Очнулась Федоровна дома, в запахах садового сена.
Поднять веки ей помог розовато-синий рассвет. Было тихо, обычно, но на скамье дремала соседка. Федоровна превозмогла слабость и села:
— Лизанька.
— Ась! Ты что? — вскочила соседка.
— Сон умаял меня. Страшный такой, тяжелый. Дай водицы, пересохло вое, прошептала Федоровна и затревожилась: «Сон ли? или не сон? Ой, не сон, не сон!»
Она зубами постучала о край корца, залила водой грудь и с натугой встала:
— Кричала я, а?
— Не-е, только металась все, а как привезли, вроде неживая была…
— Снилось мне не приведи бог что. Ты не томись, иди, я ничего…
Соседка заглянула Федоровне в усталые глаза и робко спросила:
— А откуда, бабушка, у тебя столько денег?
— Каких денег? — испугалась Федоровна
— А на станции ты раздавала всем…
— Христос с тобою, где у меня деньги? Одна корысть — горе: Никита заявился, было, и стрекача. Я на станцию, да не застала-уехал. А деньги снились мне. Сижу это я вроде на мешке, плачу и рву деньги. Сколько их там, не знаю, только много-много, вот так…
Федоровна рукой показала, какой ворох денег видела она во сне, и шептала:
— Сон это, сон… Спасибо тебе. Не осуди, а гостинец за мною. Сон, это я во сне наклепала на себя…
Федоровна со словами лжи плелась по избе, по сеням.
С крыльца медленно сошла в розовый свет, притворилась, будто зевает, и от ворот заспешила в избу. Через окошко выглянула, не идет ли соседка обратно, и в тревоге открыла сундук. В коробке пестрела разрозненная Никитой пачка денег.
— Ох, не сон это, не сон…
Больше покоя у нее не было: к ней зачастили соседи и родичи. Они верили, что она раздавала на станции деньги, про себя осуждали ее и ждали чуда: полюбятся они ей, она и наградит их: укажет место наворованного Никитой. Они мялись у нее, вкрадчиво говорили с ней, пытливо глядели ей в глаза и уходили с досадой и злостью, как уходят от недавшегося клада: вот оно счастье, рядом, а не возьмешь. Это было самым горьким и гнетущим у Федоровны.
Она всем твердила о бедности, о тяжелом сне, о болезни, а по ночам горестно думала о случившемся и корила себя: не так, ой, не так сделала, старая. Коли не себе, так хоть раздать надо было кому следует. Ну, где это видано?
Прибежала к чужим людям, раскидала добро, наградила неведомо кого, а обиженных забыла. Только с рук сбыть бы, э-эх…
Крепче всех, верилось ей, обидела она женщину, что изредка приходила с мальчонкой за молоком. Вот уж у кого душа, вот кто бедный и хороший. А мальчонка какой!
Ей надо было дать денег. Тогда, поди, и Никите простилась бы толика волчьей жизни.
О женщине с мальчонкой Федоровна думала много и, думая, улыбалась. Порой ей слышались голоса женщины, мальчонки, и это было у нее самым ярким и манящим.
Глаза ее часто тянулись к воротам, и в них вспыхивала боязнь: не придет женщина, и покинет она белый свет, не сказав никому правды о своей муке.