В книжных и антикварных лавках появилось объявление о продаже Кандальника…
Феля из газет склеила простыни и завесила глаза на стенах. Окунулась в жизнь дома и на каждый стук выбегала в коридор.
Первыми явились те, для кого объявление художника о продаже картин то же, что степному воронью смертью сбитый с ног человек или конь: можно поживиться.
Феля узнавала их по бегающим и жадным глазам, по толковым и обдуманным вопросам. Лгала, будто деньги нужны для найма дачи. Прямо глядела в глаза, показывала Кандальника и повторяла:
— Двести пятьдесят рублей, двести пятьдесят…
— Т.-е. на советские сорок миллионов? Да? Ого!
Удивление леденило, но Феля улыбалась. Разводили руками, норовили заглянуть под газетные простыни, притворялись холодными и неожиданно спрашивали:
— Четвертную возьмете? Нет? Чудная вы. Кому нужна теперь такая картина? Еще чего-нибудь нет продажного? Жалко. А за эту больше четвертной не дадут. Не в моде такой товар. Советским разве. Да и они теперь не очень любят это. А настоящий ценитель отмахнется: на плакатах, скажет, видел.
«Ничего, ничего», бодрилась Феля и покорно слушала. Над Кандальником издевались, — не слышали его криков, не чуяли дребезга ног его под ударами молотков. Один, старенький, начал было даже глумиться:
— Ваш муженек, видно, под это самое пролетарское норовил? Надо бы ему трубу еще и прочее приделать…
— Замолчите, пожалуйста…
— Извиняюсь, конечно, а только раз уж эта социалистическая и прочая кончилась, на что такое малевать?
— Успокойтесь, не кончилась.
— Оно и видно: попахивает.
— А, может быть, это не от нее попахивает?
Старик нахмурился и от двери кинул:
— Ничего. Мы хоть и с душком, а скрутим.
Звук «у-у-у» прошел по всклубившейся в нем злобе и слово:
— Скру-р-р-тим, — осталось в комнате.