Зимний день с липким снегом и синим, исчерченным голыми ветками небом подходил к концу. Ардашев отпустил извозчика и потянул на себя медную ручку двери. Внутри салона «Мадам Дюклэ» все было как обычно, если не считать фотографии госпожи Вяземской, окаймленной траурной рамкой, и новой особы в комнате «Приема и выдачи заказов».

Разговорчивый гардеробщик поведал, что всем теперь заправляет племянница бывшей хозяйки. Ее правой рукой стал закройщик Шнеерзон, у которого, оказывается, давно были шуры-муры с Пелагеей.

Надобно заметить, что Арон Яковлевич несколько изменился. Он уже не был облачен в черный халат, как обычно, а носил синюю сорочку с серебряными запонками и жилетку пикй. И лишь испачканные в портновский мел манжеты да игольница на руке выдавали в нем швейных дел мастера. Он хоть и кружил вокруг клиента, защипывая и скалывая булавками материю, но делал это уже не так торопливо, как раньше, да и присказки, обильно усыпанные словоерсами, куда-то исчезли. Он вел себя как всемирно известный кутюрье.

– Ну вот, милостивый государь, еще одна примерка, и заказ будет готов. Для этого мне понадобится три дня, сиречь к четвергу я управлюсь. К восьми пополудни вам будет удобно?

– Вполне.

– Буду ждать. Как переоденетесь, оставьте все здесь. Я заберу потом, – выговорил Шнеерзон и вышел.

Покинув примерочную, сам не зная почему, Ардашев решил отдать костюм лично. Он отворил дверь и оказался в святая святых ателье – раскройной комнате. За тремя саженными столами, спиной ко входу, орудовали кройщики. Дальше, за фанерной перегородкой, стрекотали швейные машинки. Слышался шелест кальки и клацанье портновских ножниц; из угла комнаты доносилось шипение разогретого утюга и пахло распаренной материей. Подле каждого стола – стойка для вешалок, рядом – несколько деревянных фигурных манекенов, вернее, их туловищ. На специальных крючках висели разнообразные картонные лекала.

Арон Яковлевич стоял тут же, за ближним раскройным столом. Приложив деревянную линейку к темному отрезу материи, он вел по самой кромке каким-то приспособлением, от которого оставался белый, похожий на штрихи, след. Это было колесико с заточенными краями. Примерно такими повара режут раскатанное тесто. Только в данном случае оно имело острые, как у садовой ножовки, зубья.

Ардашева заметили, и закройщик повернулся.

– Вот, возьмите, – протянул костюм Клим Пантелеевич.

– Не стоило беспокоиться, – с натянутой улыбкой выговорил портной. – Я как раз собирался зайти в примерочную.

– А что сие такое? – кивая на непонятный инструмент, спросил статский советник.

– Это? Это резец. Он служит для копировки линий и знаков на одинаковые детали. Время от времени мне приходится его мелить. – Он вынул откуда-то покрытый мелом кусок картона, провел по нему несколько раз колесиком, вновь приложил к линейке и оставил белый точечный след на черной ткани. Было ясно, что расстояние между точками равнялось расстоянию между зубцами резца. – Полюбопытствуйте.

Клим Пантелеевич повертел инструмент в руках, попробовал острие шипа большим пальцем и спросил:

– А бывают другие резцы?

– Да, конечно. – Он выдвинул стол и достал еще два. – Вот эти. Один чуть больше, другой – меньше. Все зависит от фасона, мануфактуры.

– Вы их сами затачиваете?

– Нет, зачем же. Раз в месяц к нам приходит точильщик.

– Скажите, а где их можно купить?

– Во всех швейных магазинах. Самые лучшие – фирмы Solingen. Они не ломаются и служат долго. Итальянские тоже хороши. Видите название? – Шнеерзон протянул маленький резец. На его колесике читалось клеймо: «V.VOLPIFIRENZE».

– Интересная вещица. – Ардашев вернул резец и осведомился: – О несчастье, постигшем вашу хозяйку, я наслышан. И кто же теперь у вас заведует?

– Пелагея Дмитриевна – племянница госпожи Вяземской. До окончания оформления наследственных дел она является управляющей. А там видно будет. Если решит продавать мастерскую, то придется поступить на новое место. – Он вздохнул тяжело и придал лицу грустное выражение.

– А у кого же теперь кабинку примерочную заказывать? Надеюсь, вы поняли, о чем я? – спросил Клим Пантелеевич и хитро сощурился.

– А что, очень надо? – заговорщицки спросил закройщик.

– Можно сказать и так.

– На какое число желаете?

– На воскресенье, на три пополудни. Комнату займу часа на два. Естественно, с шампанским, виноградом, конфектами…

– Хорошо-с, господин Побединцев. Это обойдется вам в две красненьких… плюс расходы на угощенья. Простите-с, таков прейскурант. Куда деваться, живем-с на живую нитку.

– Превосходно! – Клим Пантелеевич вытащил из портмоне три червонца, небрежно бросил на стол и добавил: – А фамилию мою лучше забыть. Сами понимаете, семья, сплетни, ссоры…

– Не беспокойтесь. Разумеем-с, дело деликатное. Кроме меня, никто и не узнает-с, даже Пелагея Дмитриевна.

– Стало быть, договорились.

– Премного вам благодарен, – убирая банкноты в карман, засуетился Шнеерзон и вновь переменился, точно актер, игравший уже совсем другую роль.

«Господи, что делают с людьми деньги! – невольно подумал Ардашев. – Еще несколько минут назад он был слегка высокомерен, но стоило протянуть ему три червонца – он опять прежний. Так не лучше ли всегда оставаться самим собой? Тогда, по крайней мере, меньше фальши, а значит, и больше уважения среди окружающих».

И уже у самой двери статский советник развернулся и сказал:

– Да, шампанское – «Вдова Клико», шоколад – фабрики «Эйнем», виноград без косточек, и не забудьте свежую клубнику. Бокалы – непременно хрустальные. И букет алых роз. Если угодите – отблагодарю еще.

– Устроим в лучшем виде-с. Сугубая конфиденция гарантирована. Не сомневайтесь…

Клим Пантелеевич прошел в вестибюль. Надев пальто на беличьем меху и боярку, он оказался на улице.

Высокие серые здания смотрелись великанами. Как солдаты, они стояли в одну шеренгу, плечом к плечу. Мимо проезжал свободный таксомотор, и Ардашев поднял руку.