Вечер субботы Ардашевы, вместе со Стаховыми и Толстяковыми, проводили на концерте Фёдора Шаляпина, который шёл в театрально-концертной зале отеля «Кавказская Ривьера», напоминавшей огромный вагон. Такое сравнение, как нельзя лучше подходило для этого вытянутого в длину помещения, рассчитанного на шестьсот пятьдесят мест. Вместо кресел здесь стояли венские стулья, и солнечный свет проникал не только из стеклянных дверей, но и оконных проёмов, расположенных с левой стороны; правая же была глухой. В тёмное время суток зала освещалась восемью рядами электрических ламп, прикреплённых к самому потолку. Свободных стульев не было. Многие стояли в проходах, а иные — у открытых дверей.

Со слов Толстякова Ардашев узнал, что король русского баса остановился у своего старого друга Костарёва. Дача была известна в Сочи, как «Вилла Вера», названная так в честь жены владельца, урождённой Веры Мамонтовой.

Стоило Фёдору Шаляпину появиться на сцене, как публика разразилась неистовыми аплодисментами. Певец долго ждал их окончания. Стройный и высокий, в белом костюме, он производил величественное впечатление. Прошло несколько минут, прежде чем Фёдор Иванович подал знак аккомпаниатору и концерт начался.

Первой была исполнена «Ваксихическая песнь», затем — «Пророк». Крики «браво» слились в один неописуемый гул, дополненный бесконечными аплодисментами. А после песни «Молодешенькой в деревне я жила» народ стал скандировать: «Фа-у-ста, Фа-у-ста!». Исполнитель улыбнулся и сказал:

— Милостивые государыни и государи! К сожалению, я не могу спеть «Фауста», поскольку эта вещь трудна для концертного исполнения. Мы же не в опере.

Не давая зрителям опомниться, он перешёл к «Двум гренадёрам». И по зале неслось волшебное, точно спущенное с небес пение:

Во Францию два гренадера Из русского плена брели, И оба душой приуныли, Дойдя до немецкой земли. Придётся им — слышат — увидеть В позоре родную страну… И храброе войско разбито, И сам император в плену! Печальные слушая вести, Один из них вымолвил: «Брат! Болит моё скорбное сердце, И старые раны горят!..

А затем, с потрясающим драматическим пафосом великий певец передал глубину трагедии «Старого капрала» — своеобразную исповедь солдата за несколько минут до расстрела. И зал притих, точно каждый сам представлял себя на месте этого седого служаки, выкуривавшего последнюю трубку — эту своеобразную последнюю грань, отделявшую его от смерти:

В ногу, ребята, идите, Полно, не вешать ружья! Трубка со мной… проводите В отпуск последний меня. Я был отцом вам, ребята… Вся в сединах голова… Вот она — служба солдата!.. В ногу, ребята! Раз! Два! Грудью подайся! Не хнычь, равняйся!.. Раз! Два! Раз! Два! Да, я прибил офицера. Молод ещё оскорблять Старых солдат. Для примера Должно меня расстрелять. Выпил я… Кровь заиграла… Дерзкие слышу слова — Тень императора встала… В ногу, ребята! Раз! Два! Грудью подайся! Не хнычь, равняйся!.. Раз! Два! Раз! Два!..

После исполнения ещё нескольких произведений объявили антракт. В зале было душно, и народ потянулся в буфет. Человеческие ручейки лились через восемь боковых дверей, образуя одну большую реку в направлении нескольких накрытых белыми скатертями столов. У импровизированной стойки продавали пиво «Калинкин» и «Трёхгорное», портвейн № 113, оранжад, бутерброды с балыком, паюсной икрой и ветчиной, шоколадные конфеты россыпью и в коробках, лимонад-газес, коньяки: «Три звёздочки» и шустовский «Золотой колокол». Желающие могли откушать четыре сорта водки. Тут же торговали с лотка мороженым под названием «Снежное-нежное».

Вся компания, за исключением невесть куда подевавшегося податного инспектора, расположилась за одним столом. Холодное шампанское и мороженное пришлись, как нельзя кстати.

С площадки открывался удивительно живописный вид. Красный закат, казалось, подпалил море. В его ярком пламени золотились пальмы, и тлели края облаков.

После второго звонка публика заспешила в зал. Все уже расселись на свои места, а Стахов так и не появился. На сцену вновь вышел Шаляпин, и концерт продолжился.

— Странно, что до сих пор нет Пантелеймона Алексеевича, — на ухо мужу прошептала Вероника Альбертовна.

Клим Пантелеевич ничего не ответил, а лишь посмотрел на Екатерину Никитичну. Супруга податного инспектора то и дело поворачивалась к входным дверям, но мужа не было.

Выступление первого баса России теперь чередовалось с инструментальными миниатюрами его аккомпаниатора Фёдора Кёнемана и скрипача Николая Авьерино. Это позволяло Шаляпину отдыхать, поскольку в зале стояла такая плотная духота, что, казалось, воздух можно было резать ножом, как желе. Из-за этого зрителям пришлось довольствоваться только десятью исполнениями Фёдора Ивановича. Последней была знаменитая «Блоха». С первым аккордом зал затаился, предвкушая редкое по красоте произведение. Шаляпин, казалось, не пел, а играл своим голосом, точно это был какой-то волшебный инструмент:

Жил-был король, когда-то при нём блоха жила. Блоха, блоха. Милей родного брата она ему была. Ха-ха-ха-ха-ха блоха… Зовёт король портного: "Послушай ты, чурбан, Для друга дорогого сшей бархатный кафтан". Блохе, да-да хе-хе-хе-хе-хе блохе. Хе-хе-хе-хе-хе кафтан, Ха-ха-ха-ха-ха-ха, Ха-ха-ха блохе кафтан. Чтоб жарко и парко блоха моя жила, И полная свобода ей при дворе дана. При дворе хе-хе-хе-хе-хе блохе ха-ха-ха, Ха-ха-ха-ха-ха-ха блохе…

Стоило прозвучать последней раскатистой строке, как зал поднялся и утонул в нескончаемых овациях. Одни кричали «браво», другие — «бис», но певец поклонился и под бурные аплодисменты покинул сцену.

— Шаляпин в концерте, пожалуй, более интересен, чем в опере, — поднимаясь, заключила Вероника Альбертовна.

— Ты права, — согласился Ардашев. — В опере приходится считаться с декорациями, костюмами, и, в конце концов, с оркестром. Это рассеивает внимание. Здесь же, певец один на один со зрителем, и каждому из нас кажется, что он поёт именно для него одного.

— Послушайте, но куда же подевался мой муж? Кто-нибудь его видел? — забеспокоилась Стахова.

— Он шёл последним. Может, встретил кого? — предположил Толстяков.

— Не волнуйтесь. Наверное, он уже дома, — попыталась успокоить Екатерину Никитичну супруга присяжного поверенного.

— Конечно, дома, — согласился издатель. — Видать, не захотел сидеть в душном зале.

Найти пролётки оказалось делом не простым, тем более что в одной коляске всем уехать было невозможно. Поэтому решили прогуляться, ожидая, когда извозчики освободятся.

Набережная Сочи прекрасна вечером. В сгущённых сумерках море казалось далёкой бездной, готовой поглотить всё живое. Неясные силуэты рыбацких парусников угадывались у пирса. Показавшаяся луна освещала лишь узкую полоску воды, и она, точно дорога в волшебный мир, уходила в темноту.

Наконец показалось свободное четырёхместное ландо и фаэтон. Клим Пантелеевич поехал в одиночестве. «И всё-таки, я полагаю, что с Пантелеймоном Алексеевичем что-то случилось, — предположил адвокат. — Был и пропал. Как можно исчезнуть в столь людном месте? А впрочем, среди толпы затеряться легче, чем в поле. А может, и правда, он уже на вилле и давно пьёт чай?».

По прибытии домой стало ясно: Стахов на виллу не вернулся. Его прождали всю ночь, а утром сторож принёс синий конверт, который кто-то сунул под калитку.

Уже через несколько минут Толстяков дрожащими руками передал присяжному поверенному продолжение кровавого романа.

«Глава четвёртая.

Экспромт

Вчерашний вечер оказался удачным. И не только потому, что я в числе других зрителей присутствовал на концерте Фёдора Шаляпина и наслаждался изумительным по красоте пением российской оперной знаменитости (жаль, правда, что пришлось пропустить второе отделение). Однако не меньшим, а может быть и большим, удовольствием оказалось нахождение рядом с жертвой — издателем Плотниковым. Нас отделяли всего два ряда стульев (ради этого мне пришлось расстаться с сорока рублями; места в партере чрезвычайно дороги, а цены у барышников — заоблачные).

Я смотрел на впередисидящий, аккуратно зачёсанный затылок, мечтая о той минуте, когда продырявлю его из револьвера. Хотя нет. Прежде я бы заставил его стать на колени, и, увидев молящий о пощаде взгляд, приставил бы дуло ко лбу и только потом, взведя курок, и услышав щелчок, чуть помедлив, нажал на спуск. Выстрел! И тело, точно мешок с картошкой, завалилось бы на правый бок. Или на левый? Но какая разница? Главное, чтобы дело было сделано и свершилось правосудие. Пока это только мечта, но рано или поздно, она станет явью. Я в этом нисколько не сомневаюсь.

О том, какие испытания ожидают Плотникова в ближайшее время, я написал эту главу. На мой взгляд, она получилась вполне сносной, хотя и слегка перегружена длинными и тяжёлыми для мнительного читателя деталями.

Сначала всё шло хорошо. Во время антракта, дождавшись, когда вся компания поднимется с мест, я вынул из кармана конверт и уже собирался незаметно положить его на стул главного редактора «Невской газеты», как вдруг в самый неподходящий момент обернулся Птахов. Этот жалкий канцелярист заметил моё движение. Из-за этого мне пришлось вновь спрятать послание в пиджак. Только это не помогло. Податной инспектор проследовал за мной. Уже на улице я понял, что просто так он от меня не отвяжется. Я взял коляску, но и преследователь тоже оказался не промах — запрыгнул в свободную пролётку. И вот тут у меня родилась мысль об экспромте. «Ну что ж, — решил я, — раз он так спешит навстречу своей судьбе, надобно его уважить. Тем более что смерть никчёмного человечишки только продлит мучения Плотникова».

Остальные сцены я разыграл безупречно, действие за действием. Кстати, иногда кажется, что во мне умер весьма недурной театральный режиссёр или, как говорят англичане, manager.

Итак, я решил ехать в сторону городской бойни. Мой шпик от меня не отставал. Когда Надеждинская улица почти закончилась, я отпустил извозчика и пошёл пешком, не оглядываясь. Птахов тоже распрощался с возничим и пустился следом. Через десять саженей я спрятался за деревом.

Вокруг стояла непроглядная темень, густая как вакса. Надо сказать, что темнота — постоянный спутник в этом черноморском посаде. Здесь не более восьмидесяти керосиновых фонарей, кои ночью освещают только сами себя и служат своеобразными маяками одиноким прохожим. А на этом пустыре света не было вовсе. Не представляло большого труда прислониться к стволу тополя и слиться с ним в единое целое. Птахов потоптался, остановился на месте и принялся чиркать спичками. Когда одна из них зажглась, ему в лоб уже смотрел ствол моего револьвера.

— Это вы? — прошептал он одними губами. — Я так и знал.

— Так что же вы тогда не сказали об этом вашему шурину?

— Мне хотелось самому поймать вас.

— Думали утереть нос его дружку-адвокату и доказать свою состоятельность?

Кузьма Матвеевич молча кивнул.

— А вы смелый человек. Смелый и глупый, — продолжал я. — Неужто вы не понимали, что я завожу вас в безлюдное место? На что вы надеялись, пустившись в преследование? На свою силу? На удачу?

Податной инспектор помолчал, а потом спросил:

— Вы меня убьёте?

— А разве у меня есть другой выход? К тому же, ваша смерть — ещё одна щепотка соли на рану ненавистного, как вам, так и мне, Плотникова. Я принесу вас в жертву уголовному роману. Вот же здорово! Книжный персонаж становится реальным, жизненным. Именно поэтому я и назвал это произведение «Черновик беса».

— Простите, не понял…

— Что же тут непонятного? Я описываю события так, как они, по моему мнению, должны сложиться, но жизнь всё переписывает начисто, исправляя ошибки автора. И только четвёртая глава будет исключением. Я напишу её сегодня же, после вашей смерти. Утром её прочтёт главный редактор «Невской газеты».

— Просить о пощаде, как я понимаю, бессмысленно? — обречённо осведомился он.

— А вы умный человек. Мне будет непросто лишить вас жизни.

— Но зачем? Зачем вы всё это делаете? Неужели отказ от издания вашего романа — достаточная причина для стольких душегубств? Это же бесчеловечно!

— Вы слишком упрощаете. Роман — повод для борьбы за справедливость. Видите ли, мир устроен так, что одни получают всё — красавицу жену, прибыльную газету, виллу, имения, — а другие вынуждены всю жизнь прозябать и испытывать нужду. И вот эти первые, уже нахапавшие полные карманы счастья ещё и мнят себя судиями и распоряжаются жизнями других людей, тех, к кому Всевышний оказался не столь милостив. Однако я не анархист , не лезу в политику и не собираюсь выступать за всеобщее равенство и благоденствие. Я лишь заставляю весы судьбы уравновеситься. Меня интересует только та справедливость, которая относится непосредственно ко мне. За неё я и борюсь.

— Господи, да вы сумасшедший! — прошептал он.

— Возможно, — я пожал плечами, — ведь в каждом из нас сидит безумец.

— Не убивайте меня, пожалуйста, — не сдержался Птахов и по-детски захныкал.

— Прекратите, сударь. Умрите достойно. Не надо распускать нюни.

— Но я хочу жить, ходить на службу, дышать воздухом, купаться в море, любить свою жену…

— Всё это для вас уже далёкое прошлое. И вы туда уже не вернётесь. На колени! — приказал я.

Всхлипывая, Птахов безропотно опустился на землю. Ствол упёрся в его лоб. Я взвёл курок.

— Передайте привет архангелу Гавриилу, — вымолвил я и нажал на спусковой крючок.

Прогремел выстрел.

Закричали разбуженные в кронах деревьев птицы. Голова жертвы дёрнулась, и безжизненное тело завалилось на правый бок. Запахло жжёным порохом и кровью.

Я убрал револьвер и пошёл обратно, размышляя, почему всё-таки мертвяк упал вправо, а не влево, если я выпустил пулю точно в середину лба. «Скорее всего, это от того, что он опирался не на правое, а на левое колено», — заключил я.

Дорога обратно заняла немало времени, и это понятно: нельзя было брать извозчика-свидетеля. Согласитесь, в данном случае это было бы верхом безрассудства.

Дойдя до пристани, я невольно залюбовался морем и луной, показывающей свой жёлто-красный бок из-за тёмных туч. Стояла тёплая летняя ночь, и на душе было светло и радостно. Шаг за шагом я приближаюсь к своей цели. Но кое-что, сударь, я оставил вам, как говорят французы, pour le bonne bouche. Ждите».

— Пантелеймона убили? — вытирая пот со лба рукавом шлафрока, тихо вопросил Толстяков.

— Пока не найдено тело, говорить об этом рано. Вы сообщали что-нибудь его жене?

— Нет, Катя и так со вчерашнего вечера вся в слезах.

— Надобно срочно оповестить полицию. Покажем им эти бумаги. Собирайтесь, Сергей Николаевич, поедем.

— Да-да, я быстро. Подождите меня.

Не прошло и четверти часа, как четырёхместное ландо уже мчалось к Присутственным местам.

Пристав Закревский и мировой судья Дериглазов что-то обсуждали, стоя у самого входа в здание. Увидев подъехавших, они тут же повернулись к ним. Первым заговорил полицейский:

— А мы, Сергей Николаевич, только к вам собирались. У нас плохие новости. Несколько часов назад рабочий скотобойни обнаружил на пустыре труп вашего шурина.

— Он застрелен? В голову? Из револьвера? — не теряя самообладания, спросил Толстяков.

— Позвольте-позвольте, а откуда вам известны такие подробности? — подозрительно прищурился мировой судья и переложил портфель из одной руки в другую.

— Вот, — газетчик протянул распечатанный конверт.

— Что это? — осведомился пристав.

— Новая глава Беса, — пояснил Ардашев.

— Неужели опять это его рук дело? — покачал головой Закревский и, вынув три листа, быстро прочёл и тут же передал Дериглазову.

— Да-с, выходит, это он, — заключил полицейский. — И печатная машинка всё та же. Когда вы получили письмо?

— Сегодня утром. Нашли под калиткой. А где Пантелеймон? Вернее, когда можно забрать его труп? — волнуясь, спросил Толстяков.

— В больничном морге. Мы уже закончили осмотр.

— Прямо какая-то напасть, — пряча конверт в чёрный портфель, — вымолвил мировой судья. — Все, кто, так или иначе, был связан с вами, достопочтенный господин Толстяков, все погибают от руки некоего Беса. Вот, к примеру, водили вы шашни с женой Лесного кондуктора и — бац! — отравили дамочку. Или взять вашего шурина. Он ведь, судя по прошлым главам, не особенно был к вам расположен, да?

— Допустим, и что их этого следует? — дрогнувшим голосом вопросил Толстяков.

— А то, что сегодня ночью его застрелили. Интересное дело получается: сидит человека дома, романчик пишет, затем идёт на почтамт и сам себе шлёт письма, отводя от себя таким образом подозрение, а потом преспокойненько убивает людей. Правда, перед этим он отдаёт на съедение собакам собственного кота и поливает якобы любимую пальму керосином. Согласитесь, не такие уж и большие жертвы. И, кстати: есть ли у вас пишущая машинка?

— Да, есть, но какое это имеет отношение к убийству Пантелеймона? — побледнев как высохшая известь, уточнил газетчик.

— А такое… — запнулся Дериглазов — самое, что ни на есть важное!

— Послушайте, вы, в самом деле, подозреваете Сергея Николаевича? — глядя в упор на Дериглазова, сухо осведомился Ардашев.

— Глупо подозревать, когда и так всё очевидно.

— Простите, сударь, вы вообще в своём уме?

— Городовой! Городовой! — истошно завопил мировой судья, указывая на присяжного поверенного. — Арестовать его!

Страж порядка развернулся и уже направился к адвокату, как пристав взмахом руки дал ему знак остановиться.

— Мне кажется, Арсений Иванович, вы выбрали не лучшее время для высказывания подозрений, которые я, к тому же, не разделаю, — с укором заметил Закревский. — Не обессудьте, господа.

— Честь имею кланяться, — попрощался Ардашев.

— Да, пора в больницу, — грустно вымолвил Толстяков. — Нас ожидают печальные дни.

Ландо покатилось по набережной. И день был жаркий, и небо синее, и чайки носились над морем, крича, точно оплакивая, ещё одну грешную душу, ушедшую этой ночью в небытие.