Вот он со своего балкона Глядит в аллею тополей. А то: в компании лимона Сидит на кухоньке своей. Себя всего зажал в горсти и По капле в чашечку цедит, И через шуток отверстия Он в беспредельное глядит. Но в беспредельном не застрянет. А между тем, уж слышит хруст Снежка и стережёт багрянец Не листьев жухлых – жухлых уст своей возлюбленной. Вот он в компании лимона На тесной кухоньке сидит. А мимо – как во время оно – Свой луч пронзительный цедит Луны звезда и вдруг в багрянец Окрасит руки тополей, Чтоб тем верней ввести в обманец Нас одиночеств и любвей. Чтоб, вызрев в вымышленной муке, Во взгляде поместился крик И тополей худые руки Нагнул и пальцы с них состриг. Вот он со своего балкона Мечтою падает во мрак И ищет, ищет в смятых кронах Себя, но не найдёт никак. А то на кухне в чашке чая Лежит, ошпаренный взаверть. А то: в постели изучает По книге, что такое смерть. «Я не нашёл определений, Но там рисунок молоком: Как нас стесняются колени И объясняются тайком.» Так, сея похоти крамолу, За подоконник льёт и льёт Свой шёпот скучного помола На жёлтых листьев скучный йод. А то в постели: «путь мой млечен. Но только он – есть бытие!» И всё рукой широкоплечей Тревожит мяса острие, И заторопится к окну и, Забыв пространства простыней, В пространство ночи, в ночь ночную. Рассыплет веером иней. «Я против смерти протестую, Но не болею ни о ком, И, через это, в смерть густую Их тяготением влеком». Так он в задумчивости мерит Прихожую шагами. Что Он может? Врёт, губастый мерин, В густое ночи решето. «Ты красишь волосы в багрянец, Но не болеешь ни о ком, Ты лишь меня умеешь ранить Густым лимона молоком». И мерит, мерит взглядом тяжким Квадрат двора, в него влеком, Лимонным взглядом мыслей ляжки На нём рисует молоком. «В твои объятия густые Сейчас и до утра шести Я падаю, Ирин, а ты и Не знаешь, господи-прости. Но знаю я: чуть отпусти я, Как ты, вертлява и юна, Уйдёшь сквозь шуток отверстия, Уйдёшь неопределена, Чтоб я тебя как мысль густую Преследовал и не настиг. А после – смертью арестуют Мой взгляд, переходящий в крик». А между тем, уж луч боится Идти отверстиями звезд. И тополиный мрак клубится И золото лимона ест. Уж луч не лезет ни в какую Через пространства решето. Уж мир весь, похотью воркуя, Преображается в ничто. Но кто себя зажал в горсти и Чужую разгребает муть? Кто через мяса отверстия Смог в беспредельное взглянуть? Я знаю всё: всё, что он хочет Не знать. И, простыней шурша, Вертлявые Ирины очи Я обнимаю не спеша. Мы как бы наблюдаем двое, Как он, губастый, бредит быть. Как тщится кобелиным воем Сквозь мрака ночь туннель прорыть к своей возлюбленной. «Ирина, в смерть твоих объятий Сейчас и до утра шести Я, для тебя невероятен, Впадаю, господи-прости!» Но Господа не надо трогать: Господь не любит ни о ком, Когда густую вошь за похоть Раздавит смерти потолком. А он своё: «я неуспешен, Но умираю не о том, Как терпкий жир любви черешен Не жрать мне похотливым ртом, Мне только, чтоб из-под лимона Не лезла бы густая смерть, Пока на кухне время оно Лежит, ошпарено взаверть. Пускай! Мне не к чему прижаться Зато – не хлынет из всех пор, Когда пробьёт мой час вмешаться В гнилого мяса разговор!» А первый снег, в полёте тая, Покружится вот так и – вниз. Совсем не та смерть – смерть пустая Вовнутрь заглядывает из. А он и не заметил.

Зима снег сверкает ветр дерзко воздух рвёт танцует с ницшеанским задором Солнцекладущий Поэт. Сани скользят с горы звери выстроились по краю опушки ели еле держат уже затянувшуюся паузу… Увы! Поэт солнцеклад отморозил.

Февральский ветер в ущелье Ленинского многокилометровый сквозняк минус 20 стынут меганы и светофоры веганы и софоморы (опять забыл кто это) прячутся в тёплые щели кофеен Феи кофеен жужжат сыплют корицу в капучино льют айриш крим в латте Парижачьи щебечут читают лаптопы мы на краю Европы нам улыбается Кафка и Мария Рильке в платье вечернем шлёт воздушные поцелуи своих элегий и все бы ничего но ветер. Ветер очень холодный. Стихи прячутся в щели пока ветер гонит скотину бытия.

Москва – театр яда с соломенными енотами Снился сон: провинциальная актриса с головой младенца в руке у входа в метро Проснулся в холодном поту потом образ долго не отпускал На балкон вышел 1-й же день «весны»! (но нет уже весны в «душе» «моей») (и роли все разобраны ролевиками)

грома летняя моща. всё живое ждёт дожжя. додики и цадики притаились в садике. в небе просверкивает, пейзаж коверкает а я в квартире красотки в сталинской высотке в кухне огромной и душной хозяйского кормлю кота.

Где парии в п А рках где л У ны лат У нные где жили нетуж И ли где и мы жили там – всё там жить нельзя. Где п А рии в парках там порево пророчеств. Блюз блюю.

алкей алкает левкипп кипит никто не знает никто не спит аллель алеет закат в крови художник клее т а ты – порви бродсковатых поэтов окультуренный трёп полыхает под рэп разрываемых тряпок.

…а там крестьянин на кортáх скорпы с металикой в ушах-капельках млеет мимо пёс пробегал интеллигент-хлюст увидал сиволапого и ну банковать камлать в луну выть вспенился мессианами да мосоловами – ну молись смерд гидебору! – вопит реднэк терпел-терпел да и восстал с кортов – стрекало-то прикуси – рявкнул расправил гармонь-плечищи и грабли-ручищи простёр глазищами-тыщами рыщет жвалами водит затрясся пёс-скарабей – затравлю – кричит – изгуглю с лица земли! и всё такое акурат над ними ворон-грач пролетал дыры в небе собой латал думал сказать свое имхо да воздержался плюнул в сердцах долго смеялись окуньки смехом звонким серебряным в чертогах в буйабесных.

Уж Осень на сносях. Деревья. В Свинец оделись. И Вóды. Отошли. Куда-то… Мозгляк куражица. Грозит. Пальчиком отмороженным. Ничто не бóльна. И Курица довольна. ist. Вечереет. Свиньи блюют Свинцом. В Небо. Нам – Никак.