Через одну неделю, в следующие выходные, Анна Петровна привезла Всеволода домой, если можно так выразиться, с вещичками. Его наконец-то выписали из института на Таганке. Закончились трехмесячные мытарства скульптора по больницам.

Сентябрь как неделю назад перевалил за экватор. Все вокруг говорило об наступившей осени. Сквозь зеленое пробивалось желтое. Листья на деревьях уже примерили на себя осенние тона. На смену жизнерадостному и жизнеутверждающему, зеленому, солнечному и ликующему лету пришла плаксивая, раскисшая и унылая осень с ее желтовато-коричневыми оттенками… Все живое отмирало, нехотя готовилось к спячке и улетало на юг. Как всегда, на первом плане – впереди планеты всей были листья клена – они создавали всеобщее настроение, гнали время вперед и задавали моду на это время года. Листьям с других деревьев ни чего не оставалось, как только тупо следовать этой общепринятой моде – настолько она была убедительна и удивительна в своем воплощении. Они еле-еле поспевали – один листочек за другим, сбрасывать с себя поднадоевшие и затасканные до дыр зеленые наряды и переодеваться в более практичный и располагающий к задумчивому настроению природы желтый цвет. Зачастили дожди. Зачастили лишь для того, чтобы небо успело как следует выплакаться и очиститься от туч к приходу лета бабьего. Осенние промозглые и всем опостылевшие ветра еще не завывали, как в ноябре, и пожелтевшие листья все также цеплялись за веточки деревьев. Скоро, совсем скоро для них все закончится и всему придет конец. Подуют ветра, и они сорвутся с веточек в свой первый и последний полет – и опадут… Все живое покинет их тогда, и они начнут медленно подгнивать на земле – от месяца к месяцу и от года к году. Если их конечно же не сгребут в одну кучу и не сожгут в пепел – примерно так, как сжигают трупы своих родственников в печах крематориев не сведущие в вопросах христианской морали сограждане. Никто и никогда не спрашивал желтые и даже зеленые листочки, когда им опадать на землю. Никому и никогда не приходило в голову спрашивать людей – когда им умирать. Но листья умирают в осень лишь для того, чтобы заново народиться в весну… Этим мы схожи друг с другом. Но есть и различия, одно из них – у листьев более короткий век.

Невысокая и полная, как тульский самовар, женщина сгребала граблями опавшую листву в несколько куч на участке скульптора. Звали женщину Наташей – с недавних пор она стала няней скульптора. С того дня, как Анна Петровна привезла скульптора домой, прошел месяц. На голову няни был надет черный вязаный берет. Большие квадратные очки скрывали ее совьи глаза от постороннего взгляда. По участку она двигалась неуклюже – как черепаха, с трудом переставляла толстые, как столбы, ноги, была неповоротлива – как слон и очень напоминала собой ту самую черепаху Тартиллу… Наташа была родом конечно же из Харькова, где до поры до времени работала бухгалтером, и она конечно же была вдова. У нее было три дочери-разногодки – тридцати четырех, двадцати восьми и двадцати лет. Но то частности – но вот что вызвало во мне живой интерес, так это история жизни ее сестры-двойняшки, адвоката по профессии. Женщины зажиточной, обеспеченной и проклятой!!!

Вкратце дело было так… Ее сестра, по гороскопу Скорпион, вела очередное свое дело в суде… В этот раз она защищала в суде убийцу, зарубившего топором двух сестер – семи и десяти лет. Защищала искусно, со знанием дела – отбросив сомнения в сторону… В какой-то момент этот упырь стал даже вызывать сочувствие у людей, присутствующих на процессе. Опытная, циничная [все адвокаты в той или иной степени циники – как, впрочем, и прокуроры] и искушенная в подобного рода делах адвокатесса находила множество причин в его оправдание. Зал был забит битком – от желающих проникнуть на судебное заседание отбоя не было. Каждый из присутствующих в зале, затаив дыхание, следил за тем, что она глашатала в зал. Она уверенно вышагивала по залу и приводила все новые и новые аргументы в защиту своего клиента. Она превзошла самую себе в тот день. Ее красноречие ниспровергало с пьедестала самую логику развития событий. Сестра Наталии ходила взад-вперед по залу и не обращала особого внимания на скромную женщину в черном платке, сидевшую молча во втором ряду, с иссушенным слезами лицом, синяками под глазами и впалыми щеками… Это была мать убиенных девочек. Она сидела на скамье, одетая во все черное, не шелохнувшись и выпрямив спину. Ее ястребиный взгляд не блуждал по залу, а замер на одном месте. Она не сводила глаз с адвоката убийцы. Как только сестра Наталии – няни скульптора, прочитала свою заключительную речь в защиту обвиняемого и села на свое место… то в зале стало шумно и сквозь шум послышались отдельные хлопки в ладоши. Но как только хлопки смолкли и шум в зале поутих… Мать убиенных сестер, до этого хранившая молчание, встала со скамьи, на которой сидела… Встала… Сжала руку в кулак, затрясла ей в сторону сестры няни скульптора и гневно прошипела на весь зал – сквозь зубы и так, что губы задрожали:

– Проклинаю тебя, твоих детей и мужа твоего!!! Чтобы все они сдохли!!! А ты осталась жива!!!

Через три месяца из окна четвертого этажа выпал и разбился насмерть пятилетний сын адвоката. Еще через год от рака головного мозга умер ее муж – тоже адвокат по профессии. А еще через два месяца ополоумел ее двухлетний сын, с которым она осталась к тому времени одна. Сын ополоумел, но не умер. По прошествии двадцати лет он превратился в Маугли – в животное… Крайне… Крайне надо быть осторожным на людях, не дай Бог, проклянут – и что тогда?! Я это написал так, на всякий случай, ни к селу ни к городу, а лишь предостережения ради своего…

Прошло почти три месяца после того дня, как Анна Петровна познакомила скульптора с няней, и выпал первый снег. Выпал – растаял и снова выпал. За это время Всеволод научился более-менее сносно выражать свои мысли – двумя-тремя словами. Он постиг азы грамотности. Запомнил цифры от единицы до шестнадцати. Стал различать дни недели – все, кроме среды [среда ему тяжело давалась – он все время путал ее с числом девятнадцать]. Также скульптор неплохо ориентировался по месяцам – он их выучил наизусть. Ему осталось только понять, что означает, например, месяц январь или же февраль… Он достаточно неплохо для себя разбирался в алфавите – и уже мог составлять слова по буквам и словам, но полноценно читать и писать все-таки не мог…

Что касательно самой Анны Петровны, то она за пять месяцев, после того как скульптора стуканул инсульт, в деревне появилась всего два раза – и каждый раз на один день и одну ночь. Скульптор же был в Гольяново все те же два раза – летом со мной… и концом ноября – но уже один. Он стал один, без сопровождающего, самостоятельно выбираться в Москву. Анна помогала скульптору – помогала, как могла и как умела. Они все так же, как и раньше – до болезни Всеволода, созванивались друг с другом по десятку раз на дню и жить друг без друга все так же не могли.

– Здравствуйте. Здравствуйте, Наташа. Как посмотрю, во дворе решили порядок навести. Снежок покидать?

– Да… А у нас гости.

– Наслышан, уже наслышан…

– Откуда?

– Всеволод позвонил, сказал мне, что к нему Богослов приехал… Так я правильно его понял, именно Богослов? – В этот момент мы с няней уже поднимались по ступенькам.

– Богослов, Богослов – с бородой и оравой!!! Три часа назад приехал.

– Что за орава?

– Сейчас услышите и увидите!

Как только я открыл входную дверь и вошел в дом, до меня со всех сторон стал доноситься детский ор и крик… Мимо меня что-то промчалось. Это что-то было роста мер пятьдесят и с рыжей бородой. Оно промчалось мимо меня на босу ногу. Вслед за этим чем-то мимо меня, с визгом и гамом, пробежало несколько детишек, один другого меньше. А вслед им проковыляла женщина, по виду деревенская и тоже, как и что-то, как и дети… на босу ногу… Я заглянул в столовую… Посреди столовой стоял разутый мужичок с ноготок. Мужичка украшала увесистая борода необычного хитросплетения. Она – борода, была по пояс, а зеленые холщовые штаны – по щиколотку. Шум в столовой стоял невообразимый. Стоял до тех пор, пока отец семейства не цыкнул:

– Хватит галдеть!!!

После слов мужичка все враз стихло… Я же прошел на кухню, где на диване, схватившись за голову, сидел скульптор!!!