На лицо Акима легла тусклота заботы. Морды на озере, ловушки, капканы в лесу, — всюду надо поспеть, доглядеть. У ловушек попадаются чужие следы, надо бы поймать, а сил нехватает.
Аким бранил заимцев, порывался пожаловаться старикам, да раздумал и решил лечить Никона баней. Тепло обрадовало Никона. Он хлестал себя веником и столько напустил пару, что Акиму захватило дыхание. Тепло с березовой горечью дотягивалось до колючего клубка в груди, и тот метался, готовый разлететься.
Никон кряхтел, радуя сидевшего в предбаннике Акима, и вышел бодрым. С крыльца глянул на белесый от инея лес и впервые за дни болезни уронил:
— Ладно как.
— Куда ладнее, — подхватил Аким и выругал себя:
«Эк, мне, старому псу: давно бы в баню его сводить».
За чаем Никон потянулся к сынишке, но тот шмыгнул прочь, за ним шмыгнула дочка. Никон долго заговаривал с ними, манил к себе, и дочка разревелась.
Ночью Никон проснулся в поту и, стуча зубами, мучительно ждал утра: ему казалось, надо еще раз похлестать себя в бане веником, и боль, холод уйдут.
В бане он чуть не задохнулся, но легче ему не стало.
И вечером, и утром парился он, — простудился, перестал сходить с полатей, дергался от тошноты при виде пищи и часами не снимал рук с надрываемой кашлем груди.
В праздник приехала родня Насти-мать, дядя, тетка и Герасим с женой. Настя билась у ног матери и выла, тетка подвывала ей. Дядя говорил о Никоне, как о сношенных сапогах. Только Герасим был ласков и внимателен с ним.
Наплакавшись, женщины долго шептались. На прощанье Настя опять плакала и хваталась за сани, будто родня уезжала за тридевять земель. В избу она вернулась охрипшей, увидела перед иконами Акима и зажгла лампаду.
Стены потрескивали, и тени лампадных ленточек колыхались. Никона обрядили в чистое белье. Он в полудремоте тоскливо обдумывал слышанные слова: завтра Аким и Настя поедут в село просить у бога здоровья ему. Он сдвигал брови, а утром притворился спящим.
Детей Аким и Настя захватили с собою, а за Никоном приглядывать попросили Костю Губина. Тот пришел с клубком пряжи и вощиной, — сучил нитки и разговаривал с собою. Раньше он заискивал перед Никоном, а теперь подмигивал ему, как маленькому, в обед налил щей, неопрятно, так, что с губ стекало в чашку, попробовал их и подал:
— Ну-ка, жива душа, ползи. Щи теплые…
От отвращения Никон стиснул кулаки и поморщился.
Костя передразнил его и спросил:
— Чего ты хмуришься? Бери…
Никон отвернулся и накинул на голову дерюгу. В воображении его замелькали Филька и медведь, похожий на старика в малице. Обоим им, верилось, вот так же, как ему, одиноко и холодно.
Аким и Настя привезли бутылку свяченой воды, просфору и вязанку баранок. Часть воды вылили в миску и веником из полуспелой ржи окропили избу. Оставшуюся воду и кусок просфоры дали Никону:
— Пей и ешь.
Вода была ледяной, черствая просфора крошилась и прилипала к нёбу. Никон поперхнулся и долго кашлял. Настя и Аким в страхе суеверно глядели на него.
— Мучит его свячена хлеб-вода, — сказал Губин.
Утром Аким, по совету стариков, велел Никону сойти с полатей, одеться и повел его наружу:
— Назём надо возить…
Из открытого коровника в солнечный свет тянулось парное тепло.
— Наготовляй.
Никон вонзил в навозный настил вилы, натужился и дрогнул. С навоза на колени прыгнула струя озноба и ринулась к поясу. Навстречу ей, с плеч, побежала другая струя. На груди, возле медного креста, они сбежались и повели на сторону плечи. Никон бросил вилы и, ежась, пошел к крыльцу.
— Куда!? — остановил его Аким. — Будет отлеживаться!
Наготовляй!
— Не трогай!
— Как не трогай?!
Никон глянул отцу в глаза. Тот замигал веками, засеменил прочь и весь вечер бормотал:
— Я что? Я раз такая беда, я чтоб лучше. За озером вон залег медведь.
Выследили медведя Губин и Рассыхаев. Старики дали Акиму совет: надо, мол, поговорить с Губиным и Рассыхаевым, чтобы они с половины уступили добычу: Никон сходит на медведя, разворошит силу и выздоровеет.
Губин и Рассыхаев не соглашались, но Аким и старики уломали их и послали на станок за водкой. Пропивали заимцы медведя у Губина, а к Никону отрядили Рассыхаева. Тот выслушал, как и с чего надо начинать, выпил водки и пошел.
У Кипрушевых он подмигнул Насте, — помалкивай, мол, — притворился хромым, спросил, где Аким, поднялся к полатям и стал жаловаться Никону: на глаза хорошая добыча попалась, а итти мешает нога.
— Знаю, видал, — хмуро отозвался Никон.
— Что видал?
— Да его, медведя. Он на дороге встретился мне, у мельницы…
Рассыхаев в удивлении прикрыл глаза: «Ишь, леший, с полатей насквозь видит» — и забормотал:
— Я ведь это, я, как соседу, с половины.
— Пускай его бродит, — отмахнулся Никон.
— Кто?
— Да матерый медведь…
— А я о чем? Не я, ты пойдешь на него, с половины.
Самому охота, а нога мозжит, опасно…
— И не ходи…
— Да перекрестись, — заволновался Рассыхаев и взял Никона за руку: Или спишь? Зверь-то какой, следы во-о…
— Не трогай, иди, — отстранил его Никон. — Дух водошный идет от тебя, мутит меня, иди…
Рассыхаев развел руками и спрыгнул на пол:
— Вот чудно. Там вино пьют, а он на-ка.