Эта часть книги во многом посвящена тем футболистам и фехтовальщикам, которые брали уроки у Аркадьевых, ибо ничто так верно не характеризует тренера, как достижения тех, кого он воспитал.

И сквозь облики и судьбы их учеников, сквозь те уроки, что составили школу братьев, сквозь фехтование и футбол в свете ушедших уже в историю времен, быть может, отчетливее проступит жизнь братьев.

Но какое отношение я, женщина, имею к футболу? Естественно, никакого. И, вероятно, выглядит достаточно курьезно то, что я касаюсь в книге этой игры. В самом деле, прежде футбол абсолютно не существовал для меня. Прежде – это до знакомства с Борисом Андреевичем.

На протяжении нескольких лет я брала уроки фехтования у Виталия Андреевича и однажды на улице приняла Бориса Андреевича за своего учителя. На мое приветствие он вопреки их правилу – не разубеждать обознавшихся, – вежливо сказал: «Э, простите, я вас не знаю». Я и не подозревала, что у Виталия Андреевича есть брат и, сраженная «отповедью», стала растерянно лепетать: «Но ведь еще вчера…» Так мы познакомились. И так возник интерес к игре – как интерес к человеку, посвятившему ей всю жизнь и с которым я, казалось, была давно и хорошо знакома – «как вылитые».

Итак, этот раздел представит собой некую фехтовально-футбольную смесь, где невольно переплетутся и сопоставятся судьбы аркадьевских учеников, судьбы столь полярных видов спорта, наконец, судьбы братьев. Но таков уж удел близнецов…

Фехтование и футбол, впрочем, как кажется, совсем несопоставимы, и объединить их может лишь фамилия Аркадьев. Все же попытаемся сравнить.

Фехтование – это решетка маски и узость дрожки. Футбол – размах, раскованность и воля стадиона.

Фехтование – это камерность. На тонкой золотой полоске двое. Это загадочный поединок-дуэт, его утонченность доступна лишь узкому кругу посвященных.

Футбол же нечто крупномасштабное, если угодно, симфония – глобальность тем и обилие страстей, – а также, естественно, множество исполнителей и зрителей. В сущности говоря, любители футбола – это все, включая и фехтовальщиков.

Фехтовальный зритель сдержан, в момент турнирных поединков недоступен для окружающих и зачастую одинок.

Душа футбольного болельщика открыта всякому, кто произнесет это магическое заклинание «футбол».

Футбол – это раздолье, это пиршество цвета. Фехтование – однотонность и строгость белизны.

Футбол – игра, хотя если послушать футбольного болельщика, то это самая серьезная вещь на свете, а все остальное – игра, в том числе и фехтование. В 1966 году в Лондоне один любитель футбола покончил с собой из-за того, что в момент открытия чемпионата мира по футболу у него сломался телевизор.

С любителем фехтования ничего похожего произойти не может. Скорее наоборот, он в состоянии впасть в «черную меланхолию» во время телерепортажа фехтовального турнира, ибо телевидение до сих пор не слишком-то освоило показ фехтовальных состязаний.

Но рассуждая о различиях футбола и фехтования, неожиданно приходишь к выводу, что есть и сходство – весь этот азарт, кураж и ярость противоборства, наконец, то, что полотно футбольной битвы неизбежно распадается на множество фрагментов – поединков, тогда как суть командных состязаний фехтовальщиков в том, чтобы из отдельных боев сплести ткань общей победы.

Недаром же и футболом и фехтованием очарованы все мальчишки, они готовы так же самозабвенно возиться с мячом, как и сражаться на палках, вообразив себя мушкетерами.

В этой части так тесно переплелись футбол и фехтование, что подчас я начинала путаться, и то мне вдруг представлялись футболисты, в сердитом недоумении теснящиеся на фехтовальной дорожке, то – затерявшиеся на футбольном газоне двое фехтовальщиков, сиротливо озирающих вокруг в тоске по своим «паркетным ристаниям»…

 

ГЛАВА 1

Когда в середине тридцатых годов Аркадьева пригласили в «Металлург», никто особенно не верил в эту команду. Однако под руководством Бориса Андреевича она неизменно боролась за классное место, хотя поначалу у нее не было ни достаточного опыта, ни громких имен.

Но, кстати сказать, были бы таланты, будут и имена. Впрочем, может ли возникнуть сильная команда без хорошего тренера? Вряд ли. А как засиять «светилу» футбольной игры вне сыгранной команды?

Именам Федотова и Бескова было суждено появиться в «Металлурге», но зазвучали в полной мере они позднее – в ЦДКА и московском «Динамо».

Что же касается Бориса Андреевича, то он не считал ту доставшуюся ему команду «Металлург» слишком уж слабой. «Цепкая, боевая, занозистая, команда тем лучше играла, чем сильней и именитей был противник, – вспоминает он. – С ней я вырос как игрок, и это создавало особую интимность в общении с футболистами в период моего тренерства в „Металлурге“. Вообще в нашем коллективе была обстановка семьи, своего дома, и дом этот был одержим одним – футболом».

Итак, работа в «Металлурге» явилась для Бориса Андреевича открытием, приобретением профессии, если хотите, школой тренерства. И уже тогда, в процессе учебы, определился почерк, стиль Аркадьева-педагога. Высшую отделку этот стиль приобретет позднее, в ЦДКА, а пока что молодой тренер набирает силу с присущими ему жаждой новаторства, тактическим изобретательством и полным пренебрежением к «дряхлеющим и подернутым склеротической известкой догмам».

Уже в «Металлурге» Борис Андреевич готовил футболистов по всем параметрам игры, понимая, что важно все: и тактика, и техника, и психология…

– Команда никогда не сможет играть точнее, вернее и результативнее, чем позволяет техническое умение ее игроков, – говорил он футболистам, – как, в свою очередь, никакая тактическая идея не оплодотворит игры команды, если для ее реализации потребуется больше того, что умеют делать с мячом игроки этой команды. Совершенно не верно отделять хороший замысел игры от его плохого технического выполнения и говорить при этом, что тактически команда играет хорошо, а вот технически плохо. Если команда не может практически реализовать своего тактического замысла, стало быть, как бы он ни был хорош, назвать игру тактически верной нельзя. Верна лишь такая тактика, которая соответствует тактическому умению команды…

И уже тогда Борис Андреевич нажимал в своих уроках на атлетическую подготовку как на базу футбольной игры, а также на игровой метод тренировки (работа на материале игровых ситуаций, с определенной игровой свободой). Причем, давая упражнения, обычно сам в них участвовал и резвился, как уверяет Виталий Андреевич, «до упаду».

Особой заботой Бориса Андреевича был поиск для каждого футболиста своего места, то есть той именно функции, которая позволила бы ему полнее, ярче проявить себя, «выдать» свои игровые доблести. Он тщательно изучал игроков, каждому находя задание на развитие индивидуальных задатков, и если считал нужным, то легко решался на перемещение их с одного амплуа на другое. А отсюда – забота об универсализме, о подведении футболиста к такому уровню игрового умения и атлетизма, который в любой ситуации позволит ему сыграть любую роль.

Его насквозь педагогичное, тонкое и взаимоприятное общение с игроками было вознаграждено их любовью и беспрекословным послушанием, хотя голоса он никогда не повышал, «не докучал моралью строгой» и пилюли назидания умел растворить в общей массе рассуждений о смысле жизни, поэзии, искусстве…

«Чтобы терпеливо и эффективно работать, тренер должен любить своих футболистов», – отвечает Борис Андреевич на докучливые вопросы о секретах его побед. Вот, оказывается, как все просто.

И, может быть, потому уважение футболистов Борис Андреевич снискал задолго до того, как стал тренером, и, еще будучи игроком, уже фактически помогал тренировать команду.

На тренировочных играх в двое ворот защитник Аркадьев, вступая со мной в единоборство, говорил мне, отбирая мяч:

– Не верю, не убедительно обманываешь… попробуй еще и еще раз… – вспоминал в своей книге «Записки футболиста» Григорий Федотов.

Итак, первое открытие «Металлурга» – Федотов.

Борис Андреевич вспоминал, как однажды его команда приехала на товарищескую встречу с местной командой в Глухово и там на поле он увидел нескладного, косолапого парня. Но лишь только «косолапый» овладевал мячом, как сразу же преображался в виртуоза, у которого получалось абсолютно все.

О Федотове исписано огромное количество пожелтевших уже страниц книг, газет и журналов; последний гол был забит им в 1957 году, за месяц до его кончины, а молва все продолжает возносить «великого форварда».

Он был первым советским футболистом, забившим в чемпионатах страны 100 голов. Еженедельник «Футбол-Хоккей» основал в его честь «Клуб 100», а ЦСКА установил переходящий приз имени Григория Федотова, который вручают команде, забившей в первенстве страны наибольшее количество голов.

Если собрать все рассказы, истории и легенды о Федотове, хорошенько их перемешать и встряхнуть, то представляешь себе футболиста таланта редчайшего. Но он, казалось, не вполне осознавал свою исключительность, ибо его по коснулся «звездный недуг», столь часто потрясающий прославленных спортсменов. Впрочем, скорей всего, он цену себе знал, не мог не знать – почитатели сопровождали его везде, где бы он ни появлялся, журналисты стремились добыть хоть строчку из уст «рыцаря зеленых полей», и футболисты всех рангов и мастей кружили вокруг знаменитого форварда. Однако внутренняя культура, душевная тонкость позволили Григорию Федотову остаться простым и скромным и в конце концов отъединили его от той блистательной и иллюзорной суеты, что сопутствует быстрой славе.

Его основным «коньком» Борис Андреевич считает способность совершать удары по воротам в сложнейших ситуациях и из любых положений, а самым знаменитым его ударом – удар с лёта. Что же касается федотовских передач, то они были столь точны и своевременны, что принявшему мяч оставалось лишь забить гол. Он вообще очень тонко ощущал, когда нужно сыграть с партнером, а когда в одиночку. Это был великолепный, «общительный» тактик, вооруженный новейшей техникой.

Интуиция, ум, расчетливость, феноменальная быстрота реакции, а также мягкость, пластичность и, верно, следует сказать, артистичность – его финтам верили самые искушенные защитники – это все Федотов. Фоном же его игровых доблестей являлась этакая ярко выраженная «аритмия»: моменты кажущейся заторможенности, медлительности внезапно сменялись мощным взрывом атаки. «Когда мяч был от него вдалеке, – вспоминает Анатолий Башашкин, – он стоял совсем расслабленный, и можно было подумать, что это случайный человек на поле, но стоило ему оказаться вблизи мяча, как он весь преображался – бешеное стремление к воротам, скорость, виртуозная обработка мяча… Он умел обвести игрока, почти не уклоняясь от прямого пути…»

При всем при этом он никогда не стремился выделиться, покрасоваться, взять игру непременно на себя – вел в бой всю линию нападения.

«Как его уважали игроки! – вспоминает Борис Андреевич. – От него исходило какое-то магическое внушение уважения, признания. В игре соперники не решались бить его по ногам. Никому просто в голову не приходило общаться с ним на языке пинков и подножек. А его бег! Быстрый? Да, но не самый быстрый. Впрочем, если он устремлялся на прорыв, то, как правило, уходил от преследователя. Но не в этом, однако, дело. Интересна была сама манера бега – этакий длиннющий, тягучий шаг. Он как бы стелился по полю в отличие от Боброва, у которого была высокая посадка, высокий вынос колена…

А если Федотову случалось оказаться в защите – к примеру, команда ведет, до конца игры остается немного времени, и, чтобы не пропустить гол, нападение оттягивается назад, уплотняя тылы, – он был очень похож на защитника и так искусно отбирал мяч и разрушал „вражеские“ комбинации, что могло показаться, будто он всю жизнь только и играл в обороне – опять же в отличие от Боброва, который в защите выглядел словно бы не в своей тарелке, ибо был форвард и только форвард „божьей милостью“».

Можно много говорить о феномене Федотова, изучая нюансы и тонкости его игры. Но весьма важно еще и то, что его «игровой гений» венчало редкое трудолюбие (в том, как формировалось это трудолюбие, – своя история, о пей речь впереди). Григорий Федотов не уставал отрабатывать на каждой тренировке, казалось бы, уже вполне совершенные удары, приемы, финты. И позднее тот, может быть единственный в нашем футболе, кто смог стать рядом с Федотовым, Бобров, скажет о нем: «Мы работали с очень высокой нагрузкой, даже по нынешним временам. Но упорнее всех тренировался Григорий Иванович. Кончится основное занятие, все мы взмокшие, а он и не собирается уходить с поля. „Давай-ка постучим по воротам“, – говорит мне и „стучит“ еще час, а то и два…»

Впрочем, это воспоминание относится уже непосредственно к ЦДКА, меж тем как речь идет о «Металлурге». Однако ход истории – истории футбола – уже предрешен, и 1938 году призванный в армию Федотов начнет играть за ЦДКА. Первая ласточка. Нет, вторая. Из знаменитой аркадьевской «команды лейтенантов» в то время – время перехода Федотова в ЦДКА – за армейский клуб будет играть лишь Константин Лясковский. Остальные подойдут позднее, и последним займет свое место в «квадратах» Аркадьева – в 1947 году – Анатолий Башашкин.

Я невольно сбиваюсь на рассказ о ЦДКА, ибо меня так и притягивает эта высшая точка турнирных успехов Бориса Андреевича. Однако терпение, ибо мог ли состояться триумф ЦДКА, не будь в свое время школы «Металлурга»?

…Константин Бесков играл за вторую команду завода «Серп и молот», когда Аркадьев пригласил его в команду мастеров – в «Металлург». Это произошло в том самом году, когда ее покинул Григорий Федотов.

Константин Иванович вспоминал, что тренировки проходили чрезвычайно интересно, эмоционально и оттого не были изнурительны – «лишь почувствовав после занятий тяжесть в мышцах, мы „узнавали“, что поработали с большой нагрузкой».

Казалось, все в «Металлурге» идет хорошо, растут игроки, растет тренер. И все-таки Борис Андреевич оставил эту команду. Ибо ее оставляли игроки – их манили более могущественные клубы. «Готовишь футболиста, коллектив, – вспоминает Аркадьев, – а потом все распадается, и ты теряешь лучших игроков в пользу противника»…

И я представляю себе, сколь тяжело и, видимо, необходимо было Борису Андреевичу оставить ту команду.

Не может даже самый талантливый спринтер готовиться к победе на дистанции, к примеру, 100 метров, если в его распоряжении на тренировке лишь дорожка длиной метров пятьдесят.

Как и не сможет футбольный тренер-новатор увидеть свои идеи реализованными в игре, если не располагает соответствующими исполнителями.

Чего бы стоила, к примеру, идея «сдвоенного центра» без Федотова и Боброва? То есть цена ее, по всей видимости, была бы та же, но как бы мы узнали об этом?

Из «Металлурга» Аркадьев уходит в «Динамо», команду, ставшую следующей и последней ступенькой на его пути к ЦДКА. Хотя тогда, естественно, никто (в том числе и Борис Андреевич) не ведал, куда ведут «ступени», и что вообще это «ступени», а не сама цель. Но мы-то знаем – преимущество взгляда «ретро», – что все команды, руководимые Аркадьевым до армейского клуба, а в конечном счете и те, что были после, вели его неизбежно в ЦДКА.

По сравнению с «Металлургом» в «Динамо» был совершенно иной коллектив. Одна из самых популярных наших команд, властительница лучшего в стране стадиона уже вкусила к тому времени славы громких побед. Однако Аркадьев принял ее не в лучшую для «Динамо» пору – в предыдущие сезоны московские динамовцы занимали 5-е и 7-е места. «Это была сильная команда, – вспоминает Борис Андреевич, – но в тот момент она балансировала на пороге возрастного упадка, так что нужно было срочно обновлять ее молодежью. Я взял с собой из „Металлурга“ Бескова, кроме того, из ленинградского „Динамо“ пришли два сильных футболиста – Сергей Соловьев и Николай Дементьев – это было усиление атаки… Омолодив состав, я стал тактически перестраивать игру коллектива. К примеру, расширил группу полузащитников, которых заставил играть и в нападении, и в защите, увеличив таким образом количество игроков, действующих в наступательных операциях и в обороне…»

Борис Андреевич перешел в «Динамо» в 1940 году, и в том же году команда заняла на чемпионате страны 1-е место.

Вспоминая «Динамо» под управлением Аркадьева, невозможно, конечно, обойти вниманием одного из самых ярких игроков тех лет – Михаила Якушина.

Характеристика Бориса Андреевича предельно кратка: «Хитер! Фигура сложная. Тренер мудрый. К вопросам футбола подходил всегда оригинально, по-своему, – словом, сильная индивидуальность».

Изучая историю Аркадьевых, я стремилась встретиться с Якушиным, точно так же, как с другими игроками Бориса Андреевича. Но в футбольных кулуарах мне намекнули, что говорить с ним будет трудновато, ибо он хитер, непрост да к тому же ярый противник Аркадьева («много лет, знаете ли, были противниками») – словом, есть масса людей от футбола, беседовать с которыми и проще и спокойней.

Стоит ли говорить, что, услышав это, я поняла: встреча с Якушиным мне просто необходима, она сулила «завязку», «интригу» – короче, все то, что так восхитительно дорого, если хочешь глотнуть, так сказать, горячий напиток жизни, а не рыхлую, переваренную похлебку, лишенную вкуса, перца и соли. К тому же обычно я не слишком-то доверяю «добрым советам» относительно интервью, ибо там, где обещают горы ценной информации, не выжмешь подчас и крупицы мысли: люди же, казалось бы, страдающие бедноречием (не разглагольствуют, являя себя на каждом шагу), в серьезной беседе оказываются порой способны на неожиданные и яркие суждения.

Итак, я позвонила Михаилу Иосифовичу, мы условились о встрече, и точно в назначенный час – минута в минуту – раздался звонок в дверь. Признаться, в тот момент я немного волновалась – сам Якушин (хитер, непрост)! Снизойдет ли он до ответов на «женские» вопросы, да еще о «противнике» Аркадьеве?

Он вошел – высокий, широкоплечий – и сразу заполнил собой всю нашу переднюю.

Вопреки предостережениям, говорить с Михаилом Иосифовичем оказалось вовсе не трудно и интересно. Он охотно и подробно отвечал на все вопросы, относясь к ним, как видно, с предельной серьезностью. Если ему казалось, что я могу что-либо не понять (к примеру, суть некоей аркадьевской схемы) он принимался с увлечением вычерчивать ее на бумаге, объясняя в деталях и переспрашивая, чтобы убедиться наверняка, что мне все понятно; словом, общался, как профессионал, глубоко заинтересованный в том, чтобы его верно поняли и чтобы это послужило на пользу дела.

Он рассказал, как, едва придя в «Динамо», Борис Андреевич сразу сумел организовать, нацелить команду на успех, на чемпионство, как разнообразно и увлекательно проходили тренировки.

– Понимаете, заинтересовать, увлечь и в то же время принести пользу – это великое искусство… Есть такое выражение – «организованный хаос», Слышали? Это была новинка Бориса Андреевича. Мы играли с большими перемещениями по фронту атаки – перемещениями, четко согласованными с партнерами, но ставившими своей целью ввести в заблуждение противника.

Рассказал Якушин и о другом изобретении Аркадьева-тренировке в «квадратах»: «Суть этой тренировки заключается в том, что уменьшение площади затрудняет владение мячом, стало быть, легче ошибиться. И вот в этих усложненных условиях Борис Андреевич давал нам бесконечные задачки на технику, тактику. Занятия в „квадратах“ были крайне насыщенны, конденсированны, а следовательно, помимо всего прочего, способствовали развитию физической подготовки. Вообще они тренировали сразу несколько сторон футбольной игры, да, пожалуй, все, кроме удара по воротам.

Борис Андреевич постоянно разорял врача команды – ему в невероятных количествах требовались бинты для ограждения своих „квадратов“. Это сейчас у тренеров есть специальные ленты, шнуры, а тогда – родилась мысль, и тут же реализуешь ее при помощи того, что под рукой…

Или такая еще новинка – играть только в одно касание, и притом мяч нужно отдать мягко, чтобы удобно было его принять… Можно играть в два касания, можно в три, но трудней всего, конечно, в одно, так как нельзя обработать мяч…

Да-а, у Бориса Андреевича было, конечно, чему поучиться. Да вот хотя бы его культуре, вежливости, ровным отношениям с футболистами – что бы ни произошло…»

Удивительно, как все, лишь только зайдет речь об Аркадьеве, начинают «нажимать» на его культуру и спокойствие – «никогда не повышал на нас голоса», «не кричал даже в самых горячих ситуациях». Неужто это такая редкость в тренерских кругах – самообладание?

Что касается Якушина, то он всегда считал себя обязанным перенимать это аркадьевское умение владеть собой и полагает, что это ему, в общем, удавалось.

– Я почти никогда не ругал ребят в процессе игры, особенно вратарей. А то иной тренер как крикнет: «Из-за тебя проиграли!» – и человек убит. А сказать ему: ничего, мол, не падай духом, да и ребята тут виноваты, пропустили, глядишь – и вратарь в порядке…

С приходом Аркадьева в «Динамо» они с Якушиным жили на одной – Садово-Каретной – улице; Михаил Иосифович по левой стороне, Борис Андреевич – по правой. Впоследствии же и вовсе оказались в одном доме (уже на Большой Садовой), в одном подъезде, на одном этаже (квартира Якушина – 52, Аркадьева – 53) – стенка в стенку. И это в тот момент, когда Борис Андреевич уже руководил командой ЦДКА, а Якушин – «Динамо» и когда их команды вступили, казалось бы, в нескончаемую дуэль. Рассказывают, что соперничество двух тренеров привело к тому, что они будто бы даже не разговаривали тогда друг с другом. Но Борис Андреевич такого, однако, не припомнит. Да и Михаил Иосифович уверяет, что они преспокойно хаживали даже друг к другу в гости – посоветоваться, как он говорит.

Конечно, трудно представить, чтобы противники, чья главная цель – обыграть друг друга, советовались между собой о том, как это лучше сделать. Впрочем, если понимать слова не слишком буквально, то, пожалуй, ничего тут невероятного и нет. Скажем, простой обмен опытом…

Что же касается работы Бориса Андреевича в «Динамо», то она протекала отнюдь не так безмятежно, как может показаться из далека восьмидесятых годов.

Один из влиятельных людей того времени, страстно возлюбивший футбол, а точнее – команду «Динамо», вдруг начал бурно вторгаться в тренерские владения Бориса Андреевича. Перед каждой ответственной игрой он присылал посыльного с запиской, в которой излагал угодный ему состав команды на данную игру. Повертев послание в руках, Борис Андреевич приписывал в нем свой вариант состава и вежливо возвращал посыльному. Затем делал, конечно, все по-своему, ибо не мыслил, чтобы кто-либо мог диктовать тренеру состав его команды или что бы то ни было, касающееся непосредственной работой с игроками. В итоге возник конфликт. «Обстановка была такова, что я уже не мог полностью отвечать за результаты своей работы: беспрерывное давление не давало возможности творчески работать… Причем нажим все усиливался».

Аркадьев пришел в «Динамо» в сороковом, а через год началась война. В то время Борис Андреевич работал в системе НКВД и продолжал тренировать футболистов «Динамо». Казалось бы, до тренировок ли в столь тяжкое для страны время! Я разговаривала с многими из тех, кто прошел войну, и в основном все сходятся на том, что, представьте, да, было «до тренировок, так же как до песен и до стихов», ибо, несмотря ни на что, люди верили в победу, а значит, необходимо было сохранить для будущей мирной жизни все то, что составляло неотъемлемую ее часть в прошлом.

Мы видели кинокадры военных лет, где Клавдия Шульженко поет солдатам «Синий платочек». Их лица выражают радостное узнавание – будто в «платочке» вся их довоенная жизнь – и веру в победу. Песня – мостик, перекинутый через всю войну. Может быть, футбол тоже мостик?..

 

ГЛАВА 2

…Черное враждебное небо твоего города.

Виталий Андреевич – начальник одной из противопожарных дружин института физкультуры в Москве.

Осколки его воспоминаний о тех ночах сорок первого:

…Сперва сирены воют – значит, немцы летят; все прячутся в бомбоубежище… Однажды увидел фейерверк – вспыхнул немецкий самолет, озарив огромные рыбы-аэростаты и тросы, свисающие с них вниз…

…С группой преподавателей мы идем по территории института. Налет уже начался – у немецких бомбардировщиков неравномерное «звучание», волнистое, пульсирующее, с размеренным усилением и уменьшением звука – мы проходим через двор и вдруг слышим жужжание осколков от уже разорвавшейся бомбы: жиу, жиу, жиу… Все согнулись, я же по-прежнему иду прямо, призывая и остальных к тому же. Потом все некстати восторгались моей храбростью, хотя дело тут не в храбрости вовсе, а в простом расчете: ведь при проекции сверху (а осколки летели сверху) прямо стоящий или идущий человек занимает гораздо меньшую площадь, чем лежащий или пригнувшийся…

В темноте с поста на крыше видно, как летят вражеские самолеты и как лучи прожекторов ищут их, и, когда находят, самолет делается горяще серебряным и начинается стрельба…

Итак, ночью Виталий Андреевич, как и многие москвичи в то время, охраняет город. А днем он, старший преподаватель кафедры подготовки к рукопашному бою (так в годы войны была преобразована кафедра фехтования института физкультуры), обучает бойцов и командиров Красной Армии приемам штыковой борьбы.

Занятия проходили не только на территории института, но также на футбольном поле спортивного лагеря в Кускове – ведь ему приходилось обучать одновременно сотни людей.

Помимо приемов ближнего боя на штыках (иногда на саперных лопатах) в те занятия входило обучение метанию гранат и преодолению полосы препятствий: окопов, заборов, проволочных заграждений…

Бойцам надлежало атаковать противника гранатой, затем, быстро преодолев все препятствия, добежать до последнего окопа и там вступить в штыковой бой с уцелевшим «врагом», – торчащими из земли чучелами. За каждым чучелом стоял человек с палкой. Атакующий должен был отбить все удары, а затем «сразить» чучело.

И хотя в этой войне штыковой бой использовался не часто, бойцы крайне серьезно изучали его приемы, ибо сознание того, что ты хорошо представляешь себе, как поступить, если рукопашный бой все-таки возникает, было громадной моральной поддержкой тем, кого ожидали неведомые сражения.

Виталий Андреевич вел занятия разнообразно, азартно, разбавляя их всевозможными мини-турнирами – на скорость, меткость, ловкость, сообразительность. Так что помимо пользы они несли бойцам удовольствие, развлечение, разрядку.

Как-то во время одного из уроков на территории института около Аркадьева «на минутку» остановился проходящий мимо профессор педагогики Н. – заинтересовался приемами штыкового боя – да так и простоял до конца занятий.

«Вы истинный педагог, – сказал он затем Виталию Андреевичу. – Представьте, я только что прочитал лекцию о спортивной педагогике и спешил по неотложным делам. Но, остановившись около вас, уже не смог уйти, не дослушав все до конца, – верил каждому вашему слову. Вот прекрасный пример педагогики на практике».

Осенью 1942 года Виталий Андреевич эвакуируется вместе с институтом в Свердловск, где затем продолжит занятия по подготовке воинов Красной Армии к рукопашному бою.

Поезд в Свердловск тянется еле-еле, все время останавливаясь – то занят путь, то не хватает топлива, – иногда за день продвигаясь лишь километров на десять. Едут в теплушках, в середине вагона «буржуйка», но все равно спать холодно. И жестко. Впрочем, никто на это особенно не обращает внимания. Думают о войне. «Мы глубоко верили в победу, – вспоминает Виталий Андреевич, – тут сомнений не было ни у кого. Правда, мы ехали в неизвестность, но неизвестность в конечном итоге касалась только сроков – когда победим?»

На остановках студенты и преподаватели умывались, делали зарядку. Обязательной та зарядка не была, но все чувствовали необходимость придерживаться правил довоенной институтской жизни.

И еще было много песен. Пели все, что знали, подряд, словно стараясь ничего не упустить, не растерять из довоенного прошлого.

Песня – мостик, перекинутый через всю войну…

В Свердловске эвакуированных разместили в общежитии физкультурного техникума, и после долгой дороги это казалось почти комфортом, – иол, потолок, относительно тепло и никакого грохота. И хотя спали в спортзале, на полу, на борцовских матах, по неудобства никто не ощущал. Все знали: – это временно.

…Раннее утро, все спят. И вдруг сквозь сон, еще во сне слышат тягучую, раздольную мелодию; она приближается как бы издалека, постепенно ускоряясь, – кто-то играет на рояле в углу зала, и сквозь эту цыганскую удаль проступает рокот чечетки.

Так двое цыган-студентов института будили по утрам это огромное лежбище. И начиналась бурная, веселая разминка под музыку – не то зарядка, не то перепляс. Нужно было хорошенько разогреться, так как по утрам в зале все же не хватало тепла…

Занятия Виталия Андреевича по подготовке бойцов к рукопашному бою в Свердловске те же, что и в Москве. Вот только проходят они еще более интенсивно. И все-таки ему удается выкраивать крохи времени и для уроков фехтования. И. уже тогда, в коротких отрывочных тренировках, он пытается проверить и реализовать некоторые свои идеи, касающиеся усовершенствования фехтовального поединка…

По окончании войны, вернувшись в Москву, Аркадьев возглавляет кафедру фехтования в Институте физкультуры и тут же в полный голос заявляет об «одряхлевших и подернутых склеротическим холодком канонах староклассического поединка».

Такая постановка вопроса вызывает категорические возражения сторонников классики, и вспыхивает великая междоусобная битва в нашем фехтовании – между новаторами и консерваторами.

Мятежных новаторов – их меньшинство – возглавил, естественно, Аркадьев.

Одним из главных недостатков дореволюционных классических школ Виталий Андреевич считал культ техники – «муштры» – и почти полное отсутствие в учебной программе элементов тактики. Старые итальянские и французские учебники сплошь были заполнены описанием технических канонов, и лишь мельком в них упоминалось о тактике ведения боя.

Виталий Андреевич первый всерьез заговорил о тактике в фехтовальном поединке и впоследствии счел возможным уделить ей в своих теоретических трудах не только отдельные главы, но также целую книгу – «Тактика в фехтовании» (книгу, ставшую в мире столь же уникальной, как и «Тактика футбольной игры» Бориса Андреевича).

Даже знаменитые венгры, сокрушался Виталий Андреевич, создавшие свою прогрессивную самобытную школу, на основе которой училось послевоенное поколение наших фехтовальщиков, даже они не вполне отдавали должное тактике, полагая, что тактике учить невозможно, ибо нельзя простодушного человека сделать хитрым.

Виталий же Андреевич всегда считал, что тактике учить не только можно, но необходимо.

«Тактика – душа фехтовального спорта, – напишет он впоследствии в книге „Тактика в фехтовании“, – интеллектуальная основа искусства побеждать… В тактической борьбе человек раскрывает свои качества, способности и умение преодолевать „враждебную“ волю и вести конфликтную игру ума».

Воинствующие консерваторы упрекали Аркадьева в том, что он в угоду тактике зачеркнул технику и вообще «вместе с мыльной водой выплеснул младенца».

Но это, однако, было неверно. «Техническая и тактическая подготовка должны слиться в единый нераздельный процесс обучения фехтованию, – писал в своей книге Аркадьев. – Нельзя расторгать боевой союз между тактикой и техникой, непрактично заниматься голой технической „дрессировкой“».

При первом же знакомстве с фехтованием еще в гимнастическо-фехтовальной школе Виталий Андреевич обратил внимание на то, что вскормленные в старых классических фехтовальных классах maitre d'armes отдавали изрядную дань внешним эффектам, традиционной красивости аристократического поединка. Причем в жертву этой красивости зачастую приносился здравый смысл и рациональность боевых приемов.

Виталий же Андреевич утверждал, что красиво то, что целесообразно. Машина кажется нам красивой, если ее форма отвечает назначению. То же и в спорте. «Техника хороша, если она способствует успеху, и незачем, нецелесообразно делать традиционные подачки эстетизму старых аристократических школ».

– Не нарушайте гармонию, проверенную веками! – восклицали сторонники «старины глубокой».

– Гармония?! – восклицал, в свою очередь, Виталий Андреевич, – в вашем контексте она приторна и инертна! Предлагаю в качестве компромисса гармонию противоречий.

Словом, Аркадьев как тренер рождался в острой и, казалось, непримиримой борьбе с «классиками», которых вели в бой могучие «мониторы» дореволюционной закалки: Мордовии, Климов, Хозиков.

Впервые позиции наших достопочтенных классиков были потревожены еще в той первой поездке советских фехтовальщиков за рубеж, в Турцию. Там, на фоне не очень-то сильных, по вполне раскованных, самобытных, презревших вековые фехтовальные устои турков, наши выглядели старомодными, стиснутыми в корсетах особами, не смеющими ни ступить, ни вздохнуть свободно. Отличился, правда, Тимофей Климов и победила Анна Штубер, но это были, как говорится, капли в море.

Глядя на бои турков, лихо носившихся во флешах и оглашавших зал торжествующими кличами, Тимофей Иванович, схватившись за голову, шептал: «Это же дикари». Но Виталий Андреевич, мысленно отъединив от фехтования «дикарей» их восточную экспансивность, сумел разглядеть в нем тенденции, штрихи нового.

В конце концов у нас «забегали» во флешах все, что же касается воинственных кличей, столь потрясших в 1935 году воображение наших консерваторов, то теперь, пожалуй, трудно даже представить современного фехтовальщика, не «озвучившего» свое наступление криком.

Второй удар по консерватизму начинающего советского фехтования нанесли приехавшие к нам прославленные венгры. И хотя на товарищеских встречах гости обыграли хозяев по всем статьям, но вместе с тем преподали и первые уроки первоклассного международного фехтования.

Впрочем, уроки эти начнутся лишь в 1951 году, а до той поры наше фехтование будет вариться исключительно «в своем соку» на фоне все той же непримиримой борьбы новаторов и консерваторов.

Но в конце концов такой спор должен был, конечно, решиться не иначе, как в поединке с оружием в руках, ибо есть ли более веский аргумент в споре о поединке, чем победа в этом самом поединке? И есть ли более веский аргумент в полемике учителей фехтования, чем победы их учеников?

Чуть забегая вперед, скажу, что первые победы советских фехтовальщиков на международной арене (как, впрочем, и последующие) будут неразрывно связаны с фамилией Аркадьев. Так что в конечном счете торжество новаторов станет неоспоримым, и Виталий Андреевич возглавит новое, прогрессивное направление в отечественном фехтовании. Это, правда, произойдет не вдруг, не сразу. Но, мысленно перенесясь через все преграды, возникшие на пути новаторов, представим себе, что же будет характеризовать это направление, когда оно обретет должную форму и завершенность.

Ну, прежде всего, полное освобождение нашего фехтования из футляра старых классических догм и оснащение его тактикой, а также рационализация техники. Все это, разумеется, на фоне полного альянса техники и тактики, ибо, разлученные, они теряют свою силу.

Например, техничное выполнение неразумных замыслов – это поражение, причем тем скорейшее, чем лучше техника и выше скорость. И наоборот, тактика при бедной технике тоже проигрыш, ибо фехтовальщик в данном случае не умеет донести свои верные замыслы к цели. Кстати, в тактику входит и строгий учет своих технических возможностей, считает Виталий Андреевич. Нецелесообразно делать ставку на тот прием, который, скажем, нужен в конкретной ситуации, но недоступен, не поставлен, – значит, от него следует отказаться и искать другой.

«Вообще же суть тактики в том, чтобы против слабых сторон противника выставить свои сильные, – говорит Виталий Андреевич (подобные слова, только в применении к футболу, можно услышать и от Бориса Андреевича). – И этому должен обучить тренер, но прежде непременно разобравшись, что представляет собой его ученик, что за „материал“ перед ним. Ведь ошибаться тут нельзя, ошибка – это „брак“, исковерканный „материал“, испорченные отношения и гибель мечты…»

Одним из глубочайших заблуждений тренера Виталий Андреевич считает стремление «лепить» чемпионов по какому-то единому эталону или же «под себя», то есть пытаться привить ученику те приемы, что удавались ему самому в пору его собственных выступлений на дорожке. Ибо ученику это может быть просто не по вкусу, наконец, «не по зубам».

Конечно, тренер должен иметь представление об абсолютном идеале фехтовальщика, но этот образец нужен лишь как общий ориентир. Фехтуют ведь не «общечеловеки», а конкретные люди со своими достоинствами и недостатками. И тренер обязан знать эти плюсы и минусы, а также иметь верное объемное представление об ученике в целом, должен уметь отделить главное от второстепенного, чтобы не тратить времени на мелочи и не наваливаться на безнадежные задачи. Только тогда он сумеет оснастить фехтовальщика таким репертуаром приемов, который быстро и с аппетитом усвоится, то есть будет, что называется, «в коня корм».

…В конце войны, в 1944-м, когда, уже вернувшись из Свердловска, Виталий Андреевич продолжал занятия по обучению бойцов рукопашному бою и параллельно вел в институте фехтование, однажды у него на уроке появилась новая студентка – некто Анна Кольчугина (ныне Анна Матвеевна Пономарева, доцент кафедры фехтования в ГЦОЛИФКе). Среди прочих жаждущих освоить премудрости фехтования она выделялась не только «тематической» фамилией, но также редким прилежанием и упорством – училась на «отлично».

С точки зрения Виталия Андреевича, Анна внешне была точь-в-точь Диана-охотница Гужона – высокая, тоненькая и вместе с тем крепкая, атлетичная. Когда на одном из своих первых уроков он сказал ей об этом сходстве, она в удивлении устремила на него долгий взгляд – пауза, затем улыбнулась и наконец заразительно рассмеялась на весь зал.

Потом, когда Аня стала ученицей Виталия Андреевича, он убедился, что «это был как раз тот ценный „материал“, из которого получаются чемпионы».

Прозанимавшись у Аркадьева всего год (ей тогда было уже 25 лет), Кольчугина выиграла чемпионат страны и впоследствии выигрывала его еще четыре раза.

Она фехтовала броско, умно, поражая специалистов скоростью и реакцией, а также тонкой вязью технических ходов. Но, считает Анна Матвеевна, никого и никогда бы ей не поразить на дорожке, если бы не Виталий Андреевич.

Он научил ее различным фехтовальным приемам и рациональному использованию их в бою. Главное же, что она почерпнула в его уроках, – это стремление всегда, чем бы ни занималась, думать, размышлять, анализировать.

«Ну а если в иных обстоятельствах разум и покидал меня, Виталий Андреевич умел одним словом вернуть мне его, – говорит Анна Матвеевна. – Помню, на чемпионате мира в 1955 году в Италии в предварительной ступени меня трясло от волнения. Выхожу на дорожку с какой-то безвестной, несильной соперницей и – ничего не вижу, не понимаю – как в обмороке. Одну за другой делаю простые атаки и все время попадаю в защиту. И так без конца, как заводные: я – простую атаку, она – защиту.

Чтобы избежать ее ловушки, надо было добавить к атаке всего лишь один финт, но это мне просто не приходило в голову, ибо я была, что называется, „не в себе“. И вдруг слышу сзади негромкий ровный голос Виталия Андреевича: „Ты в состоянии думать?“ Тут же все в моей голове прояснилось, И я довольно легко выиграла бой».

Вообще, Виталий Андреевич не сторонник подсказки и никогда не суфлировал своим ученикам в случае, если бой у них не клеился. Но вот так одним словом охладить в нужный момент – это он мастер…

Как и для многих фехтовальщиков, Аркадьев стал для Кольчугиной не только учителем фехтования, но и учителем педагогики. «То, что я преподаю в институте, – это только благодаря ему. То есть не в том, конечно, смысле, что он меня туда устроил, а в том, что мне есть что сказать студентам. До сих пор и в наших институтах физкультуры и за рубежом учатся „по Аркадьеву“, – говорит Анна Матвеевна. – И мне известно, что даже в боксе используют его методику, систематику приемов.

Вообще, Аркадьев – один из тех, кто может, кто призван учить. Ни одно его слово не пропадает вхолостую и заставляет размышлять, полемизировать, творить. Это – исток. От него, от его мысли пошло много диссертаций, и, можно сказать, ни один из диссертантов в нашей стране, взявшийся за фехтовальную тему, не миновал консультации Аркадьева».

Итак, Виталий Андреевич вечно побуждал всех, кто с ним соприкасался, думать, думать, думать… Его афоризм: «Самостоятельность мышления позволяет человеку выходить из заколдованного круга-„как все“, и этот выход – его второе рождение…»

В первые послевоенные годы у Аркадьева тренировались два сейчас уже мало кому известных фехтовальщика – М. Амалин и М. Пименов. Пименов в 1946 году занял 4-е место в чемпионате СССР по сабле, а впоследствии вдруг всерьез увлекся волейболом и стал одним из тех, кто составил знаменитую команду волейболистов, впервые в истории советского волейбола ставших чемпионами мира.

Что до Амалина, также достигшего под руководством Виталия Андреевича определенных фехтовальных высот – 5-е место на чемпионате СССР по сабле, – то он потом вдруг заиграл в футбол (в команде высшей лиги «Даугава»), а позднее создал вторую по силам команду в стране по волейболу и написал книгу по тактике этой игры.

Разносторонние спортсмены и тренеры, вооружившие свои виды спорта новыми идеями, теориями, методами обучения, наконец, новым осмыслением сущности спорта, братья Аркадьевы сумели привить ученикам и свое стремление к физическому совершенству, и жажду творить. Выходит, в конце концов уже не важно, какому виду спорта отдаст предпочтение ученик Аркадьева. В нем остается главное – физическая культура в самом широком смысле этих слов и потребность мыслить, творить, создавать.

Вообще, тогда, после войны, эта потребность ощущалась всеми особенно остро. Казалось, если кончилась война, если мир, то уже одного этого достаточно для успешного, радостного труда, для счастья.

И со всем рвением, на которое был способен, вместе с другими энтузиастами фехтовального поединка Виталий Андреевич принялся расчищать и строить «дорожку отечественного фехтования».

Что же касается личного счастья…

Надежда Шитикова поступила в Московский институт физкультуры в 1946 году и сразу же увлеклась фехтованием.

Ловкая, разбитная, смекалистая провинциалка – такой помнит ее в то время Виталий Андреевич – у себя в Ногинске была первой «танцоркой» модных танцев – гордость родителей. Вообще ей везде хотелось быть лучшей, и вот эта ее жажда первенства, стремление блеснуть стало основным двигателем в постижении фехтовального искусства.

Как-то перед занятием по фехтованию вокруг Виталия Андреевича собралась по обыкновению группа студентов, шутили, спорили, и, кажется, для разрешения какого-то фехтовального спора не то Виталий Андреевич предложил Наде сразиться на рапирах, не то она ему – словом, противники заняли боевые позиции и скрестили клинки. «Я думал, легко выиграю – Надя была в то время совсем еще новичком. Атакую не быстро и не врасплох, эдак свысока и снисходительно. И вдруг натыкаюсь на „мертвую“ защиту. Думаю, случайность. Атакую вновь, уже более собранно и добавляю финт, по тут же снова попадаю под другую, но столь же твердую защиту. Я, конечно, тот бой не проиграл, но понял, что у повой студентки великолепные данные – ловкость, быстрая реакция и, что у женщин является большой редкостью, настоящая выдержка».

После той «дуэли» прошло не так уж много времени, и они поженились.

Надежда Шитикова, как и Кольчугина, как и многие в те времена, начала фехтовать, по нынешним представлениям, катастрофически поздно – в 23 года. Однако это не помешало ей стать трехкратной чемпионкой страны, первой нашей победительницей официального международного турнира, наконец, чемпионкой мира в командном зачете в Лондоне.

Фехтование Шитиковой было по-мужски содержательным, хотя внешне, может быть, и не слишком броским. Она не рвалась в атаку эффекта ради, и темперамент не гнал ее в гущу схватки. В то же время она никогда почти не удирала от бурно наступавших противниц, более всего доверяя своей железной защите.

В жизни любившая браваду и фейерверк, она в бою замыкалась в рассудительность и сверхосторожность и к процессу поединка относилась крайне серьезно, не позволяя себе небрежности, даже когда легко выигрывала. Поэтому в командных состязаниях Виталий Андреевич всегда ставил ее напоследок. Она была надежным бойцом и умела верно распределить свои силы на весь турнир. Причем умела это еще в 1946 году, едва начав заниматься фехтованием.

В то время как Аркадьев-фехтовальщик, еще неведомый миру – еще не написавший своей знаменитой книги «Тактика в фехтовании» и не вырастивший чемпионов мира и олимпийских игр, – сосредоточенно бродил вдоль узкой фехтовальной дорожки, ища выход на международные просторы, брат его, Аркадьев-футболист, уже вознесся к ослепительным вершинам футбольной славы в окружении своих знаменитых одиннадцати лейтенантов ЦДКА.

 

ГЛАВА 3

Мы бережно пытаемся извлечь прошлое из ветхих, желтых страниц газет, журналов и фотографий, из разговоров с теми, кто жил в то далекое «тогда», а также из толстых тяжелых пластинок, сквозь старческое брюзжание и шуршание которых вдруг проступает незнакомый и загадочный голос прошлого.

Но лишь посмотрев киноленты тех лет, понимаешь, кажется, как все это было, и какой это был удивительный футбол – послевоенный.

Истосковавшись по счастью, по мирным ощущениям, развлечениям, зрелищам, люди бросились в футбол, как воины после ратных трудов в прохладную воду.

В день большого матча вся нефутбольная жизнь тонула в праздничной, заговорщической суете болельщиков, и городом легко и беспрепятственно овладевал футбол. Все виды транспорта были захвачены ценителями великой игры, воинственно звенели «аннушки» и «букашки»-и вся Москва устремлялась в центр, к улице Горького, где, соединившись в единый мощный поток, «текла» на стадион «Динамо». Будто шла великая и веселая осада крепости. Казалось, «осажденный город» уже не вмещает эти стиснутые отряды наступающих, а свежие силы все прибывают. Что ждет их там, внутри, после падения «бастионов»?..

Одни беззаветно и несмотря ни на что преданы своей команде и готовы испить с ней как триумфальный кубок победы – это, конечно, предпочтительней всего, – так и горькую чашу поражения, что, как известно, не столь уж приятно.

Другие истово чтут лишь одного игрока – «единственного, на кого стоит смотреть в футболе», – и всех других футболистов прочих команд воспринимают как хор статистов, призванный фонировать «великому мастеру».

Третьим просто дорог футбол как он есть, весь этот трепет противоборства, комбинаций и тактических хитросплетений. Они «болеют» лишь за хорошую игру, не ведая скорби по поводу пропавших очков и турнирных интриг.

А кое-кому просто нужно побывать на матче, так сказать, «отметиться», ибо присутствие на футболе послевоенных лет – учтите неслыханный дефицит билетов – уже само по себе весьма содействовало подъему реноме, а это, согласитесь, немало.

Что же касается женщин, то их явление на игре было мотивировано, вероятно, тем же, чем и во всех прочих местах: не столько стремлением «людей посмотреть», сколько «себя показать». Но это, как говорится, до первого гола.

Кадры послевоенной кинохроники не донесли до нас нюансов, сюжетов тех игр, но, неуклюже прыгая, несовершенная, с нашей точки зрения, камера былых времен успела схватить главное – атмосферу, настроение послевоенного футбола.

Ах это незабвенное и уже непостижимое «тогда»! На футбол ходили, как на праздник. Стадион весело пестрел нарядными женщинами – прически, шляпки, приподнятые плечи жакетов по моде тех времен; среди мужчин много военных…

Трибуны стадиона «Уэмбли» (кинохроника знаменитого динамовского турне в 1945 году по Англии) удивительно похожи на наши – те же прически и плечи, те же мягкие шляпы у мужчин. Вот только из-под иной шляпы вдруг торчит сигара, да и форма у военных другая…

Одна из примет послевоенных наших матчей – это то, что купить билеты на них, как уже говорилось, было невозможно – нужно было доставать. И перед вратами «крепости» всякий раз обнаруживалось ужасное несоответствие между наличием любителей футбола и мест на трибунах. Но в конце концов стадион вмещал зрителей много больше, чем это было положено, ибо тысячи «неположенных» просачивались туда им одним известными путями. И все-таки это были не все и даже не многие. Оставшихся за пределами стадиона мог вернуть к жизни лишь Вадим Синявский (дома или у уличного репродуктора). Рассказывают, его вдохновенный комментарий был столь артистичен и ярок, что, слушая радио, можно было как бы видеть все происходившее на поле, и даже были любители воспринимать футбол именно «через Синявского». Увы, тогда спортивные репортажи еще не захватили телеэкран. А может быть, не «увы», а к счастью, ибо телевизор в конце концов «растащил» по домам и выхолостил великое братство болельщиков, и, может быть, в этом причина пустоты нынешних трибун? Впрочем, если и так, то лишь отчасти, ибо существуют же и сейчас зрелища, на которые трудно попасть, несмотря на доступность телетрансляций. В футболе, однако, такой проблемы как будто нет. Тут, вероятно, дело еще и в том, что возможностей (то есть мест в Лужниках) стало больше, а желающих – меньше. Но почему?

В самом деле, почему их стало меньше?

А тогда в день большого матча едва ли не всеми владел единый порыв, предвкушение единого взлета. Ну, а если предстояло «падение», то тоже – вместе…

Впрочем, идя на игру, усаживаясь на свое место, зритель еще как-то живет сам по себе, но вот раздается судейский свисток – сигнал к бою – и все мысли, все взгляды скрещиваются в центре поля на одном – на мяче.

Это был удивительный футбол – послевоенный. И, конечно же, ничего нет удивительного в том, что особой популярностью и любовью пользовалась в то время команда ЦДКА – обаяние армии, вернувшей мир. Но дело не только в этом.

«Ах, как они играли!» – сказал мне однажды шофер такси, когда я, взглянув на его пожилое лицо, завела разговор о ЦДКА. Ни это «ах», ни восклицательный знак не вязались с внешностью водителя: сильно потертая кожаная куртка, простое обветренное лицо – лицо старого солдата. Но я так и не сумела добиться от него, как именно они играли – каких-нибудь штрихов, историй. То ли дорога была коротка, то ли слов не нашлось, только он еще два раза повторил это свое «ах, как они играли!», и тут мы приехали. И уже когда я выходила из машины, он сказал: «Раньше люди играли с душой».

«А сейчас что же, без души? – подумала я. – Чепуха какая-то! Можно ли играть без души?»

Передо мной обычная спортивная фотография – футбольный тренер среди игроков, Борис Андреевич Аркадьев с командой ЦДКА. Они плотно сидят в два ряда – раздолье футбольного поля за кадром – и браво и чуть напряженно глядят на меня. Все, кроме Аркадьева. В его глазах, как обычно, грусть, хотя снимок сделан тотчас после одной из самых престижных побед ЦДКА – над московским «Динамо» на чемпионате страны 1948 года…

Что кроется за этой фотографией? Момент неслыханного триумфа и вся жизнь. Жизнь каждого и вместе с тем навеки сплетенная с жизнями других. Ибо та команда ЦДКА не предполагала для своих игроков разобщенности, обособленности ни в жизни, ни в истории.

И каким-то удивительным образом в подтексте фотографии мне чудится и моя жизнь, жизнь моего поколения, в той степени, в какой это возможно при глубоком погружении в материал, когда сопереживание вдруг оборачивается ощущением сопричастности. Уже не говоря о том, что сходство братьев, естественно, усугубляет во мне это ощущение. И кажется уже, что я всегда болела за эту команду, за этого тренера и за их игру…

Годом рождения ЦДКА считают 1923-й, когда на базе Общества любителей лыжного спорта была создана опытно-показательная площадка Всевобуча (ОППВ), ставшая тренировочным центром армейских спортсменов. ОППВ, переименованная в 1928 году в ЦДКА, имела сильные команды легкоатлетов, баскетболистов, хоккеистов, футболистов…

В 1941 году многие армейские спортсмены ушли на фронт. А три года спустя, когда поражение фашистской Германии было предрешено и в стране возобновились соревнования по футболу, в ЦДКА пришел новый тренер – Борис Андреевич Аркадьев.

С его приходом команда не только сумела в кратчайший срок восстановить свою былую форму, но заиграла совершенно по-новому. Заиграла так, что о ней до сих пор рассказывают легенды. В те годы ЦДКА блистала суперзвездами всех линий и чуть ли не в каждой игре была готова поразить сюрпризом новых игровых сюжетов и схем.

Ибо, как считает Аркадьев, наилучшей тактикой футбольной игры следует считать такую, которая бы в каждом матче была нова и неожиданна для противника.

Успехи аркадьевской ЦДКА прибывали быстро нарастающим крещендо. Судите сами. Ужо в 1945 году армейцы отстают от прекрасно выступившего чемпиона страны – московского «Динамо» – лишь на одно очко, причем они единственные, кто сумел в том году победить динамовцев дважды (во втором круге первенства – 2:0 и в финале Кубка – 2:1). А в 1946-м они уже чемпионы, и это звание удерживают три года подряд, причем в 1948-м выигрывают также Кубок СССР и чемпионат страны среди резервных составов, то есть все, что только можно выиграть. Затем в следующем году – некоторый спад (тогда, представьте, 2-е место для армейцев считалось спадом), а в 1950 и 1951 годах они вновь чемпионы, причем в 1951-м вновь достигают «дубля» – выигрывают также и Кубок СССР. В столь короткий срок ни одна команда и ни один тренер нашего футбола не добивались подобных успехов: за семь лет у ЦДКА – пять золотых и две серебряные награды всесоюзных чемпионатов и три победы в Кубке СССР.

Популярность Бориса Андреевича в те незабвенные цедековские годы была необычайной, но, впрочем, с оттенком некоторого удивления – как мог такой человек, как Аркадьев, стать тренером, да еще по футболу? Слишком, мол, мягок, изыскан, слишком интеллигентен, чтобы управлять футболистами. Ему бы в тиши кабинета…

Но сколь ни парадоксальным казалось иным избрание Аркадьевым профессии тренера по футболу, а следует констатировать, что с его именем связаны наивысшие успехи столичных армейцев. Правда, как уже говорилось ранее, и до того команда располагала сильными игроками, по между тем ей никогда не удавалось стать в стране первой.

Аркадьев, с его стремлением и способностью тонко различать «души излучины» каждого своего игрока, зорко выявлять таланты и находить наицелесообразнейшее им применение, с его умением ускользать от плена догм и прочих рамок (единственные границы, которые он «терпит», – это боковые линии поля и линии ворот), с его одержимостью все переосмыслить, переставить, переделать, сумел поднять футбольную команду ЦДКА до уровня эталона.

…Приход Бориса Андреевича в ЦДКА был воспринят игроками с великой радостью, ибо репутация его как большого знатока футбола, тренера-новатора уже была общеизвестна. К тому же все помнили, как заиграли при нем московские динамовцы. Кое-кто, правда, опасался аркадьевской строгости – просочилась и такая информация, – но Федотов, знавший Бориса Андреевича по «Металлургу», заверил ребят: «Добрейшей души человек… покладистый…»

И первые занятия вполне подтвердили такую характеристику. Борис Андреевич спокойно и как бы со стороны следил за тренировками, в промежутках подолгу разговаривал с ребятами о вещах будто бы незначительных, при разборе игр старался выслушать мнение каждого, был мягок, изысканно вежлив, и тонкая ироническая улыбка венчала это его, казалось бы, нерушимое благодушие.

Идиллия кончилась внезапно – сразу же после игры ЦДКА с «Крыльями Советов». Хотя встречу эту армейцы начисто проиграли, обеспокоены проигрышем они особенно не были. И, собравшись на следующий день на традиционном разборе игры, «грозы» не ждали, ибо встреча была товарищеская, не календарная, да и Аркадьев, видать по всему, добр – из-за пустяка шум поднимать не станет.

Действительно, шума не было, голос Бориса Андреевича звучал, как всегда, спокойно. Но слова были преисполнены такой беспощадной критики, такого сарказма, что игроки застыли в изумлении – это ли их покладистый Борис Андреевич?

Прежде всего Аркадьев взялся за дисциплину, которая, по его мнению, была расшатана, как «последний зуб старушки». Команда, с его точки зрения, не только не умела, но и не хотела по-настоящему трудиться. Причем особой «свободой» блистали «звезды». Пусть тренируется тот, кто не умеет, говорили они, а талант – и так талант.

– Почему на тренировках мало работает Григорий Федотов? Александр Виноградов? Или считают себя лучше других? Или уж у них все получается? Отчего тогда проиграли? – Вопросы Аркадьева как отравленные стрелы. Отрава – этот убийственный сарказм. Головы футболистов опущены – не ожидали. И – стыдно.

– Неужто не известно вам, что путь к настоящему мастерству невероятно труден, независимо от способностей, которыми вы обладаете? И, между прочим, чем выше способности, тем обидней их загубить, не так ли?

Вы должны пройти через годы упорнейших, кропотливых тренировок, тысячекратных повторений, годы самовоспитания и закалки характера, – и лишь тогда, возможно, получите повод быть довольными собой. Ибо современный футбол требует всепоглощающего служения человека, с его характером и моралью, с его физическими возможностями и игровым мастерством, с его волей, мыслями, чувствами…

– Вы, что же, в самом деле довольны собой? – Вопрос к опущенным головам. – Вы бы посмотрели на свою игру со стороны! Вяло, серо, никуда не годный посев игроков в поле…

Далее Борис Андреевич подробно разобрал злосчастную игру, и все вдруг увидели, что команда играет просто плохо – ни трудолюбия, ни взаимопонимания, ни сыгранности.

– Можно ли так играть в наше время? – возмущенно вопрошал Аркадьев. – Что же до общефизической подготовки, то должен признать, я не вполне уверен, знакома ли вам вообще эта категория подготовки футболиста.

И тут он припомнил им матч, в котором армейцы первую половину отыграли со счетом 4:1, а во второй пропустили четыре мяча, не сумев забить в ответ ни одного – силы кончились.

– Бегать нужно быстро все 90 минут, – размеренно объяснял Аркадьев. – Непосильный для противника темп снижает его внимание, техническую точность и способность тактически организоваться. Теми игры, к которому легко приспособиться противнику, не имеет никакого тактического смысла. Замотать противника физически, перебегать его – это тоже тактика игры. Словом, борьба за мяч, проходящая через всю игру, требует большой физической собранности и силы. Но ничего похожего я в вашей игре, к сожалению, не заметил.

Выходит, команда, принятая в сорок четвертом Аркадьевым, хромала как раз на то, в чем ей суждено было блистать потом долгие восемь лет. Впрочем, долгие ли? Ведь когда все хорошо, когда побеждаешь, время уходит безнадежно быстро…

Тот первый свой «разнос», учиненный команде, Борис Андреевич заключил как ни в чем не бывало словами: «Не сомневаюсь, что мы с вами как следует будем играть».

Читатель знает, что так оно и вышло. Теперь на тренировку все приходили аккуратно, не смея пропустить ее без основательных причин, да и не стремились пропускать. Никто не хотел остаться за чертой основного состава – это во-первых. И кроме того, уроки Аркадьева были необычайно интересны– это во-вторых. Все упражнения Борис Андреевич демонстрировал обычно сам и с каждым затем их отрабатывал.

«Аркадьев вообще большую часть тренировки проводил с нами на поле, – вспоминал пришедший в ЦДКА позднее Бобров. – Это, к сожалению, сейчас не в моде. Нынешние тренеры, как мне кажется, слишком увлекаются групповыми занятиями, все больше командуют, стоя со свистком. Хотя именно индивидуальная работа способствует выявлению индивидуальности игроков, то есть как раз того, чего так не хватает сейчас советскому футболу. Вот хоккей наш, к примеру, богат высококлассными мастерами, „звездами“, а футбол как-то весь выровнялся. И еще. Аркадьев никогда не придавал слишком большого значения „бумажной работе“, то есть необходимая документация у него, конечно, была, но он не увлекался ею, как другие тренеры – раскрасят, расчертят километры отчетов и планов и „играют“ без конца значками да цифрами. Понятно, конечно, все это нужно, но в меру и? не в ущерб практической работе. Вот это Борис Андреевич всегда умел – работать, отметая все лишнее, ненужное…»

Его удивительное трудолюбие – он мог день и ночь оставаться на поле – не позволяло и игрокам относиться к тренировке «спустя рукава». А то вдруг уведет ребят на прогулку и чертит где-нибудь на асфальте или на земле варианты новых схем.

Те «замки на песке» оборачивались, как известно, реальнейшими победами одной из самых «реальных» наших команд – ЦДКА.

Тренировки Аркадьева всегда были компактны, насыщены, он не знал перекуров и не признавал простоев. И в перерывах между упражнениями и в промежутках между «квадратами» старался оснастить игроков премудростями футбольной игры, рассказывая о том, что ему удалось понять, узнать, придумать.

Он говорил, например, нападающим:

– Игрок нападения, обладающий способностью проходить сквозь защиту противника, одним своим присутствием на поле уже дает значительную свободу партнерам, так как защита противника все свое внимание уделяет страховке футболиста, играющего против опасного нападающего. С другой стороны, и товарищи по команде должны в полной мере использовать способности своего партнера, будь то, допустим, искусство скоростной обводки или сильный и точный удар по воротам. Вообще же игру команды следует организовать таким образом, чтобы каждый ее игрок делал именно то, чем особенно силен. И тогда отдельный игрок становится как бы сильней самого себя, так как играет преимущественно на своем «коньке» и не делает того, чего не умеет…

Полузащитникам:

– Футболист вашей линии, не умеющий обвести противника, никогда не будет полноценным игроком на середине поля, так как в момент, когда ему некуда отдать мяч, только обводка, хотя бы в сторону или назад, позволит ему выиграть время и изменить игровую ситуацию в свою пользу…

Защитникам:

– Если вы не будете уметь точно адресовать мячи и станете отбивать их куда попало, то сможете лишь защищаться, да и то не лучшим образом, вместо того чтобы посылать мячи партнерам и переключать свою команду с обороны на наступление…

Этому последнему условию, кстати, прекрасно соответствовал знаменитый центральный защитник ЦДКА Иван Кочетков. Но однажды, в 1948-м, это стремление сыграть «не на отбой, а точно по адресу» здорово подвело его…

Итак, с приходом Аркадьева одной из характерных черт команды ЦДКА тех лет становится трудолюбие. Футбольные гаммы – постоянно, для всех без исключения. «Гений ты или не гений, а над техникой изволь трудиться ежедневно», – говаривал Борис Андреевич. А вечером – гимнастика, кросс, плавание.

Спустя два года Михаил Якушин (в то время уже тренер московского «Динамо») в одной из центральных наших газет выразит свою непоколебимую уверенность в том, что ни одна команда в нашей стране не может сравниться с армейцами по уровню общефизической подготовки. К тому времени этот уровень в ЦДКА, по общему признанию, был таков, что позволял армейцам навязывать любому противнику свой темп, наращивать который они могли, казалось, бесконечно, и до последнего мгновения драться за победу, выигрывая подчас, что называется, безнадежные матчи. Такой, например, как финальный матч первенства страны 1948 года…

«Темп становится тактикой, – говорит Аркадьев, – когда под его нагнетательным воздействием противник начинает опаздывать и делать ошибки».

Но дело, конечно, не в одной общефизической подготовке, не только в темпе. Не зря же те послевоенные армейцы были законодателями и тактических, и технических футбольных мод. А некоторыми из их «моделей» не прочь воспользоваться и современные «щеголи». Что же касается моды на острый, зрелищный, «игривый» футбол, на умную, вдохновенную игру, а также на игровую культуру, то эта мода, как известно, и не проходила.

В те годы армейцы постоянно тренировались в Сухуми, на базе Закавказского военного округа. Раздолье поля, солнце и легкий ласкающий дурман с моря – вот, пожалуй, и весь «сервис» тех сборов. Его трудно сравнить с теперешним. Сейчас к услугами спортсменов прекрасные отели, крытые поля и целые научные бригады. Вооружившись новейшими аппаратами, приборами и тестами, они внимательно следят за каждым шагом, вздохом и импульсом футболистов в похвальном стремлении прогнозировать и направлять грядущие их выступления. А тогда более чем скромное жилье с комнатами на 8-10 человек, никаких – с современной точки зрения – условий для восстановления и обследования футболистов (ни бани, ни массажного и терапевтического кабинетов). «Но мы были довольны, – вспоминает Вячеслав Соловьев. – Без причуд, капризов и претензий. На базе к нам прекрасно относились, и все мы очень любили Бориса Андреевича, футбол и свою команду – ее невозможно было не любить…»

Рассказывают, что когда знаменитого динамовского вратаря «тигра» Хомича спросили, почему ЦДКА выигрывает у «Динамо», у команды, которая также очень сильна, он ответил нечто вроде: «Потому что мы отмечаем праздники каждый сам по себе, а они – вместе».

В послевоенные годы в спортивной прессе был напечатан дружеский шарж – Борис Андреевич катит детскую коляску, из которой выглядывают Федотов, Бобров, Гринин и другие ого игроки…

«Почему в ЦДКА при Аркадьеве появлялось так много первоклассных футболистов, что их даже перечислить трудно? – как-то спросил себя вслух Всеволод Бобров и тут же ответил: – Это все стремление Бориса Андреевича к молодежи, ей он уделял в своей работе всегда массу времени. Хотя именитым игрокам это и не очень нравилось…»

Как и в прежних своих командах, Борис Андреевич придает большое значение тому, ради чего пришел человек в футбол, что его очаровало в этой игре.

Уже когда мальчишки гоняют консервную банку во дворе, убежден Аркадьев, можно уловить их индивидуальные наклонности к отдельным моментам игры. Один, к примеру, любит сильно, издалека лупить по воротам – таким был Александр Пономарев. Вся его игра – это трепетное ожидание случая выстрелить с разбега, с лёта – как из пушки – по воротам. Другого чарует совсем иное – «строить козни», разрушать сложные комбинации, отнимать мяч. Третий видит себя «диспетчером», организатором нападения. Большинство же очаровано дриблингом. Словом, каждому свое. И вот это «свое» и стремился отыскать в игроках Борис Андреевич, подчас даже вопреки им самим, ибо не всегда «оно» лежит на поверхности и может быть подчас неведомо даже самому игроку.

«Я пришел в команду полузащитником, а центральным защитником меня сделал Борис Андреевич, – вспоминает Анатолий Башашкин, – хотя я вначале ни за что не хотел этого. Мне казалось, что у центрального защитника не может быть никакой инициативы, ничего интересного. Но позже я понял, что ошибался, вернее, это Борис Андреевич убедил меня, что место центрального защитника – мое место, что именно тут я сыграю наиболее результативно и что и в этой позиции необходимо быть инициативным, изобретательным, чтобы разгадать, разрушить замысел противника и завязать свою атаку…»

К слову, о защитниках. В эту линию Борис Андреевич, по его признанию, старался обычно ставить того, кто скрежетал зубами, когда его обводили, воспринимая это как личное оскорбление.

К каждой игре Борис Андреевич готовился тщательно, детально изучая противника. Накануне матча делал в команде доклад о силах «неприятеля», давал подробнейшую характеристику каждому игроку. А своим – индивидуальные задания. Эти его установки были так содержательны, ярки и остроумны, что болельщики из руководящего состава армии часто приезжали «послушать блестящего оратора Аркадьева». (Между прочим, популярность оратора снискал и Виталий Андреевич. Умение говорить так, чтобы тебя слушали, причем слушали с огромным интересом, – это, бесспорно, то, что относится к сходству братьев.)

Объектом внимания Бориса Андреевича были не только игры, тренировки и установки, но также и свободное время футболистов. Он всегда стремился к тому, чтобы ребята ходили в театры, музеи, кино, читали хорошие книги…

«Борис Андреевич, можно сказать, за ручку нас водил в музей, – вспоминает Бобров, – и так гордился теми картинами, что нам показывал, будто сам их написал. И он буквально „проходил“ с нами Блока, Пушкина, Толстого… В ЦДКА я будто снова в школу попал – только уже через футбольные ворота, – в школу Бориса Андреевича».

Разнообразие делает жизнь человека интересной, поднимает настроение, а хорошее настроение – это уже половина победы – таково одно из глубоких убеждений Аркадьева. А вот и другое: без режима далеко не уедешь, однако «кнут» тут не поможет. Борис Андреевич никогда не следил за дисциплиной в команде в общепринятом смысле, то есть не следил за каждым шагом игроков. Он доверял. Но если кто-нибудь позволял себе нарушить режим и приходил на тренировку «разобранным», он это непременно замечал и категорически отстранял от следующей игры, не считаясь ни с именами, ни с авторитетами. «Страшней такой отставки для нас наказания не было, – рассказывал Бобров, – так как потом получить место в основном составе и заслужить доверие Аркадьева было уже трудно. Это являлось его основным рычагом воздействия на нарушителей. А ведь конкуренция в нашей команде была очень высокой, и многие из перспективных ребят так и не сумели пробиться в основной состав ЦДКА».

Вполне очевидно, что подобные меры мог позволить себе лишь тренер, располагающий сильными, всегда готовыми к бою резервами.

…В 1946 году на чемпионате страны, в самый разгар сезона, когда из состава выбыли сразу три «незаменимых» игрока, три «суперзвезды» – Федотов, Бобров (в связи с травмами) и центральный защитник Кочетков (по болезни), – казалось, все, команда попала в безвыходное положение. На самом деле выход был найден. То есть отсутствие ведущих игроков не исказило стиля, лица команды, и армейцы впервые тогда стали чемпионами. И впоследствии, уже в 1950 году, они вновь сумели завоевать золотые медали чемпионата без Федотова и Боброва. Недаром же Борис Андреевич сразу же, едва приняв команду, самым серьезным образом взялся за резервы…

Одним из резервистов ЦДКА был в свое время и Всеволод Бобров. Человек-легенда…

Я познакомилась с Бобровым в конце весны 1979 года, мы тогда условились встретиться через некоторое время вновь (Всеволод Михайлович обещал предоставить в мое распоряжение свой архив), да не успели.

3 июля в «Советском спорте» появился некролог. Проститься с ним пришли тысячи людей…

От Бориса Андреевича это долго скрывали, предупредили родных и знакомых, куда-то вдруг подевался «Советский спорт» за 3 июля, и телефонную трубку старались дома снять раньше него.

Кто-то все-таки сказал в конце концов.

…Это несправедливо, неправильно, когда ученики умирают раньше учителей, думал Борис Андреевич, снова утрата… снова все наоборот… «Всеволод» – это имя он вдруг произнес вслух, и тут же сжалось что-то внутри и перехватило дыхание… За дверью осторожно звали обедать. Но ему это было сейчас очень странно и ни к чему… Хотелось не знать, не верить, хотелось думать о том, сколь ненадежна и лжива подчас молва. Но он знал, что это – правда. И казалось, раз ушел Бобров, раз все уходит, ничего больше и не нужно… Осторожно и с тихой укоризной Ира умоляла поужинать или хоть выпить чаю…

Семь городов боролись за право называться родиной Гомера – заботы античного мира. На «открытие Боброва» претендуют по крайней мере человек пять – вполне серьезно, с солидными версиями и историями. И, быть может, все они по-своему правы, ибо каждый волен открыть что-либо для самого себя. Но, в конце концов, не так уж важно кто, главное – что открыли. Быть может, я рассуждаю так, ибо начисто лишена шансов притязать на «открытие»?..

Позволю себе привести лишь одну версию, с моей точки зрения, самую предпочтительную, – версию Аркадьева.

«Я гулял по берегу Финского залива. Там, на болотистом лугу, – обычная картина: резвились с мячом подростки. И вдруг я увидел: все мальчишки как мальчишки, а один – вундеркинд. Это был Всеволод Бобров».

А вот что рассказал сам Бобров: «В сороковом меня пригласили в ленинградское „Динамо“. Там-то Борис Андреевич, кажется, и увидел меня впервые и пригласил к себе в команду, но началась война…

В сорок первом наша семья вместе с заводом, на котором работал отец, была эвакуирована в Сибирь, в Омск, мы работали на оборону. А в сорок втором я был призван в армию и направлен в военное училище, по окончании которого – уже в самом конце войны – меня откомандировали в Москву. Так я попал к Борису Андреевичу в ЦДКА.

Он занимался со мной часами, словно я был у него один. Но потом я убедился, что точно так же он работает и с другими – просто таков стиль его тренировок».

А вот как состоялся дебют Боброва в основном составе ЦДКА (историческая в футболе дата – в субботу 19 мая 1945 года) – во встрече ЦДКА с московским «Локомотивом» (календарная игра чемпионата страны).

Когда преимущество ЦДКА в том матче достигло 4:0, Аркадьев решил заменить Щербатенко на Боброва, предварительно дав указание своим асам максимально питать дебютанта пасами.

Бобров забил тогда два гола, и с этого момента началось его стремительное восхождение к легенде. В 21 встрече он забил 24 (!) гола и стал лучшим бомбардиром своего первого чемпионата страны, опередив таких корифеев, как Пономарев, Соловьев, Бесков, Федотов.

Осенью того же года Всеволод Бобров (по просьбе «Динамо») отправился с московскими динамовцами в турне по Англии и вернулся оттуда уже в ореоле популярности необычайной.

В 116 матчах чемпионатов страны он забил 97 голов. Но дело, конечно, не в количестве голов, тем более что в количестве-то он, можно сказать, как раз и не преуспел. То есть не больше всех преуспел. Он провел на футбольном поле лишь неполных девять сезонов – отвлекали хоккей и многочисленные травмы – и потому не сумел даже войти в десятку самых результативных форвардов. И все же – непревзойденный, неповторимый Всеволод Бобров.

Он обладал бесценным качеством не просто забивать, хотя само по себе это отнюдь не просто, но делать это в самый ответственный, самый нужный – решающий – момент. Так было, например, в знаменитой игре чемпионата страны 1948 года, в олимпийских матчах в Котке и Тампере, а также во встречах с англичанами в том «сногсшибательном» динамовском турне по Англии. Он забил тогда голы и «Челси», и «Кардифф-сити», он же распечатал ворота знаменитого «Арсенала», побывав при этом в нокдауне от коленки защитника Джода. (И именно он, Бобров, забил «Арсеналу» решающий– четвертый – гол.) С тех пор защитники всех команд, мастей – футбола и хоккея – будут безжалостно «ломать» знаменитого форварда.

Но, как говорят, это не вызывало в нем ответного озлобления. Бесчисленные травмы, нанесенные ему стопперами, он воспринимал с некоей гордой покорностью, словно сознавая, что «обидчики» как-то обделены за счет столь щедро отпущенного ему таланта. Вообще, его всегда почитали счастливчиком, которому везет абсолютно во всем. В доказательство этого приводят обычно случай с его опозданием к авиарейсу (это случилось в 1949 году), когда погибла вся хоккейная команда ВВС (за которую он тогда выступал). Рассказывают и о другом авиапрецеденте, когда, будучи уже тренером сборной страны по хоккею, Бобров вновь опаздывал на самолет. Только на этот раз в связи с его отсутствием рейс был задержан. И это также относили к «везению» Боброва. Хотя в данном случае верней, быть может, говорить о невезении остальных пассажиров рейса – ведь им пришлось дожидаться опоздавшего!

…Мы встретились с Всеволодом Михайловичем в конце весны семьдесят девятого, и я была совершенно поражена – так добродушен и прост оказался «властитель дум футбольных». Его очень русское веселое лицо лишено было и намека на помпезность и величие. Одетый в «штатское» – простой, по слишком модный пиджак, неброская рубашка, – он как-то буднично сидел за столом в гостиной, и все же… И все же даже тут, дома, лишенный какого бы то ни было футбольного антуража, победного фона, кубков, призов и медалей (ничего этого не было вокруг), он излучал флюиды (импульсы, искры?) «спортивного гения». Я даже не могу объяснить, в чем это выражалось, но ощутила это сразу, лишь только мы разговорились. Впрочем, я несколько преувеличиваю – говорил в основном он.

С явным трудом, как о чем-то малозначимом, рассказывал он о себе (хотя говорить-то было о чем!), о своих победах – и вовсе вскользь, лишь в ответ на настойчивые мои вопросы. Зато о друзьях по ЦДКА, о Борисе Андреевиче – с готовностью, добротой и, я бы сказала, необычайно бережно.

Так, мне кажется, может говорить человек, которому по-настоящему дороги эти люди и который в самом деле обладает многими достоинствами и потому не снисходит до их афиширования, до саморекламы – нужды нет.

Должна сказать, мне было с кем сравнить. До Боброва я встретилась с другим известным футболистом, который с наслаждением беседовал со мной о собственных достижениях и, напротив, казалось, с явной неохотой – о других. Это было удивительно, потому что другие, тот же Бобров, нашли для него самые лестные слова. «Светлая личность», – сказал о нем Борис Андреевич. Правда, воспоминания эти относились к послевоенной поре, а человек, бывает, меняется. Этот человек сидел напротив меня очень важный, и за этой важностью трудно было разглядеть что-либо иное.

А Бобров, как кажется, вовсе не изменился и в свои пятьдесят семь лет сохранил и широту, и удаль, и оптимизм, и порыв, и вдохновение, а также все противоречия непростого своего характера – за его шумной, ослепительной славой, как известно, вечно тащился одиозный шлейф срывов, ошибок, чьих-то упреков и обид…

Однако обаяние, страсти, ошибки – все это, так сказать, вторично, нюансы личности были отмечены лишь вследствие его необыкновенной игры, то есть всего того, что он, как никто другой, умел делать на поле.

Так как же все-таки он играл? Что сделало его тем Бобровым, который доводил трибуны до экстаза, до исступления и проститься с которым пришли тысячи людей, Бобровым, «открытием» которого гордится немало достопочтенных граждан и о котором заспорили наконец целые виды спорта: кому более принадлежит талант его – футболу или хоккею?

Заезженного в спортивных репортажах слова «артист» нельзя все же избежать, если речь идет о Всеволоде Боброве. Вдохновенный, непринужденный, он выделялся на поле отличной сильной статью и тем неповторимым – природным – изяществом, которое никаким усердием приобретено и повторено быть не может. Он был в состоянии продержать на себе весь «спектакль» от начала до конца, и люди ходили на футбол «на Боброва».

Быть знакомым с ним – это уже означало для многих возвыситься над другими. Придворная суета околофутбольного мира!

«Всеволод – это игровой гений, – говорит Борис Андреевич, так до конца и не исчерпавший свои восторги перед этим футболистом. – Тончайшие премудрости игры он схватывал на лету, в то время как у других на это уходили месяцы и годы. Для того чтобы быть лучшим у себя в стране игроком одновременно в футболе, хоккее с мячом и хоккее с шайбой, одного таланта мало…»

Во всех спортивных играх он чувствовал себя в своей стихии. Рассказывают, что, впервые взяв теннисную ракетку в руки, он сразу заиграл так, точно делал это всю жизнь… Игра эта, впрочем, не увлекала его. Может быть, ему не хватало в ней простора?..

И все-таки – как он играл в футбол?

Очевидцы с восторгом твердят о редкой интуиции, пластичности, о небывалом, мощном рывке, о том, что это был «выдающийся мастер обводки», наконец, «гений прорыва» – эти слова нашел для него Евгений Евтушенко. О том, что, когда он получал мяч, ничто будто бы уже не могло остановить его на пути к воротам, о великолепной игре головой и, наконец, о «золотой ноге» Боброва – эпитет Вадима Синявского.

«Бобров был невероятно силен индивидуальной игрой, при том все делал непринужденно, словно шутя», – вспоминает Анатолий Башашкин.

«Из всех, кого я видел на футбольном поле, Бобров самый талантливый, других таких „звезд“ я не знаю», – говорил динамовский вратарь Алексей Хомич. Уж кто-кто, а вратари знали цену Всеволоду Боброву! Хомич же, наверное, как никто другой…

«Это мастер с гениальной игровой интуицией», – сказал о нем другой знаменитый страж ворот тех лет, венгр Дьюла Грошич. Он сказал это незадолго до Олимпийских игр в Хельсинки, сразу же после товарищеской встречи между венгерской и нашей сборными, в которой он, Грошич, распростертый в своей штрафной площадке и лихо обманутый Всеволодом Бобровым, имел возможность бессильно наблюдать, как тот спокойно, будто к себе домой, закатывает мяч в ворота прославленной венгерской сборной.

«О, это был великий, вдохновенный обманщик! – вспоминает Борис Андреевич. – Искусство финта, отточенность техники в сочетании с молниеносным тактическим мышлением и, я бы сказал, смекалкой делали Всеволода невероятно сильным в преодолении противника. Моменты „высшего вдохновения“ чередовались у него, казалось бы с совершенным безразличием…

Основным и решающим игровым умением Боброва, его „коньком“ (и футболиста, и хоккеиста) была, бесспорно, обводка, в искусстве которой он превосходил всех своих предшественников и современников. Это был непревзойденный дриблер – его индивидуальное проникновение сквозь оборону противника было совершенно исключительно…»

Но, кстати, именно за индивидуализм Боброва в свое время часто поругивали. И, по мнению Бориса Андреевича, совершенно напрасно: «Если игрок очарован дриблингом, следует довести его искусство обводки до виртуозности, и тогда он, бесспорно, нужен команде. Если же возможности достичь наивысшего мастерства нет, а игрок по-прежнему увлечен дриблингом и игнорирует при этом игру в пас, он становится невыгоден команде, и с ним целесообразнее всего расстаться».

Но Бобров-то как раз и был виртуозом.

Вообще же, огульное отношение к индивидуальной игре как к чему-то противостоящему коллективным усилиям команды, с точки зрения Аркадьева, в корне неверно, ибо обводка и пас ни в коей мере не исключают друг друга, а дополняют и являются единым действием игры, в котором каждый метод, не дополненный другим, почти совершенно теряет свою силу.

Комапды, имеющие сильных «индивидуалистов», могут очень интересно и остро строить игру, ибо талант, как нарушитель привычных норм и пределов, выходит на поле и начинает задавать задачи, на которые у противника нет готового ответа в плане игры… «К сожалению, – говорит Борис Андреевич, – виртуозы-„индивидуалисты“ нападения становятся дефицитом в нашем футболе, и тренеры должны заняться воспитанием и выучкой асов, ибо без них никогда одиннадцать игровых единиц не станут футбольной командой высокого класса».

Как та, к примеру, команда – «одиннадцати лейтенантов», где практически не было слабых мест, где каждый владел мастерством футбольной игры, где, наконец, все как один были красавцы – так уверяют очевидцы, – и девушки их любили, а болельщики ими бредили.

Вместе с Григорием Федотовым и Всеволодом Бобровым знаменитую пятерку нападения ЦДКА тех лет составили Валентин Николаев, Владимир Демин и Алексей Гринин.

Те, кому довелось видеть их «массированные налеты» на ворота противника, помнят и сильный, точный удар неутомимого «мотора команды» Николаева (говорят, никто лучше него не чувствовал партнера, что позволяло ему быть зачинателем многих игровых комбинаций). Помнят, как искусно и весело обыгрывал противника вездесущий, хитрый финтер Демин, помнят решительные, молниеносные и, в отличие от Демина, вполне «серьезные» броски и прострельные передачи волевого, азартного Гринина.

В этой пятерке забивающим был каждый.

– Мне повезло, что я попал к Аркадьеву в ЦДКА в то время, когда там играли Федотов, Бобров, Николаев… Они были для меня отличным наглядным пособием, и я без конца У них учился, – вспоминает Анатолий Башашкин. – Я, между прочим, всегда любовался игрой наших ребят, особенно этой пятеркой нападающих.

– Как же вы успевали любоваться во время игры? – спрашиваю я.

– Понимаете ли, успевал! Такие красивые были комбинации, что просто нельзя было не любоваться. К примеру, Водягин отдает Николаеву, Николаев – в одно касание – Гринину, Гринин, предположим, также в одно касание, – Николаеву, а тот бьет по воротам – гол! Вот так в несколько касаний, представляете? Все они двигались, перемещались, и все – вперед! И защитники противника просто не успевали их прихватывать.

И в то время, как Башашкин, играя, любовался пятеркой своих нападающих, сам он являлся объектом пылких почитаний футбольной публики, что для игрока защитной линии вдвойне престижно, ибо его работа не столь эффектна, зрелищна, как, скажем, у форварда и вратарей.

С точки зрения Бориса Андреевича, секрет успеха Башашкина заключался в том, что он был очень силен в отборе мяча. Вся его игра носила печать фундаментальности, позиционный характер. Он не бегал за игроками по всему полю, а находился в центре, на пересечении тактических ходов команд…

Мы знаем и другого прекрасного центрального защитника ЦДКА (до Аркадьева он играл инсайдом, центральным полузащитником) – Ивана Кочеткова. Его свободная, красивая и смелая игра также очень импонировала зрителю. Правда, с точки зрения Аркадьева, в ней не хватало точности и строгости, и примером тому, по-видимому, может служить знаменитая ошибка Кочеткова, допущенная им в том знаменитом матче сорок восьмого года…

Наряду с Кочетковым и Башашкиным линию защиты ЦДКА держали: решительный и самоотверженный Юрий Нырков; мастер скоростной, эффектной и в то же время на удивление надёжной игры Виктор Чистохвалов; Константин Лясковский, всегда действовавший в тонком контакте с партнерами и отличавшийся редким хладнокровием, а также уважением к тренировочному режиму, что, видимо, и позволило ему играть за армейский клуб столь долго – с 1926 по 1949 год. Свой последний матч он провел в возрасте 41 года.

Что же касается полузащиты ЦДКА, во многом определявшей новый, суперсовременный стиль команды, то это были: Алексей Водягин, игрок с фундаментом нападающего – любил хороший пас, комбинационную игру и обладал прекрасным ударом; Вячеслав Соловьев – к нему вполне можно применить все сказанное о Водягине, к тому же элегантный, техничный, взрывной и плюс ко всему снискавший славу самого красивого футболиста тех времен; Александр Петров, чей бурный темперамент был подкреплен надежной техникой и оригинальностью игровых комбинаций, и, наконец, «последний оплот» команды ЦДКА – Владимир Никаноров. Высокий, мощный, фундаментальный (до футбола увлекался борьбой), он неизменно внушал уверенность своим партнерам, в игре не поддавался никаким настроениям – короче, невозмутимый, хладнокровный страж ворот.

Итак, каждый из них блистал всеми гранями футбольных достоинств, щедро являя зрителям свои находки, «коронки» и «коньки». Но лишь все вместе, оттенив и дополнив друг друга, тонко взаимодействуя между собой, и – главное! – под руководством Аркадьева они составили ту вдохновенную, высококлассную, спаянную единой волей и характером команду, у которой было свое неповторимое лицо – лицо победителя.

Но как, в самом деле, Борису Андреевичу удалось создать столь уникальный коллектив? Как вообще он, такой мягкий, будто бы безнадежно покладистый, держал в узде ту удалую братию, сплошь состоявшую из «звезд» – кумиров многотысячных стадионов?

«Он добивался абсолютного послушания только силою своего авторитета, – скажет впоследствии Константин Бесков. – Игроки безмерно уважали его и твердо знали: их успех во многом зависит от него, ибо он большой знаток своего дела».

Аркадьеву, как поговаривали, везло на игроков, тех самых асов, что прославляют и коллектив, и тренера, и журналистов. Шутка ли, Федотов, Якушин, Бесков, Бобров, Николаев, Гринин, Демин, Кочетков, Башашкин… – все ему! Отсюда, мол, и небывалые успехи – всего командами Аркадьева выиграно шесть чемпионатов страны и четыре Кубка СССР.

Но может ли быть везение столь щедрым (попробуйте пересчитать всех его чемпионов, их победы, кубки и медали и в придачу приплюсуйте книги и статьи, которые он написал)? Впрочем, вполне допустимо говорить и о везении, если иметь в виду способность Аркадьева работать и быть самим собой.

Борис Андреевич всегда так тонко обращался с игроками, так интенсивно размышлял вокруг футбольной игры и так много придумал нового, что в конце концов можно уж и не удивляться, что именно его игроки оказывались впереди других.

Кто хоть однажды приобщился к работе со «звездами» (уж не говоря о том, что игроку еще надо помочь достичь космических высот), знает, что создать из них команду не проще, чем из королей сформировать отряд солдат, ибо наличие талантов – это, как известно, еще не команда и на пути ее создания масса проблем. Еще в античные времена было известно, что не каждый хороший актер годится в партнеры. То же и в спорте испокон веков.

Когда Александра Македонского, отличившегося быстротой ног, спросили, не пожелает ли он принять участие в олимпийских играх, он ответил: да, если моими соперниками будут цари. Таких соперников не оказалось, и Александр не счел возможным блеснуть быстротой ног в священных испытаниях. Нечто похожее случается подчас с современными «королями спорта». Но звездная болезнь или ее отблеск – это лишь один из моментов, затрудняющих взаимопонимание.

Известно же, что человеку трудно подчас прийти к миру с самим собой. Тем более не удивительно, что милейшие люди могут вдруг потерять общий язык, особенно же в тех случаях, когда обречены быть долго вместе: в дальнем плавания, в космосе, да спортивных сборах…

Из-за банальнейших пустяков взаимопонимание может обернуться полным разладом в отношениях, и тогда вдруг становится очевидно, что «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань», что «лебедь, рак да щука» навряд ли сдвинут некий воз. Словом, проблема психологической совместимости, проблема коллектива – одна из важнейших социально-психологических проблем (которая, кстати, чрезвычайно мало изучена), над ней усердно трудятся социологи, психологи, философы, педагоги, и в частности тренеры. Что касается Бориса Андреевича, то он убежден, что оптимальный климат в команде – дружественный. А уж если не дружба, то хотя бы взаимное уважение, взаимопонимание. Или, наконец, простой расчет, что команда играет хорошо лишь в том случае, если ее по-настоящему объединяет общая цель.

Впрочем, насколько он помнит, в его тренерской практике вопрос сосуществования игроков никогда не вырастал до настоящей проблемы. Хотя, конечно, моментами сложности возникали.

«Например, не так-то просто было в свое время согласовать игру Кочеткова и Башашкина, – рассказывает Борис Андреевич. – Игра защитников строится на взаимном доверии и, я бы сказал, уважении. Это значит, что в какой-то игровой ситуации возникает необходимость одному из защитников дать команду, другим – подчиниться.

И Кочетков и Башашкин – оба могли и хотели руководить обороной своей команды, не желая подчиняться, а руководить полагалось одному. Все чаще стала возникать несогласованность между нашими защитниками, шероховатость в их игре. Но в конце концов я все же добился того, что по ходу игры (смотря по обстоятельствам) один из них исполнял роль командующего, другой беспрекословно подчинялся и наоборот.

Или вот еще пример огнеопасной ситуации.

Григорий Федотов был в расцвете сил, когда в команде.

ЦДКА появился, как это теперь говорят, суперталант – молодой, полный сил Всеволод Бобров, сразу вставший рядом с Федотовым, не уступая ни в успехах ему, ни в славе.

Два лидера, два выдающихся игрока – и в команде быстро возникла зверская конкуренция.

Однако хотя виртуозный дриблер Бобров, к примеру, не пренебрегал возможностью индивидуального обыгрыша противника (как, впрочем, и Федотов), вместе с тем он всегда был на высоте по отношению к Федотову, не упуская случая предоставить ему шанс сыграть с наибольшим успехом, то есть забить гол. Такова цена уважения, цена коллективной игры…»

Повествуя об одной из громких побед ЦДКА, газета «Советский спорт» писала: «Победители сочетают защитную схему московского „Спартака“ – „ворота на замок“ с неудержимой агрессивностью в атаке динамовцев Москвы».

Если к этому добавить несколько слов об «универсальном промежутке» – полузащите, то получится более или менее верный портрет команды, отлично преуспевшей сразу во всех линиях вопреки расхожему мнению: «везде хорошо – нигде отлично». Но команда ЦДКА как раз умела опровергать общепринятое – аркадьевский стиль.

Рассказывают, что как-то наши специалисты сделали запрос в Англии относительно новых пособий по футболу и получили ответ: помилуйте, мы учимся по книге вашего Аркадьева «Тактика футбольной игры»! Даже если эта история и не вполне соответствует истине, а лишь является частью мифа об Аркадьеве, все равно «играет» на его авторитет. Если же – правда, то вот одно из удивительных круговращений жизни Бориса Андреевича: в юности он был восхищен играющими в футбол англичанами, теперь англичане учились у него. (Придет время, и кумиры русских фехтовальщиков – французы найдут повод поблагодарить Виталия Андреевича за уроки, преподанные им мировому фехтованию.) Богатство творческих возможностей – говорят в таких случаях. Борис же Андреевич был всегда так неслыханно богат, что его сокровищ хватало – и до сих пор хватает – на многих. «Игра в одно касание», «игра сдвоенным центром нападения», «квадраты», «персональная опека», «контратака» – это все понятия, разработанные и реализованные на поле Аркадьевым.

Еще в начале сороковых годов Аркадьев заговорил об универсализации футболистов и интенсификации игры, но так случилось, что понятия эти вновь стали откровением много лет спустя и сейчас почитаются суперсовременными. Что ж, как известно, новое – это подчас хорошо забытое старое. Но может, проще не забывать?

Еще в 1951 году в статье «Об универсализме в футболе» Аркадьев писал: «Универсализм игрока – это прежде всего универсальное понимание игры… в сочетании с техническим умением и физической способностью провести эпизод или даже отрезок игры на любом месте в команде и в любом тактическом плане…

Целесообразность в нашем современном футболе и, более того, необходимость универсального умения играть не вызывают сомнений».

Что касается интенсификации, то вот что об этом сказано в книге «Тактика футбольной игры»: «В тактическом отношении советская школа футбола нашла свое выражение в общепринятой сейчас у пас системе игры, которую я назвал бы системой интенсивной игры… Существо нашей тактической системы заключается в игре „изо всех сил“. Это значит, что мы строим игру таким образом, чтобы использовать с наибольшей полнотой все силы и возможности каждого игрока в отдельности и чтобы в каждой игровой операции команды использовать максимальное количество игроков…»

Итак, богатство творческих возможностей. Но оно никогда не давалось Аркадьеву легко. «Все сказанное здесь, – писал он в книге „Тактика футбольной игры“, – является итогом моей многолетней игровой и тренерской практики. Горечь ошибок, поражений, неудавшихся экспериментов, радость достижений и побед стоит за каждой строкой книги».

Как всякое другое, богатство творческих возможностей может подчас обернуться и вовсе неожиданными потерями.

К примеру, такими.

«Мы с братом крайне редко видели раньше папу, – рассказывает дочь Бориса Андреевича, – гораздо больше читали и слышали о нём. Иногда, правда, он, как „мимолетное виденье“, являлся из поездок и раздавал нам подарки. Потом наезжали гости, ели, пили, папа не ел, не пил, только рассказывал, рассказывал… А потом спешно уезжал на эти свои загадочные и столь манящие его сборы».

Он весь потонул в футболе, как бы олицетворяя собой, своей жизнью обаяние, романтику и исключительность спортивной судьбы. А Витя и Ирочка как-то оказались вне всего этого. То есть, конечно, они, «дети Аркадьева», несли в себе некий отзвук футбольных торжеств, и это придавало им определенный вес в глазах окружающих, но приобщить их к спорту по-настоящему у Бориса Андреевича времени не нашлось.

Преподаватель физкультуры в университете говорил Ире: «Аркадьева, у тебя большие возможности в беге на короткие дистанции, но бегаешь ты, как буржуазная барышня».

 

ГЛАВА 4

…В тесном водовороте тревожно гудящей футбольной публики Виталий Андреевич едет на «Динамо» – на одну из центральных игр чемпионата страны. Его, конечно, хорошо знают все эти люди – так им, по крайней мере, кажется, – знающие о футболе все. Какой-то солидный дядя, «босс», обращается к Виталию Андреевичу:

– Борис Андреевич, а каким вы пас сегодня составом удивите?

Ибо было общеизвестно, что в поисках новых решений игры Аркадьев часто менял позиции своих игроков, чем изрядно импонировал футбольной публике – от него вечно ждали сюрпризов.

Подробно ответив на вопрос, Виталий Андреевич мимоходом заметил, что расстановка игроков – дело, в сущности, пустяковое, а есть кое-что потруднее. От исступленного любопытства лицо собеседника вытянулось в столбик, а глаза застыли – не спугнуть!

– Видите ли, дело вот в чем, – невинно продолжал Виталий Андреевич, – во время матча я должен быть одновременно на верхушке трибун, чтобы видеть общий рисунок игры, так сказать, воплощение моих тактических предначертаний, а также у поля, за воротами, дабы непосредственно руководить этим самым воплощением…

– И как же вы выходите из этого положения?!

– Э, просто раздваиваюсь.

«Босс» кисло улыбнулся, – мол, шутка не блестящая, да и информации никакой. Тут как раз и приехали.

Оказалось, что сидят они в общем довольно близко – их разделяли рядов шесть. Когда уселись, Виталий Андреевич помахал «боссу» рукой и крикнул:

– Сейчас увидите, как я раздваиваюсь!

Тот неопределенно кивнул, пожал плечами, – мол, шутка затянулась, и вообще, чего это ты, дескать, там, на верхотуре, торчишь, а не игроков настраиваешь? И тут Борис Андреевич выводит свою команду на поле.

И сейчас, спустя столько лет, Виталий Андреевич довольно усмехается.

…«Босс» вскочил с места и стал бешено вертеть головой – вниз, на Бориса Андреевича, вверх – на Виталия Андреевича. Быстро-быстро – вниз-вверх, вниз-вверх…

Словом, если на матче появлялись оба брата (а так было почти на всех играх с участием ЦДКА), они, как правило, сеяли некую дополнительную смуту среди и без того взвинченных любителей футбола.

Конечно, идя на стадион, болельщик отнюдь не стремится к умиротворенности, спокойствию – напротив, он готов к переживаниям и даже мукам за свою команду, за футбол. Если же предстоящий матч обещает стать уникальным, тут уж все «муки», естественно, удваиваются, и свидетель становится личностью почти столь же исторической, что и игрок.

Таких незабвенных матчей у ЦДКА было немало.

Это и финал Кубка 1945 года (ЦДКА – «Динамо»), когда игра вся от начала до конца шла с переменным успехом – как на качелях, но «вознеслись вверх» в конце концов армейцы-2:1.

И последний матч первенства страны 1947 года (ЦДКА – «Трактор», Сталинград), в котором для того, чтобы сравняться с лидерами чемпионата – московскими динамовцами по победам и определить их по соотношению мячей, армейцам необходимо было выиграть 5:0 или 9:1. Задача не из легких. Но для армейцев, оказалось, разрешимая – они победили именно 5:0.

А также щедро политый осенним дождичком финал Кубка 1948 года (ЦДКА – «Спартак», Москва), выигранный, однако, армейцами всухую – 3:0.

Но поистине сакраментальным матчем, снискавшим такие эпитеты, как «величайший», «бессмертный», «матч века», стал матч второго круга чемпионата СССР 1948 года между извечными соперниками – ЦДКА и московским «Динамо».

Исключительность той битвы была абсолютно во всем: в значении (решался чемпион), в составе игроков и тренеров (на поле вышли отборные воины двух лучших армий, и за ними стояли два крупнейших полководца тех лет – Аркадьев и Якушин). И, наконец, накал, сюжет игры, с головокружительными перепадами, терзал души болельщиков – да простят мне громкое слово – в духе настоящей трагедии.

Такой матч для ценителей великой игры – как «озарение истиной».

«Позвольте, но какая же тут истина?» – спросит далекий от спорта человек.

В ответ на это любитель футбола, возможно, лишь презрительно пожмет плечами – что тут скажешь? А может быть, горячо начнет объяснять, что там, на поле, – сама жизнь, власть страстей и тому подобное.

Добавлю к этому, что спорт может принести нам физическое и моральное оздоровление, бурный эмоциональный всплеск, возможность творить и ступить за грань допустимого.

Спорт – крохотная и одна из ярчайших моделей нашей жизни, где в короткий срок человек может ощутить, кажется, все коллизии судьбы: счастье веры, единения и тоску одиночества, несбывшихся надежд, триумф победы и поражение, великую значимость своего «я» и вдруг – всю ничтожность бытия земного… Предельная обостренность спортивных сюжетов – или ты, или я – почти постоянно требует от спортсмена усилий на пределе его возможностей. Он, можно сказать, пьет более концентрированный, более крепкий напиток жизни, чем остальная часть человечества.

Двойная же магия спорта заключается в том, что похожий напиток достается и зрителю, только в несколько «процеженном» спортсменом, а также телекамерой и телекомментатором (если зритель у телевизора) виде.

Итак, мяч, вбитый в створ ворот, возможно, и есть истина – такая простая и в то же время столь непостижимая? Парадокс? Но спорт пестрит парадоксами. И, может быть, потому говорят: «спорт есть спорт», хотя фраза эта так невыносимо банальна, что уже почти свежа…

Но вернемся к последней игре чемпионата страны сорок восьмого года, верней, прежде к тому, что было до нее, ибо для того, чтобы понять «шекспировский накал» страстей того «спектакля», необходимо восстановить ход всего чемпионата.

Итак, первенство страны, проходившее в два круга, разыграли между собой 14 команд. Армейцы, после первого круга отставшие от главного своего соперника – динамовцев Москвы – на четыре очка, в первой же игре второго круга отбросили себя от лидера еще дальше, проиграв другим москвичам – спартаковцам – всухую – 0:2.

После этой игры Аркадьев, как обычно, собрал команду Для разбора игры, обсудили нюансы поражения, ошибки и просчеты, а в конце было высказано решение все же, несмотря ни на что, выиграть этот чемпионат и стать чемпионами страны третий раз подряд. И не то чтобы это было так просто – решить и сделать. Тем более что для осуществления решения надо было выиграть 12 (!) игр подряд. И, однако же, было решено – выиграть!

Одну за другой армейцы одерживают 11 побед подряд, и остается последний, двенадцатый, матч – с московским «Динамо». К его началу динамовцы имеют 40 очков, армейцы – 39, то есть «Динамо» устраивает ничья, ЦДКА же нужна только победа. Борис Андреевич изрядно нервничал перед игрой, тем более что влиятельный динамовский болельщик – тот самый, что так бурно вмешивался в его работу в «Динамо», – «достал» Аркадьева и теперь. Суть в том, что, уйдя в ЦДКА, Борис Андреевич продолжал жить в динамовском доме, и вот это-то обстоятельство и послужило поводом к необычной игре, которую придумал тот, условно назовем его «болельщик». Перед каждой встречей ЦДКА – «Динамо» Аркадьеву посылалась повестка с требованием немедленно освободить квартиру. В сущности, это была как бы игра перед игрой – в ней принимала участие вся семья Аркадьевых. Получив повестку, все вначале застывали, а затем начинали метаться – съезжать? сейчас? куда?! Ира вспоминает, как в детстве ей не раз снился один и тот же сон: ее папа и мама, и маленький Витя, и она сидят в подворотне на чемоданах. На улице холодно и темно. Кругом уютно желтеют квадратики окон, но их квадратика нигде уже больше нет…

Конечно, «недоразумение» всякий раз улаживалось – из Министерства обороны звонили в НКВД: «Ведь ваши люди живут в наших домах. Оставьте же наконец Аркадьева в покое!» И его оставляли. До следующей игры с «Динамо».

В тот раз игра «с выселением» была сыграна как обычно. Предстояла игра ЦДКА– «Динамо».

Естественно, билеты на тот матч достать было невозможно, но с билетами ли, без них любители футбола задолго до великого события жили ожиданием его, предвкушением, предощущением – словом, всякими этими «пред»…

Я не видела знаменитой встречи, но представляю ее себе так, как если бы была на ней – со всеми нюансами и страстями. Я также вижу себя сидящей на центральной трибуне (почему бы и нет?) рядом с Виталием Андреевичем, невольно пожинающей плоды аркадьевской популярности.

…Звучит свисток, судья Э. Саар вызывает команды на поле, и вот первый «удар» – по зрителям: среди армейцев нет Григория Федотова, у динамовцев – Василия Карцева (оба отсутствуют из-за травм). «Удар» встречен тишиной многотысячного стадиона.

Меж тем игра началась сразу, без разведки, и уже на 3-й минуте Бобров с подачи Соловьева головой посылает мяч в ворота Хомича. 1: 0. Тишина прорывается неописуемым грохотом – это ликуют армейские болельщики. Ликуют не долго. Уже через 10 минут Савдунин и Бесков достигают пределов Никанорова, и Бесков забивает ответный гол – 1:1. Ничейный счет – это все, что нужно динамовцам, но впереди еще целая игра, и они не переставая бешено штурмуют ворота армейцев… Момент: Никаноров выходит вперед, ворота армейцев пусты, кто-то из динамовцев бьет, и мяч из пустых ворот головой выбивает Чистохвалов.

И вот уже атакуют армейцы, впереди прославленная пятерка нападения… Молниеносная комбинация: Демин – Гринину, тот – Николаеву, Николаев с ходу сильно бьет по воротам. Хомич закрыт игроками. 2:1! Что тут было! Казалось, огромная душа ЦДКА рвалась на волю. Победа! – чудилось тогда сторонникам армейцев, а это был в то послевоенное время почти весь стадион.

Однако вновь ринувшиеся в наступление динамовцы напоминают, что игра еще отнюдь не кончена. Все же остаток первой ее половины и начало второй проходят с некоторым преимуществом ЦДКА. И вот тут-то на 59-й минуте Бесков выводит по левому краю Савдунина, тот подает вдоль ворот, и Кочетков, пытаясь перехватить опасную передачу, срезает мяч… в свои ворота – 2:2… Пошатнувшись, Кочетков хватается за голову, приседает. Стадион молчит…

Представим себе «стоп-кадр» – тот мяч в сетке ворот и отчаяние Кочеткова. Вот он застыл, схватившись за голову. Он один. Одиночество виновного…

«Все игроки были потрясены, – вспоминает Константин Ваншенкин, преданный армейцам с тех еще времен, – и противники тоже. Они даже не выказали никакого ликования – они понимали, что это не их заслуга. И то, что произошло потом, воспринималось всеми как восстановление справедливости. Вообще, болельщики разных команд в то время более мирно уживались на трибунах. И хотя реагировали бурно, но относились с уважением и пониманием к чувствам противника…»

«Поступок Кочеткова непростителен, – с нескрываемой досадой говорил в тот момент Аркадьеву не участвовавший в игре Федотов и оттого переживавший за команду, может быть, еще сильнее. – Ведь именно здесь, у своих ворот, защитник должен быть особенно аккуратен – слишком велика ответственность. А он сыграл на публику. Что же, – заключил Федотов, – динамовская публика в восторге!»

«Не в рисовке тут дело и не в безответственности. – Вспоминая недавно ту игру, Вячеслав Соловьев судил об ошибке Кочеткова не столь жестко. – Просто, получив мяч, он не отбивал его куда попало (школа Аркадьева.-Г. Л.), а стремился организовать атаку из глубины, чем всегда ярко выделяется на фоне разрушительной силовой защиты прошлых лет. И в приеме мяча и в передаче он играл легко, мягко, элегантно.

Но в тот момент он зря понадеялся на свое мастерство, – признает Вячеслав Соловьев. – Прострел Савдунина был силен и опасен, и останавливать мяч в такой ситуации было рискованно, его нужно было просто вынести, отбить, то есть в данном случае „разрушить“, не пытаясь завязать атаку. Та ситуация – прострел с фланга – вовсе не была голевой, но Иван из простой сделал голевую…»

«Что я тогда почувствовал? – вспоминает Анатолий Башашкин. – Что 2:2 и что это проигрыш – вот что я почувствовал…»

Наконец, что же испытывал, глядя на «стоп-кадр», Борис Андреевич?

– Э, досаду…

– Только и всего?!

– Мм, только и всего, а что же еще? – Борис Андреевич искоса глядит на меня с тонкой усмешкой.

– Разумеется, я не бросился на землю, не бился в истерике между скамейками. Видите ли, я вообще не склонен выражать свои чувства с публичной откровенностью. Точно так же я никогда не хлопал в ладоши, когда моя команда забивала голы.

Я силюсь представить себе хлопающего в ладоши Бориса Андреевича или Виталия Андреевича – невозможно, они всегда в маске невозмутимости.

– Меня часто упрекали в спокойствии, ограниченном якобы моим равнодушием, – продолжает Борис Андреевич. – Но это не равнодушие. Просто выворачивать душу наизнанку – не в моих правилах. «Учитесь властвовать собой» – так мы были воспитаны. Кстати, спокойствие тренера внушает твердость игрокам. И если тренер в истерике бьется за воротами (раньше место тренера было именно там), это нервирует игроков, лишает их уверенности в счастливом исходе игры. Вообще, поведение тренера – это один из моментов воздействия на игроков.

Старался ли я влиять на ход матча в процессе игры? Иногда да. Если считал целесообразным, я, к примеру, давал указания футболисту, который находился вблизи ворот, а он уже передавал их дальше. Вообще же я больше любил наблюдать игру с верхушки трибун, откуда хорошо просматривается чертеж сражения. Кстати, должен заметить, что раньше и игроки не были подвержены столь бурным проявлениям чувств, как иные теперешние. Вы, верно, видели такую картину: несколько битюгов гоняются за автором гола – всем непременно нужно поцеловать его, – настигают наконец, он не выдерживает напора, падает, и целование продолжается уже на земле…

Просто удивительно, подумала я, сколько силы и экспрессии подчас вкладывается иными «артистами» в разыгрывание счастливых сцен (гол с поцелуями) и сцен трагических (игрок падает на поле как подкошенный, изображая ужасные мучения с целью «выбить» из судьи желтую карточку – для противника). Бывают, конечно, и в самом деле тяжелые травмы, но ведь мужественная игра предполагает сдержанность, не так ли?

И, наверное, если бы с такой же одержимостью футболист играл не «погибающего от удара», а «играющего в футбол», то успех был бы вернее.

Итак, взглянув на «стоп-кадр» с позиций полевых игроков, запасного, а также тренера и зрителя, представим себе, что же было потом, так сказать, «прокрутим кино» далее…

…В отчаянном стремлении загладить вину Иван Кочетков оставляет свою позицию центрального защитника и вместе с нападающими рвется вперед – он хочет во что бы то ни стало сам забить гол. Такой порыв оборачивается для армейцев пробелом в защите и в конце концов может кончиться еще одним голом в ворота ЦДКА.

Впрочем, динамовцы как будто успокоились на ничьей и не спешат воспользоваться пробелом: армейцы же в стремлении пробить оборону «Динамо» буквально всей командой рвутся к воротам Хомича. Все, кроме Башашкина. «Я тогда еще играл в полузащите, – вспоминает он, – и вот меня, молодого, Кочетков оставляет на своем посту – центрального защитника, а сам вместе со всей командой идет вперед. Это было смело со стороны ЦДКА – все в нападении. В защите остался я один…»

Но атаки армейцев безнадежно гаснут, по достигая пределов Хомича, а время утекает, как вода из худой кастрюли… «Тик-так» – стучит в ушах застывших в ожидании армейских болельщиков. И раздается гонг-примета футбола тех времен– осталось 5 минут до конца встречи… Всего 5 минут… Что-то крикнул сквозь маску своей невозмутимости Аркадьев… «По-моему, Кочетков (все же именно Кочетков) передал Соловьеву, – рассказывает Башашкин, – Соловьев размахнулся и ударил в штангу, на отскочивший мяч набежал Бобров и забил третий гол».

«Он обладал невероятной игровой интуицией, – вспоминает Соловьев (снова интуиция Боброва. -Т. Л.), – поэтому именно он, Бобров, оказался в той голевой позиции, которая и решила игру. Я шел справа – ударил, а он одновременно, а может быть, еще до того, шел слева – на добивание. Он предвидел, что будет удар, и заранее шел именно в эту позицию. Это нельзя ни выучить, ни натренировать, это – интуиция…»

Футболисты не успели закончить приветствие, как с трибун скатилась толпа зрителей, она подняла армейцев и, качая, потащила в раздевалку. Качка была такая сильная – они прямо кувыркались в воздухе, – что футболистам пришлось взмолиться: «Поосторожней! Ведь нам еще играть!» Впереди были игры Кубка…

Итак, Бобров с присущими ему изяществом и легкостью, к своему блистательному набору незабываемых голов присоединил еще один незабываемый, а команда ЦДКА вновь осчастливила армаду своих почитателей. Те, что не понесли кумиров с поля, остались, потрясенные, на своих местах. Одни блаженно улыбались, другие в восторге лупили друг друга по спине, третьи плакали – словом, обычная футбольная публика.

А где-то далеко, за тысячи километров, в Архангельске, в этот самый момент переживал и, можно даже сказать, мучился студент пединститута, а ныне литературный критик Александр Михайлов. Мучился втройне, ибо, во-первых, сидел в кабинете у зубного врача (следовательно, беспокоили зубы), во-вторых, болел за ЦДКА (в кабинете гремел комментарий Синявского) и, в-третьих, дантист оказался болельщиком «Динамо» (представляете, коллизия!).

Как известно, зубное кресло не сулит пациенту уюта, а тут еще между ним и врачом с первых же минут лечения наметился «футбольный антагонизм».

Когда забивали динамовцы, дантист бросал бормашину и оглашал лечебницу свирепым кличем. И тогда Михайлов, вероятно, чувствовал себя примерно так, как мог чувствовать заклятый враг брадобрея, возымевший, на беду, вдруг странную прихоть зайти к нему побриться.

Но когда Бобров забил третий гол, Михайлов от радости спрыгнул с кресла, а дантист, с ненавистью сжимая в руках свое оружие – бормашину, сдавленно сказал: «Вы ведете себя безобразно, я не намерен с вами больше заниматься».

Но, как видно, исторические голы обладают целебным свойством: Александр Алексеевич уверяет, что с тех пор больше не нуждался в помощи зубного врача.

Впрочем, благое такое воздействие, естественно, не для противника.

«Я играл тогда за „Динамо“ и считаю, что мы должны были выиграть, – вспоминает Константин Бесков. – Но победа все же досталась ЦДКА. Видимо, они в этом матче оказались психологически сильнее. И, думаю, в том, что в критический момент команда сумела собраться, заслуга Бориса Андреевича».

…Бурлящая лава болельщиков заливала коробки метро, троллейбусов, трамваев и автомашин.

Протиснувшийся в вагон метро Виталий Андреевич полон самых противоречивых чувств. С одной стороны – и это звучит в нем явственней всего, – он, конечно, разделяет ликование сторонников ЦДКА, утонченное в нем ощущением братской причастности. А с другой – грызет знакомый червячок – такой победы у него еще не было. Будет ли?.. Мм… конечно, просто для этого нужно время. Иногда – как часто? – он, может быть, и сомневался в успехе, сейчас – нет. Успех брата в том ему порукой…

Вдруг перед Виталием Андреевичем возник могучий офицер и торжественно пророкотал:

– Ну, Борис Андреевич, позвольте поздравить вас по-русски, крест-накрест.

Виталий Андреевич не успел опомниться, как офицер тесно обнял его и расцеловал – трижды, крест-накрест, как и обещал.

– Э, я передам ваши поцелуи брату, – опомнившись, сказал Виталий Андреевич.

Офицер в недоумении уставился на него. Чтобы как-то прервать этот долгий недоуменный взор, Виталий Андреевич добавил:

– Видите ли, Борис Андреевич – это мой брат. А я – он даже вытащил паспорт и показал его – Виталий.

Офицер внезапно разозлился:

– Так почему же вас, черт возьми, все называют Борисом Андреевичем?!

По счастью, почитатели ЦДКА не всегда стремились выразить свои чувства подобным образом. Иные, к примеру, писали Борису Андреевичу восторженные, благодарные письма. Письма шли из самых отдаленных мест. Писали целыми коллективами (командами, училищами, театральными группами, цехами), а также стихийно возникавшими «группами заочных болельщиков», от своей семьи и от себя лично. Много было и таких писем: «Здравствуйте, дорогой дядя Аркадьев…»

Тот матч широко и красочно отразился на многих страницах журналов и газет. И начинала бешено вертеться эта победная карусель комплиментов, почестей, восторгов и улыбок, вертелась все быстрой и быстрей… Потом она резко остановится, и все приветствия и улыбки мгновенно слетят… останется пустота… Впрочем, пока до этого еще далеко, и сейчас у всех на уме и на устах «историческая победа ЦДКА», «гол года Боброва» и мудрость тренера Аркадьева.

Десятки футбольных событий свершились затем и были позабыты. А тот матч 1948 года до сих пор памятен ценителям футбола – его называют классическим. А команду ЦДКА – легендарной. О такой команде мечтают тренеры, и любители футбола упрямо твердят: такой команды, как ЦДКА, не было и нет. Впрочем, есть мнение, будто нельзя сравнивать прошлое с настоящим, ибо времена меняются, жизнь неизбежно идет вперед, и тут уж, мол, ничего не поделаешь. Но я думаю все же, кое в чем прошлое остается в силе. Да, конечно, нынешние футболисты и играют современнее и бегают быстрее, а уж как одеты (одно слово – Adidas!) – тут не придерешься. А болельщик тоскует. Он помнит…

Положим, взгляд «ретро» зачастую восторженный взгляд, и верно, люди склонны порою приукрашивать прошлое. Как верно и то, что легендой обрастает, как известно, лишь быль незаурядная.

Сколько вялых и серых матчей отлетают из нашей памяти в тот же день, и никакими силами их потом уже не вспомнить. Вроде того, к примеру, матча всесоюзного первенства (ЦСКА– «Крылья Советов»), что состоялся на армейском стадионе в Москве 17 сентября 1979 года. Хозяева поля только на последних минутах, да и то с помощью 11-метрового, сумели одолеть аутсайдера (1:0), Но и эта концовка оказалась как бы сомнительной, если учесть, что просмотровая судейская бригада признала назначение пенальти необоснованным (за что судья и был аттестован двойкой).

Правда, одно обстоятельство все же выделило эту игру из скучной череды прочих – первый удар по мячу был сделан Борисом Андреевичем Аркадьевым (в тот день ему исполнилось 80 лет). А вместе с участниками матча на поле перед игрой вышли футболисты послевоенной команды ЦДКА. Но и столь торжественная увертюра не помогла армейцам продемонстрировать ту вдохновенную, «игривую» игру, какой блистали и наслаждались их знаменитые предшественники. Вот в этом-то, а также в умении всей командой предельно собраться на борьбу с противником, а также в неиссякаемом пристрастии к поиску те послевоенные армейцы во главе с Борисом Аркадьевым до сих пор «обыгрывают» нынешних. Да и не только армейцев.

Читаешь, к примеру, такие строчки в «Советском спорте» о выступлении нашей сборной в ответственных матчах на первенство Европы: «игроки за малым исключением действовали в полсилы, безвольно, с душевной ленцой, чуть ли не с явной неохотой, не растрачивая себя, словно отбывая повинность»– и не понимаешь, куда все девалось.

И если зрители долго не видят хорошей игры, они ищут утешения в прошлом. Спартаковские болельщики, видимо, вспомнят взлеты «Спартака», торпедовские – «Торпедо», ну а армейские, конечно, взгрустнут о ЦДКА. При этом они, возможно, даже не станут обсуждать, перебирать детали – никаких громких слов. Им достаточно лишь сказать: «А помнишь, в сорок восьмом?» – немногословие сообщников. И все ясно. За двумя словами стоит и незабвенный гол Боброва, и трагедия Кочеткова, и вся игра во всем ее многообразии и значительности ушедшего навсегда.

Вообразите, как счастлив был бы очевидец тех послевоенных игр, если бы мог просмотреть их вновь. Вообразите его сидящим у телевизора, где по третьей программе под рубрикой, скажем, «Уроки футбола» или «По вашим письмам» – по первой дают матч сорок восьмого года ЦДКА– «Динамо», целиком, от начала до конца, со всеми «прелестями» современного телерепортажа, с крупными планами лиц игроков и, может быть, даже «золотой ноги» Боброва. Вот вновь и вновь – безжалостное replay – хватается за голову и в ужасе приседает Иван Кочетков, а вот и Борис Андреевич Аркадьев. Сколько его ни показывай, лицо не отражает ничего, кроме бесстрастия и спокойствия, что само по себе уже уникально в футбольном «интерьере». И в этот же самый момент – всесильное ТВ! – на другой половине экрана – Михаил Якушин. «Историческая дуэль» в самом разгаре…

Разумеется, такой матч дорог нам не только как фрагмент спортивной истории, ибо сконцентрировал в себе ритм. характер послевоенного времени. Все дальше оно уходит от нас и вот уже скоро совсем скроется за поворотом нового века. Не забыть, удержать…

Говоря о доблестях аркадьевской ЦДКА, нельзя не вспомнить, что команда отличалась не только на внутрисоюзных встречах. В 1945 году сразу после окончания войны армейцы отправились в турне по Югославии, чей футбол почитался в то время одним из лучших в Европе (почти все югославские футболисты, которые в 1948 и 1952 годах стали серебряными призерами олимпийских игр, встречались в 1945-м с ЦДКА). И хотя армейская команда была ослаблена тогда отсутствием Боброва (в тот самый момент он совершал свои опустошительные набеги на ворота англичан), тем не менее, как и обычно при отсутствии кого-либо из игроков, ЦДКА не потеряла своего лица, стройности и стиля и отлично провела четыре матча с югославами. А именно: вничью сыграла со сборной Загреба (2:2), обыграла белградский «Партизан» (4:3), сплитский «Хайдук» (2:0) и чемпиона Югославии «Црвену звезду» (3:1). В итоге три победы, одна ничья, 11 забитых и 6 пропущенных мячей.

Что же касается московского «Динамо», то в это время оно производило свой исторический фурор в Мекке футбола-Англии, фантастически множимый радиокомментарием Вадима Синявского. Но в какой-то степени это был и фурор ЦДКА: 6 голов в четырех матчах забил Всеволод Бобров.

Впрочем, если не делить те победы в Югославии и Англии на голы да на фамилии, то нужно признать, что это был внушительный успех советского футбола за рубежом.

«Послевоенный наш футбол, – говорит Борис Андреевич, – оказался в тот момент для иностранцев удивителен своим движением, скоростью, атлетизмом, а также тем, что выглядел самобытной единицей. И дело было даже не в победах, а в том, что мы получили тогда полное признание».

В зарубежной печати в связи с выходом в финал Олимпийских игр 1948 года футболистов Швеции и Югославии имелись указания на то, что эти команды после встреч с советскими футболистами перестроили свою тактику в духе «советской школы». И уже тогда, в конце сороковых, Аркадьев предостерегал («Тактика футбольной игры»): «Тактика советского футбола привела ко многим поучительным успехам наших команд в матчах за рубежом. Но эти достижения ни в какой мере не должны нас успокаивать. Дело в том, что тактика – это наиболее поддающийся сознательным коррективам элемент игры… Если советские футболисты, выступая за рубежом, практически показали преимущество своей тактики над английской школой игры, то тем самым наши принципы тактического построения игры стали достоянием наших противников».

К сожалению, в послевоенные годы, на которые как раз и приходится небывалый взлет ЦДКА, советские футболисты редко встречались с зарубежными командами, и армейцам Аркадьева так и не удалось по-настоящему блеснуть, а главное, набраться игрового опыта за рубежом.

Впрочем, официальный список международных встреч армейцев в 1952 году гласит о матчах со сборными Румынии, Чехословакии и Софии. Однако на самом деле под флагом ЦДКА тогда выступала сборная СССР, которая готовилась к олимпийскому турниру в Финляндии…

 

ГЛАВА 5

История футбольной команды ЦДКА – яркая и поучительная, – как всякая история, имеет конец. В данном случае развязка наступила сразу же после Олимпийских игр в Хельсинки…

Стоит ли говорить, чем была для советских спортсменов эта их первая олимпиада?

Разумеется, центральное место в том лихорадочно-приподнятом предолимпийском круговороте занимал футбол. И дело даже не в том или не только в том, что уже тогда это была игра номер один в нашей стране. А просто люди верили в непобедимость советского футбола и истово ждали от него великих – олимпийских – свершений.

Крушение надежд – может ли быть крушение более полным? Во всяком случае, крушение футбольных надежд обернулось… Впрочем, не буду забегать вперед.

То была необычная весна – весна 1952 года, когда мир вдруг предстал пред всеми сквозь цепь пяти колец, но от этого вовсе не казался ограниченным. Напротив, советским спортсменам предстояло вырваться на неведомые еще – олимпийские – просторы.

Наша первая олимпийская сборная по футболу была создана на базе сильнейшего в то время клуба страны ЦДКА, из которого в нее вошли пятеро: защитники Башашкин и Нырков, полузащитник Петров и нападающие Бобров и Николаев. Возглавил сборную тренер армейцев Аркадьев при поддержке своего бывшего игрока и тренера-соперника динамовца Якушина.

Вопреки возникшему мнению о будто бы имевшем место несогласии двух тренеров – слишком, мол, глубоко была пропахана борозда соперничества, – Борис Андреевич припоминает, что сотрудничать с Якушиным было вовсе не сложно: тонкий знаток футбола, вдумчивый, серьезный тренер, он был хорошим партнером. «К тому же ведь Якушин в прошлом – мой игрок, и это также, безусловно, содействовало взаимному пониманию».

Словом, никаких шероховатостей между тренерами не возникало, но…

Ни созданная наскоро сборная, ни ее тренеры совершенно не имели олимпийского опыта. Да и времени на подготовку оказалось ничтожно мало: большая часть его ушла, по существу, на международные встречи. Так что на шлифовку техники, на поиск и наигрывание оптимальных комбинаций и схем, то есть собственно на тренировку, его почти не оставалось.

Но казалось, небывалый подъем послевоенного футбола возместит все недостающие звенья олимпийской подготовки. Так почти и случилось. Почти. Не хватило совсем немного – одной победы…

Борис Андреевич вспоминает, как в Москву, давно не видевшую ни одной национальной сборной, в ту весну 1952 года прибыло сразу несколько прима-команд европейского футбола.

Прежде других – сборная Польши.

В первой игре наши уступили полякам – 0:1, а вторую выиграли– 2:1, причем оба гола в этой встрече забил все тот же неповторимый Всеволод Бобров.

Не успели любители футбола остыть после первых предолимпийских битв, как в Москву прибыли знаменитые венгры.

В Венгрии тех лет процветали многие виды спорта. Пловцы, ватерполисты, боксеры, фехтовальщики уже тогда были на уровне высших мировых достижений.

Что же касается венгерского футбола, то его в тот олимпийский год представляла темпераментная, отлично сыгранная, высокотехническая команда, сплошь состоявшая из «суперзвезд»: Грошич, Бузанский, Бэржеи, Лантош, Божик, Закариаш, Чордаш, Кочиш, Суса, Пушкаш, Худегкутти.

И наши знатоки футбольной игры предвкушали не только азарт борьбы – кто кого, – но редкое, изысканное зрелище.

Уже во время разминки все были восхищены техникой венгров и тем, как легко и изящно они укрощали мяч – будто концерт давали. Казалось, этот орешек нам не по зубам. Но вот первый матч с венграми закончился со счетом 1:1; счет явно свидетельствовал о борьбе равных. А второй и вовсе принес нам победу – 2:1.

Вот тогда-то в одном из этих матчей «непробиваемый» вратарь Грошич и столкнулся с интуицией Боброва.

«Бобров сыграл элегантно, небрежно, дерзко, – вспоминает известный спартаковский футболист Сергей Сальников, – и когда он потом не торопясь шел к центру поля и наши игроки и венгры провожали его изумленно-восхищенными взглядами, он не позволял никаких объятий и поцелуев…»

«Спокойно, зряче, – рассказывает о том же эпизоде Вячеслав Соловьев, – действуя профессионально, грамотно и наверняка, довел Бобров усилия команды до логического конца».

Вот и еще один «исторический» гол Боброва – он вновь, казалось, сделал невозможное. Как видно, это было его обычное занятие – творить на поле чудеса.

После тех двух игр в Москве тренер венгров Калмер нашел случай сказать, что встречи с советскими спортсменами обогатят венгерских футболистов и что они, конечно, постараются перенять «все новое, ценное в игре москвичей», и прежде всего их большую работоспособность, подвижность на поле, умение действовать решительно, настойчиво, целеустремленно.

Это говорил тренер команды, которая спустя два месяца стала чемпионом олимпийских игр…

Едва распрощавшись с венграми, наша сборная принимает сборные Софии (две ничьи, обе со счетом 2:2) и Румынии (победа наших – 3:1). А затем в Хельсинки уверенно переигрывает сборную Финляндии (2:0) и сразу же по возвращении домой ставит точку в предолимпийском цикле международных встреч победой над сборной Чехословакии (2:1).

Итак, менее чем за два месяца наскоро созданная наша олимпийская команда проводит девять трудных международных матчей и из этого каскада игр выходит с честью: одно поражение, три ничьи и четыре выигрыша (с соотношением мячей 16:9). За это время тренерами сборной опробовано около 60 футболистов и лишь в самый последний момент названы счастливчики, которые станут олимпийцами.

Да и сами тренеры подверглись достаточно тщательному отбору. Аркадьев стал старшим и Якушин – вторым вследствие проведенного тренерского конкурса, в котором приняли участив еще двое: Евгений Елисеев и Михаил Бутусов.

Но в конце концов, когда были заняты все вакантные места и одержаны обнадеживающие победы, можно было бы посчитать, что подготовились в общем хорошо. Вот только если не замечать того, что сборная, казалось, и двух матчей не провела в одном составе (это могло отразиться на сыгранности), а также некоторой усталости игроков, ибо в той короткой, но крайне насыщенной подготовке они явно «перекушали» товарищеских встреч…

15 июля в отборочном матче олимпийского турнира советские футболисты встретились с болгарами, с теми самыми, что около месяца назад в Москве оказались для них крепким орешком, как, впрочем, и наши для болгар.

И здесь, на поле маленького финского города Котка, обе команды с первых же минут заиграли серьезно, собранно, проявив максимум упорства – два тайма так и не выявили победителя. Причем можно сказать, что нашей команде упорства потребовалось больше: был травмирован молодой спартаковец Ильин, так что доигрывать пришлось вдесятером (замены на олимпийских играх тогда предусмотрены не были).

Но уже на первых минутах дополнительного времени центральному нападающему болгар Колеву удается увести свою команду вперед-1:0. Это преимущество сборная Софии стойко удерживает почти до конца матча. И когда казалось уже, что Олимпиада для наших футболистов кончена, тут самое время было блеснуть Боброву. Как всегда внезапно, он покинул своего «сторожа» и, «гений прорыва», ринулся к воротам – 1:1.

Теперь, как и перед началом игры, обе команды внешне лишены всякого преимущества. Однако только что забитый гол – это несомненный перевес, перевес психологического свойства. Остается забить еще один, чтобы обратить это преимущество в победу, а следовательно, и в возможность продлить свой путь по олимпийскому турниру. За пять бешено мчащихся минут наши подают семь угловых. Перевес по-прежнему очевиден. Вот только не хватает гола…

Пошла последняя минута матча, уже бегут, убегают секунды… И тут мяч вновь «находит» Всеволода Боброва… Бобров на пути к воротам… все защитники позади, вот он один на один с вратарем, тот отчаянно бросается опасному форварду в ноги, но в этот момент Бобров – эта его гениальная интуиция! – успевает откинуть мяч Василию Трофимову, и тот с ходу сильно бьет в пустые ворота.

Впереди встреча с Югославией.

Потом об игре наших с югославами появится много самых противоречивых писаний – от уничтожающих отзывов до восторженных славословий. Кто-то увидит ту игру «блистательным чудом в Тампере», иные же воспримут ее как катастрофу, позор, трагедию. Прочитав слово «трагедия», я подумала, не слишком ли это сильно сказано про игру, но, «погрузившись в материал», переворошив уйму книг и встретившись с участниками матча, убедилась, что не слишком. Вот только суровые обвинения и их последствия не вяжутся с той игрой…

Как готовился и готовил к встрече с югославами своих игроков Борис Андреевич Аркадьев? Как обычно. Совершенно как всегда. И ничто не говорило ему о том, что эта встреча станет переломным моментом в его судьбе и что многое из того, что произойдет с ним потом, поведет свой отсчет именно с этого дня, а то, что удалось пройти раньше, будет на некоторый срок перечеркнуто, стерто – забыто.

Итак, 20 июля 1952 года на олимпийском стадионе в Тампере английский судья Эллис возвестил о начале встречи между сборными СССР и Югославии.

Рассказывают, что, обуреваемые усталостью и волнением, наши поначалу все же завладели инициативой, которую, однако, никак не удавалось завершить голом. Так продолжалось примерно около получаса, как вдруг внезапно контратаковавший югослав Бобек будто без всяких усилий «обставил» наших защитников и забил первый гол. Потом мячи посыпались в сетку наших ворот, как яблоки из корзины, и к концу первого тайма счет катастрофически вырос – 4:0. Короче, если не считать самой завязки игры, первый тайм советские футболисты, что называется, отдали югославам. Но казалось, им надо было попасть в столь бедственное положение, чтобы заиграть вновь и чтобы Всеволод Бобров – а кто же еще? – забил наконец свой очередной «исторический» гол. Югославы, правда, тут же забивают ответный – счет становится 5:1, – но на этом кажется успокаиваются, чего нельзя сказать о наших.

С этого момента соперники будто меняются ролями: оцепенение нашей командой наконец-то сброшено, югославы же, столь блистательно взвинтившие счет до 5:1, «стреножены» теперь идеей удержать его во что бы то ни стало. Это им не удается.

Василий Трофимов забивает еще один гол, и это дает повод – пока, впрочем, небольшой – встрепенуться наконец нашим болельщикам: «Вася, давай!!!»

Будто этот крик впечатляет Трофимова – он самоотверженно бросается в битву за мяч, мяч у него, он отдает его не то Боброву, не то Николаеву (в точности этого сейчас уже никто не помнит) – во всяком случае, в конце футбольной фразы мяч вновь у Боброва, а затем в воротах югославского вратаря – 5:3!

Стадион, еще недавно готовый вздремнуть на «игре в одни ворота», взрывается тяжелым, многоязычным ревом – все (понятно, кроме югославов) требуют чуда, ибо чудо импонирует всем, тем даже, кому не слишком-то импонирует наша победа.

Югославские же защитники с усердием отсылают мячи за боковые линии, тянут время и, потеряв свою игру, скитаются по полю совершенно пустые, не в силах уже влиять на ход матча.

А время исчезает катастрофически быстро – с точки зрения наших и ужасающе медленно – с точки зрения югославов. Вот неплохой пример для теории относительности. Впрочем, судье Эллису сейчас не до теорий, и он делает югославам строгое предупреждение.

На пути к чуду наши забивают еще два (!) мяча: один – Бобров и второй, на последних секундах, – полузащитник Александр Петров. 5:5. Матч окончен. Ничья. И вновь, как и во встрече с болгарами, назначаются дополнительные тридцать минут, по ни одна из команд взять ворота соперника уже не в силах. Правда, если принимать в расчет «почти» и «чуть-чуть», то можно сказать, что дважды в это дополнительное время наши чуть не забили гол: первый раз Константин Бесков с шести метров ударил мячом в штангу и второй – Валентин Николаев не то попал прямо во вратаря, не то мимо ворот (очевидцы тут расходятся).

Наутро радиостанции и газеты разных стран бурно восхитились «чудом в Тампере», «фантастическим матчем» и «героизмом русских», что, конечно, весьма и весьма льстило нашим любителям футбола.

Конечно, надо знать цену каждого гола в футбольном матче, тем более олимпийском и тем более с таким соперником, как югославская сборная, чтобы оценить, чего стоило нашим сравнять счет тогда, на стадионе Тампере.

А через сутки – повторная встреча.

Словно по некоему твердому сценарию, во всех матчах советских футболистов на той Олимпиаде первый наш гол забивает Бобров – так случилось и на 6-й минуте переигровки между сборными СССР и Югославии. Но вскоре югославы сравнивают счет, а затем выходят вперед – 2:1. В радиорепортаже Вадима Синявского второй гол югославов «звучал» примерно так: югославский защитник послал мяч в нашу штрафную площадь, где его готовился принять Анатолий Башашкин, но будто бы мяч при этом попал ему в руку, и судья назначил одиннадцатиметровый, без промаха пробитый затем Бобеком.

Эту «руку» Башашкин до сих пор не может простить Синявскому. И через двадцать девять лет, все еще сильно волнуясь, Анатолий Васильевич объяснял мне, что мяч пришелся ему вовсе не в руку, а в плечо. Он возбужденно показывает рукой то на свое правое плечо, то на место на поле, где это случилось (мы встретились с ним на футбольном поле «Автомобилиста» – там он тренирует теперь команду «Красная Пресня»), где в тот момент находился он, а где югославский игрок… «Понимаете, я объясняю судье: неправильно, мол, не было пенальти, показываю ему на плечо, а он показывает мне на руку и – дает пенальти…»

Судья Эллис, разумеется, оказался неумолим. Да и было бы странно, если бы он, даже поверив в правоту Башашкина, рискнул отменить свое уже объявленное решение – прецедент на Олимпиаде был бы экстраординарный.

А далее с Башашкиным случилось нечто схожее с «трагедией Кочеткова». Пытаясь отразить мяч, идущий к воротам Леонида Иванова, он подставил ногу, и счет встречи стал 3:1.

А так как еще на одно чудо у нашей команды сил уже не оставалось, то с этим результатом она и вышла из борьбы олимпийского турнира.

Тем не менее мировая пресса была по-прежнему склонна превозносить советских футболистов, считая, что, несмотря на проигрыш, они сумели преподать футбольному миру не только урок мужества и выносливости, но также продемонстрировали яркую, остроумную игру. Кстати, из восьми голов нашей сборной на Олимпийских играх в Хельсинки шесть – на счету армейцев (5 – Боброва, 1 – Петрова). Оставшиеся два принадлежат Трофимову (если, конечно, вообще позволительно выделять авторов голов в этой, по существу, коллективной игре, где, вероятно, ни один гол никогда и никому не принадлежит полностью).

Что же касается нашей общественности, нашей прессы, то они в тот момент были далеки от высоких или хотя бы щадящих оценок. Лишь в одной спортивной книге, изданной уже в 1968 году, я прочитала, что тот матч «должен войти золотой страницей в историю нашего футбола». Но тогда…

Виталий Андреевич до сих пор не может забыть, как после того проигрыша югославам наши футболисты ходили в столовую окольным путем, лесом, делая крюк в полкилометра, лишь бы не попадаться лишний раз на глаза ребятам из других наших команд…

«Мы располагали тогда игроками, может быть, не хуже югославов, – вспоминает Константин Бесков, – но команды создать не успели, да и олимпийского опыта не хватило. А ведь югославская сборная была одна из сильнейших на Олимпиаде, она это доказала вновь, второй раз подряд, став в Хельсинки серебряным олимпийским призером. Тем не менее наша общественность отнеслась к проигрышу советской сборной резко отрицательно. С меня, да и не только с меня, сняли звание заслуженного мастера СССР, армейская команда была расформирована, а Борис Андреевич остался без сборной, без армейцев и поначалу без работы».

Принимаю тебя, неудача…

«В 1952 году после расформирования армейской команды я стал тренировать московскую команду „Локомотив“» – скупая строчка из служебной автобиографии Бориса Андреевича. А что стоит за этой строчкой? Например, такой рассказ Вячеслава Соловьева: «Олимпиада была позади. Мы жили тогда на сборах, на Ленинских горах, и готовились к очередной игре первого круга чемпионата СССР 1952 года – с киевским „Динамо“. К тому времени мы уже провели несколько матчей и все выиграли, так что вновь, как в предыдущие годы, шли к золотым медалям…

Было утро, мы только что позавтракали и собирались идти на установку, как вдруг приезжает заместитель председателя Всесоюзного спорткомитета и зачитывает нам приказ о расформировании нашей команды. Ни о каких играх, в том числе и об ожидавшей нас в тот день игре с киевлянами, естественно, не могло быть и речи. Зачитал приказ и уехал. Казалось, конец всему…»

…Вот уже несколько часов подряд тот, чье время обычно расписано по минутам, бродит по улицам, гуляет, если можно так сказать. Редкие прохожие (ненастный вечер) оборачиваются и долго глядят ему вслед. Кто узнал, а кто, столкнувшись с невидящим взглядом светлых застывших глаз и лишь в последний момент избежав столкновения, участливо размышлял: надо бы подойти, спросить, помочь – и не решался.

Еще вернутся мысли, споры, Но будет скучно и темно…

Очутившись на Ленинских горах, Борис Андреевич вдруг встретил старого своего друга – случайность? – но не сразу узнал его. Просто почувствовал, что какое-то препятствие возникло на его пути. И тут только понял, что идет дождь – знакомый держал в руках зонтик, стараясь прикрыть им вымокшего насквозь Бориса Андреевича.

Чтобы скрыть свое смятение, добрый, остроумный Александр Семенович Перрель тут ничего придумать не мог и бодро произнес какое-то дежурное приветствие. А в ответ услышал: «Как теперь быть? Как жить дальше?..»

Когда они пришли домой, у Александры Николаевны и у Иры лица были растерянные и мокрые. «Везде дождь, – подумал Борис Андреевич. – Как это, однако, банально: убитый горем „герой“ и все и вся кругом плачет!.. Что ж, „попробуем быть здоровыми.“»

На Олимпиаде проиграла сборная, а расплачивалась команда армейцев. Но за что? И о какой расплате может идти речь, если дело касается игры?

Один английский философ говорил, что опыт – это учитель, дорого берущий за урок. Быть может, в тот раз он взял даже слишком дорого: начиная с 1954 года (когда армейский коллектив был восстановлен) знаменитая команда, для которой долгие годы серебряная медаль чемпионата страны была чуть ли не провалом, познала все места в турнирной таблице вплоть до 19-го, лишь однажды – в 1970 году (ее тогда тренировал Валентин Николаев) – вновь став чемпионом. И в конце концов за тот урок заплатил весь наш футбол.

Когда Аркадьева во второй раз – уже в 1958-м – вновь пригласили в армейский клуб, он, конечно же, согласился, ибо то был не тот клуб, которому он мог отказать. Его помощником тогда стал Всеволод Бобров.

«Мы создавали команду заново, – вспоминал весной 1979-го Всеволод Михайлович, – и дело это было трудное. В том же году мы заняли на первенстве страны 3-е место, что в руководящих сферах посчитали успехом. Ведь в предыдущем сезоне у команды было пятое, а выиграть чемпионат – такая задача перед нами не ставилась: ее невозможно решить в 1–2 года. Нужно было хоть как-то в перспективе возродить былую славу ЦДКА. Вот, до сих пор возрождаем…»

Цитирую выдержки из «Советского спорта», посвященные нынешней команде ЦСКА:

«…по мнению тренеров, лишь шесть-семь футболистов отвечают современным требованиям.

Особенно много претензий у них к полузащитникам…»

«…в ЦСКА мало внимания уделяется индивидуальной работе…»

«Если игроки ведущих клубов (заметьте, это уже не армейцы. – Т. Л.) и могут позволить себе „постоять“ и тем не менее победить за счет более высокого мастерства, то футболистам ЦСКА надо играть в полную силу с первой и до последней минуты. Они же пока к таким высоким нагрузкам не готовы…»

Будто по странной иронии судьбы – судьбы нашего футбола, – нынешняя армейская команда проигрывает как раз в том, в чем блистала ее знаменитая предшественница. А блистала она, как известно, и суперсовременным стилем игры, и атлетизмом, и универсальной полузащитой. Что же касается индивидуальной работы, то ей, как известно, в уроках Бориса Андреевича уделялась львиная доля тренировочного времени.

Выходит, опыт в данном случае оказался не только учителем, дорого взявшим за урок, но при этом учителем, ничему не научившим да к тому же позволившим растерять знания, накопленные до него?

Сокрушенно качая головой, словно до сих пор не может понять происшедшего, Вячеслав Соловьев говорит о том, что всем, кажется, давно известно, – о том, что разрушить гораздо легче, чем возродить, что тогда, в пятьдесят втором, расформировали зачеркнули команду, коллектив в расцвете сил, что были вырублены традиции армейского клуба, уничтожена преемственность. «Ведь все мы были москвичи, защищали свой клуб и свой город. А сейчас в ЦСКА все приглашенные! Отвыступают и уезжают куда-то к себе домой. И, собственно говоря, о какой преемственности и традициях может идти речь, если трудно даже сосчитать, сколько перебывало в ЦСКА игроков и тренеров после 1954 года! Тренеров меняют каждый год – поспешно подбирают и поспешно же расстаются с ними».

А тогда – одна команда, один тренер, одни идеи, свои традиции, свое лицо, резервы – все едино.

Конечно, один из самых прославленных наших клубов – армейский, – столь преуспевший в большинстве видов спорта, заслуживает того, чтобы и в футболе быть вновь в числе первых, чтобы восстановить былую славу ЦДКА. Только для этого нужно время. И терпение. Невозможно, считает Борис Андреевич, воспитать первоклассных игроков в футболе, создать прочный костяк команды, а также успешно преодолеть все проблемы, связанные с ее лепкой, «в срочном порядке», посредством одного лишь желания, хотя бы и очень сильного…

Сколько уже лет прошло с тех звонких побед ЦДКА, но до сих пор в клубе не могут смириться, свыкнуться с теперешней игрой и результатами армейских футболистов, и каждое их поражение – а это случается, увы, нередко – влечет за собой столь великий траур, будто это та, былая команда ЦДКА уступила в решающем, престижном сражении.

И никогда проигрыши в иных видах спорта не приносят руководству клуба столько подавленности и горечи, сколько в футболе.

Большинство старых армейских болельщиков все же сумели сохранить верность команде ЦСКА, хотя во многом это, конечно, дань ее прошлому, когда никому бы и в голову не пришло окрестить прославленную, «непобедимую» ЦДКА той кличкой, что столь расхожа в применении к армейской команде сегодня.

И тянут они (приверженцы ЦСКА) эту многолетнюю «лямку» верности, тянут по доброй воле, хотя верность эта и не окрыляет, как когда-то прежде.

«Верен команде до сих пор. Эта старая привычка, преодолеть которую невозможно, – говорит Александр Михайлов, тот самый, что в момент незабвенного матча ЦДКА – „Динамо“ оказался во власти дантиста-динамовца. – Я болею за ЦСКА с 1945 года, когда еще был в армии… Жду от своей команды если уж не побед, то хотя бы возрождения духа ЦДКА… А то приходит один тренер, второй, третий, все что-то обещают, и все остается в области обещаний. Пока же мой любимый игрок по-прежнему Григорий Федотов. Вот таких лидеров, как он или Бобров, как раз и не хватает сейчас армейской команде…»

В книге «Воспоминание о спорте» Константин Ваншенкин пишет: «Я давний поклонник армейской команды. Знавал вместе с нею и радостные годы, и обиды, и разочарования, и состав сменялся множество раз, и команда, по сути, другая, и что она мне? А вот не отпускает что-то, задевает, хоть и не так остро, как когда-то…»

На мой вопрос, на чем же все-таки основано столь стойкое пристрастие к абсолютно переменившейся команде. Константин Яковлевич без всякого энтузиазма ответил, что, собственно, ни на чем, что надоело надеяться на возрождение, однако по-прежнему болеет за армейский клуб, ибо тут уж ничего не поделаешь, «это остается навсегда, как группа крови».

Шофер такси, некогда воскликнувший: «Ах, как они играли!»– на тот же вопрос ответил, что причины его верности команде ему и самому неясны, «правда, не задумывался…»

Как-то году в 1953-м, отдыхая летом в Подмосковье, Борис Андреевич и Ира натолкнулись в лесу на двух художников с мольбертами – они сосредоточенно работали, казалось не обращая внимания на идущих. Но затем вдруг опустили свои кисти и, подозвав Иру, вежливо спросили: «Это Борис Андреевич Аркадьев?» Она кивнула. «Передайте ему, пожалуйста, что мы считаем его лучшим тренером по футболу».

А результатом непреходящей преданности армейцам конферансье Евгения Кравинского явилась придуманная и поставленная им футбольно-эстрадная программа, где причудливо переплелись современный конферанс с кинохроникой послевоенных матчей, пение эстрадной «дивы» с выступлениями Хомича и Сальникова, ритмы нашего времени с наивной и уже вполне исторической музыкой сороковых годов.

Короче, каждый болеет по-своему. Но если бы не эта программа, мне, может быть, никогда бы не довелось увидеть игру ЦДКА, а также Бориса Андреевича, сидящего на верхушке динамовских трибун, – в мягкой серой шляпе, клетчатом кашне, – бесстрастно созерцающего проступающий на поле эскиз игры… В тот момент год 1952-й был еще впереди, и никто тогда не мог знать, что он сулит в будущем. Но сейчас, когда он безвозвратно пройден, события его узнанны, осмысленны и многими, пожалуй, позабыты…

Мы сидим в кабинете Бориса Андреевича, и он вспоминает о той Олимпиаде, как кажется, совершенно спокойно, с тонкой, иронической усмешкой повествуя о былом – «все это подернуто пеплом времени»… Но внезапно глаза его застывают и становятся плоскими – они обращены туда, под «пепел». И я начинаю безжалостно помогать ему в этих раскопках. В моей работе неизбежна некоторая жестокость, но продиктована она не жестокостью, а желанием понять, как все было. В противном случае далекий от фальши и красивости герой может предстать перед читателем в розовом флере шуршащего синтетикой – ненатурального – благополучия.

В кабинет входит Ира и, поняв, о чем идет речь, тоже хранит безмятежное спокойствие:

– Если это и жило в памяти папы все эти годы, то неведомо для нас. Папа вообще всегда умел брать себя в руки.

– Ничего особенного тут и нет. – Борис Андреевич умышленно нивелирует мелькнувшее в словах дочери восхищение его выдержкой. – В работе тренера столько всяких перипетий, что в конце концов какой-то способ переживать неудачи вырабатывается. В сущности, это одно из важных умений тренера – пережить неудачи, которые неизбежны.

Но пережить не значит забыть. И я вижу, что это и сейчас еще в нем. Воспоминание – как почти утихшая боль. Боль – как воспоминание.

– «Все это было, было, было…» – доверительно улыбаясь и с расстановкой говорит Борис Андреевич…

Итак, конец истории ЦДКА. Отныне ее герои станут действующими лицами других «историй». Кто-то будет играть за «Спартак», иные – за «Динамо», Борис Андреевич отправится «на целину» – тренировать начисто лишенную славы и каких бы то ни было значительных футбольных призов московскую команду «Локомотив».

Это, однако, не исказит его «путь наверх» внезапным спуском и ничуть не помешает ему оставаться в нашем футболе авторитетом номер один. Ибо, как оказалось, аркадьевский «путь к вершинам мысли», авторитет его совершенно независимы от того, какую команду он тренирует, от турнирных успехов, вопреки обычной оценке тренеров по результатам их команд.

Он будет и впредь интенсивно размышлять о перспективах футбольной игры и в сердцах людей навсегда останется вдохновителем той ЦДКА, а вернее, вдохновителем всего нашего футбола.

Это он, Борис Андреевич, сказал, что дело, в конце концов, не в том, чтобы придумать лучшую систему игры и успокоиться на этом, а в том, чтобы быть впереди, в непрерывном движении вперед.

Слово Аркадьева в спорте, в футболе, всем известно, на вес золота. Когда в редакции еженедельника «Футбол-Хоккей» узнают, что пришел Аркадьев, вокруг него немедленно собирается народ, и начинается двух-трехчасовой разговор о футболе. «Мы, журналисты, относимся к Борису Андреевичу с великим почтением, – говорит редактор еженедельника Лев Филатов, – ибо знаем: статья Аркадьева – это наша удача. И по сей день мы считаем его желаннейшим нашим автором».

С нескрываемым удовольствием человека, неожиданно встретившегося с любимейшей своей темой, Лев Иванович рассказывает о том, как Аркадьев пишет свои статьи: «Подобной серьезности в работе над статьями я не встречал ни у кого. Обычно он просит время на обдумывание, затем я звоню ему, пытаясь уточнить, как долго еще он полагает „обдумывать“, и тогда Борис Андреевич начинает ужасно торговаться о сроках сдачи материала. Но все-таки настает день, когда он приносит статью, и не было случая, чтобы она оказалась абсолютно готовой. Иногда он просил: „Вы не могли бы меня запереть, чтобы я закончил статью?“ Я запирал, и он писал, скрупулезно добиваясь абсолютной смысловой точности. Над каждой статьей работал как над книгой…»

По сей день журналисты и тренеры, пишущие о спорте, о футболе, охотно вооружаются цитатами Бориса Андреевича, его слово – как щит, как гарантия против придирок и критики. И при этом он никогда и никому не навязывает своего мнения. «Мне, например, представляется очень заманчивой игра в четыре нападающих с тремя полузащитниками за ними» – так он говорил и писал еще в пятидесятом году. Но вышло так, что спустя много лет эта схема была воспринята общественностью как «открытие футбольной мысли» (судьба аркадьевских идей об универсализации и интенсификации в футболе).

Хотя, в сущности, и само понятие «футбольная мысль» возникло во многом благодаря Аркадьеву.

Для Бориса Андреевича, пожалуй, даже не столь важно, кто кого обыграл и какое занял место, сколько сам процесс игры, рождение замысла, идеи. Даже в слабенькой команде он готов увидеть «искру мысли» (и в этом отношении он таков же точно, как брат).

Как часто люди, блеснувшие некогда яркими деяниями, навсегда остаются «героями своего времени». Они говорят, мыслят и даже одеваются непременно, как в то незабвенное «тогда», не в силах вырваться из плена прошлого. К Борису Андреевичу это не относится. От него никогда не услышишь: «вот в наше время…», «вот ЦДКА…»

Хотя вряд ли кого-нибудь покоробило бы сейчас воспоминание о той команде, и также о первом выступлении наших футболистов на Олимпиаде. Ибо как бы там ни было, а выступление в Тампере стало, несомненно, предтечей успеха в Мельбурне. Тот игровой настрой, та нравственная сила и одержимость победой (я тут не касаюсь нюансов футбольной игры), что продемонстрировала советская сборная на Играх в 1952 году, не могли оказаться случайностью. И когда по окончании Олимпиады в Мельбурне награждали футболистов, тренеров, в числе удостоенных правительственных наград был и Борис Андреевич Аркадьев.

И все же его не увлекают беседы о прошлом, гораздо интересней для него события настоящие. Например, игра московского «Динамо» (которую тренирует «его» Соловьев), молодежной сборной страны («его» Николаев), сборной страны («его» Бесков), да мало ли еще команд, в которых работают его ученики!

Я пишу эти бодрые, мажорные строчки, а память подталкивает меня к тому дню, 9 мая 1981 года, когда мы с Борисом Андреевичем и его дочерью прогуливались по праздничной Москве, с наслаждением вдыхая запахи весны, казалось вовсе поглотившие газовую отраву города. Мы говорили о… конечно же, о футболе и вдруг, непонятно как, оказались у Лужников. Внезапно на нас хлынула горячая волна болельщиков – только что со стадиона. Я живо представила себе – вот кадр, который резюмирует рассказ о Борисе Андреевиче: знаменитый тренер в окружении восторженных почитателей.

Никто из них даже не узнал его. Не заметил.

– Пап, – спросила Ира, – как по латыни «Так проходит людская слава»?

– Sic tranzit Сloria mundi, – тотчас отвечал Борис Андреевич. Но, искоса взглянув на меня, тонко усмехнулся и добавил: – Не огорчайтесь, на то она и слава, чтобы проходить, оставаться должно нечто другое…

 

ГЛАВА 6

Дебют советских фехтовальщиков на Олимпийских играх в 1952 году оказался столь же бесславным, что и у футболистов. И так же как Борис Андреевич, Виталий Андреевич возглавил олимпийскую сборную «пораженцев». Только фехтовальное фиаско не было воспринято нашей общественностью так трагически, как футбольное. И, остыв после олимпийских битв, «провинившиеся» фехтовальщики могли относительно спокойно осмыслить суть поражений, ошибок и затем творить во славу отечественного фехтования.

Судьба Виталия Андреевича – это счастливая судьба человека, всю свою тренерскую жизнь трудившегося в одном клубе (с 1949 года и по сей день он тренер армейской команды) и год от года «поставлявшего» миру все новых и все более высокого ранга чемпионов: страны, мира и, наконец, олимпийских игр.

Впрочем, ему самому до конца своего счастья, верно, не постичь, во всяком случае в той степени, в какой это мог бы сделать тренер по футболу. Ибо в фехтовании такое постоянство – дело самое обычное и там не принят тот «неорганизованный хаос» тренеров, который процветает в футболе.

Но почему же так разительно несоответствие в реакции общественности на проигрыши в фехтовании и в футболе?

Будем говорить прямо: не многих волновали у нас тогда фехтовальные поединки, хотя бы даже и олимпийские (не сравниться фехтованию по части популярности с футболом и сейчас). Те же, кого волновали, – в основном специалисты – не вправе были ждать от нашей сборной громких побед: оснований не было. Ибо Олимпиада в Хельсинки – не только первая олимпиада советских фехтовальщиков, но и, по существу, первый официальный международный турнир. До того, находясь в плену собственных метаний, заблуждений и поисков, они почти не имели представления о том, как развивается передовое в то время западноевропейское фехтование (знание систем устаревших, дореволюционных школ и почти двадцатилетней давности встреча с Турцией, разумеется, в счет идти не могли).

Лишь за несколько месяцев до Хельсинки наши встретились в ряде товарищеских матчей с «великими» венграми. И с этими крупицами международного опыта, а также с грузом неясных надежд и сомнений отправились на свой первый бал – XV Олимпийские игры. Из учеников Виталия Андреевича в Хельсинки выступили четверо: Анна Кольчугина, Надежда Шитикова, Марк Мидлер и Лев Кузнецов.

Приехав в Хельсинки, советские фехтовальщики жадно следили за каждым шагом венгров, даже на улице. Ну а уж на тренировках, естественно, ни одного штриха, ни одного взмаха клинка старались не пропускать! «И однако же, нам слепила глаза собственная самоуверенность, – вспоминает не без иронии Виталий Андреевич. – Не успев как следует взяться за оружие, мы тем не менее возомнили, что достаточно сильны, и уже в Хельсинки кричали о новой – советской – школе фехтования, хотя на самом деле до ее появления было еще далеко. На чем строилась наша самоуверенность? Примерно на следующем: фехтование-де дворянская шалость в прошлом, и вот мы, строители нового, покажем им, этим аристократишкам, как надо драться и побеждать, и все в таком же роде.

Мы „размахивали“ атлетизмом и общефизической подготовкой – в этом мы и впрямь уже тогда преуспели. Что же касается владения рапирой, то тут мы были, что называется, еще в лаптях».

Помимо того что, встретившись с прима-артистами фехтования, кое-кто из наших, мягко говоря, струсил, выиграть им мешали еще и судьи. При всех сомнительных фразах арбитры оказывались на стороне именитых. К нашим же неизменно проявляли жесткость и недоверие. С другой стороны, советские фехтовальщики весьма приблизительно ориентировались в международном судействе. И там, где порой им чудились судейские ошибки, на самом деле ошибались они сами. Короче, все было непривычно, не так, как дома. Наконец, нашим была просто незнакома атмосфера большого международного турнира, незнакомо ощущение олимпийского помоста под ногами.

Бесспорно, в фехтовании многое к тому времени устарело, и это было видно Виталию Андреевичу уже тогда, но, чтобы сказать свое, новое, слово, необходимо было повариться в гуще мирового фехтования, познать, уже утвердившийся международный уровень и лишь затем попытаться подняться выше. «Чтобы это осознать, нам нужно было пройти через „провал в Хельсинки“, – говорит Виталий Андреевич.-Нас тогда зверски ругали, критиковали. И поделом. (Впрочем, зверски – это с нашей точки зрения, ибо критика фехтовальщиков не идет ни в какое сравнение с тем, как поступили с футболистами, с Борисом…) Признаться, одно время мы чувствовали себя очень скверно и одиноко. Но в конечном счете выстояли. И тут большую помощь на совместных сборах нам оказали венгры. Кроме того, мы начали выезжать на международные турниры – так сказать, на ощупь пробовать западноевропейское фехтование и, в общем, довольно быстро освоились в нем, а затем стали и обгонять.

В сущности, при всей оглушительности провала те Игры показали, что мы на правильном пути, но что нам как воздух необходим большой международный опыт».

Например, наблюдая в Хельсинки за знаменитым «королем» рапиры Христианом Д'Ориоля, фехтованием которого Виталий Андреевич был совершенно очарован, он заметил, что своим боем француз подтверждает бунтарские идеи советских новаторов. Ибо хотя «король» и блистал традиционной французской классикой, тем не менее в нужный момент охотно ее терял, обнажая, выражаясь словами Аркадьева, «всевозможные своизмы».

Виталий Андреевич был весьма изумлен и полон ликования (ага, значит, я прав), когда в одном из боев этот «элегантный хищник» и классик в лучшем смысле этого слова, оказавшись вплотную со своим противником и не имея возможности действовать в соответствии с инструкцией старых классических школ (колоть, растянувшись в выпаде), вдруг молниеносно присел, опустил эфес рапиры вертикально вниз и оттуда снизу вверх направил острие клинка прямо в грудь соперника.

Это был блестящий пример мобильности, гибкости современного фехтования, когда каноны классики уже не являлись чем-то самодовлеющим, закостенелым и фехтовальщик действовал от обстановки, от противника, а не от себя.

Все это полностью совпадало с представлением Аркадьева о новом, современном фехтовании.

Один из самых знаменитых учеников Виталия Андреевича Марк Мидлер (всего он принял участие в четырех олимпиадах) был единственным из советских фехтовальщиков, кто по специальному разрешению выступал на тех Играх в двух видах оружия. Но впоследствии, поставленный перед дилеммой «сабля или рапира», не раздумывая, выбрал рапиру и в короткий срок снискал себе славу первого рапириста страны (он шестикратный чемпион СССР), а также одного из сильнейших рапиристов мира.

Став первым советским фехтовальщиком, победившим в официальном международном турнире, Мидлер впоследствии не раз выигрывал крупнейшие международные турниры, восемь раз подряд становился чемпионом мира в команде и был пятнадцать лет бессменным капитаном сборной советских рапиристов.

Попадая в финалы личных турниров почти всех чемпионатов мира, в которых участвовал, он дважды становился вторым и один раз третьим. Ходил, как видите, вокруг да около личной золотой медали, но не выиграл. Почему?

Виталий Андреевич считает, что дело тут в том, что Марк Миллер был первым из наших рапиристов, сражавшихся с зарубежными «королями» на равных, и потому ощутил на себе особенно сильный судейский прессинг тех лет, а также все прочие шероховатости неведомой тропы, ведущей к международному помосту.

Те же из наших, что пришли позднее, «выходили в свет» уже ступая по гладкой дорожке, настеленной первопроходцами.

…На уроке Виталия Андреевича Марк Мидлер впервые появился в 1949 году, пройдя перед тем классы Раисы Чернышевой. Раиса Ивановна гордилась своим учеником: умен, талантлив, атлетичен. К тому же он сразу, едва начав заниматься, так органично и легко «сел» в фехтовальную стойку (как правило, новички долго барахтаются и мучаются, прежде чем примут верную позицию), словно ничего естественней для него в жизни не было. И впоследствии Виталий Андреевич был весьма удовлетворен «редкой освояемостыо Марка». Он схватывал приемы, что называется, на лету, фехтовал умно, надежно, точно ориентируясь во всех ситуациях и категориях поединка. Он умел глубоко проникнуть в психологию противника, что позволяло ему с редкой достоверностью предвидеть «вражеские» действия.

Он обладал такой прочно поставленной техникой, которая даже в самых горячих, самых бурных схватках позволяла ему не выходить из «технических приличий».

Марк Мидлер – это рассудочность и честолюбие, неистовое стремление к победе и беспредельная преданность фехтованию.

Впоследствии другой ученик Аркадьева, Тышлер, прославившийся как тренер олимпийских чемпионов, скажет о Мидлере: «В моих руках был только один по-настоящему разносторонний ученик. Вообщем-то он ученик Виталия Андреевича, но так случилось, что в течение нескольких лет после Виталия Андреевича я сохранял его мастерство. Он был наделен, кажется, всем: быстротой, мощностью, блестящей координацией и, что было для него наиболее характерным, железной волей. При всем том он умел быстро, точно и ярко мыслить в бою и обладал трудолюбием, похожим на фанатизм».

Штрих, добавленный к портрету Мидлера одной из самых блистательных учениц Виталия Андреевича – Эммой Ефимовой: «Марк так здорово играл в футбол (о нем говорили – он „родился с мячом в ногах“), что было вообще не понятно, как он удержался в фехтовании и не покинул его ради футбола».

Записывая рассказ о футбольных доблестях Мидлера, я стала опасаться, как бы он не перекочевал в этой книге на «половину» Бориса Андреевича. Впрочем, если серьезно, то такой опасности, конечно, нет, ибо одно из характернейших его качеств – это преданность фехтованию.

Сейчас Мидлер – один из ведущих тренеров сборной страны и с той же серьезностью и напором, с которыми когда-то фехтовал, тренирует рапиристов. Он уже преподнес Виталию Андреевичу достойных «фехтовальных внуков» – своих учеников: чемпионов мира Валерия Лукьянченко, Владимира Денисова, Юрия Лыкова, а также двукратного чемпиона мира и серебряного призера Олимпийских игр в Москве Сабира Рузиева, которого вот уже много лет тренирует на всесоюзных и армейских сборах.

Итак, ученики Аркадьева уже живут в своих учениках, и далее я так и буду представлять их (тех, что стали тренерами) – вместе с их «фехтовальными семьями», прослеживая, если можно так сказать, ветви аркадьевского «рода» – самого крепкого и многочисленного в отечественном, да, пожалуй, и в мировом, фехтовании.

У многих наших тренеров были сильные ученики – советская школа фехтования богата чемпионами, – но мало кто из них, бросив выступать, преуспел в тренерстве.

Те же, кто прошел школу Аркадьева, как правило, не только побеждают в крупнейших состязаниях, но и в большинстве своем умеют научить этому других. В чем секрет?

«Виталий Андреевич привил нам не только любовь к фехтованию, но настоящий интерес к жизни вообще, – рассказывает Марк Петрович. – Он постоянно побуждал нас мыслить, чувствовать, видеть, а увиденное и познанное – анализировать, переосмысливать, перекраивать – словом, творить.

У Виталия Андреевича необычайно острый глаз. Он, например, безошибочно умеет найти „изюминку“ в каждом своем ученике и, соответственно, в его противнике, подметить самую суть явления там, где все мы смотрим и ничего не замечаем. Однако исподволь, вновь и вновь возвращаясь к какому-либо явлению, факту, он нас тем самым заставляет в конце концов „раскусить“ его. И, постоянно подстегиваемые им, мы и сами начинаем постепенно „прозревать“».

Сам Виталий Андреевич, говоря о подготовке своих учеников к тренерству, «нажимает» обычно на эрудированность:

«Сейчас, чтобы иметь устойчивые успехи в международном спорте, уже мало физической одаренности и трудолюбия. Необходимо, чтобы спортсмен был знатоком своего вида спорта, более того – эрудитом в научных дисциплинах, соприкасающихся со спортивной деятельностью; чтобы обладал способностью к самоанализу и понимал психологическую подоплеку спортивной борьбы. Эрудированность ученика значительно повышает эффект усилий тренера. А от знания своего дела до тренерства – уже один шаг».

Вот, оказывается, как все просто. И коротко – один шаг. Совершенно необходимо также, с точки зрения Виталия Андреевича, чтобы жизнь спортсмена была многообразной, утонченной познанием искусства (он в этом абсолютно солидарен с Борисом Андреевичем). Общение с искусством развивает фантазию, обогащает эмоциональный мир человека, а это делает его способным на творческий подъем, на вдохновение…

Но Виталий Андреевич никогда и никого не заставлял – в обычном смысле этого слова – учиться: иди, мол, учись, надо получить диплом, образование… Однако сами его уроки неизменно побуждают учеников, жаждущих равноправного с ним общения, постоянно расширять круг своих знаний, интересов, побуждают к гордости такого рода: прочел то-то, был на выставке, купил репродукции любимых картин, написал стихотворение…

«Э, ты читал последнюю повесть такого-то? – как бы между прочим спрашивает Виталий Андреевич ученика. – И что о ней думаешь? А подоплеку вступления раскусил? Нет? Перечитай, непременно перечитай… А помнишь, у Блока: „Ветер принес издалека песни весенней намек“… Э, я забыл, как там дальше?..»

Как правило, на уроке Аркадьева чувствуешь не только мышечную, фехтовальную нагрузку, но и в большой степени умственную, ибо между двумя фехтовальными приемами им может быть предложена беседа или затеян спор на самые различные темы, и споры эти всегда являются поводом для глубокого познания того, о чем идет речь. Причем со стороны Виталия Андреевича – никакой дидактики и превосходства. Бой на равных. И в таком бою никому из его учеников не хочется оказаться несостоятельным. Эти аркадьевские споры обычно ведутся до хрипоты, до темноты, а Виталий Андреевич все подливает масла в огонь. (Кстати, ни от одного из игроков Бориса Андреевича мне не пришлось услышать о подобных спорах на его футбольных тренировках. Не зря же именно Виталий Андреевич был в детстве прозван «спорилкой».) Он никогда не мог вписаться в рамки тренировки, как иные тренеры: дал урок – и домой. Я не помню, чтобы он хоть раз пропустил занятия или пытался уклониться от них. Вокруг него всегда масса желающих получить урок, и не было почти случая, чтобы он, известный всему миру «профессор фехтования», отказал кому-нибудь.

Отказать желающему взять урок, то есть желающему научиться фехтовать, с точки зрения Аркадьева, преступление. Даже если он уже превысил норму уроков, даже если он уже еле держится на ногах, в чем, естественно, никогда не признается.

А после занятий он и сейчас еще не прочь переброситься с ребятами мячом (футбол, как известно, давнишняя его страсть), и рядом с ним ученики тоже не смеют уставать.

Он всегда был против всевозможных рамок (как и Борис Андреевич), в том числе и против рамок одного вида спорта. И вечно побуждал своих учеников параллельно с фехтованием заниматься другими видами: футболом, баскетболом, теннисом– и, разбираясь в их «пружинах», черпать ценную информацию для фехтования.

И его уроки никогда не ограничивались тренировками.

Когда мы выезжали на соревнования, он непременно водил нас в музеи, и это были не просто посещения, а – с хорошим гидом.

Мне повезло: впервые в Эрмитаж я попала с Аркадьевым…Он показывал нам, ученикам, свои любимые картины, откровенно наслаждаясь ими и тем, что может их нам открывать (невольно вспоминаются похожие слова Боброва о Борисе Андреевиче). И потом, когда мы шли по городу и почти не разговаривали, стараясь не проронить ни одного из впечатлений, он все искоса поглядывал на нас – искал «превращения». Ведь из Эрмитажа мы должны были выйти другими! «Но разве могла я вдруг измениться? – думала я. – К примеру, избавиться от своих недостатков или хоть от одного из них?» Нет, заглянув в себя, я решила, что я все та же. И вместе с тем это было не так, потому что я уже видела. Я училась в вечерних классах института имени Сурикова, но понять, почувствовать живопись мне помог Виталий Андреевич. Хотя если бы меня спросили, как именно он это сделал, я бы, вероятно, не смогла точно ответить. Ну просто он с нами разговаривал…

Мы идем из Эрмитажа по городу его детства, по блоковским местам, и, конечно же, он читает Блока:

На Невском – типичный штрих знаменитого города – мимо нас проносится гигантская гусеница: глядя друг другу в затылок – так легче резать толпу – спешат туристы. Головной, зажав в руке путеводитель, тревожно листает его на ходу – уснеть обежать все достопримечательности! Они проносятся мимо нас, и Виталий Андреевич смеется: «Видеть лишь достопримечательности и не постичь облика, настроения города – это все равно что попытаться играть на трубе, не зная нот. Звуки сильные, а песни нет…».

Возвращаясь к тому, с чего началась эта глава, – к дебюту наших фехтовальщиков на олимпийских играх, я вспоминаю, как Виталий Андреевич часто, как какую-то притчу, рассказывал мне: «В Хельсинки мы смотрели на асов буквально разинув рты, но когда кто-то из иностранных фехтмейстеров сказал: Еще лет десять-пятнадцать поучитесь, и будет „гут“, такой срок показался мне слишком долгим. Я не был столь терпелив и рвался в новый бой немедленно. Хотя и понимал, что учиться, работать придется как никогда, забыв обо всем, что не касается фехтования. Сейчас мне кажется, что в то время я даже спал в нагруднике и с рапирой. А если не с рапирой, так, значит, с саблей…»

Прогноз иностранца в самом деле оказался неверным. Уже спустя три года после Хельсинки, на Всемирном фестивале молодежи и студентов в Варшаве, победителями станут ученики Аркадьева: Шитикова и Мидлер. В том же году на первом в истории советского фехтования чемпионате мира руководимая Аркадьевым команда саблистов завоюет бронзовые медали. Через год советские рапиристки будут чемпионками мира. И, наконец, на Олимпиаде в Мельбурне наши саблисты станут первыми олимпийскими призерами (завоюют бронзу), тем положив начало длинной веренице советских призеров и победителей чемпионатов мира и олимпийских игр.

 

ГЛАВА 7

В Мельбурне до начала сабельных боев на счету наших фехтовальщиков не было ни одного олимпийского очка. Казалось уже, что Мельбурн станет повторением Хельсинки.

И тут, да простят мне броское слово, засвистела наша сабля. В командном турнире советские саблисты, сенсационно победив итальянцев, вышли в финал. Героем этой сенсации стал ученик Аркадьева Давид Тышлер, выигравший три боя из четырех.

…На этого долговязого юнца Аркадьев обратил внимание на первом же занятии с первокурсниками института физкультуры (год 1947-й). Когда в конце своей вступительной беседы он предложил студентам задавать вопросы, рука Тышлера немедленно взвилась вверх. Виталий Андреевич дал ему слово, и он встал – высокий, широкоплечий, статный и нескладный одновременно. Он заговорил, и учителю сразу многое стало ясно: отличник, думающий, «всезнайка». А именно таких Аркадьев и любит. Короче, он сразу взял его в ученики, и с этого момента Тышлер с головой нырнул в фехтование.

Впоследствии Аркадьев с удовольствием обнаружил, что в новичке счастливо сочетаются неистовая любознательность и самостоятельность мышления. Тренировка была для него священнодействием. Он довольно быстро сумел оснаститься фехтовальной эрудицией. С первых же своих шагов по дорожке был в состоянии помогать товарищам в постижении законов поединка. И все это на фоне бурной общительности и приязни к окружающим. Уже тогда в нем просматривалась склонность к тренерству, что отнюдь не мешало ему тренироваться самому и в конце концов стать чемпионом страны и серебряным призером чемпионата мира.

Он не был наделен одним из ценнейших фехтовальных качеств – скоростью и двигался по дорожке с торжественной размеренностью робота. Зато обладал другим, неизмеримо более ценным, достоинством: глубоко понимая психологию боя, предельно быстро реагировал на замыслы, действия противника – словом, был прирожденный тактик.

Быстроногие саблисты могли исполнить, быть может, самый резвый, самый стремительный «танец с саблями», а он их – передумывал. Это был на редкость надежный боец, и потому Виталий Андреевич всегда старался ставить его на решающие поединки. Кроме того, Тышлер был из тех, кто побеждал тем скорей, чем ответственней была ситуация. Если ему сказать перед боем: «От тебя зависит все, исход всей командной встречи», он прибавит вдвое и уж непременно выстоит. На памяти Виталия Андреевича, впрочем, есть один эпизод, когда Тышлер «не устоял», но сражен был тогда отнюдь не противником. В первом ряду у самого помоста сидела Она и своим присутствием обрекла надежнейшего из бойцов в самый разгар боя гарцевать на невидимом коне, величаво-галантно повернув голову в ее сторону. Этот «выезд» стоил ему победы, и, возможно, не только в бою…

Между Тышлером и Аркадьевым очень быстро сложились отношения единомышленников, влюбленных в один «предмет» – фехтование. Они оба воспринимали его не только как «вариант физического упражнения», но как обширнейшую область человеческой культуры, человеческого познания – со своей историей, географией, теорией, с элементами военной подготовки и театрально-художественным аспектом…

Когда они между собой разговаривают, непосвященный может их и не понять, ибо не знает ни аллегорий их, ни подтекстов, а также ни конца, ни начала беседы, которая длится, с точки зрения Тышлера, всю жизнь.

«У нас никогда не было темы полностью исчерпанной, – говорит Тышлер. – Я учусь у Аркадьева уже десятки лет, прекрасно знаю стиль и методы его работы, но не могу сказать, что уже всему научился.

Фехтование – очень старый вид спорта, внести здесь что-либо новое без обобщения всего предыдущего опыта невозможно. Эффект новизны, прогресса может возникнуть только на уровне синтеза. А для этого нужен метод. Вот этому-то – методу синтеза, а также анализа, оценок – и научил нас Аркадьев. В этом единственном все мы, его ученики, ставшие тренерами, схожи. Во всем же остальном каждый действует в соответствии со своим опытом, наклонностями, вкусами… Поэтому тренеры, учившиеся у него, такие разные…»

Однажды, лет этак двадцать пять назад, Аркадьев и Тышлер о чем-то поспорили; тема, естественно, была фехтовальная, но более точно причину спора сейчас никто не припомнит. Известно лишь, что Аркадьев был, как всегда в спорах, упорен, но при этом, как и всегда, ничуть не повышал голоса (его ученикам даже незнаком звук повышенного аркадьевского голоса, так же как, впрочем, и ученикам Бориса Андреевича). Тышлер же с трудом сохранял спокойствие и в конце концов запальчиво бросил: «Все равно вашим наследником буду я!». И теперь Виталий Андреевич признает, что так оно, в общем, и случилось. Методы работы Тышлера, то, что он, как некогда Аркадьев, заведует кафедрой фехтования в Центральном институте физической культуры (в ГЦОЛИФКе), его увлеченность сценическим фехтованием и, наконец, его тренерские успехи – все говорит о том, что он оказался прав.

Кстати, тренировать, помогая Аркадьеву готовить ребят к соревнованиям, Тышлер начал задолго до того, как бросил выступать сам. Казалось, он не мог не учить, словно опыт – непосильный для него груз, и эти свои уроки всегда охотно разбавлял всевозможными байками из фехтовальной жизни, ибо память его ревниво хранит все, что касается или, скажем, может коснуться фехтования.

В конце концов Тышлер обзавелся внушительной по численности и по спортивным доблестям «фехтовальной семьей»: Ракита, Сидяк, Кровопусков, Бурцев – это все чемпионы мира и олимпийских игр, и все они брали уроки у Тышлера.

А когда в 1974 году он оставит ЦСКА и уйдет в институт физкультуры, то всех своих учеников передаст сошедшему к тому времени с фехтовальной дорожки Раките…

На Олимпиаде в Мельбурне советские фехтовальщики – команда саблистов – впервые поднялись на олимпийский пьедестал, им вручили бронзовые медали.

А затем настал черед триумфа (также «бронзового») для нашего «личника» – ученика Аркадьева Льва Кузнецова.

Это был фехтовальщик широкого репертуара, с хорошей техникой и великолепным чувством боя (характеристика Виталия Андреевича). Дрался самозабвенно, с настроением, однако этим своим настроением владел отнюдь не всегда. И в отличие от Тышлера, например, не любил решающих боев, его оптимальным условием для выигрыша являлось сознание того, что все уже в порядке и его бой ничего не решает. Вот тогда он мог дать неслыханный концерт (Виталий Андреевич пользовался не раз этим нехитрым рычажком) – выиграть красиво и убедительно. И опять же в отличие от Тышлера крайне скуп на слова, предпочитает все сказать саблей. На Олимпийских играх в 1956 году это ему вполне удалось. Его сабля была там самой красноречивой среди наших сабель.

Пройдя все предварительные ступени, Кузнецов стал у нас единственным финалистом. А затем, победив в решающем финальном поединке непревзойденного мастера фехтовальных реприз француза Жана Лефевра, добыл советской команде еще одну бронзовую олимпийскую медаль. Поистине наши саблисты были на той Олимпиаде в ударе.

Бой за личную бронзовую медаль оказался столь эффектен – полон стремительных завязок и финтов, а также хлестких экстравагантных реплик, которые в перерывах между фехтовальными фразами позволял себе француз, – что привлек, по рассказам очевидцев, наибольшее в сабельном финале внимание. И концовка была достойна этого фантастического вихревого поединка.

При счете 4:4 Кузнецов бросился в отчаянное наступление: Лефевр, теряя на ходу свои реплики и репризы, обратился в бегство, а Кузнецов, угрожая ударами со всех сторон, летел следом за ним, наконец у самой границы дорожки вытянулся во флешь и, падая, нанес решающий удар по падающему, в свою очередь, с помоста Лефевру. Оба повержены, оба лежат, оба безоружны – сабли вылетели из рук. Но есть маленькая разница: один, падая, нанес удар, другой – получил.

Сейчас Лев Кузнецов – один из ведущих тренеров сборной страны, и с его стороны «внуками» Виталия Андреевича можно считать известных советских фехтовальщиков, чемпионов мира и олимпийских игр Эдуарда Винокурова и Владимира Назлымова. Назлымов к тому же дважды выигрывал личный чемпионат мира.

Как уже говорилось, в Мельбурне наиболее ярко фехтовали наши саблисты, хотя самые смелые надежды в советской команде связывались тогда с выступлениями рапиристок. И это не удивительно. Всего за месяц до Игр они впервые в истории советского фехтования стали чемпионками мира (в команде) – тогда еще все у наших фехтовальщиков было впервые, – победив грозных и искусных в диалоге клинков француженок. И казалось, впереди советских фехтовальщиц ждут новые славные победы. И так оно, в общем, и случилось. Только восхождение к этим победам оказалось не столь стремительным, как ожидалось. Попросту говоря, выступление наших рапиристок в Мельбурне было как две капли воды схоже с дебютом в Хельсинки, то есть две – Шитикова и Растворова – «застряли» в четвертьфинальной ступени, и лишь одна – Ефимова – сумела дойти до полуфинала…

Эмма Ефимова – единственная из учеников Виталия Андреевича – всю свою фехтовальную жизнь от начала до конца брала уроки только у него и потому в аркадьевском «роду» занимает совершенно особое место.

Не признавая на дорожке никаких авторитетов (а вернее, чем именитей соперница, тем для Ефимовой лучше), она фехтовала дерзко, неистово, буйно, откровенно наслаждаясь поединком. И с первых же своих соревнований ощутила себя полновластной хозяйкой дорожки, хотя еще совсем недавно не только не умела хозяйничать где бы то ни было, но и просто заставить кого-либо слушать себя.

Ее тяжким грузом с детства была застенчивость. Необщительная, замкнутая, она была абсолютно лишена веры в себя и если пыталась вдруг высказать свое мнение, то всегда оказывалось, что оно совершенно никого не интересует. Так было и в школе, и в институте, пока не появилось в ее жизни фехтование, пока не появился Виталий Андреевич…

Поначалу Эмме было просто страшно выйти на дорожку. С одной стороны, она не могла себе представить, как это она вдруг попытается у кого-то выиграть, попытается стать кого-то сильнее. А с другой – не хотелось проигрывать, не хотелось еще раз убедиться в своей беспомощности. Доказательств и так сколько угодно!

Например, как-то однажды – это было вскоре после поступления в институт – Эмма купила приглянувшийся ей темно-синий берет (кажется, это тогда было модно). Но не успела войти в вестибюль института, как к ней подошла первая забияка курса и при всем честном народе с размаху натянула ей берет на нос.

В другой раз Эмма позволила себе накрутиться – полночи наворачивала на волосы папильотки. Но когда появилась в аудитории, скромно пробираясь со своими кудряшками куда-то в угол, девчонки мигом окружили ее и, тыча в туго навинченную челку, начали беситься: «Ха, Ефимова накрутилась!»

Поистине, она не могла позволить себе самых обычных вещей… Хотя на курсе ее, в общем, любили и ласково называли Ефимчиком.

Сейчас даже трудно представить, чтобы кто-нибудь решился хотя бы протянуть руку к берету знаменитой и обаятельной «грозы чемпионок» Эммы Ефимовой. В это так же трудно поверить, как в то, что, прогуливаясь по Африке, вы щелкнули по носу пантеру и после этого еще спокойно прогуливались дальше. В то время когда я узнала Эмму Ефимову, она внушала не только непререкаемое уважение и симпатию, но тем, кто был ее потенциальным противником на дорожке, также трепет и страх.

Как же произошла эта удивительная метаморфоза?

…Занятия по фехтованию в группе Виталия Андреевича начинались с того, что под его руководством студенты изучали технику и тактику. Они еще не участвовали в поединках, но в различных тренировочных упражнениях углублялись в замысловатые плетения технических и тактических ходов.

Виталий Андреевич задавал им бесконечные тактические задачки – если противник делает то-то, ты что предпримешь? – и решать их для Эммы было необыкновенно интересно. Премудрости тактики она постигала раньше других, и это стало началом ее самоутверждения – она поверила в себя. Теперь перед зачетом по фехтованию многие сокурсники искали ее помощи и общения.

Выяснилось также, что она не только преуспела в фехтовальной теории, но умеет интересно и остроумно рассказать, кажется, о чем угодно: о медицине, о политике, о моде и о музыке. Кстати, музыка, опера, оказывается, ее страсть, и в перерывах между занятиями девочки с уважением слушают теперь, как «застенчивый Ефимчик» распевает арии из своих любимых опер: «Евгения Онегина», «Риголетто», «Пиковой дамы»…

Одна из сокурсниц Ефимовой рассказывала, что Эмма преображалась прямо на глазах и уже через год в ней невозможно было узнать ту неловкую, вечно с опущенными глазами тихоню, какой она казалось, когда поступала в институт.

Но ярче всего превращение было видно в поединке. «Когда мы перешли к боям, я сразу же поняла, что фехтование – это „мое“, – вспоминает Эмма Корнеевна, – и тогда меня вдруг осенила мысль, что я не только могу быть как все, но даже сильней многих. А какое это было наслаждение – выигрывать! Словом, я влюбилась в фехтование и избрала его своей специализацией, хотя меня всерьез „соблазняли“ легкой атлетикой, теннисом, коньками…»

Виталий Андреевич рассказывает, что обратил внимание на Эмму на первом ее соревновании – чемпионате курса – в самом первом ее соревновательном бою.

Он сейчас уже не помнит, с кем она тогда сражалась, только помнит, что это было что-то ужасное – соперницы все время падали. Лишь только раздавалась команда «К бою!», а иногда и до того, обе бросались в атаку, сталкивались и падали. И так весь бой. Куда девалась тихая, робкая Эмма? Она вся дрожала от боевой ярости, и в конце концов ее соперница, неловко заслоняясь клинком, стала пятиться.

Тот бой был ее рождением как фехтовальщицы – Виталий Андреевич это сразу понял. Он так и сказал ей тогда: «Из тебя выйдет настоящий боец, ты метишь в чемпионы».

Еще не успев обзавестись достаточно разнообразным набором приемов, техникой и фехтовальным лоском, она так и рвалась разнести всех фехтовальных примадонн. Казалось, один их вид приводит ее в ярость.

«Виталий Андреевич с первых же занятий заронил во мне мысль о завоевании самых больших фехтовальных побед, и в конце концов это уже было моей мечтой, нет, навязчивой идеей – стать чемпионкой мира, – вспоминает Эмма Корнеевна. – И позднее, когда я приблизилась к сборной страны, он уже без конца твердил мне, что я должна, непременно должна стать сильнейшей в мире.

Но дело, конечно, не только в моей страсти к чемпионству. Раньше я всегда придавала огромное значение чужому мнению, теперь же стала от этого свободна. Мне вдруг стало совершенно безразлично, что обо мне подумают другие. Я вполне доверяла теперь себе. И Виталий Андреевич постоянно исподволь укреплял во мне эту уверенность. Ведь он уже тогда был довольно известным тренером, писал статьи, книги и при этом – о чудо! – разговаривал со мной как с равной, то есть я была для него личностью.

Общение с Виталием Андреевичем так расширило мой кругозор, что поначалу у меня просто голова кружилась от обилия информации и впечатлений. Раньше я увлекалась по-настоящему, пожалуй, только музыкой, оперой; Виталий Андреевич открыл мне живопись, поэзию, он познакомил меня с Уолтом Уитменом, Пушкиным, Блоком…»

Эмма быстро, с наслаждением и жадностью спешащего в чемпионы набиралась фехтовального мастерства и вскоре – уже через год – была включена в кандидаты сборной команды Советского Союза. Поначалу ее боевая агрессия носила дикий, неосознанный характер, еще не обретя той технической отточенности и завершенности, что придут потом, когда она станет сильнейшей в мире и когда большинство соперниц будут просто физически бояться ее стремительных, пронзительных флешей и острия ее клинка, безошибочно и точно находящего свою цель. Но больше всего от нее доставалось иностранкам, ибо она обычно невероятно прибавляла в международных состязаниях; они же, не имея возможности хорошенько изучить ее манеру боя, терялись от этого страстного напора – побеждать!

Она подавляла их морально уже в самом начале поединка, грозно сверкая из-под маски черными углями глаз и вызывающе щелкая клинком по оружию «жертвы».

Рассказывают, что, впервые поехав на чемпионат мира в Рим запасной (в 1955 году), маленькая смуглая скромница Эмма вернулась с него сильнейшим бойцом нашей сборной… Когда в первой же командной встрече чемпионата одна из советских фехтовальщиц (Плеханова) стала проигрывать бои, Ефимова не смогла усидеть в запасе и, подойдя к руководству, решительно заявила: «Ставьте меня, я буду выигрывать». Это был явный риск – ставить на ответственные матчи «необстрелянную», неопытную Эмму. Но в ее словах было столько уверенности, что тренеры рискнули, и с того момента она больше не присела на скамейку запасных. Во всех встречах она не проиграла, кажется, ни одного боя, буквально разгромив всех фехтовальных примадонн – лишь помост дрожал под ее флешь-атаками. Вот тогда-то итальянские корреспонденты и прозвали ее «грозой чемпионок». Правда, она не сразу освоилась с этой необычной для нее – первой – ролью, но роль равной среди равных была ей уже по плечу. И от этого ей все время хотелось широко улыбаться. Кстати, улыбка ей очень шла, и это импонировало учуявшим в ней сенсацию репортерам. В результате многие газеты мира украсил в те дни снимок: из-под приподнятого козырька белой маски сверкала белозубая улыбка новой «звезды».

…Развернув в то утро свежий номер газеты «Советский спорт» и причитав о «грозе», Борис Андреевич был несказанно рад успеху брата. Ведь брат – Борис Андреевич был об этом прекрасно осведомлен – немало надежд связывал с этой ученицей. И если для кого-либо, думал он, вспышка «грозы» и была неожиданностью, то уж, во всяком случае, не для них с братом…

Борис Андреевич был знаком с Эммой, и его всегда поражала в ней эта удивительная смесь великой застенчивости с какой-то веселой и непонятно откуда вдруг бравшейся «агрессией». Бывало, брат приведет ее к ним в гости, она забьется в угол и лишь глазами исподлобья сверкает. А то вдруг, словно вырвавшись из плена, кинется в спор и не успокаивается до тех пор, пока противник не запросит пощады. «С Виталием, впрочем, это ей не удавалось никогда, – думал Борис Андреевич. – С ним это вообще редко кому удавалось…»

После дебюта в Риме была сенсационная победа наших девушек в Лондоне – они впервые стали тогда чемпионками мира в команде. И вновь газеты превознесли тогда «грозу чемпионок»…

А через месяц после Лондона – Мельбурн.

Но в Мельбурне не было «грозы». «Была жуткая усталость, – вспоминает Ефимова, – и бои, которые, казалось, раньше было так легко выигрывать, теперь оборачивались какими-то непостижимыми загадками».

Сквозь ткань ее поединков зримо проступало пресыщение и безразличие, и в этой «доброте» к противнику трудно было узнать Ефимову.

Специалисты только руками разводили: как могло случиться, что триумфаторы Лондона совершенно «завяли» через месяц в Мельбурне?

Но, с точки зрения Ефимовой, причина неудачи крылась как раз в недавнем триумфе на чемпионате мира: «В Лондоне мы были на таком подъеме, на какой, я думаю, никакая команда не способна каждый месяц. Кстати, до чемпионата мы даже толком не знали, будем выступать на Олимпиаде или нет. А когда выяснилось, что выступаем, взлет был уже позади, и Олимпиада пришлась на спад…»

Следующий взлет Ефимовой – теперь уже в личном турнире чемпионата мира – состоялся в 1958 году в Филадельфии.

В финал чемпионата вошли из советских фехтовальщиц трое: Растворова, Забелина и Ефимова.

Растворова и Ефимова уверенно выиграли у всех иностранок и у Забелиной, так что бой между ними – их первый финальный бой – и решил судьбу золотой медали.

Этот поединок Аркадьев помнит так, точно он состоялся вчера: «Эмма все время делала свою коронную флешь с батманом*. Валя же постоянно колола навстречу. И так все фразы боя. Словом, Эмма эффектно и чисто выигрывала, но судья почему-то присуждал все уколы ей. Это было что-то фантастическое. Валя Растворова была, бесспорно, сильной фехтовальщицей, но в том бою она явно уступала Эмме».

* Батман – удар клинком по клинку.

«Это был какой-то ужас! – вспоминает Эмма Корнеевна. – Мне бы следовало, конечно, перестроиться, раз судья не видел моей правоты, но я не могла. Кроме флеши с батманом у меня ничего против нее не было…»

Тот бой вверг ее в великое уныние. Уйдя с дорожки, она села на стул, обхватила голову руками и надолго уставилась в пол.

«Как я воспринял этот удар? – Виталий Андреевич явно удивлен вопросом. – Ну я, конечно, не кричал, не носился вокруг дорожки, ибо, полагаю, спокойствие надо сохранять даже тогда, когда это кажется совершенно невозможным (заметьте, почти те же слова были сказаны Борисом Андреевичем по поводу „роковой“ ошибки Кочеткова в матче ЦДКА – „Динамо“ 1948 года – Т. Л.). Конечно, судейство того боя – досадная несправедливость. Но что было приятно (приятно! в такой-то момент!)-это то, что Эмма выглядела бесспорно сильнейшей. Ее перевес был для меня настолько очевиден, что я не сомневался: в следующем году она выиграет чемпионат мира при любом судействе».

Действительно, на чемпионате мира 1959 года в Будапеште ей удалось абсолютно все. Она сумела верно распределить свои силы на весь чемпионат и, если нужно, быстро перестраивалась в каждом бою, в каждой фехтовальной фразе, преодолела на старте своих (Горохову и Самусенко) и затем быстро справилась с иностранками, что после поединков со своими было невероятно легко – словно с горки съехала. Она фехтовала самоотверженно, лихо, эффектно, безапелляционно резюмируя свои хлесткие фразы точными туше. Одна из финалисток призналась потом Виталию Андреевичу, что в тот день, вероятно, никому не стоило выходить с Ефимовой на дорожку, ибо это было бесполезно.

…Борис Андреевич поехал в аэропорт встречать прилетевшего с чемпионата брата. «Вот и сбылось предсказание Виталия – думал он, – и это прекрасно… А я? Я теперь снова в армейском клубе, и это тоже, видимо, прекрасно… Конечно, работа предстоит огромная, все сначала. Что ж, и это не так уж плохо…»

Он поздравил их – брата и его ученицу, – а она в веселом недоумении поглядывала то на него, то на своего тренера – кто же есть кто? – и отчаянно улыбалась. Словом, иногда это была совсем не страшная «гроза»…

Казалось, Эмма Ефимова вступала на долгий путь непобедимого чемпионства. Но в следующем году у нее родился сын и сразу же заслонил собою все чемпионаты мира и олимпийские игры.

Для Аркадьева это был тяжелый удар. Он терял ученицу, равной которой, он знал, у него, возможно, не будет больше никогда.

Все же, когда Эмминому сыну исполнился год, Виталий Андреевич предпринял немалые усилия, чтобы вернуть ей былую форму, но, увы, не могла она теперь представить в своей жизни фехтование на первом месте. Она еще выступала потом несколько лет, но это уже была дорожка, ведущая вниз…

 

ГЛАВА 8

Чемпионат мира в Будапеште принес Виталию Андреевичу еще одну блестящую победу: руководимая им команда рапиристов впервые в истории советского фехтования выиграла золотые медали, чтобы не расставаться с ними потом еще семь лет. Причем трое из той основной, легендарной четверки брали уроки у Аркадьева: Мидлер, Сисикин и Свешников. Все, кроме Ждановича.

Подобно легендарной футбольной ЦДКА, этой команде Виталия Андреевича также было суждено стать образцом, не превзойденным до сих пор. И хотя со времен ее долгого царствования на рапирных помостах мира прошло уже более 15 лет и немало звонких побед было одержано за эти годы советскими фехтовальщиками, тем не менее создать рапирную команду, подобную той, пока больше не удавалось.

Нельзя сказать, чтобы те прославленные армейцы как-то особенно дружили между собой (разве что Свешников и Сисикин). Очень уж они все были разные и, казалось, в перерывах между тренировками и соревнованиями не имели ничего общего между собой. Но вот наставал день командных боев, и четверка органически сливалась в монолит, в уникальную по спаянности, по взаимопониманию команду, и потому, выходя на поединок с противником, никто не чувствовал себя одиноким.

Их невозможно было спутать на дорожке, очень разные они и в жизни. Например, Марк Мидлер – и Герман Свешников, другой наш прославленный рапирист, из Горького, пятикратный чемпион страны и неоднократный чемпион мира и олимпийских игр.

Деревенский паренек есенинского типа – таким помнит Свешникова Виталий Андреевич на первых своих уроках. Широкий, веселый, что называется, «рубаха парень», он и на дорожке был таким же размашистым, веселым, разбитным, любителем покуражиться и полихачить. Презрев раз и навсегда такой важный тактический момент поединка, как отступление, он фехтовал по принципу «только вперед», в открытую, словно и не строил никаких козней против соперника.

Но, устраивая на дорожке эту будто бы беззаботную пляску, вместе с тем умел зорко видеть, что замышляет противник, а также прекрасно чувствовать дистанцию. Внешне тактически будто бы примитивный его град атак на самом деле был строго дифференцирован на атаки простые и сложные, действительные и ложные, и вот эта скрытая суть его «открытого» наступления зачастую ускользала от противника.

Ко всему прочему он имел вкус к новаторству, техническому изобретательству и неожиданно мог расширить свой репертуар неслыханными до того приемами.

Герман Свешников выигрывал личный чемпионат мира дважды. Но особенно эффектна и, я бы сказала, символична была его вторая победа на чемпионате мира 1966 года в Москве, когда в решающем бою он обыграл известного французского фехтовальщика Клода Маньяна.

Совершенно не похож ни на кого из рапиристов и первый советский олимпийский чемпион Виктор Жданович.

Как на дорожке, так и в быту его отличала подчеркнутая тщательность манер. Он не позволял себе суетливость даже в решающие минуты боя. С юности очарованный техникой, Жданович был привержен к контактному фехтованию и, выходя на дорожку, с первых же минут боя навязывал противнику сложную игру – кто техничнее, кто виртуознее. Он затевал длинные, многотемповые завязки и, охотно идя на подобные же затеи противника, в этом плетении технических сетей был неподражаем. Разрушать, обрывать «заигрывания» противника ему было не по душе. Он был готов скорее увязнуть в растянутой, витиеватой фразе, чем пойти на короткий, по грубый диалог. Разрушительная, силовая манера не импонировала этому «рыцарю техники», противников же, готовых вырвать победу любой ценой, он просто презирал.

И, наконец, четвертый участник того квартета – Юрий Сисикин, прозванный в команде «серебряным мальчиком».

Много лет бывший одним из сильнейших рапиристов страны, да, пожалуй, и мира, он пять раз выигрывал на чемпионатах СССР серебряные медали (причем трижды – подряд), но ни разу – золотую. И может быть, неистребимая шутливость, не оставлявшая его ни при каких обстоятельствах, и задержала его у той черты, за которой – владения чемпиона…

Обладая острым чувством юмора, он умеет шутить сам и понимать шутки других. Фехтовальщики вообще часто остры на язык – специфика поединка? – и человеку постороннему, возможно, будет не так-то просто выдержать предложенный ими хлесткий диалог хотя бы в течение пяти минут. Вот в этом смысле – в смысле словесного поединка – Сисикин, возможно, мог бы стать чемпионом. На фехтовальной же дорожке – только вторым.

Боец великолепной реакции, тонкого чувства боя, а не надуманных ходов и комбинаций Сисикин не мудрствовал, не изобретал, душой его фехтования была импровизация. При этом дрался остро, деловито и почти безошибочно.

За время своего безраздельного царствования на рапирных помостах мира та уникальная команда одержала немало «бессмертных» побед, которые неизменно ставят в пример нынешним фехтовальщикам.

Одна из них – победа на Играх в Токио.

…Идет финал командного турнира рапиристов. Встречаются извечные соперники (а на тот день – сильнейшие рапирные команды мира) – сборные Польши и СССР.

От поляков на финальный олимпийский помост вышли грозные, испытанные в боях фехтовальщики: Франке, Парульский, Войда, Скрудлик. Против них – Мидлер, Жданович, Сисикин, Свешников. Что и говорить, противники стоят друг друга. Об этом свидетельствует и счет финала за два боя до конца его – 7:7. Но при этом поляки намного обходят наших по уколам, так что на худой конец их устраивает ничья, нашим же нужна только победа. (Невольно вспоминается тот сакраментальный футбольный матч 1948 года, когда в такой же ситуации оказались ЦДКА и «Динамо».)

Итак, в предпоследнем бою встретились экс-чемпион мира Ришард Парульский (фехтовальщик большой выдержки, левша, к тому же страшно неудобный для противника своей нестандартной техникой) и Марк Мидлер.

Всем совершенно ясно, что от этого боя может зависеть исход финала. В том случае, если выиграет Парульский, смысл в последнем бое отпадает. Ведь счет тогда станет 8:7 в пользу поляков, и, значит, даже если они и проиграют последний бой, счет уравняется, и они все равно чемпионы.

Если же победит Мидлер, для нас остается еще шанс на золотые медали – победа в последнем бою.

«Я помню, – рассказывает Мидлер, – что в начале боя чувствовал себя очень скованно – груз ответственности – и фехтовал не в своей манере – слишком осторожно. Но когда счет стал 3:1 в пользу Парульского, я понял, что наступил критический момент: далее будет или 4:1, и это уже похоже на разгром, или же 3:2 – счет почти ничейный…»

В тот критический момент Мидлер сумел избавиться от излишней осторожности и сковывавших его пут волнения. Спеша уменьшить разрыв в счете, одновременно с командой «Alt!» ринулся ва-банк, в атаку флешь. Но то же самое сделал и Парульский – ему не терпелось утвердить свое преимущество. В результате оба со страшной силой врезались друг в друга, высекая из масок искры. Раздался сильный треск, и соперники рухнули на помост.

На какое-то время Мидлер потерял сознание, а когда пришел в себя, почувствовал, что лежит на краю дорожки и плечи свешиваются с помоста вниз. Встал – голова кружится, все не в фокусе, а на другом конце помоста расплывчатое изображение – Парульский нюхает нашатырь. «Когда мы вновь скрестили рапиры, – вспоминает Мидлер, – я вдруг почувствовал, что он боится: его клинок дрожал, и это укрепило мою руку. Теперь я знал, что выиграю».

В начале боя Парульский все сыпал флешами и очень остро чувствовал дистанцию – кольнет, а сам уже далеко. Но после «нокдауна» он совершенно упустил инициативу, уйдя в защиту, которая не была его сильным местом. И хотя он потом еще вел в счете (4:3), все же Мидлеру удалось его в конце концов одолеть.

А в следующем и последнем финальном бою предстояло отличиться Сисикину. Правда, прежде чем отличиться, он заставил изрядно помучиться свою команду. Он выходил против самого личного чемпиона тех Игр – обаятельного и импозантного Эгона Франке. Поляк фехтовал быстро, технично, «правильно» и легко и искусно владел многими приемами. Примерно таким же был и Сисикин. Словом, они могли продемонстрировать элегантный, изысканный диалог клинков. Но на фоне того счета, каким завершилась первая половина их поединка (4:1), эта элегантность и изысканность вряд ли могли устроить нашу команду.

И вот тут-то, на грани поражения, Юрий сумел наконец раскрепоститься и сравнять столь крупный счет – ситуация почти безнадежная в бою со столь опасным противником.

Сейчас уже никто не помнит, как был нанесен решающий, пятый, укол, но осталась фотография – Сисикин протягивает Франке руку для рукопожатия, Франке застыл, схватившись за голову, а на заднем плане подпрыгивающий от радости Свешников зажимает себе рот рукой, чтобы не закричать…

Когда спустя год наши рапиристы будут завоевывать звание чемпионов мира восьмой раз подряд, в команду на смену сошедшему Виктору Ждановичу придет новый ученик Виталия Андреевича (ему, как и Свешникову, будет суждено стать чемпионом мира в личном первенстве) – киевлянин Виктор Путятин.

В отличие от Свешникова это не был вихрь, весело сметающий на своем пути все. К своему высшему достижению Путятин шел старательно и, хочется сказать, с хозяйской неторопливостью преодолевая необходимые рубежи. В 1965 году он был на чемпионате мира четвертым, в 1966-м – третьим и, наконец, в 1967-м – первым.

Внешне совсем небоевитый, мирный, в общении вежливый, с этакой ласковой юморинкой в улыбке, на дорожке Путятин – холодный, хитрый боец, отнюдь не склонный к «церемониям».

Виталий Андреевич вспоминал, как Виктор откровенно наслаждался процессом тренировки, радостно идя навстречу тренеру во всех его начинаниях и как бы говоря: вот он я, лепите, пожалуйста, из меня чемпиона, а вернее, давайте лепить вместе. «Виктор – высокий, спокойный человек с длинными руками; вот это я и решил обыграть, – рассказывает Виталий Андреевич, – и дать ему такой репертуар, который бы ложился на его природную данность. В результате его „коньками“ стали контратака в отступлении и „ремиз“ – два приема, требующие длинной руки».

И вот, впервые появившись на международной арене, Путятин сразу сумел поставить в тупик своих противников и их тренеров – как же с ним драться?

Они, конечно, знали, что он обыгрывает свой рост, длину своей руки, и как именно он это делает, с помощью каких приемов, они тоже знали. Но он так точно выбирал момент для нападения, так долго и тщательно туманил обстановку и декорировал своего «конька», что когда в конце концов «выезжал» на нем, противник уже либо уставал ждать, либо попросту забывал, на каком «коньке» он «едет».

В 1967 году на чемпионате мира в Монреале он стоял на высшей ступеньке пьедестала почета – высокий розовощекий блондин, – ласково улыбался в свете репортерских блицвспышек, и этот «кадр» стал как бы удачным дополнением к советскому павильону проходившей в Монреале одновременно с чемпионатом международной выставки ЭКСПО-67.

На том первенстве мира наши фехтовальщики блеснули как никогда, отвоевав все золотые медали в личных и половину в командных состязаниях (всего 6 из 8 возможных). Путятин к тому же – на исконно французском виде оружия – на рапире.

После церемонии вручения наград к Виталию Андреевичу, как к «предводителю» рапиристов, подошел пожилой француз из местных и, вежливо представившись, попросил познакомить его с французскими тренерами, работающими с советскими рапиристами, с Путятиным.

Каково же было его удивление, разочарование, когда он узнал, что французы и итальянцы работали с нашими фехтовальщиками лишь в дореволюционной России и что нынешние чемпионы воспитаны учителями отечественной школы фехтования.

Ввиду всех этих побед и славословий читателю может в конце концов показаться, что сплошные удачи и есть удел Виталия Андреевича. На самом деле это не так. Представим себе хотя бы такую коллизию: уход его ученика к другому тренеру. Думаю, это для него один из самых непростых моментов в жизни. Как, впрочем, и для Бориса Андреевича. Только у Виталия Андреевича уходы учеников носили принципиально иной характер. Ведь он, как уже говорилось, всю свою жизнь работает в одном из ведущих клубов – ЦСКА, так что тут не может быть речи об уходе в более сильную, более преуспевающую команду или же о призыве в армию. Ученики Виталия Андреевича и так уже в сильной команде, и так уже в армии. Суть в том, что от него уходили не ради каких-то там благ, а именно от него. И можно только догадываться, сколько горечи приносили ему эти уходы, ибо внешне по нему в таких случаях, как, собственно, и во всех прочих, заметить что-либо было трудно.

Но нельзя же, в самом деле, вообразить, будто ему был безразличен, скажем, уход ученика, с которым он прозанимался более десяти лет и для которого, по признанию самого ученика, был почти отцом!

«Что ж, грусть – эмоция более квалифицированная, чем радость, и в нашей жизни неизбежна, – отвечает на подобные вопросы Виталий Андреевич и, дав этой мысли немного отстояться в голове собеседника, внезапно со смехом добавляет: – Но я-то неисправимый оптимист и слишком философ, чтобы печалиться из-за таких историй». Так он говорит. Но это неправда. Иначе он не был бы «отцом». Просто его отношение к такого рода событиям обычно глубоко запрятано, ибо на людях он предпочитает искриться оптимизмом. Таков он. И это не фарс. Он в самом деле неисправимый оптимист, но оптимист, реально и точно осведомленный о неизбежности пессимистических коллизий жизни.

Я могу по пальцам пересчитать, причем по пальцам одной лишь руки, дни, когда Виталий Андреевич был не в приподнятом, а в «приспущенном» расположении духа. Да и то это мог бы заметить не каждый.

Но почему, однако, от него, такого результативного, лучшего в мире тренера по фехтованию (это убеждение хранят до сих пор также и те, кто в конечном счете ушел), все-таки уходили ученики?

Ответ может быть совсем прост. Вероятно, потому, что не могли быть больше вместе. Но все же почему? К примеру, одного из учеников Виталия Андреевича толкнула на уход такого рода неудовлетворенность, ревность, если хотите. Ему казалось немыслимым, что он, известный всему миру фехтовальщик, отмеченный многими наградами и призами, вдруг совершенно как бы утратил внимание тренера и вынужден довольствоваться жалкими крохами уроков, в то время как ему скоро выступать на чемпионате мира, а новая, еще, кажется, никак себя не проявившая ученица Аркадьева, лишь подающая какие-то расплывчатые надежды, да к тому же еще и порядочная зануда, занимает чуть ли не все драгоценное время учителя.

Другая, любя и ценя Виталия Андреевича, кажется, превыше всех, ушла, тая на него великую обиду за неустроенность своей жизни – вон тренер М., не в пример Аркадьеву, пристроил своих…

Третья же, похоже, никогда не собиралась покидать Аркадьева, внимала каждому его слову, жесту и во время сборов в Москве (она из другого города) часто жила у Виталия Андреевича дома. Но затем немало изумила всех тем, что, добившись успеха, в газетном интервью не удостоила Аркадьева даже упоминания, представив своим тренером лишь того, кто занимался с ней с детства.

Она нашла возможным приходить к Аркадьеву на урок и после своего удивительного интервью и, пользуясь его безотказностью в уроках, старалась по-прежнему взять как можно больше от мудрости знаменитого учителя. И он занимался с ней как ни в чем не бывало, как прежде. Иные его ученики не могли ему этого простить, называя такое снисхождение беспринципностью. Но Аркадьев спокойно с ними не соглашался, говорил, что средний человек, увы, как правило, с кучей недостатков. «Но зато какой простор для педагога!» – чуть не в восторге заключал он.

Когда кто-либо из ушедших хотел вернуться, он принимал назад всех, независимо от того, «звезда» то была или нет. Вообще, сведение счетов – не его стихия. Если человек нуждается в уроке, значит, он его получит. Вот и все. Таков его принцип. Иные вернувшиеся блудные сыны и та, что в звездный час свой сумела благополучно умолчать о нем, не могут, в сущности, ни понять, ни оценить этот его принцип, втайне весело недоумевая, что он, несмотря ни на что, по-прежнему им помогает. Оттого что странный. Вот если бы он отказался с ними заниматься да еще при этом постарался как-нибудь их наказать, это было бы, конечно хуже, но понятно.

Впрочем где-то в глубине души они все-таки чувствуют – не могут не чувствовать, – что просто этот человек совсем иной категории, иного порядка. Понять, простить без лишних слов, без поз и демагогии может далеко не каждый.

На Олимпиаде в Токио уже вовсю гремела слава советских рапиристов и их тренера Аркадьева, а сам Виталий Андреевич еще был полон тревожных ожиданий: предстояло открытие сабельного турнира, где должен был стартовать его новый ученик. С этим фехтовальщиком Виталий Андреевич связывал самые смелые свои тренерские надежды, но в Токио он, Умяр Мавлиханов, был только третьим.

В то время у нас, как, впрочем, и у наших учителей – венгров, шла смена поколений. Покинули дорожку, так и не узнав поражений в командных турнирах чемпионатов мира и олимпийских игр, Геревич, Ковач, Карпати, ушли и наши «старики»: Кузнецов, Тышлер. И тогда, по мнению специалистов, наступил «мавлихановский период» в нашей сабле.

В то время Мавлиханов был очень силен, но ни чемпионат мира, ни олимпийские игры ему выиграть так ни разу и не удалось…

К обычным – если их можно назвать обычными – предолимпийским волнениям перед Токио у фехтовальщиков добавились дополнительные переживания по поводу новой системы олимпийского турнира.

Фехтовальщики, привыкшие к многоступенчатому марафону, где сильнейший всегда мог позволить себе проиграть один-два незначительных боя, сберегая силы для решающих поединков, на тех Играх соревновались по системе прямого выбывания, в которой первый же проигранный бой становился последним.

И вот в Токио в бою за выход в финал жребий свел Мавлиханова с самым неудобным для него в мире противником. Этому венгру Бакони он проигрывал прежде всегда, без исключения…

В фехтовании можно быть чемпионом из чемпионов и при этом ходить «в клиентах» у какого-нибудь несильного противника.

Почти у всех фехтовальщиков есть свои «клиенты» и своя «погибель», с которой не очень-то стремишься встретиться в решающем бою, тем более на олимпийских играх и тем более при системе прямого выбывания.

Мавлиханову не повезло – он попал на Бакони, а у того был к нему какой-то свой «ключик».

Но в тот раз «ключик» не подошел. Едва их вызвали на дорожку, Мавлиханов бросился на Бакони, не дав ему опомниться, и быстро повел в счете.

А в финале, где по новой системе фехтовали лишь четверо, Мавлиханов проиграл сначала уже прославленному к тому времени динамовцу Якову Рыльскому, потом французу Арабо и затем победил венгра Пежу. «Вот у него-то я выигрывал всегда, – вспоминает Умяр Абдулович, – это был мой „клиент“, и он хорошо знал об этом. Я был страшно неудобен для него, а он мне в самый раз, под мою саблю. И тогда, в финале, я снова убедился в этом, выиграв у него 5:2».

Все же Олимпийские игры выиграл Пежа (у него было лишь одно поражение, от Мавлиханова), а Мавлиханов после перебоя с Рыльским удостоился бронзы.

Умяр Мавлиханов – это фехтовальный антипод Давида Тышлера, боец вдохновения. Душа его поединка – скорость, атака. Его бравурная манера боя, нескрываемое наслаждение атакой нередко задавали тон всей нашей команде в ответственных боях. Но иногда, споткнувшись где-нибудь в начале турнира, этот неистовый бог атаки вдруг терял весь свой наступательный пыл и тогда мог снести поражение от кого угодно.

Он пронесся сквозь чемпионаты мира и олимпийские игры не вполне высказавшись в фехтовании. Казалось, можно было бы «досказать» потом, став тренером, но тренерский колет как-то не сидел на нем, он оказался одним из немногих учеников Виталия Андреевича, кто не нашел себя в тренерстве. «Он настолько боец, – говорит Аркадьев, – что видеть его тренером, дающим урок, как-то не по себе…»

Шли годы и десятилетия. В уроках и надеждах Аркадьева ученики сменяли друг друга, а затем уходили – век спортсмена много короче тренерского (даже если и очень длинен, как, например, у Мидлера, Свешникова, Шитиковой). А Виталий Андреевич оставался в вечном ожидании чуда – нового необыкновенного ученика. Вот он однажды появится в зале и встанет против него, готовый к уроку. Они скрестят клинки, и Виталий Андреевич вдруг, как никогда, поймет: перед ним будущий чемпион мира. Нужно только научить его фехтовать, и Аркадьев знает, конечно, как это сделать…

Как-то на Спартакиаде народов СССР в 1979 году Виталий Андреевич беседовал с французскими тренерами, арбитрами (стоит ему появиться в фехтовальном зале, как он тут же обрастает желающими с ним побеседовать, а более всего – внимать ему). Поговорили о судьбах фехтования, об его истоках, тенденциях. В конце разговора собеседники церемонно раскланивались. Виталий Андреевич благодарил французов за уроки, преподанные некогда их предками русским дворянам, – уроки «хорошего тона» и владения холодным оружием. Они же были преисполнены признательности за открытые ими в лекциях, книгах Виталия Андреевича, а главным образом – в выступлениях его учеников «положительные моменты советской фехтовальной школы», взятые ими теперь на вооружение.

«А с кем вы работаете сейчас?» – напоследок вежливо осведомился один из французов.

Более желанного для Аркадьева вопроса невозможно представить. И он начинает увлеченно повествовать о своей новой «надежде»-Наде Лавровой. О ее неслыханной скорости и прекрасной технике, о том, что «этот маленький быстроногий атлет» может победить кого угодно и в остроте мышления не уступит даже мужчинам.

От большинства учеников Виталия Андреевича Надя Лаврова отличается тем, что основной сферой своей деятельности избрала не спорт, а математику, так что теперь ей приходится делить свое время между фехтованием и аспирантурой. Но Надя уверяет, что фехтование помогает ей усваивать премудрости математики, в то время как математика весьма способствует решению головоломок фехтовального поединка.

 

ГЛАВА 9

Большой зал, нарядно сверкающий зеркалами. Тихо, никого еще нет. Только чучела. Те, что у зеркал, кажется, бесстрастно взирают на свое неприхотливое изображение, другие застыли, насквозь пронзенные клинком, как олицетворение непримиримости поединка.

Кто никогда раньше не бывал здесь, будет с любопытством глядеть по сторонам, тщетно пытаясь проникнуть в таинства фехтовального боя. Но если вы фехтовальщик, то, зайдя сюда, сразу окунетесь в привычную атмосферу. И память и воображение мгновенно заполнят зал недостающими деталями. Сначала появится фонограмма, и вы услышите характерный, то суховатый, то ясный и чистый, звук скрещенных клинков и рокот ног, вдруг сплошь покрываемый отчаянными и яростными криками сражающихся. А потом – изображение: бесчисленные пары фехтовальщиков – каждый сосредоточенно и увлеченно пытается поразить соперника.

Но пока здесь никого нет. А первым наверняка придет Аркадьев. Неторопливо повозившись с застежками тренерского колета, он наконец облачится в него и будет ожидать ученика, слегка помахивая в воздухе рапирой и сосредоточенно прогуливаясь по залу, словно меряя шагами дистанцию предстоящей дуэли.

Но еще до того, как Виталий Андреевич войдет в зал, он уже будет присутствовать в нем: на стенах, написанные крупным шрифтом, висят его «боевые заветы»:

«Учись понимать противника, читать его мысли, эмоции, и это сделает тебя зрячим в бою».

«Твори бой, а не жди, что получится».

«Умей противопоставить свои сильные стороны слабым сторонам противника».

«Старайся быть всегда новым, непроницаемым, загадочным».

«Не падай духом перед боем с более сильным противником. Не забывай – в тактическом воодушевлении ты можешь победить любого».

«Уважай противника. Ведь без него ты не мог бы наслаждаться поединком, этой игрой в кто-кого-умней-и-находчи-вей!!!»

Вот, кстати, одна из важнейших заповедей Виталия Андреевича – «Наслаждайся поединком!»

Да, конечно, победы, очки, медали – все это необходимо, но непременно – так считает Аркадьев – в сочетании с последней заповедью.

А если уж совсем точно, то содержание, глубокомыслие поединка для Виталия Андреевича, пожалуй, важней самого результата. (Это, кстати, как ничто другое, роднит его с братом.) И это может показаться кощунственным тем, для кого превыше всего в поединке выигрыш – выигрыш во что бы то ни стало и любой ценой. На самом же деле никакого кощунства тут нет. Виталию Андреевичу, конечно же, небезразличен исход поединка, иначе он бы не воспитывал чемпионов. Просто ему важен путь, ведущий как к победе, так и к поражению. И в любом случае важно, чтобы это был достойный путь. Известно же, что проигрыш может быть достойней иной победы. К тому же, так устроен спорт, что ни победа, ни поражение не бывают тут полными: проиграв сегодня, ты можешь выиграть завтра и наоборот. Впрочем, «непоправимое поражение» в спорте есть, признает Виталий Андреевич, – это безделье тренера, ибо лодыри плодят лодырей.

Сам же он по сей день ежедневно выдает по пять-шесть уроков. Нагрузка непосильная подчас и тридцатилетним.

– Да как же вы это выдерживаете? – недоумевает молодой коллега.

– Так ведь это моя работа, – недоумевает, в свою очередь, Виталий Андреевич.

– Но ведь те двое, последние, – они даже не ваши ученики!

– Вот это да-а. – Виталий Андреевич окидывает собеседника косым взглядом. – Да как же можно отказать «личинке», если она хочет учиться?

Собеседник молчит, затем стреляет последним аргументом:

– Но ведь вы же, в конце концов, явно переутомляетесь!

– Фу, ерунда! Я ж орел и к тому же пьян от собственной молодости, – куражится Виталий Андреевич, выпячивая грудь, и бодрым, подчеркнуто бодрым шагом удаляется прочь – его ждут «личинки».

А после тренировки – по делам: в редакцию, в магазины по поручениям жены, вечером допоздна – шлифовка рукописей, а утром все сначала: прежде на балкон – позагорать на утреннем солнышке, к десяти – на тренировку…

Виталий Андреевич всегда подтянут, деловито бодр, и кажется, острые духовные диссонансы ему неведомы. А то вдруг поникнет, пронзенный тоской, и начнет читать размеренно и строго:

Но затем, словно спохватившись – ведь слова эти явно не соответствуют роли «орла», которой он дорожит, – продолжает уже совершенно иным тоном:

«Дорогой Виталий Андреевич! Какое чудесное письмо я получила от вас! Я теперь совершенно другой человек, и, по-моему, окружающие тоже смотрят на меня по-новому…»

Это из переписки Виталия Андреевича.

Должна сказать, что для меня до сих пор остается загадкой, откуда Аркадьев берет время для ответов своим многочисленным корреспондентам. Ибо при своей невероятной занятости он умудряется отвечать абсолютно на все (а их немало) идущие к нему письма, причем наиподробнейшим образом, на многих страницах из тетрадки в клетку. «Да ведь пишут „личинки“, и не ответить на все их вопросы – преступление!» А темы переписки самые разные. Как правило, они не удерживаются в рамках фехтования и захватывают все извечные вопросы, тревожащие человечество: кто виноват? как жить? что делать?

«Никто так не понимал меня, как вы…»

«Дорогой Виталий Андреевич! Я теперь все понял, и, будьте уверены, вам не придется больше огорчаться за меня…» «Я считаю вас больше чем учителем…»

…Враги всяких торжеств в свою честь, братья мечтали о том, что в день восьмидесятилетия о них забудут.

О них не забыли. Правда, устроители юбилея оставили без внимания такую деталь, как то, что близнецы – это братья, родившиеся в один день. А стало быть, и чествовать их следует вместе. Но, видно, так несопоставимы футбол и фехтование, что юбилеи их неизменно проходили в разные дни, а однажды – даже в разные месяцы.

Итак, последний юбилей – в честь восьмидесятилетия – был прежде устроен Борису Андреевичу и украшен тем, что в тот день на стадионе ЦСКА Борис Андреевич, как уже говорилось, сделал первый удар по мячу в игре чемпионата страны ЦСКА – «Крылья Советов».

А на следующий день, также в ЦСКА, чествовали Виталия Андреевича. И после восторженных, цветистых и долгих, как кавказские тосты, славословий он сказал:

– Мне тут приписывались такие доблести, что уж я перестал себя узнавать. Так что мне теперь предстоит немало потрудиться, чтобы дорасти до сего «светлого образа» – для этого потребуются годы. Конечно, в моем возрасте неловко строить далеко идущие планы, но я теперь просто вынужден жить долго!

Окружающие оценили способность юбиляра пошутить над собой, да еще в такой день, и славословия возобновились с новой силой.

Вечером Виталий Андреевич неторопливо передумывал все события того дня, вспоминал поздравляющих. А потом как-то неожиданно память вернула детство.

…В тот день с самого утра все были заняты приготовлением к торжеству, и казалось, даже птицы, кошки, мышки и лягушки, взвинченные общим подъемом, совершали какую-то свою серьезную работу. Они деловито летали, скакали, прыгали и пререкались между собой.

До завтрака братья жили ожиданием подарков. Наскоро проделав обязательную гимнастику и кое-как умывшись, они летели к накрытому белоснежной скатертью столу и, сияя и стреляя друг в друга счастливыми глазами, замирали до появления Люси – подарками ведал он.

Люся торжественно вносил модели парусного судна (или летательного аппарата, или паровой железной дороги) – подарки всегда, естественно, в двух экземплярах, – и братья тут же сосредоточенно начинали их разбирать.

А в это время на кухне уже высились горы всякой всячины, из которых к вечеру, когда съедутся гости, должны были получиться невиданные угощения. Тетушка Лиза, считавшая себя большим мастером по части кулинарии, пекла шафрановые куличи, которые у нее, однако, никогда не поднимались. Но именно это-то братьев и устраивало больше всего: эти куличи никогда не удостаивались чести быть поданными гостям, и потому их можно было съесть сразу же, лишь только становилось ясно, что они «опять не поднялись»!

Но главное – это, конечно, вишневый пирог. С самого утра Соня начинала священнодействовать с тестом и вишнями, и ничем другим ее в этот день не загружали. Когда тесто пеклось, по всему дому плыл душистый, роскошный аромат. Но еще до того, как пирог попадал в печь, братья без конца бегали на кухню – из узорчатого огромного таза таскали вишни…

Потом в сознании Виталия Андреевича пролетела его юность, молодость и рядом – юность, молодость Бориса… В конце концов футбол и фехтование развели нас в разные стороны, думал он, и вновь судьба свела вместе лишь на тех первых наших олимпийских играх… Виталий Андреевич улыбнулся, вспоминая свои заблуждения и ошибки тех лет. Ошибаться тоже хорошо, думал он, при условии, что потом поймешь, что ошибся, и сможешь эти свои ошибки исправить… А Борис? Как он в конце концов вышел из той беспредельной безысходности, когда вслед за радужной весной и летом пятьдесят второго наступила осень?.. Виделись ли они той осенью? Виталий Андреевич силится вспомнить это, но годы заслоняют от него события тех дней…

 

ГЛАВА 10

Осенью 1952 года средоточием мысли Бориса Андреевича стала московская команда «Локомотив».

В отличие от ЦДКА, где он принял достаточно сильный коллектив, тут пришлось начинать, что называется, с нуля. В момент прихода Аркадьева в «Локомотив» команда была на грани вылета из своей лиги и до конца чемпионата ей оставалось сыграть восемь или девять игр. Борис Андреевич взялся за нее с энтузиазмом, со своей жаждой творить, создавать и перестраивать, то есть именно так, как только и умел он работать.

«Соль тактического искусства заключается в непременной новизне и неожиданности для противника – в выигрыше творческого темпа, – объяснял он игрокам, проводя свою вечную идею вечного обновления. – Все ваши тактические знания и навыки – это не более чем кирпичики, из которых вы строите тактику своей игры. Моя же задача в том, чтобы предоставить их в ваше распоряжение как можно больше и научить ими пользоваться».

И он дарил им эти кирпичики, терпеливо втолковывая, как лучше строить. В книге «Тактика футбольной игры» он писал: «Практически футболистов нужно обучать не столько комбинациям, сколько искусству комбинировать и воспитывать в них изобретательность и фантазию».

С начала работы Аркадьева в «Локомотиве» прошло не так уж много времени, как свершилось чудо: все оставшиеся игры чемпионата были командой выиграны, хотя в том сезоне играли все те же футболисты, что и до Аркадьева, он только осуществил полную тактическую перестройку их игры. И лишь позднее начал готовить смену, дублирующий состав. Появились Бубукин, Артемьев, Ковалев, Маслаченко, Апухтин…

И в конце концов команду, казалось вовсе не обладавшую победным потенциалом, Борис Андреевич поднял до обладателя Кубка СССР. Помимо его непосредственной работы с футболистами на успех «играл» и просто эффект его присутствия в «Локомотиве»-команда «самого Аркадьева» не должна проигрывать! Кстати сказать, доверие к тренеру не ограничивалось лишь футболом. Борис Андреевич был посвящен в домашние и «сердечные» дела своих футболистов. Их жены и девушки приходили на все игры «Локомотива» и частенько обращались к нему за помощью: решить квартирный вопрос, помириться с женихом, мужем…

Но если, рассказывая о работе Бориса Андреевича в «Локомотиве», я вздумаю еще раз поведать о том, как он читал ребятам стихи, водил их в музеи, читатель справедливо сочтет, что я повторяюсь. Скажу лишь, что и в «Локомотиве» он был точно таков же, как в предыдущих своих командах, как в ЦДКА. Только работать теперь в некотором смысле было трудней и… бесполезно. Ибо, как некогда в «Металлурге», в команде постоянно происходила «утечка» лучших игроков.

Бывало, Борису Андреевичу приходилось выслушивать полусоветы-полувопросы, полусочувствие-полулесть: вот вы, мол, идеализируете своих футболистов, а потом вынуждены разочаровываться…

Это правда, Борис Андреевич всегда тяжело, болезненно переживал, когда его футболисты, которых он вырастил буквально со школы, польстившись на блага житейские, уходили от него в другие общества и играли затем против его команды.

И хотя уходили не «от него», а к «сладкой жизни», все равно было горько, ибо ради чего бы там ни было, а они покидали его. Но можно ли осуждать футболиста за то, что он хочет играть и жить в лучших условиях? Борис Андреевич полагает, что нет.

И когда его пытаются упрекать в идеализации игроков, он неизменно отвечает: «Думать о людях лучше, чем они есть, – гигиеничней для души». То есть думать плохо – значит держать в душе грязь. Вот такая мысль. Ученики, впрочем, платят ему той же монетой. С кем бы из них мне ни приходилось говорить о Борисе Андреевиче, все высказывались в высшей степени тепло, восторженно и с благоговением.

Поистине значителен человек, снискавший столько благодарности, и это неудивительно, ибо помимо чисто профессиональных качеств Борис Андреевич обладает тем удивительным и загадочным, что зовется обаянием.

Но, с моей точки зрения, было в этой всеобщей хвале что-то нежизненное, рискну сказать – пресное. В адрес Виталия Андреевича, как уже говорилось, мне доводилось слышать укоры, обиды, хотя бы даже от себя самой. И это отнюдь не умаляло достоинств нашего учителя.

Но в конце концов мне «повезло» и с Борисом Андреевичем.

От одного футбольного обозревателя я узнала, что есть все же человек, всерьез «сердитый» на прославленного тренера. Известный в прошлом волейболист, неоднократный чемпион мира и Олимпийских игр Р. в беседе с упомянутым журналистом высказывался о Борисе Андреевиче крайне нелицеприятно, считая его виновником своих «бед». Каких же?

Оказывается, когда-то прежде Р. играл в футбол за «Спартак», затем был приглашен Аркадьевым в ЦДКА, но, так как впоследствии Борис Андреевич будто бы не уделял ему должного внимания, игра у него не клеилась, и в конце концов ему пришлось оставить футбол.

Я поинтересовалась у Бориса Андреевича насчет этой истории, и он рассказал мне, что Р. поначалу действительно заинтересовал его как игрок, но впоследствии он убедился, что сильным футболистом тот не станет. И это открытие оказалось для Бориса Андреевича, может быть, не меньшим разочарованием, чем для футболиста. «Но, к сожалению, такие „издержки“ в нашем „производстве“ неизбежны – жестокая сторона тренерской профессии, – сокрушается Борис Андреевич. – Тот футболист был мне по-человечески симпатичен. Но если бы я позволил себе идти на поводу своих привязанностей, команды ЦДКА не было бы. Я и не шел, разумеется, но это всегда создавало во мне острый конфликт человека и тренера и было одной из мучительнейших сторон моей тренерской практики».

Что ж, можно сказать, Аркадьев и тут проявил тонкую прозорливость. Ведь если это по его вине Р. бросил футбол, значит, именно он, Борис Андреевич, подарил волейболу большого и незаурядного мастера!

Вот, оказывается, какова может быть роль тренера по футболу…

Потом еще лишь однажды в разговоре о Борисе Андреевиче я уловила не то осуждение, не то неудовлетворенность – в разговоре с дочерью. Она сказала: «Папа слишком много менял команд».

А что было делать, если судьба уготовила ему, как и многим футбольным тренерам, жизнь тренера-кочевника, тренера-скитальца?..

В частности, московскую команду «Локомотив» Борис Андреевич тренировал до того момента, когда его вновь пригласили в армейский клуб – возродить былую славу ЦСКА. Его очень уговаривали и уговорили не сразу. Но в конце концов он не смог не откликнуться на этот призыв.

Однако, спустя два года Аркадьевым решили распорядиться иначе и назначили главным тренером-методистом ЦСКА. Но такой кульбит судьбы не пришелся по вкусу Борису Андреевичу, ибо он мыслил себя только в работе с командой, и потому вскоре ушел из ЦСКА сам, на этот раз уже навсегда.

И начался период скитаний по различным футбольным полям. Следующей командой Аркадьева стал «Нефтяник» (Баку), затем ташкентский «Пахтакор», потом вновь «Локомотив» и, наконец, ярославский «Шинник».

«Не могу жить без команды», – говаривал Борис Андреевич.

Оставить последнюю команду его заставило несчастье.

…Это случилось 1 июля 1970 года. Возвращаясь из гостей, Александра Николаевна села в такси. Начинал накрапывать дождь. Внезапно машину закрутило, и она ударилась о столб…

В тот момент Борис Андреевич находился в Ярославле. Ему позвонили: «У вас несчастье». Он быстро спросил: «С женой?»

Как потом выяснилось, шофер – он отделался легким ушибом – лишь недавно сдал на права и водил машину едва ли около полугода. А тут еще дождь…

Борис Андреевич неотступно, круглосуточно ухаживал за Александрой Николаевной, но она лишь изредка и ненадолго приходила в сознание – мгновенные и бесконечные муки людей, уже ничем не могущих помочь друг другу, – и через год умерла у него на руках.

Говорят, время сглаживает все.

Прошло двенадцать лет. Острота, непостижимость трагедии обернулась какой-то отрешенностью и светлой грустью портрета, висящего на стене – ее утраченного и неизменного присутствия тут, в комнате Бориса Андреевича – и еще непоправимостью вины, что остается на живущих…

«Какой жуткий ляпсус! – говорил Борис Андреевич. – Человек претендует на вечность, а ему суждено стареть и умирать…»

Но ведь время будто бы лечит все, думала я, еще надеясь пойти на футбол с Борисом Андреевичем и, меж тем как футболисты будут чертить на поле свою игру, внимать бесценному комментарию тренера легендарной команды.

Эти надежды оправдались скорей, чем я думала, и как раз тогда, когда, с моей точки зрения, это было предпочтительней всего – на Олимпиаде в Москве.

 

ГЛАВА 11

Братья готовили сборные советских футболистов и фехтовальщиков к нашей первой олимпиаде – в Хельсинки. А на Играх в Москве тренерами отечественных команд по футболу и фехтованию были их ученики: Бесков, Мидлер, Кузнецов.

Параллели братьев по «пути наверх» очевидны, не так ли?

Олимпийские игры – это всегда необычайное событие в жизни людей. Игры же, которые проходят в твоей стране, твоем городе, – это совсем особенные Игры. Даже если ты в них не участвуешь, все равно ощущаешь причастность к «священным испытаниям» и отвечаешь за них.

Но чем наша Олимпиада совсем не отличалась от прочих, так это наибольшей престижностью футбола. И более, чем в каких-либо иных видах, мы ждали этой главной победы – футбольной.

Мы были в ней почти уверены.

У меня же в этой победе была своя «корысть». Я думала о том, что если наши футболисты, ведомые Бесковым, станут олимпийскими чемпионами, а в фехтовании кто-нибудь из «внуков» Аркадьева блеснет золотой медалью, это послужит эффектной концовкой для книги.

Но «концовка» удалась лишь наполовину…

Итак, прежде о футболе. До полуфинала наши дошли сравнительно легко. И вот полуфинал – встреча с командой ГДР. Впрочем, не так уж серьезно ценители футбола нацеливались на эту игру. Мысленно перепрыгивая через нее, все с нетерпением ожидали финала. Что касается братьев Аркадьевых, то они поначалу собрались было ехать на встречу наших с командой ГДР. Но накануне матча Виталий Андреевич вдруг заявил мне по телефону:

– Э, лучше посмотрим по телевизору, мм… а то опять будут нас с Борисом узнавать, путать…

Похоже, ему окончательно приелись эти вечные коллизии близнецов. А может быть, не прельщала перспектива вновь, как некогда, раствориться в славе брата?..

Я позвонила Борису Андреевичу, и он согласился матч СССР – ГДР «проболеть» дома, у телевизора, с тем чтобы уж на финал поехать непременно.

– В конце концов, не так уж плохо «попользоваться» крупными планами, повторами голов и прочими телечудесами, – заключил Борис Андреевич, пригласив «на полуфинал» нас с Виталием Андреевичем к себе.

В итоге от трансляции того матча мы получили почти все, что ожидали: и крупные планы и повторы. Только не победу.

Когда у наших ворот был подан угловой, завершившийся голом, Борис Андреевич ничего не сказал. Ничего, если не считать многозначительного, тягучего «нда-а-а…»

А когда матч был закончен и стало вдруг совершенно очевидно, что на этих Играх наши футболисты уже не станут олимпийскими чемпионами и что надежды на такую победу придется теперь тащить до следующей Олимпиады, Борис Андреевич произнес:

– Э, что ж, очевидно вполне, что футбольное дело у нас не доделано. Мы совмещаем все пороки любительства с неполноценной профессиональностью.

– Э, нашим просто не хватило воли, мастерства, не хватило тактической смекалки и игривости, – сказал Виталий Андреевич, – А помнишь, как играли твои армейцы, твоя сборная? Они и проигрывали-то по-другому…

– Что толку просто вспоминать? Из воспоминаний надо лепить опыт. – Казалось, Борис Андреевич тщательно подыскивает слова. – Уроки побед и поражений нашего футбола, вышедшего после Великой Отечественной войны на широкую международную арену, принесли бы нам огромную пользу, если бы мы всё то, что радовало и огорчало нас, воспринимали одинаково критически.

Если в первых встречах с лучшими зарубежными командами мы поразили их оригинальностью, самобытностью нашего футбола, то впоследствии упустили интеллектуальную инициативу, ничем не компенсировав ее потерю. К сожалению, времена ошеломляющей новизны нашего футбола прошли. И дело совершенно не в том, что зарубежные соперники подтянули физическую подготовку своих игроков, что обязательно должно было произойти, а в том, что мы успокоились и теоретическое творчество и эксперимент в тактике футбольной игры стали часто называть экспериментаторством и что наши футбольные тренеры, видя «чехарду» своих коллег (смена тренеров в футбольных командах происходит подчас с неслыханной быстротой), потеряли творческую смелость и вкус к тактическим исканиям и эксперименту…

– Ты говоришь «мы», будто и сам повинен во всех этих грехах. А ведь ты был всегда весьма далек от успокоенности и, кажется мне, никогда не терял этого вкуса – к «творческим исканиям», – возразил Виталий Андреевич.

– Ну просто «мы» – это в данном случае наш футбол, и, полагаю, отделяться тут и говорить «я» было бы просто неуместно.

– Полагаю, твое «я» в нашем футболе в любом случае уместно. Но тебе, конечно, видней…

Проиграв команде ГДР, наши футболисты встретились за 3-е место с югославами и победили. По этому поводу в «Советском спорте» появилась заметка под названием «Бронзовое утешение». Но интонация и размер статьи говорили о том, что утешение не могло быть полным и вообще вряд ли кого утешило.

Но в то время, как наши забивали в ворота югославов голы – сначала Оганесян, потом Андреев, – в глазах сидящего у телеэкрана Бориса Андреевича зажигалась искра удовлетворения, нет, торжества – ведь советские футболисты в олимпийском матче обыгрывали югославов!

Как повернулась бы его жизнь, думал Борис Андреевич, если бы это произошло на двадцать восемь лет раньше?..

В то самое время Виталий Андреевич сидел у своего телевизора и думал совершенно о том же – о «повороте» в судьбе брата…

Олимпийские игры манят зрителя многообразием суперсостязаний, блеском приехавших со всего света суператлетов.

Но Виталий Андреевич легко утолял свой олимпийский интерес, крутя рычажок телевизора. Это не касалось лишь фехтования. Ибо хотя фехтовальная дорожка и много миниатюрней футбольного поля, но тем не менее почему-то никогда не вписывается полностью в телеэкран (несмотря на то, что казалось бы, камерность фехтования вполне соответствует специфике ТВ. Впрочем, тут слово за специалистами). А то, что вписывается, не приносит удовлетворения, ибо не дает ощутить «воздух», настроение и подтексты турнира.

И какое уж тут настроение, если, к примеру, один из решающих поединков Олимпиады – за выход в финал – вдруг прерывается и на экран «выныривают» пловцы! Попробовали бы они «вынырнуть» где-нибудь в середине футбольного матча! И как, интересно, поступила бы в таком случае грозная армия болельщиков? Правда, сказав себе в который уже раз, что фехтование – это не футбол, одинокий в стане олимпийских болельщиков ценитель фехтования терпеливо ждет возвращения на экран фехтовальщиков. В сущности говоря, так транслируются многие олимпийские состязания – прерываются и затем возобновляются. Иначе ведь не покажешь всю Олимпиаду сразу! Это понятно. Но когда на экране вновь столь милая сердцу фехтовальщика «мушкетерская картинка», понять, чем закончился тот бой, уже невозможно – объектив показывает, как у одной из пустых дорожек мило любезничают двое, не занятые в поединках – фехтовальщица и арбитр. Конечно, кому-либо такой сюжет, возможно, покажется весьма привлекательным, но на тот вопрос – кто же все-таки попал в финал? – ответа не дает. А затем начинается показ уже совершенно других поединков, и о том, прерванном, никакой информации больше не поступает, его результат повисает в воздухе некоей тайной, взвинчивающей воображение – почему не сообщают? что случилось? наш проиграл?

Что ж, теперь придется ждать вечерних сообщений или утренних газет. А лучше всего отправиться в зал.

Итак, Виталий Андреевич целыми днями пропадал в новом спорткомплексе ЦСКА – там шли бои фехтовальщиков – и устроил так, что около него на трибуне всегда было место и для меня.

Но, к сожалению, выступление на этих Играх советских фехтовальщиков в целом разочаровало многих, и нас в том числе, ибо было гораздо слабее, чем, скажем, на предшествовавшем Олимпиаде чемпионате мира, слабей, чем ожидалось. Причем большого успеха от наших фехтовальщиков ожидали и их противники, они были, что называется, приятно удивлены.

Положим, ни одна Олимпиада не обходится без сенсаций. Грустно только, что одной из самых броских сенсаций Московских игр стало выступление советских рапиристок – ни одна из них даже не попала в финал. Как видно, дома стены помогают не всегда. Невероятное желание победить у себя дома связало их по рукам и ногам. Плюс явные просчеты, допущенные тренерами при подготовке, – и вот уже неоднократные чемпионки мира и олимпийских игр оказываются совершенно неспособны вести поединки легко, уверенно, бойко…

– Конечно, главные причины провала – ошибки в подготовке. Но не забывай, – наставлял меня Виталий Андреевич, – что психология «свержения богов» всегда более оптимистична, более агрессивна, нежели психология защиты своих владений, которая часто несет в себе мучительный привкус страха – не потерять!..

И нам пришлось увидеть, как безнадежно «теряли» наши женщины, причем особенно обидно было за Сидорову, ибо она – одна из «внучек» Аркадьева и Олимпийские игры в Москве – это было, по существу, ее время. Судите сами. Она стала чемпионкой мира в 1977, 1978 годах и все это межолимпийское трехлетие уверенно ходила в претендентках на золото Московских игр. Но этого последнего шага от претендентки до чемпионки ей сделать так и не удалось.

И еще мы видели, как один наш известный шпажист был так стреножен путами страха, что совсем не мог бороться, и казалось, один вид вооруженного соперника приводил его в состояние тревоги.

– Умение владеть собой – величайшая из спортивных доблестей, – говорил Виталий Андреевич, глядя на то, как этот шпажист бой за боем отдавал победы даже не сильным противником. – Иной виртуоз на тренировке блещет такой результативностью, что кажется, уж сильней его никого нет. А подходят соревнования и куда только девался тигр? На дорожке робкий зайчишка, готовый проиграть любому. Конечно, многое тут зависит от данности спортсмена, но я убежден, что эту способность – отгораживать в бою мышление от разрушающего подчас влияния эмоций – следует специально развивать. И потому я в своих уроках уделяю всегда немало времени этому вопросу…

Разочарование общим выступлением советских фехтовальщиков не могло, естественно, относиться к отдельным успехам наших «звезд», и в частности к триумфу саблистов, которые выступили почти столь же эффектно, как и на прошлой Олимпиаде в Монреале (там они выиграли все, что только можно выиграть).

Задолго до личного финала саблистов мы с Виталием Андреевичем заняли свои места и приготовились сфокусировать внимание и бинокль Виталия Андреевича на его «внуках» – в финал попали Бурцев и Кровопусков.

Но вот со своими чехлами-«бандурами» в зале появляются финалисты. С гроссмейстерской неторопливостью они стягивают с себя разноцветные тренировочные костюмы, которые еще связывают их с «мирной жизнью», и остаются в белых – боевых.

Они деловито оглядывают свои сабли, спокойно-вызывающе поигрывая ими в воздухе, но искры волнения так и витают вокруг них.

Пока финалисты разминаются – легкое потрескивание клинков говорит о том, что это еще не настоящие поединки, а разведка, настрой, – мы ведем свой нескончаемый фехтовальный диалог, и он органично вплетается в негромкий кулуарный гул зала – трибуны живут множеством микродискуссий – хор во славу фехтования.

Почти все, кто сидит сейчас на трибунах, так или иначе причастны к фехтованию (настоящие, бывшие или будущие фехтовальщики), если не считать тех немногих, что пришли сюда, не достав билетов на другие, более популярные виды Игр. С удивлением глядя по сторонам и прислушиваясь ко всей этой музыке – скрежету клинков, возгласам фехтующих и хору трибун, – они энергично шуршат конфетными бумажками и с наслаждением потягивают сквозь соломинки прохладу сока или напитка с непонятно-манящим названием «пепси». Как бы там ни было, а олимпийский сервис их устраивает…

Но вот главный арбитр возвещает начало финала, и трибуны разом умолкают. Слово за олимпийцами.

С самого начала финала волноваться за «внуков» Виталию Андреевичу не пришлось. Они так лихо и чисто обыгрывали своих соперников (проиграв лишь по бою: Бурцев – венгру Гедервари, Кровопусков– Бурцеву), что сразу стало ясно: эти двое будут впереди. Вопрос заключался лишь в том, кто из двоих станет чемпионом.

И был назначен перебой за золотую медаль. Поначалу Бурцев вновь стал переигрывать Кровопускова, вот он уже ведет 3:1. Кровопусков же, как кажется, не проявляет ни малейшего интереса к столь серьезному преимуществу соперника и с ответными ударами вроде бы вовсе не спешит. Хотя если сейчас кому-либо и надо спешить, так это ему, ибо время работает уже не на него. Теперь Бурцеву до золотой медали лишь два удара – два мгновения, Кровопускову же – целая вечность – четыре. Все же Кровопусков ухитрился свой путь проделать быстрее…

Итак, Виктор Кровопусков – единственный из наших фехтовальщиков, кому удалось дважды выиграть олимпийские игры в личном зачете. Завидное продолжение аркадьевского «рода»!

На Московской олимпиаде фехтовальная ветвь этого «рода» выглядела так. На золоченой дорожке главного фехтовального помоста ведут свой азартный спорт за золото Московских игр Бурцев и Кровопусков. Их ошалевший от счастья тренер мечется у дорожки. В самом деле, за кого из двоих болеет сейчас Ракита? В кабине телекомментатора Давид Тышлер осуществляет синхронный перевод фехтовальных фраз своих бывших учеников на язык ТВ – это его олимпийская миссия, – и с высоты трибун на весь этот блеск паркетных ристаний взирает знаменитый «родоначальник» – учитель фехтования Аркадьев…

После окончания сабельного финала к Виталию Андреевичу подошел прославленный венгр Рудольф Карпати – один из тех, кто в начале пятидесятых преподал нашим первые уроки международного сабельного фехтования. Церемонно поклонившись, он пожал Виталию Андреевичу руку и сказал:

– Вы потрудились на славу, и перебой на этих Играх Кровопускова и Бурцева – лучшее тому доказательство.

На следующий день Виталий Андреевич чувствовал себя необыкновенно приподнято и решил наконец-то поехать к брату. Они уже давно собирались встретиться, но все как-то не выходило, а тут такой повод – Виталию Андреевичу нетерпелось щегольнуть «внуком».

Он позвонил по телефону Борису Андреевичу, и, убедившись, что его «всегда ждут» и «ждут с нетерпением», отправился в гости.

Когда Ира открыла Виталию Андреевичу дверь, лицо ее было несколько растерянно, она теребила в руках полотенце. Она сказала:

– Папы нет, он ушел.

– Как ушел? Куда? – удивился Виталий Андреевич. – Э, он, что же, забыл?

– Нет, что ты! Он очень ждет тебя… он где-нибудь внизу, во дворе… В общем, это все из-за меня.

И она рассказала, что произошло.

Борис Андреевич к этому времени был уже на пенсии и, значит, мог принять известное участие в домашних делах: повозиться с внучкой, сходить в магазин…

В то утро Ира попросила его купить рыбу, хек, – что-то она там собиралась приготовить к обеду. Но Борис Андреевич, с детства знавший всех рыб на свете, в виде замороженном, как выяснилось, их вовсе не различал. Да, признаться, и не очень к этому стремился. Вследствие чего, когда он принес рыбу домой, выяснилось, что это вовсе не хек. Ира разволновалась, и были сказаны какие-то резкие слова. Борис Андреевич все молча выслушал и затем отстраненно сказал:

– Я воспитан на трагедиях Софокла, и трагедия хека мне непонятна, – круто повернулся и вышел.

Когда Ира закончила свой рассказ, Виталий Андреевич понимающе усмехнулся, успокоил ее и пошел во двор искать брата. «Что ж, подобное, – думал он, – случалось, конечно, и со мной. Это наше полнейшее презрение суеты житейской – его, к сожалению, не вполне разделяют родные… Вот хотя бы та история с занавесками».

…Не так давно семья Виталия Андреевича переехала на новую квартиру. По вкусу Надежды Денисовны был сделан грандиозный ремонт. Ванная комната, от пола до потолка заискрилась блестящим расписным кафелем, комнаты были оклеены новыми обоями, шторы… Вот как раз эти шелковистые с золоченым орнаментом шторы, а также белый порхающий тюль и стали предметом семейных разногласий, ибо Виталий Андреевич их постоянно… скручивает и убирает за батареи. Почему? Потому что убежден, что «глаза комнаты должны быть всегда открыты», и воспринимает занавески как решетку между собой и внешним миром – как заключение.

Конечно, Надежда Денисовна все время расправляет злосчастную «решетку», пытаясь «восстановить нормальный вид комнат», Виталий же Андреевич не может смириться с «заключением», и, словом, это тот пункт, в котором у них нет согласия…

История с занавесками столько же, однако, говорит о сходстве братьев (в том смысле, что свидетельствует об аркадьевском презрении суеты, комфорта), сколько и о различии. Ибо Борис Андреевич, вероятно, никогда бы не решился так сурово «скрутить» мир Александры Николаевны. Скорее всего или она согласилась бы с ним, или бы он оказался терпимым к ее вкусам. Но ведь Александра Николаевна была сама кротость и долготерпение, что отнюдь не похоже на Надежду Денисовну, всякому терпению всегда предпочитавшую активность и инициативу. С другой стороны, девиз Виталия Андреевича в спорах – категоричность, и это совершенно противоположно мягкости и терпеливой аргументированности Бориса Андреевича…Спустившись во двор, Виталий Андреевич увидел брата – тот увлеченно кормил забубённую компанию уличных котов.

– Э, ты что же удрал, когда я наконец-то собрался к тебе в гости?

– Э, напротив, я вышел навстречу, – улыбаясь, парирует выпад брата Борис Андреевич. – Хочешь, присоединяйся. – Он протягивает Виталию Андреевичу корм, и тот с удовольствием присоединяется.

На скамейке у подъезда густо сидят старушки. Глядя на братьев и изумленно качая головами, они одобрительно, щебечут: «Такие похожие! А откуда взялся второй?! Такие добрые – вот кормят этих бездомных, бесстыжих, никому не нужных котов…»