Ардашев сидел в своем кабинете и, утонув в любимом кресле, гладил белого котенка, привезенного в Ставрополь. На столике лежала стопка прочитанных газет. Все первые страницы местной прессы чернели траурными рамками. Известие о гибели целой экспедиции потрясло не только Ставропольскую губернию, но и соседнюю Терскую область. Шутка ли? Семь лучших представителей общества были убиты.

Жандармский подполковник Фаворский, никогда не общавшийся с репортерами, вдруг изменил своему правилу и дал подробное интервью «Ставропольским губернским ведомостям». Он честно признался, что все предыдущие сообщения о смерти Зелимхана оказались ошибочными. За главаря шайки принимали его подручных. Не преминул жандарм и поведать, что заслуга в устранении беспощадного разбойника и его пособников принадлежала присяжному поверенному Ардашеву, который не только сумел вырваться из плена, но и уничтожил всю банду. О Шакуре офицер не сказал ни слова. За проявленную доблесть Терское областное жандармское управление представило присяжного поверенного Ардашева к ордену Владимира III степени.

Адвокат поднялся, подошел к окну и, не выпуская крошечное создание из рук, мысленно вернулся к событиям третьего дня. Сразу после встречи с Фаворским он повел казаков к тому печальному месту, где на экспедицию напали туземцы. Спустившись в пропасть, они сумели поднять наверх лишь несколько трупов, вернее то, что осталось от изъеденных шакалами и исклеванных орлами тел. Было очень странно, что бездыханное тело диакона Кирилла сохранилось довольно хорошо. Священнослужитель покоился на скалистом выступе так, как будто только что прилег отдохнуть. Его глаза были открыты и обращены в небо. Ни Кампуса, ни учителя Гласова, оставившего дневниковые записи, ни фотографа Мокина не нашли. Вот уж действительно — канули в небытие.

В Нижнем Архызе сколотили гробы и утром следующего дня убиенных отправили на телегах по направлению к Баталпашинску, с тем чтобы потом их доставить до станции Невинномысская, откуда по железной дороге до Ставрополя всего несколько часов ходу.

Процессия ехала медленно: лошади уставали и каждые двадцать верст приходилось делать часовую остановку. И это очень раздражало Клима Пантелеевича: он хотел добраться домой быстрее, чем слухи о гибели экспедиции долетят до Вероники Альбертовны. Не оставалось ничего другого, как объявить Фаворскому, что он поедет вперед на перекладных. Но и жандармский подполковник не горел желанием удлинять свои скитания еще на двое суток и потому, поручив сопровождение печального груза вахмистру, составил компанию адвокату.

Дорогой они обсудили немало перипетий последнего месяца. Ардашев, испытывая давнюю симпатию к Владимиру Карловичу, поведал ему почти обо всех соображениях относительно случившегося. «Почти» означало, что, по заведенной привычке, он никогда не выдвигал гипотез, а говорил лишь о том, в чем был абсолютно уверен. А в данном случае, к сожалению, догадок и вероятий было гораздо больше, нежели ясных и логичных выводов. Так что по большей части приходилось описывать экспедицию и последующее освобождение. Да и что скажешь, если имитация суицидов Тер-Погосяна и Маевского, нелепая смерть Белоглазкина и покушение Шакура, нападение на геологоразведочную экспедицию и пропажа переписки аланского митрополита никак не увязывались вместе. Все выглядело как цепь отдельных, не зависящих друг от друга трагических обстоятельств. И куда запропастились свитки? И что все-таки собирался рассказать Шакур? А недавнее похищение невесты Кампуса? Кому и для чего оно понадобилось?

Над последним вопросом адвокат задумался: «А ведь стоит, пожалуй, встретиться с недавней пленницей и расспросить ее обо всех деталях. Даст бог, и потянется ниточка».

Взгляд Ардашева упал на часы: почти шесть, пора собираться в театр. Хоть и не любил Клим Пантелеевич провинциальную Мельпомену с ее небритыми капельдинерами и вечно фальшивящим оркестром, а идти было надо. Вернее, нужно было отвлечь от грустных мыслей Веронику Альбертовну, которая проплакала всю прошедшую ночь, узнав из газет, в какую передрягу попал ее муж. Да и свое сценическое детище он видел только один раз — на премьере. После двух его пьес, поставленных местным театром, Ардашеву стало неловко там появляться. Особенно стеснительно он себя чувствовал во время антрактов, когда какой-нибудь купчишка, тряся нечесаной бородой, бежал к нему навстречу со словами:

— А! Клим Пантелеевич! Позвольте пожать вам руку! Ох уж и натурально вы студентишку-то живописали!

— Да ведь я здесь совершенно ни при чем. Это актера благодарить надо, — скромно отговаривался начинающий драматург.

— Уж не скажите! Во всей красе показали чертово племя! От них одни беспорядки. В зверинец бы их закрыть и возить по России-матушке детишкам на потеху! Вот я на прошлой декаде по Москве хаживал, Василием Блаженным любовался. А демонстранты вокруг «крестный ход» с размалеванными простынями устроили! Стыдно-с!

А дальше шло длинное и бестолковое повествование, во время которого раскрасневшийся от возбуждения собеседник, брызжа во все стороны слюной, вплотную приближался к присяжному поверенному. Тем временем вокруг собирались любопытствующие, и он оказывался в центре внимания. А этого Клим Пантелеевич не любил.

…Около театра толпилась публика. Тускло мерцал керосиново-калильный фонарь и у входных дверей переминался с ноги на ногу городовой в башлыке. Людей было на удивление много. Пьеса шла давно, и театральные завсегдатаи успели ее посмотреть. «Забытая невеста» как-то быстро прижилась на здешних театральных подмостках и полюбилась труппе. Да и персонажи, будто выхваченные из ставропольской жизни, пришлись по душе не только зрителям, но и придирчивым критикам.

У Клима Пантелеевича имелась выкупленная на год балконная ложа, в которую он разрешал пускать бесплатно учащихся, за исключением тех дней, когда сам собирался на представление. В таких случаях он заранее предупреждал о визите.

Войдя в фойе, Вероника Альбертовна сияла и щедро раздаривала окружающим благосклонные улыбки. И тому было несколько веских причин: прежде всего, появилась возможность выставить напоказ новое вечернее платье, пошитое у модного столичного мастера; к тому же она втайне гордилась подвигом мужа и предвкушала, как знакомые, заглядывая ей в глаза, станут вздыхать сочувственно и жалеть ее, напоминая о риске, которому подвергся Клим Пантелеевич; не стоит сбрасывать со счетов и то, что ей импонировала роль жены автора популярной пьесы.

Жаль только, что этот самый автор испортил весь триумф. И теперь глаза его преданной спутницы уже не искрились радостью. Она печально вздыхала в одиночестве и со скучающим видом посматривала в зал. Интересного было мало: из оркестровой ямы доносились разрозненные звуки тромбона и контрабаса; пахло пылью, мышами и залежалым сукном.

А все началось с того, что еще пять минут назад, чинно шествуя с ней под руку, Клим Пантелеевич впился взглядом в одну местную красавицу — несостоявшуюся невесту покойного Кампуса. Она пришла в театр с матушкой. Уточнив ее имя, он спешно проводил Веронику Альбертовну на балкон, а сам заторопился обратно, вероятно, к этой юной Афродите. Надо было видеть, как вспыхнули его глаза! Как изменился взгляд! Как напрягся лоб и проявились складки в уголках губ! Разве такое ускользнет от внимания многолетней подруги жизни? Никогда!

А между тем, пока дражайшая половина предавалась душевным терзаниям, сам глава семейства с величайшим тактом посвящал Ксению Никольскую в трагические события гибели экспедиции. Рассказ был сухой и короткий. Да и что, собственно, мог поведать Клим Пантелеевич, если полным очевидцем расправы над сотоварищами он не был, а только слышал их прощальные крики, с которыми они бросались в пропасть. Судя по влажным глазам, девушка горячо любила Кампуса.

Но для Ардашева особый интерес представляли ее собственные злоключения. А повествование было прелюбопытнейшее. И хоть в нем преобладали только бесцветные краски, зато было полным-полно звуков, запахов и даже ощущений. Недавняя пленница обладала не только удивительной памятью, но и завидным вниманием к мелочам.

Ксения рассказала, что, как только она очнулась, сразу почувствовала во рту неприятный сладковатый привкус. «А это, — мысленно отметил адвокат, — свидетельствовало о применении хлороформа».

Ее руки были связаны. На голове у нее был надет темный холщовый мешок с прорезью для рта. Судя по запаху, в нем, вероятно, когда-то хранили сушеные травы, скорее всего базилик. После того как она попросила пить, ее, как слепую, вывели во двор. Чужая рука была женская — маленькая, но мозолистая. Порог дома состоял всего из одной ступеньки. Колодец, куда бросили ведро, был довольно глубок, так как шлепок ведра о воду раздался не сразу. Она обратила внимание и на то, что металлическая кружка имела выщерблину на краю и громыхала цепью. Вода оказалась солоноватой. Откуда-то издалека до ее слуха донесся паровозный гудок. Ночью, когда ее охранница заснула, девушка развязала руки, сорвала мешок и выпрыгнула в окно. В темноте беглянка не разглядела ни дома, ни дороги, ни какого-либо приметного места. Как ей удалось выбраться на Черкасский тракт, Ксения не помнила.

Тем временем в фойе прозвенел третий звонок, и следовало занимать места. Откланявшись, Клим Пантелеевич вернулся в ложу. Настроение хозяйки дома № 38 на Николаевском проспекте он понял с полувзгляда. Достаточно было легкого прикосновения губ к нежной дамской ручке, чтобы ее грусть улетучилась. И все-таки Вероника Альбертовна не удержалась от внушения:

— Прости, Клим, но меня беспокоит, что последнее время вокруг тебя вьются молодые и соблазнительные особы. Прошлый раз ты почти час провел в кабинете с любовницей Тер-Погосяна, какой-то там Милашей Поднебесной, а теперь вот, бросив все, полетел к Никольской.

— Фамилия той дамы — Заоблачная, — улыбнувшись, поправил жену Клим Пантелеевич. — Мы уже разговаривали с тобой о ней. Вполне вероятно, что через пять месяцев я смогу подать на утверждение Окружного суда духовное завещание Тер-Погосяна, выданное в ее пользу. Если другие наследники его не оспорят, то она сразу же переведет десять тысяч рублей на счет «Убежища беспризорных детей». Это мой гонорар.

— Неужели? — всплеснула руками супруга. — Восхитительно! Наконец-то мы сможем пошить сиротам новую одежду, купить приличные тарелки, кружки!..

— Кружки? — вопросил Ардашев.

— Ну да, кружки. А что?

— Нет-нет, ничего, — рассеяно вымолвил он и погрузился в собственные мысли. В его руках появилась коробочка монпансье.

Заметив это, Вероника Альбертовна смолкла. За годы, проведенные вместе, она уяснила, что отвлекать супруга в минуты глубоких раздумий нельзя ни при каких обстоятельствах.

Жена тяжело вздохнула и принялась смотреть уже знакомую пьесу. Постепенно происходящее на сцене увлекло ее, и она не заметила, как упал занавес. Закончилось первое действие. Зал разразился аплодисментами.

Повернувшись к мужу, супруга была приятно удивлена: уже не было ни ненавистных леденцов, ни отсутствующего, обращенного внутрь себя взгляда. Клим светился от радости, будто решил наконец так долго мучившую его задачку, что, собственно, было недалеко от истины.

— Позвольте, мадам, пригласить вас в ресторан! — игриво воскликнул он.

— Вы предлагаете, сударь, сбежать с вашего собственного спектакля? — подыграла она.

— Решительно! И чем скорее, тем лучше!

— Что ж, я согласна!

— В таком случае прошу, — супруг подставил локоть.

Ардашевы направились в фойе.

Присяжный поверенный уже накинул жене пальто, когда сзади послышался чей-то знакомый голос:

— Простите великодушно, Клим Пантелеевич, но я давно вас ожидаю.

Обернувшись, он увидел капитана Мяличкина из столичного контрразведывательного ведомства. Он был одет в штатское, что, несомненно, свидетельствовало о секретности его визита, и в руках держал небольшой чемоданчик.

— Константин Юрьевич? Какими судьбами?

— К сожалению, все теми же.

— Ах, простите, — опомнился адвокат, — я забыл вас представить. Это, дорогая, Константин Юрьевич Мяличкин, в некотором роде… мой бывший коллега. Мы познакомились с ним в Ялте, в прошлом году.

Офицер склонил в приветствии голову.

— Рада знакомству, — с едва заметной ноткой грусти в голосе выговорила Ардашева. Ей стало ясно, что романтический ужин пропал, как скисшее на солнце молоко.

— Вероника Альбертовна, моя жена.

— Польщен знакомством, мадам.

— У вас ко мне какое-то дело? — осведомился Ардашев и бросил виноватый взгляд на жену.

— Я бы сказал, первостепенной важности. С вокзала сразу к вам. Даже в гостиницу не успел еще заскочить. Горничная проговорилась, что вы в театре.

— А к чему вам гостиница, — вмешалась Вероника Альбертовна. — У нас большой и просторный дом.

— Благодарю, — замялся Мяличкин. — Но мне, право, неудобно стеснять вас.

— Стало быть, едем к нам! — решительно заявил адвокат и с благодарностью посмотрел на жену.

Неподалеку от здания театра, на облучке четырехместной коляски, дремал извозчик. И уже через минуту парный фаэтон бежал вниз в сторону Тифлисских ворот.