Дорогой Сергей Алексеевич!
Это очень христианская идея. Теперь мне как-то даже непонятно, что можно возразить против неё. Все Ваши оппоненты фактически не возражают, они просто иногда говорят не об этом, мимо. Уже давно для меня большим смущением было деление людей на верующих и неверующих. Это как заноза сидело в душе и мешало мне любить людей. В глубине души сидело это упрямое чувство, что мы чем-то лучше, даже худшие из нас. А неверующего человека, даже прекрасного, не могла оценить по достоинству, так как предполагала заранее, что в его душе есть как бы большая течь, пробоина, через которую всё добро вытекает. Теперь мне кажется очень несправедливым такое деление мира на две части, как и любое деление. Оно имеет ту же природу — чувство превосходства. Теперь-то я вижу, что это в моей душе пробоина, через которую чуть не вытекло всё моё христианство. Пробоина в отношениях с людьми, в главном — в христианской любви. Мне кажется, что Ваша идея о том, что христиане есть и вне христианского храма веры, очень важна. Она открывает по-новому глаза на мир, помогает увидеть этих людей и принять их. Одно дело скрепя сердце признавать, что есть хорошие неверующие, но они нам как бы живой укор, почти бельмо на глазу. Кто же любит укоры? А другое дело — видеть в них не чужих, которых нам надо обязательно переплюнуть, чтобы доказать своё, а своих уже, своих в главном. Вы помогли мне найти таких людей. Вы помогли мне стать немного скромнее в оценке собственного христианства и оценить по достоинству это незаметное, скрытое христианство людей доброй воли. Вот — у меня есть такой пример. Есть юноша, живущий в труднейших семейных обстоятельствах, несущий груз и своих болезней, совершенно лишённый столь простительного юношеского эгоизма и сделавшийся в свои двадцать лет — опорой и моральным центром семьи. Никто не поймет и не увидит со стороны этого подвига — для постороннего глаза всё обычно, обыденно. Но я знаю всю подоплеку отношений, мучения его души, рвущейся на простор, к творчеству, к общению, к свободе — и отказывающейся от этого не из малодушия, а из высшей мудрости, мудрости любви. Поставить свою жизнь в зависимость от жизни и счастья других — не просто, особенно в молодости. Это и есть христианство. Как старалась я раньше отыскать в нём какую-нибудь червоточину — ведь он же неверующий! Стыдно вспоминать.
Хочу поделиться с Вами моим открытием о вере. Это чувство посетило меня в храме. Я вообще принадлежу к «головастикам», часто сомневающимся и не умеющим верить как следует. И в храме часто находят на меня сомнения. Вот недавно стояла я на литургии, и как-то не могла войти в неё душой. Вся она — от Евангелия до Тайной Вечери — вдруг приобрела оттенок сухой историчности, прозы. Да, всё так, думала я, ну и что? Мало ли что бывало на свете. Особенно слова «Приимите, ядите…» я не могла понять иначе как символ, аллегорию, притчу, и мне показалось нелепым, что именно эти слова были подхвачены и повторялись столько веков. Что делать? Я стала себя уверять, что это не так, старалась получше вспомнить Евангелие, искала доводы в истории Церкви (всё это пронеслось быстро, за полминуты, во время «Тебе поём») — ничто не помогало. И я с горечью смирилась с тем, что нет у меня веры. И тут я почувствовала, что не теряю Божественную любовь, что она выше моей веры или неверия, что она так велика, что всех может принять, и ещё — что все эти события — Крест, Воскресение — не тяжкий непосильный нам груз, они спасительны для нас не под условием веры в них, а сами по себе, силой любви Божией, для всех — верующих в них и неверующих. Это чувство я запомнила, с ним пришло понимание того, что и к вере нельзя относиться суеверно, слишком дрожать за неё, слишком зависеть от неё, тем более — не уважать человека за то, что он не может верить.
Еще одно моё впечатление, которое вспомнила я, читая Ваш реферат. Одной из самых полезных для меня книг была книга С. Франка «С нами Бог». Я уже давно читала её, но мне запомнилась идея Церкви, как постоянно растущего и развивающегося организма, не ограниченного никакими постоянными формулами и догматами. И вот теперь — не входит ли Церковь в свой новый возраст? И, может быть, пришло время ей раздвинуть, вернее, понять свои границы?
Март 1975
(Это письмо до К. А. Любарского не дошло.)