадцать лет, появились наркотики, я их попробовал и, конечно, сразу же начал употреблять, а женщин менял как перчатки. В двадцать четыре года женился, но стало только хуже. Я изменял жене, жена изменяла мне. Дважды пытался повеситься, трижды резал вены на руках, четыре раза топился. Все это я делал, как я теперь понимаю, от чрезмерной привязанности к жене. В общем, из-за мирских желаний. Да, еще до этого два раза попадал в переплет. Один раз, когда меня поймали с поличным за незаконную передачу по сговору, и мне грозило лишение на три года…»

— Верно, было такое, — подтвердил судья. — Помните, Маргарита Илларионовна?

— Конечно, — коротко ответила Подкладкина, не отрываясь от протокола.

— А вы, Степан Сергеевич, помните?

— Да помню, помню! — огрызнулся прокурор. — Продолжайте, свидетель.

Свидетель откашлялся и продолжал, уже от себя:

— Но тогда меня Илья Ефимович вытащил: нарисовал справку, что у меня не все дома.

— Протестую! — раздался энергичный голос, и из глубины зала, раздвигая локтями сидящих и ловко перелезая через скамьи, начал быстро продираться вперед пожилой чемоданный житель, низенький, толстый и совершенно лысый, но зато с бородкой и в больших очках.

— Это же сам Справкин! — воскликнул Упендра. — Надо же, как постарел! А я-то думал, что не застану его в живых.

— Протестую! — повторил доктор Справкин, пробившись наконец к столу присяжных. — Я никогда никому липовых справок не давал, а тем более — в суд! Это — клевета и оскорбление личности! А то, что у свидетеля не все дома, могу и сейчас подтвердить, под присягой!

— Да ну ее, присягу! — махнул рукой судья. — Мы вам и так, без присяги верим. Вы, Илья Ефимович, не волнуйтесь. В нашем с вами возрасте волноваться вредно, вы же мне недавно внушали, помните? Тем более, сами говорите, что у свидетеля не все дома. Что ж его всерьез-то принимать? Мало ли что он скажет! Давайте уж его дослушаем, а потом объявим перерывчик, заварим чайку, и тогда уж спокойно побеседуем. Да вы не стойте, присядьте хоть вот тут, рядом со мной, чтоб далеко не ходить, — при этом судья гостеприимно подвинулся на стуле.

Но психиатр не хотел садиться.

— Я намерен сделать заявление!

— Заявление? — заинтересовался судья.

— Да. До сих пор я крепился, исключительно из профессиональной этики, но сколько можно? Уже шестнадцатый свидетель выступает, и каждый — с какими-то личными нападками против меня. Мне это надоело! Раз они так, то и я молчать не стану!

— Правильно! — поддержал его судья. — С какой это стати вы должны молчать? Вы можете хоть прямо сейчас…

Но прокурор не дал ему договорить.

— Федор Соломонович! — сказал он. — При всем моем глубочайшем уважении к доктору Справкину, если вы сейчас дадите ему слово, то я не знаю, что я сделаю!

— Хорошо, хорошо! — спохватился судья и просительно обратился к доктору: — Илья Ефимович, давайте уж свидетеля дослушаем, все-таки его очередь. А после него — сразу вы…

— Вам решать, — пожал плечами доктор. — Я только хотел помочь суду, — и повернулся чтобы идти.

— Не обижайтесь! — вслед ему взмолился судья.

Доктор пожал плечами и полуобернувшись, сказал:

— Я никогда ни на кого не обижаюсь. Это противоречило бы моей профессиональной этике.

В первом ряду оставалось только одно свободное место — то самое, на котором сидел учитель Сатьявада до того, как его препроводили на скамью подсудимых. Потому-то никто и не решался его занять. По обе стороны от этого места сидели Достигшие. Когда они увидели, что доктор идет прямо к ним, они как-то странно заерзали в падмасане, как будто им стало очень неуютно.

Подойдя вплотную, доктор поздоровался с ними как со старыми знакомым, после чего с невозмутимым видом уселся прямо на место Учителя и стал наблюдать за выступающим свидетелем.

16. — Вы остановились на том, как первый раз попали в переплет, — подсказал судья. А второй раз?

— Второй раз — когда меня хотели за пьянку выдворить из Чемоданов. Но, к счастью, на суде выяснилось, что нет такой статьи.

— Точно! Был такой случай, — вспомнил судья. — Между прочим, ваша была промашка, Маргарита Илларионовна. Приняли заявление, не разобравшись.

— Ну, и что она плохого сделала! — горячо вступился Степан Сергеевич. — Если б она не приняла, он бы и до сих пор пил как свинья, а мы бы сидели при старом законе. А так — и законодательство усовершенствовали, и человека спасли.

— А разве я сказал, что она плохо сделала? — беззлобно отпарировал судья. — Вы, Степан Сергеевич, шуток не понимаете… Продолжайте свидетель.

— Вот-вот, — неприязненно заметил Упендра. — Он и тогда точно так же фиглярничал. На протяжении всего процесса никому слова сказать не дал. Постоянно не к месту шутил, со всеми заигрывал. А потом ни с того ни с сего взял и присудил высшую меру.

— Сам присудил? — удивился Коллекционер.

— Формально, конечно, не сам, а фактически сам. Он судом вертит как хочет. Да ты понаблюдай. Весьма поучительное зрелище.

— … В общем, меня временно отпустили, до изменения закона, — гнусавил свидетель. — Я тогда здорово струхнул и решил не дожидаться, когда примут поправки, а побежал опять к Справкину. Он мне и до этого предлагал гипноз, но я не давал согласия. Потому что гипноз — это насилие над личностью. Ну, а тут, когда меня прижали, деваться было некуда. Тогда я еще не был знаком с Истиной, и не знал, куда податься. Короче, он со мной провел пару сеансов, и я со спиртным завязал. Так что, когда закон изменили, и меня опять вызвали в суд, то уже все соседи честно подтвердили, что я две недели как не пью…

Свидетель остановился, чтобы перевести дух. По-видимому, еще никогда ему не приходилось произносить таких длинных речей.

— Молодец, Уисибо-ши! — негромко сказал со своего места учитель Подкладкин. — Смело продвигайся дальше, у тебя все написано.

— Это и есть тот самый великий гуру? — ревниво спросил Упендра.

— Да, это Сатьявада. В переводе с санскрита — «Знающий истину».

Упендра криво усмехнулся.

— Не удивлюсь, если он сейчас во всеуслышание объявит себя всемогущим магом и прорицателем.

— Уже объявил! — сказал невесть откуда появившийся Чемодаса-младший. — Здравствуйте еще раз. Давно прибыли?

— Да уж полчаса как сидим, — ответил Коллекционер.

— А я застрял под диваном. Резинка ослабла, пришлось укорачивать… Это ведь он предсказал наводнение. Об этом даже заметка в была, в его же собственной газете. Тогда-то на нее никто и внимания не обратил. А Соломоныч где-то откопал и вчера зачитывал.

— Все-таки зачитал? — удивился Коллекционер.

— Да, я как раз не успел вам рассказать. Как Степан Сергеич ни протестовал, но он таки исхитрился, взял слово — и зачитал! Потом дядя Чех перед ним публично извинился. Еще бы: главная улика.

— В чем? — не понял Упендра. — В чем его вообще обвиняют? В шарлатанстве?

— В организации стихийного бедствия! — выпалил Чемодаса-младший.

— А разве не Чемодаса это все устроил? Что-то я ничего не пойму.

— Чемодасов — только исполнитель, а главный организатор — Подкладкин, — без колебаний сказал юный адвокат. — Иначе как бы он мог это предсказать? А что Чемодасов — его правая рука, это уже ни у кого не вызывает сомнений. Чемодасов сам похвалялся, что он — любимый ученик Сатьявады. Это все верующие подтверждают.

— Ну, это они из зависти, — сказал Упендра. — Небось, каждый мечал стать правой рукой.

— Да он и сам то же сказал, под присягой…

Они уже говорили в полный голос. Другие зрители, устав слушать свидетеля, тоже переговаривались, сначала шепотом, а теперь уже и вслух, все громче и громче. А судья, перебравшись за стол присяжных, рассказывал им что-то такое, от чего мужчины откровенно хохотали, а женщины смеялись исподтишка и при этом краснели и хорошели на глазах.

Маргарита Илларионовна, хмурясь, все ниже склонялась над протоколом.

— Тише! — рыкнул прокурор. — Невозможно слушать свидетеля. Федор Соломонович, следите за порядком!

Застежкин, на полуслове оборвав свой рассказ, трусцой перебежал на судейское место и застучал молотком.

17. Все замолчали, в наступившей тишине опять был слышен только гнусавый голос свидетеля.

— … Как только я бросил пить, я начал искать смысл жизни. Стал читать разные книги. От этого у меня совсем ум за разум зашел. Я — опять к Справкину, а он мне и объясняет, дескать, вам пока лучше от чтения воздержаться, так как в книгах содержится много противоречивой информации, а от этого у вас возникает сумбур в сознании и хаос мыслей. И посоветовал мне лучше заняться каким-нибудь спортом, для улучшения своего тела. Как я сейчас понимаю, это была чисто масонская тактика, направленная на то, чтобы увести человека от Истины. А то, что он владеет техникой эн-эл-пи и оказывает гипнотическое влияние на людей — так это всего лишь связь с нижним астральным миром. А там, как объяснял Ананда-сейтайши, живут такие мрази, от которых лучше вообще держаться подальше, если не хочешь переродиться в аду или в мире голодных духов… И вообще Справкин с самого начала меня неправильно лечил! — вдруг с неожиданной злобой выпалил свидетель. — Он мне все время внушал, что я псих, а я совершенно здоров и лечиться мне вредно! Это он своим лечением подорвал мое здоровье. Я это осознал только после встречи с Истиной, а раньше не понимал и во всем его слушался. А надо было давным-давно послать его куда подальше! Но ничего, он свое еще получит, можете не сомневаться. Корпорация с ним еще разберется! У нас есть такие ребята, которые могут запросто к нему подойти прямо на улице и набить морду! Мне сам свами Митяй говорил, что когда Истина восторжествует, со справкиными нянчиться никто не станет! Они думают, что они боги, но мы им боговать не дадим! Хватит, побоговали!..

В зале зашумели. Судья поднял молоток, отчего свидетель шарахнулся в сторону и испуганно втянул голову в плечи. Видя его непомерный испуг, Федор Соломонович не стал опускать молоток и, найдя глазами доктора Справкина, мягко сказал:

— Извините, Илья Ефимович, вы же сами понимаете… — на что доктор только хмыкнул и пожал плечами. — Свидетель, попрошу не отвлекаться. Ближе к делу. Расскажите, как вы познакомились с учением Истины.

— Вот я и говорю, — приободрившись продолжил плюгавый свидетель, — Когда я еще не был знаком с Истиной, сбить меня с тольку ничего не стоило. По совету своего лечащего врача, доктора Справкина, я занялся спортом. Сначала бодибилдингом, потратил на это полтора года, пока не понял, что с моими данными это просто нереально. Тогда я поочередно перепробовал занятия несколькими видами боевых искусств. Изучил диужитсу, ушу, тхейквандо, карате, но все это мне показались забавой для детей. И я занялся айкидо, каковым и занимаюсь до настоящего времени. Я преподаю детям искусство самообороны. Живя во втором браке, ради здоровья дочери жены бросил курить и не курю уже 13 лет. Но все-таки после семи лет этот брак тоже распался, как и первый. Сейчас женат третий раз. Детей нет, поскольку мы оба занимаемся духовной практикой, познаем Истину… Так что считаю, наш союз двух сердец удачным…

18. Судья легонько постучал молотком по столу и осторожно спросил:

— Свидетель, вам был задан вопрос: как вы познакомились с учением Истины? Не могли бы вы на него ответить?

— Вот я и говорю… — Свидетель уставился в свою бумажку и, наконец, найдя нужное место, отметил его пальцем и продолжил чтение: — «Преподавая айкидо, я однажды ходил по домам культуры в поисках помещений для работы. В одном из домов культуры я встретил своего бывшего одноклассника Миямото-ши…

— Как-как? — не прекращая записывать, переспросила Маргарита Илларионовна. — Еще раз, пожалуйста. Как звали вашего одноклассника?

— Миямото Мусаси.

— Это его гражданское имя?

— Что? — не понял свидетель.

— Секретарь интересуется, как звали Миямото в миру, — пояснил один из адвокатов защиты.

— А-а! Так бы и сказали. В миру его звали Серегой. Серега Загвоздкин. Мы с ним в одной спецшколе учились. Только меня из пятого класса выперли, а он дотянул до седьмого. А Миямото Мусаси — это был такой знаменитый мастер кэндо…

— Мастер чего? — снова переспросила Маргарита Илларионовна.

— Кэндо. Искусства меча, — охотно разъяснил свидетель. — А Уисибо Марихэ — тоже был знаменитый мастер, только айкидо. Поэтому я и взял себе его имя.

— Айкио я знаю, — сказала Маргарита Илларионовна. — Мой сын одно время увлекался.

— И он же, этот Уисибо, был известный буддист, Достигший Махамудры, основатель школы…

— Секретарь, не отвлекайте свидетеля! — перебил прокурор.

— Что значит не отвлекайте?! — вспыхнула Маргарита Илларионовна. — А если мне непонятно? Как я должна писать?

— Пишите своими словами, как поняли. Мы не можем на каждого свидетеля тратить по два часа. Свидетель, продолжайте.

— А чего продолжать, если вы сами рот затыкаете? — сказал свидетель. — Почему я не могу ответить, если человек интересуется? Тем более, у нее сынок занимался. Как его звать-то? Может, как раз у меня и занимался?

— Маргарита Илларионовна! — строго предупредил прокурор.

— Извините, мы с вами потом, отдельно побеседуем, хорошо? — сказала Маргарита Илларионовна плюгавому свидетелю. — А сейчас и в самом деле времени нет. Еще ведь и другие на очереди, тоже хотят выступать.

Но свидетель был явно разочарован.

— Ну, вот! — проворчал он, — И это называется суд. То — говорите, это — не говорите. Цензуру установили. В таких условиях хрен кого приведешь к Истине.

— Свидетель, не выражайтесь! — строго сказал прокурор. — Вас не об Истине спрашивают, а о том, как было дело.

19. — Значит, истина суд не интересует? Я вас правильно понял? — едко осведомился главный защитник Учителя Морнар-сейтайши.

— Протестую, — вмешался судья. — Вопрос некорректен. Свидетель, все-таки расскажите, пожалуйста, суду, как вы познакомились с учением Истины. Вы уже начали об этом рассказывать, но вас перебили. А теперь, если вам не трудно, продолжите, мы вас внимательно слушаем. Вы остановились на том, что встретили своего одноклассника. И что же он вам сказал? Это очень интересно!

После этих слов судьи плюгавый свидетель, который уже совсем было собрался отказаться от всех своих показаний, а вдобавок к этому выразить неуважение к суду, и раздумывал только о том, в какой форме это лучше сделать, переменил свое решение, снова развернул шпаргалку и забубнил:

— «… своего бывшего одноклассника Миямото-ши, который изложил мне суть постижения Истины в истинном смысле, а не так, как об этом пишут и говорят в средствах массовой информации. Я поверил в Учителя Сатьяваду и полюбил его больше всех на этом свете! Как говорится, я «влез в озеро Истины» с головой и рад, что пройдя через ад прожитых лет, могу отдать себя Учителю со всеми своими потрохами. Я — самый счастливый человек! А теперь я хочу рассказать о своих опытах в постижении Истины…»

— Вот-вот, мы как раз об этом-то и хотели вас расспросить, — обрадовался судья, видя, что дело идет к концу.

— «…После того, как я стал читать литературу и выполнять Тренинг Ветра, у меня началась чистка тела и духа. Потом началась чистка каналов ног. Ноги стали толстыми, как бревна, и из них потек гной. Приходилось обматывать ноги, чтобы не запачкать одежду и постель. Тело покрылось прыщами и гнойниками. Жена уговаривала меня бросить все это и жить как прежде, но я люблю преодолевать трудности и никогда не отступаю. Еще через некоторое время у меня был опыт «крещения огнем и водой». Температура поднялась выше сорока градусов. Мне было жарко, как в печке, а через полчаса температура резко упала и начался сильный озноб. Минут сорок не мог согреться. За всю ночь три раза отжимал майку, как будто ее вынули из ванны с водой. У меня было несколько таких «крещений огнем и водой». У меня также был опыт во время концентрации на мандале Всевышнего Бога Шивы и его жены. Из мандалы выходили семь лотосов необычайной красоты: черный, желтый, зеленый, синий, красный, фиолетовый и серебристо-белый — и уходили в виде пара в Сахасрара-чакру Учителя Сатьявады. После этого я уже не сомневался, что Гуру пишет чистую правду. И напоследок хочу заверить всех желающих заняться духовной практикой: у меня было еще около двадцати опытов помимо тех, что я уже описал, но если рассказывать обо всех, то и целого дня не хватит, тем более, что мне все время мешают и не дают говорить. И прошу вас всех от чистого сердца и со всей любовью ко всем, кто сейчас прослушал это повествование о жизни в аду и о приходе в рай: бросьте все фиксированные идеи и вступайте на путь Истины! И поверьте моему опыту прожитых лет — жизнь в этом мире не стоит и ломаного гроша!»

Свидетель опустил руку с бумажкой и отер пот со лба.

— Это все, что вы можете сказать суду? — спросил судья.

— Все.

— Тогда спасибо. Объявляется перерыв, до завтра… Клаша, что там у нас с Чемодасовым? Так никто за него и не поручился?

— Я за него ручаюсь, — сказал Коллекционер.

— Вот, Дмитрий Васильевич за него ручается, — сказала Маргарита Илларионовна.

— Ну, и слава богу. Тогда оформите все как положено, и пусть он идет отдыхать. Шутка ли — который день на ногах! Пойдите прилягте, гражданин Чемодасов, в ногах правды нет.

— А завтра приходить? — спросил Чемодаса.

— Завтра? Дайте подумать… Нет, можете не приходить. Когда будет надо, мы вас пригласим.

 

Книга XX. БЫТИЕ И СОЗНАНИЕ

Часть первая

1. Как уже было где-то сказано, до потопа в Чемоданах не существовало религии в нашем понимании, хотя Писание было всегда. Одно время, пока не появились печатные станки и не было другой литературы, по вещным книгам не только учились читать и писать, но и изучали внешнюю историю и географию. Оттуда же заимствовали образцы красноречия, правила нравственности и поучительные примеры на все случаи жизни.

Понятно, что когда Моисей составлял Пятикнижие, чемоданных жителей еще и в помине не было, а последующие пророки больше не возвращались к вопросам творения, поскольку у людей появились более насущные нужды. Вот почему в Библии нет ни слова о чемоданных жителях.

Поэтому Писание естественно дополнялось Преданием, которое состояло в следующем: когда на земле появились чемоданы, то поначалу некому было их возделывать и хранить, и тогда Господь создал чемоданных жителей и поместил их в чемоданы, чтобы они возделывали их и хранили их. При этом им было сказано: «Всякий чемодан можете использовать как пожелаете, только последний чемодан не трогайте».

Вот почему в Чемоданах до определенного времени и не было религии в нашем понимании.

Пищей же чемоданным жителям испокон веков служил чемоданный клей, имеющий, как известно, животное происхождение.

2. Но после потопа в Чемоданах зародилась флора.

Долгое время ученые бились над тем, чтобы найти для нее хоть какое-то применение, пока наконец кому-то (и, кажется, далеко не из ученой среды) не пришло в голову попробовать употребить ее в пищу.

Идея встретила широкую поддержку, но когда начались массовые дегустации, то, как и следовало ожидать, кому-то растительная пища сразу понравилась, и даже очень, а кому-то — не очень, и даже совсем не понравилась.

После того, как каждый попробовал хотя бы по разу, все, кому новая пища пришлась по вкусу, сплотились и начали приступать к остальным, уговаривая их попробовать еще раз.

— Да вы просто не распробовали! — уверяли они. — Попробуйте еще раз, и вот увидите, нам уже больше на придется вас убеждать! Вы сами убедитесь, что это гораздо лучше, чем все, что мы ели до сих пор.

Те истолковали их слова как обещание оставить их в покое после того, как они еще раз попробуют, и, собравшись вместе, решили между собой:

— Ну ладно, так и быть. Что нам стоит? Давайте уж попробуем, что ли. Лишь бы только они от нас отстали.

Попробовали — и плюнули.

Это и послужило началом распри. Любители зелени провозгласили себя друзьями природы, а своих противников — ее заклятыми врагами. Они стали проводить многолюдные собрания, митинги и пикеты, выпускать листовки, брошюры и стенные плакаты под броскими заголовками: «Зеленая аптека», «Кладовая витаминов», «Чудо долголетия», «Соль жизни», «Исцели себя сам» и т. д. и т. п. Но вскоре этого им показалось мало, от слов они перешли к делу и начали насильственным образом везде и всюду насаждать растения, в том числе и в самых неподходящих для этого местах, поставив перед собой цель превратить Чемоданы в сплошную зеленую зону.

Их противники, отличавшиеся более консервативным, но зато и более основательным складом ума, спохватились не сразу, но в конце концов и среди них нашлись лидеры. Для начала они выпустили коллективную научную монографию, в которой обстоятельно доказывалось, что животная пища содержит все необходимые чемоданному жителя витамины и микроэлементы в надлежащем количестве, что растения — это зеленая зараза и кладовая вирусов и бактерий, чудом же следует считать скорее то, что их защитники до сих пор еще живы и здоровы, несмотря на свои антиобщественные эксперименты.

Однако научная аргументация не возымела должного действия, и традиционалисты были вынуждены признать, что им не остается ничего другого, как ответить насилием на насилие. Были созданы дружины самообороны, которые, вооружившись тяпками и лопатами, по ночам выкорчевывали и сжигали то, что ночью же было высажено мобильными группами зеленых. Началась открытая вражда. На улицах уже и в дневное время зазвучали насмешки, угрозы, грубые и неприличные прозвища. Случалось, что доходило и до рукоприкладства.

3. В это время Григорий Подкладкин уже не только знал о своих сверхъестественных способностях, но давно успел пробудиться к Истине и достичь Окончательного Освобождения.

Еще задолго до Потопа он отрешился от привязанностей и перестал вести жизнь обычного семьянина. Потом оставил работу, начал интенсивно практиковать и, перепробовав множество тайных учений и техник, наконец, совершенно случайно, наткнулся на Йогу.

Посредством нее-то он и узнал о своих сверхчеловеческих способностях, как об уже имеющихся, так и о тех, которые еще только предстояло ему в себе развить. Ведь такими сверхспособностями, как чтение чужих мыслей на расстоянии и передача собственных, в Чемоданах никого не удивишь, и уж тем более не спасешь. А в спасении тогда нуждались многие.

Да что там многие! Все.

«Мы рождены, чтобы страдать. Жизнь есть страдание», — неустанно повторял Учитель, пока наконец даже самые тупые из его учеников не усвоили эту первую, самую простую, исходную истину. После этого стало возможным двигаться дальше.

Но куда?

Ведь он пока шел наугад, ощупью в кромешной тьме, стремясь обрести то, о чем не имел ни малейшего представления.

4. Это были поистине тяжелые времена. Не он один, многие в Чемоданах буквально физически, сердцем ощущали ту постороннюю тяжесть, которая нависла извне, мешая дышать полной грудью. Как образно выразился, выступая по кабельному телевидению, известный поэт-символист,

Меткое словечко «саркофаг» сразу же было подхвачено и стало крылатым. Из поэтического символа оно превратилось в ходячее выражение и прочно вошло в лексикон журналистов, политологов и ученых.

Мыслители стали сочинять исследования на тему «Чувство саркофага: его социально-психологические предпосылки и морально-этические следствия», «Саркофаг как архетип», «Проблема саркофага» и т. п. В искусстве, наряду с саркофагом, использовались и другие символы: осажденной крепости, мрачного средневекового замка, лабиринта, тюремной стены, и пр.

Но слово «саркофаг» было самым популярным и оставалось у всех на устах до тех пор, пока двое молодых философов, подвергнув беспощадному критическому разбору все, что ни делалось до них, причем не только в философии, но также в политике, культуре, искусстве, средствах массовой информации и даже суде, не доказали, что саркофаг — это не более, чем фикция, идеологический миф, и что на самом деле никакого саркофага нет, а то, что принято называть саркофагом, — это не более чем надстройка, которую надлежит сломать, и тогда все сразу наладится.

Аргументы они использовали абсолютно неоспоримые и в то же время доступные пониманию каждого.

«Поскольку идеалисты не заняты физическим трудом, им кажется, что они — пуп Чемоданов, а Чемоданы, соответственно, пуп земли, — доходчиво писали младофилософы. — Они думают, что людям снаружи больше делать нечего, как только строить для нас замки, саркофаги и прочее, а питаются они святым духом.

Но тем, кто трудится и создает материальные ценности, сразу видно, что в этой теории все перевернуто с ног на голову. На самом деле снаружи живут точно такие же люди, как и внутри. Прежде, чем писать поэмы о саркофагах, создавать политические теории, философские системы и религиозные культы, заниматься коллекционированием безделушек и прочими бесполезными делами, им, точно так же, как и нам, нужно есть, пить, курить, одеваться и все такое прочее.

Поэтому им, точно так же, как и нам, приходится все время трудиться, наращивая свои производительные силы.

Следовательно, не исключено, что в процессе своей деятельности они совершенно случайно наткнулись на Чемоданы и, исходя из каких-то своих, чисто производственных соображений, соорудили над ними надстройку.

Спрашивается: что в этой ситуации делать нам? Ответ прост: мы должны сказать этим людям, что их надстройка нам мешает, и предложить им ее разобрать. Если они согласятся — превосходно! Мирный вариант всегда предпочтительнее насильственного. Но если они откажутся, что вполне вероятно, — тоже не беда. Тогда мы сами сломаем эту надстройку».

Поскольку опровергнуть это было невозможно, младофилософы сразу приобрели себе массу сторонников. Многие бывшие идеалисты с энтузиазмом последовали за ними, не говоря уж о простых людях, которые сердцем восприняли их правоту. Все сразу увидели, что их учение — это как раз то самое, что сейчас и нужно, что только такой и должна быть настоящая чемоданная философия — не догмой, а руководством к действию. Если старые философы, сидя в своих холодильниках, только объясняли сложившееся положение дел, да и то, как правило, неверно, то эти двое сразу точно указали, что следует предпринять, чтобы изменить все к лучшему.

5. Клавдий сначала тоже, как и все, поддался обаянию младофилософии. Его подкупил ее действенный, боевой дух, а главное — то, что она была четко нацелена на Спасение. Какое-то время ему даже казалось, что учение о надстройке и есть та самая Истина, которую он так упорно искал.

Для начала, чтобы глубже постичь учение, он записался в кружок. Выступал с докладами, активно участвовал в диспутах, ночи напролет просиживал над книгами, составлял рефераты. Йогу он тогда, конечно, забросил. Окончательно уверовав в идею, вместе с Сангхой вступил в партию и стал одним из активнейших ее членов. Принимал самое непосредственное участие в подготовке обращения ко всем трудящимся внечемоданного пространства: как профессиональному словеснику, ему было поручено составить текст обращения и перевести его на языки различных народов мира.

Дело в том, что учение о надстройке не стояло на месте, а все время творчески развивалось. Поскольку оно изначально было доступно всем, то каждый, кто только ни примыкал к движению, вносил от себя что-нибудь новенькое. На одном из этапов развития выяснилось, что на Поверхности, как и в Чемоданах, тоже есть свои идеалисты и что надстройка — именно их рук дело. В самом деле, зачем, спрашивается, трудящемуся человеку уродовать чемоданы? Если они ему мешают, то он их либо передвинет, либо вынесет в другое помещение, либо, на худой конец, продаст. Только неисправимому идеалисту, в сознании которого все перевернулось вверх тормашками, может прийти на ум возводить над чемоданами какие-то башни, шпили, дополнительные этажи, обносить их крепостными стенами и рвами с водой — словом, сооружать всю эту гигантскую надстройку.

Объяснять идеалисту, что его надстройка никому не нужна и только препятствует развитию нормальных отношений между Чемоданами и Поверхностью, бесполезно. Идеалист — это человек, который ведет паразитический образ жизни, на нужды других ему глубоко наплевать. Поэтому надеяться на то, что он добровольно согласится разобрать надстройку, не приходится.

Вот почему и решено было обратиться ко всем трудящимся Поверхности, чтобы они помогли сладить с идеалистами. Ведь, при всех физических различиях, трудящийся всегда поймет трудящегося.

Обращение было размещено на партийном сайте, а кроме того, еще дополнительно разослано по всем возможным адресам.

6. Когда окончательно стало ясно, что трудящиеся Поверхности пошли на поводу у идеалистов, и расчитывать придется только на себя, ряды партийцев резко поредели.

Однако оставшиеся не пали духом, а наоборот, теснее сплотившись, ужесточили дисциплину, на всякий случай ввели конспирацию и, уже без посторонних помех, умело сочетая легальные и нелегальные методы, вплотную занялись вопросами тактики и разработкой плана конкретных действий.

Официальными лидерами организации по-прежнему считались те двое, благодаря которым все и началось. Но, как видно, они уже выполнили свою историческую миссию. Теперь это были только два свадебных генерала, а на самом деле все держалось на Учителе. Он не только один тянул всю оргработу, но и фактически единолично принимал самые ответственные решения. Ведь при нем всегда и неотступно находились его ученики. Поэтому при голосовании ему автоматически обеспечивалось большинство. В конце концов, в целях экономии времени, другие члены партии сами предложили изменить процедуру и отказаться от голосования. «А что толку нам вообще голосовать! — сказал как-то один из них. — Пустая трата времени! Как ни голосуй, а большинство всегда за Учителем. Оно у него свое и всегда в кармане».

Расчет при этом был простой: авось кто-нибудь из учеников, поддавшись ложному самолюбию, отложится от Клавдия и примкнет к его оппонентам.

Но не на тех они напали.

— А вам кто виноват, что вы всегда в меньшинстве? — насмешливо сказал Учитель. — Заведите и себе такое же большинство. Кто мешает? — а после громко, на весь зал: — Поступило предложение отменить голосование, а право последнего слова оставить за мной. Кто за? — и поднял руку. — Принято подавляющим большинством.

После этого случая Сангха не только обрела еще больший моральный перевес, но и пополнилась примкнувшими к ней новыми членами, которые уже и раньше прислушивались к Учителю, но из ложного самолюбия еще колебались, теперь же окончательно и бесповоротно отложилсь от его оппонентов.

С тех пор так и повелось: сначала было обсуждение, во время которого каждому давалась полная возможность высказаться, а в конце Учитель подводил итог, тем самым объявляя окончательное решение, и меньшинство, подчиняясь партийной демократии, уже безоговорочно с ним соглашалось.

Другой бы на его месте давно уж воспользовался сложившимся положением, ввел бы в партии единоличное управление и создал культ собственной персоны. А то и вовсе отменил бы в ней всякие обсуждения, превратил ее в организацию военного образца и использовал для захвата власти и установления личной диктатуры в Чемоданах, после чего провел бы полную национализацию и ускоренную модернизацию, перевел народное хозяйство на военные рельсы и начал последовательно осуществлять широкомасштабный план захвата всей Поверхности и утверждения тоталитарного режима в масштабах вселенной.

Но не такой человек был Григорий Подкладкин. Бывало, часами, до хрипоты, не жалея времени и не считаясь с тогда уже пошатнувшимся здоровьем, убеждал он ни в какую не желавших с ним согласиться товарищей по партии, даже если таковых была только ничтожная горстка. Потом, часами же, терпеливо выслушивал их шаткие доводы, чтобы, дождавшись своей очереди, еще раз взять слово и еще раз камня на камне от них не оставить. А после опять выслушивал. И опять выступал. И так до тех пор, пока его противники сами не начинали просить, чтобы он поскорее подвел итог.

7. В одном из таких обсуждений и всплыл, совершенно случайно, вопрос о Последнем Чемодане.

До этого о нем как-то не вспоминали. А тут вдруг вспомнили, и почему-то все одновременно. Позавчерашние партийцы, чтоб оправдать свое же ренегатство, начали кричать о разрыве с традицией, о попрании каких-то устоев, а лично Подкладкину предъявили обвинение в сектантстве, шпионаже и подрывной деятельности. Неизвестно кем был пущен нелепый слух о том, что он, дескать, нарочно заслан с Поверхности, для разложения Чемоданов. Но суд нашел все эти обвинения голословными. Учителю бы тогда сразу же подать встречный иск, но он, по недостатку времени и широте своей души, решил оставить все как есть, и ренегаты, пользуясь безнаказанностью, продолжали распространять клевету теперь уже в средствах массовой информации. Махровые идеалисты, ликуя, что теперь они не в одиночестве, подпевали им на все голоса. А о том, что черным по белому было записано в Конституции, за что сами же когда-то обеими руками проголосовали, как будто и запамятовали. Как будто катастрофическая ситуация с надстройкой не была тем самым крайним случаем, на который и были заранее расчитаны поправки.

Так повела себя интеллигенция, самая образованная часть общества, можно сказать, духовная элита. Так что уж говорить о простых людях?

8. В эти-то недобрые времена и зародились в Чемоданах разнообразные религии. Сначала в форме мифов и суеверий. Откуда ни возьмись появились толпы шарлатанов разных мастей. Первое время они еще стеснялись и выступали под видом психотерапевтов, экстрасенсов и телекинетиков, потом, осмелев, стали называть себя ясновидящими, прорицателями, магами, в конце же концов до того обнаглели, что прямо в газете начали писать: «Потомственный колдун», «Гадалка с опытом», «Деревенская ворожба». И, что самое удивительное, люди верили и толпами записывались на прием. Никто и не пытался рассуждать, например, так: «Ну, ладно, допустим, такой-то — теперь колдун. Это хорошо. Но почему потомственный, когда отец его был кладовщиком?», или: «Ну хорошо, пускай теперь она — гадалка. Это — ладно. Но где и, главное, когда она приобрела тот опыт, о котором пишет, если только месяц назад торговала пирожками вот здесь же, на углу?». Никто даже ни разу не поинтересовался, каким путем дошли до чемоданов приемы деревенской ворожбы.

Пышным цветом расцвели оккультные науки. Даже химики, которые всегда составляли передовой отряд ученых, забросив основную работу, пустились на поиски философского камня.

И в самой партии начались разброд и шатание мысли. Резко упала партийная дисциплина. Вопросы тактики отошли на задний план, на собраниях теперь только и спорили, что о Последнем Чемодане. Многие ударились в богоискательство.

9. Чтобы спасти партию от грозившего ей развала, Учитель решил во всем разобраться сам. Он так и заявил товарищам: «Я должен сам во всем этом разобраться. Видите, какая заварилась каша. Как я понимаю, проблема тут явно теоретическая, так что одними оргвыводами делу не поможешь. Предлагаю приостановить обсуждение и дать мне какое-то время. Я досконально во всем разберусь, и доложу о результатах».

Все согласились и дали ему времени без ограничений, сколько потребуется. Даже заядлые его противники не сомневались, что он идет не развлекаться, и отпущенные ему часы и дни потратит строго на дело, как и обещал. Потому и отпускали с легким сердцем. Кто мог тогда предположить, чем это обернется?

Он и сам-то рассчитывал найти ответ у классиков. Думал, проштудирует еще разок их труды, выпишет пару призабытых цитат и на ближайшей же по расписанию сходке все расставит по своим местам. Вкрутил лампочку поярче, навострил карандаш, заварил себе покрепче чаю — и уселся за любимые книги.

По прочтении он крепко задумался. Впечатление было такое, как будто основоположники младофилософии родились не в Чемоданах, а прибыли откуда-то снаружи, причем весьма издалека. И что интересно: до вопроса о Последнем Чемодане это как-то не замечалось.

Встречаться с ними лично ему смерть как не хотелось. Так было и раньше, трудно объяснить почему.

Но ради Истины он пересилил себя и пошел.

Их холодильник был через дорогу, и встретили они его радушно. Однако беседа не сложилась. Классики отвечали посторонними мыслями из своих же трудов, которые он знал не хуже, да еще перевирали. Так и ушел он от них, расстроенный и неудовлетворенный, но они даже этого не заметили, жали руку и приглашали заходить еще.

10. Тогда он решил начать с самых азов и, как школьник, уселся за Библию. Давно он не брал ее в руки, пожалуй, с тех самых пор, как научился читать. С первых же страниц все стало до того неясно, что, дойдя до описания потопа, он начал все сначала, еще надеясь как-то разобраться, чтобы было что сказать ученикам. Еще в бытность свою школьным педагогом, он выработал в себе эту ценную привычку: читать и тут же, на ходу анализировать прочитанное, выделяя основную идею, тему, образы, заранее в уме выстраивая и репетируя будущее объяснение, продумывая вопросы, которые задаст классу… Но с этой книгой ничего не получалось. Слова-то все были понятные и давно известные, многие места он помнил наизусть. Но о чем писалось? И главное — зачем?

«Какое все это имеет отношение к нам? — напряженно думал Клавдий, — По логике вещей, отвертка находится в каждой девятой голове, дрель — в каждой двенадцатой. Даже такая универсальная вещь, как топор, — и тот лишь в трех с половиной из пяти. А на эти книжки природа не поскупилась — снабдила всех поголовно, включая полных бездарей. Но раз уж так, то почему бы хоть в одну из них не вставить что-нибудь и про нас? Хотя бы слово о Чемоданах! Так нет же. И звери, и птицы, и гады — все упомянуты, а про нас нигде и намеком не сказано! Как будто мы мыши какие-нибудь, или тараканы… А если так, то что нам до людей, сотворенных в пятницу? Что нам до Адама и Евы со всеми их правнуками и прапраправнуками? Что нам до их царей и пророков? Большинство из этих людей до сих пор не ведает о нашем существовании. Зачем тогда и нам про них учить? В конце концов, что нам до их Мессии? Захотим, выдвинем своего, и не хуже! Просто нам пока было не нужно. У нас еще и потопа-то не было».

11. Надо сказать, что мысль о Мессии пришла не ему первому. Среди простых людей, ударившихся в религию, только и разговоров было, что о Мессии. Спорили все больше о том, кто это будет: все тот же Иисус Христос, или теперь уж новый, из своих. Были и такие, которые не верили во второе пришествие, а дожидались первого. Против них было ополчились, но они скрепились духом, вере своей не изменили, а зажили обособленно и благопристойно, всячески уклоняясь от споров и стараясь не подавать поводов для враждебности. А еще были, которые нигде определенно не жили, а, переходя с места на место, разъясняли, что нет вообще толку спорить: «Что спорить? — говорили они. — Когда придет Мессия, тогда и поглядим. О нем все сразу же узнают, единовременно и повсеместно. Ибо тогда уже не будет ни Чемоданов, ни Поверхности, а будет все едино».

А надо всеми верующими и спорящими и взаимно друг друга вразумляющими вовсю потешались новоявленные гуманисты, но и они были не без греха. У этих была своя вера — вера в Человека. «Удивительно! — удивлялись они, попеременно выступая друг перед дружкой на своих собраниях. — Как можно в наше-то время думать, что все создано Богом? Только малограмотные старухи могут верить в эти сказки! Которые из-за склероза позабывали все, чему их в школе учили. Ведь достоверно известно, из той же Библии, да еще и научно подтверждено, что Бог не создавал Чемоданов. Человек — вот истинный творец! Человек — вот Альфа и Омега. Человек создал Чемоданы, человек же их и обустроил. А когда придет пора, этот же самый человек их и разрушит, сбросит с себя как ненужную скорлупу и пойдет обустраивать Поверхность. А когда и на Поверхности все будет обустроено, то мы и с ней поступим как Чемоданами и, вместе с ее нынешними жителями, рука об руку, пойдем обустраивать другие, более пространные миры».

12. Так рассуждали люди, лишенные сомнений. А Клавдий между тем, сидя над книгой Бытия, все глубже погружался в бездну непонимания, никак не достигая дна. Все, что наконец-то он понял после четырех прочтений, — так это только то, в чем состоит его непонимание. А состояло оно в том, что он, потомственный педагог, в прошлом преподаватель русской литературы, заслуженный учитель, а ныне видный теоретик и трибун, не мог элементарно пересказать прочитанное своими словами, а только весьма и весьма близко к тексту, практически дословно.

«Значит, такие уж это книги. Они — как букварь, потому и пересказать невозможно. Попробуй-ка пересказать букварь».

С этой мыслью дойдя в очередной раз до конца Бытия и видя, что силы его на исходе, он решил больше не тратить партийное время на Ветхий Завет и приступил ко Второму Собранию.

В первой же книге его поджидало родословие потомков Адама и Евы — все то же, что он только что сознательно опустил. Правда, в серьезном сокращении. Но все равно, терпению его пришел конец. «Да что ж это такое? Куда ни ткнись, везде они!»

Это была отнюдь не зависть к богоизбранному народу. Его бесило то, что он не знал, что завтра скажет своим ученикам, которые верили в него и терпеливо ждали ответа. О прочих, сомневающихся, которые уже звонили и, отвлекая от дела, нагло интересовались, как продвигаются занятия, он уже не заботился. «Хватит с меня своей заботы, — думал он. — А эти — не мои ученики. Так пусть о них кто хочет, тот и заботится».

Тут он вспомнил о Йоге. «Вот что вернет мне силы! К тому же я восстановлю навык Упорного Усилия. А это — первая ступень к медитативной практике. Быть может, медитация откроет мне истинный смысл Писаний?».

Подумав так, он отключил телефон, наскоро провел очистительные техники и встал в випарита-караньи.

Часть вторая

1. Когда вы начинаете практику медитации, вы можете выбрать один из двух путей. Один путь — стать буддой Махаяны, другой путь — стать буддой Тантры.

Будда Махаяны просто познает Истину, а затем проповедует ее всем желающим. На самом деле и это не так легко, как кажется. Хороший будда — это Просветленный, который способен узнавать обо всем с помощью интуиции и отчетливо видеть причины и следствия любых явлений. Кроме того, он настолько свободно владеет логикой, что может исключительно при ее помощи, не прибегая ни к каким прочим средствам, убеждать людей в своей правоте. Таков будда Махаяны.

Будда Тантры не только познает Истину и проповедует ее желающим, но и, широко используя сверхчеловеческие способности и мистические силы, активно завоевывает людскую веру, вовлекая в процесс Спасения все большее и большее число людей, а в идеале — всех живущих в этом мире страдания.

Ибо откуда пошло само слово «Тантра»? «Тан» означает секретное посвящение, а «тра» — сокращенно «мантра». Потому что те тайные буддийские общества, которые когда-то и открыли метод Тантры, при подготовке своих будд, помимо медитации, использовали чтение мантр, что давало гораздо более эффективный и быстрый результат. Тому есть и экспериментальное подтверждение: группу испытуемых заставляли в течение двенадцати часов в сутки произносить мантры, а все остальное время они занимались обычной медитацией. Одновременно с этим в контрольной группе использовался только традиционный метод медитации. Результаты превзошли ожидания: в тантрической группе все испытуемые в течение месяца достигли Просветления, а трое из них кроме того достигли также Окончательного Освобождения и ушли в Маха-Нирвану. В контрольной же группе Просветления в этой жизни достиг только один испытуемый, да и тот лишь спустя двадцать восемь лет, а остальные, продолжая упорно практиковать и в последующих жизнях, до сих пор еще находятся на пути к Просветлению и Окончательному Освобождению.

Таковы два типа будды.

2. Как ясно из сказанного, чтобы стать обычным буддой, то есть буддой Махаяны, достаточно в совершенстве овладеть медитативной практикой. Этим и решил заняться учитель Подкладкин. А что касается сверхчеловеческих способностей и веры, то, как мы помним, и того и другого ему уже заранее было не занимать.

Но как ни проста техника медитации, освоить ее далеко не каждому по плечу. В последнее время и на Поверхности многие увлеклись медитацией, но большинство полагает, что медитировать — это значит сидеть, скрестив ноги, на мягком, и думать о чем-нибудь приятном. На самом деле это далеко не так.

Сущность медитации, главная ее задача — это разрешение вечных вопросов: «Кто я?» и «Что я?» Сидеть же лучше всегона полу.

Как говорил впоследствии Учитель, начать лучше всего с самого себя.

— Давайте разберемся на моем примере, — настойчиво объяснял он своим ученикам. — Что такое Григорий Подкладкин? Как вы думаете?

— Это вы, Григорий Федорович, — неизменно отвечали ученики.

— Нет, ошибаетесь, это не я, — терпеливо разъяснял Учитель — Григорий Подкладкин — это не более чем фиксированная идея, так назваемое «имя», которым мы обычно пользуемся в повседневной жизни, чтобы отличать одного человека от другого. Но какое отношение имеют все эти внешние различия к тому, что есть настоящее «Я», мое истинное эго? А? Кто мне ответит?

Никакого, — отвечали наиболее памятливые.

— Верно, никакого. Точно так же и ваше имя, данное вам при рождении другими людьми, не имеет ровно никакого значения для вашего «Я». Давайте проведем эксперимент. Пусть каждый из вас сейчас выберет себе любое имя, какое ему по душе. Выбрали? А теперь прислушайтесь к своему истинному эго. Разве оно от этого хоть как-то изменилось?

— Не изменилось, — отвечали ученики, прислушавшись к своему истинному эго.

— Вот видите. Как я и предупреждал, с вашим я ровно ничего не произошло. Отсюда и вытекает правило: «Мое имя не есть я». Хорошенько его запомните, а лучше запишите, и повторяйте по многу раз в день, как мантру. Вы, наверное, сейчас думаете: «Как это просто!» А я бы так не сказал. Вся трудность в том, что, произнося эту мантру, надо думать не только о том, старом имени, навязанном вам другими людьми, которое вы только что с такой легкостью отбросили, но и о вашем новом имени, которое вы выбрали себе сами и которое вам наверняка нравится. Разве не так? Вот хотя бы вы, Наполеон. Нравится вам ваше новое имя?

— Еще бы! — искренне признавался Наполеон.

— Так я и думал. А если вернуться ко мне, то я выбрал себе имя Сатьявада. Оно не только нравится мне самому, но и, как я полагаю, наилучшим образом выражает мою сущность. Или вы не согласны?

— Согласны! — хором отвечали ученики.

— Так каково же мне все время думать, что я не есть Сатьявада, а Сатьявада не есть я? Согласитесь, это гораздо труднее, чем думать, что я — не Подкладкин. То же будет происходить и с вами. Вот почему я и сказал, что освоить медитацию «Мое имя не есть я» — это не так легко, как кажется. Ну, к этому мы еще не раз будем возвращаться. А пока пойдем дальше. Быть может, правильнее будет сказать, что я — это чемоданный житель? Как вы полагаете? Похоже это на истину? Ведь я живу в Чемоданах, так может, я и есть чемоданный житель? Разве не так?.. Я вижу, некоторые из вас улыбаются. Значит, вы улавливаете здесь подвох. И вы совершенно правы. Я — чемоданный житель лишь до тех пор, пока живу в Чемоданах. А если меня не сегодня-завтра отсюда выдворят? Ведь к тому идет — смотрите, как распоясались наши противники! И тогда я уже не буду чемоданным жителем. Но неужели я перестану существовать? Может быть, они на это и надеются, но лично я так не думаю!

После этого ученики обычно начинали громко смеяться и аплодировать своему учителю. Это было их любимое место. А Учитель неизменно их останавливал:

— Ну, ладно, ладно. Мы же с вами не в суде. Это — обычный семинар. Давайте лучше вместе поищем решение. Что же все-таки такое это самое я?.. Постойте! Мне пришла на ум хорошая мысль. Может быть, я — это просто человек? Как по-вашему, верно это?

— Верно! Верно! — радовались верующие.

— А вот и неверно. Человек — это такое же застывшее понятие, как и чемоданный житель. Само по себе слово «человек» ничего не выражает. Сколько его ни произноси, а действительное положение дел от этого ничуть не прояснится, и уж тем более не изменится… Как же поступить? Может быть, лучше вам бросить все эти бесплодные рассуждения, оставить все как есть и вернуться к вашей обычной жизни? К родным, врачам, учителям, к вашим повседневным обязанностям, ко всему, чем вы занимались раньше? А все эти трудные вопросы, которыми я вас мучаю, оставить мне? Как вам такое решение?

— Нет! Не хотим! Мы — с вами! — протестовали ученики, тем самым с каждым разом все более укрепляя свою Приверженность.

— Ну, свами так свами, — соглашался Учитель. — Значит, вы согласны двигаться дальше. Правильно я вас понял?

— Правильно! — дружно отвечали верующие.

— Вы настаиваете?

— Настаиваем!

— Ну, ладно. На чем мы остановились? Ах, да. Допустим, что я — это живое существо. Как вам это?

— Точно!

— Но если я умру, то уже нельзя будет сказать, что я живое существо.

— И правда!

— То-то же. Вот видите, как бы я себя ни назвал: «Подкладкин», «Сатьявада», «чемоданный житель», «человек», «живое существо» — ничего из этого не подходит. Вот об этом обо всем вы и должны думать, когда практикуете медитацию «Мое имя не есть я». Понятно?

— Понятно! — с энтузиазмом отвечали верующие, но он-то знал, что ничего им на самом деле не понятно, и завтра же, с утра пораньше, придется начинать все сызнова. Однако, чтобы не ослаблять их Решимость, он продолжал:

— А теперь посмотрим на наши органы чувств. Разве я могу сказать, что мои глаза — это я? Или мои уши — это я? Или мой язык — это я?

— Нет, не можете, — говорили помнившие правильный ответ.

— Но то же самое нельзя сказать и о моем теле. Отсюда — еще одна медитация, которую вы тоже должны неустанно повторять, если хотите достичь Просветления: «Мое тело не есть я».

— Мы повторяем!

— Молодцы! Но этого недостаточно. Повторяйте еще. Я повторял это тысячи, десятки тысяч раз, прежде чем достиг Просветления.

3. Да, именно так он и делал. От тела он перешел к сознанию и вскоре убедился, что и оно — это тоже не я.

Что же тогда есть это самое я?

Дойдя до этой ступени, каждый бодхисаттва оказывается как бы в тупике и испытывает невыносимые страдания. Его непрерывно мучает вопрос: «Кто я?». Этот вопрос не дает ему ни есть, ни спать, ни встать, ни лечь. Ему начинает казаться, что он навсегда потерял свое я, что его я попросту не существует, а все что он делает, что с ним происходит, о чем он думает, чего хочет — ему только кажется. «Я понял! Меня не существует. Я сам себе только кажусь!» — кажется ему. Но тут же перед ним встает вопрос: «А кто тот, кому я кажусь? Быть может он и есть я?» И все опять начинается сначала.

Заметим, что это самый опасный момент в развитии практикующего. Здесь ни в коем случае нельзя прерывать практику, иначе можно навсегда остаться в этом состоянии, то есть попросту сойти с ума. Чтобы этого не произошло, надо во что бы то ни стало продолжать упорные поиски ответа. Так и поступил Учитель, чисто по наитию, поскольку у него тогда еще не было духовного Учителя (впоследствии его личным Гуру стал сам верховный бог Шива). И когда ему уже начало казаться, что он никогда не выберется из этого лабиринта мысли и обречен вечно скитаться в темноте и ходить по кругу, его сознание вдруг озарилось ослепительно яркой идеей, которая, мгновенно осветив все вопросы, полностью устранила неопределенность.

— Я понял! Я подобен позрачной воде! — воскликнул Учитель. — Воде, которая не имеет ни формы, ни цвета, ни вкуса, ни запаха, но, содержась во всем и все проникая, способна заполнить собой Чемоданы!

С этого момента для него больше не оставалось ни тайн, ни загадок. На любой, самый неразрешимый и даже некорректно сформулированый вопрос он мог сразу дать ясный и лаконичный ответ, ибо когда человек становится Достигшим, он способен понять каждого и видеть все только в истинном свете.

После этого ему оставался только шаг до Окончательного Освобождения. Без труда проделав этот шаг, он стал Татхагатой, то есть Победителем в Истине. Теперь, по своему собственному выбору, он мог или в любой момент, когда ему только вздумается, уйти в Маха-Нирвану и присоединиться к своему духовному Гуру господу Шиве, или же оставаться в этом Мире Страданий, чтобы помогать другим душам, указывая им верный путь к Просветлению и Освобождению.

Зная характер Учителя Сатьявады, излишне говорить, что из этих двух возможных путей он выбрал именно второй, путь Бодхисаттвы, а проще говоря, Спасителя.

Кстати, не успел Учитель пробудиться к Истине, как ему тут же открылось все значение Писаний, над которыми до этого он трудился столь упорно и бесплодно. Теперь для него стало совершенно очевидным, что Спаситель, о котором так долго говорили библейские пророки, наконец-таки явился в этом мире.

Поэтому на первой же партийной сходке, которую, по его собственному ультимативному требованию, сделали открытой, оповестив о месте и времени ее проведения всех желающих, он прямо и без околичностей провозгласил себя Мессией.

4. Как и следовало ожидать, у его партийных оппонентов, которые еще до Пробуждения успели попортить ему немало крови, не оказалось ни малейшей кармической связи с Истиной (а если таковая и была, то исключительно отрицательная). Даже ярые идеалисты оказались более восприимчивыми к новому учению, чем вчерашние соратники по партийной борьбе. Как только Учитель доложил о результатах своих изысканий, не кто иной, как эти самые соратники сразу же повели злостные и язвительные нападки против него лично, против Сангхи, и даже против самой Истины. Начав эти нападки прямо на том собрании, перед лицом всех на него пришедших, среди которых были и совершенно неискушенные в духовной области люди, они с тех пор не прекращали их ни на минуту, вплоть до сегодняшнего дня, когда уже здесь, на Поверхности, с их-то подачи и было выдвинуто против Учителя сфабрикованное обвинение в организации террористического акта в масштабах стихийного бедствия, приведшего к массовой гибели людей, а также намеренной порче чужого имущества в особо крупных размерах.

Именно они, его бывшие соратники, стояли за всеми изматывающими судебными процессами, которым он еще в Чемоданах счет потерял, за всеми дутыми псевдо-«разоблачениями» в прессе, за всеми так называемыми «движениями в защиту…» и «движениями против…» Практически все антисатьянистские организации — и «Общество друзей Божиих в защиту Иисуса Христа», и «Союз всех правых сил против Сатявады и учения Истины», и «Демократическое движение за Истину, но только без Сатьявады», и другие им подобные, как минимум наполовину, а такие, как Комзамол и Верналюб, — и на все сто процентов состояли из подставных лиц, служивших послушными марионетками в руках личных врагов и завистников Учителя Сатьявады.

Разумеется, все это, и даже гораздо худшее, он ясно предвидел в момент Пробуждения. Но это не уменьшило его Решимости следовать путем Истины. Дав Великий Обет привести все души к Маха Нирване, Учитель Сатьявада стал думать о том, как наилучшим образом воплотить свое благородное намерение в жизнь. Ведь теперь он должен был заботиться не только о своих учениках, которые, беззаветно в него веря, сразу же, не задумываясь, встали на избранный им путь. По-видимому, эти души уже заранее имели сильную кармическую связь с Истиной. Возможно, в своих прошлых жизнях они получили мистический опыт и практиковали, не исключено, что даже под началом самого Буды Шакьямуни или кого-нибудь еще из великих святых.

Но речь теперь шла не об одних только избранных, а о Спасении всех людей поголовно и повсеместно, как внутри, так и вне Чемоданов. Поэтому необходимо было разработать специальную методику Спасения. Ибо люди, которые изначально не имеют кармической связи с Истиной, очень плохо поддаются убеждению, а нередко, как мы видели на примере бывших партийных соратников, начинают путем всевозможных козней еще и мешать убеждению других.

5. Есть много способов, помогающих завоевать доверие людей. Один из них состоит в излечении людей от болезней, другой — в избавлении их от душевных страданий. Быстро развив в себе соответствующие способности, Учитель Сатьявада активно занялся целительством. Очередь безнадежно больных, от которых уже и врачи отказались, к нему не уменьшалась. Приходили без всякой надежды, иные на костылях, иные в колясках, иных, по абсолютной их неспособности к самостоятельному передвижению, несли на носилках или катили на каталках. И ни один из этих несчастных потом не пожаловался, что зря только убил время в очереди к Сатьяваде. Каждый удалялся от него полный Решимости и уверенный в счастливом исходе, поскольку Учитель не ограничивался общими фразами, а вооружал людей конкретными практическими рекомендациями, следуя которым они могли решительно изменить свою карму и перевоплотиться, если не на Святых Небесах, то уж, по крайней мере, не в Аду, не в Мире Голодных Духов и не среди животных, а, как минимум, еще раз в Чемоданах.

Благодаря целительной практике Учителя, число непримиримых врагов Сангхи заметно поуменьшилось, в обществе даже стали раздаваться отдельные, пока еще робкие голоса в его защиту. «Значит, я выбрал верную тактику! — радовался Учитель. — Не то, что Иисус. Он исцелял бездумно и бессистемно, в буквальном смысле на ходу, причем, что неразумнее всего, исключительно по просьбам и без того уже верующих. Зачем? Да еще — из скромности, что ли? — просил их никому об этом не рассказывать».

6. Еще один надежный способ завоевать доверие — это предсказания. Заранее предсказывая события, которые впоследствии действительно наступают, Будда подтверждает свою причастность к Истине и тем самым приобретает сторонников среди людей, преклоняющихся перед позитивным знанием.

Накопив путем интенсивной практики достаточное количество необходимых для этого мистических сил и заручившись поддержкой своего духовного Гуру, учитель Сатьявада приступил к предсказанию будущего. Сначала он, опираясь на собственный опыт мистической интуиции, наметил основные вехи дальнейшего исторического развития. Потом, для уточнения подробностей, обратился к наиболее авторитетным и общепризнанным источникам, таким как сборник стихов Нострадамуса, «Откровение Иоанна Богослова» и др. В особо трудных местах, допускающих разночтения, ему помогал сам Господь Шива, точно указывая правильное толкование.

В результате этой титанической работы Учитель Сатьявада составил прогноз на ближайшие несколько лет и опубликовал его в «Вестнике Святых Небес». Вот полный текст этого прогноза.

ИСТОРИЧЕСКИЙ ПРОГНОЗ

Дух Истины, Его Святейшество Преподобный Учитель Сатьявада

Духа Истины, Его Святейшества Преподобного Учителя Сатьявады

(на ближайшие несколько лет)

Ом!

Последнее время многие жалуются на то, что жизнь в Чемоданах испортилась. На самом же деле это только цветочки. В скором будущем здесь станет еще хуже, и мы будем вспоминать это время как райскую жизнь. Ибо где еще на Земле можно сегодня жить и говорить свободно? Где еще есть такая свобода выбора? Согласитесь, что кроме Чемоданов нет такого места на Земле, где вы можете говорить и писать все что вам только ни вздумается, или неделями, праздно болтая, просиживать в суде, или заниматься духовной практикой, не заботясь о хлебе насущном?

Но я, Сатьявада, Последний Бодхисаттва, говорю вам, что это продлится недолго.

То же самое происходило и во времена Ноя. Ведь люди Поверхности мало чем отличаются от нас. В самые дни перед Потопом, уже видя, как Ной со всем скотом и семейством входит в ковчег, они продолжали вести себя так, словно это их не касается: ели, пили, женились и выходили замуж и ни о чем не думали, пока не пришел Потоп и не истребил всех.

Не я первый напоминаю об этом. Задолго до меня об этом же самом напоминал Иисус Христос. Но и к нему тогда никто не прислушался. Теперь же у него нашлись «защитники», прямо здесь, в Чемоданах, которые меня же еще называют антихристом! Как будто я придумал что-то от себя! Я же ничего от себя не говорю, а повторяю только то, что говорили до меня другие Бодхисаттвы. Ибо я не Первый, но Последний.

И я говорю вам: опомнитесь! У вас еще есть выбор. Вероятно, многие среди вас в прошлых жизнях были духовными практикующими, и благодаря этим-то заслугам вы родились в Чемоданах, ибо где еще сегодня можно получить Истину из первых рук?

Предвижу, что среди вас найдутся умники, которые скажут, что за Истиной в крайнем случае можно съездить в Индию или Непал. А лучше всего в Японию.

Безусловно! Не сомневаюсь, что и на Луне тоже есть Истина. Начинайте копить на билет! Ведь давно, и опять же, не мною, замечено, что нет пророка в своем отечестве.

Я же, здесь, под боком у вас, в Чемоданах, бесплатно, еще раз говорю вам, повторяя слово в слово за великими Бодхисаттвами прошлого, ибо не я Первый, но я Последний: Я пока что крещу вас в воде, в покаяние, ну, а если и это вас не проймет, то будут крестить вас огнем и лопатой.

Итак, вот мое предсказание. В самом ближайшем будущем, Чемоданы вступят в полосу невиданных доселе бедствий и начнут быстро хиреть и беднеть. Население уменьшится сначала на треть, а потом и еще на две трети.

Тем не менее, если вы сейчас же прислушаетесь к моим словам, и хотя бы половина из вас воспримет учение Истины, то это предсказание, возможно, и не исполнится.

Но надеяться на ваш разум не приходится. Так что вот мое дальнейшее предсказание.

Поскольку, в результате предрекаемых мною бедствий жизнь в Чемоданах станет невыносимой, начнется массовое переселение на Поверхность. Последний Чемодан, о котором сейчас только и слышно, совершенно утратит свое значение, а впоследствии будет разрушен, вместе с Надстройкой и другими фиксированными идеями, такими как Родина, Семья, Работа, Правосудие, и прочие, которые только замутняют сознание, мешая видеть Истину.

Например, что такое Родина? На самом деле, у нас нет никакой родины. Мы изначально не имеем ее. Сегодня мы живем Чемоданах и думаем, что Чемоданы — это и есть наша родина. Но, как я сказал, последний Чемодан очень скоро будет разрушен и перестанет существовать. Что тогда произойдет? Вы скажете: поскольку Чемоданы в настоящее время находятся в России, то, значит, нашей родиной станет Россия. Хорошо. А если бы Чемоданы, совершенно случайно, переместились в Америку? Или в Японию? Разве такое невозможно? Где бы тогда была ваша родина?

Как бы то ни было, мы живем сейчас в мире человеческих существ, одном из шести миров Мира Страстей. Быть может, это и есть наша родина? Однако в будущей жизни кто-то из нас, возможно, перевоплотится среди насекомых или даже червей. А кто-то наверняка угодит в Ад. Хотя есть и такие, кто не теряет отпущенный ему шанс. Эти люди перевоплотятся гораздо удачнее.

Вот с этой-то точки зрения мы и не нуждаемся ни в какой так называемой «родине». И уж тем более в Чемоданах! Даже если бы вдруг оказалось, что я ошибся в своем прогнозе относительно их скорого разрушения, — а это значило бы, что ошиблись все великие Бодхисаттвы прошлого, все души Высоких Миров, включая не только всеми любимого Иисуса Христа, но и самого Господа Шиву, ибо, как уже было сказано, не я Альфа, но я Омега, и сам, от себя, ничего не придумываю. Итак, повторяю, если бы вдруг оказалось, что на самом деле Чемоданы ожидает не мерзость запустения, а вечная жизнь и процветание, то что бы я тогда сделал? Сейчас скажу. Я бы не задумываясь призвал свою Сангху, и сам, лично, не гнушаясь никакими средствами, приложил все возможные усилия к их скорейшему и полному разрушению!

Ибо нам не нужна такая родина. Родина, которая только потворствует нашему эгоизму! Которая еще при жизни превращает нас в животных. Чем лучше живется в Чемоданах, тем быстрее растрачиваются заслуги, накопленные в прошлых жизнях, и тем прямее дорога в Ад.

Что же нам тогда нужно? Немногое. Нас устроит любое место или жизненное пространство, где мы могли бы, многократно перевоплощаясь, следовать путем Истины и приводить к ней все души, живущие в Мире Страданий. Таким местом не является ни Америка, ни Япония, ни Россия. Таким местом может быть только Земля в целом. Планета, которую мы должны обустроить, обжить и защитить. Для этого нам придется образовать мировое правительство, чтобы управлять делами всей планеты по Закону Истины.

Итак, вот мое следующее предсказание: после разрушения фиксированных идей начнется активное освоение Поверхности.

Но здесь нас подстерегает новая опасность. Как только, покончив с Чемоданами, мы начнем распространять учение Истины по всему миру, другие народы могут нас не сразу понять, что неизбежно приведет сначала к отдельным столкновеним, а затем — к третьей мировой войне.

Неизбежность этой войны доказать нетрудно. До сих пор в Чемоданах не было армии. Мы также никогда не занимались производством вооружения. Но, когда люди Поверхности, пользуясь своим временным военным превосходством, в ультимативной форме потребуют от нас, чтобы мы перестали вмешиваться в их дела и отправлялись обратно в Чемоданы, то что тогда нам останется делать, как не вооружаться? Ведь нам уже некуда будет вернуться.

Естественно, на то, чтобы как следует вооружиться, нам не потребуется много времени. И после этого уже неважно, кто нанесет первый удар — мы или они. В любом случае ядерная война неизбежна.

Это еще одно мое предсказание. Но, как и первое, оно может и не исполниться. Это возможно только в одном случае: если возглавляемая мной Корпорация Истины будет иметь как минимум по два, а лучше по четыре филиала в каждой из стран Поверхности.

Только так мы сможем избежать ядерной войны.

Вы спросите, почему это так. Объясняю.

Поскольку руководителями филиалов я буду назначать только Достигших, то есть Будд, или, иначе говоря, Пробудившихся к Истине, то нетрудно представить, насколько эти Будды будут любимы и почитаемы жителями стран, в которых будут находиться наши филиалы. Ведь мы уже сейчас видим, как много людей на Поверхности любят и почитают Будду Шакьямуни, или того же Иисуса Христа, против которого я ничего не имею, несмотря на то, что мне приписывают враги Истины. А ведь эти Достигшие жили задолго до нас, в незапамятные времена. Представьте, как изменится настроение людей, если в каждой стране окажется сразу двое, а то и четверо подобных Будд? Причем это будут живые, реальные Будды, к которым всегда можно прийти поговорить, обратиться за помощью или советом.

Естественно, что жители этих стран захотят знать: «Где же находятся корни этих Будд? Откуда исходит их энергия?» И тогда мы сможем ответить им: «Все это находится у нас, в бывших Чемоданах, в Корпорации Истины. Корпорация Истины выступает против войны, против убийств. Члены Корпорации Истины говорят только Истину. Их образ жизни также основан на Истине». Подобные настроения непременно передадутся жителям других стран. И тогда уже ни одна из этих стран не посмеет напасть на бывшие Чемоданы. Даже если в их правительствах и заведутся недобросовестные политики, которые захотят развязать войну, то сами граждане этих стран выступят против своих же правительств и откажутся воевать. «Да что же вы делаете? — скажут они. — Посмотрите, ведь это же святые люди! Нет, мы не будем с ними воевать! Мы не хотим перевоплотиться в Аду или в Мире Голодных Духов. Хотите — воюйте сами, а мы не пойдем».

Но такое возможно лишь при том условии, о котором я сказал. Если же мы до 2003 года не успеем открыть минимум по два филиала в каждой из стран Поверхности и распространить учение по всему миру, то нам уже сейчас надо начинать спешно вооружаться, и тогда ядерная война неизбежна.

Итак, я, Сатьявада, предупреждаю о неизбежном начале ядерной войны. О том же, как можно ее избежать, я тоже сказал. Ради этого все, что нам необходимо, — это распространять учение Истины по всему миру. Начать можно прямо с России. Потом — Соединенные Штаты. Ведь в Америке все что угодно может легко войти в моду. Кажется, давно ли Свами Прабхупада прибыл туда зайцем, в трюме с бананами, а сейчас, я слышал, там от кришнаитов проходу не стало. Чем мы хуже? Думаю, если какой-нибудь Достигший приедет в Америку и начнет там распространять учение Истины, то никаких проблем с американским законом у него не возникнет. После Соединенных Штатов дойдет очередь до Европы, а потом мы создадим центр в Гималаях, колыбели буддизма и Йоги, и уже оттуда распространим учение по всей Юго-Восточной Азии. Там, конечно, будет труднее, поскольку в этом регионе уже давно действуют различные псевдобуддистские организации, которые тоже претендуют на Истину и, без сомнения, захотят с нами конкурировать. Не исключено, что они-то и постараются развязать третью мировую войну, чтобы сохранить монополию на Истину. Вот почему нам нужно заранее позаботиться о самой широкой поддержке в западных странах.

Если нам удастся осуществить все то, о чем я сказал, то, несомненно, война будет предотвращена. И наоборот, если мы не сможем понять и выполнить волю Всевышнего Бога Шивы, а будем думать только о себе, то избежать войны будет невозможно.

Однако, даже в этом, самом худшем случае, если третья мировая война все-таки разразится, то лично для тех, кто к этому времени успеет достигнуть Освобождения, это не будет особой проблемой. Представьте себе Достигшего, который занят интенсивной духовной практикой. В это время начинается третья мировая война. Раздаются ядерные взрывы, вспыхивает пламя. Достигший, разумеется, это замечает, но реагирует-то он на все совсем не так, как обычные люди. «Ага, что-то вспыхнуло, — думает он. — Не иначе, как ядерный взрыв. Но ничего. Сейчас я войду в Чистый Свет», — и преспокойно отбрасывает свое физическое тело. Таким образом, даже если будет применено ядерное оружие, и наши физические тела будут разрушены, то ни один из нас, Достигших не погибнет. Наши астральные тела сохранятся. Если мы после этого почему-либо почувствуем желание слова родиться в этом мире, мы сможем без труда это сделать, получив новое физическое тело. Если же Земля будет безнадежно опустошена, то мы сможем родиться на другой планете.

Но это нас совсем не радует. Когда люди вокруг будут умирать в страшной агонии и падать в скверные миры, разве сможет кто-нибудь из Достигших сказать: «Ха! Ха! Ха! Вы не стремились к совершенствованию, так что ничего не поделаешь! А вот я занимался духовной практикой, и теперь перехожу в лучший мир»?

Нет, мы не хотим радоваться чужому горю! Поэтому я и моя Сангха будем делать все, чего только ни потребует от нас Господь Шива, чтобы

1) разрушить Чемоданы,

2) организовать во всех странах наши филиалы и учредить Мировое Правительство,

3) на всякий случай, уже сейчас, заранее вооружить Чемоданы по последнему слову военной техники, но в то же самое время

4) посредством своих филиалов постараться привести всех людей к Истине и тем самым избежать третьей мировой войны.

Ом!

Часть третья

1. Никакой общественной реакции на прогноз не последовало. «Вестник» выходил очень маленьким тиражом, который целиком расходился среди членов Сангхи. Учитель ничего здесь поделать не мог.

— Ну вот, опять ни одного экземпляра! — сокрушался он всякий раз, приходя в типографию за журналом. — И на что вам «Вестник», можете вы объяснить?

Кто говорил, на память, кто — на всякий случай, а большинство и вовсе молча улыбалось.

— Поймите, «Вестник» не для вас пишется, а для неверующих мирян, — втолковывал Учитель. — А вам он на что? Ведь я пока что никуда от вас не деваюсь. Все, что вас интересует, можете спрашивать непосредственно у меня. Вот если я куда-нибудь денусь, тогда другое дело. Тогда уж вам придется самим разбираться.

«Вот то-то и оно», — думали ученики и с упорством, достойным мужей, стремящихся к обретению обширных знаний и искоренению мирских желаний, продолжали прямо из-под печатного станка выкрадывать весь тираж и распределять его строго между собой. Некоторые брали даже по два экземпляра, на всякий случай.

Впрочем, это было их законное право: ведь на свои же собственные скудные средства они и выпускали журнал.

И, между прочим, средств не хватало. Впервые за все время своей кипучей духовной деятельности Учитель столкнулся с безденежьем. Даже в самом начале своего нелегкого пути, одновременно потеряв и дом, и семью, и работу, он страдал от чего угодно — от одиночества, тоски, раздвоения личности, утраты смысла жизни, бессонницы — но только не от нехватки денег. Не то, чтобы их было у него в избытке, просто он никогда о них не задумывался. В свободное от духовных поисков время занимался всем понемногу: репетиторством, переводами. Иногда пописывал фельетоны или приторговывал пищевыми добавками. В общем, как-то сводил концы с концами. Много ли ему одному было нужно? А когда работал в партии, и вовсе отвык думать о хлебе насущном.

Но теперь партийная касса для него закрылась, а поскольку враги и завистники распространяли о нем клеветнические слухи, то и с работой стало хуже. Да и где было ему взять время еще и на поиски работы? Интенсивная духовная практика, семинары с учениками, целительство, «Вестник Святых Небес», в котором он был не только главным редактором, корректором, художником и наборщиком, но и единственным автором, — вот куда уходило время.

«Нет, это все не то, надо что-то менять, — все яснее чувствовал Учитель. — Верчусь, как белка в колесе, а толку никакого».

2. В первую очередь его беспокоило состояние Сангхи. С каждым днем все более укреплялась в Вере и Приверженности, она численно почти не прирастала, да и к Просветлению продвигалась муравьиным шагом — кроме самого Учителя, в ней пока еще не было ни одного Достигшего.

Нужна была какая-то принципиально новая тактика.

Он еще раз тщательно проштудировал Евангелия и буддийские сутры, чтобы изучить опыт своих предшественников.

Несмотря ни на что, Иисус Христос, безусловно, был выдающимся практикующим и добросовестным Бодхисаттвой. После смерти своего физического тела он, хотя и не достиг Маха-Нирваны, но, несомненно, переродился в одном из Высоких Миров.

Почему же его миссия оказалась столь неудачной?

Не только из-за неудачного целительства — это скорее следствие, чем причина, — а прежде всего потому, что он не сумел создать крепкую Сангху. В книгах Второго Собрания ясно показано, как он подбирал себе спутников: опять-таки без всякой системы, совершенно беспорядочным образом, в буквальном смысле из первых встречных. В основном ему попадались люди безответственные и легковерные, а значит, и неустойчивые в вере. Едва заслышав о новом учении и даже не попытавшись в него как следует вникнуть, они тут же бросали свои дела и вприпрыжку бежали за Иисусом, подгоняемые праздным любопытством и стремлением уклониться от естественных обязанностей.

Не удивительно, что таким способом он смог набрать себе всего лишь двенадцать учеников, из которых в конце концов один оказался прямым предателем, другой, как только его прижали, тут же трижды публично отрекся от Гуру, а остальные просто разбежались в разные стороны и исподтишка смотрели, как его распинают.

И это — уже не говоря о том, что ни один из них так ничего и не достиг. Даже Кундалини-Йоги.

Таковы его ближайшие ученики.

После этого чего было ожидать от остальных? Пока учитель был в силе, бесплатно лечил, кормил, развлекал остроумными проповедями, его всюду встречали аплодисментами. А не успели фарисеи временно взять верх, как эти же самые люди не задумываясь обменяли его на разбойника с большой дороги.

«Не случится ли и со мной того же? — мучительно думал Клавдий. — Ведь люди никогда не ценят то, что им досталось даром. Они с великим усердием читают книги, которые совершенно случайно выбрали на магазинной полке, вовсе не потому, что эти книги им интересны, а потому, что за них заплачено. А когда мы, на свои последние средства, издали «Йога-Сутру» Патанджали и бесплатно раздавали на улице, никто даже не полюбопытствовал. Быть может, правы были буддийские святые, когда, не брезгуя никакими средствами, заставляли своих верующих вносить пожертвования?

Потому, быть может, к этим святым испокон веков даже собственные же верующие-миряне относились с опаской и недоверием, не говоря уж о представителях других религий, а особенно об индуистах, которые всегда отличались фанатизмом и религиозной нетерпимостью.

Зато уж если кто попадался на крючок, то соскочить и не пытался, зная, что, как ни рыпайся, а бесполезно. Наоборот, еще и помогал подлавливать других.

3. Известно, что сам будда Шакьямуни в одной из своих предыдущих жизней, еще будучи мирянином (его тогда звали Джотипалой), ни за что не хотел знакомиться с предыдущим буддой, Кашьяпой. Сколько раз, бывало, уговаривал его гончар Гатикала, лучший его друг, а в то же самое время преданный служитель будды Кашьяпы:

— Друг Джотипала, пойдем! Ты ведь хочешь встретиться с Самым Почитаемым Кашьяпой, Наивысшим Истинным Пробудившимся, Душой, Достойной Пожертвования? Я — так только и думаю о том, как прекрасно было бы встретиться с этим Самым Почитаемым Кашьяпой, Наивысшим Истинным Пробудившимся, Душой, Достойной Пожертвования!

Но Джотипала всякий раз упорно отнекивался, говоря:

— Да полно тебе, Гатикала! Что толку мне встречаться с этим бритым мошенником-монахом? Если хочешь, сам с ним встречайся, а я не пойду!

Однако Гатикала все уговаривал и уговаривал своего друга сходить вместе с ним, просто так, за компанию, к Кашьяпе. Но в ответ слышал одно и тоже: «Да на кой мне встречаться с этим бритоголовым бандитом?»

Так продолжалось до тех пор, пока, наконец, Гатикала, потеряв терпение, не схватил Джотипалу за волосы и не привел насильно к Гуру.

Придя к Душе, Достойной Пожертвования, они обменялись с ним взаимными приветствиями и сели рядом. Тогда будда Кашьяпа завел с ними вежливую беседу, полную дружеских чувств, и, незаметно переведя разговор на темы Истины и Спасения, так искусно просветил, пробудил, воодушевил и восхвалил гончара Гатикалу и юношу Джотипалу, к тому же так убедительно описал преимущества жизни в Сангхе, что Джотипала уже не захотел больше с ним расставаться.

Решимость Джотипалы бросить радости семейной жизни и вступить в общину учителя Кашьяпы была столь велика, что он даже начал упрекать своего друга гончара Гатикалу за то, что тот до сих пор не монах. А надо сказать, что гончар Гатикала проводил жизнь в строгом воздержании, обладал абсолютной чистой верой в Истину, Гуру и Сангху, полностью отказался от денег и о том лишь только и помышлял, как бы лучше услужить Душе, Достойной Пожертвования.

Но гончар Гатикала жил в бедной хижине со своими родителями, старыми, слепыми и беспомощными, для которых был единственной опорой. У него не было даже жены, на которую он мог бы их оставить. Поэтому, при всем своем желании, он никак не мог отказаться от радостей семейной жизни.

Тогда Джотипала сам бросил эти радости, вошел в Сангху, стал вести духовную практику и настолько в ней преуспел, что уже в следующей жизни достиг Просветления и Окончательного Освобождения в качестве известного и всеми любимого будды Шакьямуни.

Что же касается гончара Гатикалы, который, как только что было сказано, лишь по крайней необходимости был вынужден оставаться мирянином, то для него не было большего счастья, чем когда Самый Почитаемый Кашьяпа приходил к нему со своим горшком для пожертвований.

Известен даже такой случай. Однажды в сезон дождей у Души, Достойной Пожертвования, протекла крыша. Тогда он велел своим ученикам сходить к Гатикале и взять у него соломы. Однако у гончара Гатикалы, по его бедности, не было другой соломы, как только на крыше. Тогда Учитель велел снять солому с крыши гончара Гатикалы. Когда монахи принялись выполнять его указание, отец и мать Гатикалы, услышав это, взволновались:

— Эй! Кто там снимает нашу крышу?

На что мужи, добивающиеся обширных знаний и стремящиеся к искоренению мирских желаний, ответили:

— Не волнуйтесь, почтенные родители! Просто у Самого Почитаемого Кашьяпы, кто является Душой, Достойной Пожертвования, Наивысшим Истинным Пробудившимся, протекла крыша.

Услышав это, родители гончара Гатикалы сразу успокоились и сказали:

— Уважаемые, берите, пожалуйста! Мудрейшие, берите, пожалуйста!

Вернувшись домой, гончар Гатикала первым делом спросил:

— Кто снял солому с нашей крыши?

— Сынок! Это сделали мужи, добивающиеся обширных знаний и стремящиеся к искоренению мирских желаний. Дело в том, что крыша Самого Почитаемого Кашьяпы, кто является Душой, Достойной Пожертвования, Наивысшим Истинным Пробудившимся, промокает от дождя.

Тогда гончару Гатикале подумалось следующее: «Несомненно, это хорошо для меня. Несомненно, это высшее счастье для меня. Раз Самый Почитаемый Кашьяпа, кто является Душой, Достойной Пожертвования, Наивысшим Истинным Пробудившимся, так мне доверяет!»

И после этого гончар Гатикала полмесяца, а его родители семь дней находились в состоянии непрекращаемой радости.

4. Гончару Гатикале, можно сказать, повезло с родителями. А вот Марпе Переводчику пришлось еще повоевать со своей невежественной родней.

Родился он в тибетской глубинке и с детства отличался таким необузданным нравом, что жители деревни, терпя от него всевозможные обиды и притеснения, постоянно жаловались на него отцу, но тот ничего не мог поделать с сыном. Поэтому, когда Марпа вдруг ни с того ни с сего заявил, что хочет изучать Закон и пойдет искать себе учителя, то родители не только не стали его удерживать, а наоборот, еще и собрали харчей в дорогу. Путь предстоял ему неблизкий: он решил дойти до самой Индии, поскольку уже заранее навел справки и знал, что в Индии учителя круче. На пути в Индию он встретил множество труднопреодолимых препятствий и испытал всевозможные превратности, но в конце концов достиг своей цели. Там он встретился с Наропой, самым главным в то время авторитетом среди индийских пандитов, Достигшим Окончательного Освобождения. Переговорив с Марпой, Наропа сразу понял, что из него выйдет достойный ученик и согласился принять его в свою Сангху, обучить Закону, а заодно и санскритскому языку.

Они договорились о вступительном взносе, и Марпа, окрыленный надеждой, двинулся в обратный путь — взять деньги, а заодно обрадовать родных, что наконец-то встретился с Истиной. Но, придя в отчий дом, он увидел совсем не тот расклад, на который рассчитывал. О чем они думали, отпуская его в дальний путь, неизвестно: то ли, что он где-нибудь свернет себя шею и больше никогда не вернется, то ли, что в Индии фраера. Короче, когда он культурно поставил вопрос о том, что у него есть своя доля в наследстве и все, чего он хочет, — так это просто получить ее заранее, не дожидаясь, когда она ему так или иначе все равно достанется, родственники стали откровенно буксовать: отец начал расписывать радости мирской жизни, а мать прикинулась умирающей. Братья и сестры тоже пытались его обрабатывать, кто во что горазд.

Другой бы на месте Марпы сдался, он же не только выстоял, но и унес, кроме своей доли в наследстве, еще и изрядную часть доли своих братьев и сестер, благодаря чему у тех завязалась кармическая связь с Истиной, что не замедлило проявиться в их последующих жизнях.

Все это ему удалось только благодаря прирожденной способности исполнять задуманное. А задумал он перевести буддийские сутры на тибетский язык, что впоследствии и исполнил. Кстати говоря, именно за это он и получил прозвище Переводчик, а совсем не то за то, что, якобы, на протяжении всей своей жизни только тем и занимался, что, сколотив бригаду из местных, нещадно обирал своих же земляков, а полученные от них одежды, скот и прочие ценности переводил в золото и, непрестанно курсируя между Тибетом и Индией, переправил таким образом своему шефу изрядную часть национальных богатств Китайской Народной Республики.

5. А еще рассказывают, что, у самого будды Шакьямуни был один ученик, достигший высокого уровня, по имени Маха Могаллана, который, по заданию своего патрона, занимался тем, что контролировал богатых эгоистичных торговцев и, давая им возможность осознать зависимость между совершенным поступком и воздаянием за него, заставлял этих людей делать крупные пожертвования и таким образом приводил их к Истине.

Например, одному такому торговцу как-то раз вздумалось поесть сахарных конфет. Казалось бы, при его богатстве это не составляло проблемы: он мог приготовить столько конфет, что хватило бы не только всем соседям и домочадцам, но даже всем жителям города. Однако из-за своей жадности этот торговец долго отказывал даже самому себе в этом невинном удовольствии, так как, опасаясь разорения, не хотел никого угощать своими конфетами. В конце концов он договорился с женой, чтобы она тайно ото всех приготовила совсем немного конфет, в расчете на него одного.

И вот, когда они, взяв все необходимое, отослав прислугу и заперев двери дома, уединились в секретной комнате на седьмом этаже, Его Святейшество призвал к себе Маха Могаллану и сказал:

— Могаллана! В селении Саккара, близ Раджагахи есть один богатый коммерсант, который еще ни разу нам ничего не пожертвовал.

— Разве такое возможно, Учитель? — изумился Маха Могаллана.

— Представь себе. Я уже посылал к нему ребят с намеком, что неплохо бы внести пожертвование. Но, видимо, кроме жадности, этот человек еще отличается крайним тупоумием. Что ты об этом думаешь, Могаллана?

— Это очень нехорошо, Учитель, — огорчился Маха Могаллана. — Такая непонятливость может быть проявлением Фундаментального Невежества, а это явный признак Мира Животных. Но после того, что вы мне сейчас сказали, я думаю, что для этого человека было бы поистине великим счастьем переродиться в Мире Животных. Ведь, уклоняясь от пожертвований, он накапливает карму жадности. А это куда более худшая карма, которая приведет его прямо в Ад. Я думаю, Учитель, что мы должны излечить этого человека от жадности.

— Ты всегда отличался сообразительностью, Могаллана, — сказал Его Святейшество. — Слушай меня внимательно. Сейчас этот барыга засел вместе со своей женой в секретной комнате на седьмом этаже, чтобы приготовить чашу сахарных конфет и съесть их без свидетелей. Так что, дорогой мой, отправляйся сейчас прямо туда. Что нужно делать, ты знаешь, не мне тебя учить. А мы с ребятами тем временем отправимся в рощу Джета, на наше место, где мы обычно практикуем. Там мы и отведаем сахарных конфет.

— Я понял, Учитель.

И Маха Могаллана, ни минуты не мешкая, с помощью своей способности исполнять задуманное, отправился в тот город и, явив свою хрустальную форму, облаченную в подобающие случаю одежды, завис в воздухе напротив окна той комнаты.

Увидев ученика, Достигшего высокого уровня, богатый торговец рассвирепел.

— Вон отсюда, мошенник! — закричал он, дрожа от ярости. — Ничего ты не добьешься своим парением! Знаем мы ваши штучки! Ты ничего от меня не получишь, даже если начнешь лететь туда-сюда по воздуху!

Тогда Маха Могаллана стал и вправду летать туда-сюда по воздуху. Но на торговца, как тот и предупредил, это не подействовало.

— Ну, и чего ты этим добился? — сказал он со смехом. — Ты ничего не получишь, даже если сядешь в падмасану.

«И правда, почему бы мне не сесть в падмасану?» — подумал Маха Могаллана и тут же исполнил задуманное.

— Ха! Ха! Ха! — захохотал наглый торговец. — Я же говорил, что ты сядешь в падмасану! Я все ваши фокусы наперед знаю. Между прочим, у меня здесь позавчера уже были ваши пацаны, но так ни с чем и улетели. Слушай, хочу дать вам добрый совет. Передай своему боссу, что ему не стоит терять на меня время. Это я ему советую от всей души, как деловой человек. Чем зря отвлекать людей, послал бы их лучше на базар, пусть потрясут крестьян — верное дело! Эти грихастхи вечно прибедняются, но денежки-то у них есть, уж это точно, можешь мне поверить. У каждого что-то припрятано на черный день. К тому же они трусы, их только чуть-чуть прижми — выложат все на тарелочке. А я — тертый калач! От меня вы все равно ничего не получите, даже если ты сейчас встанешь на карниз и начнешь пускать клубы дыма.

«Идея!» — подумал Маха Могаллана и действительно встал на карниз и стал пускать клубы дыма прямо в комнату, где засел жадный торговец.

Тут уж торговцу стало не до смеха. От едкого дыма у него из глаз потекли слезы. Он хотел уже было крикнуть: «Ты ничего не получишь, даже если подожжешь дом!», — но вовремя одумался и велел своей жене приготовить одну маленькую конфетку, чтобы отделаться от непрошеного гостя.

— Моя возлюбленная жена! — сказал он. — Приготовь, пожалуйста, одну конфетку. Пожертвуем ее этому уважаемому монаху, и пусть он отправляется с миром.

Но не тут-то было. Они еще не знали, с кем имеют дело. Как ни старались они сэкономить ингредиенты, Маха Могаллана при помощи своих мистических способностей всякий раз добивался того, что конфеты выходили непомерно большими. Тогда торговец решил пожертвовать одну из заранее приготовленных конфет, обычного размера. Но когда он хотел взять ее из корзинки, то обнаружил, что все конфеты слиплись, и отделить одну от другой невозможно.

«Не хочет ли он этим сказать, что я должен дать ему конфет на всю братву? Ну, уж это — дудки! Этого он от меня не добьется!», — подумал жадный торговец и начал, вместе со своей женой, разрывать конфеты.

Однако ничего они сделать не смогли, только зря намучились. Тогда они решили плюнуть на свои конфеты и отдать их Могаллане вместе с корзинкой, лишь бы только он от них отвязался.

— Благодарю вас, уважаемые, — сказал Маха Могаллана. — Но если я приму от вас эти конфеты, у меня могут возникнуть проблемы с Сангхой.

— Не понимаю, какие еще проблемы? — возмутился торговец. — Что, мои конфеты недостаточно хороши для вас? Чего же ты тогда добивался?

— Твои конфеты великолепны, уважаемый! — успокоил его Могаллана. — Проблема лишь в том, что этих конфет слишком мало. Ведь пока мы с тобой теряем время на праздные разговоры, Достигший Высокого Просветления вместе с пятьюстами мужами, добивающимися обширных знаний и стремящихся к искоренению мирских желаний, усиленно практикуют в роще Джета. А после усиленной практики, знаешь, как хочется отведать сахарных конфет? Так что, уважаемый, вели своей жене взять побольше продуктов, и давайте, не теряя времени, отправимся к Его Святейшеству.

Торговец, который, как уже было сказано, помимо своей скаредности, отличавшийся еще и крайним тупоумием, начал возражать и протестовать, а жена его даже попыталась поднять шум: стала громко кричать и звать на помощь соседей.

Пришлось Маха Могаллане как следует растолковать им Закон.

Убедившись, что до них наконец-то дошло, как следует вести себя с Достигшими, он, при помощи своих способностей, мигом доставил торговца вместе с женой, а также большим количеством молока, масла, меда и сахарной пудры, в то самое место, которое указал ему Учитель.

После урока, преподанного Маха Могалланой, торговец и его жена старались на славу, и конфет хватило на всю Сангху, даже с избытком.

После этого супругов подвели к Учителю, поскольку Самый Благородный изъявил желание самолично выразить им свою благодарность. Когда он закончил выражать им свою благодарность, супруги обрели Плод Вхождения в Поток Истины, после чего Маха Могаллана доставил их обратно домой, где торговец сразу же отдал ему все свои сбережения — всего восемьсот миллионов, не считая построек, зерна и скота, — на осуществление плана Спасения.

И это — только один пример того, как Маха Могаллана приводил людей к Истине.

6. «Мне бы парочку таких Могаллан, — тосковал учитель Подкладкин, — я бы живо поправил наши дела!» В то же время он ясно осознавал, что мечтами делу не поможешь, а нужно начинать действовать, причем как можно скорее и решительнее, а главное — самому.

Это-то и было самым трудным. Ему, прирожденному педагогу, знатоку Достоевского и Толстого, наставить и вдохновить других было раз плюнуть. Но как справиться с самим собой? Как разрушить собственные фиксированные идеи? Был момент, когда он запрезирать и даже чуть не возненавидел себя. «Да какой же я Бодхисаттва, если не могу избавиться от своей же интеллигентской мягкотелости!»

Наутро он собрал Сангху, рассказал в очередной раз про гончара Гатикалу и про Марпу, а затем объявил, чтобы все немедленно разошлись по домам и не возвращались без достойных его, Учителя Сатьявады, пожертвований.

Сначала ученики подумали, что он пошутил, чтобы они лучше усвоили про Гатикалу и про Марпу, и стали громко смеяться.

— Я не шучу…

С четвертого раза до них дошло, что он действительно не шутит.

— На сегодня — все. Семинар окончен. Для тех, кто все еще не понял, повторяю. Кто не способен сладить со своей невежественной родней, тот — не самана. Мне такие не нужны, можете оставаться дома. На сегодня — все.

Сказав это, он повернулся к ним своим левым плечом и вышел из зала для практики, ни разу не обернувшись, хотя сердце его разрывалось от жалости и тревоги. Ведь они для него были больше, чем дети.

Два дня прошли в томительном ожидании. Это было, пожалуй, похуже, чем скамья подсудимых. Он-то знал, каково им. «Но все-таки, если до сих пор все было правильно, им сейчас легче, чем мне. Любовь к Истине, Гуру и Сангхе должна перевесить уже наполовину разрушенные мирские привязанности… Но все ли я делал правильно?…»

Вернулись практически все, не считая двух-трех случайно затесавшихся хлюпиков.

Но это была уже другая Сангха. Буквально за неделю все переменилось. Вместо сарая-развалюхи, который только из уважения к Учителю называли залом для практики, был снят настоящий, прекрасно оборудованный зал в самом лучшем дворце культуры, уступавший разве что залу суда, да и то лишь по размерам, зато по удобству многократно его превосходивший. Главное удобство этого зала состояло в полном отсутствии стульев и скамей — а что еще нужно для духовной практики, кроме чистого пола, чтобы сидеть, и присутствия Гуру, чтобы слушать и воспринимать Истину?

От журналистов не стало отбоя, посыпались приглашения со всех телеканалов и радиостудий. Особенно после шумного судебного процесса, который, на свою же беду, затеяла Ассоциация Ограбленных Родственников (АОР). Благодаря участию самых высокооплачиваемых адвокатов, Сангха одержала блестящую победу, а разбитые в пух и прах аоровцы на какое-то время стали всеобщим посмешищем. С них же взыскали и судебные издержки. И опять Учитель, вопреки настоятельным советам адвокатов, воздержался от встречного иска: не хотелось ему ни добивать поверженных врагов, ни уж тем более вступать в какие бы то ни было сношения с бывшей женой. «Приду к ней с заявлением, а она, хотя и умная женщина, но из-за своих фиксированных идей все не так поймет. Тут же побежит подружкам хвастаться: мой-то вчера приходил, якобы под предлогом иска, а сам вздыхает… Но я, дескать, устояла… Пойдут сплетни, насмешки над Сангхой. Нет уж, воздержусь».

Он тогда уже ясно предвидел, чем это воздержание может обернуться впоследствии, но из двух зол без колебаний выбрал наименьшее. «Пусть уж лучше меня потом распнут, когда моя миссия уже будет выполнена, и смерть моя послужит лишь укреплению Сангхи и победе Истины, чем сейчас, из-за своей же собственной глупости, загубить в зародыше все дело Спасения».

Адвокатам эти высшие соображения были, конечно, неведомы, потому-то они и досадовали на Учителя, что он не подает встречных исков, лишая их тем самым дополнительного заработка, о котором они уж было размечтались, и между собой говорили о нем неодобрительно и непристойно. Но потом, по прошествии времени, когда Корпорация Истины набрала силу, и число ищущих против нее настолько умножилось, что эти же самые адвокаты уже стократ возместили себе все мнимые свои убытки, а работы у них все не убавлялось, и стало наконец просто невпроворот, они сами же чистосердечно раскаялись в том, что некогда хулили Учителя, и начали, сообразно свои вероисповеданиям, молиться о его здравии и долголетии, а затем и вовсе отошли от ложных религий, восприняли учение Истины, вступили в Корпорацию, и так возник в ней собственный Департамент Юстиции.

7. «Вестник Святых Небес», как и в прежние веремена, шел нарасхват, но доставался уже не одними только саманам, и далеко не задаром. Еще с вечера перед дверями типографии начинали собираться миряне всех конфессий и толков, включая ярых атеистов. Одних, уже верующих, вела сюда жажда Истины, другие приходили из сочувствия, третьи из интереса, порой даже и праздного, четвертые — чтобы повозражать и поспорить, пятые — чтобы выразить протест, шестые — потолкаться в очереди, да и просто, на всякий случай, чтобы чего не пропустить (мало ли что!) А когда наконец под утро открывалось в стене специальное окошко для продажи, то начиналась такая свалка, что иной раз приходилось вызывать охранников из Департамента по Безопасности, для наведения порядка. А зазевавшимся журнала и вовсе не доставалось. И это при том, что тираж его троекратно превзошел численность населения, а цена одного экземпляра составила половину минимальной заработной платы.

Учитель долго сомневался, стоит ли и целительскую практику переводить на платную основу. В конце концов, уступив настоятельным советам свами Кейнса и свами Рикардо — двух талантливых учеников-неофитов, возглавивших Экономический Департамент, согласился на эксперимент: сперва ввел плату чисто символическую, а потом стал потихоньку ее повышать и постепенно приблизил к настоящей и справедливой, из того расчета, что утраченное здоровье ни за какие деньги не купишь, а восстановленное должно стоить уж по крайней мере не меньше, чем дома, машины, и прочее имущество, если продать его всем скопом. И очень скоро понял, что не ошибся, доверившись молодым экономистам. Раньше больные относились к лечению легкомысленно, советы его и наставления в оно ухо впускали, а в другое, как говорится, выпускали, потому и процент благополучной перерождаемости был сравнительно низким. Теперь же все переменилось. Эффективность лечения резко поднялась. Практически все пациенты стали перерождаться не ниже Мира Животных, из них более семидесяти процентов — в Мире Людей, включая Чемоданы, а пять и семь десятых процента — в более высоких Мирах. Но настоящим чудом, очевидным и для неверующих, было то, что отдельные пациенты даже как будто пошли на поправку — факт, который многих заставил призадуматься.

Поскольку наплыв желающих лечиться возрос пропорционально повышению цены, и Учитель был уже не в состоянии один справляться с такой нагрузкой, пришлось подключить к работе ряд специально подготовленных медиков, опять же из числа новых членов Сангхи, а в прошлой, мирской жизни врачей. Для управления их работой был учрежден Медицинский Департамент.

Еще раньше, одними из первых, были созданы Департамент по Безопасности, Департамент по Связам с Общественностью, а также, на всякий случай, Департамент Внешних Сношений.

Так начало сбываться Предсказание Учителя, в котором он впервые назвал свою Сангху «Корпорацией Истины». А тогда, между прочим, никто не мог понять, почему это он вдруг ее так назвал, и вообще о чем идет речь. Ни на какую корпорацию она тогда и отдаленно не походила: это была горстка учеников, объединенных исключительно приверженностью Учителю и едва сводившая концы с концами.

За первый же месяц после введения новой экономической политики численность Сангхи увеличилась вчетверо, за следующий — еще вдвое, в дальнейшем пришлось ужесточить условия приема: был установлен фиксированный минимальный вступительный взнос, благодаря чему численный рост стабилизировался и стал прогнозируемым.

Массовость не была самоцелью. Гораздо важнее было то, какие стали приходить люди. С такими людьми Учителю раньше и знаться-то не приходилось. Это были такие люди, что если бы рядом с ними поставить самого Маха Могаллану, то он показался бы просто шутом гороховым, вроде святого Валентина или Санта Клауса.

Взять хотя бы свами Митяя. Из всех святых Индии и Гималаев с ним мог бы поспорить разве что любимый ученик Марпы Переводчика Миларепа, перед которым трепетал весь Тибет. Когда он, бывало, пролетал над каким-нибудь селением или являл там свою форму-внешность, то все жители, хоть верующие, хоть неверующие, ругали его самыми последними словами, однако отказать ему в чем бы то ни было ни один не отваживался. Как всегда и бывает со святыми, хуже всех относились к Миларепе жители его же родной деревни. Для них он был никаким не святым и не пророком, а злым колдуном и жестоким бандитом, погубившим тридцать пять человек. В оправдание этих недалеких людей можно сказать лишь то, что деревня их представляла собой очень маленький населенный пункт, для которого тридцать пять человек составляли довольно-таки высокий процент от общего населения. Миларепа всегда собирал богатейшие пожертвования, но лично себе ничего не брал, а все отдавал своему Учителю, на дело Спасения.

Корпорация приобретала все больший вес в обществе. Даже те, кто не разделял учения Истины, признавали, что, возможно, организация Сатьявады — это и есть та самая «сильная рука», которая способна вытащить Чемоданы из кризиса.

Это стало очевидным после потопа. Как говорится, не было счастья, да несчастье помогло: во время стихийного бедствия чемоданные жители впервые воочию убедились, что значит сильная организация с централизованным управлением. В то время, как все метались в панике, суд был парализован, а правительство, как и всегда, бездействовало, руководство Корпорации Истины единственное не растерялось и образовало специальный Департамент по Спасению в Чрезвычайных Ситуациях, наделив его чрезвычайными же и полномочиями. Немедленно были по тревоге мобилизованы все члены Корпорации, умевшие нырять и плавать, остальные были привлечены к подсобным работам. Силами плавучих бригад было спасено несколько сотен людей и большое количество материальных ценностей. Тем, кого не удалось откачать, сам Учитель (поскольку он все еще оставался единственным Достигшим) оказывал посильную помощь в очищении кармы при помощи поа, для снижения риска неудачного перерождения.

А после того, как вода спала, Корпорация выделила солидные средства на восстановление разрушенного хозяйства и безвозмездно вручила их правительству, одновременно учредив специальную Наблюдательно-Консультативную Комиссию, для контроля за тем, чтобы правительство не использовало выделенные средства как-нибудь не по назначению, а также для наилучшей организации восстановительных работ.

Часть четвертая

1. Впоследствии, уже во времена гонений, Учитель не раз возвращался мыслями к тем звездным часам и дням, когда Корпорация на короткое время фактически заменила и суд и правительство, а Учение Истины еще бы чуть-чуть — и превратилось в государственную религию.

Слова «Сатьявада», «Истина» и «Спасение» не сходили с первых полос газет и с уст теле- и радиоведущих. А один журналист прославился тем, что взял да и заявил во всеуслышание, что, мол, не надо этих трех слов. Когда же все пришли в замешательство — почему это, мол, вдруг не надо? — а другой журналист, представлявшийся якобы его собеседником, и вовсе растерялся, так что даже не знал, что и возразить, поскольку не был предупрежден заранее, что беседа может принять такой оборот, — то он разъяснил, почему. Потому что слова эти — синонимы и означают в сущности одно и то же, так что достаточно одного из них, причем даже неважно какого именно, а можно употреблять кому какое хочется, на выбор, но при этом обязательно иметь в виду два остальных. Эта мысль его так всем понравилось своей смелостью и новизной, что и другие стали ее повторять, и уж никакая передача и никакая статья не начиналась без того, чтобы не напомнить в очередной раз публике о том, что не надо трех слов.

Даже будущие враги и гонители Истины, еще похлеще атеистов и индуистов, христианствующие устраивали крестные ходы в честь Учителя, по всем Чемоданам с гнусавым своим пением носили хоругви с его уродливо намалеванным портретом и криво выведенной подписью «Спас», а в так называемом храме своем повесили икону «Спасение на водах», с изображением его, Сатьявады, а по-ихнему, св. Клавдия, ходящего по воде аки по суху и вытаскивающего за волосы синих утопленников.

Историки впоследствии назвали этот короткий, но блистательный отрезок времени «периодом Корпорации», верующие — «периодом Шамбалы», а все прочие — «затмением умов».

2. Сам же Учитель, возвращаясь мыслями в это время, чем дальше тем больше склонялся к мнению прочих. Он, собственно, и тогда уже ясно видел, что уж во всяком случае это — не Шамбала, что до Шамбалы еще далеко, и что «Спасение на водах» — только грубая и лживая лесть невежественных людей, которым даже невдомек, как лучше подольстить, чтобы было действительно лестно.

На самом деле Учитель никого лично из воды не вытаскивал. Более того, он и плавать-то не умел, уж тем более ходить по воде, причем никогда этого и не скрывал.

Дело в том, что хождение по воде не составляет какой-то особой сверхспособности, это только одно из проявлений левитации, как, собственно, и плавание. А техникой левитации Учитель владел слабо, можно сказать, что он ее вообще как следует не освоил. Для того, чтобы приступить к освоению этой техники, первое, что было нужно — это выбраться на Поверхность, о чем он неустанно и твердил ученикам. Левитация требует открытого пространства, а в Чемоданах не очень-то разлевитируешься. Там и пешком-то передвигаются, хотя и резво, но с опаской да с оглядкой: как бы на что не наткнуться, да как бы на голову чего не свалилось.

Вот почему «Спасение на водах» было откровенной ложью и невежеством.

Да и не о том спасении шла речь. Люди принципиально не понимали, что значит «спасатель», а что — «Спаситель», в чем разница. А разъяснять им никто не разъяснял — чтоб не разочаровать раньше времени. Так, вообще-то говоря, и полагается в буддизме: высокое учение нельзя излагать непосвященным, а то перепугаются и сбегут, как произошло с учениками Иисуса Христа.

Потому-то Учитель тогда, хотя и видел всю глубину народного невежества и искренне страдал, но молчал, до поры. А кто знает, может, это и было главной ошибкой, — сокрушался он впоследствии, — а вовсе не то, о чем не переставал терзаться Макиавелли-ши, стремясь всю вину взвалить на себя одного: ошиблись, дескать, в том, что связались с зелеными, они-то всю кашу и заварили. Ему, как руководителю политического департамента, постоянно казалось, что во главе угла всегда лежит политика. От этой единственной своей фиксированной идеи старик Макиавелли так и не смог избавиться, даже когда стал Достигшим.

Эта была общая беда всех новообращенных. Безусловно, они были не в пример умнее и толковее тех, самых первых учеников, которых Учитель увел за собой в неизведанное прямо со школьной скамьи. Из этих же, новых каждый был докой в своем деле, настоящим профи. Но, выполняя свое Бхакти, то есть работая во имя Истины, Гуру и Сангхи, они думали прежде о работе, а потом уж об этих трех, для которых, как говорилось, не надо трех слов. И при этом каждый считал свое дело главным для процветания Сангхи: экономисты доказывали, что первое условие для существования религиозной организации — это деньги, не будет денег — и ничего не будет. Охранники на это только посмеивались: плакали, мол, ваши денежки, если мы не обеспечим безопасность. А имиджмейкеры говорили, что, если бы они заранее не позаботились о рейтинге, то и охранять было бы нечего.

3. Единственным и странным исключением была небольшая группка, возглавленная Анандой-ши, человек так в пять-шесть, которая выделилась из департамента по связям с общественостью, забросила свои прямые обязанности и все приступала к Учителю с различными вопросами и предложениями, которые сводились все к тому, что пора бы начать борьбу за чистоту учения, только вот пока непонятно, с какой стороны взяться.

Как-то раз у них возник принципиальный спор с макиавеллистами, которые твердо стояли на том, что нет Истины без Сангхи, а Сангхи — без хорошей организации, а что бороться за чистоту никогда не поздно. Прежде, мол, надо привести людей к Истине, неважно каким путем, а потом уж можно и побороться. Отчего же не побороться, когда настанет для этого время?

Поспорив так, они пришли к Учителю и стали просить, чтобы он их рассудил, он же, любя как тех, так и других и подумав, что, возможно, как одни, так и другие по-своему правы, от суждения уклонился, сославшись на усталость после шактипатов, и отослал их от себя, пообещав рассудить после. Назавтра они вновь пришли с той же просьбой, он же вновь уклонился от суждения, и так повторялось многократно. Тогда они, чтобы не досаждать Учителю, отступились от него и сами, на свой страх и риск повели между собою скрытую идейную борьбу. Так внутри Сагхи зародилось зерно грядущего раскола.

4. Об этом он вспоминал уже теперь, после всего. Со стороны никто бы не подумал, что он не просто так сидит на скамье подсудимых, а непрерывно и напряженно медитирует, каждый прошедший после Потопа день перебирая по минуте.

Непосвященным представлялось, будто он ведет себя вызывающе: вместо того, чтобы слушать выступающих, постоянно что-то бормочет, а временами даже как будто засыпает, словно все происходящее не имеет к нему никакого отношения; совершенно невпопад отвечает на задаваемые ему вопросы по делу; наконец, что их больше всего и возмущало, было «непохоже, чтобы он сокрушался!»

На что посвященные в своих свидетельских показаниях разъясняли, что Учитель, благодаря своей способности к сверхконцентрации, прекрасно воспринимает и запоминает все происходящее; что именно с целью лучшей концентрации на происходящем он и читает мантру, а вовсе не «бормочет», как кажется непосвященным; что временами, для еще более ясного восприятия, он впадает в Самадхи, а вовсе не засыпает; что на вопросы, задаваемые ему совершенно невпопад и не по делу, ясно и четко излагает учение Истины. Что же до сокрушения, то сокрушаться ему не в чем, поскольку совершенно очевидно, что погибшие во время потопа должны быть ему только благодарны. В соответствии с их дурной кармой, всем этим людям суждено было после смерти упасть в ад и испытывать там немыслимые мучения на протяжении тысячи кальп. Ведь в аду нет никаких возможностей практиковать и накапливать заслуги. Поэтому стоит только раз туда угодить, и будешь перерождаться там снова и снова, почти без всякой надежды на Освобождение. При помощи своих сверхъестественных способностей Учитель Сатьявада прознал об этом и, во исполнение плана Спасения, изменил карму этих людей при помощи поа, поскольку ничего другого уже не оставалось.

Этой версии последовательно держались все свидетели со стороны защиты. Самые изощренные попытки обвинения поймать их на противоречии разбивались о несокрушимую стену их единодушия. Еще бы! Адвокаты Корпорации не зря потрудились, разрабатывая стратегию и тактику защиты. Давно прошли те времена, когда они, еще не приведенные к Истине, защищали, не разбираясь в средствах, кто во что горазд, лишь бы защитить, к величайшей досаде Учителя, который всякий раз, выплачивая им гонорар после очередного выигранного процесса, хмурился и вздыхал. Не потому что, как им казалось, было жаль ему денег Сангхи, а потому что, как жаловался он по секрету Макиавелли-ши, из-за своего «профессионального кретинизма» эти адвокаты наносили ей куда больший, невосполнимый ущерб. Ведь своей аргументацией, быть может, и блестящей с точки зрения судебного красноречия, они нередко искажали Истину и создавали у неверующих ложный образ Сангхи. Учитель даже подумывал тогда о том, чтобы совсем отказаться от их помощи и защищать себя самостоятельно. Слухи об этом дошли до адвокатов, что в конечном счете и подтолкнуло их к вступлению в Сангху.

5. Теперь они, все как один, прочно стояли на пути к Окончательному Освобождению. Многие из них уже достигли в той ли иной йоге. Но главное, они наконец-то поняли, чего добивался от них Учитель, когда неустанно повторял: «Выигранные процессы — это, конечно, хорошо, но не это главное. Лучше проиграть в суде, но выиграть в Истине».

Поэтому на ехидный вопрос прокурора:

— Неужели для погибших не было ни малейшей возможности спастись иным способом? — Морнар-сейтайши, ответил так:

— Разумеется, нет. Ведь если бы для них существовала хоть какая-то другая возможность спастись, то, без сомнения, она была бы использована. Любым путем, хоть силой, хоть в нарушение закона, но их привели бы в Сангху и направили по верному пути. Тому, как вам должно быть известно по прошлым процессам, есть немало прецедентов. Не исключено, что и в отношении этих людей такие попытки предпринимались. Но, как мы видим по результату, их карма была такова, что им уже ничто не могло помочь. Они были уже обречены…

— Вы сказали «обречены»? Как это понимать? Уточните, пожалуйста, — бесцеремонно перебил его прокурор.

— Именно с этого я и начал, — спокойно напомнил Морнар-сейтайши. — Они были обречены в том смысле, что, в силу своей кармы, должны были упасть в скверные миры. И при этом у них не было ни малейшей возможности изменить свою карму. Вот в этом смысле они были обречены. И ни в каком другом.

— Позвольте! — опять перебил его прокурор. — Вы утверждаете, что эти люди были обречены, но в то же время говорите, что они все-таки каким-то образом спаслись. Как это совмещается?

— Очень просто, — ничуть не растерявшись ответил Морнар-сейтайши. — Эти люди действительно были обречены. Это значит, что, в соответствии с их кармой, им уже ничто не могло помочь. Ничто, кроме чуда, то есть поа. Ибо то, что случилось, можно считать чудом, поскольку Достигшие такого уровня, как Учитель Сатьявада, встречаются в среднем один раз в тысячу лет, и вероятность с ними столкнуться для простого смертного практически равна нулю…

Прокурор снова остановил Морнара-сейтайши. Ему не терпелось поскорее перейти к обсуждению и затем отпустить присяжных для вынесения приговора.

— Правильно ли мы вас поняли, что гибель этих людей не была результатом несчастного случая, либо стихийного бедствия, происшедшего от неизвестных причин, а имела место в результате преднамеренных действий, инициатором и организатором которых был сидящий здесь гражданин Подкладкин?

— Если называть гибелью избавление от дурной кармы и перерождение в одном из Высоких Миров, то да, вы совершенно правильно меня поняли, — с улыбкой, но твердо ответил Морнар-сейтайши.

В зале поднялся шум: восторженные рукоплескания сатьянистов смешались с негодующим гулом противников Истины.

6. — Разрешите мне задать вопрос защитнику, — попросил вдруг судья.

— Пожалуйста, Федор Соломонович, только побыстрее, — сказал прокурор. — Какие тут, собственно, вопросы? По-моему, и так все ясно.

Но судья постучал молотком и, дождавшись, когда публика умолкнет, спросил:

— Защитник, отдаете ли вы себе отчет в том, что вы только что фактически вынесли своему подзащитному обвинительный приговор?

Морнар-сейтайши гордо выпрямился и сказал:

— Позвольте Вам напомнить, Ваша честь, что до вступления в Корпорацию Истины я был членом Коллегии адвокатов, о чем и Вам, и суду должно быть известно. Тем более, что формально я и остался ее членом, поскольку пока что оттуда не выходил и даже продолжаю, на всякий случай, платить членские взносы. Поэтому любые намеки на мою профессиональную некомпетентность здесь неуместны. Этим вы только ставите себя же в глупое положение. Как юрист, я прекрасно отдаю себе отчет в том, к каким юридическим последствиям могут привести те или иные высказывания в суде. Но одно дело — юридический закон, и совсем другое — закон Кармы. В основе юридического закона лежат фиксированные идеи, в этом отношении он ничем не отличается от общепринятых понятий о собственности, праве востребования, семье, работе и прочих предрассудков. То, что с точки зрения этих понятий выглядит как гибель, на самом деле, как я уже разъяснил, является избавлением от накопленной дурной кармы и перерождением в одном из Высоких Миров. Соответственно, то, что с точки зрения общепринятых понятий выглядит как массовое убийство, с точки зрения Истины было акцией по Спасению, проведенной в полном соответствии с буквой и духом настоящего буддизма, а не тех дешевых побасенок о «мудрости и сострадании», при помощи которых чиновные выпускники буддийских университетов, разъезжая по странам и континентам, заигрывают с неверующими, в надежде получить какой-нибудь грант или иное вспомоществование. На основании юридического закона, тело нашего Гуру, Самого Уважаемого и Почитаемого, Души, Достойной Пожертвования, Духа Истины, Его Святейшества Преподобного учителя Сатьявады сейчас арестовано и находится на скамье подсудимых. Но с точки зрения Истины, все, что здесь происходит и что имеет произойти после вынесения приговора, является лишь проявлением Кармы. Это касается и смертной казни. Вот все, что я могу сказать суду.

Так этот ученик, Достигший высокого уровня, вместо того, чтобы отвечать на бестолковые вопросы невежественных гонителей Истины, лишний раз изложил и разъяснил Учение и восхвалил Гуру. И точно таким же образом вели себя на этом судилище все остальные ученики. Ни один из них ни разу не сбился, хотя и трудно было не поддаться на хитроумные уловки искушенного в судебных интригах Застежкина. Вот, например, к какому недостойному приему прибег он для того, чтобы свести на нет весь эффект выступления Морнара-сейтайши.

— Спасибо, — сказал он, выслушав святого. — Тогда у меня будет вопрос к подсудимому. Прежде я хочу напомнить, что по закону, в отдельных, исключительных случаях, суд, по просьбе обвиняемого, может предоставить ему право сменить защитника на любом этапе судебного разбирательства, и в этом случае все процессуальные действия, совершенные прежним защитником, считаются несовершенными. Если вы сейчас обратитесь к суду с такой просьбой, то, думаю, ввиду тех, я бы сказал, необычных поступков, которые мы только что наблюдали со стороны уважаемого члена Коллегии адвокатов, суд с пониманием отнесется к вашей просьбе. Итак, я спрашиваю у подсудимого: не желаете ли вы обратиться к суду с какой-нибудь просьбой?

Ему пришлось еще дважды повторить свой вопрос, прежде чем Учитель обратил на него внимание.

— Что? С просьбой? — рассеянно переспросил он. — Да, у меня есть одна просьба. Поскольку мне нельзя отсюда выходить, принесите мне, пожалуйста, ведро воды и таз для гаджа-караньи.

 

Книга XXI. (4-я судей)

1. Учитель прекрасно слышал все, что говорил ему судья. Просто он не хотел прерывать медитацию. Медитировал же он следующим образом:

«— Верю ли я в перевоплощение и закон Кармы? — Да, верю, как в то, что мое физическое тело сидит сейчас здесь, на этой скамье.

— Если бы я действительно знал, что такое-то число людей обречено упасть в ад, и что в моих силах воспрепятствовать этому, пошел ли бы я ради такой цели на прекращение физического существования этих людей, для их же пользы? — Безусловно. Я был бы обязан это сделать. Если бы я не сделал этого, то не имел бы права называться Бодхисаттвой.

— Согласуется ли это с принципами буддизма? — Да, такой образ действий вытекает из всех известных мне сутр и согласуется с тем, как поступали святые Индии и Гималаев.

— Должен ли я всегда говорить только Истину, или я должен лгать ради Истины? — Нет, будучи Победителем в Истине, я должен всегда говорить только Истину. Истина может содержаться только в Истине и порождать только Истину. Ложь не может порождать Истину, как и Истина не может порождать ложь.

— Истинно ли то, что я отдал приказ о бурении скважин? — Нет, это ложь, так как я не отдавал приказа о бурении скважин. Это так же ложно, как отрицание закона Кармы и как то, что мое физическое тело не сидит сейчас здесь, на этой скамье.

— Так почему я не могу встать и сказать, что я не делал этого? Или я не Татхагата?..»

На этом месте он каждый раз срывался. Это был самый трудный вопрос. Он требовал высочайшей концентрации, которая достигается только в состоянии глубокого Самадхи, когда Истина становится самоочевидной и не требует никаких подтверждений. В нормальных условиях Учитель легко достиг бы этого состояния и разрешил мучивший его вопрос. В крайнем случае, если бы даже не смог разрешить сам, спросил бы у своего духовного наставника, Господа Шивы. Но здесь, стоило ему только как следует сконцентрироваться, как суд или обвинение своими назойливыми и неуместными вопросами выводили его из Самадхи. Поэтому он никак не успевал увидеть всю Истину, но каждый раз ему открывалась только какая-нибудь ее часть.

Так, один раз ему открылось:

«Я неправильно медитирую…»

В следующий раз он сконцентрировался на том, почему он неправильно медитирует, и, достигнув Самадхи, понял:

«Надо медитировать не о том, истинно ли, что я не отдавал приказа, а о том, какое это имеет значение с точки зрения Истины…», — а больше ничего понять не успел, так как ему в очередной раз помешали. Но после этого он стал медитировать уже в соответствии с этим принципом, и успел ухватить следующее:

«С точки зрения Истины то, что я не отдавал приказа, не имеет никакого значения…»

Тогда, вооруженный этим знанием, он вернулся к самому началу, но опять сорвался на том же самом вопросе:

«И все-таки почему я не могу встать и сказать, что я не отдавал приказа?! Тем более, что это не имеет никакого значения с точки зрения Истины! Раз это не имеет значения, так почему бы не встать и не сказать? Какая разница?».

Но он не мог.

2. Он никогда еще не чувствовал себя так худо, даже в пору вегетарианства. Горло горело, как однажды в детстве, когда он по ошибке глотнул керосина. Шея еще больше распухла под повязкой и на малейший поворот головы отзывалась страшной болью, от затылка до поясницы. Но самые большие мучения причиняло ему отвратительное и назойливое, как галлюцинация, ощущение, будто бы его голова наполнена чем-то живым и мягким. Как только он напрягал свой ум, это мягкое и живое тут же начинало по-настоящему болеть живой, пульсирующей болью. Скорее всего, эта-то боль и мешала ему достичь глубокого Самадхи, а вовсе не докучливые приставания судьи, прокурора и представителей гражданских истцов, на которые он мог бы просто не реагировать, если бы как следует сконцентрировался на мантре.

Но, как ни странно, и мантра не помогала. Учителя начинало все больше беспокоить состояние его физического тела. Временами его даже подташнивало, и это снова вызвало неприятные воспоминания о вегетарианских блюдах. «Маккиавелли прав, всему виной зеленые. Не стоило с ними путаться».

3. Когда движение зеленых только начинало набирать силу, Корпорация уже твердо стояла на ногах. Добившись общественного признания и обеспечив себе прочное положение в Чемоданах, верующие под руководством Учителя всерьез занялись своим духовным ростом. Благодаря интенсивной практике появились первые Достигшие. Параллельно проводились лекции и семинары по изучению учения. Постепенно все освоили Четыре Благородные Истины и приступили к постижению Восьмеричного Святого Пути, который, как известно, включает Правильный Взгляд, Правильное Мышление, Правильную Речь, Правильные Действия, Правильную жизнь, Правильную Фиксацию Памяти, Правильное Усилие и Правильную Медитацию. Обучение шло быстро. Очень скоро уже ни для кого не составляло труда без запинки перечислить все восемь составляющих.

Но одно дело — уметь перечислить, а совсем другое — осуществлять на практике. Чтобы практиковать Восьмеричный Святой Путь, нужно полностью отказаться от радостей мирской жизни и стать монахом. Это давно известно и хорошо растолковано святыми Махаяны. Но если все станут монахами, и не останется мирян, то кто станет соблюдать заповеди, первейшая из которых — Жертвование?

Поэтому очень странным казалось то, что среди Достигших нашлись люди, причем далеко не глупые, которые никак не хотели этого понять. Во главе их стоял все тот же Ананда-теперь-уже-сейгоши, который с самого начала отличался весьма вредными для верующего чертами характера. То он норовил самостоятельно, в обход Учителя, докопаться до Истины, то вдруг начинал испытывать разнообразные сомнения и делиться ими с рядовыми верующими, то совсем некстати выступал с каким-нибудь неожиданным предложением, направленными на то, чтобы в корне изменить политику Корпорации и направить жизнь Сангхи совсем в другое русло.

На это раз он, при помощи только что обретенных сверхъестественных способностей, повлиял на остальных Достигших (которых тогда были считанные единицы), и, сплотив их вокруг себя, подбил на то, чтобы навязать руководству Корпорации ненужную дискуссию о Восьмеричном Святом Пути.

Однако руководство заняло твердую позицию. «Мы не можем требовать от верующих, чтобы они соблюдали Восьмеричный Святой Путь», — выслушав сбивчивые доводы анандистов, спокойно сказал Макиавелли-ши.

— Вы-то, конечно, не можете. Поскольку сами его не соблюдаете, — язвительно произнес Ананда-ши.

— У меня другие функции, — скромно ответил Макиавелли-ши, который тогда уже был правой рукой Учителя. — Кроме того, как вы знаете, у меня больная жена, четверо внуков-сирот и родители преклонного возраста. Все они находятся на моем попечении. Я не могу бросить свою семью на произвол судьбы и заниматься только йогой. В таком же положении находятся многие наши верующие. Такова их карма. Если мы начнем требовать, чтобы они исполняли Восьмеричный Святой Путь, они просто уйдут от нас. Глупо требовать от людей того, что не соответствует их карме.

— Это — Хинаяна, — пренебрежительно бросил Ананда-сейгоши, а бывшие с ним с умным видом подтвердили, что да, мол, это Хинаяна. — Плестись вслед за своей кармой тысячи жизней, вместо того, чтобы взять и решительно ее изменить — это чистая Хинаяна, — повторил Ананда-сейгоши.

Все что угодно снес бы Макиавелли-ши благодаря своей удивительной выдержке, но только не обвинение в Хинаяне.

— Нет уж, позвольте, молодые люди! — вскипел он. — При всем моем уважении к вашим Достижениям, это у вас Хинаяна, а не у нас! Это вы хотите создать общину для избранных, а мы спасаем всех.

— Долго же вы будете их спасать! — со смехом сказал Ананда-Сейгоши. — Если у человека нет воли к Спасению, ему и сам Господь Шива не поможет. Посмотрите на этих людей: они же приходят сюда как на посиделки! С тем же успехом они могли бы ходить в синагогу или в Общество христиан-баптистов. Им же в сущности все равно…

Кстати сказать, самым нежелательным элементом этой дискуссии было то, что она происходила при большом стечении верующих. Анандисты выбрали удобный момент, чтобы напасть на руководство и посеять сомнения в рядовых членах Корпорации, — перед самым началом лекции, когда верующие в полном составе сидели в ожидании Учителя, который обычно немного запаздывал.

— Эти люди совершают Бхакти, — вступился за верующих Макиавелли-ши.

— Вот то-то и оно, что мы купились на их Бхакти. Из боевой религиозной единицы мы превратились в какую-то сомнительную организацию, не то спортивную, не то культурно-просветительную, не то вообще чуть ли не политическую, с рыхлой структурой и туманными задачами…

Для Макиавелли-ши, с детства увлекавшегося политикой, это было поистине глубоким личным оскорблением. Поэтому он промолчал, но постарался хорошенько запомнить все сказанное Анандой-сейгоши, чтобы ответить ему потом, при других обстоятельствах.

4. К счастью, в это время появился Учитель. Оказалось, что на этот раз он случайным образом не опоздал. На протяжении всего разговора Учитель стоял за кулисой и все слышал. Он уже понял, что Ананда-сейгоши находится в дьявольском состоянии и решил понаблюдать за его поведением со стороны, чтобы, с учетом его индивидуальных особенностей, подобрать для него техники, которые помогли бы ему выйти из этого состояния.

Когда же Ананда-сейгоши, бросив несправедливое оскорбление в лицо Макиавелли-ши, всю душу вложившего в дело строительства Корпорации, уже торжествовал свою мнимую победу над беззащитным стариком, Учитель неожиданно вышел из-за кулисы и обратился к нему с речью, в которой искусно просветил, восхвалил, воодушевил и пристыдил Ананду-сейгоши, затем примирил его с Макиавелли-ши и, наконец, разъяснил ему и всем присутствующим, для чего нужна Корпорация Истины.

Речь Учителя Сатьявады,

обращенная к Ананде-сейгоши

Дорогой Ананда! Мне хорошо известно о твоих высоких достижениях, но я не хочу называть тебя, как полагается, Анандой-сейгоши. Чего бы ты ни достиг, как сейчас, так и в будущем, для меня ты всегда остаешься моим любимым учеником Анандой. Стоя за этой кулисой, я был свидетелем всего, что здесь происходило. Из твоих слов, обращенных к почтенному Макиавелли-ши, который столько сделал для Сангхи и Истины, не говоря уж о том, скольким лично я ему обязан, я понял, что ты сейчас находишься в дьявольском состоянии. Поэтому после лекции подойди, пожалуйста, ко мне, дорогой мой Ананда, и я сообщу тебе несколько секретных техник, которые тебе надлежит выполнять, чтобы поскорее выйти из этого состояния.

Теперь что касается Восьмеричного Святого Пути. Почтенный Макиавелли-ши был совершенно прав, когда сказал, что мы не можем требовать от всех верующих, чтобы они стали монахами. Более того, на своем личном примере он прекрасно разъяснил, почему для большинства из них это невозможно.

Но и ты был совершенно прав, когда указал на превосходство Тантра-Ваджраяны над Хинаяной. Что толку двигаться черепашьим шагом, когда можно, например, сесть в самолет и преодолеть то же самое расстояние в считанные секунды? Зачем плестить за своей кармой, постепенно, из жизни в жизнь накапливая заслуги, когда можно уже в этой жизни, прямо сейчас решительно ее изменить и достичь Окончательного Освобождения?

Но только надо учесть вот что. Все это становится возможным только при одном условии: если существует такая организация, как наша.

Как говорили великие святые Индии и Гималаев, нет Истины без Сангхи, и ты это прекрасно понял, Ананда. Но что такое Сангха без Корпорации?

Это трудный вопрос, на него не найти ответа у святых прошлых веков. В старые времена, когда люди были богобоязненными и имели уважение к Достигшим, Сангха могла существовать в обществе сама по себе, безо всяких корпораций. Ей не нужны были ни политический департамент, ни департамент по связям с общественностью, ни департамент по безопасности, ни департамент экономики и финансов, ни прочие подразделения, которые есть у нас. Все возникающие проблемы решали сами ученики по ходу дела, лишь в особо трудных случаях обращаясь за советом к Гуру.

Но в современном обществе такое невозможно. Сегодня Сангха без Корпорации — это жалкая горстка изгоев, которая, едва сводя концы с концами, влачит убогое существование и служит посмешищем для мирян. Вспомни, дорогой Ананда, когда ты сам пришел в Сангху? Разве не тогда, когда уже существовала Корпорация? Разве не ты признавался мне как-то, что раньше, когда еще не было Корпорации, ты открыто смеялся надо мной, считая меня помешанным? Впрочем, возможно, я путаю, возможно, это был и не ты. Подумай, благодаря чему ты достиг? Разве нет в этом заслуги почтенного Макиавелли-ши, который позаботился о том, чтобы создать тебе и другим саманам наилучшие условия для практики, чтобы избавить вас от мирских забот?

Сейчас, благодаря Корпорации, мы глубоко укоренились в Чемоданах. Наши люди есть повсюду: в обоих банках, на почте и телеграфе, в газетах и на телевидении, в адвокатуре и суде, не говоря уж о правительстве. Со временем их станет еще больше.

Благодаря Корпорции, у людей завязывается кармическая связь с Истиной, положительная либо отрицательная. Как то, так и другое хорошо. Разве наша задача заключается в том, чтобы создать секту и изолировать себя от общества? Нет. Наша задача — спасти как можно больше людей, в идеале всех. Но для этого сначала надо привести их к Истине, что невозможно без создания кармической связи, а следовательно, без Корпорации.

5. После того, как Учитель закончил свою речь, слова попросил Макиавелли-ши. Он давно уже искал подходящего повода, чтобы поделиться с Учителем одной своей заветной мыслью, но все никак не решался, опасаясь: а вдруг Учитель не одобрит? Сейчас же, глубоко растроганный и вдохновленный его похвалой, все-таки решился.

— Ваше Святейшество! Разрешите задать Вам вопрос, — сказал он. — Я коротенько.

— Задавайте, уважаемый Макиавелли-ши. Я отвечу, — приветливо сказал Учитель.

— Верно ли я понял из того, что Вы нам только что сказали, что мы должны постоянно думать о том, как нам расширить и укрепить наши связи с обществом, используя для этого любую открывающуюся возможность?

— Совершенно верно, — сказал Учитель. — Мы должны думать об этом непрестанно и использовать любые возможности, чтобы укрепить наши кармические связи с общественностью.

— Допустим, если возникает какое-то новое общественное движение, которое начинает пользоваться влиянием в обществе, то должны ли мы стараться найти с этим движением точки соприкосновения?

— Безусловно, дорогой Макиавелли-ши, именно так мы и должны поступать.

— Вот и я так же думал, — обрадовался Макиавелли-ши. Конечно, это не моего ума дело, на это у нас есть департамент по связям с общественностью, там подобралась талантливая молодежь. Кстати, надо бы нам его укрепить грамотными кадрами, а то последнее время у них там все как-то застопорилось, видимо, много дел, не управляются, — это был камешек в огород Ананды-сейгоши и его команды, которые как раз-таки числились в департаменте по связям с общественностью. — Да. И еще, если можно, я хотел бы сказать относительно Восьмеричного Святого Пути. Я вот тоже все медитировал: можем ли мы, живя в современном обществе, практиковать Восьмеричный Святой Путь? Я, конечно, говорю не о саманах, а о нас, обычных верующих, обремененных семейными обязанностями, которые никто за нас выполнять не станет. Можем ли мы практиковать Правильный Взгляд, Правильное Мышление, Правильную Речь, Правильные Действия, Правильную жизнь, Правильную Фиксацию Памяти, Правильное Усилие и Правильную Медитацию? Конечно же, не можем. Вот я и подумал: а почему бы нам не начать с малого, с того, что нам доступно в настоящих условиях? Взять хотя бы Правильное Питание. И ведь, кстати сказать, у нас в Чемоданах уже давно существует движение сторонников Правильного Питания. Оно уже начинает набирать силу, уже по всем каналам только и слышно: «зеленые — то, зеленые — это». А мы до сих пор так и не выразили своего отношения. А хорошо ли это? У людей складывается впечатление, что мы уклоняемся. Замкнулись в себе, не поддерживаем связей с общественностью.

— Это действительно так, Ананда-сейгоши? — строго спросил Учитель.

— Да, такое движение действительно существует, — бойко ответил Ананда-сейгоши. — Состав его социально разнороден, но наиболее активную часть составляют студенты и маргиналы. В сущности, у них нет четкой платформы, скорее это эклектическое соединение разнородных элементов: тут Вам и ахимса, и руссоистские мотивы, и забота о здоровье, и озабоченность экологией, и оригинальный образ жизни — все вперемешку. Самые радикальные из них выступают за полный отказ от использования чемоданов, поскольку чемоданы делаются из кожи убитых животных, и даже призывают к выходу. Но для подавляющего большинства, как я полагаю, главным мотивом служит дешевизна растительной пищи. Этим можно объяснить то, что к движению примкнуло много домохозяек и пенсионеров, из числа малообеспеченных…

«Вот заливает!» — с завистью подумал Макиавелли-ши. Разумеется, все это Ананда-сейгоши сочинял на ходу. Из-за чрезмерного увлечения собственным духовным ростом он последнее время не только запустил свое бхакти, но даже не смотрел телевизор, не читал газет и не ездил в общественном транспорте, о чем глава политического департамента был прекрасно осведомлен. Поэтому глава департамента по связям с общественностью не мог ровным счетом ничего знать о зеленых. Тем не менее, то, что он рассказывал Учителю, было весьма близко к действительности. Сам Макиавелли-ши, не разделяя откровенно экстремистских призывов радикальной части зеленых, ежедневно посылал старшую внучку с судками на ближаший пункт раздачи вегетарианских блюд, а по воскресеньем водил всю семью на бесплатные дегустации. «Мы живем не для того, чтобы есть, а едим для того, чтобы жить», — внушал он своим домашним. Сам-то он был совершенно равнодушен ко вкусу еды и рассуждал так: если продукт полезен, доброкачественен и доступен по цене, то все остальное — не более, чем капризы воображения. Что такое сами понятия «вкусно» и «невкусно»? Это только фиксированные идеи, и ничего более. Тем самым он достигал двоякой цели: приучал своих домочадцев к правильному питанию и одновременно, на конкретном жизненном примере, давал им учение Истины.

— Понятно. Сколько человек в этом движении? — спросил Учитель, крайне заинтресованный сообщением Ананды-сейгоши.

— По результатам исследований, проведенных моим департаментом, зеленым сочувствует не менее двух пятых населения. В то же время активных членов движения немного — полтора-два процента.

— Кого вы называете активными членами?

— Тех, кто принимает непосредственное участие в акциях зеленых.

— В чем выражаются эти акции?

— В разнообразных действиях, направленных на то, чтобы заявить о своих целях, продемонстрировать сплоченность и привлечь новых сторонников.

— Почему же я до сих пор ничего не знал об этих зеленых?!

— Все это время мы занимались сбором и уточнением данных. Именно сегодня я собирался войти к Вам с конкретными цифрами и результатами…

— В этом уже нет необходимости. Мне все ясно, — сказал Учитель, после чего обратился ко всем присутствующим и, на примере движения зеленых, еще раз обстоятельно изложил и разъяснил учение о том, как следует строить отношения с общественными организациями.

— Попрошу вас серьезно отнестись к этому учению, — предупредил он, — От того, насколько хорошо вы его поймете и усвоите, зависит наше дальнейшее продвижение в Истине. Итак, вы все уже знаете, что нет Истины без Сангхи, как и нет Сангхи без Корпорации. Но что такое Корпорация? Где она существует? Неужели где-нибудь в космосе или на Луне? Конечно, не исключено, что в будущем возможно и такое, — Учитель улыбнулся, но только на миг, и продолжал уже на полном серьезе. — Но пока мы находимся здесь, в Чемоданах. А, как известно, жить в Чемоданах и быть свободным от Чемоданов нельзя, и этот принцип распространяется на любое общество. До тех пор, пока мы не достигли нашей конечной цели — привести все души к Маха-Нирване, нам так или иначе придется жить в обществе — здесь ли, на Поверхности или даже на Луне. А значит, и вступать с этим обществом в те или иные отношения. А как вы думаете, что для нас лучше: чтобы эти отношения были хорошими, или же чтобы они были плохими? А? Кто мне ответит?.. Правильно. Теперь давайте порассуждаем. Допустим, мы узнали о том, что в обществе возникло новое общественное движение, и что это движение уже начинает пользоваться определенным влиянием. Как мы должны в этом случае поступить? Должны ли мы постараться найти с этим движением точки соприкосновения, вплоть до того, что даже влиться в него, с тем, чтобы впоследствии возглавить и повести за собой к Истине, или же мы должны продолжать вести себя так, как будто нам ничего не известно об его существовании? Как вы думаете?.. Верно! А теперь давайте рассмотрим это на конкретном примере. Как нам только что сообщили специалисты департамента по связям с общественностью (вот вам, кстати, и ответ на вопрос о том, зачем нам нужны все эти департаменты), в Чемоданах возникло новое общественное движение, которое уже имеет немало сторонников и быстро набирает силу. Я говорю о движении, в основе которого лежит учение о Правильном Питании. В связи с этим возникает вопрос: согласуется ли учение о Правильном Питании с учением Истины? Вы можете помедитировать об этом на досуге, я же вам сразу скажу, что я об этом думаю. Я думаю, что вполне согласуется. Хотя в этом учении и содержится ряд ложных идей, однако я считаю, что они не играют решающей роли. Под влиянием Истины эти ложные идеи будут с легкостью отброшены. А раз так, то почему бы нам не взять это учение на вооружение? Давайте вместе подумаем, чего мы этим достигнем. Во-первых, благодаря практике Правильного Питания, мы накопим заслуги. Верно? Во-вторых, мы создадим положительную кармическую связь с зелеными и всеми, кто им сочувствует, и приведем их к Истине. В-третьих, у нас возникнет кармическая связь и с их противниками, если таковые имеются. Скорее всего, увидев, что мы поддерживаем зеленых, они поймут, что заблуждались, и сдадутся. В этом случае у нас и с этими людьми завяжется положительная кармическая связь. К тому же мы накопим дополнительную заслугу, как миротворцы. Если же они еще больше ожесточатся и станут упорствовать, то связь будет отрицательная. Но и то и другое хорошо. Единственное, чего следует опасаться человеку, — это отсутствие всякой связи с Истиной.

В заключение Учитель объявил, что с сегодняшнего дня все без исключения начинают практиковать правильное питание.

Макиавелли-ши торжествовал. Еще больше торжествовали экономисты, ведь переход на вегетарианскую диету полностью решал проблему содержания Сангхи: теперь доходы Корпорации не будут проедаться, а прямиком пойдут в фонд накопления.

6. Так Учитель Сатьявада, вместе с Сангхой и всей Корпорацией, влился в движение зеленых, а спустя непродолжительное время и возглавил это движение.

Чтобы воодушевить последователей, он начал потреблять зелень в неимоверных количествах. Первое время приходилось себя заставлять. Случалось, что во время еды его по нескольку раз выворачивало наизнанку, но он снова и снова съедал свою порцию, пока в конце концов не одержал полную победу над своим желудком: организм стал усваивать новую пищу.

Но на этом испытания не окончились. Договориться с желудком, как оказалось, было легче, чем с печенью, почками, селезенкой, кишками и прочими пищеварительными органами. Вероятно, Учитель по своей конституции принадлежал как раз к тем, кому вегетарианская диета была категорически противопоказана.

Но он не сдавался и, усиленно практикуя медитацию «Мое тело не есть я», продолжал упорно запихивать в себя зелень. Прежде высокий и стройный, он стал низеньким, толстым и рыхлым. Лицо его стало желтым и одутловатым, волосы почернели, глаза заплыли и сузились в щелки, ноги искривились, живот непомерно раздулся. Распухшая печень выпирала из-под ребер и нестерпимо болела. Несколько раз он терял сознание прямо во время лекций. Врачи признали цероз в последней стадии и посоветовали всерьез подумать об уходе в Маха-Нирвану.

Однако Учитель категорически отказался: «Как я могу уйти, если я еще толком никого не спас? Нет, делайте со мной что хотите, но сейчас я никак не могу уйти».

Между тем ему становилось все хуже.

Если такие страдания претерпевал Самый Уважаемый и Почитаемый, Душа, Достойная Пожертвования, то каково же было рядовым верующим?

Некоторым было хоть бы что, а иные страдали не меньше Учителя. Двое саман скончались и только благодря вовремя и удачно проведенному поа, перевоплотились один на Небесах Непьющих Богов, а другой — среди Управляющих Метемпсихозом.

Мирянам было немного легче, так как они частенько нарушали заповедь Правильного Питания и дома украдкой отъедались мясными блюдами. Но и на их физическое тело неудобоваримая пища исподволь оказывала свое вредное воздействие. А еще хуже было то, что нарушая заповедь, они растрачивали заслуги и накапливали карму лжи, карму жадности и карму убийства.

Как уже было сказано, это относилось не ко всем. Некоторым, как, например, Макиавелли-ши, было хоть бы что. Эти уплетали салаты за обе щеки, хорошели на глазах и посмеивались над теми, кто, в силу своей кармы, был неспособен к вегетарианству. Сначала Учитель, глядя на них, искренне радовался, думая при этом так: «Это поистине хорошо, что среди нас есть люди, которым так легко дается выполнение этой заповеди. Своим примером они наглядно разъясняют ее ценность и вдохновляют остальных. Это великое благо для нас!» Но однажды, совершенно случайно, он оказался свидетелем того, как «вегетарианцы», собравшись перед большим зеркалом в уборной и полагая, что их никто не видит и не слышит, любовались своими отражениями и громко злорадствовали по адресу тех, кому вегетарианство не давалось, произнося буквально следующее:

— У нас форма-внешность лучше, чем у них. У них форма-внешность хуже, чем у нас. Ха-ха-ха-ха-ха!

При виде Учителя, выходящего из кабины, они устыдились и, не найдя себе оправдания, молча опустили головы. Он же ничего им не сказал и прошествовал мимо с таким видом, словно ничего и не слышал.

Однако в тот день он отменил лекции и семинары, уединился в своем кабинете и занялся интенсивной практикой. Через некоторое время, войдя в Самадхи, он получил Совершенное Знание о том, что учение о Правильном Питании на самом деле является ложным ученим. Выяснилось также, что, практикуя это учение, все члены Корпорации растратили часть заслуг и накопили дурную карму: те, кому вегетарианство не давалось, кроме означенных выше кармы лжи, кармы жадности и кармы убийства, накопили в изрядном количестве карму зависти. С теми же, кому вегетарианство давалось, дело обстояло еще хуже: они накопили карму гордости и карму злословия, а главное, у них усилилась привязанность к своему физическому телу. Даже сам Учитель из-за приверженности этому ложному учению понизил свой духовный уровень, поскольку те усилия, которые он мог и обязан был приложить к повышению такового, были без толку потрачены на бессмысленное проталкивание в себя несъедобных продуктов, хождение по врачам и сдачу анализов.

После этого оставалось решить единственный вопрос: в какой форме преподнести полученное Совершенное Знание ученикам, так чтобы это не поколебало их приверженности Истине и Гуру?

7. Учитель пригласил к себе Макиавелли-ши и вкратце изложил ему суть проблемы.

— Может, не стоит мудрить, а просто мне выйти и сказать, что все это было ошибкой, как вы полагаете? — спросил он.

— Ни в коем случае, Ваше Святейшество, — ответил мудрый старец. — Если вы это сделаете, духовный уровень практикующих совсем упадет. Во-первых, они все испытают сомнение. А раз испытав сомнение, человек уже не может остановиться. Он начинает сомневаться во всем подряд, и тогда пиши пропало. После этого каждый раз будут находиться такие, которые по любому поводу будут говорить: «А помните, ведь Гуру как-то раз уже ошибся в Правильном Питании. Где гарантия, что он и в этом не ошибается?» Во-вторых, те, которые успешно практикуют Правильное Питание, будут вынуждены прекратить эту практику. А зачем, если им это только на пользу? К тому же — лишние расходы для Корпорации.

— Та что же, оставить все как есть?

— Нет, как есть оставлять нельзя. Мы поступим иначе. Помните, Ваше Святейшество, вы как-то говорили, что буддизм — это не застывшая догма, а руководство к Спасению, которое находится в постоянном развитии, приноровляясь к конкретным условиям жизни. Если только я чего не перепутал.

— Совершенно верно. Вы истинно ухватили самую суть буддизма, уважаемый Макиавелли-ши, — сказал Учитель, в очередной раз подивившись мудрости своей правой руки.

— Тогда этот принцип должен распространяться и на учение о Восьмеричном Святом Пути. Или я ошибаюсь?

— Вы ничуть не ошибаетесь, уважаемый Макиавелли-ши. Учение о Восьмеричном Святом Пути так же допускает развитие, как и все остальные части буддийского учения, — сказал Учитель, еще не понимая, к чему клонит глава политдепортамента.

— Так я и думал, — сказал Макиавелли-ши. — Ведь фактически Вы, Учитель, уже развили это учение, дополнив его Правильным Питанием. Значит, если выражаться точно, то надо говорить уже не о Восьмеричном, а о Девятиричном Святом Пути.

— Пожалуй, так, — согласился Учитель.

— Если только Правильное Питание не является частью одного из элементов Восьмеричного Святого Пути, — продолжал Макиавелли-ши.

— Возможно, что и является, — немного подумав, сказал Учитель. — Наверное, можно сказать, что оно составляет часть Правильной Жизни. Хотя, нет. Пожалуй, это ближе к Правильному Усилию. Впрочем, вы поставили достаточно трудный и очень интересный вопрос, уважаемый Макиавелли-ши. Я должен его как следует обмедитировать.

— Разумеется, Ваше Святейшество! — живо согласился Макиавелли-ши и, опасаясь, как бы Учитель не приступил прямо здесь же к медитации, скороговоркой, на одном дыхании, выговорил:

— Я только единственное вот о чем хотел у Вас спросить, а то я все про себя размышляю, а может, и неверно: ведь если Правильное Питание как-то связано с Восьмеричным Святым Путем — как уж оно там связано, не мне судить, это уж вы сами домедитируете, это не моего грубого ума дело, — но если хоть как-то связано, тогда и на него должна распространяться невозможность практиковать его всеми верующими, которая установлена по отношению ко всему Восьмеричному Святому пути. Или я ошибаюсь?

— Истинно так! — воскликнул Учитель, пораженный тем, как только он сам не додумался до столь гениального решения.

После недолгой медитации он все-таки остановился на Девятиричном Святом Пути, принципиальное отличие которого от Восьмеричного состоит, помимо числа составляющих его элементов, еще и в том, что его могут практиковать не только не все верующие, но даже и не все саманы и Достигшие, а исключительно только те, которые имеют врожденную кармическую связь с Правильным Питанием, причем на духовном уровне практикующего это никак не отражается.

Тут же, не откладывая в долгий ящик (по себе чувствовал, что завтра, быть может, для кого-то будет поздно), он, при помощи еще заранее, на всякий случай, разработанной прозорливым Макиавелли-ши системы взаимного оповещения, собрал всех членов Корпорации на экстренный внеочередной вечерний семинар и объявил, что ввиду очевидного и несомненного повышения общего духовного уровня верующих (с чем и поздравил всех присутствующих), он считает возможным и необходимым пожервовать им новое секретное учение. И пожертвовал учение о Девятиричном Святом Пути.

8. Вооруженные, вдохновленные и окрыленные обретенным знанием, верующие миряне поспешили по своим домам, а саманы бодро вернулись в ашрам, и тут же, с величайшим усердием, начали практиковать новое секретное учение. В самом скором времени все, кто страдал теми или иными телесными недугами, тормозившими их духовный рост, чудесным образом от этих недугов избавились и стали еще быстрее наращивать свой духовный уровень.

Выздоровел и Учитель. Правда, осанка его так до конца и не исправилась, и ноги остались кривыми, но зато цероз как рукой сняло, врачи просто диву давались: как такое возможно, чтобы человек, который был уже, как говорят в Чемоданах, одной ногой в голове, вдруг без всякого лечения, самостоятельно возродился к жизни? Ведь сохранились рентгеновские снимки, так что ни о какой мистификации не могло быть и речи. Эти снимки — до и после выздоровления — были публично показаны по телевидению, чтобы все желающие могли убедиться в их подлинности. Да и какие могли быть сомнения? Если бы были хоть малейшие сомнения в подлинности этих снимков, разве принял бы их суд в качестве вещественных доказательств? А они неоднократно использовались обеими сторонами, и ни разу во время «вегетарианского» процесса ни у кого даже не возникло вопроса об их допустимости.

«Все-таки зачем-то же мы их демонстрировали, — пытался припомнить теперь Учитель. — Если не было сомневающихся, то к чему было и предъявлять? Значит, что-то все-таки было, уже тогда. С чего же все это началось?» При всей концентрации, он никак не мог нащупать ту слабую ниточку, которая где-то, в какой-то момент, по чьему-то то ли грубому нерадению, то ли невинному упущению, не исключено, что его же собственному, вдруг неведомо для всех надорвалась. А за ней, сперва так же незаметно, а глядь — уже и прямо на глазах, быстро-быстро, и главное, необратимо стало расползаться все, что ткалось так долго и с таким тщанием.

«Ведь у нас тогда уже практически не было врагов. Аоровцы — да их никто и всерьез-то не принимал».

Большинство поначалу обиженных родственников после потопа чистосердечно раскаялось в нападках на Истину, примирилось со своими близкими, и уже вовсю практиковало. Остались считанные единицы фанатиков. Но все понимали, что это — маньяки, которым только и остается, что хулиганить исподтишка. «Нет, это не они. Здесь что-то другое…»

9. При воспоминании об одном из хулиганств Учителю вдруг сделалось до того неприятно, что даже показалось, будто здесь-то он и нащупал искомую ниточку.

Вообще-то, хулиганства состояли главным образом в неприличных надписях и рисунках на заборе, которым была огорожена территория Корпорации. На этой территории располагались центральный офис, штаб, ашрам для саман и ряд служебных помещений. Рисунки и надписи появлялись обычно по ночам. Утром из ворот выходили дежурные саманы с ведрами и тряпками и, весело перекликаясь, с нетерпением спешили к забору. Это бхакти считалось самым приятным, из-за чего между саманами нет-нет да и разгорались споры: чья завтра очередь мыть забор.

Но то хулиганство было совсем не похожим на эти, ставшие уже привычным элементом повседневной жизни Сангхи и в сущности безобидные, проделки (если не считать незначительного понижения духовного уровня дежурных, каковым, в принципе, можно было пренебречь). То хулиганство отличалось злостным, даже зловещим характером и было исполнено каким-то особо изощренным и коварным способом. Не снаружи, на внешнем заборе, а в святая святых, центральном офисе, прямо на обитой кожей двери учительского кабинета, незвестный злоумышленник, искусно подделав почерк Ананды-тогда-уже-сейтайши, написал одно-единственное, причем даже как будто вполне приличное слово:

«ОТРАВИТЕЛЬ».

Первым обнаружил это Макиавелли-ши, который частенько с утра пораньше, до завтрака наведывался к Учителю, чтобы поделиться новостями и на свежую голову обсудить текущие дела. Решив не огорчать Гуру, он, как мудрый политик, тут же достал носовой платок и, за отсутствием поблизости крана, смочив его собственной слюной, тщательно стер хулиганскую надпись. После этого он как ни в чем не бывало вошел к Учителю и во все время разговора ни словом о хулиганстве не обмолвился.

Обсудив дела, они вдвоем вышли из кабинета.

К этому времени слюна испарилась, и надпись вновь проявилась со всей отчетливостью.

— Вы забыли соообщить мне самую главную новость, дорогой Макиавелли-ши, — с кроткой улыбкой сказал Учитель. — Оказывается, у нас в Корпораци завелись шпионы и диверсанты.

Макиавелли-ши смутился.

— Совсем забыл вам сказать, — пробормотал он, отводя взгляд. — В вечерней газете было: два человека скончались на операционном столе. Один — от прободения язвы, другой — от рака селезенки. Оба были последователями Правильного Питания. Еще семь человек в реанимации. Все семеро утверждают, что пришли к этому под Вашим влиянием.

— Как же это? — изумился Учитель. — Если под моим влиянием, то почему же они не следовали учению о Девятиричном Святом Пути?

— Они — не наши верующие, — многозначительно сказал Макиавелли-ши. — Они еще только стояли на пути к Истине. Потому и не могли получить секретного учения.

— Вот оно что, — Учитель нахмурился и не произнес больше ни слова, до самой столовой.

Действительно, пострадавшие от Правильного Питания, не были членами Корпорации Истины. Более того, они вовсе не стояли, как простосердечно верил Макиавелли, ни на каком пути не только к Истине, но и вообще к какой бы то ни было вере. Это были люди уже по природе своей неверующие, из породы так называемых рационалистов-скептиков. Правда, Учителя они ценили весьма высоко, но исключительно за его, как они говорили, «личные качества», а именно «государственный ум» и «харизму», что же до учения Истины, то оно, как полагали эти люди, выдумано было им специально для простого народа, к каковому они себя, само собой разумеется, не относили. Иное дело — учение о Правильном Питании. Здесь им, бог весть почему, привиделось «рациональное зерно». И с одержимостью, свойственной атеистам, с горделивым скепсисом игнорируя мольбы и позывы собственного естества, эти безумцы начали упорно практиковать то, что находилось в полном противоречии с их кармой.

Таким образом, эти люди на самом деле стали жертвами не «ложной доктрины, насильно навязанной обществу», как доказывали потом в суде их обнаглевшие наследники, а своего же собственного неверия. Если бы они поверили Учителю до конца, то о каждом из них можно было бы сказать словами Евангелия, дескать, вера твоя спасла тебя!

Только одного из них удалось откачать, да и то лишь благодаря тому, что, по настоянию его же собственной родни, его отвезли не в обычную больницу, а в клинику Корпорации, оснащенную самым совершенным оборудованием и укомплектованную профессионалами высочайшего класса. В качестве «благодарности» врачам-саманам, которые четверо суток боролись за его жизнь, этот неверующий Фома, не успев встать на ноги, тут же бросился собирать подписи и фактически выступил инициатором того печально знаменитого, первого проигранного Корпорацией процесса, вошедшего в историю под названием «Вегетарианского», после которого общество повернулось спиной к Истине, а Корпорация вступила в эпоху гонений.

 

Книга XXII. (5-я судей)

1. Чемоданные жители всегда отличались отзывчивостью к новым веяниям в искусстве, культуре, политике. С удивительной легкостью воспринимают они любые перемены в духовных сферах жизни. Эта черта особенно ярко проявилась в первое время после Потопа, в так называемый период Корпорации, когда число формальных и неформальных объединений во много раз превысило численность населения. Организованная политическим департаментом перепись выявила множество случаев, когда одно и то же лицо состояло членом более десятка различных дискуссионных клубов, добровольных ассоциаций, потребительских союзов, товариществ на вере, литературных кружков, художественных группировок и теософских обществ, не говоря уж о религиозных объединениях.

Что до последних, то одних только христианских конфессий выявилось более ста, не считая общины так называемых самооглашенных (или, иначе, условно оглашенных), члены которой исповедовали в полном и неизменном виде все догматы православия, но при этом не крестились и христианами себя называть не смели, по тем принципиальным соображениям, что избранные ими епископы (или, как сами они их назвали, квазиепископы), не были ни крещены, ни рукоположены. По этой же причине условно оглашенные не приносили евхаристии. Чин их богослужения в точности воспроизводил первую половину православной литургии, до слов «Оглашеннии, изыдите!», после чего все верующие, во главе со своими квазипастырями, покидали квазихрам, и двери его запирались. Разумеется, самооглашенные не собирались вечно мириться со своим двусмысленным положением, рассмаривая его как временное и преходящее. Они регулярно предпринимали настойчивые попытки связаться с Московской Патриархией для скорейшего разрешения своей проблемы и не оставляли надежды в самом ближайшем будущем в полном составе войти во Едину, Святую, Соборную и Апостольскую Церковь.

Несмотря на впечатляющее идейно-культурное и конфессиональное многообразие, на протяжении всего периода Корпорации в Чемоданах царили мир и взаимная терпимость, при несомненном и общепризнанном духовном лидерстве Учителя Сатьявады. С одной стороны, общая беда, с другой — общая признательность Учителю и, наконец, общая надежда, что уж кто-кто, а он-то сумеет навести порядок в Чемоданах и создать условия для подлинного мультикультурализма, примирили враждующих и смягчили имевшиеся противоречия.

Это взаимное великодушие наблюдалось до тех пор, пока все различия пролегали в чисто духовной сфере. Когда же, вскоре после Потопа, в Чемоданах произросла зелень, и дело коснулось одного из основных инстинктов — еды, — вот тут-то чемоданные жители и показали всю свою принципиальность.

2. Как уже говорилось в другой книге, продукты питания в Чемоданах испокон веков вырабатывались химическим путем из сырья животного происхождения. Но после того, как в результате Потопа в Чемоданах зародилась флора, все население разделилось на две непримиримые партии: экологов и традиционалистов.

«На вкус и цвет товарища нет», — говорят на Поверхности, в же Чемоданах эта народная мудрость совершенно неприменима. Питание здесь всегда было общим делом и никогда не рассматривалось как вопрос личного или семейного выбора. Конечно, каждая хозяйка свободна в том, как приготовить то или иное блюдо, какие добавить приправы и т. п. Но коренные вопросы общественного рациона, как-то химический состав, технология производства и цена исходных продуктов, всегда относились к вопросам государственной важности. Они-то, собственно и составляли основную компетенцию правительства, поскольку все прочие, менее важные вопросы общественного устройства решались непосредственно судом.

Но когда любители зелени публично провозгласили себя друзьями природы, а своих противников — ее заклятыми врагами, когда они начали проводить многолюдные собрания, митинги и пикеты, когда они стали массовыми тиражами выпускать листовки, брошюры и стенные плакаты, где на конкретных цифрах и примерах убедительно втолковывалось, что категорический отказ от дальнейшего расхищения ископаемых запасов и немедленный переход на естественное питание — вот единственная разумная альтернатива глобальному экологическому кризису, который удивительно, как только еще до сих пор не поразил Чемоданы, но не сегодня-завтра разразится, если только все немедленно не одумаются, — правительство растерялось и в полном составе подало в отставку. Суд, также растерявшись, эту отставку принял.

Только теперь, задним умом, Учитель вдруг отчетливо осознал, какая возможность была упущена. «Вот когда надо было брать власть! Наш химический департамент вполне мог — и обязан был! — заменить правительство».

Тем более, что этот департамент состоял наполовину из тех же самых людей. Политическая задача момента заключалась в том, чтобы перехватить и удержать государственную монополию на продукты и не дать зеленым разложить весь общественный организм. Эта задача не была вовремя осознана. «Кого теперь в этом винить? — думал Учитель. — Химиков, за то, что, забыв о своей первой и священной обязанности — накормить народ, дезертировали из правительства и, укрывшись под моим крылом, ударились в производство удобрений и химикалий? Экономистов, за то, что, соблазнившись мнимой дешевизной, не просчитали, что на эти самые удобрения уйдет в полтора раза больше природных ресурсов, чем на синтез полноценных белков? Или, может быть, старика Макиавелли, которого ни с того ни с сего на старости лет потянуло на травку? Или Ананду, за то, что неверно оценил социальные настроения? Нет, никого я не имею права винить, кроме себя. Я, как Гуясамаджа, обязан был все это предвидеть…»

Очередной приступ тошноты вернул его к реальности.

3. «Что же это со мной?» — подумал Учитель, тут же поймал себя на нелепейшей оговорке и, еще сильнее испугавшись, снова подумал, уже правильно: «Что же это со мной?!» Ведь даже самые неопытные новички в Истине не допускали такой грубой ошибки, чтобы о своем теле говорить как о себе самом: первое, чему их учили в Сангхе — это говорить в таких случаях: не «со мной», а «с моим телом».

«Что же это со мной происходит, что я уже сбиваюсь на таких простых вещах?.. Что я говорю? При чем здесь вещи?» Подумав о вещах, он невольно представил себе то, что составляло содержимое его головы. И вдруг — страшная, омерзительная мысль пронзила все его существо, ударом нестерпимой боли отозвавшись внутри черепной коробки: «Ведь мы — на Поверхности! Мы — больше не чемоданные жители. У нас теперь такое же физическое тело, как и у всех, кто здесь живет. Значит, и такая же голова…»

Он, конечно же, никогда не был расистом и не допускал даже мысли, что известные физиологические отличия поверхностных жителей могут свидетельствовать о том, что они в каком-то смысле хуже. Но одно дело — представлять себе мозг поверхностного жителя абстрактно, как муляж в кабинете биологии, а совсем другое — ощутить его вживе, в собственном пенале.

Учитель с трудом подавил тошноту. «Похоже, я впадаю в дьявольское состояние. Необходимо провести очистительные техники».

4. После гаджа-караньи он почувствовал себя значительно лучше. Даже в голове как будто прояснилось. Мысль о том, что он теперь думает не просто умом, а головой, больше не пугала. А то, что все ее содержимое — деньги, векселя, чековые книжки, списки членов Корпорации и прочие ценности — превратилось в мозг, — даже радовало. Теперь он не боялся проиграть процесс.

Враги Истины, возмущенные тем, что он прилюдно занимался крийа-йогой, потребовали занести это в протокол, в связи с чем завязалась дискуссия о том, как это лучше сформулировать, чтобы, с одной стороны, было пристойно, а с другой стороны, не могло впоследствии возникнуть сомнений, что совершено правонарушение, квалифицируемое как злостное неуважение к суду.

«Ничего, ничего! Пишите! — веселился про себя Учитель. — Посмотрим, что вы скажете в конце». Он представлял, как вытянутся лица истцов, когда они узнают, во что превратились их денежки.

После этого и медитация пошла веселее. Смело отбросив фиксированные идеи, служившие источником физического отвращения, он сконцентрировался на ощущении своего мозга и прямо поставил перед ним тот самый мучивший его вопрос: «Почему я не могу встать и сказать, что я не отдавал приказа о бурении?» И мозг тут же выдал ему ясный и окончательный ответ:

«Я не могу так поступить потому, что этого хотят мои враги».

Отлично! Вот что значит полный контроль над своим сознанием. Никогда еще ему не медитировалось так легко и эффективно. «И правда, из сидящих здесь ни один сейчас не сомневается в том, что я это сделал. Все до единого уверены, что приказ Ганеше отдал я, никто и мысли не допускает об обратном. Все улики за это. И тот старый номер «Вестника» с моим прогнозом (где только дядя Степа его откопал?), и то, что Ганеша — мой любимый ученик, еще из прошлой жизни, а что именно он рыл, однозначно доказано, его и свидетели опознали, и сам он чистосердечно признался, что любое мое указание выполнит без колебаний, что бы я ему ни велел. И вегетарианство очень кстати увязали: дескать, не было бы воды — не было бы и зелени, зелень я пропагандировал, чтобы отравить людей — тех, кого не удалось утопить, следовательно, был уже заранее в ней заинтересован — вот и мотив для наводнения. Так что вопрос уже не в том, сделал я это или нет, а в том, хорошо ли, что я это сделал. Те, у кого положительная кармическая связь с Истиной, считают, что это хорошо, поскольку для тех людей было поистине благом переродиться не в соответствии со своей кармой. Те же, у кого связь отрицательная, а попросту мои враги, считают, что это плохо. Вот о чем идет спор.

Что же произойдет, если я вдруг, ни с того ни с сего, сейчас встану, как дурак, и скажу, что я этого не делал? Посмотрим, какие это вызовет последствия.

Те, у кого связь с Истиной отрицательная, будут очень рады. Во-первых, они подумают, что я лгу, а значит, в дополнение к основному обвинению, мне можно вменить дачу ложных показаний. Во-вторых, они будут рассуждать так: «Раз Сатьявада отрицает, что он отдал приказ, значит он сам признает, что отдавать такие приказы — плохо. Что и требуется доказать». А рассудив таким образом, они восторжествуют.

Что же подумают мои ученики и все, у кого связь с Истиной положительная?

Эти люди не только огорчатся. Они растеряются, что гораздо хуже. Конечно, я могу рассказать им все как есть на самом деле. Что я этого не делал, но не потому, что это плохо, а по случайности, поскольку не представилась возможность, а если бы возможность представилась, то сделал бы, потому что это поистине хорошо. Признаюсь же не затем, чтобы оправдаться, полагая, что это плохо, и не затем, чтобы избежать уголовной ответственности, а просто так. Хочу — и признаюсь.

Нет. Слишком это сложно, не все поймут. Не в том ли была главная ошибка Иисуса, что он давал учение как есть, целиком и в чистом виде, как воспринял от Отца? «Имеющие уши да слышат». А которые не имеют — этим-то каково? А ведь таких — большинство. Вот почему люди до сих пор никак и не разберутся в том, что он им тогда наговорил. Нет, мы пойдем другим путем.

Опять же, как только я признаюсь, сразу возникнет ряд вопросов. Если не я отдавал приказа, то кто его отдал? Может, Макиавелли? А может, Ананда? Причем меня в известность не поставили. Спрашивается: почему? И главное, тогда какой же я Гуру, если за моей спиной каждый будет творить что ему вздумается, а я и не ведаю? А может, Ганеша-сейтайши сам, без всякого приказа, по зову сердца? А хоть бы и так, хоть бы и по зову, разве Ганеша — не мой любимый ученик, еще из прошлой жизни, разве он не мог при помощи своей сверхъестественной способности божественного чтения моих мыслей, скрытых даже от меня самого, в точности догадаться, что от него требуется, и прийти на зов?

И еще неизбежно возникнет вопрос: ну, ладно, допустим, Учитель этого не сделал, хотя и признает, что это — хорошо. А раз хорошо, то почему не сделал? И я же еще буду оправдываться: не догадался, не успел, так как меня опередили, а кто опередил — и сам в толк не возьму. Конечно, и не успел, и не догадался, и опередели — то-то и плохо. Но не сейчас же в этом каяться и, главное, не здесь. Это только породит сомнения в Гуру и ослабит Сангху».

5. Так медитировал Учитель Сатьявада, сидя на скамье подсудимых и рассеянно слушая показания разных лиц, свидетельствующих за или против Истины. Некоторые выступления были даже очень дельные, без преувеличения, на уровне «Вестника Святых Небес». Но подавляющее большинство, особенно со стороны обвинения, выступало ни в строй ни в бой, лишь бы покрасоваться перед публикой или выставить напоказ какие-то свои личные, мелкие обиды. Долго, с настойчивостью параноика, добивался слова доктор Справкин. Его предупредили об ответственности за разглашение врачебной тайны.

— А мне плевать! Я — старый человек, хоть голову долой, всю жизнь молчал, а теперь скажу! Сколько можно? Каждый из них считает своим долгом облить меня грязью! Такое впечатление, как будто судим меня, а не этого маньяка, как будто это я организовал потоп! Вот их благодарность за все мои труды, за то, что я с ними столько лет возился! Да и чего я ожидал? Еще отец мне говорил: «Не связывайся с психами! Будь, как я, терапевтом — мирно проживешь и умрешь своей смертью!»…

«Да, этот вредный старик уж точно своей смертью не умрет», — подумал Учитель, припомнив, сколько разного вдора пришлось ему выслушать за годы еще школьного учительства от неугомонного Ильи Ефимовича.

В конечном счете ничего сенсационного доктор Справкин суду не сообщил. Просто заявил публично о том, что и без него давным давно было известно — что все саманы Корпорации Истины — его давние пациенты, страдающие соответствующими заболеваниями. Своим выступлением он добился лишь того, что заработал себе административное наказание — лишение головы на пятнадцать минут, условно.

«Это хорошо, что условно, — обрадовался Учитель. — Значит, сюрприз — впереди».

Морнар-сейтайши, выступавший на этом процессе весьма активно, после заявления психотерапевта странным образом стушевался и никак на него не отреагировал. Зато другой адвокат, помоложе и пока еще не Достигший, решил-таки наказать Справкина за его неэтичный поступок.

— Я хотел бы задать вопрос только что выступившему гражданину Справкину, — сказал он.

— Пожалуйста, — разрешил судья.

— Скажите, все эти люди, о которых вы только что говорили, и теперь продолжают у вас наблюдаться? — спросил адвокат.

— Фактически нет. Они давно уже у меня не показывались. Подпав под влияние Подкладкина, мои бывшие пациенты возомнили себя здоровыми, забросили лечение, не принимают препаратов и не являются ко мне на прием, даже по вызову. Поэтому я снимаю с себя всякую ответственность за возможное ухудшение их состояния, и уж тем более за все, что они здесь говорят.

— А вы не сожалеете о том, что ваши бывшие пациенты перестали у вас наблюдаться?

— Как же я могу не сожалеть? Я — врач! — с пафосом произнес доктор Справкин. — Конечно, я сожалею!

— Спасибо! — молодой адвокат был вполне удовлетворен ответом. — Итак, суд слышал откровенные и недвусмысленные ответы врача на мои простые вопросы. Из этих ответов вырисовывается ясная картина: в результате общения с Учителем Сатьявадой бывшие пациенты доктора Справкина почувствовали себя хорошо, жалобы на здоровье у них прекратились. Вследствие этого доктор потерял значительную часть своей практики, о чем, естественно, сожалеет. Иными словами, доктор Справкин является заинтересованным лицом в этом процессе, поэтому его показания, в том числе о том, что половина наших саман — сумасшедшие, не имеют доказательственной силы.

— Не половина, а все поголовно! — закричал взбешенный психиатр. — Я могу представить доказательства!

— Какие доказательства? — язвительно осведомился адвокат. — Ваши справки, которые вы здесь же, прямо при нас и напишете, для верности скрепив своей личной печатью?

— Протестую, — сказал судья. — Доктор Справкин — авторитетный специалист, он не раз привлекался судом в качестве эксперта в самых сложных делах. Его справки действительны независимо от того, где и при каких обстоятельствах они выданы.

— Ладно, последний вопрос снимаю, — согласился адвокат. — Но отвод свидетеля остается в силе.

Коллекционер последнее время редко появлялся на заседаниях. Как правило, он забегал ненадолго после работы — приносил продукты, перебрасывался двумя-тремя фразами со своим адвокатом, и, в очередной раз услышав, что частные иски пока не рассматривали, исчезал до следующего вечера.

Поэтому часы между заседаниями юный Чемодаса проводил у соседей.

Упендра быстро утратил интерес к процессу. То единственное заседание, на которое он опрометчиво согласился тогда пойти, быстро нагнало на него тоску, пробудив тягостные воспоминания. А после того, как выпущенный на поруки Чемодаса, даже не глянув в их с Коллекционером сторону, выбежал из-за барьера и тут же растворился в толпе окруживших его сатьянистов, он и вовсе отказался присутствовать.

— Послушай, у тебя нет ощущения, что мы здесь сидим как два олуха? — сказал он Коллекционеру, с трудом сдерживая раздражение. — Все, о чем нас просили, мы, кажется, выполнили. А оставаться и слушать эту ахинею, по-моему, просто глупо. Лично я сыт по горло. Впрочем, если хочешь убить время, можешь еще посидеть, ты человек свободный. А меня дома ждут. Так что я пойду. Ты уж извини.

«А ведь и меня ждут!» — спохватился Коллекционер.

И, простившись с Маргаритой Илларионовной, они ушли, прихватив с собой и Чемодасу-младшего. Коллекционер проводил их до соседней комнаты и отправился по своим делам.

С тех пор начинающий адвокат так и прижился у Упендры. Просыпался он рано, наскоро вместе с Мариной пил чай и уезжал на заседание. А возвращался к ужину. Иногда его подбрасывал Коллекционер. Но случалось и так, что Коллекционер сильно спешил и не предлагал подбросить. Тогда Чемодаса добирался самостоятельно: стоял в длинной очереди к лифту, потом с несколькими пересадками ехал на авто. Но как бы поздно он ни прибывал, его ждали. Специально для него разогревался ужин. Марина спрашивала, что новенького в суде, скоро ли конец заседаниям и когда объявят приговор. Упендра при этом, если бывал со сна не в духе, брезгливо морщился, показывая всем своим видом, что новости из суда его не интересуют. Если же был в хорошем настроении, то просто смеялся:

— Как ты наивна! Сразу видно, что ни разу не судилась.

Говорили в основном на темы, касающиеся Поверхности и засиживались, как правило, до утра. Вместе мечтали о том, как было бы здорово здесь все переустроить. Но чаще всего спорили. Чемодаса доказывал, что начать нужно с усовершенствования законодательства, а Упендра больше надеялся на практическую политику.

— Раньше я был идеалистом и свято верил, что искусство способно изменить мир. Я теперь стал прагматиком, верю только в практическую политику, — повторял он. И приводил веские аргументы, с которыми трудно было не согласиться. Но Чемодаса, души не чая в своем новом старшем товарище, все-таки не соглашался, ибо как он мог согласиться, когда словопрения были его родной стихией. Нервно теребя повязку на шее и превозмогая першение и боль в горле, он вскакивал и, расхаживая по столу широкими шагами, горячо возражал осипшим и срывающимся, как у молодого петушка, голосом:

— Это — смотря какое искусство. Если взять, к примеру, цирк, или, там, оригами, то тогда конечно! А если взять правосудие…

— Правосудие — это то же оригами, ничем не лучше, — прихлебывая чай, отвечал Упендра. — Все зависит от возраста. В твоем возрасте я и сам питал иллюзии…

— При чем здесь возраст! — горячился задетый за живое Чемодаса. — Мы же не о возрасте говорим, а о правосудии! Как можно все ставить на одну доску? Правосудие — искусство особое! Да оно и вообще не искусство. Оно как бы на стыке. Между искусством и политикой…

— Согласен, именно на стыке, — иронически замечал Упендра. — Это ты удачно сказал. То есть ни туда, ни сюда.

Он нарочно подзадоривал своего оппонента. Так радостно было ему слушать его сумбурные, юношески самонадеянные речи, так легко и блаженно становилось на сердце, что нет-нет да и пробирала тревога (отчего и бывал он временами не в духе): то ли это, еще когда обетованное, выстраданное и заслуженное, или опять не то, а вдруг возьмет да и рассеется как дым, и снова — долгие годы неприкаянности? Не верилось, что и он наконец вознагражден за всю свою многотрудную и горькую жизнь, за свои уже полузабытые мечты. «Вот оно — о чем и просить перестал, и даже сверх того, уже в избыток. Неужели так теперь и будет, и не отнимется? Верная жена, будущий сын, необозримое поле деятельности — чего еще желать? Так вот ведь, еще и это в придачу, как дополнительный подарок: пока ожидаем сына, а тут рядом — это юное, чистое существо. Как бы в предуготовление. Такой свежий, искренний, открытый, и так похож на меня, тогдашнего, почти как сын. Господи, только бы не отнялось!»

Первое время его еще мучили опасения на счет Марины: как-то она посмотрит на Чемодасу: А вдруг запретит, скажет: сколько можно, посторонний человек в доме, у нас, как-никак, семья — и придется смириться, она — хозяйка. Но и Марина полюбила Чемодасу: специально для него раздобыла малины к чаю, с материнской заботой поправляла ему повязку, даже как-то раз попыталась наложить водочный компресс, но он не дался. И мало-помалу Упендра начал привыкать к своему счастью, начал верить, что, авось, и не отнимется.

Что же до того, старого Чемодасы, то о нем и вспоминать было тошно. Даже как-то стыдно становилось и пакостно на душе, когда заходила о нем речь.

— И как это я, столько времени его выдерживая, сам не тронулся умом? — удивлялся Упендра. — У меня сейчас, как вспомню об этом кошмаре, такое ощущение, что я и сам, находясь постоянно с ним, становился каким-то двумерным, плоским. И при этом — обратите внимание, какое самомнение! Какую бы только чушь ни нес — всегда таким тоном, как будто это истина в последней инстанции. С ним говорить невозможно! Он — как будто в другом измерении и тебя не слышит, а вещает свое, как радиоприемник. Ты заметила?

— Конечно, заметила! Еще когда он у меня поселился. И если бы только говорил, а он ведь делает — вот что срашно! Ни с кем не советуется, только распоряжения отдает, а попробуй не выполнить — запилит. За те несчастные два дня, пока ты не появился, он здесь все вверх дном перевернул. Я просто отчаялась. Думала, в Чемоданах все такие, пока тебя не узнала.

— Бедняжка! — растроганно сказал Упендра. — Ну, ничего. Теперь все позади. Забудь об этом, тебе сейчас вредно волноваться.

В это время снизу раздался шорох и характерный тихий стучок подъехавшего автомобиля. Все трое взрогнули и настороженно переглянулись.

— Интересно, кто бы это мог быть? — безразличным тоном произнес Упендра, хотя уже всем было ясно, кто. Но он продолжал играть роль, неизвестно зачем, наверное, чтобы хоть на минуту продлить счастливое неведение. — Ты никого не приглашал?

— Кажется, нет. Не помню, — подыгрывая ему, ответил Чемодаса-младший.

Марина молча закусила губу и встала за третьим прибором.

Ганеша-сейтайши выглядел встревоженным. С Упендрой и Чемодасой едва поздоровался, а к Марине сразу обратился с отрывистой речью:

— Я к тебе. Надо срочно позвонить Стасу. Я знаю, он вам оставил свой телефон.

— Ну так что же, что оставил! Во-первых, он не мне его оставил, а своему адвокату, на самый крайний случай.

— Неважно! Это и есть самый крайний. Мне надо с ним поговорить. Узнай номер и звони.

— Не стану я туда звонить, — заупрямилась Марина. — Вот еще! Очень нужно!

— Действительно, что за новости? — вмешался Упендра, — С какой это стати она станет названивать своему бывшему супругу? Тем более, что у него теперь своя жизнь. Да в конце концов, я ей этого не позволю!

— Да! — гордо сказала Марина.

— Да кто ее просит с ним разговаривать? — теряя терпение, закричал Ганеша. — Пусть только трубку снимет и номер наберет, я сам поговорю. Дело срочное, нам всем грозит опасность!

— Кому это — вам? — язвительно спросила Марина. — Тебе и остальным бандитам? Небось, уже приговор зачитали? Ищете, куда бы смыться?

— Дура! Звони! — выйдя из себя, заорал Ганеша.

— А-а-а! Подонок! Дегенерат! Убийца! — не своим голосом закричал Упендра и, вскочив на ноги, с побелевшим от ярости, опрокинутым и от этого еще более страшным лицом, кинулся к нему.

Марина с Чемодасой едва успели его схватить и вдвоем, с немалыми усилиями, оттащили от Ганеши. Он продолжал рваться из рук и кричать:

— Как ты посмел, ничтожество! Я тебя растопчу!

— Тише, тише! — примирительно сказал урожденный Чемодаса. — Сейчас не до разборок, кто ничтожество, а кто дегенерат. Это мы потом разберемся. А сейчас надо действовать, иначе всем крышка. Староверы задумали все взорвать.

— Как взорвать?.. Что взорвать?.. — хором переспросили все трое.

— Чемоданы. Вместе с Надстройкой. Пока мы тут с вами рассуждаем, они там взрывчатые вещества свозят на центральную площадь. Из всех сараев. Уже наполовину свезли.

— Да это же… Да отпустите меня наконец! — Упендра нетерпеливо задергал плечами. Его отпустили, и он встал на руки. — Вы представляете себе, сколько это в тротиловом эквиваленте?

Молодой Чемодаса только присвистнул. Марина побледнела и взялась за телефонную трубку.

— Вот и я о том же! — взволнованно заговорил Чемодаса-старший. — Там не только на всю квартиру хватит, а и от дома мало что останется! Надо срочно что-то делать! Звони скорее Стяжаеву, пускай он немедленно приезжает и вывозит свою коллекцию. Куда хочет, хоть на свалку. А то ишь, умник! Наколлекционировал! Сам съехал, а мы тут расхлебывай.

— Что значит на свалку! — возмущенно сказала Марина. — А те, кто внутри — пускай погибают? Там же две тысячи народу. И дети.

— Ну, во-первых, уже не две тысячи, а меньше, — сказал Ганеша. — А во-вторых, у этих людей очень плохая карма. Я для них сделал все что мог. А ты что предлагаешь?

— Ну, не знаю… — сказала Марина. — По-моему, уж лучше самим уйти. И предупредить соседей, чтобы эвакуировались… Не знаю… Как звонить?

Чемодаса-младший назвал номер. Марина стала судорожно набирать, дважды от волнения сбилась, и начала в третий раз.

— Постой! — остановил ее Упендра. — Позвонить мы еще успеем, а лучше сделаем-ка пока вот что. Там, в той комнате, за дверью, стоит чемоданчик, небольшой такой, в полотняном чехле.

— Помню. Из коллекции.

— Твоя задача — взять его, осторожно подойти к Чемоданам и приставить его к ним вплотную, так, чтобы не было никаких зазоров, и площадь соприкосновения была как можно больше. Будем надеяться, что сработает переселенческий инстинкт.

— А чехол снять? — спросила Марина.

— Да, желательно. Иначе инстинкт может не сработать… А, ч-черт! — вдруг вскрикнул Упендра, с досадой хлопнув себя по лбу. — Там ведь еще эта «надстройка»! М-м-м! — он замычал, как от зубной боли, и бросил на Чемодасу-старшего взгляд, полный презрения. — Архитектор хренов! Руки бы поотбивать! Нет, одна ты не пойдешь.

Быстро, как десантник, он влез в «серьгу». Марина наклонила голову, щелкнуло ушное крепление. Упендра махнул рукой.

— Поехали!

— Может, и мне с вами? — предложил Чемодаса-старший. — Я бы помог.

— Сиди уж, «помощник», — сказала Марина. — Ты свое дело сделал.

— Да! Он пойдет с нами, — властно приказал Упендра. — Даже нет! Ты пойдешь первым и разберешь свой Версаль. А мы — за тобой.

«С какой стати, — подумал он, — я должен из-за этого ублюдка рисковать жизнью своей жены и своего будущего ребенка?»

— Всего можешь не разбирать, достаточно с одной стороны. Только смотри там, аккуратно, без детонации! — строго предупредил он. — И безо всякий своих импровизаций. А то я тебя знаю.

— Да что я, не понимаю, что ли? — обиженно сказал Чемодаса. — Если бы я не понимал, разве бы я к вам пришел?

Но Упендру было трудно обмануть. Он ясно чувствовал, что Чемодаса что-то замыслил. А он и вправду замыслил, и тоже ясно видел, что Упендра это чувствует. Поэтому решил признаться, хотя бы наполовину, чтобы усыпить подозрения.

— Я вот что думаю, — сказал он. — Я, наверное, одну сторону зачищу, а сам пройду внутрь и там прослежу, чтобы все было путем. Во-первых, посмотрю, на каком там у них этапе все это дело. Может так случиться, что уже поздно что-то предпринимать. Вдруг там уже все сложено, осталось только спичкой чиркнуть. Так какой смысл вам жизнью рисковать? Я тогда стукну: мол, все, хана, бегите! И вы, может, успеете эвакуироваться. А если еще не хана, то тоже не мешает поприсутствовать. Проследить за переселением, и главное — чтобы они врывчатку организованно разобрали и унесли с собой. Или разложили обратно по сараям. В крайнем случае, если упрутся, сам потихоньку растаскаю. А то ведь что получится: их-то мы спасем, а сами останемся, как на бочке с порохом.

«Что ж. Это разумно», — подумал Упендра и согласился.

На самом деле у Чемодасы-Ганеши была еще одна, заветная мысль. Ведь он не зря ходил в Чемоданы. Он выполнял там Бхакти, причем не простое Бхакти, а такое, которое мог выполнить только он, и никто кроме него. За исключеним, разве что, Упендры. Но этот, как один из врагов и гонителей Истины, был не в счет. Пока не в счет. Конечно, с ним стоило бы поработать, попытаться привести его к Истине. То, что у него явно отрицательная кармическая связь, еще ничего не значит. Вернее, это как раз-таки довольно много значит. Во всяком случае, это лучше, чем отсутствие всякой связи. Не исключено, что в одной из будущих жизней отрицательная связь перейдет в положительную. Но сейчас было бы в высшей степени неразумно ради одного упрямого барана, который сознательно противится Истине, оставлять без помощи тысячи душ, заслуживающих Спасения.

Когда на суде решено было отпустить Ганешу на поруки, он спросил у Учителя, не хочет ли тот передать что-нибудь на волю, саманам. И Учитель, после недолгой медитации, сказал:

— Подумайте о тех, кто остался. Сейчас внутри намного хуже, чем снаружи. Вот кто нуждается в спасении в первую очередь, — и вошел в Самадхи.

Выйдя на свободу, Ганеша-сейтайши сразу же собрал Сангху и передал наказ.

Никому не хотелось идти в Чемоданы. Каждый считал, что его место — здесь, рядом с Гуру, на суде, где решается судьба Корпорации. В конце-концов нашелся один доброволец, который согласился пропустить одно заседание, тем более, что он только накануне блестяще выступил в защиту Истины. Его снабдили пачкой листовок и стопкой самых популярных брошюр, где на простейших примерах разъяснялось учение Истины, и проводили, не ожидая ничего худого. А на другой день нашли лежащим в луже крови, без сознания, в коридоре Надстройки, возле одного из выходов. Кровь хлестала изо рта, ноздрей и ушей. Его пытались реанимировать, но тщетно. Он скончался, не приходя в сознание. Вскрытие показало, что смерть наступила от обширного кровоизлияния в мозг.

На следующий день в Чемоданы отправилось уже трое миссионеров. Но и с ними произошло примерно то же. Двоим удалось выползти. Один из них, не приходя в сознание, скончался на реанимационном столе, другой чудом выжил, но также не приходя в сознание, и с тех пор пребывал в состоянии, внешне напоминающем Нирви-Кальпа-Самадхи. Третий навсегда остался в Чемоданах.

Обобщив эти факты, медики Корпорации выдвинули гипотезу о существовании прямой связи между инсультами у бывших чемоданных жителей и посещением Чемоданов.

После этого от добровольцев, желающих на себе проверить эту гипотезу, не стало отбоя. Однако Макиавелли-ши, пользуясь полномочиями главы политдепортамента, в административном порядке запретил эти эксперименты.

— Я полагаю, что сейчас для нас главное — это сохранить Сангху и отсудить Учителя, — объяснил он свое решение. — А остальное приложится.

— Что значит отсудить? — «удивленно» спросил Ананда-сейтайши.

— То и значит. Отсудить — значит отсудить, — охотно пояснил Макиавелли-ши. — Чтобы, значит, отпустили его, живого и невредимого. Ничего! Бог даст, отсудим. А когда Учитель будет с нами, то и все остальное приложится. Что ж тут непонятного?

— Бог даст? — снова «удивился» Ананда-сейтайши. — Какой бог?

— Что значит какой? Бог — он и есть Бог, как его ни назови. Ну, допустим, Господь Шива. Он ведь нашему Учителю знаете, кем приходится? Значит, должен помочь.

Ананда-сейтайши уже не мог сдержать улыбки.

— Так вы полагаете, уважаемый Макиавелли-ши, что необходимо, как вы выражаетесь, «отсудить» Гуру, не гнушаясь никакими средствами? Даже в ущерб Истине?

— Какой же может быть ущерб Истине от Учителя? — уже сурово сказал Макиавелли, догадавшись, что молодежь над ним попросту подшучивает. — Истина — она и есть Истина. Ей ущерба не будет. Тем более, вы сами когда-то говорили, разве не помните: не надо, дескать, трех слов. Еще до того, как к нам пришли.

Ананда-сейтайши смешался. Но немного погодя все-таки спросил, как бы ни к кому не обращаясь и глядя в сторону:

— Так значит, наказ Гуру выполнять уже не будем?

— Наказ есть наказ, — сказал Макиавелли-ши. — И выполнять его мы, конечно, будем. Только вот каким образом его выполнить, чтобы не растерять половину Сангхи — это надо сначала обмозговать.

— А тут и мозговать нечего, — вмешался Ганеша-Сейтайши. — Я могу ходить в Чемоданы.

Макиавелли-ши нахмурился. Чемодасе всегда казалось, что старик его за что-то недолюбливает. «Вероятно, ревнует, — думал он. — Ведь раньше он был правой рукой Учителя, а теперь — я. Понятно, завидует».

— Мысль хорошая, — сказал наконец Макиавелли-ши, стараясь не встречаться глазами с Ганешей-сейтайше. — Но спешить не будем. Пусть вас сначала врачи осмотрят и скажут, можно вам туда идти или нельзя.

Собрали консилиум. Внимательно осмотрев Ганешу-сейтайши, врачи пришли к заключению, что инсульт ему не грозит.

И он стал регулярно ходить в Чемоданы, сделав это своим Бхакти.

Лучше бы он взялся мыть котлы и варить рыбную похлебку на всю Сангху!

Поистине, у этих людей была очень дурная карма. Хуже просто некуда. Об этом свидетельствовали все обстоятельства их жизни. «Если они уже сейчас так мучатся, то каково им будет после смерти!» — с содроганием думал Ганеша.

И вправду, их жизнь мало чем отличалась от ада. Химическая промышленность была разрушена уже заранее, поэтому запасы воды и продовольствия катастрофически иссякали. Электричества не было, транспорт стоял, школы и больницы не работали, здания ветшали на глазах, одежда превратилась в рубище. Сам воздух, затхлый и ядовитый, казалось, был пропитан смертью. Да и люди больше напоминали мертвецов, чем живых. Исхудавшие до полной нераспознаваемости, с одинаково изможденными, землистыми лицами и одинаково ко всему безучастные, они безмолвно двигались по улицам, и только глаза их, глубоко запавшие в темных ямах глазниц, нестерпимо ярко светились — но не светом жизни, а огнем безумия.

Те, кто мог переваривать зелень, целыми днями бродили по Чемоданам, подбирая последние остатки чахлой растительности — без удобрений и полива она уже почти сошла на нет. Этим, можно сказать, еще посчастливилось: они не так жестоко голодали, хотя и страдали от жажды. Среди прочих уже были случаи голодной смерти.

Но что больше всего удручало Ганешу в староверах — так это их полная невосприимчивость к Истине. Все его попытки растолковать им Закон оканчивались — хорошо бы еще, ничем! Или если бы его просто побили, пусть бы даже жестоко. Нет, они ему даже не возражали, но смотрели своими безумными глазами так, словно прану из него высасывали. А вместе с праной и душа уходила.

Вообще-то, когда душа выходит из тела, это хорошо, так говорил Учитель. Но здесь было что-то совсем отличное, возможно, даже и не связанное с мистическими силами. Начать хотя бы с того, что Бодхисаттва должен любить тех, кого спасает, а этих, за их глаза-присоски, Ганеша уже определенно ненавидел. Каждый раз, жертвуя им Учение, он ловил себя на мысли: «Что ж это они со мной, сволочи делают? Просто душу вынимают!»

Он совершенно не понимал, что с ним творится, предположил даже дьявольское состояние. А посоветоваться было не с кем: вернуться на скамью, к Учителю он не мог: в суде о нем уже справлялись и запросто могли задержать. А с другими Достигшими откровенничать не хотелось: «Этому Ананде только попадись на язычок, рад не будешь. Старик тоже себе на уме. Да и слабоват он в учении, и достижений у него маловато. Обычный функционер, просто честный и добросоветный. По крайней мере, Учитель его за что-то ценит, а Учителю виднее». Однажды Ганеша-сейтайши случайно услышал, как Ананда-сейтайши, за глаза потешаясь над главой политдепортамента, говорил своим приятелям-Достигшим: «У старика Макиавелли только одна сверхъестественная способность, но зато доведенная до высшей степени совершенства. Это божественное чтение чужих писем. За эту сверхспособность он и получил свое — ши».

«Ничего, — подумал Ганеша. — Уж как-нибудь сам разберусь. Еще и не в таких переплетах бывал».

Но, перебирая все перенесенные когда-либо невзгоды и обиды, травмы и унижения, как мелкие, еще школьные, так и те глубокие и невосполнимые, причиной которых был Упендра: лишение головы и имущества, вынужденный побег из Чемоданов, бессмысленное поверхностное существование и каторжный, неблагодарный труд — словом, все, что по невежеству он принимал за должное и безропотно проглатывал, пребывая в полной уверенности, что такова жизнь, пока не встретился с Истиной, — перебирая все это, он с ужасом осознавал, что такого, как сейчас, с ним еще не бывало.

С каждым днем становилось невыносимее. Он даже не предполагал, что возможны такие страдания. Все муки ада, о которых рассказывал Учитель: когда тебя бросает то в лютый жар, то в лютый холод, когда тело твое сплошь покрывается волдырями, которые разрастаются, как белые лотосы, и лопаются, переполняясь гноем, — казались детскими страшилками по сравнению с тем адом, который разрастался в его сердце.

Это были ложные муки совести, беспредметные и ни на чем не основанные, но от этого еще более тяжкие, так как не было для них ни исхода, ни покаяния. Сколько он ни медитировал на их пустоте и беспричинности, на том, что все это — вздор и иллюзорная игра воображения, сколько ни пытался он отвлечься и думать о другом, например, об Учителе — каково-то ему сейчас на скамье подсудимых, о чем-то он сейчас медитирует? — все равно неотступно и навязчиво его преследовала одна заведомо ложная и совершенно посторонняя, словно извне внушенная мысль — что будто бы лично он, Ганеша-сейтайши, причем только он один и никто кроме него, виновен во всех бедствиях, какие только претерпел и терпит этот народ, как внутри, так и снаружи, и которые еще предстоит ему претерпеть, причем вместе со всем человечеством.

Во время одного из пароксизмов своих страданий он дошел до того, что хотел даже обратиться к врачам, чтобы его еще раз обследовали, уже на предмет психики. Но, пересилив себя, вновь стал упорно медитировать и вдруг внезапно достиг Совершенного Знания и понял, что все происходящее с ним — это как раз то самое, о чем и предупреждал Учитель. Он даже рассмеялся от облегчения. «И чего это я так испугался? Ведь идет обычный процесс Спасения, происходит обмен энергией. Я отдаю им свою, а они мне свою, грязную. Иначе и быть не должно. Ведь я — Бодхисаттва, потому и принимаю на себя всю карму этих людей: карму невежества, карму лжи, карму злословия, карму жадности и карму убийства. А это, соответственно, — Мир животных, Голодные духи и Ад. Значит, со мной все в порядке».

Он стал усерднее практиковать, нажимая на очистительные техники, и еще упорнее накапливать заслуги при помощи Бхакти. Неприятные ощущения от этого ничуть не уменьшились, но хотя бы перестали внушать опасения, ибо он уже знал их источник. Наоборот, теперь чем больше донимали его ложные угрызения совести, тем больше он радовался: значит, процесс Спасения идет как надо, значит, еще какое-то количество дурной кармы будет уничтожено, значит, еще для кого-то из этих людей уменьшится вероятность упасть в скверные миры.

Но он был один, а дурной кармы оставалось еще неимоверно много. «Сколько же дней уйдет на то, чтобы мне всю ее перекачать через себя?» — думал он, и выходили годы. «Нет, так не пойдет, — решил он. — Это все равно, что море черпать наперстком. Надо во что бы то ни стало вовлечь их самих в деятельность по Спасению. Пусть не всех и не сразу, но хотя бы постепенно и некоторых».

Чего только он ни делал, чтобы привести их к Просветлению: и пробуждал, и вдохнослял, и восхвалял. Но староверы упорно не хотели просветляться. В надежде завязать с ними положительную кармическую связь, он стал носить им продукты, из тех, что поставлял Коллекционер. Но тщетно: они не принимали ничего с Поверхности, предпочитая голодать.

Тогда он решил зайти с другой стороны и в частном разговоре, как бы между прочим, обронил, что Чемоданы, наверное, скоро вскроют, так как принят Закон об обязательном всеобщем выселении, и тех, кто откажется его выполнять, будут выселять принудительно. Его собеседники на это и глазом не моргнули, как будто их это не касалось или не расслышали. Он тогда, уходя, даже плюнул в сердцах, подумав про себя: «Господи, ну и карма! Ничем-то их не проймешь! Или это у меня такая карма, чтобы до скончания века возиться с этим твердоголовым народом?»

А на другое утро он не узнал Чемоданов. В первый момент ему даже показалось, что вернулась прежняя жизнь. Все, от мала до велика, были оживлены и, главное, заняты: деловито, как муравьи, сновали по улицам, и у каждого второго в руках была либо связка динамита, либо канистра с бензином, либо баллон с жидким водородом. Со всех концов Чемоданов они сходились к Центральной площади и, оставив там свою ношу, налегке разбегались.

На вопрос, что происходит, он долго не мог добиться ответа: всем было не до него. Наконец какой-то старик, кативший бочку с селитрой, остановился передохнуть и, отирая пот со лба, насмешливо спросил:

— А разве сам не видишь? Чем болтать, лучше б подсобил.

Чемодаса живо пристроился рядом и стал толкать тяжелую бочку.

— То-то. Вдвоем веселее, — дружелюбно сказал старик.

«И вправду, веселее!» — подумалось Чемодасе, совсем как встарь. Но тут же он спохватился, вспомнив о Бхакти: «Нет, все-таки что все это значит?»

— А что это мы делаем? Что планируется? — спросил он бодрым голосом, стараясь попасть в ногу со стариком.

Старик снова остановился, светло и пристально посмотрел ему в глаза.

— Что планируется, говоришь?

Он усмехнулся, достал пачку папирос, но передумал закуривать. Спрятал папиросы обратно в карман и произнес весело и значительно:

— Са-мо-сожжение! Вот что планируется. А то ишь чего удумали — выселять. Вот вам! — и, высоко над головой подняв заголившуюся тощую руку, кому-то невидимому наверху показал кукиш.

 

Книга XXIII (Исход-1)

1. Насчет переселенческого инстинкта Ганеша вполне мог бы догадаться и сам. Просто как-то не подумал. Не успел, уж очень спешил предупредить. А теперь что же получится? Староверы уйдут в другой, целый чемодан, забьются там под подкладку, разбредутся в фибровых лабиринтах, уснут мертвецким сном кого где сон застанет и проспят беспробудно до самой Коллекции. А там опять заживут сытой мирской жизнью, подчинятся полуживотным инстинктам: сперва обустройство, потом переустройство… И у каждого — семья, работа, дети. Не скоро, ох как не скоро дойдут они до осознания Благородных Истин. Много поколений должно смениться, и много чего произойти, прежде чем снова родится Тот, кто скажет: «Жизнь есть страдание. Мы рождены, чтобы страдать…». Ибо с каждым переселением все, что было в прошлых Чемоданах, вытесняется напором новых забот и забывается напрочь, как забываются прошлые жизни.

Значит, те зерна Истины, которые он успел разбросать в Чемоданах, так никогда и не дадут всходов? Значит, все эти души будут вновь на тысячи жизней отброшены от Спасения? Значит, последний наказ Учителя, данный лично ему, любимому ученику, еще из прошлой жизни, наказ, который только ему, Ганеше, и по плечу, не будет выполнен?

Нет, этого он не допустит. «Чем так, лучше бы сделать им Поа. Но это может только Учитель. А к нему теперь не пробиться, да и поздно, не успеть. Остается одно…»

Вот почему Ганеша-сейтайши и решил отправиться в последний раз в Чемоданы. Он знал, что никогда уже оттуда не выйдет, разве что совсем другим путем. В самом крайнем случае, выбраться наружу из любых чемоданов — дело пустяковое и никогда не поздно, особенно если ты не обременен фиксированными идеями и у тебя есть чудесные маленькие ножницы, которые всегда при тебе. А вот проникнуть внутрь — куда проблематичнее. И то и другое он знал не понаслышке.

Словом, он задумал не отставать от староверов и невзирая ни на что продолжать свое Бхакти: пробуждать, вдохновлять, наставлять, а главное — неустанно напоминать этим душам об опыте их прошлой жизни. Он уже твердо решил про себя, что не даст им спать в новом чемодане. «Пусть их сознание бодрствует. При постоянно бодрствующем сознании, к тому же все время слыша от меня слово Истины, только полный идиот не поймет, что жизнь есть страдание. А когда попадем в Коллекцию, пусть не надеются, я и там не оставлю их в покое! Я не дам им подчиниться животным инстинктам и мирским желаниям. Рано или поздно, но я приведу все эти души к Маха-Нирване!»

2. Так думал Чемодаса-Ганеша, орудуя огромным разводным ключом. Он уже отвинчивал последние болты, на которых держались надстроечные крепления с задней, нежилой стороны. Наконец был вывернут последний болт, и картонная стена, словно театральная декорация, с мягким шумом отвалилась и легла на пол между стеной и Чемоданами.

— Осторожнее! — свирепо прошипел Упендра. — Я же предупреждал: без детонации!

Но все обошлось, Чемоданы стояли непоколебимо. Марина на цыпочках приблизилась, держа в вытянутой руке уже оголенный чемоданчик.

— Подождите! — попросил Ганеша. — Дайте мне еще две минуты, как договорились.

— Давай. Только быстро, — согласился Упендра.

— Ну, не поминайте лихом. Может, не увидимся, — сказал Ганеша.

— Хорошо бы, — буркнул Упендра, а Марина, строго посмотрев на Ганешу, сказала:

— Не фиглярничай. Мы не меньше тебя рискуем.

3. На столе стояла неподвижная толпа чемоданных жителей. Все взгляды были устремлены в одну сторону.

Ничего похожего не испытывали эти люди, когда покидали Чемоданы. Как только был принят закон о свободном выходе, сразу же начался повальный исход. Иные уходили прямо из зала суда, не заходя домой за пожитками. Выход наружу был равнозначен спасению. Спасались от голода, взрывов и очередей, сырости, сквозняков и ревматизма, уличной давки, несвежей пищи, дворовых дрязг и семейных раздоров — от всего, что давно опостылело и насквозь протухло. Хотелось доброкачественной еды, свежего воздуха, простора, света и свободы. Хотелось настоящей, большой Родины, стоящей этого имени.

Учитель Сатьявада, измученный нескончаемыми судебными преследованиями и мелкими кознями изобретательных на пакости врагов, вывел Корпорацию в надежде отдохнуть от интриг и собрать силы для продолжения борьбы. Кроме того, он задумал, если все сложится удачно, совершить вместе с Сангхой поездку в Индию, на родину Будды Шакьямуни.

А много было и готовых идти куда угодно, хоть к черту на рога, только бы подальше от сатьянистов, от этого спрута — «Корпорации Истины», который всюду протянул свои щупальцы, от этой раковой опухоли, поразившей Чемоданы и уже далеко, во все жизненные органы пустившей свои метастазы.

Кроме того, у каждого были и личные мотивы. Кто-то мечтал увидеть море, кто-то — снег, а кто-то — пройтись по осеннему лесу. Кому-то не терпелось побывать в Третьяковке. А кому и в Консерватории. Самооглашенные получили долгожданный ответ из Патриархии, где сообщалось, что каждый, кто желает принять крещение и приобщиться прочих таинств, независимо от возраста, пола, расы и гражданства, может сделать это в любой удобный для себя день, в каком угодно храме, было бы на то его желание.

Словом, все сходились на том, что Чемоданы — это безнадежный больной, которого лучше всего оставить в покое.

И все-таки каждый вечер судья Подкладкин, закрывая очередное заседание на столе, говорил: «Ну, на сегодня довольно. Пора и на покой, в Чемоданы», — разумея под этим, конечно, Надстройку. Но все равно, до тех пор, пока там, внутри, еще оставалась горстка безумных фанатиков, самоубийц и мазохистов, Чемоданы оставались Чемоданами. Заживо разлагаясь и дыша на ладан, они продолжали существовать. Никто не задумывался о том, что когда-то и этому придет конец, и по-прежнему каждый считал себя в душе чемоданным жителем.

А сейчас к оголенному заднику будет придвинут новый, переносной чемодан, и через минуту все кончится…

Мало кто спал в эту ночь в Надстройке. Многие так и пролежали в своих комнатах, до утра не сомкнув глаз. А иные так и не ложились. Жутко было думать о том, теперь уже безымянном, к чему прилегала Надстройка, что было рядом, за стеной, через коридор.

А под утро пошли уже другие думы — о себе, и опять у всех примерно одни и те же: «Вот мы вышли, и что теперь? Кто мы такие? Куда идти? Чем заняться? Поверхность — большая…»

И никому уж не хотелось ни моря, ни снега, ни осеннего леса. Ни даже Третьяковки, а хотелось уйти под подкладку, затеряться в фибровом лабиринте и уснуть где сон застанет, мертвецки, беспробудно, до самой Коллекции. А там — взять в руки лом или лопату и начать все с начала, с полного нуля, напрочь позабыв о старом…

4. Не спали в эту ночь и за фанерной стенкой.

— А Чемодасы все нет, — сказал Стяжаев, имея в виду Чемодасу-Ганешу. Чемодаса-младший сидел тут же, за маленьким чайным столиком, напротив Упендры. Он уже клевал носом, но изо всех сил старался не спать, чтобы не пропустить чего-нибудь интересного.

— Он сейчас занимается саперными работами, — объяснил Упендра. — Это занятие как раз для него: несложное, монотонное и в меру ответственное. Надеюсь, справится, это было бы для него очень хорошо, обычно суду такое нравится. И не стоит его торопить. В таких делах, как говорится, поспешишь — людей насмешишь.

— Как ты думаешь, уже все успели перебраться?

— Давным-давно, — засмеялся Упендра. — На переезд времени не требуется.

— А на сборы?

— Да какие там сборы? Коробки взяли — и пошли.

— Коробки уже заранее были собраны? — удивился Стяжаев.

— А как же ты думал? — Упендра даже обиделся. — Что ж мы — нелюди? Представь себе, у нас коробки по улицам не валяются! Все до единой собраны в Пантеоне, пронумерованы, и картотека ведется с незапамятных времен. Там и матушка моя, под номером 267-478-А-55/367 — наизусть помню. Счастливый номер, три семерки…

Стяжаев смутился.

— Извини, пожалуйста! Я не понял, о каких коробках ты говоришь. Думал, ты о вещах.

— А о вещах что заботиться? О них, Бог даст, природа позаботится.

— Да, теперь я понял.

— Нет! — сказала Марина. — Все-таки я не могу себе представить, что Чемодаса — убийца. Конечно, он бывал несносным, но чтобы такое… Как представлю — просто мурашки по коже.

— И незачем тебе это представлять, — строго сказал Упендра. — Тебе сейчас совсем о другом думать надо. А с судом спорить бесполезно, сам через это прошел, знаю, как бывает.

— Так ты считаешь, он не виноват?

— Каждый в чем-то виноват. При желании даже мою мать можно в чем-нибудь обвинить. Например, что вырастила меня идеалистом. Или что умерла, не дождавшись… — на последних словах голос его дрогнул, и он замолчал.

— До переселения чемоданчик был легкий, как пушинка, — непонятно зачем сказала Марина. — А теперь — килограмм двадцать. Я его даже поднять не смогла, еле оттащила.

— Да! Вот ты мне скажи: по-твоему, это умная женщина? — возмущенно, но с тайным восторгом сказал Упендра, — Я ей кричу: «Оставь!», а она тащит. Ну точь-в-точь моя мать!

— Пойду заварю еще чаю, — сказала Марина довольным голосом и вышла из комнаты.

— Удивительно, как она узнает все мои желания! — сказал Упендра.

— Ты ведь тоже часто угадываешь мысли.

— Да, но меня поражает то, как она это делает: всегда к месту и неназойливо. Для женщины это необыкновенно!

— Почему же? — горячо возразил Дмитрий Васильевич. — Бывают такие женщины, которые по уму ничем не уступают мужчинам. Даже превосходят, — и почему-то покраснел.

— Разве я сказал, что они уступают? Например, моя матушка никогда никому ни в чем не уступала. Всегда настоит на своем, даже если не права. Просто женский ум отличается от мужского.

— В чем же?

— Только в одном: у женщины не может быть досконального знания.

— Почему?

— По ее природе. Потому что доскональное знание может быть получено только сыном от отца и никак иначе. Все прочие знания недоскональны.

— То есть ошибочны?

— Почему же обязательно ошибочны? Просто недоскональны.

— А в чем выражается их недоскональность?

— Я ведь уже сказал: в том, что они получены не сыном от отца, а как-то по-другому: из книг, из телевизора, из разговоров…

— Постой. А это самое доскональное знание можно изложить, например, в книге?

— Конечно, можно! Почему я и говорю, что женщины ничуть не глупее. Они ведь, как правило, больше нас читают, поэтому и знания у них обширнее. Просто у них нет досконального знания, вот и вся разница.

5. Дмитрий Васильевич сосредоточенно задумался, пытаясь вникнуть в услышанное. Но вдруг почувствовал резкий болезненный укол и вскрикнул от неожиданности.

— Ай! Что это? — и зачесал укушенную руку.

— Ч-черт! Опять они, — сквозь зубы пробормотал Упендра, с опаской оглянувшись на дверь.

Но было поздно. Марина уже входила в комнату с полным подносом. Еще издали заметив насекомых, ярко черневших на белой скатерти, она нахмурилась и остановилась в дверях.

— Что, Мариша? Чем-нибудь помочь? — заискивающим голосом спросил Упендра.

— Спасибо, — поизнесла она ледяным тоном. — Я вижу, у тебя гости. Так может, мне пока выйти пройтись? А то еще помешаю, — и повернулась к двери.

— Что ты? Какие гости? — испуганно сказал Упендра и суетливо забегал по столу, не зная, как ее удержать. — Они просто так зашли, на минутку, видимо, по делу. Сейчас я все узнаю… — и, уже не помня себя, прикрикнул на Стяжаева:

— Что ты сидишь, как болван? Помоги ей!

От его голоса проснулся Чемодаса и сел, ничего не понимая, тараща круглые и совсем детские спросонья глаза.

Между тем клопы обступили Упендру плотным кольцом. Похоже, у них и вправду было к нему какое-то неотложное дело.

— А ты изменилась, — сказал Коллекционер, приближаясь к Марине, чтобы взять у нее из рук тяжелый поднос. — Раньше насекомые тебя не раздражали.

— Неправда! Клопов у меня никогда не было! — вспыхнула она.

— А тараканы?

— А что тараканы? Они по всему дому живут, — быстро проговорила Марина. — Скажешь, у тебя их нет?

Коллекционер не ответил.

— И за что их травить? — продолжала она. — Они крови не пьют, не безобразничают, питаются крохами…

— Они гадят в чемоданах, — деревянным голосом произнес Коллекционер.

— Ха! Ну, и где теперь твои чемоданы?!

Они стояли лицом к лицу, испепеляя друг друга взглядами. Между ними был поднос, на нем зазвенели чашки. Коллекционер потянул поднос к себе, но Марина не отпускала. Тогда он убрал руки, усмехнулся и произнес так тихо, чтобы слышала только она:

— Интересно, что скажет Упендра, если родится дочь?

6. От оглушительного грохота и звона битого стекла клопы разбежались. Стяжаев пошел за веником и мусорным ведром, а заодно и застирать испачканные заваркой брюки. Чемодаса притворился снова спящим, а скоро и вправду уснул.

— Ну, и какое же у них было дело? — безмятежно спросила Марина, боком присаживаясь на краешек стула.

— Да ничего интересного, — ответил Упендра. — Что могут придумать эти пошляки? Затеяли какую-то вечеринку с танцами и пытались втянуть меня.

— Ну, естественно! Чтобы ты им все организовал. У самих-то даже на это ума не хватает.

— Как ты догадалась? — поразился Упендра. — Именно так все и было.

— Вот нахалы! Им ведь уже было сказано, раз и навсегда. Как же тебе удалось их спровадить?

— Очень просто. Во-первых, я им прямо сказал, что я теперь — семейный человек, и бегать по танцулькам мне больше неохота. Мне там просто нечего делать.

— Правильно!

— А кроме того, мне завтра рано вставать. У нас ведь важное мероприятие в Обществе Собирателей Чемоданов.

— Ты им, небось, и адрес сказал?

— Да, улица Вокзальная, дом два.

— Зря. Еще припрутся, помешают.

— Не припрутся. Я их предупредил, что это очень далеко. Чтобы успеть к началу, им пришлось бы выйти прямо сейчас.

Тем временем Дмитрий Васильевич успел переодеться в сухие брюки, заново поставить чайник и уже занимался уборкой.

Потом он нарезал новых бутербродов и заварил чай.

Они посидели еще некоторое время, обсудили кое-какие детали завтрашней операции, после чего Стяжаев перешел в бывшую свою комнату и, не раздеваясь, прилег на диван.

7. Под утро ему приснился суд, и будто уже окончательный приговор вынесен, но суду конца не видно: все сидят как пришитые, расходиться не думают, и судят еще горячее, чем до приговора. А приговор такой: Подкладкину, как организатору — лишение головы пожизненно, с конфискацией всего находящегося в ней имущества и с правом апелляции не ранее, чем через пять лет, а Чемодасову, как исполнителю, с учетом его добровольной явки, содействия суду в установлении истины по делу, примерного поведения, и физического отсутствия на момент вынесения приговора — то же самое, но только условно.

Вот почему он и понял, что это сон: «Не может быть, чтоб так скоро. Судили-судили — и вдруг — бац, ни с того ни с сего, приговор. А свидетелей еще и половины не заслушали. Нет, это я, конечно, сплю». И долго еще лежал, не открывая глаз, так как было интересно, что говорят во сне.

Сперва долго шумели и возмущались. Судья колотил молотком, прокурор призывал к порядку, но шуму и возмущения не убавлялось.

— Как так не отделяется? — кричали из зала. — Это фокус, не верьте ему!

— Это неуважение к суду! Его суд приговорил, а он фокусничает! Прибавить ему за это!

— Прибавить! Прибавить! — подхватило сразу много голосов.

— А хоть бы и не отделялась! — заговорил невидимый оратор. — Суду до этого дела нет! Перед судом все равны, а приговор есть приговор! Если мы не будем выполнять свои же собственные приговоры, то у нас не суд будет, а богадельня!

— Верно говорит! Богадельня! — и весь зал начал дружно скандировать:

Вы-по-лнять! Вы-по-лнять!

Но тут прокурор применил всю мощь своего необыкновенного голоса: таким грозным рыком призвал к порядку, что разом перекрыл все крики, и публика сразу приутихла, а он еще и напомнил, что суд уважать должны не только те, кто уже осужден, но и те, кто пока еще не осужден. После этого наступила полная тишина.

— Говорите, Федор Соломонович, — сказал Чехлов. — Только покороче.

— Спасибо, Чех, — сказал судья и благодушнейшим тоном обратился к публике:

— Первое, что я хочу сказать: зачем так волноваться? Осужденный, как мы видим, пока что никуда от нас сбегать не собирается. Вот он здесь, перед нами, сидит себе преспокойненько на своем месте, где ему и положено сидеть. А уж если даже он не волнуется, то нам-то и тем более волноваться не о чем. А мы зачем-то разволновались. Правосудие есть правосудие. Рано или поздно оно все равно восторжествует. Так что об этом и волноваться не стоит. А во-вторых, давайте-ка сперва заслушаем судебных исполнителей. Они уж давно просят слова, а мы не даем. Это нехорошо. Как-никак, они — должностные лица, и имеют полное право высказаться. Тем более в такой ситуации, которая непосредственно их касается. Так что пусть уж они выскажутся, а там и решим, как быть. Пожалуйста, мы вас слушаем.

8. — А что говорить? — сказал, по-видимому, один из судебных исполнителей. — Тут и говорить нечего. Мы не станем исполнять преступные приказы, даже если они носят формально законный характер.

— Они с ним заодно! — выкрикнули из зала. — Это сатьянисты!

— Так. Прошу суд сейчас же выяснить, кто это сказал и внести в протокол! — потребовал судебный исполнитель. — Мы не позволим, чтобы нас при исполнении служебных обязанностей еще и оскорбляли. У нас и так работенка — врагу не пожелаешь.

— Вот именно! — подтвердил голос, принадлежащий, вероятно, другому судебному исполнителю. — Если вы там такой умный, можете сами попробовать. Да-да, выходите, я к вам обращаюсь. Я прекрасно видел, кто это сказал: вон тот, в зеленом шарфе. Что вы там прячетесь? А-а, не хотите? То-то же. А мы — не палачи. Мы — судебные исполнители.

— Точно, — сказал первый судебный исполнитель. — Мы — не Ироды, чтобы живого человека увечить.

— Не слуги Ирода, — поправил второй исполнитель.

— При чем здесь слуги? — возразил первый. — Слуги только исполняли приказ.

— Вот именно. Чего и от нас сейчас требуют. С ними все точно так же было: пришли, смотрят — голова не отделяется. Что делать? Пойти сказать Ироду? А вдруг еще попадет! А, ничего, мол, что приказано, то и будем делать. Мы — люди маленькие, наше дело — выполнять приказ. Они хотят, чтобы и мы точно так же.

— Ирод и сам прекрасно знал, чем чревато отделение головы, — заметил первый исполнитель.

— Ничего подобного! Ирод не знал, — возразил второй.

— Знал. У меня в Писании черным по белому сказано, что Ирод еще заранее хотел убить Иоанна, но боялся народа.

— А у меня в Писании сказано, что не Ирод, а жена его Иродиада, злобясь на Иоанна пророка, желала убить его, но не могла, — живо процитировал второй исполнитель. — Ибо Ирод боялся Иоанна, зная, что он муж праведный и святой, и берег его; много делал, слушаясь его, и с удовольствием слушал его.

В зале снова полнялся шум: одна часть публики поддерживала точку зрения первого исполнителя, другая — второго.

Пришлось прокурору опять вмешаться для наведения порядка, чтобы судебные исполнители смогли продолжить свои прения.

— Ну так и что же, что слушал? — сказал первый судебный исполнитель. — Подсудимый здесь тоже много чего рассказывал, я — так даже заслушался. Но я же его за это не оправдываю!

— Как не оправдываешь? — воскликнул второй исполнитель. — Ты что, уже передумал? Решил-таки его обезглавить? Ну, так сам этим и занимайся! А я не стану пачкаться.

— Подожди! Ничего я такого не говорил. Обезглавить его невозможно, это факт, мы сами видели. Но нельзя же на этом основании его оправдать.

— Я и не говорю, что его надо оправдать.

— А сам оправдываешь.

— Я оправдываю?! — возмутился второй судебный исполнитель. — Да как его можно оправдывать? Это кем надо быть, чтоб за такое оправдывать? Я вовсе не его оправдываю, а царя Ирода. Потому что Ирод, отдавая приказ об отделении головы, думал, что это не причинит Иоанну никакого вреда…

Последние его слова потонули в дружном смехе публики.

— Уж конечно! — раздался звонкий женский голос. — Такой он был наивный!

— Видно, только из Чемоданов вылез, не успел освоиться! — весело подхватил другой женский голос.

— Не успел разобраться, что к чему!

И опять — общий хохот.

9. — Тише! Тише! — добродушно сказал судья, постучав молотком. — Ведь договорились дать слово исполнителям. Пусть уж они выскажутся, когда им еще такая возможность представится? Они ведь у нас всегда молчат, их дело — последнее. А тут — такой случай… Продолжайте, мы вас слушаем.

— При чем здесь Чемоданы? — сказал второй исполнитель. — Просто я хотел рассказать, как лично я себе это представляю. По-моему, дело было так. Ирод знал, что Иоанн — святой человек. А раз святой, значит, у него и природа не испорчена. Ну, может, слегка и подпорчена, но все-таки не так, как у других. Вот Ирод и подумал: «Что ему будет от того, что я возьму у него на время голову и отдам ее жене, чтобы она успокоилась?» Должен же был он как-то успокоить свою жену. «А когда, думает, Иродиада успокоится, я заберу голову обратно, а перед пророком извинюсь». Так он планировал, но у него не получилось довести до конца, потому что пришли ученики Иоанна и увели тело своего учителя.

— Не увели, а унесли, — поправил прокурор.

— Степан Сергеевич! Зачем же сам перебиваешь? Ведь договорились: пусть люди выскажутся, — сказал судья. — И между прочим, ни в одном писании не сказано, что они его несли.

— В писаниях говорится: «взяли». Но в данном случае это может иметь только один смысл: «унесли», — уверенно сказал прокурор.

— Почему же? — возразил судья. — Возможно, Иоанн не хотел уходить, и им пришлось увести его насильно. В этом случае тоже можно сказать «взяли».

— Ну, вы скажете, Федор Соломонович! — засмеялся прокурор. — Почему же это он не хотел?

— Ну-у… Во-первых, чтобы не обижать Ирода, все-таки тот к нему неплохо относился. В каком-то смысле Ирод тоже был его учеником, ведь он его во всем наставлял. Может, он ему, как ученик, был даже дороже, чем те, другие ученики. Так сказать, заблудшая овца… Во-вторых, он расчитывал получить обратно свою голову, разве непонятно? Хотя возможно, и другое: возможно, он обиделся на Ирода и нарочно притворился мертвым, чтобы обмануть стражников. Они-то были уверены, что он умер, потому так легко и выдали тело. А Ирод, между прочим, никогда не сомневался в том, что он жив. Как только он услышал молву об Иисусе, первое что подумал: «Да это же Иоанн Креститель!» Есть свидетельства, что он многим это говорил.

— С этим я согласен. Это он действительно многим говорил.

— И заметьте, — увлеченно продолжал судья. — эта мысль ему пришла после того, как он услышал молву. Если бы он увидел Иисуса, то, конечно, не подумал бы, что это Иоанн.

— Само собой! — хохотнул прокурор. — Отличить, думаю, было нетрудно. Но Ирод отнюдь не считал, что Иоанн все это время был жив. Он думал, что Иоанн просто воскрес.

— Что значит «просто воскрес»? — вмешался судебный исполнитель, защищавший Ирода. — Как вы себе это представляете, Степан Сергеевич? Воскрес без головы?

Слушатели дружно замеялись. Судья постучал молотком.

— Тише! Тише! Я думаю, мы сильно отклонились в сторону. Давайте держаться ближе к нашему делу. И зачем так далеко ходить за примерами? Ведь мы, слава Богу, живем не в библейские времена. Тем более, что вина Ирода пока не доказана.

— Как это не доказана? — снова вмешался прокурор. — А кто собственноручно зарубил мечом апостола Иакова, брата Иоаннова? Кто незаконно задержал апостола Петра и держал его несколько суток под арестом, не предъявляя никакого обвинения? Разве не Ирод?

— А вы уверены, что это был тот самый Ирод? — невинным голосом спросил судья. — Может быть, вы полагаете, что он же и младенцев избивал в Вифлееме?

Последним вопросом судья здорово рассмешил публику. А прокурор, наоборот, обиделся.

— Знаете, Федор Соломонович! Если вы меня решили выставить дураком, то предупредили бы заранее, я бы тогда и не высказывался. Я думал, мы серьезно обсуждаем, а вы…

— А разве мы не серьезно? — неожиданно строго сказал судья. — Это вы, Степан Сергеевич, все время подбрасываете суду какие-то посторонние темы. И сколько я вас знаю, еще со студенческих ваших лет, никак не возьмете в толк, чем отличается суд от ток-шоу. Взять хотя бы того же Ирода. Даже если вообразить, что это был один и тот же человек! Спрашивается: какое это имеет для нас значение? Да ровным счетом никакого. Мы ведь сейчас его судим не за избиение младенцев и не всемирный потоп. Мы исследуем конкретное дело — дело об усекновении главы Иоанна Предтечи. И суд должен дать ответ на единственный вопрос: о наличии преступного умысла в действиях царя Ирода, когда он отдавал приказ об отделении головы. Ведь в том, что он отдал такой приказ, кажется, ни у кого нет сомнений? Впрочем, давайте для полной ясности спросим суд. Итак, перед присяжными ставится вопрос: отдавал ли царь Ирод приказ об отделении головы пророка Иоанна?

— Да что там, Федор Соломонович? С этим и так все ясно! — смущенно запротестовал прокурор.

— Нет уж. Ясно, говорят, бывает в небе, когда туч не видно. Сейчас ясно, а через минуту ветерок подул — вот уж и пасмурно. А в суде существует процедура. Если суд решит, что ясно, значит ясно. Итак, отдавал ли царь Ирод приказ об отделении головы?

10. «Отдавал» — единогласно ответили присяжные.

— Вот видите! — торжествуя, сказал судья. — А теперь можно поставить и следующий вопрос: отдавал ли он при этом себе отчет в том, что отделение головы может иметь для пророка непоправимые последствия? Лично мое мнение — что Ирод отчета себе в этом не отдавал и никоим образом не желал смерти своего учителя. Но это, подчеркиваю, мое личное мнение, я его никоим образом суду не навязываю, а подтверждением ему служит тот засвидетельствованный многими факт то, что, будучи уверенным в том, что Иисус и Иоанн — это одно и то же лицо, Ирод при встрече обошелся с ним доброжелательно, а в начале даже изъявил радость. Кстати, здесь была выдвинута частная версия о том, что после усекновения главы Ирод понимал, что Иоанна нет в живых, а, услыхав молву об Иисусе, решил, что он воскрес. Что ж. Такое вполне возможно, но из этого вовсе не вытекает, что он уже заранее, до усекновения главы, отдавая приказ об ее отделении, знал, что Иоанн в результате этого действия умрет. Наоборот, это даже косвенно подтверждает его невиновность. Если развить эту версию, то вырисовывается следующая картина. Отдавая приказ об отделении головы, Ирод не желал смерти своего учителя, а собирался только взять у него голову на время, чтобы уладить семейный конфликт. Впоследствии, узнав о своей ошибке, он огорчился и в дальнейшем, считая Иоанна погибшим, страдал от сознания своей невольной (подчеркиваю: невольной) вины. Вот почему, услыхав об Иисусе, а затем встретившись с ним, он, как сказано в Писании, обрадовался. При этом он вполне мог допускать, что Иоанн воскрес с новой головой. А почему бы и нет? Что в этом удивительного? И тем более смешного? Вспомните воскресение Лазаря. Ведь с ним было куда хуже. Только представьте себе: человек четыре дня пролежал мертвый, в жаре! Даже родная сестра его, Марфа, в последний момент засомневалась, стоит ли его воскрешать, и предложила: мол, не лучше ли оставить все как есть, раз уж так вышло? Конечно, она заботилась о самом Лазаре. Лучше уж, думает, совсем не воскресать, чем жить в таком виде, а главное, с таким запахом. Но, как мы знаем, все обошлось. Правда, ни в Писании, ни в Предании, ни даже в апокрифах ничего не говорится о дальнейшей судьбе этого человека, но как раз это-то и подтверждает, что он жил как все, ничем не выделяясь. Думаю, если бы он ужасал окружающих своим видом или распространял вокруг себя невыносимое зловоние, это как-то дошло бы до нас, хотя бы в виде легенды. Однако мы ни о чем подобном не слышали, ни в Чемоданах, ни даже здесь, на Поверхности. После этого я спрашиваю вас: неужели при таких возможностях могли бы возникнуть какие-то проблемы с восстановлением головы, пускай даже и из ничего? Тем более, кто — Лазарь, а кто — Иоанн! Одно дело — «некто Лазарь из Вифании», который только тем и был знаменит, что сестра его, даже не эта Марфа, а совсем другая, по имени Мария, как-то раз помазала Господа миром и отерла Его ноги своими волосами. И совсем другое дело — Иоанн Креститель! Да неужели для такого человека у Господа не нашлось бы лишней головы? Потому в Писании и говорится, что «Ирод, увидев Иисуса, очень обрадовался, ибо давно желал видеть Его». Чему бы он, спрашивается, так сильно радовался, и зачем бы так желал Его видеть, если бы не находился в полной уверенности, что это его бывший наставник? Тем более, в Писании прямо говорится, что он «наделся увидеть от него какое-нибудь чудо». О каком же чуде может идти здесь речь, как не об обретении новой головы? Поэтому Ирода ничуть и не смутило, что предполагаемый Иоанн предстал перед ним не только не обезглавленным, но даже помолодевшим и похорошевшим. И лишь задав ему ряд вопросов и не получив на них ни одного вразумительного ответа, Ирод заподозрил, что перед ним все-таки не Иоанн, а какой-то другой человек. Убедившись в своей ошибке, он, разумеется, испытал сильное разочарование, почему и «насмеялся» над Иисусом, впрочем, без всякой злобы, а просто чтобы сорвать досаду. Тем не менее, он ничего плохого Ему не сделал, а, наоборот, одев в светлую одежду, отослал к Пилату. Поэтому, с учетом всех представленных доказательств, а также принимая во внимание принцип презумпции невиновности, я ставлю перед судом один-единственный вопрос: виновен ли царь Ирод в усекновении главы Иоанна предтечи, повлекшей за собой смерть пророка?

«Ну и бестия же этот Застежкин! — подумал Коллекционер. — Вертит судом как хочет, правду говорил Упендра. И приснится же такое!»

Как и следовало ожидать, суд вынес Ироду оправдательный приговор. Но Соломоныч уже оседлал своего конька. Даже суровому прокурору было не под силу остановить поток его судебного красноречия.

— Постойте, постойте! — азартно зачастил он, не давая Чехлову вставить даже слово. — Во-первых, я еще не кончил. А во-вторых, мы опять ушли в сторону. При чем здесь вообще какой-то Ирод, который жил две тыщи лет назад, когда мы решаем конкретный вопрос: что нам делать с нашим осужденным? Так что давайте вернемся на грешную землю и будем рассуждать по аналогии. Разве не логично, после такого торжества правосудия, вынести оправдательный приговор и стражникам, которые отрубили голову Иоанну? А? Ведь если даже тот, кто отдавал приказ, оказался невиновным, разве справедливо взваливать всю вину на простых исполнителей, тем более, что они находились от него в личной зависимости? Верно? Но если так, то тогда надо оправдать и Иродиаду. Ведь она была только женщиной, причем красивой! Хотя фактически, как вытекает из обстоятельств дела, она-то и выступила в роли организатора преступления, но все равно, почему бы не оправдать? Не исключено, что у нее как раз в тот день были какие-то смягчающие обстоятельства. Ну, а раз уж так, раз уж мы сегодня всех оправдываем, то, конечно, мы должны оправдать и фарисеев, которые распяли Христа. Заметьте, распяли, а не обезглавили! Но после этого я не удивлюсь, если наш подсудимый сейчас встанет и скажет: «А чем я хуже?» И правда: что он такого сделал по сравнению с убийцами Христа? Да, в сущности, ничего! Разорил Чемоданы, организовал стихийное бедствие, разрушил пару сотен семей, погубил несколько сотен чемоданных жителей, о чем сам же заблаговременно всех известил. Ну, кроме того, богохультствовал, походя оскорблял религиозные чувства — только и всего. Разве за такое стоит наказывать? Тем более, что мы сами только что оправдали фарисеев. Давайте, пока мы все в сборе, и суд на местах, проголосуем и изменим приговор. Мы имеем полное право это сделать. Оправдаем его, как Ирода, — и дело с концом. Ах, да! Еще выдадим ему материальную компенсацию, за причиненное беспокойство. И принесем публичные извинения. Пусть продолжает свою практику!

В зале поднялась буря негодования, но, похоже, судья именно этого и добивался.

«И зачем он это делает? — подумал Коллекционер. — Наверное, ему просто нравится играть на чувствах толпы. Впрочем, какая может быть логика во сне?»

11. Дождавшись, когда публика утихнет, судья продолжал:

— Итак, я вижу, что вы все-таки требуете исполнения приговора. Что ж. Это как будто не противоречит закону, — и еще раз повторил, как бы в задумчивости: — Как будто не противоречит. Только вот кто будет это делать? Как видите, судебные исполнители отказываются. Хотя, конечно, они не имеют право отказываться. Это их прямая обязанность. В конце концов, они давали присягу. Как быть? Не можем же мы их заставить?

— Заставить! — закричали из публики.

— Подряжались — пускай выполняют!

— А то ишь, развоображались. А если так каждый будет: «хочу — не хочу»?

— Да, пожалуй, придется-таки заставить, — со вздохом сказал судья. — Ведь в противном случае я вынужден буду их уволить за публичный отказ от исполнения своих служебных обязанностей, а Степану Сергеевичу придется возбудить против них дело об административном правонарушении. Ничего не попишешь, закон есть закон, и приказы надо выполнять, даже они кажутся не совсем приятными… Между прочим, именно так поступили воспитатели сыновей царя Ахава. Об этом те, у кого есть четвертая книга Царств, могли прочесть в этой книге. Когда новый царь Ииуй воцарился в Израиле, он велел этим воспитателям принести головы наследников бывшего царя. Вполне понятное решение. Должен же он был как-то обезопасить себя от их будущих притязаний на престол. Тем более, что наследников этих было ни много ни мало семьдесят человек, и жили они в другой местности, в Самарии. Так что уследить за ними было практически невозможно. Вот он и подумал: не будет ли лучше, если их головы полежат пока у него? А то мало ли что. Иными словами, это было сделано в целях безопасности и порядка. Нетрудно восстановить ход его рассуждений, я думаю, он рассуждал так: «Хорошо еще, если они просто придут и прогонят меня из Изрееля, хотя, возможно, и убьют. Но все равно, это — только полбеды. Этим дело не кончится. Покончив со мной, они начнут разбираться друг с дружкой, делить престол. Ведь их — семьдесят человек! А это — гражданская война. Народ Израиля и без того достаточно настрадался, так что пусть уж лучше их головы пока что полежат у меня, на всякий случай. Они еще молоды, подрастут, поумнеют, тогда посмотрим». Ну, скажите, разве это не мудрое решение?

«Мудрое!» — единодушно подтвердила публика.

— И, думаю, оно было не только мудрым, но и вполне законным, — продолжал судья. — Хотя я, конечно, глубоко не изучал законов того времени, но думаю, что Ииуй, прежде чем издать этот указ, посоветовался с народом, и народ, безусловно, его поддержал. Но посмотрим, что же сделали воспитатели, получив письмо Ииуя? Они, совсем как наши судебные исполнители, тут же добросовестно приступили к исполнению его распоряжения. Но, придя к своим воспитанникам, обнаружили, что головы не отделяются. Это вполне понятно, поскольку Ахав, еще будучи царем, много грешил, за что весь его род уже заранее был проклят. Что тогда делают эти воспитатели? В отличие от наших строптивых исполнителей, которых мы с вами только что заслушали, эти воспитатели, уж не знаю почему, то ли из страха перед новым властителем, а то ли желая перед ним выслужиться, даже не подумали поставить его в известность о вновь открывшемся обстоятельстве, а, просто-напросто взяли и убили всех царских сыновей — семьдесят человек! — а их головы положили в корзины и отослали в Изреель. Каково?

Ответом ему была гробовая тишина: публика оцепенела от ужаса под впечатлением рассказа о гибели сыновей Ахава.

— По-видимому, уже в самый последний момент эти преступные воспитатели поняли, что перестарались, потому и побоялись явиться лично, — продолжал судья. — Разумеется, это дело не сошло им с рук. Как они ни прятались, но Ииуй впоследствии их разыскал и казнил, всех до единого. В Писании так прямо и говорится: «не осталось ни одного уцелевшего». Но представьте, каково ему было, когда ему принесли головы убитых! Окровавленные, синие, с выпученными глазами! Семьдесят мертвых голов! В корзинах, как какие-нибудь дыни! В первый момент он даже не смог ничего сказать. Он просто велел разложить головы на две груды у входа в ворота, до утра, чтобы весь народ видел, какое совершено злодейство. Но представляю себе, как он провел эту ночь: ведь головы были отделены по его личному распоряжению. Да и людям, думаю, было не по себе. Вряд ли в эту ночь кто-нибудь и спал в Изрееле. Небось, рвали на себе волосы, обвиняли себя и друг друга. А наутро Ииуй вышел и сказал народу: «Вы невиновны. Вот я восстал против государя моего и умертвил его, а их всех кто убил?» После этого и было принято решение разыскать воспитателей и беспощадно их истребить. Но лично я не хотел бы оказаться на месте этого Ииуя.

Судья сделал паузу, чтобы публика могла еще раз во всех деталях представить себе, что это значит — отделить голову, которая не отделяется естественным способом, после чего самым будничным и деловым тоном сказал:

— Так вот, я и говорю: раз уж исполнители ни в какую не соглашаются, может, в виде исключения, оставить их в покое? Не заставлять? Все-таки случай неординарный. Может, найдутся добровольцы, которые согласятся привести приговор в исполнение?

Публика продолжала хранить напряженное молчание.

12. И вдруг в тишине отчетливо прозвучал негромкий голос учителя Сатьявады.

— Миямото-ши! — позвал он.

— Я здесь, учитель, — откликнулся из задних рядов Миямото Мусаси.

— Подойди ко мне, дорогой Миямото. Только не забудь захватить свой самый острый самурайский меч. Тот, который ты называл Душой Воина, помнишь?

— Он всегда при мне, Учитель, — с неожиданной робостью ответил Миямото-ши.

— Очень хорошо! Иди сюда.

— Иду, Учитель.

В полной тишине были слышны только легкие шаги Миямото.

— Ты слышал приговор суда, Миямото? — спросил Учитель, когда Миямото приблизился.

— Слышал, Учитель.

— А приговоры суда надо исполнять. Разве не так?

— Не знаю, Учитель, — неуверенно произнес Миямото.

— Что значит «не знаю»?! — сурово сказал Сатьявада. — Кто твой Гуру? Я или Застежкин?

— Вы, Учитель.

— И я тебя спросил: «Разве не так?» Что ты должен был ответить?

— Так, Учитель, — дрожащим голосом проговорил Миямото.

— Громче!

— Так, Учитель!

— То-то же. А раз так, то, будь добр привести приговор в исполнение.

— Но почему я, Учитель? — взмолился Миямото.

— Потому что я этого хочу!

— Но я не могу…

— Что? — грозно сказал Сатьявада. — Ты мне возражаешь? Может быть, ты раздумал быть самана? Решил выйти из Сангхи и примкнуть к врагам Истины?

— Нет, Учитель! — чуть не плача произнес несчастный Миямото.

— Так в чем же дело? — немного мягче спросил Учитель. — Может быть, ты уже не признаешь меня своим Гуру? Ну, так представь, что я — твой Даймё. Или ты со страху позабыл даже кодекс Бусидо, о котором сам же мне столько рассказывал? Помнишь?

— Помню, — еле слышно проговорил Миямото.

— Ну вот, видишь.

Голос Учителя зазвучал ласково и проникновенно, одновременно послышались тихие всхипывания Миямото. И вдруг третий голос, резкий, горячечный, нервно срывающийся, прервал задушевную беседу Учителя с учеником. Это был голос Ананды-сейтайши.

— Я не узнаю тебя, Миямото! — воскликнул Ананда. — Ты позоришь Сангху и бросаешь тень на всю Корпорацию! Ты был одним из лучших самана и твердо стоял на пути к Истине! Что с тобой? Видно, пообщавшись со своей невежественной родней, ты набрался от нее фиксированных идей! Разве ты забыл, что это значит, когда Гуру дает тебе Махамудру? Такой шанс выпадает далеко не каждому из Достигших, а если взять обычных людей, то одному на миллион! Тебе представляется возможность сразу достичь Окончательного Освобождения. Один взмах меча — и ты в Маха-Нирване, рядом с Гуру! Но если ты этого не понимаешь, видно зря на тебя было потрачено столько усилий! Твой удел — мир животных, выше тебе не подняться. Тысячи и тысячи раз ты будешь перерождаться грязным шакалом, вонючей гиеной, жирной свиньей, тупой черепахой, паршивым псом, сколопендрой, клопом, тараканом, мокрицей, москитом, гнидой! В тебя будут кидать камнями, на тебя будут охотиться, тебя будут резать, жарить, вялить, варить, коптить, консервировать, давить, топтать, выводить, травить ядохимикатами…

— Слышишь, что говорит Достигший? — произнес Учитель странным голосом, по которому невозможно было понять, серьезно он говорит, или шутит.

Всхлипывания стали громче и превратились уже в рыдания.

13. — Слышать-то он слышит, но только уж вряд ли что соображает, — раздался вдруг скрипучий голос Макиавелли-ши. На протяжении всего процесса он молчал и даже ни разу не дал свидетельских показаний, за что на него уже начали коситься и свои и чужие.

— Совсем заморочили парня, — продолжал Макиавелли. — Я, хоть и старик, и жизнь повидал, а и то не сразу вник в ситуацию. Потому и молчал. А теперь хочу сказать. Я, может, и не такой Достигший, как некоторые, зато у меня сознание пока еще более или менее ясное, поскольку я нахожусь в своем нормальном состоянии, не в дьявольском.

— Это вы на кого намекаете? — взвился Ананда-сейтайши.

— Ясно на кого, — спокойно ответил Макиавелли. — На кого намекаю, тот меня понял. Но суть не в этом. Поскольку в ситуацию я уже наконец-то вник, хотя и с большим трудом, то намереваюсь сейчас выступить, чтобы изложить свои соображения, которые всем присутствующим будут интересны. Если, конечно, суд не против.

— Да о чем речь! Выступайте, пожалуйста! — с готовностью разрешил Застежкин, который, как и все, здорово перетрусил и был рад передышке.

— А вы, Григорий Федорович, не возражаете? — спросил Макиавелли-ши, и Учитель, не успев даже удивиться тому, что к нему обратились по имени-отчеству, машинально ответил:

— Не возражаю.

— Вот и спасибо, — сказал Макиавелли-ши и начал пробираться вперед, к кафедре. — Ситуация, надо сказать, сложная, и выступать мне, наверное, придется долго. Так что ты, сынок, пока сядь, не маячь перед людьми со своей саблей. Да и вообще, лучше отцепи ее и отнеси вон туда, подальше, — и Макиавелли указал на дальний угол стола.

— А это еще зачем? — спросил совершенно сбитый с толку Миямото.

— А затем, что сабля — это холодное оружие, и на его ношение требуется разрешение, а у тебя его нет, — назидательно сказал Макиавелли.

— Какое еще разрешение? Вы о чем? — вмешался прокурор. — Никакого разрешения на это не требуется.

— Требуется. Я выяснил. По закону Российской Федерации, на ношение холодного оружия требуется специальное разрешение, которое оформляется в соответствующих органах.

— Ну, то — в Российской Федерации… — сказал прокурор.

— А мы сейчас где находимся? — вежливо, но веско спросил Макиавелли-ши.

Наступила мертвая тишина. Никто из присутствующих, включая дипломированных юристов, до сих пор почему-то ни разу даже не задумался о том, до чего своим старым умом дошел Макиавелли, всю жизнь прослуживший почтальоном и не достигший даже Раджа-йоги. А все потому, что он давно выработал для себя одно золотое правило, которому неуклонно следовал всю жизнь: поменьше высказываться, а побольше вникать, анализировать и наматывать на ус.

14. — Мы сейчас, насколько я понимаю, состоим под юрисдикцией Российской Федерации, — сказал Макиавелли. — Может, я, конечно, и ошибаюсь, я ведь высшего образования не имею, только среднее юридическое. Газеты, журналы, корреспонденция — вот и все мое образование. Но суть не в этом. Суть в том, что по своему правовому статусу, или, уж не знаю, как это по-научному сказать, мы сейчас кто такие? Да, собственно говоря, никто. Лица без гражданства, или, как их еще называют, апатриды. А тогда что, соответственно, представляет собой наш суд? Вы, конечно, меня извините, Степан Сергеевич, и вы, Федор Соломонович, вы знаете, как мы все уважали вашего папашу, Соломона Кузьмича, я и сам лично неоднократно у него судился. И вы, Маргарита Илларионовна, не думайте, что я хочу сказать что-то худое. Но только, сами понимаете, даже если нам всем дадут российское гражданство…

— Что значит «даже»? — раздался чей-то робкий голос. — Разве могут не дать?

— А это еще посмотрят, — ответил Макиавелли. — Может, и сразу дадут, а может, придется доказывать.

«А чего там доказывать?» — забеспокоились чемоданные жители, — «Разве по нас и так не видно?» — «Мы что, не русские люди?»

— Рано-то или поздно нам его, конечно, дадут, тут и думать нечего, — не спеша продолжал Макиавелли. — Хотя, чтобы так прямо сразу и дали — это, пожалуй, вряд ли. Думаю, придется и походить, и пописать, и походатайствовать. Но ничего. Как-нибудь, с божьей помощью, добьемся. Подключим Дмитрия Васильича, пускай тоже вместе с нами ходатайствует. Да и невеста его, Виолетта Юрьевна, я слышал, девица пробивная и во всяких таких вопросах сведущая. Ее тоже подключим…

«Вот еще! — подумал во сне Коллекционер. — Станем мы в свой медовый месяц ходить по канцеляриям! Как будто нам нечем больше заняться».

— Так что гражданство мы рано или поздно получим, тут и думать нечего, — сказал Макиавелли-ши. — Вопрос не в гражданстве.

— А в чем же? — заинтересованно спросил судья.

— Вопрос в том, может ли товарищеский суд выносить смертные приговоры. Я, как по профессии не юрист, может, и не все понимаю…

— Какой еще товарищеский суд? — рыкнул прокурор. — Вы по делу говорите!

— Тише, Чех! Это как раз по делу, — остановил его судья. — Продолжайте, пожалуйста! Ваши соображения… — он хотел сказать «суду», но осекся, — очень интересны.

— Потому что, как я понимаю, — вкрадчиво продолжал Макиавелли, — до административной единицы мы пока что не дотягиваем, поскольку у нас еще нет своей территории.

— Верно, — согласился судья.

— Субъектом федерации нас тоже не назовешь. Да и нужна ли нам своя государственность?

— Я думаю, это лишнее, — сказал судья. — Мы и раньше безо всех этих органов прекрасно обходились, а теперь и подавно. Но суд, безусловно, надо сохранить, как традиционную форму самоуправления.

— Но, опять же, какого самоуправления? Территории-то нет. Вот в чем загвоздка, — усомнился дотошный почтальон.

— Никакой загвоздки здесь нет, — успокоил его судья. — Российский законодатель о нас уже заранее позаботился. Поскольку у нас нет территории, и местное самоуправление нам не светит, то нам дадут территориальное.

— Территориальное? Без территории? — удивился Макиавелли. — Как же это понимать?

Судья засмеялся.

— А зачем понимать-то? Я, между прочим, когда еще преподавал в Академии, то, начиная курс поверхностного права, на первой же лекции предупреждал студентов: Смотрите! когда будете изучать законодательство, ни в коем случае не пытайтесь ничего понимать. Иначе просто свихнетесь. Уйдете в философию права, и нормальных юристов из вас уже никогда не получится. Правда ведь, Илья Ефимович?

— Так и есть, — подтвердил доктор Справкин.

— Это у нас, в суде требуется понимание, — продолжал судья, — а закон — он и есть закон. Его главное — знать. И уметь применить по назначению. В этом смысл правового государства. Ведь законодатель, думаете, сам понимает, что делает? Ничего подобного! Да зачем далеко ходить? Вспомните, как мы Конституцию поправляли.

— Да уж, — вставил прокурор. — Ее и принимать-было незачем.

— Ну, не скажите! — возразил судья. — Без Конституции нельзя.

— Но ведь жили же как-то. И законы были.

— И что хорошего? Все эти законы были неконституциоными. Их кто угодно при желании мог отменить, просто никто не догадался. Конституция на то была и нужна, чтобы придать им конституционный характер. А совсем без законов нельзя, надо же от чего-то отталкиваться, не судить же на пустом месте. Просто на Поверхности законодательство обширнее и в постоянном развитии, ни минуты не стоит на месте — в чем и вся разница, а совсем не в пятьдесят седьмой статье. А для законодательства, как я уже сказал, важно не понимание, а то, чтобы законы вовремя принимались и, главное, работали. А то, бывает, примут закон — все понятно, а не работает. А другой примут — все наоборот: ничего не поймешь, а работает! Ну, с этим мы еще столкнемся. Здесь, на Поверхности, много интересного. Раньше мы все это только в теории проходили, а теперь прочувствуем. Что же касается территориального самоуправления, то оно как раз-таки и предусмотрено специально для таких случаев, как наш, когда нет территории. Что-то типа домкома. И при нем — товарищеский суд. В общем, мысль ясна. Этого и будем добиваться, сразу после того, как получим гражданство. Но это — если мы будем по-прежнему проживать компактно. А может случиться и так, что предложат расселиться. Мало ли что. Работы на всех на хватит, или по каким-то иным соображениям. Государству виднее.

— Вот именно, — согласился прокурор.

— Как же это? Жили, жили, и вдруг — расселяться, — раздался женский испуганный голос.

— А что? Скажут — так и расселимся, ничего страшного, — неуверенно произнес какой-то мужчина.

— Даже интересно, — печально прибавил другой.

— Конечно! Не все ли равно? — с оптимизмом сказал судья. — Это нам ничуть не помешает, мы в любом случае сможем как-то организоваться. Зарегистрируем культурное общество, или, там, землячество, уж не знаю, что-нибудь придумаем. И при нем — опять же товарищеский суд.

15. — Только уж это, пожалуйста, без нас, — сказал Учитель Сатьявада, выходя из-за барьера.

Его слова были встречены бурной овацией учеников, с топотом устремившихся к нему навстречу.

— Аплодисменты излишни, мы не в суде, — сказал Учитель, когда ученики окружили его. — А что касается этого Синедриона, то нам он, действительно, ни к чему. Я поступлю по примеру одного армянского еврея, который жил в первом веке нашей эры — вы знаете, о ком я говорю. Не хочу называть его имени, чтобы не дразнить гусей.

Ученики загоготали.

— Когда иудеи вздумали его судить своим «товарищеским судом», — продолжал Учитель, — он не растерялся и сам подал на них в суд, только в настоящий, римский.

Ученики одобрительно загудели.

— Но, конечно, ему в этом здорово помогло гражданство, — напомнил Учитель. — Иначе с ним никто бы и разговаривать не стал. Помните, даже в Писании говорится, что за его противоправные деяния его неоднократно задерживали и сажали за решетку, один раз даже пытать хотели. Но стоило ему только заявить, что он — римский гражданин, как его тут же отпускали, да еще с извинениями, и он продолжал невозбранно распространять свое ложное учение, которое представляет собой не более чем варварское искажение учения Христа, которое и само-то по себе было далеким от Истины… Впрочем, к этому мы еще не раз вернемся, а сейчас я хочу, чтобы вы усвоили следующее: чем быстрее мы легализуемся, тем меньше враги Истины смогут нам навредить. Мы должны во что бы то ни стало легализоваться раньше их, и как граждане, и как религиозная организация. Гражданской легализацией займется политический департамент, а департаменту по внешним сношениям надлежит немедленно установить контакты, во-первых, с Далай-Ламой, во-вторых, с самыми почитаемыми и уважаемыми римпочи, в-третьих, с наиболее авторитетными отечественными религиоведами, желательно буддологами, на предмет получения рекомендаций и экспертных заключений. Адреса получите у Макиавелли-сейтайши. Остальным — до ужина медитировать, после ужина практиковать сон. На сегодня все. Завтра в восемь утра — семинар.

С этими словами Учитель, сопровождаемый ликующей толпой учеников, направился к лифту.

— А моему департаменту что делать? — раздался сзади обиженный голос Ананды.

Учитель остановился.

— Разве я непонятно выразился? Практиковать вместе с остальными самана. Департамент по связям с общественностью пока распускается, до реорганизации. А вас, уважаемый Ананда, я попрошу перед ужином зайти ко мне, — и вызвал лифт.

16. Между тем противники Истины столпились вокруг судейского стола.

— … это все — уже после, — разъяснял судья, пытаясь утихомирить взволнованную публику. — Сначала надо как-то легализоваться. А то, действительно, что же получается: собралась группа лиц, без гражданства, без постоянного места жительства, нигде не работающих. Посудили-порядили — и снесли человеку голову. Да за такое нам не то что гражданства — век воли не видать! Ведь это предумышленное убийство, совершенное организованной группой по предварительному сговору. Шутка ли! А кто главный организатор и подстрекатель? Вы, Степан Сергеевич.

— Я? — испугался прокурор. — Почему это я?

— А кто же, как не вы? Кто обвинение выдвигал? Кто меру наказания сформулировал? В протоколе все зафиксировано. Да что вы так испугались? Мы же пока ничего не сделали. Подсудимый — вон он, как огурчик, жив-здоров, ручкой вам машет.

— Ничего, он у меня домашется, — сказал прокурор. — Как только легализуемся, я против него опять возбужу дело, уже в настоящем суде.

Учитель уже садился в лифт.

— А вы уверены, что вас сразу же назначат прокурором? — крикнул он, полуобернувшись на ходу.

— Пусть даже и не сразу. А я все равно возбужу, в порядке частного обвинения, — упрямо повторил Чехлов.

— Давайте лучше поговорим о главном, — сказал судья. — Как я уже сказал, сейчас для нас главное — это как можно быстрее легализоваться. Поэтому я предлагаю избрать легализационную комиссию…

«Сейчас начнут ко мне приставать, — подумал Коллекционер. — Ну, вот, уже будят».

И вправду, кто-то дергал его за мочку, повторяя:

— Дмитрий Васильевич! Проснитесь! Пора!

Коллекционер открыл глаза и повернул голову. На подушке, прямо перед его глазами, стоял Чемодаса-младший.

— Вставайте! Упендра за вами послал. Говорит, как бы не опоздать к началу. Пойдемте к нам. Марина Сергеевна уже и чай заварила.

— Иду, — сказал Стяжаев.

 

Книга XXIV. (Исход — 2)

1. В желтом здании, по улице Вокзальной, номер два, царило праздничное оживление. Парадный зал еще с вечера был украшен гирляндами цветов и китайскими фонариками в форме чемоданчиков.

До начала торжества оставалось всего несколько минут, когда в зал вошел странно одетый незнакомец с небольшим чемоданом в полотняном чехле. Высоко поднятый воротник плаща и низко опущенные поля глубоко надвинутой шляпы полностью скрывали его лицо.

Однако председатель Общества Собирателей Чемоданов, который в парадном костюме стоял у входа, приветствуя входящих гостей и участников выставки, при виде его улыбнулся и подумал: «Какой наивный молодой человек! Он полагает, что этот маскарад делает его неузнаваемым. Да стоит мне хоть раз увидеть чемодан, и я где угодно узнаю его хоть за версту, а вместе с ним — и его владельца».

— Добро пожаловать, — обратился он к незнакомцу. Что-то я вас не припоминаю. Вы, должно быть, гость?

Для гостей была установлена плата за вход.

Незнакомец молча членский билет и, нераскрывая, предъявил его Председателю.

— О, прошу прощения, — сказал Председатель и громко позвал:

— Федор Евстафьич! Здесь новый член. Проводите его, пожалуйста.

2. И навстречу Дмитрию Васильевичу (а он-то и был странным незнакомцем) вышел не кто иной, как его престарелый сосед снизу.

— Узнаешь? — прошептал Упендра, дернув Стяжаева за мочку.

— Еще бы. Вот так сюрприз! — не поворачивая головы, прошептал Коллекционер.

Старичок, конечно, тоже узнал своего соседа. Ведь он уже неоднократно видел его из окна в этом причудливом наряде, громко беседующего с самим собой, а один раз даже наблюдал, как тот гонялся с ножом неизвестно за кем по пустому двору. Но, как и Председатель, он не подал виду, что знаком с новым членом Общества Собирателей Чемоданов, и тоже сказал:

— Добро пожаловать! Пройдемте.

— Вы тоже состоите в Обществе? — спросил Коллекционер.

— Да уж. С чем и вас поздравляю, — самодовольно ответил лицемерный старичок. — Вы уж, раз это дело начали, не бросайте. Чемоданы — занятие благородное. Хотя и дорогостоящее. Сам Дмитрий Иванович Менделеев занимался чемоданами, надеюсь, вам это известно?

— Дмитрий Иванович Менделеев — мой четвероюродный пра-пра-прадед по линии матери, — сухо ответил Стяжаев.

— А-а, — только и сказал завистливый сосед.

Коллекционер почувствовал жгучее желание броситься на негодного старикашку и разделаться с ним на месте. Остановил его только невозмутимый голос Упендры:

— Узнай, где его коллекция.

«Верно! — подумал Коллекционер. — Прикончить старого негодяя нетрудно, это я всегда успею. А пусть он сперва испытает все, что испытал я, пусть помучится!» — и спросил как ни в чем не бывало:

— И давно вы этим занимаетесь?

— Да, уж можно сказать, почти что всю жизнь. Я ведь здесь — старейший член, меня все знают.

И действительно, со всех сторон только и слышалось: «Здравствуйте, Федор Евстафьич!», «Как здоровьице, Федор Евстафьич, как чемоданчики?», «Давно вас что-то не видно, Федор Евстафьич».

— Да уж, последнее время редко бываю на собраниях, — сказал словоохотливый старичок. — Все больше хвораю. Да и живу беспокойно, соседи разные попадаются, не каждому внушишь. Но сегодня, ради такого случая…

— А что? Ожидается что-то особенное? — спросил Коллеционер.

— Ну, как же! Я ведь не каждый раз бываю, я уж сказал. Так что выставка будет богатая. Вам, можно сказать, повезло: не успели вступить, а уж увидите мою коллекцию.

— И которая ваша?

— А вон та, темноватая, — дрогнувшим от умиления голосом произнес Старейший Член Общества Собирателей Чемоданов, — Видите, справа от председательской.

3. Зал был уже полон гостей и участников выставки. Отличить собирателей было нетрудно. Вперемешку с гостями они прогуливались по залу, оживленно беседовали, обменивались приветствиями, но при этом ни на миг не выпускали из рук своих коллекций. Даже дамы предпочитали сгибаться под тяжестью чемоданов, чем доверить их кому бы то ни было.

И только два невероятно огромных чемодана, стоявшие бок о бок, как два брата-богатыря, посреди зала, казалось, самим своим видом заявляли, что не нуждаются в защите и попечительстве. Один из них, солнечно-рыжий гигант, принадлежал самому Председателю. Другой, не уступавший ему по размерам, был черный, как деготь, с четырьмя серебряными пряжками в виде звезд: двух пятиконечных, с переднейстороны, и двух шестиконечных, по бокам. Это и была знаменитая коллекция Старейшего Члена Общества Собирателей Чемоданов.

— Только уж вы станьте вон там, в уголку, — сказал старичок. — И чтоб вы знали на будущее: здесь у каждого — свое место. Коллекция у вас пока что скромная, значит и самому надо держаться поскромнее.

— Делай как он говорит! — вовремя успел шепнуть Упендра, не то Коллекционер на это раз уж точно стер бы в порошок зловредного старикашку.

«Старая ехидна! — думал он, направляясь к месту, указанному Старейшим Членом Общества Собирателей Чемоданов, — Ну, ничего! Ты меня еще вспомнишь! Ты еще сам настоишься в углу».

4. Председатель дал первый звонок к началу выставки и предложил собирателям занимать места согласно достоинствам своих коллекций.

— Уж не знаю, какие там достоинства у их коллекций, — тихо сказал Стяжаев, — но что касается их самих, — он имел в виду Председателя и Старейшего Члена общества, — то единственное их достоинство — это непроходимая глупость. Будь у них ума хоть на копейку, они бы сразу догадались, что у меня в чемодане.

— Поговорим об этом после, — ответил Упендра. — Настоящая глупость — это раньше времени считать себя умнее других, все остальное поправимо.

И Коллеционер прикусил язык.

5. Упендра был, как всегда, прав. На самом деле изощренный в кознях старик прекрасно понял их несложный замысел. Потому-то он и направил Стяжаева подальше от своей коллекции, в тот дальний угол зала, где обычно располагалась группа молодых, но подающих большие надежды коллекционеров. Их ранние успехи давно внушали ему жгучую ревность, он даже начал пропускать очередные собрания, чтобы только не видеть этих самоуверенных юнцов. Конечно, он и не думал сдаваться. Он только ждал, когда представится подходящий случай убрать с дороги незваных соперников, и желательно, всех сразу. И вот, наконец, случай представился, причем совершенно нежданно. Это был настоящий подарок судьбы.

Дело в том, что старик вообще не собирался участвовать в этой выставке и даже нарочно, еще с вечера позвонил Председателю и нескольким активистам, сказал, что непременно будет и чтобы без него не начинали. Он знал, что ожидается много гостей, и хотел, если не сорвать, то хоть чуть-чуть подпортить праздник. Это была самая невинная из его повседневных затей.

Обычно по ночам он не спал, так как ему досаждали насекомые (чем отчасти и объяснялась его обостренная чувствительность к шумам). Но в эту ночь произошло нечто чудесное: старик проспал как сурок с раннего вечера до позднего утра и проснулся бодрый, как школьник, полный сил и снедаемый жаждой немедленной деятельности. Размышляя, с чего бы начать, он подошел к окну — и вдруг внизу, на остановке увидел Стяжаева, в плаще и шляпе, с чемоданом, садящимся в автобус в сторону вокзала.

Старичок метнулся вдогонку, но понял, что не успеет. «Сегодня воскресенье, следующий автобус — черед полчаса. Пока доеду — а он уж сядет в поезд, и поминай как звали. Да и что уж! Упустил так упустил».

Его взяла тоска. Он никак не мог придумать, чем заполнить долгий воскресный день, и в конце концов не нашел ничего лучшего, как пойти на выставку, рассудив, что там как-никак будет много народу, и за целый день наверняка представится случай хоть кому-нибудь напакостить. Он быстро оделся, собрал коллекцию и вышел из дома.

Автобуса он ждать не стал, решив, что пешком будет быстрее, и не ошибся. Даже более того. Случилось так, что автобус, в котором ехал Коллеционер, по дороге поломался, а потом еще долго простоял в пробке. Таким-то образом бодрый старичок и прибыл на выставку раньше. И какова же была его радость, когда Председатель представил ему того, кого он уже и увидеть-то не надеялся.

Ведь он давно наблюдал за своим соседом. С некоторых пор начал замечать, что тот ведет себя странно. Ничего для него удивительного в этом не было, все шло по его плану. Не имея возможности видеть, что происходит в квартире наверху, он только слушал, считая доносившиеся оттуда звуки свидетельствами непрерывной и бурной деятельности умалишенного.

Но Федору Евстафьичу хотелось хоть одним глазком заглянуть в комнату соседа сверху, чтобы удостовериться воочию. И вот он наконец заглянул, удостоверился и окончательно укрепился во мнении, что бывший собиратель помешался на почве гибели своей коллекции, вообразив себя чемоданным жителем.

После этого коварный старик затаился. Он решил копить энергию сумасшедшего про запас, чтобы при случае использовать ее в своих целях, например, натравив его на других соседей, или как-нибудь еще. Он перестал тревожить Стяжаева, но все время держал его под усиленным наблюдением.

Пока Дмитрий Васильевич жил у себя, это было нетрудно, но в последние дни он стал надолго отлучаться, и это внушало тревогу. «И где он бывает? — не переставал ломать себе голову старик. — Надо бы проследить. Эх, старость — не радость!»

И вот, впервые после долгого перерыва, Коллекционер остался на ночь дома. Это внушило старику надежду. «Завтра с утра и прослежу. Лучше уж выставку пропущу, а выслежу. Что выставка? Она, слава богу, не первая и, бог даст, не последняя». С тем он лег спать, а наутро мы уже знаем, что было.

Итак Старейший Член Общества Собирателей Чемоданов все более и более утверждался в своем заблуждении. Он был настолько чужд сомнениям, что, разговаривая с Коллекционером, вполне допускал, что тот его не узнает, как это бывает свойственно безумцам, а указав ему место в углу, уже праздновал двойную победу. Откуда было знать бедному старику, что тот, кого он считал слепым орудием в своих руках, не только пребывает в здравом уме, но и находится под руководством другого ума, еще более здравого и непредвзятого?

— Спасибо, Федор Евстафьич, — сказал Председатель, когда старичок подошел, чтобы занять свое законное место, по правую руку от него.

И Федор Евстафьич даже не спросил, за что. Обычно они играли в паре, не сговариваясь, и только в конце игры говорили друг другу «спасибо», как например в тот день, когда Председатель подарил Коллекционеру чемоданчик, только что изъятый у одного незадачливого собирателя, которому его всучили на барахолке. Вечером того же дня Старейший Член Общества Собирателей Чемоданов позвонил ему домой и сказал «спасибо», а Председатель ответил: «Не стоит благодарности, Федор Евстафьич».

— Не стоит благодарности, — сказал Федор Евстафьич, занимая свое законное место, по правую руку от Председателя.

6. — Пора начинать, — сказал Председатель и поднял колокольчик.

Он уже собирался дать второй звонок к началу торжественного собрания, как вдруг в наступившей тишине до него донесся голос, судя по всему, принадлежавший кому-то из гостей:

— Смотрите, таракан.

— Тише! Тише! — зашипели собиратели чемоданов. — Не может такого быть, вам показалось.

Председатель нахмурился.

— Да нет же, — упорствовал тот же неугомонный гость. — Вон он, неужели не видите? Побежал! А теперь за батареей спрятался.

— Ну-ка, посмотрим, — заинтересовались другие гости. — Ай! Ой!

— Что такое?

— Там! За батареей!

— Что?

— Их там тысячи!

Председатель растерянно посмотрел на Старейшего Члена.

— Ничего, — добродушно засмеялся старичок. — Это все посторонние, они и сами-то не знают, зачем пришли. Сейчас вы в колокольчик позвоните, они и угомонятся. Я ведь когда еще говорил, да и после не раз повторял: ни к чему пускать посторонних, от посторонних добра не жди. Да только нас, стариков, теперь уж не слушают.

«Старик как всегда прав. Надо начинать, несмотря ни на что», — подумал Председатель и принялся трясти колокольчиком. Однако, пока он звонил, в другом конце зала происходил следующий разговор:

— Взгляните вверх. Видите, порхает?

— Кто там?

— Моль. Подыскивает местечко для кладки.

— Для чего?

— Для кладки. Ищет, где бы яички отложить.

— Батюшки! А ведь у меня в зеленом чемодане подкладка из чистой шерсти! Пойду-ка я, пожалуй, отсюда. До свидания.

7. Дело принимало серьезный оборот. Беспокойство распространялось среди собирателей, грозя перерасти в панику.

Председатель не мог взять в толк, каким образом в зале вдруг оказалось сразу столько насекомых. Откуда было ему знать, что здесь собрались все шестиногие обитатели дома, в котором проживал Старейший Член его общества, за исключением разве что самых немощных и личинок. Известно, что насекомые, в отличие от пернатых, свободны от высиживания яиц и потому всегда на ходу. К тому же они во всем заодно, и куда направляется один из них, туда же без промедления следуют все остальные. Тем более, что новости среди них распространяются во много раз быстрее, чем в любом другом организованном сообществе. Не наделенные даром красноречия, насекомые, быть может, никогда не выделят из своей среды выдающихся поэтов и ораторов, но зато изобретательная природа наделила их другим, не менее ценным талантом. Стоит только кому-то из них узнать что-нибудь новенькое, как он тут же, причем без каких бы то ни было сознательных усилий со своей стороны, чисто инстинктивно начинает распространять вокруг себя запах, в точности соответствующий полученным сведениям. Когда запах достигает его сородичей, они ведут себя точно таким же образом, и так известие почти мгновенно облетает всех.

Именно это и произошло в доме Коллекционера. Как только запах о предстоящем мероприятии распространился по зданию, никто из насекомых не пожелал остаться дома. Даже бледные квартирные муравьи, которые от недостатка свежего воздуха вечно страдают каким-то недомоганиями, решили раз в жизни проветриться и гуськом приползли на выставку. Клопы явились еще затемно и заняли лучшие места. Тараканы тоже постарались прийти задолго до начала, чтобы не брать билетов, тот же из них, кого обнаружили первым, был опоздавший и искал своих.

8. Председатель беспомощно разводил руками и повторял:

— Ничего не понимаю! Ничего не понимаю! Вчера вечером я лично осматривал помещение. Все было в полном порядке…

Он искал глазами Старейшего Члена или хоть кого-нибудь, кто подсказал бы ему, что делать, между тем как предприимчивый старичок, решив, что щедрая судьба сегодня дает ему еще один шанс, готовился праздновать уже не двойную, а тройную победу. Присоединившись к группе активистов и наиболее влиятельных членов Общества, он втолковывал им:

— Вы слышите? Теперь это называется полным порядком! Да уж, нечего сказать. Дожили, что называется. Развели паразитов. То ли дело, когда я был председателем! У меня ни одна блоха проскочить не могла! Вот где все сидели! — и потрясал своим маленьким сморщенным кулачком.

На самом деле он никогда не был председателем Ощества Собирателей Чемоданов, но об этом никто не знал.

9. Среди насекомых росло беспокойство. «В чем дело? Почему не начинают?» — шуршали тараканы. Клопы от скуки стали прыгать на людей и больно кусаться. Гости начали громко выражать недовольство, а один из собирателей чемоданов, из числа активистов, сказал:

— Придется разойтись. В таких условиях выставку проводить нельзя.

Он взял свой чемодан и направился к выходу, но двое гостей решительно преградили ему дорогу.

— В чем дело? Я — собиратель. Видите, у меня чемоданы, — сказал активист.

— А мы гости, у нас билеты на руках, — резонно ответили ему.

— Пропустите! — потребовал активист. — Вы не имеете права меня задерживать.

— А вы имели право брать деньги ни за что? Иди на все четыре стороны, только сперва покажи чемоданы. Клопов мы и дома увидим.

К собирателю начали присоединяться другие активисты и рядовые члены Общества, но численность противника возрастала еще быстрее. Вскоре у входа образовалась большая толпа, четко разделенная на два враждебных лагеря.

— Верните деньги! — прямо заявил один из гостей.

Но другие, еще более непримиримые, требовали проведения выставки.

— Время — тоже деньги! — кричали они. — мы здесь с семи утра! Очередь отстояли. У нас самх чемоданы на вокзале! Пусть покажут все, что положено!

Тогда самый храбрый из собирателей решился на отчаянный шаг. Он взял разгон и, используя свою коллекцию в качестве тарана, с криком «Поберегись!» врезался в ряды гостей. Ему и еще двоим из тех, кто последовал его примеру, удалось прорваться. Еще двоих задержали, но один сумел вырваться и вернулся к своим. Судьба другого была плачевной. У него силой отняли коллекцию, и пока два дюжих гостя крепко держали его за руки, третий бесцеремонно расстегивал его чемоданы. При виде такого надругательства собирателей охватил трепет. Охотников идти на прорыв больше не нашлось, а многие даже стали возвращаться на свои места.

10. — Тебе не кажется, что давно пора? — спросил Упендра, — Не боишься упустить время?

— Боюсь, но что поделаешь? Председатель не отходит от своего чемодана, да и старик все время вертится поблизости.

— Ну и пусть себе вертится. Кругом полно других чемоданов. В конце концов, что для тебя важнее: личная месть, или то, ради чего мы сюда пришли?

— Лично я пришел сюда ради мести, — упрямо сказал Коллекционер.

— Тогда ты должен был меня предупредить, я бы остался дома, — холодно заметил Упендра. — Учти: если они все-таки решат проводить выставку, то перед началом обязательно будет проверка. Наш чемодан арестуют и законсервируют. Не хотел бы я оказаться на месте староверов: провести статок дней в летаргическом сне.

— Не понимаю! Недавно ты сам защищал староверов.

— Мало ли, кого я защищаю. Один раз я даже защищал животных. Но из этого не следует, что я мечтал оказаться вместе с ними за решеткой. Вот что: поставь-ка меня на подоконник, попробую их отвлечь.

— Но это рискованно!

— Ты сам меня вынуждаешь.

11. Тем временем гости, воодушевленные успехом, перешли в наступление. Смело пользуясь своим явным преимуществом — свободными руками, они одерживали победу за победой. Единственная их слабость заключалась в том, что они плохо знали друг друга в лицо, из-за чего даже несли некоторые потери. Так, среди захваченных и разоренных коллекций оказался чемодан с личными вещами одного транзитного пассажира. Впрочем, пострадавший стал жертвой своей же собственной хитрости. Что мешало ему, подобно другим посетителям выставки, сдать багаж в камеру хранения? Но он рассчитывал, благодаря своему чемодану, сойти за члена Общества и пройти бесплатно. Разумеется, его тут же разоблачили, и взять билет ему таки пришлось, а теперь, соглано известной пословице, он платил второй раз.

— Похоже, они решили перетряхнуть все чемоданы, сейчас доберутся и до нашего, — сказал Упендра.

Чего только не видало на своем веку желтое здание с колоннами по улице Вокзальной, номер два. Оно было свидетелем двух мировых войн и целого ряда революций. Но еще ни разу в его старых стенах не бывало столь бурного собрания. Поруганные чемоданы скрипели под ногами наступавших; рыдания, исступленные вопли и проклятия собирателей заглушали победные крики гостей. И вдруг над этим хаосом прозвучал чей-то негромкий, но необычайно ясный и твердый голос:

— Прошу внимания.

12. Этот голос не принадлежал ни Председателю, ни Старейшему Члену Общества Собирателей Чемоданов. Он принадлежал вообще неизвестно кому, но тем не менее заставил прислушаться всех, ибо это был голос разума, спокойствия и порядка.

— Прошу внимания.

«Кто это? Где он? Вы его видите?» — спрашивали друг друга гости и хозяева, казалось, забыв свою недавнюю вражду. Все повернулись лицом туда, откуда доносился незнакомый голос, но никто все еще не видел его обладателя.

Однако собирателям чемоданов на этот раз повезло немного больше: все они стояли теперь впереди, за исключением Председателя и Старейшего Члена Общества, которые оказались позади всех, не считая разве что пострадавшего гостя, который, пользуясь перемирием, спешил собрать свои разбросанные по полу вещи.

— Пропустите! Мне ничего не видно! — закричал оскорбленный старичок и, забыв о своем черном чемодане, с которого до сих пор не спускал глаз, стал искать брешь между плотно сдвинутыми спинами гостей.

— Прошу внимания! — в третий раз провозгласил Упендра (ибо, разумеется, голос разума и порядка не мог принадлежать никому другому в этом зале) и, не дожидаясь полной тишины, начал свое выступление.

— Я не представляюсь, так как считаю это излишним. Предлагая следующую программу: сначал я вам немного расскажу о своем последнем фильме, потом, возможно, что-нибудь сыграю, или даже спою, если буду в голосе. А в заключение, если останется время, отвечу на ваши вопросы.

Гости и собиратели дружно зааплодировали.

— Вот это я понимаю! — сказал один из гостей в самом последнем ряду.

Моментально вокруг него образовался кружок.

— Что? Что вы понимаете?

В толпе произошло перемещение, и в одном месте появился просвет, чем немедленно воспользовался Старейший Член Общества Собирателей Чемоданов. Следом за ним в просвет устремился и Председатель.

— Так и положено, — объяснял тем временем понятливый гость. — Людей собрали, билеты продали — значит, должна быть программа. Увидели, что мы не сдаемся, сразу позвонили и вызвали артиста. А если бы мы не настояли, так бы ни с чем и разошлись.

— Правильно!

— Добились! Так и надо, добиваться!

— На то и рассчитано: люди культурные, связываться не захотят.

— Конечно. Сейчас все культурные, а жуликам это и на руку, они этим пользуются.

Тем временем собиратели чемоданов, узнав, как называется последний фильм Упендры, устроили ему бурную овацию. Правда, его пока еще никто не разглядел, но из задних рядов уже дошло, что перед ними выдающийся режиссер-постановщик и одновременно — владелец богатейшего собрания чемоданов конца серебряного века, только что вернувшийся в Россию из эмиграции вместе со своей коллекцией.

— Пропустите! Мне ничего не слышно! — вопил Старейший Член Общества Собирателей Чемоданов. Первое время он успешно продвигался вперед, прокладывая путь не отстававшему от него Председателю. Но известно, что двигаться в подвижной толпе во сто крат легче, чем в неподвижной. Среди гостей, в которых победа пробудила потребность высказываться и переходить с места на место, юркий старичок лавировал, словно форель между струями горного ручья. Но дойдя до плотного скопления собирателей, застывших в своем устоявшемся единодушии и молча внимавших слову Упендры (а большинство из них к тому же были с чемоданами в руках), он забуксовал и решил применить особую тактику. Пустив в ход сразу и руки и ноги, он стал одновременно пинать собирателей по лодыжкам и больно щипать за незаметные места. Этим способом он быстро добился желаемого: толпа пришла в движение.

— Ай! Ой-ой-ой! Кто там щиплется? — взвизгивали собиратели.

— Прекратите щипаться! — громче всех заорал сам Старейший Член Общества Собирателей Чемоданов и изо всех сил заработал своими острыми локотками.

Между тем Коллекционер, о котором все забыли, двигался в противоположном направлении. Он уже преодолел самый трудный участок и теперь, пользуясь попутными течениями, уверенно шел к цели. Шляпой и пуговицами пришлось пожертвовать, но чемоданчик находился при нем. Победители гости больше не интересовались коллекциями.

— Что за безобразие! — доносился возмущенный голос Старейшего Члена Общества собирателей Чемоданов. — Пускают на выставку посторонних!

13. Колекционер выбрался на свободное пространство. Цель находилась прямо перед ним. Два раздувшихся от гордости великана с тупой надменностью блестели замками и пряжками ремней. Коллекционер уверенно приблизился к ним. Немалых усилий стоило ему оттащить черный чемодан от рыжего. Наконец он вдвинул свой чемоданчик между ними, так, что крышка его вплотную соприкаснулась с коллекцией Председателя, а дно не менее плотно прилегло к чемодану Старейшего Члена. Проделав все это, Коллекционер быстро отступил и смешался с толпой.

Это произошло как раз в тот момент, когда Старейший Член Общества Собирателей Чемоданов, наконец пробившись в первый ряд, громко сказал:

— Нашли кого слушать! Да это же переодетый чемоданный житель.

Он сказал это вовсе не потому, что распознал в Упендре чемоданного жителя — его-то он и вовсе не заметил — а просто так, из своей природной зловредности и естественной тяги к скандалам. Но после его слов среди собирателей поднялась настоящая паника.

— Спасайся кто может! Чемоданные жители! — послышалось из середины толпы.

— Караул! — голосом, похожим на вой сирены, прокричал сам Старейший Член Общества Собирателей Чемоданов и как торпеда пронесся сквозь толпу к своим чемоданам.

Наблюдавший за ним со стороны Коллекционер не верил собственным глазам. Оказалось, что этого с виду такого хилого и невзрачного старичка своенравная природа неизвестно с какой целью одарила, помимо сверхъестественного слуха, еще и неимоверной физической силой. Легко, как пушинку, подхватив свою, прежде пудовую, а теперь двухпудовую коллекцию, он рысью промчался через весь зал и скрылся за дверью.

Председатель последовал его примеру.

Впрочем, это была только видимость, ибо никто здесь уже не следовал ничьим примерам, авторитетам, советам и установлениям. Каждый собиратель видел только свою коллекцию — и спасительный выход, а больше ничего вокруг. Но дверь оказалась слишком узкой, чтобы пропустить одновременно всех желающих, и обезумевшие владельцы коллеций, сбивая с ног ничего не понимающих гостей, устремились к окнам. Они ломали старые дубовые рамы, выдавливали стекла и вместе с чемоданами выбрасывались наружу.

Тараканы из своих укрытий жадно наблюдали за происходящим. Клопы улюлюкали и запускали вслед бегущим тухлыми муравьиными яйцами. Бабочки моли в экстазе кружились под самым потолком. И только муравьи, которым достались самые неудобные места, вытягивали шеи и спрашивали друг и друга: «Ну, что там? Скоро начнется?»

14. После того, как собиратели исчезли, до гостей постепенно дошло, что, хотят они этого или нет, но выставка окончена, и через какое-то время в огромном зале, не считая насекомых, остались только Стяжаев с Упендрой, да еще чемоданчик в сером чехле.

Сам не зная зачем, Дмитрий Васильевич снял с чемоданчика чехол, отпер замок и поднял крышку. Чемоданчик был пуст, подкладка нигде не повреждена.

«Ну, вот, — подумал он. — Можно начинать с начала».

В это время Упендра стоял на подоконнике в окружении восторженной толпы.

— Я очень рад, что вы меня видели, — отвечал он усталым голосом. — Нет, я вас, к сожалению, не видел. У меня была другая задача… Да, мы сейчас домой, куда же еще?.. И чемодан берем, не здесь же его бросать… Нет. Очень жаль, но ничего не получится. Чемодан коллекционный, в нем ездить нельзя. К тому же мы еще должны зайти в магазин за продуктами, нам поручили кое-что купить. Так что, вполне возможно, вы еще раньше нас доберетесь. Счастливого пути.

Коллекционер защелкнул клипс, и они вышли на улицу.

— Я что-то не понял насчет продуктов, — сказал он. Разве нам Марина что-то поручала? Я, честно говоря, не собирался у вас засиживаться. Думал, тебя подброшу — и сразу к себе.

— Да какие продукты! Дома все есть, — сказал Упендра. — Просто я терпеть не могу тех, которые норовят прокатиться на чужом горбу. Сам подумай: неужели мы с тобой не заслужили полчаса покоя после такой работы?

— Еще как заслужили.

— Вот именно. А этот чемодан — может быть, для меня — последнее напоминание… — голос его дрогнул. — Не хочу, чтобы его топтали грязными лапами! К тому же я их вчера специально предупреждал, что путь не близкий. Они меня не послушали. А теперь, небось, обидятся, что не подвезли. Ну, и черт с ними! Давно мечтал распрощаться. Небось, ждут, что приду мириться. Не дождутся! Вот увидишь, не пройдет и трех дней, как сами явятся. Они без меня ни шагу, особенно когда надо что-нибудь организовать… Постой! Ведь мы так и не решили! Поворачивай обратно.

— Зачем? — удивился Стяжаев.

— Ну как же! Мы ведь вчера как раз начали договариваться. Хотим напоследок устроить мальчишник — сегодя у Марины ночная смена. Надо же, все забыли кроме меня! Пойдем поскорее, пока они не ушли. Кстати, все хотел тебя спросить: что ты ей такое вчера сказал?

— Когда? Не помню.

— Когда она швырнула поднос.

— А-а, — сказал Коллекционер. — Да так, ничего особенного.

— А все же?

— Сейчас припомню… Ну, да! Я ей сказал, что ничего бы страшного не случилось, если бы ты напоследок еще разок повеселился.

— Это ты зря, — огорчился Упендра. — Ты просто не представляешь, до чего болезненно она относится к таким вещам. Теперь даже и не знаю, как быть. Наверняка она уже что-то заподозрила.

— Да чего там! Даже если и узнает — ну, не убъет же она тебя.

— Как знать, — серьезно сказал Упендра. — Между прочим, знаешь, что мне в ней больше всего нравится? Именно вот эта ее непредсказуемость… Ну, да ладно! Все равно, не отменять же теперь. Семь бед — один ответ.

15. Вернувшись в Общество, они застали там почти всех насекомых за обсуждением утренних событий. Не было лишь муравьев: они поспешили уйти, чтобы поспеть домой до захода солнца.

— А, вы еще здесь? — сказал Упендра. — Кстати, мы можем вас подбросить… Нет, не в магазин. Домой. Магазин закрылся…

Не успел он закончить, как насекомые бросились занимать места. Через две секунды Коллекционер был с ног до головы облеплен клопами, а у ног его, молча оттирая друг дружку, толпились тараканы. Видя, что ничего другого не остается, он открыл чемоданчик, и насекомые хлынули туда сплошным потоком. Кого-то придавили, и он испустил сигнал бедствия. Стяжаев зажал нос, а Упендра сказал:

— Надо вынуть второе дно, тогда всем хватит места.

— В этом чемодане нет двойного дна, — сказал Стяжаев.

— Есть.

— Да я точно знаю, что нет. Когда я его покупал…

— Не спорь, — сказал Упендра. — Раз наши там побывали, значит, теперь есть. Так всегда делается во время переселений. Не веришь — убедись.

Дмитрию Васильевичу было уже все равно. Он достал из кармана отвертку и, бесцеремонно вытряхнув насекомых, подцепил ею дно чемоданчика и одним сильным рывком выломал его.

Упендра был, как всегда, прав.

16. Под верхним дном скрывалось потайное отделение, общие размеры которого во много раз превосходили длину, ширину и высоту самого чемоданчика, трижды помноженные друг на друга. Это отделение представляло собой невероятно запутанный и опасный лабиринт, практически без выхода, но зато с невообразимым множеством разветвлений, боковых ходов, подъемов, спусков, колодцев, улиткообразных заворотов. Даже на то, чтобы составить самый приблизительный план такого лабиринта, ушли бы многие годы. Выйти же из него и вовсе не представлялось никакой возможности. Провалы, тупики и ловушки подстерегали на каждом шагу. Некоторые проходы были настолько узкими, что пробираться в них приходилось ползком. Другие же, напротив, были до того широкими, что невозможно было решить, как по ним двигаться: вдоль или поперек. Оказавшись в таком проходе, путник, терзаемый сомнениями, должен был кружиться на одном месте до тех пор, пока совсем не выбивался из сил, после чего под ним проваливался пол, он кувырком летел на самый нижний этаж и был вынужден начинать все сначала. В некоторых помещениях были установлены телефоны, но тому, кто решился бы ими воспользоваться, лишь казалось бы, что он разговаривает с внешним миром, на самом же деле он говорил бы сам с собой, только из другой комнаты.

Мрачная картина лабиринта дополнялась странной, замогильной музыкой, состоящей из монотонного чередования двух звуков в интервале малой секунды, на фоне глухого бормотания на непонятном языке.

Но каково же было изумление Упендры и Коллекционера, когда в самом узком и глухом тупике лабиринта они заметили маленькую скорчившуюся фигурку.

— Чемодаса! — воскликнул Упендра.

Вот уж кого они не ожидали здесь увидеть.

17. Чемодаса встрепенулся и открыл глаза. Увидев свет и родные лица, он не мог найти слов, чтобы выразить благодарность своим спасителям.

— Что же вы? — проговорил он слабым, жалобным голосом. — Я уж только на вас и надеялся! А вы — пропали.

— Не бойся, это — обман зрения, — успокоил его Упендра. — Так бывает после долгого пребывания в темноте. Посмотри внимательно сюда. Кто это сейчас перед тобой, разве не мы?

— Сейчас-то да! А где вы раньше были? Недели две скитаюсь по этому проклятому чемодану! А такое ощущение, как будто все десять лет. Оголодал, обносился. Уже и надежду потерял, думал, не выберусь. Ножницы сломались…

— Лучше ответь, как ты здесь оказался? — вдруг спросил Упендра, — Разве ты должен был сопровождать староверов? Если мне не изменяет память, мы совсем не так договаривались.

— Я не обязан перед тобой отчитываться! — резко переменив настроение, отрезал Чемодаса.

— Как это не обязан? Я, между прочим, за тебя поручился!

— Спасибо.

— Что значит «спасибо»? — возмутился Упендра. — Я несу ответственность перед судом! Ты меня уже однажды подставил. А теперь хотел опять сбежать, чтобы меня снова судили? Как тогда?

— Да что ты ко мне привязался! — взорвался Чемодаса. — Можно подумать, я только о тебе и думаю. Больше мне делать нечего, как только тебя подставлять!

18. Ему хотелось на ком-то сорвать зло, но досадовал он только на себя самого. Кто же, кроме него, был виноват, что так получилось?

Причем сначала все как будто складывалось как нельзя лучше: смешавшись с толпой староверов, он беспрепятственно перебрался во временный чемодан. Успел даже поучаствовать в обустройстве подподкладочного пространства и заработать себе солидный авторитет. «Это хорошо! — радовался он, — Чем выше они меня ценят как незаменимого работника, тем скорее примут и в качестве Бодхисаттвы». И вот, когда катакомбные работы подошли к концу, и настал самый подходящий момент, чтобы приступить к Спасению, чемоданные жители вдруг начали засыпать один за другим, где попало, как осенние мухи. Чего только он ни делал, чтобы пробудить их сознание! Тряс, чекотал, щипал, дергал за уши и за носы. Карма этих людей была такова, что природный инстинкт в них пока еще перевешивал стремление к Истине. Тогда он решил, раз уж их сознание пока для него недоступно, попробовать воздействовать на подсознание, которое продолжает работать и в сонном состоянии. Обшарив несколько голов, он раздобыл плейер, усилитель и пару колонок. Кассеты с мантрами и лекциями Учителя у него были с собой уже заранее. Он и прежде приносил их в Чемоданы, но тогда все никак не представлялось случая устроить прослушивание. «А теперь-то уж вы у меня, голубчики, никуда не денетесь. Будете слушать как миленькие, — приговаривал он. — Может, это и к лучшему, что спят. Проснутся уже Пробудившимися».

Он наладил систему, вставил кассету с мантрой и включил на полную громкость, с автореверсом.

А когда проснулся, мантра по-прежнему звучала, но вокруг никого уже не было.

Он остался один в пустом лабиринте…

19. «Ну, вот, опять все сначала! — подумал Стяжаев. — Сейчас они начнут, как всегда, выяснять отношения, а я должен все выслушивать и при этом еще таскать их на себе, как вьючное животное. Господи! И за что мне это наказание? Сколько мне еще возиться с этим народом?»

— Перестаньте! — сказал он. — Во-первых, ручался я, а не Упендра. А мне ваш суд не указ. А во-вторых, он вообще незаконный.

— Как это — незаконный? — в один голос переспросили Упендра и Чемодаса.

— Очень просто. Чемоданов больше нет, мы все состоим под юрисдикцией Российской Федерации, так что кому хочется судиться, пусть судятся в законном порядке.

— Гениально! — воскликнул Чемодаса. — Ты сам до этого додумался?

— А кто же еще? Между прочим, мне эта мысль пришла во сне.

— Надо же! Как Менделееву, — заметил Упендра.

— Тогда — скорее домой! — потребовал Чемодаса. — Может, еще успеем освободить Учителя, пока они его там не засудили. Сейчас придем и сразу потребуем роспуска суда. А если они не согласятся, вызовем милицию. И как только никто до сих пор не догадался? Это же сразу все меняет! Нет, ты действительно второй Менделеев!

«Только милиции мне и не хватало», — подумал Дмитрий Васильевич и, чтобы сменить тему, спросил:

— А как же чемоданные жители? Каким образом они находят дорогу в лабиринте?

— В лабиринте? В лабиринте-то и я тебя куда угодно проведу, — засмеялся Чемодаса. — А вот как из него выйти наружу? Это уже совсем другая задача. Тем более с пустыми руками.

20. — Не знаю, — глубокомысленно произнес Упендра. — Просто не знаю, как бы я себя повел, если бы вдруг оказался на твоем месте. Не исключаю даже, что позвал бы на помощь. Гордость, конечно, вещь хорошая, но когда речь идет о свободе, то начинается совсем другой счет.

При чем здесь свобода! Ты забыл, что такое Чемоданы? Там кричи — не кричи, а вот если бы я догадался подумать заранее и взял у кого-нибудь топор или ломик, то было бы совсем другое дело. И кричать бы не пришлось.

Упендре стало жаль Чемодасу. «Бедняга! — подумал он, — Вероятно, страдает из-за того, что испортил мои ножницы», — и сказал:

— Да, это нехорошо, что ножницы сломались. Я ведь как раз собирался тебе их подарить. Что ж. Будем считать, что я это сделал давно.

Сердце Чемодасы переполнилось горечью. «Если бы он подарил мне их когда следовало, — подумал он, — может быть, и даже не может, а наверняка, они бы сейчас были целы. А теперь он хочет представить дело так, будто я сломал его подарок. Нет уж, спасибо!», — а вслух сказал:

— Зачем? Будем считать как есть. Что ты подарил их мне сейчас.

— Но тогда получается, что я дарю тебе никуда не годную вещь. Нет, лучше я подарю тебе что-нибудь другое, и забудем об этом разговоре.

— Ножницы можно починить, я вам это сделаю за минуту, — вмешался Стяжаев.

— Тем лучше, — сказал Упендра. — Я всегда был уверен, что рано или поздно найду им какое-нибудь применение.

21. Вдруг Стяжаев непроизвольно дернул плечом и вскрикнул. Это насекомые напомнали о своем существовании. Они явно заждались. Клопы, со всех сторон обступив чемоданчик, насупившись молчали. Тараканы, на этот раз оказавшиеся сзади, активно переговаривались между собой, мол, знали бы — не связывались, пешком давным-давно бы добрались. Бессловесные бабочки моли нетерпеливо перепархивали с места на место.

Стяжаев вынул Чемодасу из лабиринта, и насекомые с молниеносной быстротой заполнили чемодан. Убедившись, что никто не остался за бортом, он осторожно опустил крышку, защелкнул замок. Поднял чемоданчик, и, ощутив знакомую тяжесть, невесело усмехнулся.

— Как бы они там не задохнулись с непривычки, — сказал Чемодаса. — Я-то — Достигший, мне даже полезно, вроде подземного Самадхи. А впрочем, и им тоже полезно. Мантру послушают.

— Да ну их. Надоели, — отмахнулся Упендра. — Представляешь, чуть не сорвали всю операцию. Ума не приложу, откуда только им стало известно? Подозреваю, что Марина проговорилась.

— Ты так думаешь? — сказал Стяжаев. — Вспомни-ка хорошенько, а не сам ли ты в этом виноват?

— Конечно, сам, — ответил Упендра. — Потому и не собираюсь ее упрекнуть ни единым намеком, надеюсь, что и вы этого не сделаете. Что ни говори, а женская природа берет свое, и мы, мужчины, должны это учитывать. Больше никогда не стану вовлекать ее в подобные авантюры. Для ее же спокойствия.

 

Приложение 1. К ВОПРОСУ О ЧИСЛЕ ЧЕМОДАНОВ В КОЛЛЕКЦИИ ДМИТРИЯ СТЯЖАЕВА

<…> В ряде исследований последних лет предпринимались попытки с большей или меньшей точностью определить число чемоданов на основании различных косвенных данных. Так, автор анонимной статьи под названием «Деньги в „Собирателе чемоданов“» попытался установить его путем сложных экономических выкладок, которые, однако, представляются сомнительными в силу ненадежности исходных данных. Если покупательная способность Дмитрия Стяжаева еще поддается хотя бы приблизительной оценке, то остальные величины, используемые в рассчетах, представляются взятыми с потолка. Прежде всего, автор не учитывает того, что речь идет не о простых чемоданах, а о предметах коллекционирования, по отношению к которым такие понятия, как периодичность совершения покупки, средняя цена одной товарной единицы и пр., неприменимы. Отдельные экземпляры могли достаться Стяжаеву даром, а то и с приплатой, иные же составляли предмет его вожделений долгие месяцы, на протяжении которых он отказывал себе в необходимом, чтобы скопить требуемую сумму. К тому же неизвестно, сколь долго он занимался коллекционированием. Автор сам признает, что в своем рассчете он исходил из «условной величины» в семь лет, признавая тем самым, что при замене ее другой константой и результат будет иным.

В другой работе предпринимается не менее оригинальная, но и не более обнадеживающая попытка вывести число чемоданов из таких величин, как площадь комнаты Коллекционера, средняя толщина стенок чемодана и т. п.

Если обе названные концепции могут служить характерными образцами попыток определить размеры коллекции исходя из «наружных» данных, то концепции, авторы которых в основу своих вычислений кладут те или иные факторы внутренней жизни в чемоданах, выступают как противоположные им в этом отношении, но не в отношении бесспорности <…>

<…>

Весьма любопытные суждения и данные содержатся в материалах последней научно-практической конференции, организованной Обществом Собирателей Чемоданов по случаю ежегодной Большой Весенней выставки. Перед участниками Круглого стола, проводившегося, как обычно, в день окончания выставки, был поставлен единственный вопрос: «Сколько нужно иметь чемоданов, чтобы в них не завелись чемоданные жители?» В результате бурных дебатов, которые продолжались три дня (вместо запланированных двух с половиной часов) все участники дискуссии пришли к единодушному выводу: «Ни одного» <…>

 

Приложение 2. Комментарий Э. Гранатова к СЧ:11

Предварительные замечания составителя.

На вопрос одного корреспондента о том, почему в «Гранате» всегда так много опечаток, председатель Российской национал-гуманистической партии (РНГП) признался, что сам лично уже давно не участвует в выпуске своей газеты, поскольку последние два года был занят теоретической работой. «С 1914 по 1916 год Ленин писал свои „Философские тетради“». Вождь мирового пролетариата не пожалел двух лет на то, чтобы составить правильный, большевистский комментарий ко всей буржуазной философии, начиная от отца идеализма — Аристотеля. Вооруженный таким комментарием, уже ни один большевик не мог попасться на удочку кантианцев, гегельянцев и прочих буржуазных мистиков. И как только Ильич завершил этот научный труд, а все товарищи с ним ознакомились (на это ушло еще около года), свершилась пролетарская Революция, о которой еще до этого так долго говорили большевики. Этот исторический пример говорит о важности революционного мировоззрения. Нам тоже нужен правильный комментарий. Комментарий к чемоданной философии. Чтобы уж никакие сказки о планетарном мышлении, о демократии, о мультикультурализме и политкорректности, не могли сбить с толку наших ребят. Поэтому и я решил потратить два года на то, чтобы внимательно прочитать «Собирателя чемоданов» и составить к нему подробный, постраничный комментарий. Мне было значительно легче, чем Ильичу, не пришлось переворачивать горы макулатуры, торчать в РГБ, среди лысых профессоров и прыщавых аспиранток. Противник оказал нам огромную услугу, собрав всю свою философию в одном томе. «Собиратель чемоданов» — это энциклопедия современного оппортунизма, круто замешанного на религиозном мракобесии. И теперь, когда на теоретическом уровне с ним уже покончено, осталось только доконать его практически».

Когда же мы обратились к Э. Гранатову с предложением опубликовать его труд в настоящем издании, он передал нам только нижеследующий текст, сказав при этом, что остальные комментарии во-первых, пока еще не дописаны, а во-вторых, мы все равно их целиком не напечатаем, поскольку в них наверняка встретится ненормативная лексика. «А видеть свой текст искромсанным до неузнаваемости я не хочу. Поэтому предпочитаю публиковать его в «Гранате», по частям, по мере завершения». Что касается полученного от Э. Гранатова текста, то мы публикуем его полностью и без каких-либо изменений, позволив себе только заменить отточиями отдельные лексемы, восстановить которые для русскоязычного читателя не составит труда.

Этот до сального блеска перецензуренный диалог коллекционера с чемоданами, способный довести до рвоты всякого нормального читателя, обнажает всю похабную подноготную сусальной сказочки про закомплексованного собирателя чемоданов. Могу спорить, что этот анонимный опус, претендующий на роль новой мифологии XXI века, с большим напрягом, в коротких промежутках между генеральными стирками и приготовлением комплексных обедов, выдавливала из себя недоучившаяся в консерватории домохозяйка, томимая духовной жаждой по причине полного отсутствия интеллектуального дискурса в общении с мужем-держателем торговой точки и его «компаньонами»-братками, периодически разряжающими домашний вакуум своими непродолжительными визитами.

Мадам, проснитесь!

Вы еще не стары, рано себя хоронить. Поворошите свой гардероб, найдите то, что вы носили, пока не сделали себя подстилкой, смело наденьте и выйдите в этом на улицу.

Послушайте, что говорят живые люди. Обязательно купите газету — нашу газету!

Что? Муж не разрешает тратиться на прессу? Войдите в русский Интернет. Воспользуйтесь услугой МТУ — они предоставляют месячный кредит. Потом можно не платить. Или подсунете ему вместе со счетами «Службы — 907». Он не заметит, он дебил. Ну, в самом деле, не мне же вас учить. А главное — найдите и раздавите эту гниду, которая присосалась к вашему затылку, этого персонального цензора, которого еще в младенчестве приставила к вам ваша любимая мамочка, пошлите его на х…й — и правьте смело ваш текст. Боитесь? Я вам помогу. Давайте вместе.

Смотрите. Вместо «иди сюда, мой маленький» пишем: «иди сюда, мой п…деныш». Или подумайте сами, как еще можно выразить глубокую нежность, которую этот онанирующий шизофреник-фетишист испытывает к чемоданам. Однако, как вы пишете дальше, чемоданчик оказался не таким уж п…денышем. Увидев это, Коллекционер, конечно, удивился, но не присвистнул, а, скорее всего, тихонько выругался:

— Ни х… себе! Вот так подарочек! Что же мне с тобой делать?

Читаем дальше. Глядя на чемоданчик, Коллекционер не верит своим глазам и впадает в полный транс.

— Б…ь, что за х…ня? Это какой-то обман зрения! — бормочет он. Затем, не желая полагаться на ощущения, берет сантиметр и обмеряет оба чемодана, свой старый — изнутри, а новый — снаружи.

— Ни х…я не понимаю!

Действительно, если верить прибору, чемоданчик должен войти без проблем. Тем не менее у Коллекционера опять ничего не получается.

Тогда он начинает понимать, что все дело в его коллекции. Иными словами, у него окончательно поехала крыша и ему кажется, будто чемоданы нарочно сжимаются, чтобы не впускать новичка (Пардон, мадам! Если у вас имеются проблемы… Ах, это личное? Ну, не будем, еще раз извините. Хотя я мог бы дать совет… Ну, ладно, не буду. Вернемся к тексту).

Итак, хозяину, конечно, не нравится такой расклад, тем более, что раньше никаких проблем у него с этим не было, он привык совать в свою коллекцию когда и что ему только вздумается. Поэтому он начинает злиться. Любовь к чемоданам не мешает ему, как всякому самцу, проявлять когда надо крутость. Сначала он по-хорошему просит их расслабиться:

— Ну-ка, без финтов! Это ваш новый друг, прошу любить и не вые…ваться! Сантиметр врать не будет. Вечером поговорим, а сейчас мне некогда с вами е…аться! — и пытается осторожненько просунуть чемоданчик.

Но чемоданы продолжают капризничать, чем доводят хозяина до полного остервенения.

— Ах, суки! — говорит он. — Вы что, б…ь, ох…ели, русского языка не понимаете? Ну, держитесь! Посмотрим, кто кого вые…ет! — и начинает грубо насиловать чемоданы. За этим занятием его и застает сосед.

Теперь вы видите, мадам, как ожила и заиграла ваша вещь? Похоже, я был не прав, у вас все-таки есть литературный дар, вам не хватает только смелости и правды. А правда творчества, как это ни банально, идет от правды жизни. Кто сам живет фальшиво, тот порвет себе кишки, но не высрет ни слова правды.

Да, да, конечно, вы писали для дочурки. Я понимаю. Но только пока вы это сочиняли, ваша дочурка подросла и уже е…тся по подъездам… Да, видел, в розовых колготках. Так что, мадам, пишите для себя. Пошлите всех на х… — дочурку, мужа, маму, а если надо, и читателей — и вот увидите, у вас получится.

Стоп! Перечел все и вижу: этого мало, многие не поймут. Подумают, Гранат дошел до полного п…ца, ушел в чистое искусство, зациклился на мате, больше ничего ему не и требуется.

Нет, требуется, товарищи. Многое требуется. Сегодня на одном мате и сам далеко не уедешь, и страну из жопы не вытащишь. Тем более, что «новые граждане» со свойственной им чемоданной сноровкой, похоже, уже и в этом, исконном нас обошли: мат у них звучит куда бойчее и смачнее, чем у самого автора этих строк. Значит, сегодня, чтобы быть честным, мата уже далеко не достаточно.

А возможно, мат даже и вреден.

Чтобы быть честным сегодня, надо, для начала, научиться честно отвечать на вопрос: КТО ТЫ? — не заслоняясь ни гнилыми рассуждениями о гражданстве и политкорректности, ни кургузым словосочетаньицем со скользким смыслом: «разумное существо», — ни дешевыми эвфемизмами типа «индивид», «личность», «персонэлити». Сегодня честен только тот, кто способен, насрав на ООН, на Красный Крест, на все поправки к Конституции, просто и грубо сказать: «Я — человек».

И я это говорю.

Я, старый педераст, Эразм Гранатов, — ЧЕЛОВЕК. С мозгами в голове, с говном в кишках, с кровью в жилах, с потертой рожей, которая намертво приросла к моей лысой башке, а потому не снимается и не сдается в чистку, в вонючих носках, которые некому стирать, с потом под мышками и с грязью под ногтями. Я медленно передвигаюсь, тяжело дышу, с натугой думаю, много и зловонно сру, не поддаюсь обучению, а потому не способен к приобретению новых навыков и освоению перспективных профессий, потребляю до х…я ресурсов и еще более до х…я занимаю места на этой покатой земле.

К тому же я косен и подозрителен. Я испытываю недоверие к авторам статеек, расписывающих прелести подземных стоянок и городов, я не в восторге от того, что осуществилась бредовая идея господина Церетели (или его заушных советчиков?) прорыть подкоп под Манежной (спасибо, что не под Кремлем!), чтобы исподволь приучать людей к длительному пребыванию в замкнутом пространстве. Я горжусь тем, что не сожрал ни одной сосиски в этом чемоданном раю.

Я никогда не жил в чемоданах или в чем-либо хотя бы отдаленно подобном. Посему намерен продолжать жить и умереть на Поверхности. Я не боюсь поскользнуться или уйти в бесконечность. У меня есть мой старый компас, который всегда укажет мне верное направление. У меня есть мои старые ботинки «d-r Martens», на толстой рифленой подошве, которые никогда не скользят и которыми так славно топтать путающихся под ногами неразумных и разумных паразитов. И у меня есть только один старый чемодан, который я и мои товарищи по национал-гуманистической партии используем для переноски наших прокламаций. А поскольку наши прокламации расходятся быстро, этот чемодан мы открываем по многу раз в день, так что нет никакой опасности, что в нем заведется какая-нибудь дрянь.

У нас навалом работы. В нашей партии пока недостаточно действующих членов, хотя у нее очень много сочувствующих (фактически нам сочувствуют все — я хочу сказать все люди, прочих в расчет не принимаю). Если бы мы согласились принять в наши ряды хотя бы пару «новых граждан» (Хотите — верьте, хотите — нет, но заявления от них уже поступали! Они пытаются пролезть даже сюда!), годовые завалы накопившихся текущих дел были бы раскиданы в считанные часы. Но мы, люди, не нуждаемся в их участии. Со своими проблемами мы уж как-нибудь справимся сами.

Идиллия кончилась. Сегодня пора каждому честно сказать, чего он ждет от Истории, от человеческой Истории. Продолжения — или конца. Победы гуманизма хотя бы в одной, отдельно взятой стране, с сильной и суверенной (по-настоящему суверенной!), властью людей (лучших или худших — теперь уже не столь важно) — или господства «интернационального» мирового правительства, состоящего из разноязычных дебилов с пристроившимся у каждого за ухом бесплатным переводчиком.

История повторяется, и иногда это бывает смешно. Сегодня гуманизм под запретом. Как и пятьсот лет назад, во времена моего великого тезки. Нас называют расистами, хотя это не верно. Гуманизм — это не расизм. Расисты настаивают на превосходстве своей расы. Мы ни на чем подобном не настаиваем. Наоборот, мы признаем свое несовершенство, фундаментальное несовершенство расы людей. И с наглой тупостью несовершенных тварей орем только одно слово: «Занято!»

Занято. Все занято. Можете становиться в очередь, господа, но знайте: ваша очередь никогда не подойдет, ибо вы — опоздали. Билеты проданы, цирк — наш, и представление давно идет. А если в нем что и не так — не страшно, мы досмотрим. Нам — нравится. Мы не нуждаемся в шустрых помощничках, рвущихся подмечать чужие ошибки и переписывать чужие сценарии. Уж как-нибудь сообща пораскинем своими рыхлыми мозгами — и все допишем сами. Пусть медленно, пусть криво — но допишем.

История повторяется — и иногда это бывает здорово. Пятьсот лет назад гуманисты открыли новую страницу истории. Сегодня настала пора ее закрыть, ибо она прочитана, и далеко не все в ней верно. Старые гуманисты во главу угла поставили разум. В этом была их ошибка. Ибо выясняется, что в царстве разума царят совсем другие, а человек достоен только мыть сортиры.

Но ничего. За Эразмом придет Лютер. Будет кровь. Будет новая Реформация. Будет новая вера. Вера в Человека. К черту «святую троицу» — Свободу, Равенство, Братство! Нам не нужна свобода, которой нам предлагают поделиться! Мы не хотим равняться на лилипутов! И уж тем более — с ними брататься!

Все — во имя Человека! Все — во благо Человека! Человек — превыше всего!

Но ближе к делу. Сегодня Россия — единственная страна в мире (кроме отдельных жарких стран, жители которых слыхом не слыхивали о чемоданах, ибо им просто нечего в них хранить), где еще действует старый избирательный закон. Поэтому главная политическая задача сегодняшнего дня — это бороться за его сохранение, не допустить внесения пресловутых поправок о «новых гражданах». Задача завтрашнего дня (при условии успешного решения первой) — бороться за неукоснительное соблюдение этого закона. Требовать личного досмотра всех внушающих подозрение (а лучше — поголовно) депутатов, членов правительства и в первую очередь Президента (ибо он — уже под подозрением!) непосредственно перед каждой процедурой принятия государственных решений, на предмет выявления наушников, публично разоблачать и лишать полномочий тех, кто подпал под влияние своих легальных или нелегальных постояльцев.

Кстати, о постояльцах. Пока еще правительство Москвы продожает занимать непреклонную позицию, из последних сил выдерживая атаки тех, кто добивается внесения изменений в положение о регистрации. Браво, товарищ Лужков! Держитесь. Мы — с вами.

Отступать некуда! За нами — Москва.

Жители столицы! Свято охраняйте чистоту своих жилищ! Срочно перетряхните свои старые чемоданы, а лучше — не открывая, отнесите их прямо на свалку.

Да здравствует человечество!

Да здравствует гуманизм!

Да здравствует национализм!

Да здравствует российская бюрократия!

 

Приложение 3.

Из литературно-философского альманаха

«СНАРУЖИ…»

Когда они вышли Наружу…

Когда они вышли Наружу,

Они увидели Землю

Круглой и гладкой, как глобус.

А может, она такой и была

Уже заранее?

* * *

Суждения о Поверхности

По Конституции, каждый имеет право на собственное суждение. Суждения же бывают следующих видов: мысль; возражение; вопрос; молчание; рассуждение; предположение и др. Вот тому примеры.

Возражение

Некоторые представляют себе Поверхность как навсегда закрытый чемодан. Это не так. Все гораздо сложнее.

* * *

Мысль

Поверхность одна и ни на что не делится. Это не чемоданы. Это совсем другая бесконечность.

* * *

Рассуждение

Где опаснее внутри или снаружи?

Внутри можно заблудиться и проблуждать до самой смерти, все углубляясь и углубляясь.

Зато, находясь снаружи, можно уйти далеко-далеко и никогда не вернуться, затерявшись в незамкнутом пространстве. А можно просто поскользнуться на гладкой поверхности, упасть и расшибиться вдребезги, а то и просто скатиться вниз.

Взгляните на жителей Луны, которые некогда населяли ее красивую и гладкую поверхность. Где они?..

* * *

Предположение

Если бы Господь жил вместе с нами в Чемоданах, то ничего бы этого не случилось. Свобода — это то, что совершается в Его отсутствие. Пока Он отдыхает…

* * *

Cоветы и афоризмы

Чемоданов бесконечно много, а Поверхность — одна.

<…>

Если вы оказались на Поверхности, не углубляйтесь.

<…>

Если вы оказались на Поверхности, старайтесь удержаться на ногах.

<…>

Стихи

Из цикла «В музее» I

I

(Перед картиной)

Руки за спину! Прочь инструменты! Теперь объясняю:

Перед вами картина, и ей уже больше ста лет.

В ней никто ничего не менял, хоть она не шедевр, и все это знают.

Каждый видит, что можно улучшить и раму, и холст,

Только здесь, на Поверхности, все это запрещено…

II

(Перед скульптурой)

Не ищи!

Ты же видишь, здесь нет ни замков, ни отверстий.

Убери

Инструменты, ключи и отмычки.

Это только поверхность, сказать, что за ней ничего, ничего не сказать. За нее не проникнешь.

Просто стой и смотри. Если хочешь сиди, если можешь, не трогай руками.

И не смейся! Ты слышал, сказали,

Что это красиво?

* * *

Снаружи…

Сегодня выпал снег, а мог не выпадать.

Но выпал только для того, чтоб временно покрыть Поверхность.

А может, просто низачем.

Ты знаешь,

Как многое здесь делается просто так,

А не зачем-то? Даже

Не делается, а как будто выпадает

И вскоре тает,

Оставляя слякоть

И грязь,

Которую заносят на подошвах

В прихожую,

А после в комнату,

А после даже к нам.

Как я хотел бы вместе с этой грязью,

Попасть туда, к тебе, хотя бы ненадолго,

Пока не выметут…

Поверхность — это то…

* * *

Поверхность это то, что только видится.

Поверхность это только то, что видят все.

А взгляды на Поверхность очень разные:

Кому-то скользко, а кому-то нравится.

* * *

Чтобы жить…

Никуда не проникая,

Никуда не выходя,

Я по садику гуляю,

Ты бери пример с меня.

(Частушка)

Чтобы жить, никуда и ни зачем не проникая,

Чтобы жить, ниоткуда никуда не выходя,

Надо было мне просто родиться здесь, снаружи,

А ты ведь знаешь, я родился там, и даже вырос,

И уже взрослым вышел изнутри.

Покаянно-еретическое

Господи! Это все из-за нас!

Даже язык изменил свои предлоги.

Раньше говорили: на Руси, а теперь в России.

Раньше говорили на Москве, а теперь в Москве.

Люди жили на Поверхности и ничего не трогали,

Покуда не появились мы.

Господи! Это же все из-за нас!

Лучше б Ты наказал нас заранее, Боже. А лучше бы просто напомнил…

Ты забыл о нас, Боже?

А может, Ты просто не знал?

 

Приложение 4. МИР НА РАСПУТЬЕ: БУДУТ ЛИ ПОДПИСАНЫ ЖЕНЕВСКИЕ ПРОТОКОЛЫ?

<…> Как и всякая разумная деятельность, деятельность чемоданных жителей с самого начала включает в себя момент корректировки, то есть частичного переделывания сделанного. Ведь ошибается только тот, кто ничего не делает. <…>

А ведь следует еще учесть, что чемоданные жители в силу врожденной им повышенной самокритичности и развитой творческой жилки менее, чем кто бы то ни было из разумных существ, способны действовать по раз и навсегда утвержденному плану. Вся жизнедеятельность среднего обитателя Чемоданов есть непрестанное переделывание того, что было сделано раньше, кем бы то ни было, от самой Природы до лично него включительно.

Как же в таком случае оценить это непрестанное переделывание: как улучшение или как ухудшение?

Это зависит от принятых критериев оценки, иными словами, от того, что считать пользой, а что — вредом, что злом, а что — благом, что честностью, а что — коварством. Как гласит народная мудрость, «что в Чемоданах здорово, для собирателя — смерть». В связи с этим приходит на ум и известное изречение великого собирателя и знатока чемоданов Дмитрия Ивановича Менделеева. Как-то раз, отдыхая в своем имении Боблово, Дмитрий Иванович совершенно случайно оказался на кухне, где местные крестьяне перебирали собранные в лесу грибы. Вдруг одна маленькая девочка, увидев среди грибов мухомор, закричала: «Смотрите: поганый гриб! Поганый гриб!». Тогда Дмитрий Иванович наклонился к ней и сказал: «Запомни: Природа не рождает ничего поганого. Только несъедобное, да и то не для всех».

Но, как бы то ни было, даже в отсутствии твердых критериев, можно руководствоваться следующими бесспорными соображениями.

Во-первых, маловероятно, чтобы какое-нибудь разумное существо, а уж тем более целое разумное сообщество стало бы в своей деятельности сознательно и целенаправленно стремиться к ухудшениям. Во-вторых, столь же маловероятно, что это собщество так же сознательно и целенаправленно тратило бы собственные силы и природные ресурсы на совершенно нерезультивную деятельность, так сказать, на переливание из пустого в порожнее. Таким образом, и то и другое исключено. Что же остается? Очевидно, что остается лишь один из трех возможных путей — путь последовательных и несомненных улучшений, каковой, соответственно, и следует считать основным направлением жизнедеятельности чемоданных жителей.

При всей прозрачности и самоочевидности всех приведенных аргументов приходится только удивляться тому, что они до сих пор остаются недоступными пониманию противников принятия и ратификации Дополнительных протоколов к Нью-Йоркской Конвенции о сокращении безгражданства от 30 августа 1961 г. (см.: Протокол I «О порядке предоставления гражданских прав чемоданным жителям, вынужденно покинувшим естественную среду их обитания» и Протокол II «О порядке предоставления и гарантиях защиты гражданских прав чемоданных жителей, добровольно покинувших естественную среду их обитания».

Как известно, еще в ходе Гаагской дипломатической конференции 28 октября — 1 ноября 2000 г. развернулась острая полемика по ряду вопросов, касающихся обеспечения необходимых условий для жизнедеятельности чемоданных жителей вне естественной среды их обитания. Эта конференция, открывшаяся в Гааге 28 октября 2000 г., в тот же день была прекращена и возобновилась в Берне, затем (в ночь с 28 на 29 октября) перебазировалась в Мюнхен, оттуда в Стокгольм (30 октября); следующие четыре заседания проходили в Йоганнесбурге. Завершилась конференция в Гааге 1 ноября 2000 года подписанием Конвенции «О допустимых и недопустимых способах сохранения природной среды обитания чемоданных жителей», известной как Гаагская конвенция 2000 г. Как видно уже из названия документа, поблемы бывших чемоданных жителей, решивших (добровольно или вынужденно) обосноваться на Поверхности, так и не получили в нем отражения.

Между тем, как справедливо заметил на заключительном заседаний Гаагской конференции глава делегации Японии, «проблема чемоданов — это в сущности не проблема чемоданов. И это даже не проблема чемоданных жителей, которые живут в чемоданах. Проблема чемоданов касается в основном тех, кто находится снаружи, то есть нас с вами. Когда я оказался снаружи, я встретился с многими проблемами, которых нет в чемоданах. Поэтому я прибыл сюда, чтобы решать эти проблемы, и как можно быстрее».

Главной причиной неудач Гаагской конференции оказалась крайне непримиримая позиция, которую заняла делегация Всемирной Ассоциации Национальных Обществ Собирателей Чемоданов (ВАНОСЧ). Пользуясь не только своим численным преимуществом, но и явным физическим превосходством, члены делегации ВАНОСЧ неоднократно срывали заседания конференции. К концу октября среди них выделилась группа так называемых «консерваторов», которые стали применять недозволенные методы убеждения, а в конце концов покинули зал заседаний и открыто встали на путь международного терроризма. Именно по этой причине организаторы конференции были вынуждены периодически менять место ее проведения. Некоторые заседания проходили в полулегальных условиях: о месте и времени их проведения участников извещали персонально, непосредственно перед началом заседания.

Тем не менее участники первого международного форума, посвященного проблеме чемоданов, мужественно продолжали поиски разумного компромисса. В процессе этих поисков многие положения проекта, вызывавшие наибольшее число возражений, были из него исключены или заменены другими. В результате всех изменений Гаагская конвенция была наконец подписана и ратифицирована всеми странами и организациями-участницами, в том числе ООН и МККК, за исключением лишь ВАНОСЧ, делегация которой не принимала участия в двух последних заседаниях.

Как и следовало ожидать, нормы принятого в результате всех возможных компромиссов документа носили расплывчатый и декларативный характер, поэтому он не удовлетворил ни одну из заинтересованных сторон. С выходом на политическую арену новых субъектов международных отношений стал все чаще подниматься вопрос о необходимости либо внести существенные дополнения в соглашения, выработанные Гаагой, либо попытаться подойти к проблеме чемоданов с принципиально иной стороны.

В декабре 2000 года инициативная группа, образованная Всероссийским Комитетом по защите гражданских прав лиц, имеющих право на получение гражданства и ожидающих его получения, открыла научную конференцию в Рыбинске, предложив на обсуждение тексты проектов двух Дополнительных протоколов к Нью-Йоркской Конвенции о сокращении безгражданства от 30 августа 1961 г. Между прочим, критикуя результаты Гаагской конференции, инициаторы тверского форума заявили: «То, что столь долго обсуждавшиеся положения конвенции о запрещении консервации, рано или поздно должны были быть приняты, всем было ясно уже заранее. Но точно так же было заранее ясно, что эти положения мало что дадут как собственно чемоданным жителям, так и тем, кто заинтересован в защите своих прав снаружи. Гаагская конвенция серьезно затронула лишь интересы собирателей, чего, быть может, и вовсе не следовало делать, ибо теперь у нас появились непримиримые враги, опасные не только своим фанатизмом, но и тем, что не гнушаются никаким средствами в политике. До Гааги собиратели тоже не любили чемоданных жителей, но не за то, что они жили или хотели бы жить на Поверхности, а за то, что они портили их чемоданы. В качестве средства против расселения чемоданных жителей они придумали консервацию, хотя консервация — теоретически не единственный, да и не самый радикальный способ спасти чемоданы. Например, используя свои политическую смекалку и влияние в обществе, собиратели могли бы существенно поспособствовать переселению всех чемоданных жителей на Поверхность. Но они выбрали консервацию, как самое простое и дешевое (и к тому же — справедливость требует это добавить — самое безвредное для последних) средство. Теперь консервация запрещена, и собиратели уже не просто не любят, они ненавидят нас, причем опять-таки не за то, что мы живем или хотели бы жить на Поверхности (на это им, в сущности, наплевать), а за то, что мы, сами не зная зачем, приложили руку к ее запрещению.

Кроме того, у нас сложилось впечатление, что активисты Гааги ломились в открытую дверь, требуя наделить бывших чемоданных жителями правами, которыми они, в соответствии как с международным правом, так и с внутренним законодательством большинства стран, уже и без того давным-давно обладают. Реальная проблема состоит лишь в том, как нам реализовать свои личные права, и в первую очередь — самое важное из них, право на гражданство, закрепленное статьей ст. 15 Всеобщей декларации прав человека, принятой Генеральной Ассамблеей Организации Объединенных Наций 10 декабря 1948 г. Ведь только благодаря своему гражданству отдельные лица могут в нормальном порядке требовать реализации и всех остальных своих личных прав, которые в большинстве цивилизованных государств закреплены в конституциях».

Рыбинская конференция, начавшаяся по инициативе ученых, быстро переросла рамки научного форума. Государства и другие субъекты международного права, обеспокоившись происходящим, начали срочно присылать своих представителей, наделенных соответствующими полномочиями. Спор разгорелся с новой силой, уже на дипломатическом уровне.

Обсуждение Дополнительных протоколов продолжается по сей день, и конца ему в обозримом будущем не предвидится. На сегодняшнем этапе переговоров одним из главных камней преткновения стала терминология. Сначала противники протоколов навязали конференции схоластическую дискуссию об определении человека. Тем самым они фактически начали ревизию всего современного международного права, в котором, пожалуй, нет такого акта, который не содержал бы этого понятия или не подразумевал его. Еще одной излюбленной мишенью так называемых нео-гуманистов стал термин «улучшения», употребленный в пункте 5 проекта Протокола I, содержащем характеристику деятельности чемоданных жителей вне природной среды их обитания <…>

<…>

Что же касается ратификации Протоколов хотя бы одной из стран-участниц, то об этом пока не приходится и мечтать.

 

Приложение 5. Еще раз к вопросу о черепных коробках

<…> Истинная мотивация столь нетипичного для чемоданных жителей поведения до сих пор не ясна, о чем свидетельствует обширная научная литература, отражающая, к сожалению, пока неудачные попытки с самых разных строн подойти к этому вопросу. Живой интерес к нему проявляют не только этопсихологи, психолингвисты, культурологи, но и представители богословской науки. В частности, в специально организованной в сентябре прошлогогода беседе одного видного немецкого теолога, священника Общины Христиан из Штудтгарта д-ра Р. Ш. с представителями научной и творческой интеллигенции одной частной коллекции, местонахождение которой ее жители пожелали оставить неизвестным, вопрос о черепных коробках занял одно из центральных мест. Собственно, только жгучий интерес к этому вопросу и побудил д-ра Р. Ш. приложить максимум усилий к организации телемоста. Прежде всего, многих трудов ему и его помощникам стоило разыскать подходящие чемоданы: при помощи специальных методов этнолингвистики среди нескольких тысяч пользователей ICQ были выявлены предполагаемые чемоданные жители, после чего начались долгие переговоры с каждым из них лично. «Чем более скрытным оказывался респондент, — вспоминает д-р Р. Ш., - тем больший оптимизм он нам внушал: ведь нам нужны были настоящие чемоданные жители. Мы искали такую коллекцию, в которой никогда не принимались законы о выходе из Чемоданов и никто из жителей которой не только ни разу не бывал снаружи, но и не предпринимал никаких попыток заочно натурализоваться в стране нахождения коллекции. Наконец долгие поиски увенчались успехом: мы нашли именно такие Чемоданы. Еще несколько месяцев ушло на то, чтобы добиться согласия на встречу: одной из характерных особенностей чемоданных жителей является то, что они готовы обсуждать что угодно, с кем угодно и сколь угодно долгое время, но — без процедуры и протокола. Любое предложение как-то зафиксировать результаты обсуждения вызывает у них настороженность и решительный отказ, как правило, ничем не мотивированный, если не принимать в расчет ничего не значащие отговорки, либо, за недостатком даже таковых, знаменитое чисто чемоданное «мало ли что».

Не буду утомлять читателя скучными подробностями, но в конце концов, ценой неимоверных усилий, нам удалось-таки уломать наших друзей из Чемоданов (надо сказать, что за время неофициальных переговоров мы успели с ними крепко подружиться и до сих пор сохраняем самые теплые и доверительные отношения). Дальше все прошло как по маслу: техническую сторону они полностью взяли на себя, и через два дня (!) встреча, о которой мы уже перестали и мечтать, состоялась».

Однако, как признается далее сам д-р Р. Ш., именно тот вопрос, который больше всего и интересовал ученого, так и остался для него «тайной за семью печатями». «При том, что на все остальные интересовавшие меня вопросы я получил совершенно четкие и однозначные ответы, стоило мне только завести речь о головах предков, беседа сразу же заходила в тупик. Мои собеседники начисто утрачивали способность к ясному и непредвзятому мышлению, которой так славятся чемоданные жители. Их ответы становились иррациональными и расплывчатыми (чтобы не назвать их уклончивыми). В некоторые моменты у меня даже складывалось впечатление, будто эти существа кем-то загипнотизированы, причем действие гипноза распространяется исключительно на их способность к ясному осознанию этого единственного, и, возможно, не столь уж существенного для их повседневной жизни, пункта. Но только кому и зачем понадобилось это делать?

Во всем остальном, повторяю, они были на высоте.

<…>

Однако вопрос о черепных коробках не давал мне покоя, и, несмотря на то, что встреча явно затягивалась, о чем настойчиво напоминали мои секретари, я дал себе слово, что не сдвинусь с места, пока не разрешу эту загадку. Сначала я попытался завести разговор издалека и заговорил о том, как прекрасно, когда в народе развито бережное отношение к святыням. Они, как казалось, с готовностью похватили тему, начали поочередно высказываться о пользе бережливости и сошлись на том, что именно бережливость является одной из главных святынь, после Конституции, права востребования и всеобщего юридического образования.

<…>

Тогда я решил задать вопрос что называется «в лоб» и спросил: «Верите ли вы в воскресение мертвых?». Они пришли в легкое замешательство, а затем признались, что затрудняются вести разговор в религиозных терминах. «К сожалению, — сказал профессор X, — у нас не было возможности приобрести опыт оперирования такими понятиями, поскольку в чемоданах нет религии в вашем понимании».

Я сформулировал вопрос по-другому: «Хотели бы вы, чтобы все ваши умершие предки ожили?» Это породило еще больше недоразумений. Мне зачем-то стали объяснять, чем отличается процедура кремации от христианского погребения <…>. Я понял, что, в принципе, мои собеседники готовы допустить возможность воскрешения, но только при наличии тела, ибо в процессе обсуждения одним из них было сказано: «Неужели вы думаете, что они могут просто взять и ожить сами, тем более, что от них остались одни головы? Конечно же, сами они этого сделать не могут». «А кто, по-вашему, может это сделать?» — спросил я. Этот, столь простой для христианина вопрос, привел моих собеседников в еще большее замешательство. Мне даже показалось, что они усмотрели в нем скрытый упрек себе, причем упрек не столько в том, что до сих пор не удосужились заняться оживлением своих покойников, сколько в злонамеренном уничтожении их тел, с тем чтобы еще более затруднить возможное решение этой задачи в будущем. Они в буквальном смысле оправдывались передо мной, доказывая, что в чемоданах совершенно невозможно отвести место под кладбище. «Вы даже представить себе не можете нашей тесноты!» — говорили они. «К тому же у нас постоянно все перестраивается. — сказал г-н Y, архитектор. — Нам пришлось бы непрерывно заниматься перезахоронениями, и в результате от тел вообще ничего бы не осталось». «Осталась бы одна труха» — уточнил другой участник встречи. «Головы — и те доставляют массу проблем, — доверительно признался третий, — их постоянно приходится перетаскивать с места на место». «Зачем же вы это делаете?» — спросил я. — «Чтобы не мешать строительству». — «Нет, я хочу сказать, зачем вы вообще храните головы?» — «На всякий случай» — ответил г-н Y. Остальные полностью его поддержали, а кто-то добавил: «Мало ли что». Итак, я снова уперся в непреодолимую стену. <…>

Мне давно пора было ехать на встречу со своей паствой для вечерней проповеди, о чем в очередной раз напомнили мне мои секретари. Но я все-таки хотел во что бы то ни стало добиться ответа на мучивший меня вопрос.

«Хорошо, — сказал я. — Вы, конечно, допускаете, что со временем станет возможным (неважно, естественным, или сверхъестественным способом, быть может, с использованием информации, содержащейся в черепах) полностью воссоздать всех, кто когда-либо жил в чемоданах, так, как будто они и не умирали. Что вы на это скажете?» — «К чему загадывать наперед?» — невозмутимо произнес д-р Z. Остальные при этом загадочно молчали. «Согласитесь, ведь это может произойти когда угодно, — продолжал я. — Быть может, уже завтра, а быть может, и через тысячу лет?» Возражений не последовало, и это внушило мне надежду. Мне казалось, что я наконец-то ухватился за какую-то ниточку. «Но, когда бы это ни произошло, пусть даже сегодя, а лучше все-таки завтра — назовем этот момент днем X, — что мешает, несмотря на это, попытаться дать этим черепам хотя бы еще одну, вторую жизнь, а если удастся успеть — то и третью, четвертую?».

«Поверьте, что в этом нет никакой необходимости, — ответил д-р Z, хирург-травматолог. — Черепами нас природа не обделила. Известны единичные случаи рождения младенцев с пустой головой, но чтобы совсем без головы — такого не случалось. И даже в случае травмы, все равно, кто же согласится носить голову покойника! Уж лучше искусственную».

Я поспешил заверить своих собеседников, что имел в виду совсем другое, а именно, использование этих предметов в хозяйстве. Но и это не вызвало у них энтузиазма. <…>

«Я слышал, что в чемоданах превыше всего ценят время, разве не так?» — сказал я, и тут же осознал, что попал впросак. Чемоданные жители поняли мой вопрос как напоминание о том, что встреча затянулась, и начали деловито собирать свои бумаги, окончательно утратив интерес к происходящему. Поэтому последняя моя тирада прозвучала как глас вопиющего в пустыне: меня уже почти никто не слушал. «Но столь высоко ценя время, — говорил я, — не задумывались ли вы о том, что и время умерших, время их ожидания дня Х, должно быть наполнено каким-то рациональным смыслом? Ведь наверняка можно придумать какое-нибудь совершенно безвредное для них применение, так чтобы в любой момент, как только они будут востребованы, они cмогли предстать в полной сохранности. Но чтобы до этого момента Время, этот бесценный дар, не проходило для них впустую…»

«Вы уж нас простите, коллега, но для нас время действительно имеет очень большое значение. А для них уже все совсем иначе», — сказал профессор X, после чего чемоданные жители дружно откланялись и покинули студию <…>».

 

Приложение 6. О СУДЕ

«<…> Принцип равноправия и состязательности сторон в суде получил самое полное выражение в Чемоданах, как в гражданском, так и в уголовном судопроизводстве. Даже во время обвинительной речи прокурора и оглашения приговора суда как сам обвиняемый, так и его родственники, знакомые и все желающие, не говоря уж о защитнике и членах суда, имеют полное право перебивать выступающего, возражать ему, задавать какие угодно вопросы, в том числе каверзные и не имеющие никакого отношения к делу, рассказывать истории и т. п. Лишены этого права только присяжные заседатели.

Пользуясь указанной особенностью судопроизводства, а также тем, что для большинства правонарушений в чемоданах установлены очень короткие сроки давности, подсудимые нередко ухитряются избегнуть наказания, всемерно затягивая судебное разбирательство. Разумеется, это им удается не всегда. В конечном счете, все зависит от того, какую позицию займет публика. Если подсудимый ей не симпатичен, то, сколь бы занимательные истории ни рассказывали он, его друзья и знакомые либо специально нанятые им лица, их просто освищут и заставят выслушать приговор».

«<…>Cудебные слушания для чемоданных жителей являются одним из любимейших способов времяпрепровождения, а здание суда — самым посещаемым общественным местом <…>

Однако нельзя на основании этого согласиться с распространившимся в последнее время мнением о том, что, дескать, суд в чемоданах занял место театра, «вытеснив его наружу».

Как и во всяком увлечении, в увлечении чемоданами не стоит доходить до крайностей, думая, что все самое интересное в нашей собственной культуре обязательно пришло оттуда, или, как любят теперь выражаться, «вышло изнутри». Тем более, что такой подход плохо согласуется с историческими данными.

В частности, достоверно известно, что театральное искусство в чемоданах, в противоположность суду, никогда и не получало особого развития.

Связано это, по-видимому, с тремя природными качествами чемоданных жителей: впечатлительностью, активностью и честностью.

<…> Природная впечатлительность чемоданных жителей выражается в том, что страх, сострадание и другие подобные аффекты, вызываемые театральными постановками, для большинства из них чреваты нервными срывами и различными физическими недугами, а в некоторых случаях даже еще более серьезными последствиями. Поэтому посещать театр могут весьма немногие из них <…>.

<…> В силу своей природной активности чемоданные жители не способны долгое время оставаться в роли пассивных наблюдателей <…>

Наконец, их природная честность не позволяет им мириться с мыслью, что все, происходящее на сцене, является вымыслом <…>

Во всех этих трех отношениях суд представляет собой полную противоположность театру.

Во-первых, в суде, в отличие от театра, всегда заранее известно, что все окончится хорошо, поскольку в любом случае восторжествует либо справедливость, либо милосердие, так что можно ни о чем не волноваться.

Во-вторых, каждый из присутствующих может принять активное участие в судебном процессе и существенно повлиять на его исход, как обычно и случается.

В-третьих, ни у кого не возникает сомнения, что все, что происходит в зале суда, происходит на самом деле <…>»

 

Приложение 7. ОБ УМЕ

(из сочинения неизвестного автора ХХ века)

<…> В основе западной кейсологии лежит представление о том, что ум чемоданного жителя представляет собой не сущность, а свойство, или способность, в равной степени присущее как телу, так и голове, или же, что по своим следствиям значит почти то же самое, некоторое отношение, или связь между головой и телом. В основе этого представления лежит догмат о том, что (вероятно, по аналогии с жителями поверхности) у чемоданного жителя источником ума является не тело (или не только тело), но (и) голова.

Позиция восточной чемологии, на первый взгляд, кажется более экзотичной и трудной для понимания, почему и не разделяется большинством, хотя и стоит гораздо ближе к истине <…> Напомним, что родина чемоданов — не Запад, а Восток, само слово чемодан (zamedan) пришло к нам из персидского. Изучение чемоданов также началось на Востоке и до известного момента проходило в рамках единой традиции.

<…> Именно вопрос об исхождении ума стал причиной расхождения между Востоком и Западом, которое теперь, к сожалению стало уже непреодолимым (разве что Запад согласится признать свои заблуждения, но на это надеяться не приходится).

Восточные чемологи стоят на том, что ум, будучи одной природы с головой и телом, представляет собой не свойство и не отношение, но сущность того же порядка, что и тело, и голова. Однако, во избежание смешения понятий, по отношению к таким сущностям, как тело, голова и ум, отцы-основатели учения о чемоданах решили использовать греческое слово ипостась, которое, хотя и означает тоже «сущность», но может использоваться в и несколько ином смысле, благодаря тому, что это другое слово. Благодаря этому появилась возможность говорить, что ум чемоданного жителя, будучи по сущности тем же самым, что и голова и тело, представляет собой, наряду с ними, одну из трех ипостасей чемоданного жителя. Если бы не опасность недоразумения, связанная с тем, что слово лицо уже используется для обозначения определенной части головы, можно было бы сказать, что чемоданный житель, будучи единым по своей сущности, существует и может выступать в трех лицах: в виде тела, головы и ума. Именно этот смысл и призвано выражать слово ипостась.

В целом же отношение между телом, головой и умом таково, что, как и у всех иных живых существ, голова порождается телом, а ум от него исходит. Это ни в коем случае не следует понимать в том смысле, что на каком-то этапе онтогенеза тело существует без головы и без ума. Оба процесса происходят одновременно и одномоментно, а точнее сказать, даже вне всякого времени. Если мы рассмотрим чемоданного жителя в момент рождения, а еще лучше в момент зачатия, то увидим, что он уже заранее наделен и телом, и головой, и умом, хотя и то, и другое, и третье находятся в зачаточном состоянии. Более того, ум известным образом участвует в порождении головы, определяя состав ее содержимого, а исхождение ума, в свою очередь, невозможно себе представить без существования последней, так как в этом случае мы не могли бы сказать, что это «ум чемоданного жителя», а должны были бы вместо этого говорить: «ум тела чемоданного жителя».

С другой стороны, ум ни в коем случае не может исходить от одной лишь головы, как считает некоторая часть кейсологов. Приняв это допущение, мы, вместо безобидного упрощения, получили бы ложную теорию, которая неизбежно привела бы нас к дуализму головы и тела. В самом деле, приняв, что ум исходит только от головы, мы вынуждены были бы, вслед за этой частью кейсологов, допустить, что тело чемоданного жителя является не более чем атавизмом, который отомрет с развитием техники, став ненужной обузой, напрасно потребляющей продовольственные ресурсы. К тому же мы не смогли бы объяснить несомненных фактов, состоящих в том, что временное отсутствие головы не мешает чемоданному жителю узнавать о происходящем, принимать осмысленные решения и даже иногда приводить их в исполнение, а именно в тех случаях, когда это не требует использования находящихся в голове инструменов и участия других лиц.

К не менее абсурдным следствиям приводит допущение исхождения ума равным образом от головы и от тела. Тогда мы либо получаем два различных ума, чего, как мы видим, на самом деле нет, поскольку поведение чемоданного жителя, независимо от того, какой из своих физических частей он представлен, отличается завидной последовательностью, либо приходим к тем же затруднениям, которые вытекает из предыдущего допущения, а именно, если ум с тем же успехом, что и от тела, может исходить из головы, то функции тела легко сводятся к рутинному труду и собственным отправлениям.

Согласно учению чемологии, будучи едиными по своей природе, тело, голова и ум имеют единую волю, источником которой является тело. Голова не может высказывать ничего, что противоречило бы желаниям тела и умному промыслу. Схематизируя истину, можно сказать, что тело принимает решения; голова, используя речь и убеждение, дает им понятийное оформление и тем самым приобретает соделателей, а также предоставляет средства для практической реализации задуманного в виде необходимых инструментов (недаром отцы-основатели, говоря о голове, любили употреблять философское понятие Логос); ум же промышляет на всех этапах этого процесса, от принятия решения до его претворения в жизнь, участвуя во всех действиях, совершаемых чемоданным жителем.

Конечно, это тоже упрощение, но более безобидное, чем то, к которому прибегают западные специалисты. По крайней мере, оно не вступает в явное противоречие с данными о том, как относятся к затронутому нами вопросу в самих чемоданах. Например, известно, что во все времена и при любых законодателях тело и голова чемоданного жителя обладали равной правоспособностью. Если бы голова могла иметь особое мнение или говорить что-то от себя, никто не разрешил бы ей, например, самостоятельно заключать сделки или свидетельствовать в суде. С другой стороны, в случаях, когда использование головы, в силу объективных обстоятельств, невозможно (например, гражданин является инвалидом или имеет незакрытую судимость), нотариус может исходить из его письменного волеизъявления, а суд — использовать письменные показания, которые имеют такую же силу, как и устные. Что же касается требования персонального (то есть целостного) присутствия для подсудимого и членов суда в уголовном процессе, то такое требование существовало не всегда и появилось в процессуальном законодательстве сравнительно недавно, как ответ на участившиеся случаи уклонения от справедливого наказания со стороны осужденных. Поскольку судебные и правоохранительные органы не вправе ни под каким предлогом удерживать колпачок подсудимого, преступнику ничего не стоило сразу же после суда, посредством своих дружков, беспрепятственно получать его и жить припевающи вплоть до истечения срока давности.

Иногда приходится слышать, что норма о персональном присутствии все-таки введена неспроста и «что-нибудь да значит», недаром же ее предпочли, когда существует, казалось бы, такая, более естественная и легко осуществимая альтернатива, как заблаговременное отъятие и удержание головы. Под этим «что-нибудь да значит» подразумевается обычно следующее: поскольку правонарушения совершаются, как правило, не от большого ума, а решение суда выносится в строгом соответствии с законом, то есть в каком-то смысле формально, и значит, тоже особой умственной активности не требует, персональное присутствие пытаются использовать в качестве примера того, что между головой и телом существует более тесная и необходимая связь, чем между ними обоими, с одной стороны, и умом, с другой.

Но те, кто так говорит, исходят из собственных представлений о правосудии. Если бы кто-нибудь в чемоданах и предложил ввести такую меру, как предварительное лишение головы, так сказать «на всякий случай» (дескать, пока там суд да дело, а приговор фактически уже приведен в исполнение), это предложение было бы единодушно и с негодованием отвергнуто как противоречащее принципу презумпции невиновности, который в чемоданном угловном праве играет чрезвычайную роль, наряду с еще некоторыми другими принципами, дающими определенные преимущества обвиняемому. Так, исключительно из благорасположения к подсудимому, требование персонального присутствия распространили и на членов суда.

Таково, вкратце, учение восточной чемологии и таковы ее основные расхождения с воззрениями кейсологов, то есть представителей западной традиции описания и изучения чемоданов.

В последнее время в кейсологии все больший вес начинает приобретать направление, представители которого описывают ум в виде какой-то чуть ли мистической силы, при помощи которой чемоданные жители сообщают друг другу свои мысли, а также воздействуют на людей, либо в виде особого эфирного вещества с высокой проникающей способностью, которое при желании может заполнить собой все пространство, как внутреннее, так и внешнее по отношению к чемоданам.

С этими заблуждениями тем труднее бороться, что для их обоснования используются, наряду с очевидным вымыслом, и истинные факты.

То, что ум не имеет физической формы и определенного местоприбывания, столь же верно, как и то, что чемоданные жители способны к безмолвному общению между собой и обладают несомненным талантом привлекать на свою сторону всех, с кем вступают в контакт. Все это, безусловно, так и есть. Вымыслом является лишь то, что чемоданные жители, якобы, могут влиять на нас, не прибегая к помощи речи, на каком угодно расстоянии и даже сквозь чемоданы.

Если бы это было так, то они, прежде всего, не имели бы сейчас стольких врагов и ненавистников.

На самом деле та легкость, с которой они оказывают влияние на людей и приобретают себе друзей, объясняется в первую очередь их энергией, затем — личным обаянием, дружелюбием и способностью убедительно излагать свои мысли, то есть качествами, которые и мы легко могли бы у них перенять, если бы только постарались. Но это не имеет ничего общего с передачей ума в виде какого-то подозрительного вещества, насильственно вливаемого в голову человека (как правило, во время сна), после чего такой человек уже не принадлежит самому себе и слепо выполняет волю Чемоданов. Что касается безмолвного общения между собой, то, если бы оно осуществлялось путем непосредственного обмена частями ума, или умами (по типу того, как происходит в чемоданах обмен инструментами), то чемоданные жители в результате такого обмена утрачивали бы свою индивидуальность, чего на самом деле не происходит (на что, кстати, и указывает Чемодаса, говоря, что ум — это не вещь и обмену не подлежит). Сколько бы они ни обменивались между собой суждениями или информацией, каждый из них после такого обмена остается самим собой, полностью сохраняя свою личность и свое гражданское состояние.

Таким образом, при всех описываемых явлениях происходит не переход ума как такового от одного физического субстрата к другому, будь то тело или голова (кому бы она ни принадлежала), но действие ума, который, сам оставаясь неизменным как по своей природе, так и по принадлежности определенному субъекту, осуществляет это действие при помощи энергии, присущей чемоданному жителю в целом.

Иными словами, по отношению к уму должен применяться тот же способ рассуждений, что и по отношению к двум другим ипостасям чемоданного жителя. Когда мы наблюдаем тело за работой, мы не говорим, что работа и есть само тело. Когда мы наблюдаем лицо, произносящее слова, мы не говорим, что произносимые слова и произносящее их лицо — это одно и то же. Равным образом и содержимое головы, которое может не раз меняться на протяжении жизни, никому не придет в голову отождествлять с самой головой. Точно так же несомненные проявления ума, обнаруживаемые чемоданными жителями и в работе, и в суждениях, и в подборе инструментов, и во всей прочей своей деятельности, следует причислять не к самому уму, но к его действиям.

Некоторые уроженцы Поверхности, которым довелось встречаться с чемоданными жителями и завести среди них друзей, рассказывают, что нередко при одной мысли об определенном чемоданном жителе у них возникает «эффект присутствия», то есть ощущение, что этот чемоданный житель находится где-то рядом и даже беседует с ними, отчего они, как правило, испытывают радость. Безусловно, этот эффект следует приписать действию ума, который поистине, как верно и совсем не метафорично выразился Упендра, «витает где желает». Но было бы неверным говорить, по примеру западных мистиков, что в этих случаях ум чемоданного жителя проникает в нас и сливается с нашим собственным умом. Этого не может быть хотя бы уже потому, что наш ум имеет совсем иную природу, поскольку мы — не чемоданные жители.

Из сказанного ясно, что чемоданные жители, точно так же, как и мы, разве что, быть может, несколько позднее и с иной целью, которой нам знать не дано, созданы по образу и подобию Божию, и нет никаких оснований наделять их какими-то сверхъестественными способностями, а уж тем более обвинять в связи с потусторонним миром.

 

Приложение 8. О ВЕЩАХ

<…> Вообще, замечено, что технические и культурные новинки появляются в Чемоданах примерно в то же время, что и на Поверхности, но пока точно не установлено, происходит ли это чуть раньше, или чуть позже. Те, кто считает это принципиальным (а таких большинство), разделены в настоящее время на два противостоящих и весьма воинственно настроенных лагеря.

Представители первого лагеря старательно подбирают факты, которые, по их мнению, доказывают, что внутри Чемоданов наука и техника развиваются с отставанием. На основании этого они заключают, что чемоданные жители не способны изобрести ничего нового, а только механически копируют природные вещи, и даже более того, что сама природа Чемоданов вторична, поскольку она лишь воспроизводит то, чего мы достигаем благодаря собственным усилиям и свободной воле, которой обитатели чемоданов, в отличие от нас, лишены. Это так называемая «центростремительная» модель взаимодействия двух культур — внутренней и наружной.

Второй лагерь составляют те, кто убежден, что культура чемоданов развивается с опережением. Как и их противники, они аппелируют к достоверным фактам. На основании своих наблюдений они приходят к выводу о вторичности нашей собственной культуры. Но, когда дело доходит до объяснения того, каким образом культурные явления переходят из «внутреннего плана» в «наружный план» (согласно их собственной терминологии), сторонники «центробежной» модели не могут обойтись без привлечения мистических сил.

Обе точки зрения представляются одинаково ошибочными, хотя бы уже потому, что их защитники в своих доказательствах ссылаются на две совершенно различные группы фактов: те, кто защищает «центростремительную» модель, старательно игнорируют факты духовной культуры, а их противники, похоже, не знакомы с историей технической мысли.

Наша собственная позиция состоит в том, что две культуры, наружная и внутренняя, развиваются параллельно и совершенно независимо друг от друга, хотя, возможно (по крайней мере, в обозримой исторической перспективе), в одном и том же направлении. Пытаться объяснять наблюдаемые соответствия с точки зрения физической или иной причинности представляется, по меньшей мере бессмысленным, поскольку настоящее взаимодействие этих двух культур началось только в современную эпоху, благодаря изобретению современных средств связи <…>

 

Приложение 9. Э. Гранатов. УРОК ИСТОРИИ: КРЫМСКАЯ ВОЙНА И ТАБЛИЦА МЕНДЕЛЕЕВА

На днях, разбирая годовые завалы на своем рабочем столе, наткнулся на «Собирателя Чемоданов». Открыл на случайной странице — и прочел о Менделееве.

Все-таки спасибо тому, кто собрал все это дерьмо под одной обложкой: по прочтении многое становится ясным.

Что же мне, председателю РНГП, стало ясным по прочтении книги о Д. И.?

Расскажу по порядку.

Первое. Как ни темнит ее автор, сколько он ни вертится, как уж на сковородке, страстно желая, и в то же время смертельно боясь вслух сказать правду (такое раздвоение личности — типичная черта каждого чемофила), сквозь напускаемый им туман словоблудия со всей очевидностью проглядывает важный для нас исторический факт.

Факт этот состоит в том, что любимец школьных химичек дедуша Менделеев, оказывается, не только собирал чемоданы (читай: «коллекционировал и/или собственноручно изготовлял»), но еще и разводил чемоданных жителей. В этом «невинном» занятии ему активно помогала любимая женушка — Анна Ивановна. Что касается первой жены, то она, как всякая нормальная женщина, узнав об этом извращении, не задумываясь дала развод.

(В скобках замечу, что семейка Менделеевых, построившая свой чемоданный рай на руинах первой, настоящей семьи — насколько мне известно, даже продажная РПЦ своего же попа лишила сана за то, что он освятил второй брак Дмитрия Ивановича, — пустила цепкие побеги, которые вот уже на протяжении целого века, разрастаясь вширь и ввысь, глушат все по-настоящему ценное в русской культуре.

Ахтунг:

Прошу товарищей взять на заметку: все потомки и свойственники Менделеева, особенно по линии Анны Иоановны, являются идеальными моральными объектами для больших и малых акций РНГП.

К сведению организаторов акций: Как отличить этих типов? Очень просто. Для них характерны следующие фамильные черты:

а) сиплый и/или писклявый голос;

б) как правило, хороший цвет лица и ухоженный вид;

в) врожденная склонность к долгожительству;

г) вообще повышенная живучесть и приспособляемость к любым властям;

д) плюс к этому особый талант заводить дружбу с власть имущими, причем неважно, кто это: «гений русской бюрократии» С.Ю. Витте или палач Назарбаев).

Второе, что не вызывает у меня сомнений: чемоданные жители завелись у Менделеева не где-нибудь, а именно в Крыму.

Во-первых, на это прозрачно намекает сам автор, говоря, что именно там Менделеев «впервые приобщился к чемоданам».

Как понимать это «приобщился»? Неужели нельзя было прямо написать, как было на самом деле: «впервые вступил в контакт с паразитами»?

Но оставим все недомолвки на совести автора. Как известно, среди так называемых химиков (другое название чемофилов), бытует непонятно на чем основанное предание: у кого, дескать заводятся чемоданные жители, тот автоматически вместе с ними приобретает что-то вроде благодати, или божьего благословения, а правильнее сказать, как бы невидимую охранную грамоту, вроде каиновой печати. Такой человек, якобы, никогда не будет болеть и не умрет насильственной смертью, станет сильным, смелым, решительным, во всех делах ему будет сопутствовать удача и т. д. и т. п. Кто заинтересован в том, чтобы эти юродивые верили в подобные сказки, думаю, объяснять излишне. Тем не менее, в случае с Менделеевым (и его потомками от Анны Иоанновны) мы видим, что это действительно так.

Иначе чем объяснить удивительную метаморфозу, происшедшую с ним в Симферополе? Чахоточный студент-недоучка, который, стоя одной ногой в могиле, все никак не решался подойти к Пирогову, из страха, что тот ему невзначай что-нибудь отрежет, вдруг ни с того ни с сего, во-первых, осмелел до наглости, во-вторых, непонятно каким образом выздоровел. Как такое могло произойти? До Симферополя он отдавал концы и харкал кровью. А после Симферополя — уже больше ни разу в жизни не только не харкнул, но и не чихнул, даже после полета на шаре под проливным дождем. Более того, начал делать бешеные успехи во всех областях науки и техники!

Может, на него так благотворно подействовал крымский климат? Да нет, непохоже. Наши ребята, которые провели эту зиму в симферопольском централе, говорят, что климат там на протяжении большей части года гнилой и скверный. В таком климате не только больной не выздоровеет, но и здоровый отбросит копыта. Недаром до революции туда отправляли всех безнадежно больных, чтоб уж больше с ними не возиться. Классический пример — Чехов. Но надо учесть, что Чехова отправили в Ялту. А Ялта и Симферополь — это как Клондайк и Кулунда, хотя и близко.

Кстати, еще о Симферополе. Если Севастополь — это город-герой, город русской славы, то Симферополь всегда был городом-паразитом, городом-подлецом, городом-штрейкбрехером и городом русского позора. Так было во все времена, вплоть до последней войны: Севастополь держал оборону до последнего, а Симферополь первым выбросил белый флаг и сдался немцам.

(Между прочим, слово «Севастополь» по-гречески означает Город славы , а слово «Симферополь» — Город-собиратель . Странно, не правда ли?)

Думаю, дело было так. После визита к лейб-медику Менделеев, тогда еще никакой не коллекционер, и уж тем более не ученый, а просто заморенный студентишка, который половину учебного времени провалялся на больничной койке, собрал свои монатки и отправился в Симфи. Само собой, чемоданов у него было не один и не два. Во-первых, вряд ли он надеялся, что вернется живым, поэтому забрал с собой все что имел. Во-вторых, поскольку он был все-таки, хоть и не доучившийся, но химик, при нем, конечно, были всякие колбы, банки и прочая химическая дрянь. Понятно, что без чемоданов он бы всего этого не довез.

По прибытии в город-собиратель он распаковал чемоданы и сложил их один в другой, чтоб сэкономить жилплощадь. Понятно, что остановился он либо в дешевейшей гостинице, либо у дальних знакомых, но уж никак не в трехэтажных хоромах, хотя бы уже потому, что первый трехэтажный дом в Симферополе появился только после революции. Потом, как мы знаем, ему долго было не до чемоданов. А когда в Симферополе делать стало больше нечего, и пришла пора собираться в путь, выяснилось, что чемодан у Мити остался только один, так называемый «последний», да и тот еще неизвестно, в каком состоянии. Денег на новые чемоданы у него, естественно, не было, и ему ничего не оставалось, как научиться делать их своими руками.

Что было в промежутке между распаковыванием чемоданов по приезде в Симферополь и их упаковыванием для отъезда в Одессу, — почему и от чего завелись чемоданные жители, как произошел первый контакт, как развивались дальнейшие отношения, и т. д., - обо всем этом мы никогда не узнаем.

Могу предположить, что, может и не сразу, но они поладили. Дмитрий Иванович быстро смекнул, что теперь от него в жизни требуется только одно — своевременно обеспечивать своих новых друзей «естественной средой обитания». Выросший в многодетной семье, он не был белоручкой и быстро освоил новое ремесло.

Дальше, как мы уже знаем, все пошло как по маслу.

Третье, что лично для меня ясно как день, к тому же вытекает из вышесказанного: так называемый «ученый», а на самом деле проходимец и авантюрист Дмитрий Иванович Менделеев лично не сделал ни одного из приписываемых ему открытий.

Всю свою так называемую «творческую жизнь» он делал только чемоданы и ничего кроме чемоданов. А сведения, которые сообщал научной общественности под видом собственных результатов, получал в готовом виде от чемоданных жителей.

Короче, не он предсказал галлий. Может, француз и обсчитался, но зато он сам, лично, рискуя жизнью, лазил по Пиренеям, ободрал себе все локти и коленки, пока разыскал эту цинковую обманку. Потом двое суток не вылезал из лаборатории. А Дмитрий Иванович в это время удил воблу в своем поместье, рассылал повсюду телеграммы или катался на воздушном шаре.

Не он открыл периодический закон. Да и что там оставалось открывать, после того, как все уже было просчитано заранее другими? Оставалось только расположить элементы в порядке возрастания. Но думаю, и в этом ему помогли. Говорят, в Чемоданах химия на высоте. По сравнению с их веществами наш «коктейль Золотова» — это просто молочная смесь для грудничков.

Не он изобрел «Московскую особенную», чтобы вместе со своим приятелем Витте спаивать русский народ.

Кстати, кто видел портрет Витте, тому не могло не броситься в глаза поразительное сходство в прикиде обоих друзей: у Витте — тот же седой косматый хаер до плеч плюс борода, усы и бакенбарды! Представляю, сколько под ними можно было напрятать чемоданных жителей!

Вот откуда и пошел развал и бардак на Руси. Как ни бился потом Столыпин, а уже ничего не успел исправить. Кстати, во всех покушениях на Столыпина использовались взрывные устройства, и погиб Петр Аркадьевич, как мы хорошо знаем, от взрыва, а убийца его, некто Богров, был таким же «волосатиком», как Витте и Менделеев, только значительно моложе и зеленее. Действовал он как простой зомби и даже на суде не смог дать толковых показаний.

К сведению тех, кто не в курсе: Столыпин стригся коротко, так же, как Гитлер, я и Мао.

Те, кто не изучили как следует нашей платформы, могут мне возразить: ведь и Карл Маркс был «волосатиком».

Верно! Вот почему мы никогда и не называли себя марксистами.

Мы — ленинцы. А Ленин, как известно, был лысым. Мы провели уже несколько «чисток» в нашей партии: тех, у кого волосы отрастают ниже ушей, заставляем либо стричься, либо вязать хвосты. Что же касается товарища Че Гевары, то с ним еще надо разобраться. Его имя и прическа внушают лично мне серьезные подозрения.

В заключение добавлю пару слов лично о себе. Когда я учился в школе, у меня всегда была двойка по химии. Я ненавидел этот предмет за дурные запахи из пробирок и изо рта старой девы — училки, за подозрительную символику, а больше всего — за тяжелый портрет самодовольного старика, который однажды, когда я стоял у доски, вдруг ни с того ни с сего свалился прямо на меня и ударил углом по голове.

Выйдя из больницы, я, вместе с двумя друзьями, ночью тайно пробрался в кабинет химии. Сначала мы нанесли свое граффити на портрет этого мудака, который как ни в чем не бывало опять красовался на старом месте, рядом с пресловутой таблицей. Потом начали сливать на пол реактивы. Мы собирались просто перебить посуду и мирно разойтись по домам, чтобы не нарушать законов Российской Федерации (тогда — РСФСР). Довершить задуманное нам помешал невероятной силы взрыв, от которого повылетали все стекла не только в кабинете химии, но и в доме напротив. Одному моему другу оторвало ухо, другой до сих пор ходит со вставным глазом. Я же в тот раз отделался контузией.

Так из-за Менделеева я дважды попадал в больницу и остался на второй год.

Оглавление

СОБРАНИЕ ПЕРВОЕ — 4.

Книга I. Собиратель чемоданов. — 4.

Книга II («О внешнем и внутреннем строении») — 19.

Книга III. ОСНОВЫ ЛОГИКИ И ЛОГИСТИКИ — 22.

Книга IV. (1-я Чемоданов) — 45.

Книга V. (2-я Чемоданов) — 55.

Книга VI. (3-я Чемоданов) — 69.

Книга VII. (1-я Поверхности) — 82.

Книга VIII. (2-я Поверхности) — 105.

СОБРАНИЕ ВТОРОЕ — 119.

Книга IX. (1-я Луны) — 119.

Книга X. (2-я Луны) — 133.

Книга XI. (3-я Луны) — 152.

Книга ХII. (4-я Луны) — 168.

Книга XIII. Дмитрий Иванович Менделеев: Очерк жизни и творчества — 179.

СОБРАНИЕ ТРЕТЬЕ — 189.

Книга XIV. (1-я Истины) — 189.

Книга XV. (2-я Истины) — 198.

Книга XVI. (3-я Истины) — 205.

Книга XVII. (1-я Судей) — 216.

Книга XVIII. (2-я Судей) — 228.

Книга XIX. (3-я Судей) — 244.

Книга XX. БЫТИЕ И СОЗНАНИЕ — 265.

Часть первая — 265.

Часть вторая — 276.

Часть третья — 289.

Часть четвертая — 302.

Книга XXI. (4-я судей) — 309.

Книга XXII. (5-я судей) — 324.

Книга XXIII. (Исход-1) — 342.

Книга XXIV. (Исход-2) — 365.

Приложения — 383.

Приложение 1. К ВОПРОСУ О ЧИСЛЕ ЧЕМОДАНОВ В КОЛЛЕКЦИИ ДМИТРИЯ СТЯЖАЕВА — 383.

Приложение 2. Комментарий Э. Гранатова к СЧ:11 — 384.

Приложение 3. Из литературно-философского альманаха «СНАРУЖИ…» — 391.

Приложение 4. МИР НА РАСПУТЬЕ: БУДУТ ЛИ ПОДПИСАНЫ ЖЕНЕВСКИЕ ПРОТОКОЛЫ? — 395.

Приложение 5. Еще раз к вопросу о черепных коробках — 399.

Приложение 6. О СУДЕ — 403.

Приложение 7. ОБ УМЕ (из сочинения неизвестного автора ХХ века) — 404.

Приложение 8. О ВЕЩАХ — 410.

Приложение 9. Э. Гранатов. УРОК ИСТОРИИ: КРЫМСКАЯ ВОЙНА И ТАБЛИЦА МЕНДЕЛЕЕВА — 411.