Узнав, что Ардашевы и Нижегородцевы собираются продолжить лечение в Кисловодске, Аделаида Варяжская вместе с мужем не раздумывая, присоединились к уже полюбившейся компании. На следующий день три семейные пары, преодолев на пригородном поезде тридцать пять верст, нашли пристанище в «Гранд-отеле» – расположенном в самом центре города – на углу Тополевой аллеи и Галицынского проспекта.

Здание гостиницы в стиле ренессанс было выстроено купцом Тахтамировым на арендуемом у казны участке и по условиям договора через пятьдесят лет должно было отойти в собственность города. Пышное внешнее и внутреннее убранство помещений (лепные украшения вестибюля, вызолоченные потолки, венецианские зеркала) и полный набор современных удобств (подъемные машины для постояльцев, водопровод, электричество) красноречиво свидетельствовали о высоком уровне заведения. Благоприятное впечатление довершали дубовая мебель в стиле moderne, роскошный ресторан с живой музыкой и девять кабинок для принятия нарзанных ванн.

– За такое роскошество и перед иностранцами не было бы стыдно, – гордо заметила Вероника Альбертовна мужу, спускаясь в ресторацию.

– А вот и они – эти самые иностранцы, – указал кивком головы Ардашев на уже знакомую чету Браун, занимавшую столик почти у самого входа. – Вчера местные газеты, захлебываясь от умиления, рассказывали, как директор Вод торжественно вернул им часть драгоценностей, похищенных в Ессентуках. Среди них была диадема, украшенная тремя солитерами.

Заметив присяжного поверенного и его спутницу, Эмили прервала беседу с соседями и одарила вошедших приветливой улыбкой. А ее супруг тем временем сосредоточенно вкушал нежный белок, извлекаемый крохотной ложечкой из яйца всмятку. На его лице, полностью лишенном эмоций, сохранялась непробиваемая маска надменности, присущая в большей степени британцам, нежели выходцам из Нового Света. По всему было видно, что молодая американка уже довольно сносно поднаторела в русском, и потому легко поддерживала беседу с оказавшейся рядом пожилой дамой.

По соседству расположились и знакомые Ардашевых. Уже который день любой разговор за столом начинался с обсуждения недавних происшествий.

– Давеча прочел в «Кавказском крае», что убитый в Цандеровском институте посетитель на самом деле оказался карточным жуликом-гастролером, точно так же, как и умерший на наших глазах молодой человек, выдававший себя за графа Орловского. Его настоящая фамилия Шарок. Пишут, что он был отравлен, – вполголоса проговорил Осип Осипович. – Да-с, вот так начни играть – обдерут как липку.

– По поводу этих двух смертоубийств и гадать нечего – мошенники режут друг дружку! – изрек доктор и испытующе посмотрел на Клима Пантелеевича, ожидая его реакции.

– Все может быть, – пожал плечами присяжный поверенный и ко всеобщему разочарованию больше не обмолвился ни единым словом.

Покончив с завтраком, Ардашевы неторопливо прошли в вестибюль и сели на мягкий диван у окна. Следом за ними направились и все остальные, разместившись неподалеку.

Адвокат тихо сказал жене:

– Мне надобно посетить одно место. К сожалению, мы не можем отправиться вместе, но ты не беспокойся – ничего серьезного. Со мной поедет Николай Петрович. Тут совсем недалеко…

– Ну вот. Я так и знала. Ты все-таки взялся за расследование этого дела?

– Да.

– Но почему? Мы ведь договорились просто отдыхать… – она смотрела на него глазами обманутого ребенка.

– Извини, Вероника, но я не мог отказаться. Видишь ли, ко мне обратился тот самый приятель Николая Петровича, который помог нам поселиться в «Метрополе». И теперь мне необходимо опять с ним увидеться.

– А он-то здесь при чем?

– Пока я не могу посвятить тебя в детали.

– Все ясно, – горько вздохнула жена. – Значит, весь оставшийся месяц мне придется прозябать исключительно в обществе своих подруг и зануды Осипа Осиповича.

– А по-моему, с ним не соскучишься. Смотри, как он сегодня разошелся! – адвокат указал глазами на плешивый затылок титулярного советника, слегка порозовевший от возмущения.

– И все-таки, позволю заметить, милостивые государыни и государи, что восемь рубликов в сутки за номер в этой гостинице – цена очень даже завышенная. Это все равно что, – Варяжский на миг задумался, – двадцать один французский франк или почти семнадцать с половиной немецких марок! Шутка ли сказать! Ну разве в какой-нибудь Ницце или Шандау за комнату, пардон, с ватерклозетом, платят такие бешеные деньги? Конечно, нет! За границей все намного дешевле и лучше! Помните, Федор Иванович рассказывал, что в Париже по утрам мостовые мыльной водой моют, а от извозчиков перегаром не разит!

– Так они водку не пьют, потому что у них тепло. А у нас как без этого? Околеешь! – хохотнул доктор.

В этот момент Ардашев наклонился к жене и прошептал:

– Мне нужно идти, Вероника. Я покину тебя всего на пару часов.

– Только, пожалуйста, будь осторожен.

– Не беспокойся.

Клим Пантелеевич тут же обратился к Ангелине:

– Позвольте ненадолго похитить вашего супруга.

– Когда он с вами, я за него спокойна, – кокетливо проронила дама и согласно взмахнула длинными ресницами.

Выйдя из гостиницы, присяжный поверенный окликнул проезжающего извозчика, и вскоре одноконная коляска потрусила к Хлудовской улице.

Стоило свернуть с Тополевой аллеи, как привычная картина курортного благолепия сменилась серым и унылым пейзажем. Теперь Ардашеву казалось, что он очутился в Ставрополе и едет по грязным и кривым переулкам Ташлянского предместья. Крытые соломой хатки, пыльная дорога, босоногая ребятня и стадо коров, перекрывшее ненадолго путь – зрелище привычное для любого уездного города, навевало тоску и подталкивало к размышлениям о причинах русской неустроенности. Да и речка Березовка очень уж напоминала сестрицу Ташлу.

– Послушайте, Николай Петрович, а не в честь ли того самого чудаковатого купца-миллионера назван сей лазарет? Слышал я, что Михаил Хлудов был неразлучен с прирученной тигрицей, которую, словно собачку, водил на поводке, а в подарок невесте преподнес четырехметрового нильского крокодила. Кстати, свою жизнь, говорят, он закончил бесславно – в сумасшедшем доме.

– Нет. Он здесь ни при чем. Больницу выстроила дочь его брата Герасима – Клавдия Хлудова-Вострякова и назвала ее в честь своей матери – Пелагеи Давыдовны Хлудовой. Это заведение стоимостью в пятьдесят пять тысяч рублей возвели в девяносто пятом году, и оно предназначено исключительно для бесплатного врачевания местных жителей. Уже перед самой смертью, находясь во Флоренции, Клавдия Вострякова завещала своему детищу сто тысяч рублей. Этот капитал должен был оставаться неприкосновенным, и только проценты по нему направлялись бы на содержание персонала и лечение бедных пациентов.

– Ничего не скажешь – пример достойный для подражания.

Вскоре показалась больница. Она стояла на склоне холма и по периметру была обнесена высоким каменным забором. Отпустив извозчика, Ардашев вместе с доктором без особых затруднений прошли на территорию. Очевидно, внешний вид состоятельных господ вселил в привратника легкий страх, и старик так и не набрался смелости справиться у незнакомцев о цели визита.

Внутренний двор был посыпан песком. Одноэтажный корпус с мезонином делил общее пространство на две равные части. Из смирительного отделения, которое находилось по другую сторону, вышли три монахини. За ними показался худосочный служащий в круглых очках, который любезно проводил гостей до кабинета Стильванского. Попросив подождать, он исчез за дверью.

Тут же на пороге возник главный врач-психиатр.

– Входите, входите, господа. Как говорится, милости прошу. Позвольте, я распоряжусь насчет чаю.

– Не беспокойтесь, Куприян Савельевич. Мы только что из-за стола, – любезно отказался адвокат. – Нам бы для начала ознакомиться с материалами наблюдения за этим душевнобольным… Фартушиным.

– А вот они, – доктор указал на кипы бумаг в углу комнаты. – Так что прошу, садитесь, изучайте… А чайку я все-таки прикажу принести. – Он скрылся за дверью.

– Ну что, Клим Пантелеевич, приступим? – изрек Нижегородцев. Он поднял с пола несколько папок и развязал их. Внутри лежали толстые тетради в серой картонной обложке.

– Иного пути я пока не вижу, – задумчиво вымолвил присяжный поверенный. – А позвольте-ка мне журнал наблюдений за последний месяц…

– А вот он, – Нижегородцев передал увесистую тетрадь с надписью «Фартушин Афанасий Милентьевич. Июнь, 1911 г.».

Усевшись в продавленное матерчатое кресло, адвокат достал коробочку монпансье, положил в рот красную конфетку и принялся внимательно читать:

«Диагноз: мания. Больной роста среднего, страдает ожирением. На коже спины много царапин и ссадин. Костяной скелет развит правильно. Лоб довольно низкий. Со стороны внутренних органов отмечаются глухие тоны сердца. Касательно нервной системы ничего особенного (как в отношении рефлексов, так и чувствительности, движений, реакции зрачков) отметить не удалось. Психика: на вопросы не отвечает, пугливо озирается по сторонам, твердит только одно: «Боже мой! Боже мой!» На свое имя не откликается и вообще производит впечатление человека, сосредоточенного на собственных мыслях и мало реагирующего на внешние впечатления. Все время в движении, куда-то стремится, рвется. Выражение лица тоскливое.

Июня 1. – Утром был очень возбужден. Весь день кричал и рвал на себе белье. Ночью почти не спал. За обедом пришлось кормить с рук. От ужина категорически отказался и ничего не ел. Все ходил по коридору, повторяя: «Боже мой! Боже мой!»

Июня 2. – Мечется, беспокоен. Кричал жалобно: «Спасите ее!» Выражение лица весь день тоскливое; озирался по сторонам, как будто чего-то боялся. Будучи помещен в отдельную комнату, при открытых дверях, стал сравнительно спокойнее. Начал отвечать на вопросы и правильно назвал свое имя и фамилию. Сказал, что приехал в Кисловодск с Волги, где служит нотариусом. Но вскоре опять принялся за свои причитания и на вопросы отвечать перестал. Ночью не спал. Моча кислой реакции. Белка, сахара нет. T°N. Лечение: ванны в 29°С, впрыскивание диопина по 0,015 – 2 раза (утро/вечер).

Июня 3. – Спал плохо. Ничего не ел, от чая отказался и умолял не уговаривать его. Днем во время обхода было отмечено резкое падение сердечной деятельности, но после впрыскивания эфира сгладилось. Как во время приступа, так и после того пульс в art. radialis dextra совершенно не прощупывался; в левой же руке слышался хорошо. Стул задержан; действие кишечника было только после повторной клизмы с глицерином. За обедом ел молочную кашу и суп. Вечером t° поднялась до 37,4.

Июня 4. – С 4 часов утра стал кричать и биться в кровати. Больной крепко держал правую руку в левой ладони, как бы испытывая сильную боль. Иногда пытался ломать пальцы. Стонал, лицо выражало мучения. В левой руке пульс нормальный. Ест сравнительно сносно. Темпер. утр. – 36,9, веч. 37,6. Лечение: назначен йод.

Июня 5. – На вопросы не отвечает, но, как и раньше, все причитает. Только теперь вместо прежнего «Боже мой!» стал повторять: «Я этого не хотел!» и «Ах, Господи милостивый, что же это такое!». Аппетит недурной. Правая конечность стала значительно теплее на ощупь и немногим разнится от левой. Движения в норме.

Июня 6. – С утра начал плакать и просить есть. Ходил на прогулку. Весь день был возбужден. Больной, видимо, испытывает чувство голода, ест с жадностью – глотает, не делая ни одного жевательного движения. Тарелку бульона с хлебом он моментально съедает, и на лице выражается страх, что служитель не принесет второе блюдо с кашей. С 1-го по 6-е июня прибавил 4 фунта. Отмечается какое-то болезненное, ненасытное чувство голода. После полной тарелки бульона со скобленым мясом и хлебом, а также порции молочной рисовой каши через несколько минут начал кричать, что его вовсе не кормили, а дали только воду в железной кружке и два куска черствого хлеба. Всем стал показывать свой рисунок – цифра 10 и сердце, пронзенное стрелой. На вопрос, что это такое, он только рассмеялся и вполне здраво ответил, что скоро все об этом узнают, а потом разрыдался и стал причитать: «Да кабы я знал, что так случится, кабы я знал!..» Уснул после приема веронала.

Июня 7. – Стал намного спокойнее. В моче нет ни сахара, ни белка. К вечеру больной опять сильно возбудился; ноги и руки в постоянном движении. Стал выкрикивать отдельные едва внятные слова: «Убьют!», «Завтра убьют!».

Июня 8. – Болезненное чувство голода продолжается. После обеда вроде бы совсем успокоился, а вечером поднялся с кровати, сел на подоконник и стал насвистывать песню «Чудный месяц», а затем и «Камаринского». Стал подергивать плечами, поднялся, вошел в экстаз и начал выбивать по решетке ритм. Неожиданно успокоился и, как ни в чем не бывало, прошел в коридор, поздоровался с надзирателем и служителем, стал громко разговаривать и просить, чтобы ему разрешили выйти на прогулку. Скоро вернулся и начал убеждать всех, что ему «открылся новый свет». Глядя на настенные часы, громко сказал, сколько было времени. Отчетливо осознавал, что находится в больнице. Много разговаривал, смеялся над служителем, что на нем надеты разные носки. Называл его деревенщиной и советовал побриться. А когда его спросили, женат ли он, то начал вдруг беспричинно плакать, упоминая каких-то людей, и снова впал в прежнее состояние. Пришлось опять давать снотворное.

Июня 9. – Утром сидел спокойно на постели и рассматривал «Ниву». Заявил, что он уроженец Нижегородской губернии, но какого уезда вспомнить так и не смог. Вышел в коридор и попросил дать ему свежую газету. Прочитав «Кавказский край» начал беспричинно смеяться, а потом и плакать. Заснул, приняв успокоительное лекарство.

Июня 10. – Психическое состояние без перемен. Все так же много ест и так же жадно. С 1-го по 20-е июня прибавил в весе 13 1\2 фунтов. Рекомендованы прогулки на воздухе и строгая диета; иногда – йод.

Июня 11. – Больной перестал отвечать на вопросы лечащего врача. Находится в некотором ступоре. Временами приходит в себя и начинает кричать: «давай! давай!», «мяса!», «хлеба!», «хочу жрать!».

Июня 12. – На лице обычное выражение страдания, стонет и все это, по-видимому, от чувства голода, которое испытывает больной, хотя и ест 6 раз в день. Как только он видит тарелку, так выражение его лица сразу же меняется. Во время визитации в 10 часов утра он съел полную чашку горячего молока с хлебом и как будто бы успокоился, но не прошло и 5 минут, как по всему отделению был слышен его крик: «мяса хочу!», «дайте пожрать!..» и проч. и проч.

Июня 13–22. – Особых перемен не наблюдалось. Аппетит нормализовался.

Июня 23. – При вечернем обходе подал лист бумаги, на котором простым карандашом была нарисована буква «В» и сердце, а под ним две перекрещенные кости. Произнес только одно слово: «Скоро!» На вопросы лечащего врача не отвечает, а только повторяет за ним все сказанное (синдром эхолалии).

Июня 24. – Больной лежит спокойно и почти неподвижно. От приема пищи отказался. На просьбу подать руку, открыть или закрыть глаза не отвечает. Имеется некоторая ригидность мышц. Отправления кишечника нормальны. Проспал до утра без снотворного.

Июня 25. – Встал и неожиданно сам прошел в столовую. После обеда пошел гулять во двор. Проходя мимо надзирателя, остановился, посмотрел на него и сказал, что тот болен желтухой. Вернулся и долго молился на образа, стоя на коленях. Слышались слова: «прости, Господи, мя грешного…»

Июня 26. – Пролежал весь день, не отводя глаз от потолка. Ни с кем не разговаривал».

Скрипнула дверь, и появился хозяин кабинета. За ним – служитель с подносом.

– Ну, что скажете, Клим Пантелеевич? Не правда ли, занятно? – расставляя на стол чайные стаканы, поинтересовался Стильванский.

Ардашев с трудом оторвался от журнала.

– М-да. Удивительно. А что по поводу надзирателя?

– Хотите – верьте, хотите – нет, а диагноз подтвердился. Он и в самом деле был болен желтухой. Надеемся, что хоть никого не успел заразить.

– Что ж, получается, еще один Корейша-провидец на свет Божий явился?

– Выходит, что так, – кивнул доктор. – Только не московский, а кисловодский.

– Ну, хорошо. А что по этому поводу говорит наука? Неужели нет данному явлению никакого логического объяснения? – Ардашев отхлебнул чаю из стакана. – Я, признаться, материалист. И это единственное, что меня сближает с господином Марксом – этой иконой социалистов-утопистов. Понятное дело, что Фартушина не могло быть ни в Цандеровском институте, ни на даче у Кавериной. Остается предположить, что преступления совершил либо кто-то из медперсонала больницы, либо вообще третье лицо, о котором мы и не подозреваем. Но тогда возникает вполне уместный вопрос: а каким образом этот больной человек мог предсказать убийства? Причем, заметьте, первое – за один день, а второе – за два.

– Все так, Клим Пантелеевич, – включился в обсуждение Нижегородцев. – Но есть и еще одна невероятная версия – смертоубийства совершает сам Фартушин.

– Это как? – адвокат удивленно поднял брови.

– С помощью гипноза.

– Позвольте, Николай Петрович, – Ардашев отставил стакан, – но тогда он должен был хотя бы раз взглянуть в глаза тому, кто исполняет роль орудия преступления.

– Вот об этом я и говорил, – заволновался Стильванский. – Так все и будут думать… и начнут подозревать всех нас… медиков.

– Да бросьте вы! – махнул рукой присяжный поверенный, откинувшись на спинку кресла. – Вы лучше объясните, а что это за диагноз мания?

– Видите ли, по известной классификации Эскероля, существует четыре вида душевного расстройства: мономания – частичное сумасшествие с преобладанием веселости, меланхолия – неполное умопомешательство с доминированием печального настроения, безумие – общее сумасшествие, чередующееся с упадком человеческих способностей, и мания – общее сумасшествие с возбуждением всех способностей.

– Другими словами, она может привести к тому, что определенные возможности организма, допустим, спящие у здорового человека, вдруг начинают просыпаться у душевнобольного? – Нижегородцев на миг задумался и вновь спросил: – Но является ли это в таком случае душевной болезнью?

– Именно, господа! Именно… – воскликнул врач и нервно заходил по комнате. – Именно так рассуждают некоторые врачи-спиритуалисты. Они считают, что душа не может быть больна, поскольку это понятие метафизическое. Но позвольте! Местопребывание самой болезни находится в организме. Это несомненно-с! Умопомешательство – в нашем понимании – совершеннейший беспорядок в рассудке, искажение всех нравственных функций. Да называйте этот ералаш как хотите, но если вы признаете душу началом мыслящим и переживающим, то в тех случаях, когда она думает и чувствует неправильно, она, следовательно, болеет! И неважно, где изначально зарождается сумасшествие, главное, что оно всегда проникает в душу. Вот и получается, что душа может быть больна по естественному порядку вещей.

– Позвольте с вами не согласиться, коллега! – Нижегородцев резко поднялся, будто ему подпалили полы сюртука. – Надеюсь, вы не станете спорить, что моральное расстройство начинается в душе и влечет за собой слабость рассудка, что и является действительной причиной безумия. А значит, оно происходит от нравственных причин, подобно тому, как пьянство изначально разрушает сознание.

– А мне кажется, господа, что вы оба правы. Согласитесь, резонно предположить, что первоначальное расстройство, послужившее причиной болезни, может заключаться как в теле, так и в душе. Стало быть, сопровождающие сумасшествие изменения в организме в одних случаях бывают его причиной, а в других – следствием. Помрачение рассудка, на мой взгляд, есть прежде всего умственная и нравственная дисгармония. И не всегда представляется возможным узнать, что же явилось началом для его появления, а потом и последующего развития. Даже в нормальном состоянии, чтобы возбудить умственную деятельность, мы иногда употребляем моральные средства, а иной раз – физические: то надежду на награду, то чашку кофе. Но для меня сейчас главное выяснить, что же все-таки послужило основной причиной безумия этого нотариуса.

– Простите, но он поступил задолго до моего перевода в Кисловодск. Как я уже говорил, первые записи не сохранились, – пожал плечами Стильванский.

– А нельзя ли мне с ним повстречаться?

– Отчего же? Я прямо сейчас прикажу его привести.

– Нет, нет. Не беспокойтесь. Будет лучше, если мы сами его навестим. К тому же было бы нелишним познакомиться с вашим хозяйством, так сказать, изнутри.

– Что ж, тогда прошу за мной. Отделение для душевнобольных находится в другом здании.

По усыпанному песком двору Ардашев и Нижегородцев вслед за доктором Стильванским направились к одноэтажному зданию с мезонином, расположенному в пятидесяти саженях от главного корпуса. К его северной торцевой части примыкал оштукатуренный белый каменный забор в два человеческих роста.

– Это прогулочный дворик для буйных пациентов. Внутри – угольный склад и прозекторская. Рядом – часовня, – объяснил врач. – В мезонине помещается кухня и комната для служителей. И как вы находите наши райские кущи?

«Да минует меня чаша сия!» – подумал Ардашев, но произнес совсем другое:

– Честно говоря, не ожидал увидеть такой образцовый порядок.

Больничный сад и правда был замечательным. Прямые аллеи с лавочками, клумбы и английский газон производили самое благостное впечатление.

– Чувствуется умелая рука садовника, – присоединился к похвале Нижегородцев.

– А это все наш кудесник Неонил Феофилович Прокмаль. Тоже, знаете ли, человек необычной судьбы. Попал к нам на лечение три года назад. Сам он дворянин и служил в Пятигорске в Управлении Вод. Супруга его страдала сенной лихорадкой, и, как только начинал лететь тополиный пух, он отправлял ее вместе с маленькой дочкой в Крым, а сам оставался в городе. Вернувшись как-то вечером домой, вынул господин Прокмаль из почтового ящика конверт, а в нем фотография его жены в обществе флотского офицера за столом летней ресторации. И приписка на обороте, мол, суженая твоя проживает в меблированных комнатах с этим самым мичманом по такому-то адресу. Как потом выяснилось, его благоверная по приезде наняла няньку для ребенка, а сама закрутила адюльтер. Но ведь тесен мир, господа! И волею случая, там очутилась какая-то «доброжелательница» или «доброжелатель», знавший эту семью. Вот этот человек и постарался. Прокмаль написал прощальное письмо, надел фрак, белую сорочку и, не раздумывая, выстрелил себе в висок. Но, видно, дрогнула рука, и пуля, пробив череп, прошла навылет, не задев мозг. Выстрел услышали соседи. Он перенес несколько операций, а когда пришел в себя, стало ясно, что у него тихое помешательство. Так что из одной больницы коллежский асессор попал в другую. Человек он тишайший. Ведет себя примерно. А с недавних пор начал ухаживать за растениями, да так, что залюбуешься: кусты стрижет, словно скульптуры ваяет. Мы даже его на базар одного отпускаем за нужными семенами.

– А жена? – не удержался Нижегородцев.

– Приезжает. Посидит, посмотрит на него, поплачет и уходит. Ведь он ее не признает. Вот такое оно – человеческое горе. Да вот и он.

На аллее показался мужчина. Он был гладко выбрит, носил серый картуз, холщовую рубаху навыпуск и черные брюки, заправленные в яловые сапоги. Поравнявшись с доктором, он вежливо поклонился и прошел мимо. В его глазах читалось безразличие.

Перед входом в отделение собралось несколько больных в серых халатах. Высоченный, как телеграфный столб, мужчина, сидя на деревянных порожках, раскачивался из стороны в сторону, видимо, изображая из себя маятник. Двое других, стоя на четвереньках, сосредоточенно ловили мух, круживших над темным пятном жидкости, разлитой у самого крыльца.

Зайдя внутрь, Ардашев почувствовал неприятный смешанный кисло-сладкий запах пота, людских испражнений, какого-то съестного варева и табака. «Этот тюремно-больничный дух – вечный спутник человеческого горя. Так было не одну сотню лет до нас, так будет и после нас, – горько подумал адвокат. – В России, как нигде в мире, жизнь меняется медленно».

У палаты № 7 доктор на секунду приостановился, обернувшись к спутникам, как бы приглашая войти, и тут же решительно отворил дверь. В комнате стояло четыре кровати, убранные серыми одеялами. Три койки были пусты, а на одной, у зарешеченного окна, на спине лежал человек. Можно было бы подумать, что он спит, если бы не широко раскрытые глаза, обращенные в потолок. Окаменевшее лицо, заросшее щетиной, не выражало никакой мысли. По грудь он был укрыт серым кретоновым одеялом. Из-под нательной застиранной рубахи виднелась грязная нитка православного крестика.

Присяжный поверенный пододвинул стул и сел рядом.

– Здравствуйте. Меня зовут Клим Пантелеевич. Я – адвокат.

– И что с того? – безразлично произнес сумасшедший. – Вот, возьмите, – он вытащил из-под одеяла кусок почтовой бумаги и протянул Ардашеву. – Вы ведь пришли за этим?

– Господи! – вскрикнул Нижегородцев.

На смятом листе чернела буква «К», сердце, а вместо двух костей – пара перекрещенных пистолетов.

– Где? Где произойдет убийство?! – почти закричал Стильванский.

Вместо ответа больной резко поднялся и разразился истерическим хохотом. Его голова задергалась, глаза налились кровью, а изо рта хлопьями полезла белая пузырящаяся пена. На шум вбежал надзиратель.