© ООО «Студия «ТРИТЭ» Никиты Михалкова», 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

 

* * *

Стоял самый обычный день – теплый, летний. Взлетали вертолеты, мерно рокоча лопастями; жужжа моторами сновали машины; туда-сюда ходили рабочие – текла привычная жизнь военного аэродрома. Все было как всегда: неторопливо, мирно, слаженно. Алексей Гущин никогда и не запомнил бы этого дня, одного из сотен в веренице таких же, сменяющих друг друга на протяжении уже нескольких лет с тех пор, как он пришел на службу военным летчиком после окончания училища. Но вышло так, что именно этот хороший летний день одним махом перевернул его, как казалось, устоявшуюся жизнь. И позже, многократно проматывая в голове, словно кинопленку, события того дня, Алексей с удивлением отмечал, что они запечатлелись в памяти до мелочей. Помнилось даже то, на что он тогда и внимания-то не обращал…

Алексей во весь рост стоял на высоченном контейнере, водруженном на автопогрузчик, и наслаждался ощущением полета. Со стороны так и казалось, будто Гущин парит в воздухе. Его гимнастерка пузырилась, топорщилась на ветру, а на душе было так сладко, что хотелось петь. Петь Гущин, правда, не решился, но потихоньку насвистывал песенку пилотов Гленна Миллера.

С высоты ему был виден весь аэродром – место, где сосредоточилась вся его жизнь. Алексей любил высоту. Впервые он почувствовал это, когда ему было от силы годы три и они с отцом пошли в парк аттракционов кататься на колесе обозрения. Громадный круг медленно катил подвешенные кабинки, в одной из которых расположились они с отцом. Кабинка плавно поднималась все выше и выше, и отец с легкой опаской поглядывал на маленького Алешку – не испугается и не запросится ли вниз. Но тот с интересом крутил темноволосой головенкой, без всякого страха поглядывая вниз, где остались деревья, люди, лотки с мороженым и газировкой, яркие карусели…

И когда кабинка, описав огромную дугу, опустилась на другой стороне, Алешке так не хотелось выходить, что он чуть не заплакал. Отец крепко сжал его руку и повел есть мороженое в летнее кафе, а сам с гордостью посматривал на сына. Он, известный авиаконструктор, был в тот момент очень доволен. И Алешка испытывал похожее чувство и после не раз просил отца сводить его в парк аттракционов. Всем им – захватывающим дух американским горкам, головокружительным «ромашкам», вращающимся «вальсам» – он предпочитал именно колесо обозрения.

Но по-настоящему любовь к высоте, небу, полету Алексей испытал чуть позже, когда отец взял его на аэродром и пожилой пилот дядя Миша посадил его рядом с собой в кабину самого настоящего вертолета. Машина быстро поднялась в воздух, Алешка сидел рядом, глядя в круглый, прозрачный, как рыбий глаз, иллюминатор, и наблюдал, как удаляется от них земля и становятся крошечными люди, постройки, самолеты…

– Хочешь порулить? – сквозь рокот крутящихся лопастей услышал Алешка над своим ухом и повернул голову.

Дядя Миша с улыбкой смотрел на него. Алешка даже не поверил вначале, что тот не шутит, и неуверенно кивнул.

– Держи, – дядя Миша освободил круглый черный диск.

Алешка обеими ручонками крепко ухватился за него. Он испытывал необыкновенное чувство, оттого, что эта огромная стальная махина сейчас полностью находится в его власти, что он, такой крохотный, сам управляет ею. Конечно, дядя Миша сидел рядом и все контролировал, но вел-то машину он, Алешка! Внизу проносились деревья, вокруг висели ватные облака, и было так невозможно хорошо, что Алешке хотелось, чтобы это ощущение никогда не заканчивалось.

Но вот дядя Миша протянул руки к какому-то длинному рычагу, нажал на него, и вертолет постепенно стал снижаться.

– Пожалуйста, еще один кружочек! – умоляюще попросил Алешка.

Дядя Миша улыбнулся, но выполнил просьбу. Описав круг над аэродромом, вертолет мягко опустился на посадочную полосу. Дядя Миша посмотрел Алешке прямо в глаза и подмигнул:

– Ну что, Алексей, летчиком будешь? – весело спросил он.

– Да, – серьезно ответил Алешка.

Наверное, слишком серьезно, не по-детски это было сказано, потому что дядя Миша вдруг сказал уважительно:

– Молодец! – и крепко пожал его напряженную ручонку.

И все оставшееся детство Алексей точно знал, что станет летчиком. Это было его главной мечтой. Сверстники порой даже посмеивались над ним. Алешкино детство пришлось на девяностые годы, когда мечтать стать летчиком было уже немодно. Сменились приоритеты, и тогдашние мальчишки мечтали стать банкирами, олигархами, а некоторые просто бандитами. Это было куда почетнее, чем летчиком.

Детская мечта не растаяла вместе с детством, и после окончания школы Алексей Гущин поступил в летное училище, блестяще его окончил и из возможных вариантов выбрал военную авиацию. С тех пор он ни разу не пожалел об этом…

Гущин продолжал насвистывать, когда снизу раздалось сердитое:

– Гущин! Гущин, твою мать!

Алексей опустил голову: внизу стоял подполковник и, задрав голову, смотрел на Гущина.

– Ты что там делаешь? – все так же сердито спросил он.

– Контролирую доставку груза! – крикнул в ответ Гущин.

– Технику безопасности нарушаешь, вот что!

– Виноват, – склонил голову Алексей.

– Слазь! – махнул рукой подполковник.

Алексей легко спрыгнул с контейнера и, пролетев несколько метров, мягко опустился точно рядом с подполковником и стал перед ним – статный красавец-брюнет с безупречной выправкой и бесшабашным взглядом карих глаз.

– Ты что делаешь? – рявкнул подполковник. – Ноги решил переломать?

– Виноват, – автоматически ответил Гущин таким тоном, что было очевидно – никакой вины за собой он не чувствует. Он чуть улыбнулся и добавил: – Да все в порядке, мягкая посадка.

Подполковник лишь покачал головой. Он давно и хорошо знал Алексея и относился к нему чуть покровительственно, по-отечески. Громко распекал за показную удаль, склонность к риску и эффектным трюкам, но при этом очень ценил. Многое ими было пережито вместе, через многое пройдено, и подполковник знал: случись что – Гущин не подведет. Это был один из лучших его сослуживцев. Да что там говорить, Гущин был лучшим летчиком в его подразделении. Нечасто подполковнику за свою военную карьеру доводилось видеть такое сочетание смелости, отваги и таланта. При этом Гущин, казалось, был лишен тщеславия. Во всяком случае, не стремился активно к званиям и наградам. Все, что ему было нужно – это летать. И подполковник часто проявлял снисхождение к его выходкам. Вот и сейчас он не стал долго сердиться, лишь спросил, кивнув на контейнер:

– Это что у тебя?

– Спецгруз для пострадавших от наводнения.

– Ну так давай без этих твоих фокусов! – подполковник погрозил Гущину пальцем и отошел.

Тем временем автопогрузчик подкатил к распахнутому чреву грузового самолета, в который по трапу завозили большие контейнеры. Возле стояла сотрудница фонда помощи пострадавшим, довольно молодая, с папкой в руке, и тщательно контролировала погрузку. Ветер трепал ее русые волосы, наскоро сколотые на затылке шпильками. Женщина была серьезна и решительна.

– Ну вот, последний контейнер, а вы волновались, – подходя к ней, сказал Гущин.

– Я не волновалась, – возразила сотрудница. – Просто в прошлый раз отправили железной дорогой, так половину растащили! Приходится за всем следить. А где командир? – Она огляделась и повторила более настойчиво: – Командир где?

– Вон он, – кивнул Гущин на вывернувшего из-за самолета подполковника.

Тот не спеша, вразвалочку, двинулся к ним. Подходя, он спокойно бросил:

– Не надо кричать, мадам! Никуда не денутся ваши коробки!

Сотрудница фонда попыталась противостоять столь небрежному отношению и отчеканила:

– Я вам не мадам, а это не коробки. Это одежда, продукты и лекарства для пострадавших от наводнения. Игрушки в детский дом! – Она, словно пытаясь донести до командира всю важность контролируемого ею мероприятия, посмотрела ему в лицо и тихо добавила: – Вы знаете, с каким трудом это по всей области собирали? Там у людей все пропало…

Отвернувшись, она стала, двигая ручкой в воздухе, пересчитывать контейнеры, оставшиеся непогруженными. Гущин, желая ее подбодрить, произнес, показывая в небо:

– Не волнуйтесь. Там никто ничего не растащит.

– Хорошо бы, – вздохнула женщина. – Ваш начальник сказал, что сам полетит и за всем проследит.

Это было неожиданное заявление. Гущин с командиром переглянулись.

– Сокол, сам? – недоверчиво спросил командир.

Сотрудница фонда не успела ответить: в чрево самолета один за другим въехали три огромных джипа, перевязанные нарядными лентами.

– А это что такое? Тоже помощь пострадавшим? – с иронией спросил командир.

К ним подходил щеголеватый мужчина средних лет, с гладким, лоснящимся лицом, державшийся очень самоуверенно. При его появлении Гущин и командир синхронно отдали честь.

Это был Сокол, командир части. Своей громкой фамилии он не слишком-то соответствовал, поскольку пилот был не ахти какой, а до высокого чина дослужился лишь благодаря умению заводить нужные связи и вовремя подмазаться к вышестоящему начальству. В части Сокола не любили: он привык повелевать подчиненными, разговаривал свысока, умел пустить пыль в глаза начальству и всегда числился на хорошем счету, несмотря на то что во время службы имел привычку приложиться к коньячку и основную работу переложить на других. Что странно – летать Сокол не любил, это замечали многие. Было непонятно, для чего он при этом пошел в авиацию. Но тот, кто был знаком с его карьерой, весьма успешной для его возраста, догадывались, что ради нее и пошел. А еще Сокол обладал талантом уходить от ответственности, ловко перекладывая ее на других. И участи того, кого он решал избрать козлом отпущения, можно было только посочувствовать. На чужие нужды и проблемы Соколу всегда было плевать, и тем более странным выглядело его желание лично сопровождать контейнеры с гуманитарной помощью. Оно могло объясняться только личной заинтересованностью командира части.

– Вольно. Здрасьте, барышня, – с налетом фамильярности обратился Сокол к сотруднице фонда.

– Простите, а что это? – удивленно поинтересовалась та, кивнув в сторону джипов.

Сокол ответил вальяжно:

– Это не по вашей части. Это подарок. У одного хорошего человека дочка замуж выходит.

– У какого еще человека? – попробовала возмутиться женщина.

Сокол, посмеиваясь, ответил:

– Там такой человек – у-у-у! – сложил он губы трубочкой для наглядности. – Все вопросы решает.

– Но у нас же гуманитарная помощь… – в замешательстве напомнила сотрудница фонда.

Сокол мгновенно показал, кто здесь главный, и прикрикнул:

– Так, женщина! Вы тут голос не повышайте! Я же обещал, что ваш хлам доставлю. Так что спасибо скажите, – пренебрежительно бросил он и, хлопнув по плечу своего солдата Федосеева, добавил: – Правильно?

Федосеев, зная, что Соколу лучше не перечить, с готовностью кивнул.

– Вот так, – удовлетворенно подвел итог тот.

– Спасибо, – сухо произнесла женщина и, развернувшись, пошла прочь.

По ее натянутой, как струна, фигуре, было видно, что пренебрежительное отношение Сокола ее очень разозлило.

Сокол развел руками и спросил:

– Вот как с ними работать?

Ни Гущин, ни командир ничего не ответили, сочтя вопрос риторическим. Сокол достал из кармана плоскую фляжку и отхлебнул из нее.

– С джипами – вес большой, – заметил Гущин.

– Вес в пределах нормы, – обнадеживающе заявил Сокол и распорядился: – Все, на взлет! И чтоб эти жеребцы к завтрашнему утру сияли под окнами молодоженов, как сапог на параде! Задача ясна? – строго спросил он Гущина и командира.

– Так точно, – ответил командир, который на своем веку не раз убеждался, что спорить с начальством – себе дороже, и вслед за Соколом отправился в трюм грузового самолета.

Гущин уже собирался последовать их примеру, как вдруг почувствовал, что сзади его кто-то дергает за рукав. Обернувшись, он увидел женщину из фонда помощи пострадавшим. Она просительно смотрела на него и протягивала какую-то коробку. Волнуясь, она проговорила:

– Пожалуйста, передайте. Там в детдоме пацан один, Пашка… Он очень ждет. Встречающие знают.

Гущин протянул руку и взял коробку. Это был яркий, красочный конструктор «Лего».

– Не переживайте, передам, – пообещал он.

– Спасибо. – Женщина поспешила отойти.

Гущин забрался в самолет. Тот быстро разбежался по взлетной полосе и взмыл в небо.

* * *

Полет выдался крайне неудачным. Ночь, гроза… Худших условий трудно было представить. За окнами кабины то и дело вспыхивали молнии, отблески электрических разрядов синими корявыми змейками разбегались по стеклу. Самолет трясло и швыряло то вверх, то вниз. Гущин крепко держал руль, зубы его были плотно сжаты. Он понимал, что они попали в серьезную передрягу, из которой предстоит выбираться.

В трюме, покачиваясь, сидели сопровождающие груз солдатики – бледные, с изможденными лицами. Когда самолет подбрасывало, они хватались руками за гладкие стены, пытаясь удержать равновесие. Многих тошнило, они держались из последних сил, глядя на контейнеры и коробки с грузом. Их закрепили крепко, но сейчас это плохо помогало: груз также постоянно трясло, вот-вот готовы были ослабнуть узлы и разойтись прочные веревки. Кое-как солдаты поддерживали контейнеры, начинавшие крениться на сторону. В следующий миг самолет будто нырнул в глубокую яму. Один из солдатиков не сдержался, его стошнило прямо на пол… Его спутники дрожащими руками пытались закрепить узлы, привести в надежное положение контейнеры, но силы были на исходе.

В кабине самолета Гущин и командир, не менее усталые и измученные, боролись с непрекращающейся грозой, пытаясь выровнять самолет. Пот стекал по их лицам, попадал в глаза, которые сразу начинало едко щипать. Напряженные руки пилотов крепко сжимали рукоятки приборов, периодически переключая их в нужное положение.

– Говорил же, обходить надо! – сквозь зубы процедил Гущин.

– Что ты говорил? Не слышал – начальство приказало! – зло отозвался командир. – Если хочешь, иди вон и спорь с ним!

Он кивнул за спину, на дверь, ведущую в салон самолета, откуда тут же, словно услышав их разговор, показался Сокол. Он с трудом держался на ногах: его подкидывало на виражах, совершаемых самолетом.

– Вы бы понежнее! Машины побьете, – недовольно сказал он и спросил: – Скоро мы?

– Придется уходить на запасной аэродром, – вместо ответа сказал командир.

– Отставить! – тут же возразил Сокол. – Так не пойдет! У тебя задание.

– У меня гроза, – не поворачиваясь, произнес командир.

Словно в подтверждение серьезности ситуации самолет тряхнуло так сильно, что подбросило всех, включая пилотов. Сокол едва устоял на ногах и выругался.

Гроза эта возникла так некстати! Джипы во что бы то ни стало нужно было довезти в целости и сохранности. Он, Сокол, еще две недели назад пообещал главному прокурору области Корзуну преподнести их в подарок его дочери на свадьбу. Собственно, это был даже не подарок, а оплата услуг Корзуна, сыгравшего главную роль в получении Соколом нового чина. С Корзуном Сокола связывало давнее взаимовыгодное сотрудничество, налаженное усилиями последнего. Сколько нервов, времени, денег потратил Сокол, сколько устраивал для прокурора попоек с деликатесами, ледяной водкой и коньяком отменного качества, заканчивавшимися банькой и девочками, сколько дорогих подарков передарил – не сосчитать! Словом, прикармливал долго. Ну да ладно, оно того стоило. Корзун отработал все честно: звонил куда следует – и Сокол получал то внеочередное звание, то новенькую ведомственную квартиру с правом перехода в собственность, то бесплатные путевки в лучшие санатории на всю семью…

Нынешнее повышение было как нельзя кстати для Сокола, поскольку за ним предполагался следующий этап – перевод сына в Москву с устройством на хорошую должность с приличным окладом. Сын Юрка в будущем году оканчивал юридический институт и, конечно, делать в этой дыре ему было нечего. Главной целью была столица, куда следом и сам Сокол надеялся перебраться, и тут без протекции Корзуна не обойтись. И джипы должны были послужить не только платой за новую должность Сокола, но и авансом за помощь Юрке. И теперь из-за какой-то дурацкой грозы все может пойти прахом!

– Товарищ командир! – послышалось сзади.

В кабину заглядывал перепуганный солдат Федосеев.

– Чего тебе? – спросил Сокол.

Федосеев показал дрожащей рукой назад и проговорил:

– Там в контейнере кто-то есть.

Командир покосился на Гущина и коротко приказал:

– Иди проверь.

Гущин поднялся, оставляя командира одного в кабине, и вместе с Федосеевым и Соколом прошел в трюм.

– Вон там, – ткнул пальцем Федосеев.

Гущин подошел к контейнеру, на который показывал солдат, и приложил ухо к холодной металлической стенке. Он ничего не мог различить сквозь стоявший вокруг оглушительный грохот. Гущин оторвал голову от контейнера, и вовремя: самолет резко швырнуло вбок. Гущин с трудом удержал равновесие, Федосеев упал. Краем глаза Гущин заметил, как дернулся стоявший на стапеле один из джипов и поехал вперед. Налитая железом громадина легко скользнула со стапеля, будто пушинка, и со стремительной силой полетела прямо на Сокола…

В один прыжок Гущин оказался рядом и успел оттолкнуть его. Джип пронесся мимо и врезался в контейнер, вспоров металлическую обивку, будто лезвием. Дверцы раскрылись, и на пол грудой повалились глазастые пластмассовые куклы. Они таращили выпуклые неживые глаза и нестройно повторяли полуоткрытыми ртами: «Ма-ама!» – похожее на кошачье мяуканье.

В трюме было темно, в отсвете сверкнувшей молнии Гущин едва сумел различить гневное лицо Сокола. Он что-то кричал, но невозможно было понять ни слова. Растерянный, насмерть перепуганный Федосеев во все глаза наблюдал за происходящим, не зная, что делать.

Прокатился длинный сотрясающий раскат грома, разорвавшийся над самым ухом. Гущин побледнел: ему показалось, что разряд попал в самолет. Машину подбросило в воздухе, швырнуло в сторону.

Наплевав на все остальное, Гущин рванулся по ходившему ходуном полу в кабину, где командир оставался наедине с разбушевавшейся грозой. Едва не упав, он вбежал внутрь и сел на свое место. Тряска была безумная, руль едва не выскакивал из рук.

Сокол застрял в проеме двери и пытался устоять там, обеими руками схватившись за боковины.

– Не могу удержать! – в отчаянии прокричал командир Гущину.

– Управление принял! – Гущин перехватил руль, уловив облегчение на лице командира.

Штурвал дергался, норовил выпрыгнуть из рук, но Гущин будто намертво вцепился в него. Командир наблюдал за ним с нескрываемым страхом и надеждой, понимая в душе, что даже он, со своим опытом, не справляется с вышедшей из-под контроля машиной. Только Гущин сейчас мог ее подчинить, только на него была надежда выбраться из этой нечеловеческой болтанки.

Но сам Гущин понимал, что дело плохо. Он был классным пилотом, гением, но он не был Богом. Он мог укротить самолет, но не мог укротить неподвластную ему стихию. Лицо Гущина мрачнело все больше. Они были близки к катастрофе.

– Паша… – не поворачивая головы, обратился Гущин к командиру.

Тот догадался без продолжения. Они с Гущиным в трудных ситуациях давно научились обходиться знаками, жестами, порой понимая друг друга даже не с полуслова, а с полувзгляда. Лицо командира мгновенно осунулось. Уж если Гущин был на грани краха…

– Вперед давай! – скомандовал тем временем Сокол, с тревогой наблюдавший за действиями пилотов.

Самолет вновь швырнуло вбок. Краем глаза Гущин увидел, как из кармана кресла вывалилась коробка с конструктором «Лего», врученная ему сотрудницей фонда помощи. Эту коробку Гущин сам туда сунул для сохранности, не предполагая, чем все обернется.

– На такую грозу никто не рассчитывал, – с трудом подавляя злость, ответил Гущин Соколу. – Вот-вот свалимся.

– Я тебе свалюсь! – пригрозил Сокол, весь кипя.

Он представил себе на минуту, как падает самолет, как разбиваются в лепешку новенькие блестящие джипы, и у него лоб покрылся испариной. Именно потеря джипов, от которых сейчас зависело будущее сына, да и его самого, представлялась Соколу сейчас наибольшей бедой.

Командира, понятно, джипы так сильно не заботили. Ему просто хотелось жить. Вернуться домой из этого проклятого рейса, сесть за стол, навернуть, постанывая от удовольствия, полную тарелку горячего борща, поданного женой; выпить «с устатку», закусить ею же приготовленными маринованными огурчиками и грибочками… Жена у командира была знатная кулинарка, и почему-то мысль о том, что больше ему не доведется попробовать ее разносолов – нелепая, неуместная, – сейчас навевала на него наибольшую тоску и усиливала желание выжить. Он был простой мужик, и потребности имел такие же простые и понятные.

Гущин же, казалось, весь сосредоточился на управлении машиной. Точнее, попыткой, потому что управлением это назвать было сложно. Скорее это ими всеми сейчас руководила сверху невидимая сила, пред которой и самолет, и его пилоты были беспомощны.

– Нужно попробовать грозу перепрыгнуть, иначе кирдык, – вынес свой вердикт Гущин.

Такое решение было единственно правильным, командир тоже это понимал. По-другому ничего не получится. Но такое проще сказать, чем сделать. И Гущин тоже это знал. Своей фразой он готовил в первую очередь Сокола к тому, что придется пожертвовать его драгоценным грузом.

Молния будто могучим копьем пронзила крыло. Самолет накренился так, что двигатели заработали с перебоями, в прерывистом режиме, а следом послышался сигнал тревоги, предвещая печальный конец…

– Так перепрыгивай! – нетерпеливо воскликнул Сокол.

– Такую тяжелую машину не поднимем. Перегруз тонн шесть, – ответил Гущин.

– И чего? – взвился Сокол.

– Чего, чего! – сердито передразнил командир. – Сбрасывать балласт надо к чертовой бабушке, пока не…

Сокрушительный удар грома заглушил его последние слова.

– Ну так сбрасывай! – раздраженно распорядился Сокол и в сердцах пнул коробку с «Лего».

Гущин увидел, как та разлетелась вдрызг, и в груди у него екнуло. Он представил, как мечтает сейчас в своем детдоме об этой коробке мальчик Пашка, у которого и так в жизни никаких радостей. Он перевел хмурый взгляд на Сокола и произнес медленно:

– Там же пострадавшие люди ждут, дети…

– Чего??? – взревел Сокол. – Тут ЧП! А им еще насобирают! Сбрасывай, говорю! И так одну машину покалечили!

Мысль о помятом джипе, который теперь невозможно было подарить дочери Корзуна, и так острой иглой колола Соколу в мозг, а упоминание об этих ничтожных подаяниях и вовсе привело в бешенство.

Он вперил злой взгляд в командира, тот отвел глаза. Ему было неловко, он заранее испытывал вину как перед теми, кому предназначалась помощь, так и перед теми, кто бережно готовил ее.

– Это приказ! – безапелляционно заявил Сокол, видя замешательство подчиненных.

Командир с тоской посмотрел на Гущина.

– Действуй, чего смотришь! – с досадой сказал он.

Гущин молча поднялся.

– Управление сдал! – коротко отрапортовал он.

– Управление принял, – нехотя ответил командир.

– Давай быстрее! – поторопил Гущина Сокол, когда тот проходил мимо него в дверь и крикнул вдогонку: – Как фамилия?

– Гущин.

– Давай, Гущин! – напутствовал его немного приободрившийся Сокол. – Еще и поощрение выпишем: дескать, в сложной обстановке пилот Гущин не растерялся…

Недослушав, Алексей вышел из кабины. Решение у него уже созрело, когда он смотрел на раскатившиеся по полу кабины разноцветные детальки от конструктора, на лоснящееся лицо Сокола, вспоминал просящие глаза женщины из фонда помощи и ее слова: «Там в детдоме пацан один, Пашка… Он очень ждет…»

И, заглянув в темноту трюма, Гущин крикнул:

– Эй, бойцы! Приказ начальства! Открепляйте ремни.

Солдаты засуетились, подчиняясь приказу. Медленно раскрылся задний шлюз самолета, в чрево машины тут же ворвался ветер, обдав солдат своим ледяным дыханием. Ремни были убраны…

…Отец и сын Микульчины мерзли на озере, сидя в надувной лодке. Они удачно стащили у жены и матери литровую бутыль самогона, пока та лазила в подпол за картошкой, и спешно отправились на рыбалку. Но на этом их везение кончилось: едва они успели принять по стакану ядреной, настоянной на хрене и смородиновом листе самогонки, как началась гроза. Оставаться на воде было опасно, и отец, проявив благоразумие, скомандовал:

– Все, сматывай удочки!

Беспечная молодость сына, а также нежелание попадать под горячую руку матери, уже наверняка хватившейся пропажи, вселяли упрямство в Микульчина-младшего.

– Да ладно, в такую погоду самый жор! – отмахнулся он и, стремясь раздобрить отца, поднес ему полный стакан. – Держи! За улов!

Старик, еще чуть сомневаясь, взял кружку, оба выпили. Крякнув от удовольствия, отец поднялся и, протянув руку, закусил огненную смесь луковицей.

Вдруг он покачнулся. Неподалеку послышался страшный удар. Отец и сын синхронно вздрогнули и в испуге повернули головы, однако разглядеть сквозь темень и хлеставший дождь ничего не смогли. Следом раздался еще один удар. Рыбаки в страхе переглянулись, инстинктивно подавшись друг к другу. Затем озеро огласил жуткий всплеск. Взметнувшиеся воды окатили обоих, в один миг вымочив одежду, лодка подпрыгнула и опустилась обратно, зачерпнув воды, которая тут же натекла в обувь – высоченные резиновые сапоги оказались полны по самые уши. Ошалелые рыболовы увидели, как прямо перед ними из глубины медленно всплывает морда дорогущего джипа, кокетливо перевязанного подарочной лентой…

С минуту отец и сын молчали, не в силах вымолвить ни слова от неожиданности. Затем старик, заикаясь, произнес:

– Я ж тебе говорил – кончай пить! Какая хорошая самогонка ни будь, а меру знать надо…

…Алексей Гущин оглядел наполовину опустевший трюм и удовлетворенно мотнул головой. Теперь здесь остались только контейнеры и корзина с цветами. А это значит, что пострадавшие получат свою помощь и усилия не пропали даром. Алексей возвращался в кабину с легким сердцем. Он не думал о том, во что выльется гнев Сокола, когда тот увидит, каким образом был приведен в действие его приказ. Гущина радовало, что он сумел помочь людям. Теперь можно было выбираться из грозы.

– Управление принял! – сообщил Алексей, садясь на свое место.

– Управление передал, – отозвался командир и добавил негромко: – Давай, Леха!

Самолет по-прежнему трясло, но машина существенно полегчала, и выровнять ее стало проще. Медленно, стараясь не ошибиться, Гущин преодолевал крен, возвращая самолету нормальное положение. Алексей почувствовал былую уверенность, машина снова подчинялась ему, становилась послушной в его умелых опытных руках. Меж тем внутреннее напряжение не исчезло, и Алексей продолжал борьбу. Мокрый от пота, он все-таки поднял самолет на нужную высоту. Облачность ушла вниз, турбулентность стихла. Командир, все это время не сводивший глаз со своего пилота, готовый прийти на помощь в любую секунду, одобрительно подмигнул ему. Гущин сделал это!

В кабину заглянул Сокол, произнеся единственное слово:

– Ну?

– Будет вам мягкая посадка, – ответил Гущин, скрывая усмешку.

Сытое лицо Сокола стало довольным. Повеселев, он хлопнул Гущина по плечу и поспешил обратно – ему не терпелось проверить, в каком состоянии его груз.

– Натерпишься тут с вами, – все-таки попытался он уколоть пилотов.

Но те проигнорировали его слова. Гущин с чувством выполненной миссии вел самолет, командира же раздирали противоречивые чувства: он был и счастлив, что все остались живы, и стыдился, что за это пришлось заплатить такую цену. Осознание этого омрачало радость победы. Признаться, довольно паршиво было у него на душе, и он отвернулся от Гущина.

Спустя минуту дверь резко распахнулась и в кабину ворвался Сокол. Таким взбешенным его еще не доводилось видеть. Сжимая кулаки, заходясь в исступленной ярости, он потрясал кулаками, не находя слов, чтобы выразить свое состояние. Джипов не было, не было ни одного! Этот мальчишка, возомнивший о себе неизвестно что, вытряхнул их из самолета, как ненужный хлам! Нарушил приказ командира части – его, Сокола, приказ! Все это бушевало, огнем полыхало внутри, Сокол был готов изничтожить, в порошок растереть этого зарвавшегося пилотишку!

Командир, ничего не понимая, в недоумении перевел взгляд с Сокола на Гущина. Алексей, не оборачиваясь и сомкнув губы, продолжал смотреть прямо перед собой. Час расплаты настал, но он не жалел ни о чем.

* * *

Не жалел Гущин об этом, и когда спустя неделю сидел в своей облезлой комнатке военного общежития, по пояс голый, и отпарывал погоны с гимнастерки. На пустой металлической кровати с панцирной сеткой лежал свернутый рулоном матрас, а рядом – распахнутая сумка, еще не собранная до конца, в которую ему предстояло покидать свои нехитрые пожитки. Алексей тупо, механически ковырял нитки и словно не замечал ничего вокруг, сосредоточившись на своем кропотливом занятии.

Протяжно скрипнула дверь, и в уши ворвался такой же противный визгливый голос:

– Гущин, за графин заплати! Пока не заплатишь – не подпишу.

Комендантша общежития Клавдия Васильевна, довольно вредная и въедливая тетка за шестьдесят, своей обыденной фразой словно вернула Алексея к действительности. Он оторвал голову от гимнастерки и вперил взгляд на захлопнувшуюся старую деревянную дверь. Посмотрел на комнату: облупившаяся зеленая краска на стенах, неровный в трещинах сто лет не беленный потолок… Ремонт в общежитии делался редко, а если и делался, то на выделенные из бюджета более чем скудные средства, позволявшие лишь наскоро покрасить стены и подлатать потолок, который через неделю вновь начинал крошиться и осыпаться. Куски штукатурки падали на кровать, и жильцам частенько приходилось ворочаться в постели, пытаясь вытряхнуть колючие крошки.

Но сейчас убожество обстановки не раздражало Алексея. Напротив, его охватило какое-то щемящее чувство тоски: в этот момент он четко осознал, что прощается с этой комнатой, где прожил целых три года, навсегда… При разлуке все кажется куда милее, чем есть на самом деле, и Гущин особенно остро чувствовал, как дороги ему эти обшарпанные стены и пружинящая провисшая сетка кровати, на которой порой ему никак не удавалось принять удобную позу. Дорог был ему и всегдашний общежитский шум, доносившийся из коридора, под который часто не получалось уснуть. И даже противный голос комендантши сейчас звучал сладко. Сквозь тонкие стенки, перегораживающие одинаковые, словно кубики в детской игрушечной коробке, комнатушки, все было слышно: откуда-то доносился звонкий смех, где-то стучали костяшками шашек, кто-то переругивался беззлобно, а из дальнего конца коридора неслись призывы на обед. И все было таким родным, знакомым, своим и – чужим. К Алексею все это больше не имело никакого отношения. Вот так, в один миг: был свой – стал чужой.

Алексей снова уткнулся в гимнастерку, яростнее подцепив никак не поддающийся край нитки с туго закрученным узелком. Он не смотрел на командира, расхаживающего по тесной девятиметровке крупными размашистыми шагами. Он мерил так комнату уже минут двадцать, все пытаясь что-то втолковать Алексею, и сильно нервничал. Алексей не слушал. Все это он знал и сам. Слова были лишними.

Командир устал распинаться об одном и том же и, оглядев Алексея со стороны, тяжело вздохнул и перешел от убеждений к действиям. Подойдя к столу, щедро налил в казенный граненый стакан водки и поставил перед Алексеем.

– Давай, через не могу, полегчает.

– Нет, – не поднимая глаз, отозвался Гущин.

Командир чуть поколебался, затем махом опрокинул налитый стакан, шумно крякнул и утер рот рукавом гимнастерки.

– Леха, ну сам же виноват, а! – присев рядом, обратился он к Гущину. – Вот скажи, чего ты свой характер все показываешь?

– Ничего я не показываю, – сквозь зубы процедил Алексей.

Командир снова вздохнул:

– Ну, получили они эту дребедень, а ты что получил?

После этой фразы Алексей поднял голову. Взгляд его, твердый, будто отлитый из чугуна, уперся в командира. Тяжело, низко, с хрипотцой он произнес:

– Дети в детдоме – это не дребедень. Сам же не хотел сбрасывать.

– Ну, не хотел, – признал командир.

Он порывисто поднялся и снова заходил по комнате. Где-то на середине третьего круга резко развернулся к Алексею:

– Да, не хотел! Не хотел! Но надо же головой думать?! – Командир с досады больно постучал себя кулаком по лбу. – Леха, ты где живешь – не понимаешь? Есть правила: просят отвернуться – отвернись. Просят глаза закрыть – закрой. Люди свои дела сделают, потом тебе помогут.

– Да к черту такие правила! – отшвыривая в сторону гимнастерку, резко ответил Гущин. – Я такие правила, где интересы толстосумов ставятся выше интересов детей, выполнять не подписывался! И никогда их выполнять не буду!

– Молодец! – всплеснув руками, с иронией прокомментировал командир. – Все бабки отдал, еще и должен остался. Молодец! Теперь тебе даже кукурузник не видать как собственных ушей с твоим волчьим билетом.

Алексей медленно поднял на командира страдальческие полные тоски глаза.

– Паша, ты добить решил? – тихо проговорил он.

Командир снова сел рядом. Не хотел он добивать Леху, любимого подчиненного и друга своего лучшего, да и злился-то сейчас не на него, а на ситуацию, и на эти чертовы правила, будь они неладны! Ему самому было тошно порой выполнять нелепые противоречащие и здравому смыслу, и совести приказы. Но ослушаться…

Командир подавил вздох. Однажды он уже ослушался. Тоже вот, как Леха, не стерпел, когда молодой без году неделя лейтенант, резко назначенный командиром экипажа благодаря деду-генералу, в один миг единолично принял решение об увольнении Мишки Крюкова, классного летчика, высказавшего после первого же совместного полета новоиспеченному начальнику все, что думал о его профессиональном уровне, не стесняясь в выражениях. Павел как сейчас видел, как дедовский внучок, напыщенно оттопырив нижнюю губу, зачитывал докладную о безобразном поведении Крюкова, которую, по его распоряжению, должны были подписать остальные пилоты. Кто-то понуро молчал, кто-то пытался заступиться за Мишку, а он, Павел, открыто заявил, что Крюков сказал все верно и что ничего он подписывать не станет, а если кого и надо гнать в три шеи, так это самого командира…

Такого Павлу не простили. Уволить, правда, не уволили благодаря начальнику штаба, полковнику Столярову, лично защитившему его от кляуз обозленного лейтенанта перед вышестоящим руководством – сверху уже посыпались проверки и требования объяснений, дедуля-генерал подсуетился. Однако лишили не только премии, но и влепили штраф, а также на месяц отлучили от полетов. Четыре недели Павел чистил картошку и драил сортиры на аэродроме, по вечерам выслушивая причитания жены и ее же упреки в наплевательском отношении к семье, потом вернулся за штурвал с понижением в звании, а когда поступило предложение от старого приятеля перевестись на периферию возить грузы, согласился не раздумывая.

Урок этот дался Павлу тяжело. Особенно одолевала боль от зуда жены Валентины, бабы хорошей, но до самозабвения влюбленной в деньги. Потерю мужниной премии переживала так, что ночами не спала и до-о-олго потом вспоминала… А Павел лежал рядом и вместо жарких ласк жены получал сдобренные слезами сожаления и причитания.

Одно Павел тогда для себя усвоил четко: будешь лезть головой вперед – будь готов подставить задницу. Ему своей было уже жаль. И все же, вспоминая этот двадцатилетней давности случай, Павел порой с тоской думал, что только тот его поступок и был настоящим за все годы службы. Потом уже – нет. Потом приходилось прятать голову под крыло, прогибаться, беречься, не высовываться – и молчать.

А вот Леха не думал об этом, делал, что считал нужным и был в этом плане куда свободнее его. Леха был молод, и сил его вполне хватало на подобные жесты, на которые он, Павел, уже не был способен. И сейчас, глядя на своего уже бывшего подчиненного, Павел испытывал противоречивые чувства. Привыкнув прятать истинные чувства, в глубине души он одобрял поступок Алексея. Одобрял и даже завидовал, что он так не может. И за детишек, получивших свои игрушки, был рад. Но Леху-то, Леху что теперь ждет? Ведь никакого будущего у парня, впереди теперь – ни-че-го! И он не может помочь. Уж ходил, кланялся вопреки данному давным-давно зароку не заступаться за неугодных! Да только без толку. Все равно выперли.

Павел с сожалением посмотрел на парня, проговорил с грустью:

– Леха, ты же классный летчик! Ты без неба не проживешь, я же знаю. Помрешь ведь.

– Уже помер, – коротко, будто звякнул, отозвался Алексей, и по лицу его было видно, что он не шутит.

Павел собрал все запасы красноречия, на которое был способен, вдохнул воздуха и заговорил убеждающе:

– Леха, еще раз говорю – езжай к отцу, что ты упрямишься?! Попроси помочь. Я вообще не понимаю, как ты с таким отцом в этой дыре оказался. Пусть хоть раз тебя пристроит.

– А я еще раз говорю – и просить не буду, и никуда не пристроит. Вообще не такой.

Павел еще хотел что-то сказать, но, глядя на Алексея, понял, что это бесполезно.

– Ну, и что делать будешь? – только и спросил он.

– Не знаю, поеду на станцию, там разберусь.

Павел несколько секунд смотрел на поникшую фигуру Алексея, затем порывисто обнял его.

– Леха, я знаю, они и меня выгнать хотели. Спасибо, что на себя взял.

– Да забудь, – махнул рукой Алексей.

Благодарить тут, по его мнению, было не за что. Зачем подставлять командира, если все равно наказание грозит суровое? Еще и его подводить? У него жена, дочь, их кормить надо, понятное дело. У Лехи – никого. Только отец. Хотя… Алексей давно не был уверен, есть ли он у него. В смысле, сохранились ли между ними хоть какие-то родственные чувства.

– Леха, езжай в Москву, попроси отца! – настаивал командир.

Он не мог смириться с тем, что Алексей, классный летчик – да что там классный, пожалуй, лучший, с кем ему доводилось летать, – останется без неба. Это казалось Павлу немыслимым, и он снова и снова, с непреодолимым упрямством убеждал его сделать единственно правильный, как он считал, шаг. Он недоумевал, почему Алексей, в свою очередь, так упорно отказывается совершить этот шаг. О сложностях во взаимоотношениях Алексея с отцом он слышал от него пару раз, и то мельком – Гущин не любил распространяться на эту тему. И не слишком-то верил в убежденность Алексея в том, что отец не станет ему помогать. Как же так? Родному сыну – и не помочь? При его-то связях и возможностях? Подобное не вписывалось в видение мира Павлом. Сам он ради своей дочери мог пойти на многое, а уж тем более переступить через какую-то столетнюю обиду, что черной загадочной тенью пролегала между Алексеем и его отцом. Павел не знал толком причины этого отчуждения, но полагал, что она наверняка высосана из пальца.

Павел, не мигая, смотрел на Алексея, ожидая, что тот ответит.

– Нет, – в очередной раз повторил Алексей, и командир понял, что это все.

* * *

В потрепанном пиджаке и старых джинсах, с сумкой через плечо, в которой уместилось все скромное добро, что нажил Алексей за три года, он выходил из подземного перехода. Напирающая толпа неумолимо давила сзади и наконец вытолкнула Алексея наружу, на огромную площадь с возвышающимся памятником космонавтам. Обретя долгожданную свободу движений, зажмурившись от брызнувшего в глаза россыпью золотистых лучей света, Алексей ошалело остановился. Он словно попал в другой мир – чужой, непривычный. Здесь бурлил людской поток, по широким улицам непрерывно двигалось туда-сюда огромное количество машин, и вся эта не на секунду ни останавливающаяся масса создавала ощущение броуновского движения.

Алексей, отвыкший от такого энергичного ритма, три года проведший в военном гарнизоне, где жизнь текла совсем по другим скоростным каналам, стоял посреди площади и глуповато озирался вокруг. Он, коренной москвич, ощущал себя сейчас здесь неуверенным в себе провинциалом.

Постояв и немного освоившись, Алексей двинулся дальше. Он шел медленно, подсознательно оттягивая свой визит в отцовскую квартиру. Он именно так и воспринимал ее, как отцовскую, несмотря на то что родился и вырос в ней. Теперь это был не его дом. У него вообще не было дома. И вновь щемящее чувство тоски и одиночества, накрывшее его в общежитской комнате, охватило Алексея.

Он еще замедлил шаг. Идти к отцу не хотелось совершенно. Пашка, командир, за эти годы ставший для Алексея и старшим другом, и кем-то вместо отца, наивный и добрый Пашка не понимал всей глубины пропасти, пролегшей между Алексеем и отцом. И дело было не в мальчишестве Алексея, не в том, что он так и не научился соблюдать неизвестно кем придуманные правила, проще говоря, заискивать и угодничать, – а в тяжелом, железобетонном характере отца, его твердолобой жизненной позиции, которую он и сам-то, скорее всего, не смог бы сформулировать. Сын всегда не прав – вот, пожалуй, каким был его девиз.

Сколько себя помнил Лешка, отец всегда был таким. Даже в Лешкином детстве не обнимал, не подбрасывал сына на руках – вообще избегал проявления какой бы то ни было ласки. То же самое относилось и к матери. Ни разу Лешка не видел, чтобы отец целовал ее, дарил цветы или как-то еще выражал свою нежность. Он не пил, не гулял, много работал и честно выкладывал раз в месяц всю свою зарплату на массивный обеденный стол. Наверное, это было показателем того, что он хороший муж и отец.

Мама – добрая, смешливая, озорная – была совсем другой. У нее был очень мелодичный голос и чудесный смех колокольчиком. Отец же все больше хмурился, маминых шуток как будто не понимал и сам никогда не шутил. Алексей вообще считал, что у него нет чувства юмора.

И характер у мамы был легким, и ушла она легко – во сне, со слабой улыбкой, никому не причинив мучений длительного ухода за собой, как предрекал свалившийся с небес смертоносный диагноз.

Алексей переживал утрату матери очень остро, хотя и было ему на тот момент восемнадцать лет – не ребенок, но и не взрослый, да и вообще возраст зыбкий и опасный, когда мысли набекрень и швыряет тебя из стороны в сторону, пока не выбросит наконец на какую-нибудь дорогу, и дай бог, чтоб на единственно правильную. Лешке в этом смысле повезло: он с детства знал, что будет летчиком, а следовательно, путь был определен: после школы нужно поступать в летное училище, что он и сделал, сдав экзамены вполне сносно, хотя сам даже не помнил, как это получилось – все происходило в тумане, на автопилоте после шока от смерти мамы.

Отец же, казалось, не переживал вовсе. Со свойственной ему педантичностью соблюл все необходимые процедуры, на похоронах не проронил ни слезинки, на поминках выпил единственную рюмку, сдержанно и без эмоций принимал соболезнования…

Ночью он закрылся в своей комнате, погасил свет и лег спать. Алексей не спал, лежал, заложив руки за голову, и думал, как же можно так обыденно переносить уход того, с кем прожил двадцать лет? От мыслей его отвлекли донесшиеся из-за стены звуки, похожие на глухое рычание собаки, переходящее в отрывистый лай. И, холодея, он вдруг понял, что это плачет отец – его железный отец, никогда не позволявший себе никаких внешних проявлений личных чувств.

Утром, когда Лешка вышел из комнаты, отец уже стоял перед зеркалом в ванной и расчесывал металлической расческой с ровными частыми зубцами свои густые волосы. Лешка обомлел: всегда жгуче-черные, как и у него самого, сейчас они были белыми. Отец поседел в одну ночь. И там, где он проводил расческой, волосы прядями падали на пол, оставляя некрасивые залысины…

Не только новой жены, но и просто другой женщины у отца так и не появилось. Алексей не знал, встречался ли он с кем-то на стороне, но в дом, где жили, никого не приводил ни разу, обозначив таким образом, что дом этот – их, семейный, и любой другой, кто войдет в него – чужой. А чужому здесь не место.

Но и уход матери не сблизил их, не смягчил обоюдных чувств. Они продолжали жить все в той же квартире, переживая одиночество вдвоем. Правда, недолго – Алексей поступил в летное и переехал на казенные харчи. Отец не писал ему никаких писем, лишь раз в месяц присылал посылки с самым необходимым и с вложенной запиской, которая всегда начиналась и заканчивалась одинаково: «Здравствуй, Леша, как успехи в учебе» и «До свидания, успехов в учебе».

Как казалось Алексею, отец всегда был им недоволен. Ну, или доволен не до конца: и когда он окончил летное на одни пятерки, и когда как отличник отправился в элитные погранвойска, единственный среди выпускников курса. Словно, что бы ни сделал Алексей, – все изначально было недостаточно хорошо. Отец не понимал его, точнее даже – не хотел понимать. И вот это было обиднее всего, ведь отец и сам был таким!

Принципиальный, честный до дыр в кармане, всего себя отдававший работе, служению людям, выпертый на пенсию раньше срока новым руководством как раз за принципиальность и неумение выслуживаться, именно он должен был понимать сына лучше других, именно ему должны были быть ясны и близки мотивы Алексея. Но ни словом, ни взглядом он ни разу не показал, что одобряет сына. Наоборот, смотрел так, словно сын опозорил и его тоже, не оправдал надежд.

И что бы ни происходило в жизни Алексея, он знал: отец не встанет на его сторону. Даже аргументов искать не будет, просто априори ответ будет один – сам виноват. И он не делился с ним ничем, не раскрывал душу и не ждал поддержки. И сейчас никакой радостной встречи он не ждал. Спасибо, если хоть не выгонит.

Все получилось примерно так, как и предполагал Алексей. Он вошел в солидный московский двор, огляделся, пытаясь вызвать внутри воспоминания детства. Монументальными колоннами уходили вверх дома сталинской застройки, туда же, в небо, стремились остроконечные стройные тополя у подъездов. Когда Лешка был маленьким, тополя тоже были худенькими, низенькими, а теперь окрепли, вытянулись, раздались вверх и вширь, достигая пятого этажа.

Немного постояв, Алексей направился к подъездной двери. Она все та же – старая, массивная, даже домофоном не оснащена по современным правилам… Потянув на себя ручку, Алексей вошел в темную прохладу подъезда, поднялся по ступенькам к квартире и остановился. Насупленным взглядом посмотрел на кнопку звонка, внутренне готовый к неласковому приему.

На душе снова стало муторно, тошнотворной волной поднялись недавние воспоминания о мерзости ситуации, в которой оказался не по своей воле. Алексей отдернул уже занесенную руку от кнопки и отошел. Опустился на ступеньки, положив рядом свою потрепанную сумку, и приготовился ждать. Он знал, что отец обязательно выйдет из квартиры вынести мусор. Он делал это регулярно, ежедневно – не терпел, когда в ведре накапливались отходы выше чем на треть.

Ждать пришлось долго, не меньше часа. Наконец дверь открылась, и из нее показался отец – с предсказуемым мусорным мешком в руках, сосредоточенный, будто совершал очень серьезное дело. Взгляд его сразу натолкнулся на Алексея. Не поздоровался, даже не кивнул, прошел к мусоропроводу молча, словно мимо пустого места, аккуратно выбросил черный пакет, ухнувший вниз с булькнувшим звуком, захлопнул металлическую крышку. Алексей в этот момент невольно почувствовал себя такой же вот горсткой мусора, без сожаления сброшенной в помойку.

Ни слова не сказав, отец вернулся в квартиру, лишь дверь оставил открытой – молчаливый сигнал, разрешение на вход. Скрепя сердце Алексей вошел следом. Выбора у него не было.

Отец прошел на кухню, не спрашивая согласия, налил из большой кастрюли тарелку супа, острым складным ножом крупными ломтями нарезал черного хлеба, поставил все это перед Алексеем, резко резюмировав:

– Ешь!

Прозвучало как приказ, но спорить Алексей не стал: он был голоден как волк, из военного городка уехал без копейки в кармане, выложив все скопленные сбережения в счет убытков по злополучным джипам. Спасибо, Пашка-командир подкинул на дорогу, иначе вообще неизвестно как до Москвы бы добрался, впору зайцем на электричках…

Алексей сидел за столом и с жадностью уминал холостяцкий суп с пережаренным луком, особенно налегая на свежий с хрустящей коркой хлеб. Когда голод потихоньку улегся, не без любопытства скользнул взглядом по комнате. Скромная обстановка их небольшой квартирки, в которой всегда было тесновато, не поменялась. Та же мебель, купленная в восьмидесятые годы прошлого века, даже лампа с темно-зеленым абажуром на столе отца та же.

Алексей усмехнулся. Гениальный авиаконструктор, дизайнером отец был никудышным: стены комнаты он увешал снимками самолетов, чертежами, своими фотографиями на фоне крылатых машин, в цехах, кабинетах и прочих производственных местах.

Отец не смотрел на Алексея. Он сидел за старенькой со стершимися желтоватыми буковками на кнопках печатной машинкой, перед которой лежали кипы бумаг. Машинка эта тоже была родом из прошлого, как и допотопный громоздкий телевизор, транслирующий новости. У Алексея потянуло слева, под сердцем. Он ощутил, как соскучился по дому, по этой простенькой, но все же родной, до боли знакомой домашней атмосферы, соскучился по отцу…

Несмотря ни на что, Алексей любил отца. И сейчас, глядя на него, согнувшегося над машинкой, он вдруг ощутил, как сдал, состарился отец. Это был уже не широкоплечий, пышущий здоровьем мужчина, а пожилой одинокий и не слишком счастливый человек. Ему вдруг стало жаль отца, захотелось неожиданно вопреки всякой логике сказать ему что-то ободряющее, простое, искреннее, сыновье. Но отец на Алексея не глядел. Он уткнулся в свои бумаги, перебирал листы, шевелил губами.

Алексей перевел взгляд на экран. Трансляция шла без звука, и смешно было наблюдать за тем, как водит руками ведущий, беззвучно открывая рот, будто рыба. Их движения были схожи с отцовскими.

Алексей решил нарушить тишину нейтральным вопросом:

– А что звука нет?

– И так все ясно – победы по всем фронтам, – не отрывая головы от записей, отозвался отец.

Алексей помолчал. Хотелось продолжить диалог, стянуть попрочнее эту с трудом завязавшуюся ниточку общения. Он снова посмотрел на отца, который с суровым видом стучал по клавишам. Алексей знал – отец пишет какую-то бесконечную книгу об авиации, некую смесь беллетристики с техинструкцией, но в подробности никого не посвящал. Впрочем, Алексей никогда и не настаивал. Сейчас же поинтересовался, но больше для поддержания разговора:

– Как книжка движется?

– Нормально, – односложно бросил отец, не вдаваясь в детали.

– А что не на компьютере? – решил посодействовать сын. – Там стирать можно.

– Стирать – это для тех, у кого мысль виляет, – отрезал отец.

Вот так всегда – прямолинейно, топорно. И книжка наверняка такая же получится: без полутонов, очень правильная и до зубной боли скучная. Интересно, что он там успел написать?

Алексей украдкой бросил взгляд на папку с надписью на обложке и улыбнулся.

– Записки последнего авиаконструктора – классное название! – решился он и протянул руку, однако отец тут же накрыл ее своей ладонью.

Конечно же, он не даст прочесть ни строчки сырого материала, хотя непонятно, какой в этом смысл, если в готовой книге все равно ничего не изменится?

Алексей вздохнул, и видя, что отец по-прежнему не проявляет ни малейшей радости от его присутствия, а, напротив, только раздражается, сказал:

– Пап, я ненадолго. Как работу найду – сниму комнату или что-то такое.

– Какую ты работу найдешь? – не переставая печатать, поинтересовался отец.

– Мало ли. Знаешь, как я картошку чищу! – Алексей подмигнул отцу, но тот не поддержал шутки. Язвительно прокомментировал:

– С неба в кухарки – неплохо.

– Пап, ну, не сыпь соль на раны! Я же не нарочно.

– Да у тебя всегда все не нарочно! – Отец отодвинулся на стуле и в сердцах отбросил в сторону готовый листок. – Из погранцов выперли, из ВВС – тоже. Теперь даже с грузовика сняли. Не нарочно, да? Все. Пора взрослеть. Дальше – сам.

Алексей виновато опустил голову. Странно, ведь вины-то за свой отчаянный поступок он так и не чувствовал, а вот почему-то перед отцом было стыдно. Как-то умел он постоянно вызывать в нем чувство вины, одно из самых тяжелых, невыносимых для человека. Может, потому и отношения не клеились, что Алексею невыносимо было жить с этим чувством.

Отец умолк, пытаясь справиться с раздражением. Затем неожиданно встал, взял трубку стационарного телефона и, набирая номер, подошел к стене с фотографиями, всмотрелся в одно изображение. Алексей тоже посмотрел туда. На черно-белой фотографии были сняты отец и его друг, бывший пилот Шестаков, ныне руководитель крупной частной авиакомпании – оба молодые, улыбающиеся, стоящие дружески в обнимку.

Отец прочистил горло:

– Алло! Товарищ большой начальник самой молодой авиакомпании страны? Ну, здравия желаю – Гущин это. Как там, не догнали еще Аэрофлот? Ну, все впереди. Слушай-ка, а вы летчиков сейчас набираете? Да интересовался тут один товарищ… Дальний родственник.

Отец сурово взглянул на сына, Алексей опустил глаза, хотя внутри у него все затрепетало. Он сразу понял, что отец позвонил Шестакову по его душу, а значит, у него появился шанс вернуться в небо! Алексей затаил дыхание, боясь спугнуть нежданный порыв отца.

– Да нет, седьмая вода на киселе. У него там с характеристиками беда, но, может, посмотрите его? Конечно, на общих основаниях, а как же? Ну, тогда он скажет, что от меня, да… Если что не так, пусть гонят в шею. Ну, добро! В случае чего, – отец постучал по деревяшке фотографической рамки, – зовите. Я еще жив.

Положив трубку, он повернулся к Алексею и строго произнес:

– Ну, вот… Будешь нормально себя вести – может, со временем даже в Аэрофлот возьмут. И попробуй хотя бы сейчас без этих своих вот… – он неопределенно покрутил рукой в воздухе, подразумевая выкрутасы сына. – Просто сделай, как люди.

Алексей аж встал – отец совершил что-то небывалое! Небывалое, невозможное, о чем он и думать не мог как о фантастическом событии! У Алексея даже не было слов, ком встал в горле, и он лишь выдавил:

– Спасибо, пап.

Горло разомкнуло, Алексей порывисто шагнул вперед, хотел обнять отца, но тот тут же отстранился, мгновенно закрывшись в своей раковине, пуленепробиваемой, как обшивка броненосца. Алексей отступил.

– Деньги-то есть? – бросил отец.

– Есть, – соврал Алексей.

Гущин-старший хмыкнул сквозь сжатые губы, кивнул:

– Вон в тумбочке возьми… И ключи там.

Вот в этом был весь отец: накормить, обеспечить, помочь делом. И это было, конечно, важно. Но вот поговорить по душам, спросить искренне – ну как ты, сынок? Не тяжко ль тебе? – вот на это рассчитывать было нельзя. Отец как будто был собран строго по инструкции, подобной тем, что сам писал в течение долгих лет, конструирования летательных аппаратов.

И получился на выходе качественно собранный на хорошем заводе, четко и слаженно работающий механизм. Очень много в нем было стального, металлического, и очень мало – человеческого.

Но отец был уже немолод, и надеяться на то, что он изменится, не приходилось. Да это и не надо было никому: ни Алексею, ни тем более ему самому. И сейчас Лешка был ему благодарен за заботу – схематичную, сухую, но все же заботу. А уж его звонок в авиакомпанию – это высший показатель. Тут отец превзошел самого себя, и в этом проявилась его любовь к сыну, а не в задушевных беседах за полночь за сердечной бутылкой.

Исполнив таким образом свой отцовский долг, он тут же снова уселся за машинку и принялся долбить одним пальцем по клавишам. За длительное время работы над своей бесконечной книгой он так и не научился печатать двумя руками. Так и тыкал своим полусогнутым указательным, и строчки медленно ползли по бумаге, будто зернышки гречихи сыпались из малюсенькой дырочки в прохудившемся мешочке…

Алексей благодарно кивнул отцу, положил пустую тарелку в раковину и включил воду, чтобы помыть, но тут же поймал недовольный исподлобья взгляд отца. Он не терпел любого шума, когда работал, это Алексей помнил с детства, когда им с мамой приходилось ходить на цыпочках и разговаривать шепотом, если отец запирался в комнате со своими чертежами. Он закрыл кран и так же на цыпочках вышел.

* * *

Новенький красный аэроэкспресс подкатил к конечной станции, затормозив под куполом дебаркадера, и тотчас из динамиков послышался голос объявителя: «Аэроэкспресс Москва – Аэропорт прибыл на первый перрон». Автоматические двери разъехались, и оттуда хлынула разномастная толпа с сумками и чемоданами на колесиках. Алексей толкался среди пассажиров, постоянно задевая кого-то, хотя сам был без поклажи. Он крутил головой, заглядываясь на виднеющиеся вдалеке за стеклом дебаркадера огромные лайнеры с символикой Аэрофлота.

В учебный центр авиакомпании он сам летел как на крыльях, однако все-таки припозднился. Из-за этих дурацких пробок, которыми была забита вся столица и к которым он оказался совершенно не готов, потерял лишних полчаса! Упускать шанс, подаренный отцом, было равносильно самоубийству. На ходу поглядев на часы, Алексей ускорил шаг и в холл учебного центра уже практически вбежал.

Издалека до него донесся гулкий крик – кто-то ругался в конце длинного коридора, ругался громко, и эхо развевало гневные слова вокруг. Приблизившись, Гущин увидел нескольких пилотов в форме и гражданских, наблюдавших за сценой ссоры. А в дверях, перегородив Гущину дорогу, стоял очень уверенного в себе вида человек в летной форме, с мужественным непроницаемым лицом и невозмутимо выслушивал отповедь распинавшегося перед ним пилота помоложе, лет тридцати пяти, разгоряченного и очень эмоционально пытавшегося что-то доказать – по-видимому, стажера.

– Вы хоть понимаете, что вы меня просто убили? – вопрошал он, обращаясь к старшему.

Тот монотонно, деревянным скрипучим голосом возражал:

– Еще раз – я вас не убивал. Я написал в рапорте, что вы не можете работать пилотом в нашей компании. Это не конец жизни.

– Да как не конец?! – воскликнул стажер в отчаянии.

– Вы можете устроиться диспетчером, – снисходительно произнес летчик.

– Это вы уже устроились хорошо! – со злостью выкрикнул стажер. – Этот не годится, тот не годится, один вы – пилот!

Стоящие кругом переглянулись. Похоже, стажер перегнул палку, зацепив опасную струну. Старший пилот несколько секунд пронизывал его стальным взглядом, затем, ни слова не говоря, развернулся и пошел прочь. Разобиженный, только что чуть не плачущий от досады стажер выкрикнул ему вслед:

– У вас же ни один стажер в пилоты не проходит. Может, это в вас дело?

Летчик остановился, повернувшись на каблуках, вернулся. Его лицо оставалось непроницаемым, лишь пульсирующая на виске темно-синяя жилка выдавала, что внутренне он взбешен.

– Может, и во мне, – проскрипел он. – Может, это я должен не допускать в компанию неуравновешенных, невнимательных и невыдержанных людей. Что и делаю.

Отчеканив эту фразу, он снова ушел, на этот раз окончательно. Стажер в бессильной злобе сжал кулаки и, шепотом пробормотав в удаляющуюся спину ругательство, подхватил свою сумку и понуро побрел в противоположную сторону. Пилоты, покачивая головами, вполголоса обсуждая увиденное, стали расходиться. Гущин посмотрел вслед уходящему стажеру, почесал в затылке… Похоже, испытания его тут ждали серьезные. Впрочем, он был к ним готов. Штурвал он знал не просто как свои пять пальцев – как каждый в отдельности. И управлять самолетом для него было легко, потому что он чувствовал эту гигантскую стальную машину, словно живое существо. Так что стажер стажеру рознь. Плохо вот только, что опаздывает. И Алексей припустился бежать по коридору.

Как назло, он долго не мог найти нужную ему комнату: все двери были одинаковыми, без опознавательных знаков. Алексей поочередно дергал ручки, заглядывал внутрь и бежал дальше. Наконец, в самом конце коридора, рванув дверь на себя, он увидел просторный зал, где стояли капсулы авиатренажеров, и с облегчением перевел дух – именно сюда ему и было надо.

За столом сидели несколько мужчин в возрасте – члены комиссии, которым предстояло сейчас принимать экзамен у Алексея. Они неспешно переговаривались между собой о чем-то своем, житейском и, кажется, мало имеющем отношения к летному делу. Перед одним из них стояла табличка с надписью: «Председатель комиссии Смирнов М. П.». Алексей успел мимоходом его рассмотреть – седоватый, лицо простое, вроде не вредный на вид – и громко произнес:

– Здравствуйте!

Смирнов, продолжая разговор, обратился к своему собеседнику – как раз тому самому летчику, только что перекрывшему стажеру доступ к полетам:

– Ну, ладно, Леонид Саввич, тут ты не преувеличивай!

Но у того было свое непреклонное мнение, которое он не замедлил высказать:

– А все потому, что берем без должной строгости.

Он оторвался от своих бумаг и обернулся. Увидев Алексея, кивнул как бы в подтверждение своей мысли:

– Вот, пожалуйста.

Алексей сдержался, чтобы не покраснеть, и пробормотал:

– Простите, заблудился.

– Это вы так и с пассажирами разговаривать будете? – ехидно поинтересовался летчик. На его табличке значилась фамилия Зинченко. – Вы опоздали на тридцать пять секунд.

Последнюю фразу он произнес таким тоном, будто выносил Гущину смертный приговор. Председатель комиссии Смирнов проговорил миролюбиво:

– Давайте документы… Военный? – спросил он попутно.

– Бывший, – в сторону ответил Алексей – не было смысла скрывать.

Он протянул Смирнову папку с документами, тот принялся перелистывать ее, затем передал Зинченко.

– Ну, военный летчик – это хорошо, – констатировал он. – Надежный, значит…

– А чего характеристики такие плохие? – хмуро осведомился Зинченко.

Смирнов примирительно прервал его:

– Ладно, прошу в тренажер.

Он жестом пригласил Гущина в кабину. Алексей занял место, устраиваясь поудобней. На экранах за окнами тут же появилось изображение взлетной полосы.

Смирнов неторопливо принялся инструктировать:

– Так, стандартный взлет. Метеоусловия благоприятные. Приступайте.

Гущин уже взялся за воображаемый штурвал, потянул ручку, и самолет взмыл в небо. Не удержавшись, Алексей испустил негромкий победный клич. Все волнение предыдущих часов ожидания мгновенно улетучилось, никакой тревоги он не испытывал. На лице сама собой появилась улыбка. Вокруг было небо, а это его родная, понятная и привычная стихия. Здесь Алексей чувствовал себя как рыба в воде. И хотя это была всего лишь имитация, Алексей ощутил, как он соскучился по кабине, по всем этим приборам и переключателям, по ощущению полета.

Испытание началось. Алексей ничуть не боялся его завалить – искусственный самолет был ему послушен, как настоящий.

Он услышал одобрительный возглас Смирнова:

– Это есть.

Но тут же возник неприятный, режущий слух голос Зинченко:

– Михал Палыч, а дайте нам облачность! И турбулентность среднюю.

Смирнов принялся щелкать тумблерами на своем пульте, и метеоусловия на экране, подвластные компьютерной программе, изменились. Кабину начало потряхивать, но Гущин, ничуть не смутившись, уверенно стал переключать разные датчики. Самолет, повинуясь его твердой руке, шел вперед. В ухе раздался голос Зинченко:

– Вы бы заняли триста шестидесятый эшелон, спокойнее будет.

Однако Гущин не ответил, продолжая вести самолет по-своему.

Зинченко обратился к нему уже с нажимом:

– Вы слышите?

Алексей, охваченный азартом, даже не обернулся и позволил себе своеволие:

– Вот будете пилотом – идите себе в триста шестидесятом!

После его манипуляций с датчиками на табло появилась цифра «410». Облачность за окнами рассеялась и ушла вниз.

Смирнов, изумленно присвистнув, обратился к членами комиссии:

– Сверху обходит, лихо!

Остальные согласно кивнули. Всем понравился этот маневр Алексея – неожиданный, нестандартный и даже дерзкий. Однако Зинченко не разделял всеобщего восторга. Он морщился, недовольный ответом Гущина – так ему, похоже, еще никто не отвечал. Он сжал челюсти и сквозь зубы произнес:

– Михал Палыч, добавьте нам немного…

Зинченко не озвучил своей просьбы, дабы Алексей не услышал подробностей, лишь покрутил рукой в воздухе, имея в виду метеоусловия, и мстительно добавил, резко нагнув большой палец вниз:

– И двигатель правый!

Смирнов внес изменения в программу, и кабину мгновенно сильно встряхнуло. Замигала красная лампочка, раздался тревожный сигнал. Гущин, еще не понимая, в чем дело, посмотрел на экран и увидел, что у него отключен один двигатель. Моментально поняв, чьих это рук дело, он на секунду повернулся и бросил яростный взгляд на Зинченко. Кажется, этот зловредный летчик и впрямь задался целью уничтожить всех стажеров на первом же этапе! Но Алексей взял себя в руки и снова включился в управление самолетом.

– Иду на посадку на ближайший аэродром, – проговорил он в микрофон.

Но Зинченко не унимался:

– Михал Палыч!

Смирнов включил параметры, которые просил Зинченко, и вслух прокомментировал изменения:

– Внешняя минус пять по Цельсию, полоса восемьсот метров, ветер в хвост, ночь. Леонид Саввич, не чересчур? – покосился он на Зинченко, явно считая, что тот перегибает палку.

Тот ничего не ответил, лишь плотнее сжал тонкие губы. Однако Гущин, кажется, не собирался сдаваться. Во всяком случае, он упрямо вел самолет-тренажер, сосредоточившись на предстоящей посадке, которая обещала быть нелегкой. Не торопясь, очень внимательно следя за малейшим движением вверенной ему машины, Алексей плавно пошел вниз. Самолет опустился на посадочную полосу. Он не слышал, как Смирнов, наблюдая за его действиями и явно переживая за новенького стажера, бормотал себе под нос:

– Тормози, тормози – полоса короткая.

Алексей затормозил, но было поздно: самолет врезался в изображенную на экране стену, картинка рассыпалась, изображение тут же пропало. Ошеломленный, Алексей сидел в темноте перед пустым экраном, не в силах поверить, что все закончилось именно так. Как же так? Ведь он все делал правильно! Справился с почти фантастическими условиями, в которые намеренно поставил его Зинченко, наверняка желая поражения! Он посадил самолет, и кто мог предугадать, что выдуманная графиками посадочная полоса окажется такой неправдоподобно короткой? Никто!

Зинченко же казался вполне удовлетворенным, ожидавшим именно такого исхода.

– Ну, все ясно, – проговорил он, поднимаясь. – Спасибо, успехов.

И хотя последнюю фразу он произнес абсолютно ровным тоном, Гущин уловил в ней злорадство…

Он не видел обращенных ему в спину сочувственных взглядов Смирнова и других членов комиссии, когда выходил из тренажерного зала на негнущихся ногах, а в голове билась единственная мысль: «Только не оборачиваться!» Потому что обернуться в тот момент казалось ему унизить себя. Гущин был уверен, что выглядит жалко, как побитая собака. Самолюбие его было не просто уязвлено – оно было разбито в пух и прах, уничтожено этой невозможной, ужасной, неправдоподобной ситуацией.

Гущин понуро добрел до конца коридора, механически переставляя ноги. Так же на автопилоте спустился по лестнице в вестибюль. Направляясь к выходу, увидел сквозь прозрачную стеклянную стену комплекс АСП – аварийно-спасательной подготовки. Там бойко шла перекличка: тренер выкрикивал фамилии выстроившихся в шеренгу стажеров в фирменных майках с гордой надписью «АЭРОФЛОТ», те громко отвечали: «Я!» – делали шаг из строя и возвращались назад. Алексею была видна накрененная кабина самолета, из которой через окно по канату спускались проворные фигуры, в то время как другие взбирались по канатам вверх под самый потолок. Съезжали по надувным трапам улыбчивые вышколенные стюарды… Шел обычный учебный процесс, отлично знакомый Гущину. Однако сейчас он наблюдал за всем этим словно за волшебным действом, недоступным ему, отгороженным стеклянной стеной, как фантастический фильм на экране. Как завороженный, Алексей остановился, с тоской и завистью взирая на действия сотрудников Аэрофлота. Никогда, никогда ему не быть среди них…

Поймав строгий взгляд тренера, обращенный на него, Алексей смутился и поспешно вышел за дверь. Он уныло тащился через автостоянку к автобусной остановке, а ноги двигались еле-еле, и Алексей нарочно заставлял себя переставлять их.

* * *

Это был не просто провал – это был конец всему. Такого колоссального нокаута он никак не ожидал и теперь не представлял, как вернется в квартиру отца, что скажет ему… Впрочем, и говорить ничего не нужно было – отец по его виду и так все сразу поймет. И тоже ничего не ответит, лишь посмотрит таким взглядом – легче, наверное, удавиться, чем его выдержать. И главное, все получилось настолько быстро, что Алексей даже сообразить не успел, как в один миг вновь очутился за бортом жизни, едва получив шанс в нее попасть.

А жизнь вокруг кипела, бурлила и вовсе не собиралась заканчиваться вместе с трагедией Гущина. Алексей же шел, не замечая ничего вокруг. И только слишком уж долгий и пронзительный звук, пробивший барабанные перепонки, заставил его остановиться и посмотреть, что происходит.

Звук несся как будто откуда-то снизу – злой, требовательный автомобильный гудок. Словно кто-то вдавил клаксон и не отпускал. Алексей даже не понял, кто это был – находившиеся на стоянке автомобили пустовали. Вдруг из притулившейся сбоку маленькой серебристой машины выскочила девушка, явно на взводе, и принялась суетливо крутиться вокруг огромного джипа, владелец которого, особо не заморачиваясь удобством соседей, просто поставил свою громаду как придется – видимо, очень спешил. В результате машинка девушки, среди здоровенных внедорожников и впрямь незаметная и выглядевшая как игрушечная, – оказалась запертой мощным черным гигантом.

Девушка безрезультатно нарезала круги подле джипа – хозяина на месте не было. Наконец, взвинченная до предела, она в сердцах пнула его по покрышке. Тут же визгливо заголосила сигнализация, оглашая своим воем всю улицу. Но и это не заставило хозяина появиться и убрать свою машину.

Алексей невольно улыбнулся. Смешно было наблюдать, как хрупкая девушка в одиночку воюет с этим монстром. Наблюдая со стороны за этим поединком, Алексей рассматривал девушку – хоть какое-то развлечение этим безвозвратно испорченным утром. Это была классическая длинноногая блондинка в брючном костюме, очень эффектная и привлекательная и, кажется, добрая. Во всяком случае, миловидная мягкая округлость лица свидетельствовала об этом. Правда, сейчас она излучала отнюдь не добродушие: светлые глаза ее метали яростные молнии, и она больше походила на воинственную амазонку, по иронии судьбы облаченную в современную фирменную одежду. Девушка раскраснелась, но, как все блондинки, не слишком ярко, и этот нежный румянец очень ей шел. Видя, что самой ей никак не справиться, Алексей решил прийти на помощь:

– Девушка, за что вы ее так? – миролюбиво спросил он.

– Ваша? – сверкнула на него серыми стрелами «амазонка» вместо ответа.

Алексей внутренне почувствовал, что при положительном ответе будет беспощадно уничтожен на месте, испепелен одним только взглядом.

– Вроде нет, неужто похоже? – продолжал он в дружелюбном ключе.

– Вот какой носорог ее так поставил?! – воскликнула девушка и с досады еще раз пнула ни в чем сам по себе не повинный джип.

– Кто-кто? – усмехнулся Алексей.

– Просто… Ни одна женщина бы так не поставила! Наверняка мужик. И наверняка кто-то из летчиков! Вот что за люди?! На всех наплевать, ни до кого дела нет.

Девушка перешла на причитания, но Алексей, будучи человеком действия, уже нашел выход.

– Давайте ключи! – он протянул руку и повторил настойчивее: – Давайте, не бойтесь.

– Зачем? – подозрительно спросила собеседница.

– Попробуем перелететь.

– Вы летчик, что ли? – с еще большим подозрением спросила она и нахмурилась.

Алексей не ответил. Он и сам не знал теперь ответа на этот вопрос. Девушка с сомнением крутила ключи в руке, не зная, что делать. Гущин решил за нее – аккуратно взял связку, с удовлетворением отметив, что хозяйка машины не воспротивилась его самовольству. Алексей сел в ее машину, на деле оказавшуюся еще меньше, чем казалось снаружи, завел двигатель и сдал назад, в обратную сторону, выехав через газон с цветами. Девушка смотрела с недоверием. Но Гущин уже остановился прямо посреди клумбы и смотрел на девушку, ожидая одобрения – машина была освобождена. Приоткрыв на секунду дверь, Алексей подрулил к девушке и вышел из машины. В руках он держал небольшой цветочек, сорванный с клумбы, который протянул девушке. Та усмехнулась.

– Александра, – представилась с улыбкой.

– Леша, – просто сказал в ответ Гущин.

Он знал, что сейчас повиснет пауза, после которой нужно будет либо прощаться, либо говорить что-то интересное. Первого ему не хотелось, на второе он сейчас был неспособен, поэтому торопливо проговорил:

– Слушайте, Александра… А подвезите до метро, а?

Девушка удивленно подняла тонкие брови, потом пожала плечами и сказала:

– Ну ладно, поехали!

Алексей перебрался на пассажирское сиденье, Александра села за руль, и они поехали по шоссе.

– О чем задумался, командир? – следя за дорогой, спросила новая знакомая.

– Я не командир, и им никогда не был, – без сожаления ответил Гущин. – Даже тут – справа.

Александра бросила на него непонимающий взгляд, и Алексей пояснил:

– Понимаете, у летчиков командир всегда сидит в левой чашке, то есть в кресле. А справа – пилот. Так что командир сегодня вы.

– Значит, все-таки летчик, – констатировала Александра с каким-то сожалением.

Теперь Алексею было непонятно. Он впервые сталкивался с подобной реакцией. Обычно девушки при знакомстве, узнав о его профессии, приходили в восторг.

– Да за что же вы летчиков так не любите? – не скрывая недоумения, обратился он к Александре.

– А за что их любить? – оттопырила та губу. – Надменные, самоуверенные, надутые.

– Носороги, – подсказал Алексей иронично.

Она подхватила иронию, ответила ему в тон:

– Типа того, господин летчик.

– Бывший, бывший летчик, – со вздохом признал наконец Гущин. – Экзамен сегодня завалил, с концами.

И только проговорив это вслух, осознал, что другая жизнь – без неба, без штурвала в руках, без всего, что он любил, – уже началась… И теперь будет такой всегда.

– Двоечник, что ли? – небрежно осведомилась Александра.

– Наоборот. Решил показать инструктору класс, а он меня и выпер, – пожаловался Алексей – ему очень хотелось сочувствия, хотя бы от малознакомого человека, ибо ни от кого другого его ждать ему не приходилось. Однако спутница отнюдь не была настроена выражать жалость и поддержку.

– Ну и правильно, – безапелляционно резюмировала она. – Умнее надо быть.

– Ах, так! – Алексей ничуть не обиделся. Ему казалось забавными, что эта пигалица на высоких тонких каблучках, наверняка любимая избалованная дочка богатых родителей, живущая за счет мамы с папой, пытается учить его жизни. Он даже спорить с ней не стал, лишь полюбопытствовал:

– А вы чем занимаетесь?

– Ну, не всякими этими глупостями… – уклончиво ответила она, и он уточнил:

– Летать – это глупости?

– Глупость – спорить с инструктором, – снисходительно бросила девушка.

Стройность их диалога была грубо нарушена зажужжавшим зуммером: это в кармане Алексея зазвонил телефон. Однако он не стал отвечать: во-первых, был увлечен спором, во-вторых, наверняка ничего важного и информативного в этом звонке не было. Всю информацию о своей дальнейшей жизни он уже получил несколько минут назад в кабине авиатренажера, и была она точной и окончательной, как приговор. Алексей, не доставая телефона из кармана, нажал кнопку разъединения, сам же обратился к Александре:

– Завидую вашей уверенности.

Она с интересом и легким превосходством на лице посмотрела на него и спросила:

– Вот скажите, что для вас важно – летать или ваше эго?

– Да при чем тут эго? – Алексей попытался объяснить свою позицию, но настырный телефон зазвонил вновь – кто-то очень упорно домогался его этим утром.

А Александра, воспользовавшись его замешательством, быстро перехватила инициативу и заговорила совсем уж пренебрежительно:

– Ой-ой-ой, вот это я в мужчинах обожаю! – она на секунду оторвалась от руля и прихлопнула в ладоши. – «При чем тут это, при чем тут я? Так получилось… Это все другие виноваты», – проговорила она противным гнусавым голосом и в сердцах добавила: – Да снимите вы наконец трубку!

Но Алексей уже разозлился. Тоже мне, нашлась знаток жизни и мужской психологии! Не сдерживаясь, он раздраженно ответил:

– Слушайте, куда вы лезете? Что вы вообще в летном деле понимаете?…

И, отмахнувшись от девушки, произнес в трубку:

– Алло…

А та с удовольствием продолжала, мотнув головой:

– Ага, еще вот это – что вы в этом понимаете? Можно подумать, только вы понимаете.

– Кто? – уже не слушая ее, спросил Алексей в трубку.

– Вы! – громко пригвоздила его Александра очень не вовремя, ибо звонок, вопреки всем прогнозам и ожиданиям, оказался очень важным. Не просто важным – судьбоносным! Точнее, он мог стать таким, но Алексей никак не мог расслушать до конца, что говорит ему мужской голос, поскольку Александра, войдя во вкус, трещала непрерывно, не обращая внимания на то, что он уже беседует вовсе не с ней.

– Тихо! – повернувшись, рявкнул Алексей.

У него замерло сердце, он не верил своим ушам…

– Что??? – вытаращив глаза, опешила Александра.

– Да помолчите вы! – уже примирительно добавил Гущин. – У меня звонок важный!

Александра надула губы и резко затормозила. Наступила долгожданная тишина, и Алексей смог наконец разобрать летевшие в трубку слова. Он впитывал их, как высохшее растение влагу, и ему казалось, что никогда и ничего радостнее этих слов он не слышал, и только механически повторял в трубку:

– Ага… Что? Да, понял. Буду.

Связь прервалась, но Алексей даже не сразу заметил это. Находясь будто в ступоре, он несколько секунд все еще прижимал телефон к уху, пока наконец не услышал злой и категоричный возглас Александры:

– Вон из машины!

Алексей был настолько ошарашен – но отнюдь не ее репликой, а тем, что услышал в трубке. Второй раз за этот короткий отрезок дня жизнь показала ему, какие крутые виражи и кульбиты она может совершать – не хуже, чем пилоты в небе.

Алексей смотрел в пылающее гневом лицо Александры, но, вопреки ее ожиданиям, ничуть не сердился. Наоборот, он широко улыбнулся и шепотом, будто боясь спугнуть наступившее счастье, проговорил:

– Ура!

* * *

А в кабине тренажера, покинутой Гущиным с видом проигравшего сражение полководца, разгорелись нешуточные страсти. Председатель комиссии Михаил Павлович Смирнов был явно недоволен результатом испытания, а особенно – действиями пилота Зинченко, намеренными и злокозненными.

Смирнов был знаком с Зинченко много лет и знал как отличного летчика и въедливого, упрямого человека. Если ему что-то втемяшится в голову, будет с упорством параноика доводить до конца свои порой абсурдные идеи. Вот взъелся сегодня на этого новенького! А с чего? Да просто так, на ровном месте! Непочтительно ему ответили, видите ли… А то, что пилотов нехватка и пятый месяц не могут подобрать кандидатуру – об этом не думает. И в основном ведь из-за него, Зинченко, которому и впрямь было сложно угодить.

Одного стажера он считал полным неумехой, другого – способным, но безалаберным, третьего – вообще никуда не годным по каким-то одному ему известным критериям. Но сегодняшний испытуемый поразил даже повидавшего виды Смирнова. Каков парень, а? Михаил Павлович служил в авиации не один десяток лет и знал, что по-настоящему талантливые летчики встречаются не так уж и часто. Так же, как, к примеру, футболисты. Хороших много, а Пеле один. И этот Алексей Гущин показался ему очень незаурядным. Сыроват, конечно, но так он еще и молод. Из него выйдет толк, обязательно выйдет. Точнее, вышел бы, если бы не Зинченко.

Смирнов покосился на него – сидит, заполняет бумаги, и ухом не ведет. Даже головы не поднимает. И ведь полностью уверен, что абсолютно прав. Вот что было самым скверным в Зинченко – никогда не признает свою неправоту! Обычно Смирнов старался с ним не спорить – себе дороже. Просто махал рукой. На этот же раз он твердо решил отстоять парня.

– Леонид Саввич! Я не согласен с результатами испытания, – прямо заявил он, обращаясь к стриженому затылку Зинченко, склонившегося над бумагами. – Стажер самолет посадил? Посадил! Испытание считается зачтенным.

Смирнов прямо физически услышал, как протестующее заскрипели пружины внутри Зинченко.

– Ну и что, что посадил? – Он таки поднял голову и постучал пальцем по заполняемому документу. – Я гляжу на факты – военный летчик угробил самолет. Что еще?

Но Смирнов тут же нанес ответный удар, прорывая глухую оборону Зинченко:

– Он шел отлично. Ты его нарочно валить начал, – и добавил откровенно и жестко: – Потому что тебе слово поперек не скажи!

Зинченко занудно принялся перечислять:

– Есть правила, есть инструкции, есть субординация. И характеристики у него хуже некуда. Отовсюду гнали. Так что нечего его защищать.

Он счел эту фразу итоговой формулировкой и хотел уже продолжить заполнять свои бланки, но Смирнов не отступал:

– Никого я не защищаю. Но в таких условиях машину не посадил бы даже…

Зинченко посмотрел прямо на Смирнова. Обычно сдержанный и благодушный, на сей раз Михаил Палыч был очень сердит. И вывел его из себя как раз Зинченко, и председатель комиссии, не собираясь его щадить, завершил резко:

– …никто бы не посадил!

– Хорошо. – Зинченко, тоже раздраженный, поднялся.

Смирнов его раззадорил, взял чуть ли не на слабо, и Зинченко решительно двинулся к кабине тренажера и сел в кресло.

– Давай то же самое! – с досадой бросил он Смирнову, собираясь на деле доказать свою правоту и раз и навсегда поставить жирную точку в этом возникшем противоборстве, которое сам считал пустым и бессмысленным, ибо в нем все было ясно изначально: он прав.

Смирнов, который только того и добивался, очень быстро подключил все условия, в которых несколько минут назад вел воображаемый самолет Гущин.

На экране перед глазами Зинченко возникла полоса аэропорта – та самая, которую не прошел Гущин и которую должен был сейчас пройти он сам. Зинченко не волновался. Он считал это вполне рядовым заданием. Леонид Саввич взялся за штурвал…

Результат оказался плачевным: самолет разбился точно так же, как тогда, когда его вел Гущин. Зинченко мрачно смотрел на потухший экран и молчал. Равно как и все собравшиеся вокруг и с интересом наблюдавшие за итогом спора. Многие были на стороне Смирнова и «болели» против Зинченко – многим успел надоесть этот напыщенный зануда. Так что теперь, когда и он, получается, «угробил» самолет, спор оказался решенным. Это было настолько явное поражение Зинченко, что он даже не стал ничего комментировать, а просто встал и собрался уходить.

Но Смирнов остановил его, произнеся со значением:

– Леонид Саввич, протокол экзамена надо подписать.

Нейтральная фраза Смирнова была с глубоким смыслом. Подписать протокол означало признать, что стажер Гущин прошел испытание и принят в штат. Но одновременно это значило и признание фиаско Зинченко. А его порой зашкаливающее самолюбие было к этому не готово.

Нечеловеческим усилием воли пересилив себя, Зинченко нехотя поставил свою подпись и вышел, оставив Смирнова с другими членами комиссии.

Михаил Палыч, довольный и собой и результатом, подвел черту:

– Итак, комиссия рекомендует принять Гущина А.И. стажером. Все согласны?

Согласились все без исключения.

– Добро, – с удовлетворением констатировал Смирнов. – За кем закрепим стажера Гущина? Кто из асов посвободнее?

Один из его коллег с намеком произнес:

– Сегодня как раз один освободился, – и бросил многозначительный взгляд на дверь, за которой скрылся Зинченко.

Смирнов довольно улыбнулся, одобрительно качнул головой и со злорадным удовольствием вписал фамилию Зинченко напротив слова «инструктор».

* * *

В первый свой рабочий день на новом месте Алексей Гущин шагал рядом с пилотом Зинченко по залу московского аэропорта. Он до сих пор не до конца верил в то, что оказался здесь. И в самом деле, кто мог предположить, что все так круто переменится, встанет с ног на голову? Нет, наверное, все же с головы на ноги, ибо то, что его, Алексея Гущина, не приняли на службу с первого раза – вот это и было неправильным и неестественным.

Алексей так и не мог понять, что же произошло и кого он должен благодарить за свое чудесное возвращение в авиацию, за то, что оказался в этом сверкающем аэропорту с яркими меняющимися салютными вспышками рекламного панно, за сверкающие крылья на погонах, за блестящую кокарду на фуражке. Он нравился самому себе в новенькой форме и невольно косил взгляд, стараясь лишний раз увидеть себя в отражении, пока не одернул сам себя – как баба, честное слово!

Попадавшиеся навстречу девушки благосклонно улыбались ему и даже оборачивались вслед, и это было лучшим подтверждением того, насколько круто он выглядят.

Здесь Алексей окунулся в совершенно новую и непривычную для него обстановку, такую непохожую на суровую серость военного аэродрома!

Здесь простирались огромные помещения, сияющие ослепительной чистотой, сновало много людей в красивой модной одежде. Пассажиры непрерывным пестрым потоком двигались в обоих направлениях, ползли по лентам погрузчика их чемоданы с наклейками, и сама обстановка вокруг была какой-то радостной, легкой, наполненной приятной суетой и многообещающей – совсем не такой, как в военной авиации.

Впереди что-то вспыхнуло, ослепило на миг глаза, потом еще, еще… Алексей зажмурился, а открыв глаза, обратил внимание на царившее возле VIP-зала столпотворение. Блики работающих камер появлялись постоянно. Гущин, не привычный к подобным ситуациям, не сразу догадался, в чем дело, и лишь когда, сверкая улыбкой, в черных очках и ультрамодном наряде, в окружении фотографов и журналистов мимо прошествовала очень популярная кинозвезда, понял. Правда, поначалу не поверил своим глазам и остановился, с интересом следя за этим небольшим, но для него значительным событием. Никогда раньше ему не доводилось видеть знаменитостей так близко. Если не считать, конечно, друзей отца – всяких там известных кораблестроителей и штурманов, но это совсем другой уровень.

Зинченко же невозмутимо ступал рядом, оставаясь совершенно индифферентным. Более того, он, кажется, спешил поскорее пройти мимо шумной процессии и оказаться у металлоискателя, пропускавшего пилотов к самолету. Пока они шли, он все время нудно, на одной ноте инструктировал Алексея, давая все новые и новые указания, порой казавшиеся Гущину просто мелкими и нелепыми.

Возле металлоискателя Зинченко остановился и, продолжая инструктаж, выложил из кармана телефон. Охранник кивнул, пропуская Зинченко, и приступил к Алексею. Похлопав его по карманам, он недовольно поморщился, услышав звон. Гущин быстро полез в карман, достал ключи от дома и с улыбкой повертел ими перед охранником. Тот лишь молча кивнул на панель, и Алексей положил ключи туда.

Зинченко продолжал нудеть на ходу, портя настроение и Гущину, и себе самому. Алексей даже подумал, что у него, может быть, язва, иначе с чего он постоянно такой хмурый и желчный?

– …Это еще ничего не значит, то есть вообще не значит. Все зависит от того, как вы себя покажете. Вы пока никакой не пилот авиакомпании, а стажер. У вас испытательный срок. И вы подчиняетесь моим приказам и служебным инструкциям. После каждого полета я должен подавать рапорт о том, как вы себя проявили. Учтите, я вижу все. Если что не так – рапорт на стол, и до свидания.

– Спасибо. И извините, что я это… про эшелон не так сказал, – Алексей, обрадованный своим назначением в штат пусть даже на испытательный срок, даже не огорчился, узнав, что попадает под опеку Зинченко, который наверняка станет трепать ему нервы. Он твердо решил установить с ним мирные отношения.

Однако Зинченко не услышал его последней фразы – он был обращен совсем в другую сторону. Алексей тоже посмотрел туда, заметив попутно, что все вокруг вдруг как-то подтянулись и насторожились. Спустя несколько секунд причина этого стала ясна: им навстречу в окружении замов шествовал Шестаков, глава авиакомпании.

Алексей помнил его еще нестарым, когда тот, случалось, нечасто приходил к ним в дом. Сам Лешка тогда был совсем маленьким и в посиделках Шестакова с отцом участия не принимал. Сейчас это был очень солидно выглядевший, совсем уже седой мужчина хорошо за шестьдесят. Гущин отметил, что за это время у него появился властный взгляд и величавая поступь, чего не было раньше.

Перед ним все услужливо расступались, угодливо склонялись, здороваясь. Шестаков, никого не замечая и глядя поверх челяди, смотрел вперед на Зинченко, двигаясь целенаправленно к нему.

При приближении на лице главы компании появилась улыбка. Он протянул руку Зинченко и крепко пожал ее. Гущин, растянув губы до ушей, радостно подал свою ладонь. Шестаков спросил у Зинченко что-то незначительное, кивнул и двинулся прочь. Гущина он даже не заметил, и тот так и остался стоять с пустой раскрытой ладонью, ловя обращенные на него со всех сторон насмешливые взгляды. Но этот «провал» уже нисколько не смущал Алексея: он не привык находиться в особых почестях у начальства. Гораздо больше его волновал предстоящий полет. Как пелось в старой песне про летчиков, его руки в буквальном смысле тосковали по штурвалу, и ему не терпелось оказаться поскорее в кабине.

Но прежде чем попасть туда, они с Зинченко прошли в штурманскую, где собирались экипажи для обсуждения полета. Штурманская, как всегда перед отправлением, была наполнена людьми в форме. В основном это были пилоты и бригадиры стюардов. Стоял привычный деловитый гул. При появлении Зинченко многие умолкали и почтительно с ним здоровались. Гущин отметил про себя, что, оказывается, его инструктор пользуется уважением в коллективе. Алексей еще не знал, что представляет собой Зинченко как пилот, а как человек он пока что показался ему не самым приятным. Но, видимо, сотрудники знали его и с другой стороны, иначе не проявляли бы столь явно свою симпатию.

Вот и еще один пилот, увидев Зинченко, подскочил к нему и с ходу радостно сообщил:

– Леонид Саввич, сто двадцать четыре!

– Что сто двадцать четыре? – не разделяя его восторгов, уточнил Зинченко.

– Сто двадцать четыре аэропорта у меня уже, скоро вас догоню! – выпалил пилот.

В противоположность хмурому Зинченко он был улыбчив, резв и жизнерадостен. На его форме виднелась нашивка с фамилией Синицын.

– Хорошо считаешь, – одобрил Зинченко и, увидев, как расплылся Синицын в улыбке, добавил: – Попрошу тебя в бухгалтерию перевести.

Лицо Синицына мгновенно вытянулось, и на нем появился испуг. Стоявшие вокруг пилоты, посмеиваясь, не замедлили высказать свои шутливые комментарии. Синицын натянуто засмеялся и сказал:

– Все шутите, Леонид Саввич?

Но Леонид Саввич не был склонен к веселью, более того, он уже не слушал Синицына, а обратился к Гущину:

– Стажер, чего встали? Получите полетную документацию.

Гущин подошел к окну штурманов и встал в очередь. Все ему было ново, все интересно, и он почти непрерывно крутил головой, как китайский болванчик. А когда посмотрел наконец впереди себя, то вначале обомлел: взгляд его уткнулся в тонкую спину, затянутую в синий форменный пиджак. Алексей скользнул глазами вниз и увидел узкую юбку, открывающую длинные ноги в туфлях на высоком каблуке. Перед ним получала полетную документацию женщина-пилот! Ничего подобного в военной авиации ему встречать не доводилось…

Алексей с любопытством следил за ней, пока женщина не повернулась, и у него непроизвольно вырвался изумленный возглас:

– Ого!

Это была Александра – та самая девушка с автостоянки, знакомство с которой стремительно началось с неожиданного повода и так же стремительно закончилось не в его пользу…

– Вы так удивлены, как будто это я здесь случайно! – проговорила она насмешливо.

Окружающие их пилоты навострили уши, прислушиваясь к диалогу, и переглянулись между собой, обменявшись какими-то многозначительными, пока непонятными Алексею взглядами. Ему же хотелось продолжить нелепо прерванное общение с Александрой, но она уже удалялась. Прошляпив свою очередь, он успел крикнуть недовольному штурману: «Волгоград!» – после чего обернулся в сторону девушки, но она уже отошла далеко. Получив документы, Алексей бросился следом, догнал и крепко взял Александру за руку, попутно осведомившись:

– А вы куда сейчас?

Ошеломленная его беспардонным жестом, она сдержанно ответила:

– В Воронеж. – И выдернула руку.

– А я в Волгоград, – с сожалением сказал Гущин, и было непонятно, о чем он сожалеет – о том, что она убрала свои нежные пальцы, или о том, что они летят в разных направлениях.

– Поздравляю, – коротко и формально произнесла Александра.

– Слушайте, в этом есть очень приятное совпадение! – продолжал Алексей. – Мы вернемся в Москву примерно в одно время. А у меня – первый вылет. Так что можем отметить. Ресторан «Журавль» знаете?

– Спасибо, уж лучше Воронеж, – высокомерно проговорила Александра и зашагала прочь.

В этот момент послышался нетерпеливый голос штурмана:

– Волгоград, Зинченко, Гущин!

Алексей поспешил ему навстречу, а сам все оглядывался на Александру. Та стояла возле Зинченко и вполне мило о чем-то с ним переговаривалась. Было очевидно, что они давно и хорошо знакомы, более того, симпатизируют друг другу – правда, непонятно, на каком уровне. Штурман проследил за взглядом Алексея и, не выпуская документы, поманил его к себе. Склонившись к уху, прошептал:

– Как летчик летчику – не лезь!

– А что, у нее есть кто-то? – поинтересовался Гущин.

– Нет, просто бесполезно, – махнул свободной рукой штурман.

У Алексея отлегло от сердца. Признаться самому себе – он был рад, что у Александры никого нет. Почему? Пока он не мог ответить на этот вопрос. Да, девушка ему понравилась, но мало ли на свете красивых девушек, которые нравятся с первого взгляда? Неужели она его так зацепила? Чем? Вела себя не слишком-то красиво, вместо естественной благодарности за удачно освобожденную машину набросилась на него, гребя под одну гребенку всех мужчин, а особенно почему-то склоняя летчиков… Типичное бабство. И все-таки было в ней что-то неуловимо притягательное. Да, красивых девушек пруд пруди, а вот красивых девушек-летчиц почти нет. И что, в этом все дело?

Пожалуй, свою обратную роль сыграли слова штурмана, скорее всего, даже не подозревавшего об этом: перекрыв, как ему казалось, своей фразой о бесполезности намерений Алексея все его возможные пути, он тем самым лишь разжег интерес Гущина. Вообще-то Алексей всегда был привлекателен в глазах женщин. Порой ему даже не нужно было придумывать искусные ходы для знакомства – женщины сами их находили. Правда, Гущин не слишком этим злоупотреблял: больше всего на свете он любил небо и самолеты. Как там поется? «Первым делом самолеты, ну а девушки потом» – вот это было как раз про него. Но сейчас его самолюбие было задето, и Алексей твердо решил завоевать эту возникшую на пути крепость. Но это потом, а сейчас нужно было отправляться в полет.

Гущин усмехнулся:

– Спасибо за сводку, штурман, – и, приняв из его руки документы, зашагал к самолету, услышав, как тот бросил ему в спину:

– Ну, прощай тогда, пилот Гущин!

Алексей не обернулся. Однако мысль об Александре прочно засела в его голове, и когда они с Зинченко подходили к самолету, он не удержался и спросил у него:

– А она что, пилот?

– Кто? – отозвался Зинченко, занятый совсем другими мыслями.

– Ну, та девушка, с которой вы разговаривали.

Зинченко резко остановился и спросил, едва скрывая раздражение:

– Слушайте, вы тут на работе или где?

– Виноват, – послушно умолк Алексей.

В самом деле, нашел когда спрашивать! Да еще у кого! Ясно же, что Зинченко не одобрит подобных вольностей. Он вообще, кажется, весь какой-то деревянный, механический. Чем-то инструктор напоминал Алексею отца – такой же собранный, сухой, язвительный, глубоко прячущий простые человеческие чувства.

Зинченко тем временем начал обход самолета, на котором им предстояло отправляться в Волгоград. Алексей аж замер в восхищении, увидев этот огромный высоченный красавец-самолет. Никогда еще ему не доводилось летать на таких машинах!

Зинченко не спеша обходил вокруг самолета, цепким взглядом улавливая детали и одобрительно похлопывая его по корпусу. Алексея эти подробности не интересовали – это была забота инструктора. Он остановился под кабиной и неожиданно хмыкнул.

– Что? – тотчас поинтересовался Зинченко.

– Он улыбается!

– Не понял? – Зинченко свел брови.

– Вот, посмотрите! – Алексей ткнул пальцем.

Зинченко подошел к нему и тоже посмотрел. С этой точки кабина и вправду походила на улыбающуюся физиономию. Однако Зинченко не проникся настроением Алексея, лишь бросил на него выразительный взгляд, в котором явно читалось «идиот», и двинулся к трапу самолета, где уже стояла бригада бортпроводников, среди которых выделялась пышноволосая девушка – по всей видимости, бывшая за старшую.

– Здравствуйте, это наш стажер. Второй пилот Гущин, – подойдя к ним, представил Алексея Зинченко.

– Привет, девочки! – подмигнув стюардессам, весело приветствовал их Алексей.

Девушки захихикали, переглядываясь, и тут только Гущин заметил среди них одетого в форму стюарда парня с миловидным, и впрямь как у девочки, лицом, помрачневшим после такого приветствия. Алексей, поняв свою оплошность, миролюбиво протянул руку:

– Прости, старик, я не нарочно. Просто еще не разобрался, понимаешь?

– Я сообразительный, – ответил тот сухо.

Не став больше ничего говорить, Гущин отошел в сторону, боковым зрением заметив, как парень повернулся к продолжавшей смеяться девушке-бригадиру бортпроводников.

– Так что насчет скалодрома, Вика? – спросил он.

– Андрюш, о чем ты? – сквозь смех спросила та.

– Ты что, не слышала – открылся новый скалодром! Очень клевый! Может, вместе сходим – такой адреналин!

– Да мне как-то адреналина и без аттракционов хватает, – равнодушно ответила Вика и, обернувшись на Гущина, окинула его заинтересованным взглядом.

Настроение Андрея совсем упало. Оставив свои попытки разговорить Вику, он стал взбираться по трапу в салон. За ним последовали и Зинченко с Алексеем. На ступеньке их встретила Вика, протянула для приветствия руку и кокетливо произнесла:

– Вика, бригадир бортпроводников. Если в чем-то нужно разобраться, обращайтесь ко мне.

Гущин видел, как с вершины трапа за ними наблюдал стюард Андрей. Увидев заигрывающую улыбку Вики, он стиснул зубы и исчез в салоне, где хлопотала стюардесса Света. Увидев расстроенное лицо Андрея, она тут же все поняла. Бригадир бортпроводников Вика давно нравилась Андрею. Это было очевидно всем и Вике в том числе, однако она старательно делала вид, что не замечает ухаживаний милого застенчивого коллеги. Не блиставшая красотой Вика брала общей бойкостью и остротой языка. В экстренной ситуации она умела собраться и шуткой, порой довольно свободной, разрядить обстановку. Во многом за это качество она и стала старшей. По мнению Светы, Андрей ей не подходил совершенно: мягкий интеллигентный парень, очень добрый, очень искренний… Вика его с потрохами сожрет. Вот и сейчас отшила, а сама уже загляделась на нового стажера – от наблюдательной Светы не укрылось, каким взглядом ее начальница смотрела на Гущина.

Желая хоть как-то утешить Андрея, Света дружески хлопнула его по плечу и сказала:

– Андрюш, смирись, ты же не пилот.

– Да я и не хочу быть пилотом! – дернул плечом Андрей.

– А Виктория Александровна, кроме пилотов, других мужчин не признает, – усмехнулась Света, выразительно показывая карими глазами на Гущина.

«Нет, ребята, в этих ваших разборках я точно не участник!» – подумал Гущин, спеша занять место в кабине. Разумеется, оно было справа – слева устроился Зинченко, которому и предстояло вести самолет. Алексей быстро зачитал контрольную карту, Зинченко обратился к пассажирам с приветственной речью, диспетчер дал разрешение на взлет. Полет начался.

Он обещал быть обычным для бригады пилотов и совершенно особенным – для Алексея. Но он никак не ожидал, чтобы настолько! Едва он устроился в кресле, как услышал голос Зинченко:

– Управление справа. Взлетаем.

Он доверил Гущину управление – вот это да! Поначалу Алексей даже не поверил своим ушам! Видимо, Зинченко уловил его восторг, потому что тут же строго прибавил:

– Только без фокусов!

– Есть без фокусов, управление принял! – радостно ответил Алексей, берясь за штурвал.

Он ощущал кайф, подобный наркотическому. Собственно, небо и было его наркотиком, его стихией, без которой и вся жизнь была Алексею не жизнь, а так, недоразумение какое-то.

Собравшись, как бегун перед дальней дистанцией, Алексей разогнал самолет по взлетно-посадочной полосе. Крылатая машина плавно взмыла в воздух, и Алексей явственно почувствовал, что вся эта стальная мощь сейчас находится в его руках.

Пока все шло как по маслу, но сидевший рядом Зинченко зорко следил за каждой мелочью. Он молчал – ему пока не к чему было придраться. Алексея же, увлеченного полетом, пробило на разговор.

– Что в самолете главное? – разглагольствовал он, глядя перед собой… – Главное – вовремя штурвал на себя.

И словно в подтверждение своей, казалось бы, отвлеченной фразы, очень резко потянул на себя ручку. Нос самолета тут же кичливо задрался кверху, чуть ли не под прямым углом. Гущина с Зинченко синхронно откинуло на сиденьях назад, да и не только их: не привыкшие к подобным кульбитам пассажиры заахали от страха и неожиданности, многие схватились за сердце. Стюардессы, не ожидавшие ничего подобного, еле-еле успели удержаться на ногах, ухватившись за свисающие сверху ремни и чуть не повисая на них. Повалились с верхних полок незакрепленные баулы и прочие вещи, раскатываясь по салону.

– Спокойно, спокойно, все в порядке! – наспех нацепив улыбку, пыталась в этой неразберихе сохранить порядок Вика.

Зинченко с мрачным неодобрением покосился на Гущина, который единственный во всем самолете выглядел счастливым. Заглянувшее в кабину солнце широкой полосой легло на его лицо, а изо рта непроизвольно вырвался такой же победный крик, как на тренажере.

– Ну, вот мы и дома! – с удовлетворением резюмировал он.

Однако Зинченко ни в коей мере не разделял его восторгов. Внутренне он весь кипел. Ясно же предупредил – без фокусов! Навязали стажера на его голову! Вот как чувствовал, что с этим мальчишкой хлебнешь дерьма! По лицу все было видно – самодовольный, глупый, самонадеянный… И при этом – полный балбес. Никакой ответственности. Леониду Саввичу был отлично знаком подобный типаж: его сын Валерка был практически таким же. Только лет на десять помладше. Те же дурацкие выходки, та же показная удаль, бессмысленная и небезопасная. Все красуются непонятно перед кем.

Торопливо вошедший в кабину Андрей прервал мысли Зинченко:

– Леонид Саввич, все в порядке? Там пассажиры волнуются.

Но Зинченко уже взял ситуацию под контроль.

– Все в порядке, успокойте пассажиров, – бросил он Андрею и громко добавил: – Управление принял.

– Управление передал… – не без сожаления проговорил Гущин, с искренним непониманием переводя взгляд с Зинченко на Андрея. С чего такой кипиш-то подняли? Подумаешь, качнуло чуток. В этом же и есть весь кайф!

– Да все клево! – заметив встревоженное лицо Андрея, заверил он и, весело подмигнув, добавил: – Кофейку можно, девочки?

Не ответив, Андрей вышел из кабины. На Алексея опустился тяжелый, будто из чугуна отлитый, взгляд Зинченко. Ему даже не нужно было ничего говорить, Алексей без всяких слов почувствовал, что Леонид Саввич не просто недоволен, а очень недоволен. Желая хоть как-то оправдаться, Алексей виновато развел руками и проговорил по-детски:

– Ну, пошутил, ну…

Однако штурвала в этом рейсе он так больше и не коснулся – ни по дороге в Воронеж, ни по возвращении в Москву. Но заикаться об этом Зинченко все же не посмел. Тот и так был мрачнее тучи, с Алексеем и тремя словами не обменялся – исключительно по делу. Так и долетели обратно и распрощались без слов.

Но по прибытии в аэропорт Алексей постарался отбросить все эти мысли, связанные с уже закончившимся полетом. Было у него впереди теперь другое дело, казавшееся ему не менее интересным и важным. Направившись к цветочному киоску, он не мудрствуя лукаво выбрал самый большой букет из тех, что там продавались, быстро расплатился и, посмотрев на часы, торопливо пошел через зал: самолет из Воронежа уже совершил посадку полчаса назад, а следовательно, Саша уже прилетела, сдала смену и сейчас вполне может уехать домой, и тогда – прощай, их встреча, на которую Алексей очень рассчитывал. Припустившись, он побежал через зал и почти натолкнулся на замершего в центре Зинченко. Намереваясь поскорее отделаться от него, Алексей выдавил улыбку и нарочито бодро сказал:

– Ну что, первый боевой вылет, да?

Он дернулся в сторону, собираясь обойти Зинченко и бежать по своим делам, однако тот суровым взглядом буквально вдавил его в пол.

– Юноша, это не боевой вылет, – отчеканил он. – Это пассажирские авиаперевозки. У нас в салоне не десант с парашютами, а двести человеческих душ, которые домой хотят.

Похоже, инструктор решил прочесть Алексею длинную лекцию о его неподобающем поведении. Это совершенно не входило в его планы – через окно сбоку он увидел Александру, – и Гущин поспешил уладить конфликт:

– Виноват, резко взял. Но ведь никто не умер!

Последняя фраза Алексея одновременно явилась последней каплей для Зинченко. Он окинул Гущина мрачным взглядом сверху вниз и, чеканя каждое слово, произнес:

– Даже не шути так…

Алексей, будучи выше на полголовы, невольно съежился под этим испепеляющим взглядом, не найдя, что добавить в свое оправдание. А Зинченко, не отводя глаз, продолжал, снова перейдя на вы:

– А теперь слушайте меня внимательно – сегодня в рапорте о вашем некорректном взлете я докладывать не буду. Первый и последний раз – понятно?

Алексей мотнул головой. Одновременно чуть скосившись в сторону – там Александра усаживалась в свою серебристую машину. Драгоценные секунды неумолимо утекали, но Зинченко не собирался отпускать Гущина – он только вошел во вкус. И жестко добавил:

– И еще – хамить членам экипажа я не позволю.

– Где я хамил-то? – понуро отозвался Алексей.

Зинченко устроил ему разнос прямо посреди зала, и сейчас, стоя у всех на виду, Гущин ощущал себя школьником, которого вызвали на педсовет и распекают перед всем учительским составом.

– А то, как вы обращаетесь к Андрею, – напомнил Зинченко. – Он ваш товарищ и…

– Да пошутил я! – Алексей уже и сам не рад был, что позволил себе проехаться по профессии Андрея. – Просто женская работа.

– В небе любая работа – мужская, – отрезал Зинченко. Потом, чуть помолчав, спросил: – Жена, дети есть у вас?

– Нет.

– Камикадзе, значит? – понимающе усмехнулся Зинченко. – И себя не бережете, и других похороните. В общем, я вас предупредил.

Алексей поспешно мотнул головой – неприятный разговор можно было считать оконченным и, может быть, он еще успеет перехватить Александру. Но в этот самый момент ее машина быстро проехала мимо и скрылась из вида. Алексей проводил ее разочарованным взглядом и с упреком посмотрел на Зинченко. Тот лишь покачал головой и пошел прочь. Гущин остался один посреди зала: растерянный, раздосадованный, с безвольно повисшим букетом в руке.

Однако он недолго оставался в одиночестве: мимо как раз проходила бригада бортпроводников, от которой отделилась Вика. Сопровождаемая ревнивым взглядом Андрея, она подошла к Гущину.

– Вас можно поздравить? – профессиональная улыбка обнажила ровные зубы.

– Еще как, – скрывая злость, проговорил Алексей.

Он почувствовал тяжесть букета на своей руке – такого красивого и такого ненужного теперь. Колебаний не возникло – Алексею было все равно, и он, небрежно сунув букет Вике, развернулся и пошел из здания аэропорта на выход, чувствуя себя круглым дураком.

«Дурак, дурак! – костерил себя Алексей, шагая к метро. – Трижды дурак!» И когда утром сунулся к Шестакову со своим рукопожатием, которое тот проигнорировал, и когда подтрунивал над Андреем, явно испытывая удовольствие. С чего, в самом деле, прицепился к парню? Профессия его смутила? Да какое Алексею до этого дело? Или Вика понравилась? Вот уж нисколько. Совершенно не в его вкусе. Мелкая, страшненькая… Просто, видимо, взыграло самолюбование, азарт от предстоящего полета. Да и в полете-то отличился! Четырежды дурак получается: когда выделывался, ставя самолет чуть ли не на попа, и в довершение – сейчас вот, с этим нелепым букетом, торчащий посреди зала, как тополь на Плющихе.

А главное – перед Зинченко показал свою несостоятельность. Ясно же, что поступок явно ребяческий, неподобающий взрослому опытному пилоту. Будто мальчишка пятилетний, которому дали порулить! Тьфу!

Алексей сунул руки в карманы и зашагал быстрее. Досада на самого себя гнала его вперед, и он думал, что будет, если Зинченко все-таки решит выгнать его из авиации. Но думы были столь горькими, что Алексею от них стало совсем невмоготу. Не так, совсем не так, как он мечтал, закончился его первый день на новом месте…

* * *

А Зинченко, придя домой усталым поздним вечером – пришлось задержаться на службе, – прямиком отправился на кухню, куда пригласила его жена, давным-давно уже сготовившая обед и теперь подогревшая его в третий уже раз. Леонид Саввич с удовольствием хлебал обжигающе горячий борщ вприкуску с натертым чесноком куском хлеба и чувствовал себя таким усталым и таким довольным этой простой человеческой радостью, что даже ничего не говорил. Ирина, жена, суетясь у плиты, прервала свои приготовления и пристально посмотрела на него:

– У тебя все в порядке? Что-то случилось?

– Да вот стажера дали, возись с ним теперь, – нехотя поделился Леонид, зная, что понимание от жены вряд ли получит.

Так и вышло: Ирина тут же высказала свое неодобрение его необдуманным согласием на этот поступок, безжалостно всковырнув уже затянувшуюся, казалось бы, рану:

– Опять? Тебе мало?

Леонид Саввич насупился, вспомнив ставший уже давним случай. Тогда он тоже получил стажера – молодого, неопытного, но очень перспективного. И получил не просто так, а рекомендовал ему его знакомый пилот – точнее, пилотесса. Возможно, это и стало решающим фактором для того, чтобы он согласился.

Николай Конюхов, высокий широкоплечий блондин-богатырь, произвел на него благоприятное впечатление. Проведя предварительное испытание, Зинченко остался доволен: с тренажером Лебедев управлялся уверенно и грамотно, несмотря на небольшой опыт. Зинченко не только взял его с собой в полет, но и доверил управление. Все шло гладко, без эксцессов, они уже благополучно возвращались обратно в Москву, где Лебедева с нетерпением ждала невеста-пилотесса.

И уже на подлете, перед самой посадкой, желая, видимо, покрасоваться перед своей избранницей, сидевший за штурвалом Конюхов неожиданно сделал изящную петлю. А в салоне самолета находились люди…

Слава богу, обошлось без жертв. Отделались ушибами и парочкой переломов. Но скандал был крупный. Зинченко понизили в звании, а стажера выгнали с треском, и хорошо еще, что по собственному. Но информацию о нем по негласным каналам передали по всем авиакомпаниям, так что в небо дорога ему была перекрыта. Невеста осталась, но мужем и женой они так и не стали…

Сейчас Леонид Саввич будто бы заново пережил события тех дней, с которых прошло уже около пяти лет. А жена, словно не замечая его сумрачного взгляда, продолжила пилить. Усевшись напротив, она подперла кулаком подбородок и сказала:

– Зачем тебе это? Ты бы так с сыном возился, как с этими стажерами. И ладно бы, что-то приличное было, Аэрофлот там, а то же ведь…

Ирина не закончила фразу, но в ней настолько явственно сквозило пренебрежение к компании, в которой работал муж, что можно было и не продолжать. Зато Ирина, воспользовавшись ситуацией, ловко соскочила с этой темы на свою излюбленную:

– У тебя вообще семья есть или как? У нас уже каждый по-своему.

Вот эта ее манера собирать все в кучу, вываливая на мужа разом ворох обвинения в самых разных областях, всегда раздражала. Сейчас начнет корить за то, что мало уделяет внимания ей, сыну, мало приносит денег, мало бывает дома… Все укоры давно и хорошо знакомы. Развивать этот спор Леониду Саввичу совершенно не хотелось: он устал от него уже давно, все это было между ними говорено-переговорено, и незачем было, он считал, начинать все по-новой. Окинув жену исподлобья, он коротко ответил, желая подвести черту:

– Нормальная у нас семья. Муж работает, жена тоже, сын балбес.

– Он не балбес! – тут же встала на защиту сына Ирина. – Просто тебя не видит совсем. И я тебя не вижу.

Ну, вот, понеслось… Зинченко с раздражением отбросил ложку.

– Я летчик! – сказал он то, что жене и так прекрасно было известно, но сказал со значением, с нажимом.

Должна же она понимать, что его профессия не предполагает сидение дома в четырех стенах! Ведь знала, за кого выходила замуж. Тем более что сама этого хотела и при каждом удобном случае хвасталась перед подругами, что муж у нее летчик, а те завистливо поджимали губы.

Сейчас же его работа превратилась для Ирины в повод для упреков. И еще – сын. Точнее, якобы отсутствие отцовской заботы о нем. Зинченко помрачнел еще больше. Сын Валерка, семнадцатилетний лоботряс, был для него головной болью. В этом году он оканчивал одиннадцатый класс, оканчивал плохо, с кучей текущих двоек, особенно по гуманитарным предметам, а главное – совершенно не задумывался о своем будущем.

Леонид Саввич уже и забыл, когда видел его за учебниками. Послеурочное время Валерка предпочитал проводить на улице, в компании таких же шалберников, каковыми считал их Зинченко-старший. Эти ребята, великовозрастные лбы, занимались сущей ерундой: накачивали мускулы для того, чтобы потом бесцельно скакать по гаражам, крышам и именовать это каким-то мудреным словом, которое Леонид Саввич и выговорить не мог. Такое было у них увлечение, новомодное, непонятное Зинченко-старшему и оттого не принимаемое им.

Леонид Саввич злился и на сына, и на самого себя, потому что никак не мог найти с ним общий язык. Контакт, некогда существовавший между отцом и сыном, был потерян, и сейчас Зинченко не мог определить, когда, во время которого из сотен полетов это произошло.

Что еще больше раздражало – Ирина целиком и полностью была на стороне сына, мешала, не давала Леониду Саввичу проявить свой авторитет, а порой и откровенно его гасила в силу своей женской глупости. Носилась с Валеркой как курица с яйцом, не понимая, что это будущий мужик, а не маменькин сынок. И в то же время постоянно зудела, чтобы муж повлиял на него. Да как он мог это сделать, если сынок полностью был под маминым влиянием, практиковавшим вседозволенность и распущенность?

Ирину, конечно, по-человечески можно было понять. После свадьбы ей никак не удавалось забеременеть, и семь лет прожили они в бесплодном браке. Врачи, санатории, курорты, препараты, процедуры, молитвы – через все это прошли супруги Зинченко, пока в конце концов Леонид твердо не произнес:

– Все, Ира. Хватит себя мучить. Как будет, так и будет.

Он не знал, угомонили ли супругу его слова, однако спустя полгода свершилось чудо: после совместной поездки на море Ирина, не скрывая слез радости в сияющих глазах, объявила ему о том, что к следующей весне у них будет ребенок. Сын. Почему-то оба были в этом уверены, хотя ультразвуковое исследование тогда уже делали в поликлиниках, но Ирина на него не соглашалась, боясь навредить малышу. С первых секунд, узнав о долговыстраданной своей беременности, она тряслась над будущим отпрыском, как над самой большой драгоценностью. Из парикмахерской, где проработала больше десяти лет, тут же уволилась, на четыре месяца раньше официального срока выхода в декрет, и занималась только тем, что ела самые полезные и натуральные продукты, гуляла на свежем воздухе, спала и делала специальную гимнастику строго по науке…

Все это в итоге привело к тому, что в положенный срок мир огласил богатырским криком розовощекий карапуз больше четырех килограммов весом, появившийся на свет, причинив матери немало неприятных минут и болезненных ощущений. Но все это казалось Ирине мелочью. Единожды взяв сына на руки, она расплакалась беззвучными слезами и, как казалось Леониду Саввичу, больше его с этих рук не спускала – в фигуральном смысле, разумеется.

Купания, прогулки, кормежки по часам – таким стал ежедневный распорядок дня. Ирина нянчилась с сыном самозабвенно, отдаваясь этому процессу до последней клетки тела, и была почти невменяема от счастья. Для мужа в этой системе координат места и времени не находилось…

Поначалу Леонид списывал поведение жены на усталость, старался лишний раз не тревожить ее по пустякам: возвращаясь из рейса, сам готовил себе еду, сам собирался в следующий, сам ездил по магазинам за покупками, которых становилось все больше и больше, потому что Валерочке нужно было то одно то другое, и вскоре, кажется, совершенно стерлось из понимания, что и ему, мужу и отцу, тоже что-то нужно!

С тех пор так и повелось: Ирина взахлеб рассказывала Леониду об успехах сына (они случались на каждом шагу) и неудачах (их почти не происходило), говорила, что ему непременно нужно то-то и то-то и никогда при этом не интересовалась, как прошел рейс, как дела да и просто какое настроение у мужа. Мысль о том, что он нуждается в ее поддержке и внимании не меньше сына, не приходила ей в голову.

Увы, такая ситуация довольно типична для российских семей, Зинченко это знал, глядя на то, как живут его сослуживцы. И все-таки его собственное положение казалось ему наиболее ущербным. Но не привыкший жаловаться, а упаси бог – вслух, он все носил в себе, временами лишь чернея лицом, когда выслушивал очередной упрек от жены за недостаток уделяемого их семье времени.

– Тише! – резко махнул он рукой на жену.

Та ахнула, опешив – муж никогда не позволял себе так обращаться с ней. Однако Леонид подошел к окну: там промелькнуло что-то темное и быстрое. Через окно он увидел гибкую фигуру, которая, пробежав по крышам гаражей, спрыгнула вниз, промчалась через стоянку, перепрыгивая через стоявшие там автомобили, совершая кувырки и прочие пируэты, взлетела на перила, затем ловко уцепилась за козырек подъезда следом за карниз и подтянулась к балкону их квартиры.

Показалась знакомая спортивная толстовка с серым капюшоном, натянутым на лоб… У супругов отлегло от сердца – это был Валерка.

В соседней комнате сына – той, где был балкон – вспыхнул свет. Пройдя туда, Зинченко остановился в дверном проеме, скрестив руки на груди и саркастически оглядывая Валерку. Его увлечение экстремальными видами спорта привело к тому, что он повадился входить в квартиру через окно, и это являлось очередным предметом спора между ним и отцом.

Валера, как ни в чем не бывало после своего нестандартного появления произнес:

– О, привет! Не спите?

Выглянувшая из-за спины мужа Ирина шумно возмутилась:

– Валера, опять? С ума сошел? Третий этаж!

– Да нормально, – пожав плечами, отмахнулся Валерка.

Зинченко, стараясь сдерживаться и не повышать голос, произнес:

– Я тебе сколько раз говорил – в доме есть дверь. Хватит через форточки лазить, акробат. Свалишься с балкона – кто кости собирать будет?

– «Скорая», – беспечно ответил Валерка, принимаясь переодеваться.

– Угу, очень смешно. Вот загремишь в полицию, я тебя оттуда вытаскивать не буду, – пригрозил отец.

– Ага, – бросил Валерка, и было видно, что его совершенно не интересует возникший разговор.

Он снял футболку, обнажив на мускулистом теле несколько татуировок, выполненных вполне искусно. Леониду Саввичу показалось, что их стало еще больше – прямо как сыпи во время ветряной оспы.

– А это новые, что ли? – сдвинув брови, поинтересовался он. – Что, в тюрьму собрался?

Валера, явно не собиравшийся поддерживать диалог, демонстративно вздохнул, снял ботинки и начал расстилать кровать, собираясь ложиться.

Отец, желая оставить последнее слово за собой, раздраженно сказал:

– Давай еще курить начнешь, пить?

– Я не пью и не курю. Я стрэйтэйджер.

– Кто-о-о??? – со скепсисом в голосе протянул отец.

– Спасибо, что наконец поинтересовался, – усмехнулся Валера, забросив руки на перекладину под потолком и начав подтягиваться. Делал он это умело и ритмично, налитые мышцы так и ходили волнами вверх-вниз по его телу.

Зинченко невольно залюбовался сыном. Эх, к такому телу еще б мозги!

– А что у тебя с английским? – поинтересовался заодно.

– Крепкая мужская дружба, – не прекращая своих упражнений, ответил Валера.

Это был уже хороший повод, чтобы зацепиться и попытаться продолжить беседу. Леонид Саввич прикрикнул:

– Ты мне похами еще! Вот куда ты будешь поступать?

– Не знаю пока. Но уж точно не в летное!

– А чем тебе летное не подходит? – ревниво спросил отец.

– Чтобы потом, как ты, туда-сюда? Как таксист? – насмешливо сказал сын.

– Что? – Зинченко-старший не ожидал подобного ответа, сочтя его чуть ли не святотатственным.

Валера закончил подтягиваться и спрыгнул с перекладины.

– Слушайте, можно я посплю, а? – сощурился он.

Ирина похлопала мужа сзади по спине, махнула рукой – мол, ладно тебе, пусть спит мальчишка. Раздраженный Зинченко вышел из комнаты и, остановившись подле двери, с искренним недоумением воскликнул:

– Ну вот как с ним нормально разговаривать?

– А ты пытался? – донеслось из комнаты сына, а следом раздался звук закрываемого замка.

Это доконало Зинченко, который и так был уже на взводе. Он снова прошел к комнате, толкнул дверь, но та была уже заперта. Чувствуя свое бессилие и злясь от этого еще сильнее, он крикнул:

– Я тебе запрещаю запирать дверь! Ты слышишь?

С досады он саданул кулаком по двери и едва удержался на ногах – она распахнулась, отпертая Валерой.

– Да я-то слышу, – зло отозвался сын.

С минуту они сверлили друг друга взглядами, ни один не собираясь уступать другому. Наконец Валера резко повернулся, вернулся на кровать и зарылся в одеяло с головой.

Налицо был классический конфликт поколений, столкновение двух позиций – с разными взглядами, мыслями, жизненными установками, целями и ценностями. Но Зинченко-старшему, привыкшему ко всему подходить с единожды и навечно устоявшимися незыблемыми правилами и мерить единственной рулеткой любой размер и фасон, это было невдомек. Сейчас он ощущал лишь, что между ним и сыном неукротимо разрастается пропасть…

Ирина подошла сзади, тихонько тронула за рукав:

– Леня, ты бы нашел с работы кого. У вас же там есть те, кто английский хорошо знает? Может, кто с ним справится.

Леонид Саввич, ничего не ответив, вышел из комнаты. О чем с ней говорить, если она даже не понимает сути происходящего? Он пытается поставить сына на место, приучить раз и навсегда к заведенному в этих стенах порядку – а она про английский!

Нет, никто, решительно никто не понимал Леонида Саввича в родном доме, и он с грустью и тоской ощущал, как этот дом становится для него все более далеким и чужим…

Однако, немного поостыв, Зинченко все-таки согласился внутренне с тем, что сыну нужен наставник в английском.

Куда сейчас без иностранного? Сам Леонид Саввич знал его плохо, со скрипом: картаво-шепелявый, труднопроизносимый гнусавый язык не давался ему, и Зинченко за годы службы добился лишь того, что выучил несколько расхожих фраз, достаточных для общения с пассажирами. Для того, что сверх, были бортпроводники, отлично подкованные в английском.

Но обратиться Зинченко решил не к ним, а к симпатичной жене пилота Синицына Елене Михайловне. Леночка, как он ее называл, была покладистой, доброжелательной и к нему, Зинченко, относилась с почтением – почти таким, как ее супруг, для которого Леонид Саввич был кем-то вроде эталона пилотажа, и он все наматывал рейс за рейсом, пытаясь догнать и перегнать его, как некогда СССР Америку.

Вот ее-то, Леночку, и искал Зинченко, придя на следующий день на службу. Пройдясь для начала по служебным помещениям, он уловил какой-то шум, доносившийся из кабины тренажера, хотя в это время там никого не должно было быть. Озадаченный Зинченко подошел к двери. Открыв ее, он увидел стажера Гущина, сидевшего за штурвалом.

Взглянув на включенный экран, Зинченко увидел возникающую в тумане взлетную полосу. В ужасающих метеоусловиях на нее медленно опускался самолет, которым управлял Гущин.

Зинченко беззвучно усмехнулся уголком рта. Все ясно. Стажеру не дает покоя его поражение, и он пытается запоздало взять реванш. Зря. Пустая трата времени – ничего у него не выйдет. Тут нужны опыт и сноровка, а у этого выскочки – один гонор. Правда, не без способностей парень, надо признать, но все же…

Зинченко хотел уже выключить прибор, но помедлил. Интересно было посмотреть, как этот стажер снова разобьется всмятку. Прислонившись к стене, Леонид Саввич стал наблюдать.

Лицо Гущина перекосилось до неузнаваемости от неимоверного напряжения, он изо всех сил тянул рычаг на себя, стремясь успеть затормозить. Зинченко мысленно считал секунды до катастрофы – семь, шесть, пять…

Воображаемая полоса вдруг подтянулась к кабине, будто та всосала ее внутрь. Касание!

Зинченко оторвался от стены. Так, вот сейчас самолет врежется в стену, через полсекунды, ну!

Самолет сел. Он буквально чуть-чуть прокатился по полосе и замер, горделиво посматривая сверху глазами иллюминаторов.

Леонид Саввич некоторое время смотрел, не веря в реальность происходящего, затем резко протянул руку к выключателю. Полоса исчезла, свет погас, тишину прорезал скрипучий голос Зинченко:

– Вы что тут делаете?

– Вы видели? Я посадил его! Еще чуть-чуть… – Гущин чуть не задыхался от возбуждения. Пьяный от восторга, он невменяемым взглядом смотрел на Зинченко, ожидая от того похвалы. Посадил! Посадил же! В нереальных условиях!

Зинченко оставался сдержан. Вместо того чтобы кинуться на шею Гущину, он строго произнес:

– Есть замечательное правило. Не прошел тренаж – не лезь в фюзеляж. Кто вам разрешил пропускать занятие по эвакуации?

Гущин поднялся. Поняв, что никакого одобрения от Зинченко он не дождется, двинулся к двери, не ответив на вопрос. Леонид Саввич проводил его задумчивым взглядом. Позабыв о Елене Михайловне, которую искал, он прошел в кабину, занял освобожденное Гущиным место и включил ту же программу.

Спустя час, взмыленный и злой, Зинченко проходил вместе с Гущиным через металлоискатель. Сколько он ни пытался, ему так и не удалось посадить злополучный самолет. Более того, он уверился в безнадежности этого занятия и если бы не видел своими глазами, как это проделал Гущин, – никогда не поверил бы.

Однако перед полетом Зинченко постарался вернуть себе обычный невозмутимый вид. Хвалить Гущина он не собирался. Не хватало еще, чтобы этот пилот, который и так воображал слишком много, возомнил себя круче своего наставника! Наверняка получилось у него это случайно, а может быть, вообще какой-то сбой в системе. Иначе не объяснишь.

При проходе через устройство у Гущина снова зазвенело в карманах, и Зинченко злорадно ухмыльнулся про себя. Безответственный растяпа, вот и все. Он отвернулся от Гущина и потерял к нему интерес, потому что навстречу им шествовал Шестаков со своей свитой. Обменявшись привычными рукопожатиями, они разошлись. На выглядывающего из-за плеча Зинченко Гущина глава авиакомпании даже не взглянул, но он – слава богу, на сей раз ума хватило! – даже и не лез вперед.

Зинченко хотел пройти к самолету, но неожиданно резко поменял траекторию: слева он заметил Елену Михайловну Синицыну, которую так и не нашел, поддавшись соблазну пройти немыслимое испытание, которое сам же придумал для своего стажера. Синицына тоже заметила Зинченко, сразу расцвела, заулыбалась так, что на пухлых щеках появились ямочки, и сердечно произнесла:

– Здрасьте, Леонид Саввич.

– Привет, Леночка, ты мне и нужна. – Зинченко, поймав удивленный взгляд Гущина, нахмурился и отвел Елену Михайловну в сторону подальше от любопытных ушей.

Он смущался, как и всегда, когда приходилось обращаться к посторонним людям с какой-нибудь личной просьбой. Когда приходилось отдавать приказы – не стеснялся ничуть, а в таких вот случаях даже терялся и чувствовал себя крайне неловко.

– Понимаешь, Леночка… – осторожно начал он. – Есть тут один охламон. Надо подтянуть его по английскому.

– Родственник? – осведомилась Елена Михайловна.

– Да какой там родственник! – поморщился Зинченко и недовольно добавил: – Сын! Ты же у нас специалист, может, поможешь?

Леночка с готовностью закивала маленькой изящной головкой:

– Не волнуйтесь, Леонид Саввич. Мой Коля все равно летает, у меня времени вагон.

Обрадовавшись такому скорому удачному раскладу, Зинченко вопреки себе принялся нахваливать сына:

– Он вообще способный! На лету все схватывает! – Потом, спохватившись, строго добавил:

– Только оболтус. Ты послаблений не делай! Всерьез с ним, всерьез! Значит, заглянешь вечерком?

– Конечно, Леонид Саввич! – Елена Михайловна, кажется, искренне рада была услужить Зинченко. Да и к тому же при постоянных полетах мужа ей было скучновато, а занятия с великовозрастным оболтусом – какое-никакое развлечение.

– Ну, вот и хорошо, – удовлетворенный Зинченко повернулся к Гущину, но не увидел его.

Поводив глазами по залу, обнаружил его кривляющимся около окна и сначала не понял, что происходит. Алексей размахивал руками и корчил рожи. Подойдя ближе, Зинченко понял в чем дело: за окном по трапу поднималась в свой самолет пилот Александра Кузьмина, на которую этот ушлый Гущин уже положил глаз.

«Наш пострел везде поспел», – подумал Зинченко, вслух же одернул Алексея:

– Стажер Гущин!

Алексей обернулся. Зинченко посмотрел на Александру. Она улыбалась. С явным сожалением оторвавшись от окна, Гущин пошел вслед за Зинченко. Им предстоял следующий совместный рейс.

Всю дорогу Зинченко вел самолет сам, туда и обратно. Алексея не допускал к штурвалу ни на секунду. Гущин, чувствуя свою вину и даже искренне раскаиваясь, благоразумно помалкивал и не встревал, хотя у него буквально руки чесались. Наконец, уже перед самой посадкой, он не выдержал и, когда Зинченко уже ответил диспетчеру, что производит посадку на двадцать пятую полосу, решил вмешаться.

– Управление принял! – выкрикнул он и вопросительно посмотрел на Зинченко. Тот смотрел ровно перед собой, ничего не отвечая и оставляя тем самым слова Гущина без внимания. Алексей повторил с просительными интонациями:

– Управление принял! Леонид Саввич, разрешите произвести посадку! По всем правилам, тютелька в тютельку, обещаю!

– Отставить! – не поворачивая головы, отозвался Зинченко. – Сегодня сложные метеоусловия. А художества ваши мы видели.

Гущин помрачнел и буркнул:

– Вас понял.

В салоне тоже шла подготовка к посадке, и бортпроводники окружили пассажиров, помогая им произвести необходимые манипуляции и проверяя, по всем ли правилам затянуты ремни. Спокойная и деловитая, как всегда на службе, Вика зачитала предупреждение пассажирам:

– Пристегнуть ремни, подготовиться к посадке.

Андрей, занимаясь своим делом, со стороны любовался ею. Своенравная и едкая, Вика его очень привлекала. И было странным и непонятным, почему она так упорно и порой даже агрессивно игнорирует его ухаживания.

Вот и сегодня, когда он подошел к ней на кухне, чтобы помочь убрать пластиковые контейнеры, в которых подают пищу пассажирам, отшила его резко и даже грубо. Андрею ничего не оставалось, как усесться в кресло и отвернуться. Такая Вика ему не нравилась. Налет развязной вульгарности, который она на себя напускала, абсолютно ей не шел и очень сильно удешевлял. На своей должности она была совсем другой – вежливой, улыбчивой, грамотной. Да и с девушками-коллегами держалась хоть и раскованно, но культурно. А вот рядом с ним превращалась в какую-то оторву. И это при том, что сам Андрей никогда не позволял себе не то что нецензурных, а даже просто грубых слов.

Вика же, с раздражением складывая контейнеры стопкой, бросила взгляд на уткнувшегося в окно Андрея. Тоже мне, обиделся! Нечего лезть куда не следует! Видит же, что Вике неинтересны его приглашения, и цель у нее здесь своя. Вике шел двадцать девятый год, скоро тридцатник, и пора было срочно выходить замуж, иначе потом можно было всю жизнь летать туда-сюда, не заботясь больше ни о чем, ибо никому до этого не будет никакого дела. Но в мужья Вике нужен был не абы кто, а непременно состоявшийся летчик. Еще лучше – командир экипажа. Но эти все давно были женаты, причем пристегнуты своими женами к себе крепче, чем ремнями безопасности. Но Вика не сдавалась. Зря, что ли, она шла столько лет к этой цели, тренировала вестибулярный аппарат переворотами и кувырками и зубрила ненавистный английский?

Ее мечта сбылась наполовину: бортпроводницей она стала, и даже старшей в бригаде, а мужа так и не нашла. И чем ближе становилась казавшаяся страшной отметка «тридцать», тем ниже опускала Вика планку требований. Пусть не командир, и даже не пилот, а хотя бы стажер – молодой, симпатичный… Как, например, новенький Леша Гущин. Чем не жених? Ровесник Вике, служил в военной авиации, правда, пока особых успехов по службе нет, но в умелых руках подтянется. А Викины руки были уж куда как умелыми!

Но Гущин как-то не проявлял интереса к Вике. Букет, правда, подарил, но это было так топорно, поспешно и смазанно, что почти и не считается. И с тех пор – все. Как отрезало. Зато Андрей с каждым разом проявляет все больше активности! Но вот уж кого Вике даром не надо было, так это коллегу. Еще чего не хватало – муж-стюард! Стюардесса! Кому рассказать – стыдно будет. Вика засунула собранные контейнеры в шкаф, заперла на ключ и присела. Самолет пошел на посадку, началось снижение.

Сидящий за штурвалом Зинченко смотрел прямо перед собой, отдавая команды Гущину, который выполнял их четко и быстро. Их совместные действия были слаженными и грамотными. Но, несмотря на профессионализм обоих летчиков, кабину потряхивало. За окном висел сплошной туман, и управлять самолетом в таких условиях действительно было нелегко. Со стороны Алексей видел, как напряжен Зинченко, как пульсирует синяя жилка на его виске.

Командир смотрел прямо перед собой, а Алексей поглядывал по сторонам. Внезапно он заметил с правой стороны нависшую над их машиной тень.

Скорее инстинктивно Гущин резко толкнул ручку РУД вперед, накрыв своей ладонью лежавшую на ней руку Зинченко и, кажется, причинив ему боль, потому что Леонид Саввич тут же громко одернул его:

– Вы что делаете?

Самолет рванулся вверх, повинуясь приказу Алексея, все откинулись назад, в том числе наверняка и пассажиры в салоне. Гущин этого не видел, но мог догадываться. Но тень же была, он явственно видел ее!

– Вы что, с ума сошли? Вы что делаете? – возмутился Зинченко, который ничего не заметил.

Отшвырнув руку Гущина, он принялся выравнивать самолет. Вокруг прежнему висела пелена тумана. Больше ничего не было.

– Мне показалось, что… – оторопело пытался объяснить Алексей, растерянный до крайности, но Зинченко лишь зло отмахнулся.

Ничего доверить нельзя! Вообще непонятно, как дальше работать с этим стажером? Его же до самостоятельных полетов допускать невозможно!

Леонид Саввич благополучно посадил самолет и откинулся в кресле. На лбу его блестели капельки пота. Гущин, ни слова не говоря, отстегнул ремень и, не дожидаясь выхода пассажиров, покинул кабину.

Зинченко не стал его удерживать. Трудный полет отнял у него много сил, и Леонид Саввич передыхал, используя выдавшуюся свободную минутку. От этого занятия его отвлек заглянувший в кабину Николай Синицын.

– Леонид Саввич, как вы? – участливо спросил он.

– Туман-то какой, – только и вымолвил Зинченко, не открывая сомкнутых век.

– Но если бы не вы! – воскликнул Синицын.

Зинченко помрачнел. Очередная мальчишеская выходка Зинченко вышла боком.

– Да уж, наделали делов! Я еще ему всыплю, стажеру этому! – пообещал он, хотя вовсе не был обязан отчитываться перед Синицыным.

Но тот, кажется, находился в совершенно ином настроении.

– А что стажер? – непонимающе спросил он. – При чем тут он? Там что-то капитан недотумкал и повел машину на полосу, когда вы садились. Но вы-то как увидели в таком тумане?

– Что увидел? – не понял Зинченко.

Он раскрыл глаза и резко сел, выпрямив спину.

– Турецкий боинг! Если б вы так лихо не среагировали и не рванули на второй круг – страшно подумать! Вот это, я понимаю, ас!

Синицын улыбался, с искренним восхищением глядя на Зинченко. Леонид Саввич почувствовал себя не очень хорошо. Это что же получается? Гущин рванул ручку не просто так, не из баловства, а потому что разглядел в этой тьме адовой тень турецкого боинга, которого, по всем правилам, там быть не могло? Углядел в тот момент, когда он, Зинченко, и ухом не повел? Ничего себе!

Леонид Саввич взволновался не на шутку. Поступок стажера – неожиданный, почти героический – впечатлил его до глубины души. И главное, не сказал ничего! Вышел молча. А он еще и отчитал его.

Зинченко поднялся с кресла и вышел из самолета, намереваясь догнать Гущина и поговорить, но того уже нигде не было видно.

* * *

А Алексей уже и не думал об этом. Сбежав от Зинченко, он шел, тыча кнопки на мобильном телефоне и набирая номер Александры.

– Алло! – послышался ее мягкий голос.

– Саша, простите, это Алексей, – торопливо заговорил Гущин. – У меня к вам просьба огромная… Хотелось бы кое-что обсудить, и мне без вашего совета просто не обойтись! А дело важное. Да-да, очень важное! – подчеркнул он. – К тому же я предлагал вам пойти в ресторан – может быть, как раз сейчас это будет удобно? Нет, не отмечать полет, нет! По делу.

И сердце его радостно забилось, когда Александра вдруг ответила:

– Ну, хорошо. По делу так по делу. Где и когда?

– В семь в «Журавле», – расцвел Гущин.

Вечером того же дня Александра с Гущиным сидели в ресторане друг против друга. Алексей все не мог поверить, что Саша согласилась на эту встречу, и медлил, стараясь ее продлить. Он двигал приборы, перекладывал нож и вилку из одной руки в другую и чувствовал, что совершенно не знает, как с этим управляться.

– Я голодный, а вы? – махнув наконец рукой на эту хитрую науку, проговорил он.

– А у меня мало времени, – холодновато ответила Александра.

Гущин не стал показывать, что не поверил: куда ей торопиться-то? Мужа и детей, равно как и любовника, у нее нет, из полета она только что вернулась… Дистанцию держит, гордость показывает… Что ж, пусть так.

– Спасибо, что все-таки согласились, – искренне проговорил он.

– Ну ладно, давайте к делу, – резюмировала Александра и приготовилась слушать.

– Я хотел вас спросить про Зинченко… – мялся Алексей, перекладывая приборы.

Александра нетерпеливо следила за его манипуляциями.

– Леша, вы дикарь? Цивилизация началась с того, что удобно. Смотрите, это сюда. Это так.

Она как-то очень ловко и быстро переложила приборы, чтобы показать, как надо. Алексей совершенно не считал что это удобно. Проще всего, когда одна вилка, одна ложка и один нож. На все случаи жизни. Но спорить не стал – Александра и так держалась отстраненно и постоянно демонстрировала, что страшно спешит, и только любезность заставила ее прийти сюда.

Он улыбнулся и проговорил, как бы оправдываясь:

– Отвык я в армии от этого. У нас там только вилка да нож.

– А суп как? – поинтересовалась Александра.

– Из горла! – весело просветил ее Алексей.

– Так, оставьте ваши гусарские шуточки! – Александра постучала малюсенькой вилочкой по столу.

Алексей и не знал, что можно есть такой – будто из детского набора посудки. Разве что косточки из вишни выковыривать…

– Даже не знаю, как с вами разговаривать! – признался Алексей. – Все время вы норовите под дых. Может, хотя бы на ты перейдем?

– Нет, – отрезала она, строя из себя гордячку. – Так что вы хотели?

– Ну вот опять! – расстроенно откинулся назад Алексей. – У меня всегда так.

Он показал, как его вырубают одним ударом, Александра засмеялась впервые за все время их встречи, и глаза ее сразу же стали не темно-серыми, а нежно-голубыми.

– Да ладно вам! Вы везунчик, сразу видно! – проговорила она.

– Как раз наоборот! – горячо возразил Алексей. – Сегодня вот опять Зинченко на меня накричал.

– Значит, сорвался… – сделала вывод Александра. – Но если бы не он, вы бы тут со мной не разговаривали. Вы знаете про турецкий самолет? Это вообще-то ЧП!

Гущин поглядел на нее пристально, но возражать не стал. Не хотелось ему описывать, как все было на самом деле, да и не о Зинченко вовсе он хотел говорить и не о самолетах… Просто выбрал удачный повод. И уже за это мысленно благодарил Леонида Саввича – если бы не его фигура, то Сашу сложно было бы выманить в ресторан. А так чуть-чуть приврал – и она пришла.

– Да, знаю, – кивнул Алексей. – Я как раз хотел спросить. Как мне с ним себя вести? Он такой занудный, злой, упертый.

– А вы ему скажите это. Любопытно, как он отреагирует.

Они посмотрели друг на друга, и оба засмеялись. Напряжение первых минут спало. Официант принес закуски, Гущин принялся ковырять вилкой в салате. Есть он не хотел, потому что плотно поужинал у отца, но сейчас надо было следовать изначально выбранной версии. Александра наблюдала за его манипуляциями, пряча улыбку.

Алексей проговорил, пытаясь подцепить на вилку скользкую шляпку гриба:

– У нас в школе была столовка, готовили там жуть как. Воровали. Я подбил одноклассников написать письмо. Мол, не можем больше есть то, чем нас кормят. Был большой скандал, поваров выгнали, но кормить стали лучше. А меня чуть из школы не выставили, влепили кол по поведению. И со мной всегда так. Не понимаю, как надо и как не надо. Все равно лезу. Зная, что по башке получу. Вот и с Зинченко чувствую себя второгодником на уроке, – со вздохом признал он.

– Ну, это неправильная позиция, – покачала головой Александра. – Хотя, конечно, мир не любит хороших людей. А вы, по-моему, хороший, – неожиданно добавила она, глядя на него теплыми глазами.

Алексей замер. Он не был готов к этому. Ждал, желал – а вот оказался не готов. Свет и тепло ее глаз словно проникли в него, размягчили, и он торопливо и откровенно произнес, переходя на ты:

– Это ты хорошая. Только вот не знаю, как к тебе подступиться. Чуть что – сразу бдынц!

– Я не поняла, вы про кого расспросить хотели, про Зинченко или про меня? – спросила Александра, снова принимая строгий официальный тон.

Алексей смутился, опустил глаза, и Александра вдруг сжалилась над ним:

– Ладно, я иногда и сама не рада. От вас же от всех только и жди… Ну что с нее возьмешь, она же женщина? Уже неплохо, что пытается мужскую работу тянуть.

– Ну, летчиком быть непросто, по себе знаю, – с пониманием кивнул Алексей.

– А вы знаете, что значит быть женщиной-летчиком? Это значит, надо быть на две головы выше, чтобы за равную приняли. Иначе нельзя, растопчут и выплюнут. Если я перед полетом по громкой связи скажу: «Уважаемые пассажиры. Вас приветствует пилот Александра Кузьмина», эти уважаемые пассажиры такой крик поднимут! «Баба за штурвалом, мы все умрем!» Знаешь, как обидно?

Она тоже перешла на ты – просто, естественно. Алексей одобрительно произнес:

– Вот речь не мальчика, но… девочки! Я уж боялся, что будем говорить, как два пилота. А тут… Не ожидал!

– Начнем с того, что ты не пилот, а стажер.

Алексей умолк. Но Александра не издевалась над ним. Она смотрела долгим взглядом и словно размышляла, вспоминала о чем-то. Алексей почувствовал перелом момента…

А Александра разглядывала его красивое лицо и думала – чем он ей нравится? Тем, что похож на Николая? Внешне – нисколько. Николай блондин, и глаза у него светлые. И черты – другие, совсем другие. Александра попыталась представить себе лицо бывшего жениха и с удивлением обнаружила, что не помнит его! Вроде бы и времени прошло немного со дня их разлуки, а вот стерлось. Хотя… Как немного? Несколько лет уже. И все эти годы она была одна, не смотрела ни на кого, а на летчиков – в особенности. Потому что Николай был летчиком. Потому что он ее предал.

После его эпизода с петлей, когда его грозились выгнать из авиации, Николай неожиданно повел себя совсем не так, как думала Александра. Вместо того чтобы попросить прощения, признать свою вину и убрать гордыню, он встал в позу. Выговаривал Александре, что, дескать, раз он ради нее пошел на этот трюк, то она должна это оценить и бегать теперь, падать в ноги начальству и упрашивать, чтобы его оставили. Саша наотрез отказалась. А он ушел – обиженный, непонятый. Точнее, сделал вид, что его обидели и не поняли. И перечеркнул тем самым два года их прежней жизни и все остальные – будущей.

Александра страдала долго и молча. Внутри дала себе зарок, что все, хватит, ни одного летчика больше не будет в ее жизни. Почему-то ей казалось, что такое поведение свойственно именно мужчинам этой профессии. А так как ей приходилось иметь с ними дело ежедневно, бок о бок, то она не стесняясь высказывала свое презрение и всячески старалась доказать, что женщина за штурвалом – это ничуть не хуже, а даже, наоборот, надежнее, потому что без рисовок и глупостей.

Единственный летчик, которого она глубоко уважала, это Леонид Саввич Зинченко. Вот он никогда не красовался на публику, не заботился о том, чтобы понравиться кому-то. Наоборот, кажется, порой намеренно портил впечатление о себе, становился колким и неуживчивым. Но Александра знала, что на самом деле он очень добрый, ранимый и одинокий человек, несмотря на то что имеет жену и сына.

Но отношение Александры к Зинченко было абсолютно лишено эротического подтекста, она относилась к нему скорее как к старшему товарищу, порой даже как к отцу, тем более что ее собственный погиб больше десяти лет назад. Погиб в небе, так и не узнав, что дочь пошла по его стопам и тоже стала летчицей. Отец был вторым мужчиной-летчиком, бывшим идеалом для Александры. Но его самого не было.

И вот появился Алексей Гущин. Поначалу Александра восприняла его как и всех остальных летчиков, этих напыщенных гусей, задиравших нос. Но постепенно, узнавая его чуточку ближе, интуитивно чувствовала – есть в нем что-то такое, такое… Александра не находила подходящего слова. Что-то настоящее. А что именно – пока не могла понять.

Алексей, наблюдая за переменами в ее лице, изменился сам. В нем появилась решительность. Он убрал с колен салфетку, скомкав, бросил на пол и, поднявшись, сделал два шага к Александре, наклонился и без обиняков поцеловал ее – крепко, долго, глубоко…

Она не отстранилась, не убрала полные губы. Поцелуй длился не меньше минуты, после чего Алексей вернулся на свое место и сел за стол на автопилоте. В голове его плыла легкая зыбка, как при мягкой посадке.

Подошел официант, принялся разливать вино. Алексей через стол посмотрел на Сашу и снова встал. Взял за руку и мягко, но требовательно потянул за собой. А дальше уже все было неважно: не нужно было ни о чем договариваться, ничего объяснять. Они понимали друг друга с полувзгляда. Позабыв про ужин, про вино, небрежно бросив на стол деньги, Алексей повел Сашу к выходу. Там они сели в машину и, еще раз слившись в поцелуе и разомкнув объятия, поехали к ней домой.

Мягкий ночной свет лился в окна на сплетенные обнаженные тела. В комнате Александры было тепло, и сама она теплая, только кончики пальцев холодные. Алексей взял их в свои ладони и стал отогревать дыханием. Она убрала их и покачала головой, улыбнувшись. Это потом он узнал, что они у нее такие всегда – индивидуальная особенность. И она нравилась Алексею. Ему нравилось в Саше все: плавные выпуклости груди, пушистые волосы, женственные линии тела…

Алексей бережно отбросил светлую прядь со лба Александры, любуясь ее красивым лицом, а затем снова приник к ней губами…

* * *

Вернуться к разговору о турецком боинге Зинченко удалось лишь спустя несколько дней, во время подготовки к следующему полету, когда они вместе с Гущиным шли по аэропорту. Зинченко бубнил наставления по рейсу, думая, как повернуть разговор в нужное русло. Гущин не слушал, занятый своими мыслями. Леонид Саввич обдумывал, как лучше завести разговор о том эпизоде…

– Как думаете, к вечеру успеем обернуться? – спросил Алексей.

Он спешил вернуться поскорее в Москву, потому что его ждала Саша. После проведенной вместе ночи он не мог думать ни о чем другом, кроме как о ней. У влюбленных начался тот период, когда они готовы постоянно быть вместе и никак не могут насладиться обладанием. Они постоянно перезванивались, обменивались эсэмэсками, скучали, расставаясь даже ненадолго, и не могли дождаться следующей встречи. Зинченко, глядя со стороны, заметил эту перемену, но не вникал. Хотя в душе был рад – и в первую очередь за Александру. Однако и поглядывал настороженно. Непонятно еще, что на уме у этого стажера. Летчик неплохой – Зинченко это признал, хотя и про себя. А вот человек?

– Вы мне почему ничего не сказали при посадке? – сдвинул брови Леонид Саввич, игнорируя вопрос Гущина.

– Про что? – Алексей вскинул голову и посмотрел на него непонимающе.

Зинченко покачал головой, а Гущин пробормотал:

– Мне бы к девяти в Москве быть…

Зинченко уже собрался было прочесть соответствующую нотацию, но тут перед ними возникла Елена Михайловна. Было видно, что она специально их поджидала и явно хотела что-то сказать, так как выглядела взволнованной. Зинченко моментально решил, что речь пойдет о Валерке. Они уже начали заниматься и, кажется, каждый вечер. По крайней мере, Леонид Саввич, возвращаясь домой после рейса, всякий раз слышал доносившиеся из-за двери сына фразы на английском. Правда, произносились они Леной, но все же…

И вот она стояла перед ним какая-то растерянная. Что ж, ясно. Наверняка, подлец, не слушается, пользуется тем, что она молодая, добрая и из нее можно веревки вить! Вот и вьет. Ну ничего, он ему устроит!

Желая подбодрить Елену Михайловну, Зинченко доброжелательно улыбнулся:

– О, здравствуй, Леночка!

– Леонид Саввич… Я хотела сказать…

– Что, обижает?

– Нет, не в этом дело.

– Я ему всыплю! – пообещал Зинченко.

– Может, ему кто-то другой нужен… Понимаете? Я как раз хотела вас попросить. Леонид Саввич, может, мне не надо к вам приходить, а? – Елена Михайловна заглядывала в глаза Зинченко, робко искала его совета.

Леонид Саввич нахмурился. Да что такое мог учудить Валерка, чтобы она начала так смущаться?

Сам он скосил глаза в сторону – Гущин подскочил к окну, за которым увидел кабину, где уже хозяйничала Александра. Замахал ей, показывая на часы.

– Э, стажер Гущин! – окликнул его Зинченко.

Гущин спохватился. Зинченко покачал головой и обернулся снова к Елене Михайловне.

– Ты с ним не тушуйся и спуску не давай.

Потом, всмотревшись внимательнее, добавил не без удивления:

– А ты прямо расцвела в последнее время!

Елена Михайловна неожиданно вспыхнула. Она и впрямь как-то резко похорошела и даже помолодела. Зинченко подумал, что это наверняка заслуга ее мужа и даже удивился про себя – когда только успевает? Ведь почти постоянно в полетах, практически живет в небе!

– Ладно, Леночка, мне пора. Мужу привет! – подмигнул ей Леонид Саввич, но Елена Михайловна почему-то смутилась еще больше и, пробормотав какие-то извинения, торопливо пошла прочь.

Зинченко направился к самолету. Рейс предстоял не из простых.

* * *

Вика принесла Гущину и Зинченко в кабину на подносе кофе. Ставя его, посмотрела искоса на Алексея. У того на лице витала улыбка – такая же безоблачная, как небо за окном. Вика радостно улыбнулась в ответ, думая, что это адресовано ей, но летчик, кажется, не замечал этого. Поникшая Вика вернулась в салон и приникла к стеклу. Так и просидела почти всю дорогу, предоставив всю работу делать своим коллегам.

В африканском аэропорту немилосердно пекло высокое горячее солнце, небо было гладким и синим. Самолет стоял на маленьком аэродроме. Возле небольшого здания аэропорта толпился народ. Сотни чернокожих людей кричали и волновались, их сдерживали несколько десятков вооруженных солдат. Полицейская машина подъехала к самолету, и выскочивший полицейский закричал Андрею, который выглянул из проема двери – мол, уйди и спрячься!

В самолете было пусто, только несколько бортпроводниц прильнули к окнам. Вера ела, глазея в иллюминатор. Света закусила губу – происходящее за бортом ее явно волновало, поскольку там были дети – такие же маленькие, как ее собственная дочь. Андрей глядел на Вику, и та, почувствовав этот взгляд, пошла в кабину. Ей и так было нехорошо: тошнило от духоты и от равнодушия Алексея. Пытаясь как-то избавиться от плохого настроения, она обратилась к Зинченко:

– Леонид Саввич, да что же это такое!

– Это, Викуля, переворот, – невозмутимо пояснил тот.

– Я не поняла – это хорошо или плохо?

– Кому-то наверняка хорошо, – усмехнулся Зинченко.

Гущин посмотрел на часы, расправил затекшие плечи и вытер пот со лба.

– И долго они нас тут мурыжить будут? – Он торопился домой, в Москву, к Саше.

В кабину заглянул Андрей. В наушниках Зинченко раздался треск, и он прижал их к голове.

– Диспетчер! – позвал он.

Выслушав то, что сказал ему диспетчер, он объявил присутствующим:

– Они выпустят только иностранных граждан. Все местные останутся.

– А почему? – спросила Вика.

– Потому что правила такие.

За окном продолжали грубо сдерживать толпу. В какой-то момент солдаты оттеснили местных в две стороны – так, что от дверей аэропорта образовался проход, и по нему к самолету быстро побежали несколько десятков пассажиров. Они поднялись вверх по трапу.

– Леонид Саввич… А эти? – спросил Гущин, указывая на местных.

– Нельзя, – ответил Зинченко, не поворачивая головы.

– Им же здесь хана! – Алексей подскочил в кресле.

Зинченко, не слушая его, обратился к Вике и Андрею:

– Взлетаем.

Бортпроводники вышли из кабины.

– Леонид Саввич, подождите, – Алексей не мог успокоиться. – Давайте попробуем хоть что-нибудь…

– Читайте контрольную карту, – сказал Зинченко.

Гущин смотрел на него ошарашенно. Он никак не мог поверить в то, что такое возможно, что они сейчас просто улетят, оставив этих людей на верную смерть. И в то, что это приказывал Зинченко…

Алексей еще раз посмотрел на своего командира. Тот не шутил. Лицо его было сурово. Он ждал.

Гущин начал зачитывать контрольную карту. Зинченко обратился к пассажирам на ломаном английском – прочел заученную давным-давно наизусть привычную речь капитана. Андрей, Вика и бортпроводницы двигались по проходу, проверяя застегнуты ли ремни у пассажиров. Те были взвинчены и напуганы. Трап тем временем отъехал от самолета. В этот момент люди прорвали оцепление и бросились к самолету. Они кричали, кто-то тряс деньгами, кто-то показывал на ребенка на руках. Солдаты начали стрелять в воздух. Все бросились врассыпную, поднялась суматоха, сквозь которую слышались крики, плач, стоны…

Самолет начал движение по полосе. Он ехал пока что медленно, и кто-то из местных жителей продолжал бежать рядом с ним, размахивая руками, и что-то кричать пилотам. Гущин оторвался от карты и посмотрел в окно.

– Мы не имеем права вмешиваться, – строго сказал Зинченко, поняв, о чем тот думает. – Это иностранные граждане, это их дела.

В этот момент послышались громкие хлопки. Это солдаты выстрелили в спины бегущим. Несколько человек упали.

Самолет взлетел. В кабину заглянул Андрей.

– Кофейку? – спросил он.

– Мне бы водки, – мрачно ответил Гущин.

Зинченко поглядел на Гущина и обернулся к Андрею.

– Два кофе.

* * *

В дверь позвонили. Радостная, принаряженная Александра выбежала в прихожую, открыла ее и невольно отшатнулась – Алексей прошел в комнату, даже не взглянув на нее. Она, удивленная таким началом их свидания, подошла к нему и встала за спиной. Алексей сел за накрытый стол и машинально начал запихивать что-то в рот. Он двигал тарелки, ломая порядок, добираясь до бутылки с вином. Взяв ее в руки, попытался открыть, но пробка не поддавалась. Алексей, и так чем-то взведенный, – это Александра уже заметила, – злился все больше и больше. Она села напротив и внимательно наблюдала за происходящим.

– Леша! – позвала она с тревогой, видя, что Алексей мыслями находится где-то не здесь.

– Эти ваши правила – полное скотство и подлость, – произнес Гущин.

Александра застыла. Она никак не ожидала услышать ничего подобного, была обижена и не замедлила это озвучить:

– Ну да… Это именно то, что хочет услышать каждая девушка.

– Саша, при чем здесь баня городская? Ты знаешь, что произошло?

– А что?

Алексей обхватил голову руками. Перед глазами будто заново пронеслись кадры: кричащие люди, дети на руках, автоматная очередь, окровавленные тела на песке…

Он отнял руки и поднял на Александру воспаленные глаза. Об этом даже думать тяжело, не то что говорить. Но сказать надо было.

– Мы были в Африке. Пытались улететь. Там были люди.

– Да знаю я все! – воскликнула вдруг Александра.

– А тогда что? – Алексей смотрел на нее ошалело.

Ему казалось, что она должна была понять. А она, оказывается, все знала, и ей было наплевать и на этих людей, и на детей, и на то, что ему, Алексею, пришлось подчиниться общему приказу – и нарушить свой, собственный, личный приказ, диктуемый ему совестью. А она как ни в чем не бывало нарядилась, приготовила стол с вином и сейчас ждала его, чтобы беззаботно развлекаться и не думать больше ни о чем.

Взгляд Александры стал ледяным.

– Ты за этим сюда пришел? – спросила она с притворным сочувствием. – Поплакаться? Ну и остановил бы самолет – в чем проблема?!

– Ты в своем уме?

– Да. Ты умеешь все убить одним ударом! – усмехнулась она.

– Саш, вот только давай без этих дел, ладно? – Алексей поморщился. Опять из нее полезло это бабство!

– Не ори на меня! – повысила она голос.

Гущин не орал, сама Саша сейчас говорила громче, но энергия и впрямь била вперехлест.

– Никто на тебя не орет, – сказал он. – Ты знаешь, что произошло.

– Не ори на меня! – повторила она тем же тоном.

– Совсем дура? – Алексей посмотрел на нее с огорчением.

Никакого понимания не было, и с каждой секундой пропасть между ними все разрасталась. Александре надоело первой. Она подняла руки и произнесла:

– Все, стоп. Больше ни слова.

Она взяла мобильный телефон:

– Алло, такси? Можно машину?

– Саша, прекрати! – Алексей хотел отобрать телефон, но Александра продолжала свое:

– Да, как можно скорее… Фестивальная, 2, первый подъезд. Пассажир будет ждать у подъезда, спасибо.

Александра отключила связь и молча посмотрела на Гущина. Он тоже окинул ее взглядом – так, словно видел впервые.

– Летчица, да? – не скрывая злобы, спросил Алексей. – Баба ты за штурвалом.

Повернувшись, он вышел из комнаты. В прихожей хлопнула дверь. Александра осталась одна. Она медленно опустилась на один из стульев, окинула взглядом стол. Взяла бутылку, с которой, будучи на нервах, не смог справиться Алексей, поддела штопором. Измученная пробка поддалась. Александра налила себе вина в бокал и, грустно чокнувшись с соседним пустым, сделала несколько глотков.

Она думала об Алексее. О том, что, скорее всего, – это все. Да, милый мальчик. Горячий, прямой, честный… Но слишком – мальчик. Слишком много переживает о других – и слишком мало о тех, кто рядом. Вот как сейчас. Совершенно незнакомых людей жалел, а о ней, Александре, даже не подумал. А она ждала его, зная о заварухе в африканской стране, ждала в страхе, меряя шагами комнату и молясь, чтобы все окончилось благополучно… Готовилась встретить, выслушать, понять и пожалеть, а он с ходу набросился на нее так, словно она была во всем виновата! Как будто она бревно бесчувственное и ей не жаль ни детей, ни стариков. И это его – «баба ты за штурвалом» – совсем уже ее доконало. У мужчин это называется удар ниже пояса. И он оказался слишком болезненным.

А Алексей, выйдя на улицу, не стал дожидаться никакого такси, а двинулся пешком. Он был зол и разгорячен. Шагая вперед, он думал о том, как легко может рухнуть то, что казалось незыблемым. И главное – как скоро! В один миг! Миг непонимания…

Он не думал о будущем, о том, как станет относиться к этому конфликту спустя время – хотя бы через неделю. Он так далеко не загадывал. Его волновало здесь и сейчас. А здесь и сейчас не было ИХ, был он, Алексей, и она, Александра. Со своим характером, своим мировосприятием, своими принципами. Своими координатными плоскостями. Сейчас эти плоскости не пересекались – у них не было общих точек.

И когда через три дня Гущин шел по стеклянному коридору вместе с Зинченко и увидел кабину авиалайнера, где сидела Александра, то она тут же отвернулась.

Зинченко наблюдал эту сцену краем глаза, со стороны, и никак не прокомментировал. Он не знал, что произошло между влюбленными, но догадался, что некая размолвка. И почему-то Леонид Саввич ощутил, что расстроился из-за этого…

Но впереди был новый совместный рейс, обычный и в то же время нет: в последний момент выяснилось, что вместе с ними летит крупный чиновник по фамилии Петрицкий. Из-за него пришлось задержать рейс. Зинченко подобных задержек не любил, равно как и крупных чиновников, мнящих себя на голову выше всех остальных людей и откровенно плюющих на них. Но спорить было себе дороже, и Зинченко прошел в кабину, решив не обращать ни на что внимания.

Салон уже был полон, и пассажиры нервничали – смотрели на часы и поглядывали в окна.

– Девушка, мы когда полетим уже? – обратился один из пассажиров к проходившей по салону Вике.

– Не волнуйтесь, скоро, – улыбнулась та на ходу.

Она заглянула в кабину пилотов и подала кофе Зинченко.

– Может, и вам чего-нибудь хочется? – спросила она у Гущина, улыбаясь еще шире.

– Нет, – привычно отказался Алексей.

Неожиданно за окнами начали переливаться синие и красные огни, и появилась машина с мигалками.

– Наконец-то! – плохо пряча раздражение, пробурчал Зинченко. – Диспетчер, команда на вылет!

В салоне бизнес-класса появился Петрицкий в сопровождении помощника. Он шел вальяжно, оттопырив нижнюю губу, и во взгляде его читалось полнейшее равнодушие к окружающим. Он занял место, развалился поудобнее и пальцем поманил к себе Вику.

– Коньяку дайте мне.

– Напитки пассажирам мы подаем после взлета, – ответила Вика.

– Коньяку принесите, – настаивал Петрицкий.

– Сейчас нельзя. Взлетим, и я принесу, – Вика улыбалась, сохраняя доброжелательность.

В разговор встрял помощник:

– Вы не знаете, кто это? Газеты не читаете, телевизор не смотрите?

– Минутку… – Вика решила не брать на себя ответственность и посоветоваться с Зинченко.

Она заглянула в кабину пилотов.

– Там этот… Коньяку требует, – поморщившись, сообщила она.

– Ну, налей, пусть подавится, – отозвался Зинченко и повел самолет по полосе.

Вика прошла по салону бизнес-класса, проверяя ремни и заметила впереди дым. Это Петрицкий закурил прямо в салоне. Вика бросилась к нему и, изо всех сил стараясь проявлять любезность, произнесла с нажимом:

– Пожалуйста, не курите. В самолете нельзя.

– И что, вы меня высадите? – с вызовом спросил Петрицкий.

В салоне за спиной Вики неожиданно вырос Андрей.

– Потушите, пожалуйста! – требовательно обратился он к Петрицкому. – Этого требуют правила полета.

Петрицкий отвернулся, снова затянулся и демонстративно выпустил в воздух столб дыма.

– Какие еще правила? Он о чем вообще? – раздраженно бросил он помощнику.

– Давай проходи, – обратился помощник к Андрею и толкнул его.

Андрей побледнел. Он всегда бледнел, когда другие краснели – такая особенность нервной системы. Обычно его трудно было вывести из себя, но сейчас этот хам оскорблял Вику, оскорблял пассажиров в салоне, его самого – оскорблял весь экипаж своим развязным поведением. Андрей никогда никого не унижал, считал недостойным, но и себя унижать не позволял. Он резко отшвырнул помощника Петрицкого в сторону. Чиновник вскочил на ноги и схватил его за грудки. Белоснежный накрахмаленный воротничок смялся и затрещал.

– Ты что, оборзел, сопляк? – хмельным взглядом глядя на Андрея, занес над ним жирный кулак Петрицкий.

Андрей в мгновение вывернувшись из рук помощника и повторил, глядя прямо в глаза Петрицкому:

– Вы нарушаете правила!

Петрицкий изо всех сил ударил его кулаком в нос. Брызнула кровь. Андрей упал…

Самолет уже сворачивал на взлет, когда в кабину буквально влетела Вика и с расширившимися глазами закричала:

– Леонид Саввич, там ЧП!

Из-за плеча Вики выглянул Андрей и потянул ее из кабины. Зинченко бросил взгляд на пол. На нем виднелись пятна крови – это капало из носа Андрея, тот зажимал его рукой.

– Все в порядке, – сказал он.

Алексей Гущин, вмиг все поняв и оценив, встал со своего кресла.

– Стажер Гущин, оставаться на месте! – приказал Зинченко. – По инструкции пилот не может покидать кабину.

– А если это провокация захвата самолета? – из-за плеча спросил Алексей.

– Я запрещаю! Стажер! – повысил голос Зинченко.

Гущин как будто не услышал. Он проследовал в салон бизнес-класса и подошел к Петрицкому и его помощнику. Те листали документы и переговаривались о чем-то своем как ни в чем не бывало.

– Мужики, по-человечески прошу, не надо, – обратился он к обоим.

– Вы кто? – спросил Петрицкий, оторвавшись от бумаг.

– Второй пилот.

– Вы извозчик, – прокомментировал Петрицкий. – Идите и везите. Просит он…

Гущин секунду подумал, потом взял дымящуюся сигарету из рук Петрицкого и загасил ее в рюмке коньяка. Помощник тут же вскочил, толкнул Гущина и попытался его ударить. Гущин увернулся и нанес свой удар, от которого помощник растянулся в проходе. Петрицкий поднялся и схватил Гущина за китель. Алексей решил не останавливаться на достигнутом и врезал еще и Петрицкому по физиономии.

Драка была тесной, уродливой. Пассажиры и не думали в нее вмешиваться. Многие достали мобильные телефоны и увлеченно снимали происходящее на камеру…

Петрицкий схватился за лицо и стал громко материться. Его помощник вскочил на ноги и бросился на помощь. Но Петрицкий, не открывая лица, лишь молча ткнул пальцем в Алексея. Его прислужник стал надвигаться на Гущина, Алексей вскинул ногу и коротко выбросил ее вперед. Помощник издал гортанный звук и снова рухнул…

Зинченко услышал крики в салоне и включил монитор на панели управления. На мониторе появилось изображение бизнес-класса и драки. Леонид Саввич скрипнул зубами и проговорил в микрофон:

– Говорит борт номер 359. Чрезвычайная ситуация на борту. Возвращаюсь к терминалу.

…Побитого Петрицкого и его помощника выводила из самолета полиция. Петрицкий что-то кричал в сторону кабины. Гущин с разбитым лицом и разодранной в клочья форме стоял перед Зинченко.

– Сюда с эскортом… Отсюда с эскортом… Лафа у них, да? – прокомментировал он, ища поддержки у командира.

Тот смотрел на него сурово.

– Стажер Гущин! У вас есть инструкция – доставить пассажиров из точки А в точку Б. А кулаками махать надо в другом месте.

– А какого хрена вы вообще его ждали, этого мигалочника? – зло спросил Алексей.

– Я приказывал не покидать кабину! Вы слышали или нет? У нас и так задержка! Да уйдите вы со своим кофе! – прикрикнул он на вошедшую с подносом Вику.

– Мне вот интересно… Если бы он не был оттуда, – покрутил Гущин пальцем вверх, – вы бы рейс задержали? И тоже коньячку ему налили бы по первому требованию?

Зинченко побагровел. Это была откровенная дерзость. Леонид Саввич не переносил, когда ему дерзили.

– Ты соображаешь, что ты несешь? – спросил он.

– А вы соображаете, что делаете? – не смутился Алексей.

Зинченко не выдержал. Он чувствовал, что не в силах больше выносить этого мальчишку, перед которым – он чувствовал – пасовал.

– Так! Все! Выгнать вас… к чертовой матери! – вскричал он.

– А выгоняйте! – с запалом ответил Гущин.

– Что??? – еще сохранял хорошую мину Зинченко.

– Выгоняйте! – со злобой повторил Алексей и круто вышел из кабины.

Он не пошел в диспетчерскую, не сдал документы после рейса – ему было наплевать. Он шел домой к отцу и думал, что и там тоже не встретит понимания. Однако сразу он туда не поехал: до ночи бродил бесцельно по улицам. Поделиться пережитым ему было не с кем. У Алексея даже мелькнула мысль направиться к Саше, но, вспомнив их последнюю встречу, ее холодные, непонимающие и не принимающие глаза, решил, что это не лучшая идея. Так и прошатался, пока совсем не устали ноги.

Алексей не ошибся в своих прогнозах и на этот раз. Едва войдя в комнату и увидев печатающего на машинке отца, он с порога сообщил:

– В общем, я уволился.

– Так я и знал, – не отрывая головы от клавиш, произнес отец, как показалось Алексею, с каким-то удовлетворением.

– Не получается у меня как у людей, – вздохнув, попытался объяснить Алексей. – Это нельзя, то нельзя. Ему все можно, с мигалкой.

– А ты что думал? Среди людей живешь – надо иногда потерпеть и уступить, – высказался отец.

– Ты как будто уступал! – воскликнул Алексей.

Слова отца сейчас показались ему вопиющим лукавством. Как может он учить его тому, чего никогда не делал сам??

Отец круто развернулся к нему и тоже запальчиво произнес:

– Вот потому и хлебаю! Эх, без толку с тобой разговаривать! Только рушить умеете, а строить – ни хрена. Авиапромышленность – к черту, летаем на чужих самолетах, своего не производим. Страну разворовали.

– Пап, ты чего? Какую страну я разворовал? – опешив, спросил Алексей.

Отец, видимо, был расстроен чем-то другим, еще до его прихода. А известие, полученное от сына, окончательно его доконало. И он даже не стал разбираться, кто прав кто виноват, автоматически решив, что, конечно, же сын!

Разбушевавшийся отец в сердцах несколько раз махнул на него рукой. Алексей чуть помялся, но все же сказал – то, что уже давно было у него на душе, но произнести вслух не было причины:

– Пап, прости, если расстроил. Я ведь только на тебя всегда смотрел. Я и в летчики-то пошел, потому что… Всегда хотел как ты, понимаешь? Но когда тебя за границу звали, ты же здесь остался! И я вот тогда прямо осознал, что ты… ну не знаю… настоящий патриот, что ли!

– Да какой я патриот! – с досадой кричал отец. – Патриотизм – это не когда вот бла-бла-бла и не когда ты пьяный в фонтане флагом машешь, а когда у тебя в стране старики не побираются.

– Пап, ну я-то тут при чем? Я тебе вообще про другое! – Алексей все пытался выстроить нормальный диалог.

– Да никто тут ни при чем. И ты тоже. Патриот он! Все в облаках витаешь со своими завиральными идеями – там не усидел, здесь не получилось! И ни неба, ни бабы, ни судьбы.

Гущин молча стиснул зубы. Отец снова начал печатать.

– У тебя как будто все это есть! – наконец нарушил молчание Алексей.

Отец ударил ладонью по столу.

– Вон!

Алексей не стал уговаривать. Молча взял свою сумку – слава богу, вещей мало, собирать нечего, – закинул ее на плечо и пошел в прихожую. Резко швырнул на полочку возле двери ключи – он не собирался сюда возвращаться. Этот разрыв с отцом был последним. Окончательным.

Звякнули брошенные ключи, и холодный металлический звук скользнул по жилам старого авиаконструктора, который остался один в своей квартире…

* * *

Леонид Саввич Зинченко пришел домой расстроенным и хмурым.

– Нет, ну ты представляешь – стажер этот… Я же его прямо тащил, а он! Всех под монастырь подвел.

В коридоре у двери комнаты сына Ирина вытирала слезы. Зинченко, едва взглянув на ее лицо, понял – случилось что-то из ряда вон выходящее.

– Леня, я поздороваться зашла, а там… – Она пальцем показала на комнату сына.

Зинченко, холодея, пошел к закрытой двери, ожидая увидеть сам не зная что, но определенно что-то страшное. Он подумал, что Валерка, может быть, сорвался с балкона от своих кульбитов. Леонид Саввич дернул дверь…

Картина, открывшаяся ему, не напоминала трагическую. Скорее наоборот.

Отвернувшись к стене, Валерка заправлял рубашку в джинсы. Елена Михайловна, растрепанная, с размазанной губной помадой, поспешно одевалась.

– Здрасьте, – пролепетала она, увидев Зинченко.

– Понятно, – кратко отозвался Зинченко. – Ширинку застегни, – бросил он сыну и отвернулся.

Валера поспешно запихал внутрь язык рубахи, выглядывающей из джинсов, и подал Елене Михайловне учебники. Она попыталась улыбнуться. Однако оба они выглядели побитыми и виноватыми. В дверях появилась Ирина. Елена Михайловна посмотрела сначала на нее, а потом на Зинченко.

– До свиданья, – проговорила она, пытаясь пройти.

– Да, до свиданья, – машинально ответила Ирина, и вместе с мужем посторонилась, давая ей дорогу.

Как только захлопнулась дверь за Еленой Михайловной, эмоции вскрылись по полной программе.

– Я тебе говорила – возьми его с собой, он тут с ума сходит! – кричала Ирина. – А тебе чужие люди ближе.

– Ты бы хоть запирался, – сказал Зинченко Валере.

– Ты сам сказал – не запираться, – огрызнулся Валера и направился к перекладине для подтягивания.

– Отойди от перекладины! – властно произнес Зинченко и добавил: – У нее же муж, он в моем авиаотряде! Как я ему в глаза теперь смотреть буду?

– Да какой он муж?! – повернулся Валера. – Он летает, дома не бывает, вон как ты…

Зинченко застыл, осмысливая упрек, и обалдело перевел взгляд на жену. Ирина изменилась в лице, поняв, о чем он подумал, и замотала головой:

– Леня, Леня, ты не подумай! Ты что отцу говоришь такое? – с обидой повернулась она к сыну.

Валера зло вспрыгнул на перекладину и начал подтягиваться. Зинченко чувствовал себя совсем потерянным, как будто ему несколько раз подставили подножку. Он вышел из комнаты сына и стал ходить по комнате, как будто безуспешно искал опору. Там что-то поправил, тут что-то потрогал. Потом прошел в кухню и как был в кителе начал мыть посуду, глядя прямо перед собой. Ирина подошла, вытирая слезу.

– Леня, его что, посадят?

Зинченко бросил на жену дикий взгляд. О чем она думает? Что за бред?

Намыленная тарелка выскользнула из его рук и со звоном упала на пол, рассыпаясь на мелкие осколки…

* * *

Леонид Саввич Зинченко припарковал машину и через всю стоянку направился к аэропорту. Он уже почти дошел, как перед ним затормозила машина и из нее выскочил радостный Синицын.

– Леонид Саввич, 139 у меня уже, догнал вас!

– Молодец, – машинально ответил Зинченко, подумав про себя: «Идиот!»

Это определение в полной мере подходило сейчас им обоим…

– Леночка, тут Леонид Саввич, выйди! – обернулся назад Синицын.

Из машины с пассажирского сиденья показалась Елена Михайловна, настороженная и испуганная. Она изо всех сил пыталась принять непринужденный вид, показать, что все в порядке, но ее выдавали глаза, глядевшие на Зинченко с затаенным страхом. В них ясно читалось: «Выдаст – не выдаст? Сказал – не сказал?»

– Здрасьте, – проговорила она неестественным, делано бодрым голосом.

Синицын приобнял жену и не без гордости сказал:

– Вот, вдруг захотела проводить. Родная жена, а раз в неделю видимся!

– Да, есть в нашем деле такая штука, – в сторону, стараясь не смотреть Синицыну в лицо, согласился Зинченко.

– А что там у вас опять стряслось? – вдруг спросил Синицын.

Зинченко резко обратил взгляд на Елену Михайловну. Та окаменела, глядя на него с ужасом.

– Где? – на всякий случай уточнил Зинченко.

– На рейсе – весь отряд гудит. Драка с депутатом…

Зинченко едва сдержал вздох облегчения.

– Да ерунда! – ответил он.

К счастью, сзади просигналила машина, разрешив тем самым неловкость ситуации. Синицын, к которому был обращен этот гудок, тут же сказал:

– Я сейчас, только запаркуюсь.

Он впрыгнул в машину и отъехал, оставив жену с Зинченко одних друг напротив друга. Елена Михайловна по-прежнему чувствовала себя крайне неудобно и, помявшись на месте, неуверенно засеменила прочь.

– Лена, на минутку, – окликнул ее Зинченко.

Она вздрогнула и замерла. Казалось, она сгорала со стыда и у нее не было моральных сил посмотреть Зинченко в глаза. Леонид Саввич сам взял ее под локоть и развернул на себя. Елене в лицо уткнулся его колючий взгляд с немым укором.

– Леонид Саввич, – пролепетала Елена Михайловна.

– Он же тебе в сыновья годится, – не слушая ее, сказал Зинченко.

– Ну уж не так чтобы в сыновья, – моментально вспыхнув, запротестовала Елена Михайловна, проявив неуместное и неожиданное кокетство.

– Лена, у тебя муж – мой товарищ! – подчеркнул Зинченко суть проблемы.

– Я ему расскажу! – вдруг выпалила Елена Михайловна.

– Я тебе расскажу!

Леонид Саввич аж сам испугался – неужели и впрямь хватит ума ей рассказать мужу о том, что произошло. Елена Михайловна всхлипнула:

– Леонид Саввич… – она заговорила уже умоляюще, – может, вы его увезете куда-нибудь? Это пройдет, честное слово! Я же просто хочу, чтобы вот…

Она умолкла, не в состоянии подобрать нужных слов. И лишь постукивала себя пальцами по груди, там, где находится сердце. Из этого Зинченко угадал ее, в сущности, простое и банальное желание – «хочу любви». Что ж, это мог понять даже такой сдержанный человек, как Леонид Саввич. Но не с мальчишкой же школьником, и вообще, о какой любви в этой ситуации может идти речь?!

Елена Михайловна все что-то жалко лопотала, но Зинченко обдумывал про себя, как лучше поступить. Ее он почти не слушал, и суть этих бормотаний была ему понятна. Детский лепет, глупый и наивный, и ничего больше. А решил он про себя – при первой же возможности и в самом деле увезти Валеру куда-нибудь подальше. Как говорится, с глаз долой – из сердца вон. А с Синицыным поговорить отдельно, не посвящая его, разумеется, в ситуацию, от которой самому Леониду Саввичу было тошно. Елена Михайловна тем временем уже не могла сдержать слез и откровенно рыдала, не заботясь о том, что их могут видеть со стороны. Зинченко неловко притянул ее к себе и чуть похлопал по плечу, ободряя как мог.

– Утрись сейчас же, а то муж увидит.

Это было наибольшим утешением с его стороны. На долгие уговоры и поддакивания Леонид Саввич не годился. Но, возможно, Елене Михайловне такой чуть суровый и отстраненный подход сейчас принес больше пользы. Во всяком случае, она собралась, закивала головой, достала из сумочки платок и вытерла слезы.

– Вот и славно, – резюмировал Зинченко, собираясь уходить.

– Простите меня, пожалуйста, – прошептала Елена Михайловна, выдавливая улыбку и, не удержавшись, добавила не к месту: – Он у вас такой способный!

«Видимо, не только в языках», – подумал Зинченко, уходя прочь.

* * *

Алексей Гущин с сумкой через плечо пересек пустую площадь, вошел в здание аэропорта и сел на свободную скамью в зале ожидания. Больше идти ему было некуда.

В зале аэропорта Алексей сидел долго. Однако сидел он там не просто так, а целенаправленно. Он поджидал Сашу. Глупо все получилось при их последней встрече, ужасно глупо и даже как-то по-детски. Сейчас, по прошествии некоторого времени, Алексей четко это осознавал. И понимал, что необходимо помириться. Мысленно он в сотый раз прокручивал в голове предстоящий диалог. Завидев идущую по залу Александру, Гущин поднялся с места и торопливо двинулся за ней. В руках он нес папку с документами. Формально его никто не уволил, однако Алексей решил не дожидаться этого.

Решение уйти из компании созрело у него тогда же, когда он покидал квартиру отца, уверенный, что это навсегда. Где-то в глубине души, возможно, помимо его сознания, возникла идея начать совершенно новую жизнь, в которой не должно было остаться ничего из прошлого. И только Сашу он хотел бы сохранить из прежней жизни. Поразмыслив на досуге, благо времени свободного у него было предостаточно, покопавшись в собственных чувствах, Алексей убедился в том, что чувство его к Александре не поверхностно, а вполне серьезно. И тем большей нелепостью и суетой казалась ему их последняя размолвка.

Александра, покачивая бедрами, быстро удалялась, словно не замечая Гущина. Хотя она не могла не видеть, как он торопится догнать ее. Оставив эту попытку, Алексей громко произнес:

– Саша, я попрощаться.

– Прекрасная идея. Прощай, – через плечо бросила Александра.

Все получилось не так, как он предполагал. Не с ней он пришел прощаться, а с этим вот аэропортом, залом ожидания и самолетами за окном и, возможно, с небом. Александра же расценила все по-своему. И то, с какой легкостью она бросила это свое «прощай», задело Алексея. Словно и не было между ними так много значащих взглядов и слов, словно не было той ночи в ее квартире в мерцающем свете льющейся с неба луны…

Им пришлось задержаться возле металлоискателя, и Алексей воспринял эту остановку как спасительную, как возможность продолжить этот важный для них обоих – он был убежден в этом! – разговор.

Александра изо всех сил делала вид, что ее это не интересует, но слишком уж старательно. Алексей понял и почувствовал, что она играет и выдерживает характер. Выложив телефон на панель, Александра прошла через металлоискатель, уступив место Гущину. Чтобы пройти за ней, ему пришлось в спешном порядке потрошить свои карманы. Выкладывая завалявшуюся там мелочь, Алексей продолжал говорить:

– Я не об этом, Саш! Я забираю документы – все равно выгонят!

– Очень жаль, сочувствую.

Никакого сочувствия в ее интонациях не было. Один только лед. Но Алексей уже знал, что она любит поиграть роль снежной королевы. Эта маска была уже однажды сорвана им у нее в квартире, и он уже не верил в эту роль. Да и самому ломать комедию и что-то изображать ему совершенно не хотелось. Наплевав на ложную гордость, Гущин произнес:

– Саш, прости, я был не прав. Прости меня.

Он не был искренен до конца. Насчет ситуации в Африке он чувствовал себя и сейчас правым. А прощения просил лишь за грубость перед Сашей.

– Прощаю, – снисходительно ответила Александра и, давая понять, что разговор окончен и исчерпан, пошла дальше.

Охранник, ощупывавший карман Гущина, с удивлением констатировал, что там ничего не звенит, и пропустил его. Алексей почти бегом пустился за Александрой. На ходу ухватив ее за плечо, он резко спросил:

– Мы можем нормально поговорить?

– О чем?

– О нас.

– О вас?

Глупая шутка. Пытается язвить на ходу, но получается плохо. Это опять же убедило Алексея, что разговор между ними значит для нее больше, чем она пытается показать. Вот только дурацкая гордыня никак не дает ей быть искренней. Желая быть выше этого, Алексей откровенно произнес:

– О нас. Мне плохо без тебя. Я тебя люблю.

– Я знаю, – проговорила Александра, и это была первая ее не фальшивая фраза за эти несколько минут.

Повисла пауза. Она должна была решить многое между ними. Алексей ждал. И она решила.

– Прости, у меня рейс, – произнесла Александра снова отчужденным голосом.

– Саша, – воззвал к ней Алексей.

Но та тихо, но твердо произнесла:

– Леша, я все понимаю. Честное слово, ты хороший, просто я, наверное, взрослее.

Она пошла вперед, к самолету. Алексей уже не догонял ее.

* * *

Зинченко стоял возле лифта, погруженный в свои мысли. Вокруг него собралась разношерстная толпа, также ожидавшая лифт. Многие, знавшие Леонида Саввича, поглядывали на него со стороны, тихонько переговариваясь между собой. Зинченко, казалось, ничего не замечал. Вдруг в один миг все резко умолкли и подтянулись. Зинченко не заметил и этого. Он очнулся от своих мыслей только тогда, когда увидел подходившего к нему Шестакова. Леонид Саввич протянул ему руку для приветствия, однако Шестаков проигнорировал этот жест. Он сильно сжал Зинченко за локоть и сквозь толпу, расступавшуюся перед ними, провел его к лифту – тот как раз подъехал.

Шестаков завел Зинченко внутрь, остальные переминались на месте не решаясь пройти следом. Шестаков не стал никого дожидаться и молча нажал кнопку. Едва двери лифта закрылись, Шестаков мгновенно перешел на крик, совершенно не заботясь о том, что их уединение с Зинченко лишь формальное – сквозь тонкие стены лифта все было наверняка хорошо слышно.

– Ты командир или кто? – орал Шестаков. – Ты как этого сопляка из кабины выпустил? Весь Интернет в роликах – драка на воздушном судне! Я только что из министерства, там такая атака на компанию идет – мы живыми хрен выберемся.

Шестаков на мгновение умолк, набирая воздух. Зинченко успел лишь развести руками, как Шестаков возобновил свой гневный монолог, еще больше повысив уровень децибелов.

– Это правительственный уровень! Этот… он же на все кнопки нажал! При мне сверху звонили, замминистра по телефону разговаривал и по стойке «смирно» стоял. А я перед ним.

Шестаков снова взял паузу, восполняя запасы воздуха в легких. После этого он грозно произнес:

– Выгнать тебя, что ли, к чертовой матери?

– Выгоняйте, – односложно ответил Зинченко.

– Что-о? – опешил Шестаков.

Он ожидал чего угодно – извинений, раскаяния, даже просьб, но никак не этого равнодушного согласия. В этот момент двери лифта раскрылись – Шестаков и Зинченко подъехали на нужный этаж. Стоявшие на площадке люди вопросительно смотрели на них. Шестаков чуть поколебался и ткнул в первую попавшуюся кнопку. Лифт повез их неведомо куда. Заставив себя собраться, Шестаков между каких-то этажей нажал стоп и повернувшись к Зинченко сказал:

– Повтори!

Леонид Саввич исподлобья глядя на него твердым взглядом, прояснил свою позицию:

– Я извиняться не буду.

– Что? – взвился Шестаков.

– …И я этому сопляку завидую, – несгибаемо продолжал Зинченко.

Ни эмоции Шестакова – а он вообще-то редко выходил из себя, – ни шквал обрушившихся на него обвинений и угроз не произвели на Леонида Саввича ожидаемого директором компании впечатления. Напротив, казалось, слова Шестакова будто убедили Зинченко в правильности избранной им позиции.

Заводясь сильнее, он продолжал:

– Меня же учили – сиди смирно! Тебе хамят – а ты сиди. Тебе в рожу плюют – а ты терпи.

По всей видимости, у Леонида Саввича тоже накипело. Всегда сдержанный и невозмутимый, он со злости саданул кулаком по стене лифта. Гулкое эхо прокатилось по кабинке. Зинченко с досады постучал себя пальцем по лбу, продолжая:

– У меня же здесь вечная табличка – «НЕЛЬЗЯ»! Мы же всего боимся и за инструкции прячемся, которые неизвестно кто и когда придумал.

Шестаков от такого отпора как-то сдулся и, вздохнув, грустно произнес:

– Думаешь, ты один такой? У меня так каждый день. И терплю… А что делать?

Эти фразы Шестаков произнес уже не с начальственными интонациями, в них прозвучали обыкновенные человеческие нотки. Зинченко продолжал защищаться и нападать одновременно:

– И я терплю. А он – не терпит. Потому что парень правильный.

Шестаков очень быстро вспомнил о своей начальственной роли и вернулся к ней:

– Пусть сначала вести себя научится твой правильный парень. Короче, так, – подвел он черту спору, – у нас один борт азиаты зафрахтовали, вылетает сегодня. Экипаж меняем – летишь ты. Возьми себе пилотов на выбор. И всю бригаду проводников тоже от греха забирай. А этого стажера увольняем, пусть с ним разбирается кто хочет.

– Нет, не увольняем, – железным тоном возразил Зинченко.

Шестаков в изумлении уставился на него.

– Он тебе сын, что ли? – только и спросил он.

Зинченко разразился длинной тирадой, говоря прочувствованно и абсолютно искренне. Шестаков давно не видел его таким.

– Он летчик божьей милостью. Он в кабине такое делает, чего я не могу. Он в небе – как дома. Вот у нас с вами руки, а у него крылья. Он небо как книгу читает. Спасибо, конечно, но без него не полечу.

Шестаков слушал и молчал. Он был сердит. Непримиримая позиция Зинченко, которую он считал упрямством, злила его. Но и настаивать на своем он не мог – было что-то такое в словах и интонациях старого, давно знакомого Шестакову пилота, с чем он, директор, не мог совладать. Зинченко вдруг осекся – сверху из лифта он увидел понурую фигуру Гущина, бредущего к выходу из аэропорта. Леонид Саввич схватился за мобильный. Шестаков просверлил его взглядом, ничего не сказал и вышел из лифта.

* * *

Новенький красный аэроэкспресс въехал под купол дебаркадера. Из открывшихся дверей полился поток пассажиров с сумками, баулами, чемоданами на колесиках. Алексей двигался против этого потока. Текущая навстречу толпа затрудняла движение, и это минутное противоборство казалось ему маленькой проекцией на всю его жизнь – вот так же часто приходилось ему плыть против течения, причем совершенно одному, непонятому, без поддержки. Некстати зазвонил мобильный. Руки у Алексея были заняты, его теснили со всех сторон и отвечать на вызов он не стал. Протиснувшись в вагон, он машинально занял свободное место и сел, поглядывая в окно в ожидании отправления экспресса, безразличный ко всему происходящему. Снова затрезвонил мобильный, но Алексей и ухом не повел. Все, что было вокруг, уже не имело никакого значения.

– Уважаемые пассажиры, наш аэроэкспресс отправляется, – сообщил механический голос.

Гущину казалось, что вокруг все тоже такое же механическое, лишенное жизни. Равнодушным взглядом он ухватил торопливо движущуюся по салону фигуру, смутно ему знакомую – он сейчас ни во что не вникал. Фигура пробежала мимо, потом, запнувшись, развернулась на месте и вернулась к Алексею. Гущин поднял глаза. Перед ним стоял запыхавшийся Зинченко. Алексей заметил вдруг, что по лицу Леонида Саввича разлилось нескрываемое облегчение и радость, будто он увидел не провинившегося стажера, от которого у него одни неприятности, а Деда Мороза с мешком подарков.

Однако начал Леонид Саввич, как обычно, с претензий.

– Чего на звонки не отвечаешь? – спросил он. – Кто разрешил забрать документы?

– А вам-то что? – не заботясь о вежливости, ответил Алексей.

Леонид Саввич не собирался тратить время на бессмысленную перепалку. Он сумел выцепить Гущина в последний момент и, не теряя больше слов, просто подхватил его сумку и быстро пошел с ней к выходу из аэроэкспресса. Гущин был вынужден подняться со своей лавки, к которой он, казалось, прилип, и последовать за ним. Едва он выскочил на перрон, как двери захлопнулись. Поезд тронулся и стремительно стал набирать ход.

И Гущин и Зинченко дали волю чувствам. Особенно старался Алексей – Зинченко-то немного выпустил пар в лифте с Шестаковым. Гущин же орал так, как никогда не позволял себе в диалогах с начальством при прежних конфликтах. Леонид Саввич порой тоже срывался, но в целом держался достойно. Они и слышали-то друг друга не слишком хорошо – гневные реплики таяли в грохоте колес уходившего поезда.

Говорят, в психологии существует такой прием: встать перед проносящимся мимо поездом и прокричать ему все, что накипело на душе. Говорят, он помогает. Алексей Гущин никогда не был близок к психологии и к человеческой душе вообще – он все больше имел дело со стальными механизмами, – однако сейчас, выплескивая все обиды последних дней, ощущал, что вместе с ней выходит боль и действительно становится легче.

Когда гул поезда стих и он окончательно исчез из поля зрения, Зинченко спросил:

– Все? Наорался? Ну так вот… Не хотите больше летать – идите на все четыре стороны. Но последний рейс все-таки сделаете.

И добавил неожиданно:

– Раз уж за вас поручился один дурак. Готовьтесь к вылету!

Гущин обалдело смотрел на Зинченко.

– Какой дурак? – растерянно спросил он.

– Да нашелся один, как оказалось. На свою голову. – Леонид Саввич как будто уже пожалел о своей неосторожной фразе.

А Алексей вдруг понял, что «этот дурак» и есть Зинченко. И волна благодарности к этому человеку, которого еще несколько минут назад он готов был прибить, окатила Алексея с головы до ног. А по лицу расползлась глупая и счастливая улыбка.

– Леонид Саввич! – выкрикнул Алексей.

Но Зинченко, на ходу махнув рукой, уже удалялся прочь.

– Леонид Саввич! – заорал Алексей и бросился за ним следом.

Он догнал Зинченко и спросил:

– Дурак – это вы, да?

Зинченко на миг застыл и обалдело посмотрел на него. Алексей пояснил:

– Простите, я не в том смысле!

Зинченко лишь покачал головой и ускорил шаг, уходя прочь.

– Леонид Саввич! – прокричал Алексей. – Спасибо!

* * *

Шли обычные приготовления к полету. Леонид Саввич Зинченко не спеша обходил самолет, осматривая фюзеляж и, по обыкновению, поглаживая его, словно это была его любимая деталь, требующая особого бережного отношения. За Леонидом Саввичем семенила его жена Ирина, растерянная, смущенная и мало что понимающая. Полчаса назад ей позвонил муж и сказал, что берет с собой в рейс Валерку и велел немедленно, сию минуту забрать его из школы и привезти на аэродром. Никогда прежде ничего подобного не было, и Ирина не знала, как к этому относиться. И что принесет подобная спонтанность?

Она говорила на ходу, бросая в кучу все аргументы:

– Я все бросаю, мчусь на такси, забираю его из школы… Я не понимаю, это так срочно? Я носки забыла положить.

– На месте куплю, – отозвался Леонид Саввич.

Ирина, пытаясь зайти вперед и заглянуть мужу в глаза, топталась вокруг него.

– Так, ну ты объясни мне, в чем пожар? Он же уроки пропустит! Он и так по английскому хромает.

Упоминание о пресловутом и злополучном английском заставило Зинченко вспыхнуть. Ирина тоже осеклась и, глядя на Леонида Саввича снизу вверх, так, как будто она была виновата во всем случившемся, поспешно добавила:

– Все, больше не буду.

Леонид Саввич неожиданно окинул жену долгим пристальным взглядом.

– А ты чего такая… – он повертел рукой, – нарядная?

– Да что с тобой? Я всегда так на работу хожу, – принялась оправдываться Ирина, чем еще больше всколыхнула неожиданные подозрения мужа.

– Всегда? – уточнил он, глядя на нее оценивающе.

Ирина не нашлась что ответить и лишь развела руками. На глаза ее невольно навернулись слезы, и Леонид Саввич отступил. Он обернулся назад – возле трапа со скучающим видом ошивался Валерка. Для него сообщение о том, что он отправляется с отцом в рейс, тоже было как снег на голову. Однако, быстренько пораскинув мозгами, он решил, что это по-любому лучше, чем сидеть на скучных школьных уроках. К тому же к нему приближалась стайка бортпроводниц во главе со смешливой темноволосой девушкой с челкой. Валерка тут же приосанился и, на глазах девушек совершив кувырок через голову, лихо спрыгнул на трап. Леонид Саввич, со стороны наблюдая за кульбитами сына и понимая, что он красуется перед стюардессами, спросил:

– А по-человечески нельзя?

Валерка не ответил. Реакция девушек, явно одобрительная, была в этот момент для него важнее, чем мнение отца. Повернувшись к Ирине, Зинченко проговорил:

– Все, давай прощаться.

Они наспех поцеловались, смущаясь присутствия посторонних. Валерка, чтобы избежать подобной неловкости и всегдашних причитаний матери, наскоро помахал ей рукой и скрылся в салоне самолета. Позади себя Леонид Саввич услышал стук каблуков и, обернувшись, увидел подходившую Александру.

– О, а вот и наш сменный пилот, – с удовлетворением констатировал он.

Они вместе прошли в кабину, где уже вовсю хозяйничал Гущин. Чувство благодарности к Зинченко за то, что он взял его в этот рейс и вообще оказался на его стороне, лишь укрепилось. Но, как выяснилось, Леонид Саввич был способен и не на такие сюрпризы. Именно это почувствовал Алексей, посмотрев на стоявшую рядом с Зинченко Александру. Та тоже не ожидала этой встречи, не была к ней готова и сейчас замерла в недоумении, словно не знала, радоваться ей или огорчаться.

– Леонид Саввич! – синхронно воззвали Алексей и Александра к Зинченко, как бы перекладывая на него ответственность за это нечаянное свидание.

– Прошу любить и жаловать, три недели летаем вместе, – с налетом торжественности, за которой сквозила ирония, провозгласил Зинченко и, прерывая порывы с обеих сторон рассорившихся влюбленных, подвел итог: – Все потом. А сейчас – приготовиться к взлету. Первая вахта – Кузьмина, за ней – Гущин.

Алексей, находясь в смятении чувств, вышел из кабины и тут же столкнулся с Валеркой. Он не знал сына Зинченко, и ему сейчас было не до него. Какой-то накачанный подросток, стриженый, нагловатый… Алексей собирался пройти мимо, но парень перегородил ему дорогу и, протянув мускулистую руку для приветствия, немного развязно проговорил:

– Здрасьте. Валерий. А это вы стажер папин?

– Не папин, а Гущин, – поправил его Алексей и насмешливо спросил: – Валерий – в честь Леонтьева, что ли?

Ему удалось задеть подростка. Тот покраснел и пробормотал насупленно:

– В честь Чкалова!

И, желая поскорее выйти из не слишком приятной для себя ситуации, сунулся в кабину с вопросом:

– Пап, а можно мне тут?

– Посторонним в кабину нельзя! – пресек его поползновения Зинченко. – Так что марш в салон и… К стюардессам там чтобы ни-ни!

Он покосился на Александру, смущаясь ее присутствия.

Валера скорчил недовольную физиономию, но послушался.

– Леонид Саввич, он же еще пацан! – заметила Александра, удивленная последней репликой.

– Вот и я так думал… – в сторону проговорил Зинченко, но тут же принял невозмутимый вид.

– Леонид Саввич… – Александра тронула его за плечо и заглянула прямо в глаза. – Скажите, вы это специально?

– Что? – прикинулся, что не понял, Зинченко.

– Специально меня взяли?

– Специально! – не стал отнекиваться Зинченко.

Чуть улыбнувшись, заметив, как вспыхнула Александра, он продолжил:

– Конечно, специально. Рука у вас легкая, Сашенька. Куда же без вас? – И, шутливо подмигнув девушке, посерьезнел и произнес официальным голосом: – Зачитывайте карту!

Александра безропотно принялась выполнять распоряжение. Зинченко слушал вполуха, сам думая о своем. Конечно, специально! Разругались два молодых дурака в пух и прах – и из-за чего? Зинченко этого не знал и не интересовался – он всегда соблюдал дистанцию с коллегами, разграничивал служебное и личное. Однако в душе всегда переживал за своих подчиненных. Внешне сухой и бесчувственный, Леонид Саввич был не лишен сентиментальности, усилившейся с годами. Но отчаянно скрывал это качество, немного стыдясь его и заботясь, чтобы, не дай бог, кто не заподозрил его в этом.

К Александре же, Саше Кузьминой, он испытывал особое чувство, сродни отцовскому. Да и по годам Александра вполне годилась ему в дочери. Это с Валеркой он припозднился, а если подумать… Ей тридцать – ему пятьдесят. К тому же Леонид Саввич, как никто другой, был в курсе жизненной драмы Александры, являясь не просто наблюдателем, но и невольным ее участником, пусть и опосредованным.

И сейчас он очень хотел, во-первых, чтобы полет прошел благополучно, во-вторых, чтобы он все решил между влюбленными, и, в-третьих – оставить Алексея на службе и желательно под своим распоряжением. Один полет может решить многое, в этом Зинченко на своем веку успел убедиться неоднократно. Однако даже не предполагал Леонид Саввич, насколько судьбоносным окажется именно этот полет, сколько всего переменит и перевернет он в сознании ничего не подозревавших людей, окружавших его…

А начиналось все как обычно – стандартно, ровно. Пассажиры сидели в своих креслах, кто дремал, кто читал, уткнувшись в планшет или ноутбук, кто просто смотрел в окно. Бортпроводники отдыхали, пользуясь перерывом, Света прикорнула и задремала, Валерка все же не упустил момента и кокетничал с Викой, которой, кажется, льстило внимание этого юнца, выглядевшего старше своих лет, к тому же бывшего сыном командира экипажа… Однако общение с Викой быстро наскучило Валере и он переключился на Веру – более взрослую, более серьезную.

Алексей Гущин, не будучи за штурвалом, успел спокойно поужинать. Оказавшаяся не у дел Вика быстро сориентировалась, ловко, профессиональным движением подхватила его поднос и, улыбнувшись, предложила:

– Кофе хотите?

Алексей отказался. Вика, чуть разочарованная, собралась уйти, но перехватила блуждающий взгляд Алексея. Тот искал Андрея и нашел.

– Как нос-то? – поинтересовался у него Гущин вполне миролюбиво.

– Нормально, растет, – не поддержал его интонаций бортпроводник, продолжая собирать посуду.

Алексея мгновенно заело. Пользуясь присутствием Вики, он не без злорадства посоветовал:

– Ты в следующий раз сразу бей. А то как девчонка – простите, извините…

И, поймав Викину улыбку, удовлетворенный и злой непонятно на кого, отвернулся и лег в кресло, завернувшись в китель и задернув шторку. Это была не его вахта, и можно было поспать, перед тем как самому сесть за штурвал.

Однако долго разлеживаться Алексею не пришлось. Он проснулся от того, что кто-то тормошил его за плечо, и, продрав глаза, увидел лицо Андрея, сообщившего Гущину, что его зовет командир. Встревожившись – такая экстренность не была предвестником чего-то приятного, – Алексей быстро выбрался из кресла и направился в кабину.

На первый взгляд все было спокойно: Зинченко сидел за штурвалом со спокойным лицом. Коротко взглянув на Алексея и поймав его вопросительный взгляд, спросил:

– Вулканический остров Канвуу – слыхали?

Алексей спросонья лишь помотал головой в разные стороны.

– Короче, только что передали – там землетрясение было, на острове большой горнорудный комбинат, поселок, много наших специалистов. Землетрясение сильное, есть вероятность новых толчков. Есть пострадавшие, есть женщины и дети.

– Ну?

– Что «ну»? – отозвался Зинченко. – Мы ближе всего, они просят о помощи. Но решение на наше усмотрение.

– Полетели, – не задумываясь, ответил Гущин.

Зинченко поймал согласный кивок Александры и подытожил:

– Единогласно.

– Разрешите занять кресло пилота? – обратился к нему Гущин.

– Не разрешаю, – ответил Зинченко и пояснил: – Там полоса на скале, заход на посадку трудный.

– И что? – с вызовом спросил Алексей.

– А то, что Кузьмина – более опытный летчик, – ответил Зинченко и проговорил уже в микрофон: – Говорит сто семнадцатый. Меняю курс на Канвуу.

Самолет шел сквозь низкие бурые облака, которые наконец расступились, и перед ним возникла мрачная скалистая громада острова, окруженная бурлящим океаном. В центре высилась огромная черная гора. Справа у подножия виднелись очертания города и завода, озаряемые всполохами пожаров. Среди этого хаоса аэропорт с его четкими линиями взлетных полос и геометрически правильными пучками прожекторов казался единственным сохранившимся оплотом порядка, видимым даже с воздуха. Самолет зарулил на посадочную полосу, зависшую над океаном на отвесной скале. Снизу полосу поддерживали могучие колонны, упирающиеся основанием в дно ущелья. Зинченко целенаправленно вел самолет к этой полосе. Справа в кресле расположилась Александра, за спиной сидел разобиженный Гущин. По ветровому стеклу сбегали узкие дождевые струйки, под кабину постепенно подтягивалась посадочная полоса, со всех сторон окруженная черной водой и перечеркнутая накрест рулежной дорожкой. Шасси тяжело ударились о мокрый бетон. Прогудев двигателями, самолет стал тормозить и выруливать к зданию аэропорта. Гущин огляделся по сторонам. За работающими дворниками, размазывавшими по ветровому стеклу дождевые струи, ему стало видно наползающее здание аэровокзала с крупными буквами СANWOO и протянувшимися навстречу самолету присосками трапов. Зинченко отключил тумблер на пульте и, оценивая обстановку, произнес:

– Прошу быть предельно собранными.

И обратился к Гущину:

– Загляните в диспетчерскую, проверьте погоду по маршруту.

Погода была паршивой. Это и так было ясно. Ничего обнадеживающего Алексей не узнал. Но таковы были условия, и других не существовало, поэтому приходилось отталкиваться от того, что есть. Выйдя вместе с Зинченко и Александрой в салон, Алексей увидел сгрудившихся у выхода проводниц.

– От самолета не отходить, – предупредил Зинченко.

Они втроем спустились по трапу, где на перроне их уже дожидался представитель авиакомпании – мужчина средних лет, на первый взгляд производивший впечатление не совсем адекватного человека. Его глаза лихорадочно бегали, щеки пылали, речь была торопливой и сумбурной. Сам он нервничал и метался, как будто в горячечном бреду. Уверенности, что ему необходима медицинская помощь, добавляла стоявшая рядом медсестра со шприцем в руке, безуспешно пытавшаяся сделать ему укол. Представитель авиакомпании резко отгонял ее, будто надоедливую муху. Медсестре в конце концов все это надоело, и она решительно направилась в сторону госпиталя жаловаться врачу. Мужчина быстро заговорил, обращаясь к пилотам:

– Хорошо, что прилетели. Очень хорошо. Сейчас еще прибудут автобусы с людьми. Есть раненые. Надо взять всех, сколько поместится.

Его торопливая, как горная река, речь сопровождалась бурной жестикуляцией.

– Местные? – осведомился Зинченко.

– Тут местных нет, все вахтовым методом. На заводе и на разработках. Годами живут. Сейчас всех, кого можно, пытаемся эвакуировать. Несколько бортов отправили, три корабля с беженцами, но еще много народу осталось. А тела вы тоже с собой можете взять?

– Какие тела? – окаменел Зинченко.

– Ну, погибших. Тут погибших много.

Леонид Саввич покачал головой и крякнул:

– Нам бы живых увезти.

К самолету тем временем подошла группа беженцев – разного возраста, пола, социального положения. Женщины испуганно прижимали к себе детей. Все пребывали в некоей растерянности. Среди этой толпы своим оживленным видом выделялся высокий мужчина лет тридцати пяти, который, приникнув к окуляру бытовой видеокамеры, азартно снимал на ходу все подряд. Видимо, он один из присутствующих сохранял оптимизм и уверенность в том, что благополучно выберется. Его настроение не разделяла семейная чета – женщина, несущая на руках ребенка, и ее муж, тащивший вслед за ней какие-то поспешно собранные тюки, замотанные веревками и роняя их на ходу.

– Вы за нами? Когда полетим? – с тревогой в голосе обратилась женщина к летчикам.

Вместо них ответил Андрей – кивнул успокаивающе и произнес:

– Скоро. Заправимся и полетим.

Женщина раздраженно обратилась к мужчине с камерой:

– Не надо меня снимать, не люблю.

– А без паспорта возьмут? – волновался ее муж. – У меня все документы пропали.

Рядом негромко переругивалась молодая пара китайцев – парень и девушка. Они опоздали на предыдущий самолет и теперь винили в этом один другого. И хотя они разговаривали на китайском, эмоции на их лицах явственно передавали суть диалога. Девушку звали Лю, парня – Чэн.

– Я же говорил тебе, из-за тебя опоздали, – выговаривал Чэн.

– Это русский самолет? – не слушая его, беспокоилась о своем Лю. – Я с русскими не полечу.

– Зачем ты собирала вещи? – припомнил Чэн.

Атмосфера тревожности и надвигающейся паники уже царила среди этих людей, еще несколько часов назад живших обыденной жизнью и не ожидавших впереди никаких радикальных изменений.

Зинченко обратился к представителю авиакомпании:

– А что, какие прогнозы?

– Все может быть, – ответил тот. – Сами видите – все может. Я не знаю.

– А кто знает? – раздраженно спросил Леонид Саввич.

Представитель авиакомпании лишь развел руками. Вместо него ответил долговязый мужчина лет сорока, похожий на ученого:

– Однозначно будут еще проблемы. Но когда, с каким промежутком – неясно.

Судя по всему, он имел в виду пробудившийся вулкан. При этом он говорил уверенно, со знанием дела, перебирая в руках обломки какой-то каменной породы.

– А вы откуда знаете? – с подозрением спросил у него Зинченко.

– Я вулканолог, – пояснил мужчина. – А это аспиранты мои, – кивнул он на крутившихся рядом молодых людей, совсем молоденькую девушку с рюкзачком за спиной и парня чуть постарше.

Парень был на взводе и все торопил:

– Надо улетать скорее. Это вулкан, вы что, не видите?

– Петр, учитесь держать себя в руках, – строго заметил ему вулканолог.

– А чего тут рассиживаться? – не понимал Петр.

Девушка суетилась вокруг него с бутербродом в руке и приговаривала:

– Максим Петрович, вы замерзли и не поели. Пойдемте внутрь, там теплее.

Вулканологу, кажется, наплевать было на холод и голод, он их, скорее всего, даже не замечал. Посмотрев на студентку из-под очков, он в изумлении поднял брови.

– Милочка, вас плохо учили? При землетрясении бегут от зданий, а не к ним. Объясните ей, Петр!

– Улетать надо, – талдычил свое Петр.

– Автобусы приедут, и улетите, – сказал мужчина из авиакомпании. – Они вот-вот должны быть здесь.

– Какого… вообще было строить аэропорт на вулкане? – сердясь все больше и больше, осведомился Зинченко.

Представитель авиакомпании счел вопрос риторическим, спокойно пожал плечами и отошел. Зинченко почувствовал, что его сзади кто-то взял за локоть. Он обернулся и увидел мужчину-врача в форменной одежде.

– Вы не кричите на него, – тихо сказал он Леониду Саввичу. – У него шок. У него жена только что умерла.

Он показал рукой в сторону, где виднелись носилки с ранеными и какие-то бугрящиеся покрывала. Зинченко понял, что ими были укрыты мертвые тела. Он посмотрел в спину представителя авиакомпании. Подошедший к нему врач вдруг резко рявкнул. Мужчина равнодушно махнул рукой в ответ, и врач, закатав ему рукав, быстро вколол успокоительное. Тот остался совершенно безучастным. Врач, сделав свое дело, пошел обратно к госпиталю. Больше он ничем не мог помочь.

– Пойду гляну, что у медиков, – удрученная увиденным, тихо проговорила Александра.

Она направилась к разбитому неподалеку от аэропорта импровизированному госпиталю-палатке с красным крестом. Оттуда к ней навстречу уже бежала какая-то женщина, довольно молодая и очень нервная. Вцепившись в рукав летчицы, она затараторила безостановочно:

– Я вас прошу, уже три самолета улетели, мне нужна помощь! Мой муж не может ни стоять, ни сидеть, у него спина перебита. На него балка упала во время толчка! Со мной ребенок маленький! Вы просто обязаны взять нас на борт. Он там, на носилках, – она затрясла рукой в направлении госпиталя, словно в подтверждение своей просьбы.

– Подождите немного, я постараюсь вам помочь, – погладив ее по плечу, пообещала Александра и пошла разговаривать с врачом.

Алексей направился к зданию аэропорта, чтобы посмотреть, в каком оно состоянии. Увы, при приближении оказалось что стихия его не пощадила – в здании перекосились все стены. Оконные проемы зияли черными дырами от выбитых стекол. Внутри аэропорта рабочие безуспешно пытались что-то починить. Вокруг сыпался водопад электросварки. Рядом темнело здание другого, строящегося терминала, который уже никогда не будет достроен. Ощерившись вверх бетонными балками, терминал торчал уродливым карликом под раскачивающимся над ним высоченным краном. Гущин посмотрел вперед и увидел всполохи. Это догорало еще одно сооружение аэропорта. Остатки пламени заливали водой пожарные, протянув шланги от водопроводной вышки. Из прохудившегося корпуса башни на перрон широкой струей лилась вода, и монтажник-сварщик, повиснув на высоте, пытался заварить пробоину. Было уныло, холодно и неуютно. Сбившиеся в кучки люди, присев на баулы и чемоданы, пытались согреться у разведенных костров. Алексей мельком заметил совсем юную пару, разговаривавшую между собой по-французски. Этого языка Гущин не знал. Он видел лишь, что девушка сквозь слезы на что-то жаловалась парню, а тот успокаивал ее как мог, обнимал и укутывал покрывалом. Он уговаривал ее пройти в здание аэропорта.

Алексей направился туда же. Внутри не было привычной оживленной и радостной суеты, присущей аэропорту. Хотя некое сдержанное движение все же происходило – в основном там сновали сотрудники различных служб аэропорта, серьезные и сосредоточенные. Алексей пошел наверх, пытаясь разыскать кого-нибудь из местного руководства. Пока что ему удалось обнаружить лишь стойку информации, где стояла молодая яркая рыжеволосая женщина, очень самоуверенная, и, брызгая эмоциями, пыталась втолковать что-то аэропортовскому служащему. Тот устал от бесполезного спора и отвечал односложно, а то и вовсе ограничивался кивками. А женщина со всей мощью убеждения втолковывала:

– Вы просто обязаны мне помочь. Я представитель проверяющей компании. Моя фамилия Балашова. Я приехала на комбинат, а тут такое. Мне надо вернуться на Большую землю. Ближайшим, – подчеркнула она, – рейсом. У вас есть билеты в бизнес-класс?

Алексей поднялся выше. Издалека до него донесся низкий, угрюмый гул, похожий на рев запускаемых двигателей самолета. Гущин остановился и прислушался. Это не был шум двигателя, это было что-то гораздо более мощное и опасное. Начали раскачиваться под потолком огромные светильники, заискрили, после чего, мигнув последний раз, свет погас. Послышался оглушительный грохот. В темноте Алексей с трудом различил, как рушится сверху тяжеленная балка, падают с потолка гипсовые облицовочные панели и хлопаются об пол первого этажа, поднимая столбы пыли. Здание заходило ходуном, стены и полы завибрировали, люди, не удерживаясь на ногах, падали и распластывались на полу. За окном на перроне аэропорта раздался взрыв, после которого сразу померкли мощные аэропортовские прожектора. Отчаянно зазвенело стекло, и в помещение ворвался резкий порыв холодного ветра.

Рыжая Балашова истошно закричала, рухнув на четвереньки, и неуклюже заползла под стойку информации. Закрыв голову руками, она скрючилась там, продолжая кричать, не умолкая ни на секунду. А сверху на стойку валились крупные неровные обломки.

Позади Алексея раздался треск – глухая торцевая стена лопнула, по ней поползла трещина, а следом она стала оседать, будто снежная глыба под пригревшим солнцем. Открылось пространство вокруг – перрон, автомобильная стоянка с сигналящими машинами и топливохранилище. Провода высоковольтной линии искрили, из обнажившихся водопроводных труб фонтанами била вода, и все это создавало смертоносное сочетание.

На открытой территории тоже было не лучше – обломки стены долетали до полевого госпиталя, и издали было видно, как Александра с медицинскими работниками пытались своими телами укрыть раненых.

Железные конструкции здания протяжно зазвенели. Ощутив как накренилась под ним опора, Алексей посмотрел под ноги и в ужасе увидел, как лопается пол, распадаясь на две половины. Одна из них, будто створка двери, распахнулась, и по наклонной плоскости словно горошины заскользили вниз человеческие фигуры. Сзади рухнул пролет лестницы, по которой только что прошел Гущин. Несколько человек, вцепившись в решетку перил, с обезумевшими от страха глазами, летели вниз. Алексей успел лишь в падении подхватить какую-то женщину, замершую в его руке и уже мало что соображавшую. Одна за другой повалились вниз гигантские буквы, стирая надпись CANWOO.

Асфальтированный перрон вспучивался трещинами, в которые проваливались стоявшие на нем автокары и бензозаправщики. Один из них, уходя вниз, огласил перрон взрывом. Стремительно увеличиваясь и разрастаясь, трещина ухватила за собой взлетную полосу. Казавшиеся незыблемыми толстенные колонны, на которых прочно держались монолитные бетонные плиты полосы разъехались в стороны, будто ватные ноги, и безвольно попадали в океан. В образовавшийся гигантский провал не удержавшись на покосившемся бетоне, рухнула и тут же взорвалась машина, пытавшаяся просушить ВПП.

Вокруг царила неистовая фантасмагория. Она металась, бесновалась, оглашая пространство дикими звуками. С воем и стоном взрывались постройки, и ослепительные вспышки, освещавшие окрестности, были ярче, чем утраченное электрическое освещение. Над топливохранилищем взлетели вверх охваченные огнем бочки с бензином. Топливо хлынуло из хранилища и огненной рекой потекло на рулежную полосу. В мокром бетоне отражалось пламя.

От самолета, набирая скорость, стал отъезжать трап, и Валерка, стоявший в дверях, едва успел перепрыгнуть на верхнюю площадку. Зинченко, оказавшись рядом с представителем авиакомпании, с трудом удерживал равновесие, одновременно помогая и своему спутнику. В последнюю секунду Андрей подхватил завизжавшую в страхе Вику. Студент Петр намертво вцепился в трап. Девушка-студентка со всех ног бросилась прочь от самолета, увлекая за собой вулканолога Максима Петровича. По пути она споткнулась, упала, и из ее рюкзачка посыпались образцы породы. Вулканолог тут же остановился и принялся судорожно собирать их, шаря ладонью скорее наугад.

– Я же говорил вам – осторожнее с образцами! – раздраженно выговаривал он девушке. – Эх, Маша!

Бледненькая перепуганная Маша виновато закивала и стала дрожащей тонкой рукой сгребать обломки. Петр бросил на нее презрительный взгляд и постучал себя кулаком по лбу. Девушка глотала слезы, но не спорила. Она и сама сердилась на себя – могла бы и поосторожнее, знает ведь, как дороги Максиму Петровичу эти образцы! Ради них они и прилетели сюда, ради них терпели эту свалившуюся на голову катастрофу, и спасение обломков вулканической породы было для Максима Петровича ценнее, чем спасение их жизней.

Маша боготворила своего научного руководителя, буквально жила его желаниями, сводившимися лишь к одному – науке. Вулканолог был влюблен в науку, а Маша – в него. Но соперничать с вулканологией ей было не под силу, она проигрывала эту борьбу, да и не пыталась бороться. Все, что Маша хотела, – это чтобы Максиму Петровичу было хорошо. Себя она воспринимала лишь как инструмент для этого. Маша была уверена, что на фоне научного руководителя выглядит бездарной и никчемной. Она была равнодушна к науке и занималась ею лишь потому, что так могла находиться рядом с объектом своей любви.

Поспешно распихав по сумкам и карманам собранные образцы, троица поспешила дальше – непонятно куда.

Паника и неразбериха набирала обороты. Мужчина с камерой, вздрагивая от взрывов, продолжал снимать беспрерывно. Как для вулканолога существовали лишь его образцы, так для этого человека – съемка. Невзирая ни на что происходящее вокруг.

А происходило нечто инфернальное: все горело, пылало, полыхало, обдавая землю жаром. Казалось, будто кипит, бурлит, переваривается вокруг потревоженное чрево земли.

Зашатался строительный кран. Его стрела, указующим перстом тычущая в сторону эпицентра вулкана, ослабла и самопроизвольно повернулась, меняя направление. Болтаясь в разные стороны с увеличением амплитуды, она нарушила равновесие, и гигантское сооружение медленно стало крениться набок. Видевшие это люди замерли в безудержном страхе – кран валился вниз, и остановить это падение было не под силу никому…

Стрела, словно огромный палец, уткнулась в стоявший на приколе самолет, подтолкнув его, точно игрушку. Самолет тронулся с места и покатился вперед, к зданию аэропорта.

Повинуясь скорее инстинкту, Алексей Гущин бросился в сторону – наугад, ибо четко определить, куда рухнет вышедшая из-под контроля махина, было невозможно.

Тяжеленная масса зловещей тенью надвигалась на здание. Прорезав, будто скальпелем, зеркальную стену, самолет тупой мордой врезался в стоявшее перпендикулярно здание аэропорта – почти в то самое место, где только что стоял Гущин. Не успевших сориентироваться людей расшвыряло в стороны, как комья грязи из-под колес грузовика. Охваченный пламенем самолет взорвался со страшным звуком, заглушившим вопли и стенания окровавленных людей.

Плач, крики, слезы, черный дым – Алексей пытался не растеряться посреди этого, сохранить самообладание и, главное, помочь, помочь этим потерявшим опору людям, оказавшимся один на один с надвигающейся бедой. Боковым зрением он заметил лежавшего возле колонны мужчину. Судя по всему, он был тяжело ранен: по лицу и одежде стекали струйки крови и он не подавал признаков жизни. Какая-то рыдающая женщина – то ли жена, то ли просто случайная спутница – пыталась сдвинуть мужчину с места. Алексей быстро подошел, и вдвоем они оттащили мужчину от колонны.

Алексей вытер пот, черный от копоти, и огляделся. Там, где была лестница, прохода больше не существовало – лишь зиял огромный провал. Гущин лихорадочно соображал. Ничего подходящего, за что можно было ухватиться. Алексей посмотрел в окно без стекла. Там свисала покалеченная строительная балка. Она была непрочной, нестойкой, но именно в ней сейчас видел Алексей единственную возможность выбраться. Не раздумывая, он вскарабкался на балку и пополз вниз, стараясь не сорваться раньше времени.

Спрыгнув на перрон, он заметил попавшуюся ему по дороге сюда пару, парня и девушку, которая все зябла, а спутник отогревал ее пледом и уговаривал войти в здание. Теперь они спешно покидали его, и, по всей видимости, пребывание в нем произвело на них сильное впечатление. Девушка дрожала и плакала, с каждой секундой все громче и громче. Наконец рыдания ее достигли апогея, она уже кричала истерически в голос, переходя на визг, и в отчаянии лупила ладошками по лицу парня, все порываясь оттолкнуть его и броситься бежать куда-то – неважно куда, лишь бы только прочь, прочь от этого проклятого, несуществующего, будто выдуманного чьей-то больной фантазией места.

Их звали Свен и Сесиль, он был студентом из Швеции, а она французской художницей. Они познакомились на испанском курорте год назад и собирались пожениться в следующем месяце. С этой целью Свен уже купил обручальные кольца и носил их с собой. На Канвуу их занесло, можно сказать, случайно – благодаря путевке на двоих, выигранной кем-то из однокурсников Свена в телевизионном шоу. Однокурснику ехать было не с кем, да и неохота, и он предложил путевку Свену за половину стоимости, чему тот был весьма рад: перед свадьбой была кстати любая экономия, а студенты нигде не живут шикарно – ни в России, ни в благополучной, почти социалистической Швеции, где царят экономическое равенство и братство. Ну разве что ты сын олигарха. Но Свен не был. Он был сыном повара в кафе, специализировавшемся на «хюсманскост» – традиционной шведской домашней кухне.

Одной рукой Свен обнимал за плечо заходящуюся в рыданиях Сесиль, а другой сжимал в кармане два гладких прохладных металлических диска – обручальные кольца, купленные им перед поездкой. То, что поменьше, он собирался вручить здесь Сесиль в торжественной обстановке и даже заготовил сценарий.

Алексей продирался через всеобщее горе и боль, видя, как они охватывают все больше и больше народа. И одновременно наблюдал молчаливую, нарастающую сплоченность: все, кто был в состоянии двигаться, старались помочь другим. Представитель авиакомпании постоянно нырял в горящее здание и в одиночку вытаскивал перепуганных, парализованных от страха женщин, детей, других пассажиров. Возможность спасти других притупила собственное горе, и он действовал как одержимый, боясь остановиться хоть на минуту, потому что тогда стало бы так плохо и так бессмысленно, что лучше было умереть три часа назад…

Алексей на ходу всматривался вперед – туда, где виднелись заваленные обломками палатки госпиталя. Он искал Александру и не находил.

Алексей прибавил ходу и побежал. Добежав до госпиталя, он остановился, переводя дух и крутя головой по сторонам. Саши нигде не было.

Алексей собирался бежать дальше, как вдруг из-под одного из обвалов вынырнула светлая голова Александры.

– Цела? – только и спросил Алексей, чувствуя, как торкнулось внутри сердце и забилось чаще.

– Да, помоги, пожалуйста! – скороговоркой проговорила Саша, показывая на завал, под которым остались раненые.

Алексей без слов бросился помогать, а со стороны самолета к ним уже бежали Андрей и Вика. Алексей и Саша выводили раненых, а Андрей с Викой принимали их и осторожно вели в самолет.

Та самая женщина, что умоляла Сашу о помощи, Ольга, не дожидаясь никого, сама усадила восьмилетнего сына Сашку на носилки, где лежал ее муж Олег, и, побагровев от напряжения, изо всех сил тянула их к самолету, будто волжский бурлак тяжеленную груженую баржу. Муж пытался привстать на носилках и, видя перекошенное, измученное лицо жены, говорил, хрипло дыша:

– Забери ребенка! Иди в самолет! Пожалуйста, прекрати!

Он не верил в то, что выживет, не уверен был даже, что Ольга с сыном выберутся живыми, но без него у них было больше шансов. Он уже не был мужем и отцом – из главы семьи он превратился в обузу. А Ольга, добровольно и без колебаний приняв на себя его прежнюю функцию, отвечала в паузах между вдохами:

– Это… ты… прекрати… – и тянула, тянула носилки немеющими руками.

Свободных рук катастрофически не хватало. Андрей огляделся вокруг и, заприметив Валерку, крикнул:

– Эй, пацан! Зинченко-младший! Давай бегом сюда! – поманил он его издали.

Но Валерка уже сам бежал на зов, сильными руками подхватывая очередные носилки. Вдвоем с Андреем они потащили их к самолету.

Тут же бестолково топтался на месте, не находя себе применения, пассажир, потерявший паспорт. Эта утрата все еще напоминала о себе и лишала остатков уверенности.

Взмокшая женщина-врач, на себе таскавшая раненых к самолету, сердито обратилась к нему:

– Что встал? Помогай!

Тот неумело бросился выполнять полупросьбу-полуприказ, на ходу оправдываясь:

– Понимаете, у меня потерялся паспорт, и я боюсь, что меня не возьмут в самолет!

– Возьмут, – отрывисто ответила врач.

– Правда? – обрадовался пассажир. – А вы не сообщите об этом пилоту? Моя фамилия Крылов.

– Сам сообщишь! – отозвалась женщина, взваливая на плечи стонущего мужчину и, не отвлекаясь больше на Крылова, понесла его к самолету, согнувшись в три погибели.

Все смешалось: врачи, пилоты, стюардессы, – все были и санитарами, и грузчиками, и спасателями. В этой невообразимой толчее очень трудно было сохранять какой бы то ни было порядок, но все старались действовать по возможности слаженно.

Единственным сторонним наблюдателем оставался пассажир с камерой, который как заведенный снимал все подряд. Глаза его горели лихорадочным безумием. Может быть, его подсознание, спасаясь от реальности, воспринимало все происходящее как фильм, а его самого – оператором этого фильма. Безумным оператором безумного фильма.

Да еще вертевшийся рядом вулканолог, беспрерывно останавливавшийся, чтобы проверить сохранность образцов, не принимал участия в спасении раненых. Образцы, видимо, были для него дороже.

Андрей не думал об усталости. Он действовал механически, потому что знал – стоит над этим задуматься, так сразу почувствуешь, как ломит с непривычки спину, как пульсирует боль в висках от подскочившего давления, как горят ноги от постоянной беготни туда-сюда… Молча, сцепив зубы, он взваливал на себя людей, иногда по двое, чтобы дело продвигалось быстрее, относил в самолет и возвращался за следующими. И пока этому конвейеру из человеческих тел не было конца…

На напряженной от усилия руке кто-то повис, добавляя тяжести, а в уши пробился пронзительный голос:

– Я проверяющая из центра, моя фамилия Балашова. Мне надо вернуться на материк! У вас есть бизнес-класс?

И, видя, что Андрей не отвечает, еще больше повысила резкий неприятный голос:

– Вы обязаны мне помочь! Где стюардессы?

Андрей с трудом повернулся к ней. Его доброе по-детски лицо сейчас дышало злостью. Перед ним маячила копна крашеных всклокоченных рыжих волос и лицо с потекшим дорогим макияжем.

– Я стюардесса! – с ненавистью на эту расфуфыренную дуру, выпалил он. – Все заняты – не видите?

И продолжил свое дело, оставив Балашову в одиночестве переживать гнев по поводу столь пренебрежительного отношения к ее важной персоне.

Андрей доволок раненых до самолета и передал их стоявшим наготове бортпроводницам Вере и Свете. Согнулся, стараясь выровнять дыхание, постоял так несколько секунд. Больше позволить он себе не мог: каждая секунда была на вес золота. Прихрамывая, Андрей побежал обратно к госпиталю.

Вера и Света, препроводив раненых в салон, вынесли несколько покрывал, раздав их сгрудившимся у трапа беженцам. Те являли собой унылое, удручающее зрелище. Подавленные внешне и внутренне, они стояли хмурые, недоверчивые, смахивая слезы. Одна женщина, уже в возрасте, с темным лицом и кругами под глазами, все время причитала:

– Ой, чую, плохо будет… Чую, плохо.

И хотя заунывные интонации нагоняли еще большую тоску, никто не одергивал ее. Возможно, потому, что все чувствовали в душе то же самое, только боялись произнести вслух, как бы не решались накликать беду, хотя она и так уже достигла неохватных размеров.

Здесь же суетливо переговаривалась на своем языке, похожем на птичий щебет, парочка китайцев, Лю и Чен. Они уже выяснили отношения, согласились лететь хоть с русскими, хоть с кем угодно, и теперь волновались, хватит ли им места в самолете.

Высокий англичанин в элегантном сером плаще эпохи Шерлока Холмса ходил кругами и всем задавал на английском один и тот же вопрос:

– Вы не видели мою жену?

И, когда от него отмахивались, наспех мотая головой, добавлял:

– Она блондинка. Очень, очень красивая! – будто этот факт должен был быть гарантией того, что она жива, что не может такая красивая жена погибнуть…

Но жены его и впрямь никто не видел, а он все ходил и ходил со своим неизменным вопросом, не вникая ни во что другое…

Зинченко, Гущин и представитель авиакомпании стояли втроем, с сосредоточенным видом обсуждая возможность отлета. Им нужен был специалист, кто-то из местных, который помог бы прояснить ситуацию, и они ждали, когда к ним подойдут наконец для решения этого главного для всех вопроса.

Почти всех раненых уже перетаскали, остальные стояли у трапа, готовые войти в салон и лететь немедленно, где угодно и как угодно – хоть сложившись пополам в грузовом отсеке. Но пока эта возможность отсутствовала: взлетная полоса разрушена, и совершенно непонятно было, как им исхитриться, чтобы взлететь…

Подбежал запыхавшийся мужчина в форменной одежде и на незнакомом языке стал что-то объяснять, показывая рукой назад. Представитель авиакомпании слушал его внимательно и хмурился – он один понимал смысл сказанного. Выслушав мужчину, представитель авиакомпании кивнул и повернулся к Зинченко:

– Он говорит, что взлетная полоса полностью уничтожена. Самолету теперь не взлететь – не хватит длины для разгона!

– А если по второй полосе? – тут же предложил Гущин. – У вас же есть вторая полоса?

Представитель авиакомпании воззрился на него как на сумасшедшего:

– Там же море топлива! Самолет не пройдет сквозь такой огонь!

Он умолк, задумавшись… Предложенный Гущиным вариант казался единственным, но как, как?

Представитель авиакомпании вытер лоб и проговорил:

– Когда топливо догорит – можно, конечно, попробовать. Но та полоса – она очень короткая! Она для грузовых самолетов, для пассажирских не годится!

Гущин и Зинченко посмотрели друг на друга и опустили глаза. Ситуация становилась безвыходной…

Столпившиеся вокруг пассажиры со страхом прислушивались к этому диалогу. Многие не знали русского, но по лицам летчиков понимали, что дело совсем худо. Хотя привычка надеяться на тех, кто несет ответственность, играла свою роль: вулканолог Максим Петрович продолжал безжалостно отчитывать поникшую Машу за утерянные образцы и даже отобрал у нее, как у проштрафившейся, рюкзак, бережно перепоручив его Пете; не понимавший языка Свен обнимал Сесиль; врач наседал на Александру:

– Сажайте людей в самолет – чего вы ждете? Тут раненых полно, не довезем же!

– Успокойтесь, пожалуйста! – одернула его бортпроводница Вика.

Зинченко, Гущин и представитель авиакомпании переглянулись. Все было критично: раненые, которые могли умереть в любой момент без получения должной помощи, остров, все больше и больше охватываемый пламенем, которое, будто прожорливая пасть, откусывал кусок за куском…

По дороге, ведущей с горы, заплясали лучи фар.

– А вот и автобусы! – воскликнул представитель авиакомпании и бросился им навстречу.

Зинченко остался стоять на месте.

– Я пойду посмотрю, – бросил ему Алексей и направился к новоприбывшим.

Зинченко наблюдал со стороны, как из автобусов цепочкой выходят беженцы и выстраиваются в ряд, и думал, как с ними быть, куда девать? Самолет и так переполнен, да и это еще полбеды! Нелетающий самолет – штука, прямо скажем, малополезная.

Вернулся Гущин, сказал неуверенно:

– Там многих побило по дороге сильно, в больницу надо…

Зинченко скрипнул зубами. Понятное дело, в больницу надо! И вообще, ноги отсюда делать надо – это очевидно! Но как? Как? Он хоть сейчас улетел бы, подобрав всех, невзирая на перегруз и опасность!

А кругом все пылало, горело, и невозможно было ни оставаться на этой полыхающей земле, ни покинуть ее. Гущин тронул Зинченко за рукав и кивнул на представителя авиакомпании, о чем-то горячо спорящего с водителем автобуса.

– Посоветоваться бы… – предложил он.

Вместе они двинулись к автобусу, как вдруг дорогу им перегородила уже знакомая Алексею огненноволосая женщина. С ходу она заговорила, резко и решительно:

– Моя фамилия Балашова, я проверяющая… – твердила она как мантру, будто это было гарантом ее спасения.

– Прошу прощения, – Зинченко не слушая отодвинул ее в сторону и, как ни в чем не бывало, пошел вперед.

Алексей за ним, мимоходом бросив на женщину ироничный взгляд. Сейчас не имело значения, кто ты и как твоя фамилия – хоть Балашова, хоть Абрамович, хоть Иванов. Это не влияло на возможность спасения. Либо взлетят все – либо никто.

Водители обоих автобусов находились под потоком обрушившихся на них со всех сторон претензий: с первым ругался представитель авиакомпании, со вторым – гречанка в возрасте, черные с нитками проседи волосы которой были свободно распущены. Очень яркая и эмоциональная, она была сильно не в духе и пеняла водителю:

– Не дрова везешь!

От второго автобуса отделилась женщина средних лет и быстро метнулась к Гущину и Зинченко. Ухватив за руку Алексея, заговорила тревожно:

– Кто здесь главный? Вы?

Серые глаза ее бегали из стороны в сторону, ладонь была горячей.

– Вот главный, – кивнул Алексей на Зинченко.

Женщина переключилась на него: вцепилась в рукав и заговорила быстро:

– Надо ехать назад! У меня сестра там! Люди! Дети еще!

– Где? – остолбенел Зинченко.

– Там! Там еще один автобус! – она повернулась к Гущину и принялась бестолково объяснять: – Главное, я ей говорю – давай в другом поедем! А она уперлась как дура! Моя фамилия Попова! И она Попова! Была… С мужем развелась – и снова стала Попова. Я ей говорю – ты дура! Ей лишь бы характер показать – она с детства такая! Ну, и поехала в другом! А с ней дети маленькие! Как камни посыпались, они и отстали! Ну не дура?

Алексей не к месту подумал, что богатством ума в семействе Поповых не блистали обе сестры, сам же смотрел на Зинченко – что тот скажет? Застрявший в горах автобус менял их планы, и так уже перепутанные до предела.

– Где? – повторил Леонид Саввич, с трудом осмысливая услышанное.

Час от часу не легче! Еще один автобус, да еще оставшийся непонятно где! Был камнепад, и неизвестно, уцелел ли там вообще кто-нибудь.

– Леонид Саввич, ну что, сажаем людей? – зазвенел над ухом голос, и Зинченко увидел подбежавших к ним Александру, Андрея и Валерку.

Все трое были полны возбуждения и готовность действовать безостановочно.

– Подождите, – разлепил губы Зинченко. – Это еще не все…

Пока он раздумывал, к нему подошел расстроенный представитель авиакомпании и проговорил:

– Ну что ты будешь делать! Я им говорю – давай обратно, а они – не поедем, там обвал. На автобусах не пройти.

Стало ясно, из-за чего он ругался с водителями – те отказывались возвращаться в горы на верную погибель, и их вполне можно было понять. Собственная жизнь – не шутка, ею так просто не разбрасываются.

Но у Гущина было другое мнение. Решение уже зрело в его сметливой голове, и он вслух проговорил его:

– А если на микрике?

– Можно, – чуть подумав, одобрительно кивнул представитель авиакомпании. – Но там человек тридцать, в одну машину не влезут. А водители наотрез отказываются ехать – боятся.

Все переглянулись. Попова яростно трясла телефонной трубкой, пытаясь дозвониться до сестры, но, как видно, безрезультатно. После очередной провальной попытки она швырнула трубку оземь и расплакалась.

– Я поехал, – просто сказал Алексей и повернулся.

– Нет, не поехал! – одернул его Зинченко.

Геройствовать снова вздумал! А погибнет в горах – как без второго пилота обойтись? Об этом думает? Или считает, что он заговоренный?

Алексей, похоже, именно так и считал, поскольку в своем благополучном возвращении не сомневался:

– Леонид Саввич, все равно пока взлететь не можем, – убеждающе заговорил он. – А я быстро!

– Вы пилот, ваше дело – самолет! – стал втолковывать Зинченко прописные истины.

– И что? – встал в позу Алексей. – Как тогда, в Африке? А может, стрелять начнете? Я пошел!

Он повернулся и, демонстративно насвистывая, направился к микроавтобусу.

– Я покажу! – бросилась за ним Попова.

– Сам разберусь! – отрезал Алексей. – Идите к самолету!

Он произнес это таким непреклонным тоном, что Попова не стала спорить и послушно пошла к самолету.

– Леонид Саввич! – к Зинченко подскочил Андрей. – Он всех не увезет! Можно я тоже?

Зинченко глубоко втянул воздух. Все выходило из-под его контроля, все шло не так, никакого порядка не было! Он не находил слов, чтобы запретить Андрею, и лишь водил рукой вверх-вниз.

– Спасибо! – крикнул Андрей на бегу, кидаясь к автобусу и давая понять, что расценил это как согласие.

– Я тоже! – дернулся за ним Валерка, но Зинченко ухватил его за плечо:

– А ты – в самолет!

– И что? – с вызовом спросил тот. – Стрелять будешь?

И, не дожидаясь ответа, помчался к микрику, в которой сел Гущин.

– Круто вы! – забираясь к нему в кабину, произнес он.

– А иначе б не разрешил, – усмехнулся Алексей, берясь за руль. – Ну что, Чкалов, поехали!

Он тронулся с места, за ним – микроавтобус под управлением Андрея, и маленький караван потянулся в горы…

Александра перевела взгляд на Зинченко. Леонид Саввич был хмур. Он думал о людях и переживал за них не меньше, чем Гущин и отправившаяся вслед за ним компания. Однако, в отличие от них, Зинченко предпочитал хорошенько все обдумать, прежде чем – а иногда и вместо того – действовать. У них были молодость и вера в свои силы – у него опыт. И то и другое имеет свои плюсы. Может быть, сочетание этого поможет им сегодня… Зинченко этого не знал. И никто не знал. Разве что Бог. Но у него не спросишь…

Леонид Саввич подавил вздох и обратился к представителю авиакомпании:

– Может быть, людей обратно, в поселок? Есть другая дорога?

– Нет другой дороги, – медленно ответил тот. – Да и поселка уже нет. Куда их возвращать? На верную погибель? Уж лучше пусть здесь, у самолета…

Зинченко повернулся к Александре:

– Собирайте людей у самолета, – распорядился он.

Та бросила последний взгляд туда, где скрылись микроавтобусы, и пошла к самолету. Но не успела сделать и нескольких шагов, как со стороны горы послышался оглушительный взрыв. От неожиданности Александра присела на ходу, а когда подняла голову, то увидела в небе странное свечение – само светлое, а расходившийся в стороны дым – черный. Присмотревшись, она поняла, что это свечение концентрируется на самой вершине горы…

Александра в испуге повернулась и встретилась взглядом с Зинченко. Леонид Саввич прошагал вперед и, встав рядом с Александрой, тоже посмотрел наверх. Над горой расползался багрово-черный гриб, на глазах увеличиваясь в размерах.

– Этого только не хватало… – пробормотал представитель авиакомпании.

Все пассажиры как по команде посмотрели в сторону эпицентра. Зрелище было впечатляющим: густо-красная мохнатая шляпа вырастала на горе, распространяя вокруг чад и копоть…

– Что это такое? – растерянно спросила Попова.

Вулканолог, наблюдавший за происходящим с профессиональным интересом, казалось, был удовлетворен.

– Все правильно! – довольно констатировал он. – Тип извержения, близкий к чему?

Он посмотрел на Машу. Та пожала плечами. Вулканология как таковая перестала ее волновать совершенно. Она понимала лишь одно: это извержение может стать причиной их гибели. Так какая, черт подери, разница, какого оно типа?

– К гавайскому, – солидно ответил Петя.

– Правильно! – похвалил Максим Петрович, с укором глядя на Машу. – Чему вас только учили! Сколько будет пепла? – спросил он как на экзамене.

Маша совсем растерялась и покраснела. Экзамен институтский – пусть и заочный – она уже провалила, и теперь ей совсем не хотелось провалить жизненный.

– Ну! – допытывался дотошный вулканолог. – Сколько будет пепла?

– Сколько? – спросил подошедший Зинченко.

– Мало! – успокоил его вулканолог. – Как раз пепла будет мало.

– А… чего будет много? – спросила Вика. Ей как-то не понравилась беспечность вулканолога.

– Лавы! – сообщил тот почти радостно и, видя как вытянулись лица беженцев, развел руками: – А вы что хотели? Это же не асфальт! Все зальет!

Кажется, он был счастлив оттого, что любимая наука и на этот раз не подвела – все доказала правильно. Однако остальные отнюдь не разделяли восторгов ученого: Чен и Лю застыли в ступоре, врач устало отер пот окровавленной, как у мясника рукой… Он смертельно устал. Остальные насупились, глядя на набухшую над горой шапку. Во взглядах появилась обреченность.

– Я не понимаю, мы улетим или нет? – надрывалась одна из женщин.

Мужчина с камерой тут же перевел на нее объектив, потом несколько раз с разных точек снял гриб, запечатлев его в разных ракурсах, потом снова повернулся к пассажирам. Камера уперлась в лицо Балашовой.

– Я в профиль лучше получаюсь, – кокетливо подсказала та и подставила под глазок камеры свой длинный нос.

Зинченко и Александра посмотрели друг на друга все понимающими взглядами и повернули глаза в сторону тропинки, на которой исчезли микроавтобусы…

* * *

Алексей Гущин, проехав часть пути, остановил машину и бросил прикорнувшему рядом Валерке:

– Выходи!

– Чего? – поднял тот стриженую голову.

В ночной темноте, утомленный сутолокой последних часов, он задремал.

– Поиграли – и хватит! – резко и зло сказал Алексей, спрыгивая из кабины.

Он прошагал к микроавтобусу, который вел Андрей. Тот опустил стекло и высунул голову.

– Короче, бери малого – и оба дуйте назад, – безапелляционно заявил Гущин.

– Не поеду, – спокойно ответил Андрей.

– Чего? – взвился Гущин. – Взял малого – и назад, я сказал!

Он смотрел на Андрея свысока. Тот выдержал этот взгляд, лишь уточнил:

– Это приказ?

– Есть правило, – снисходительно пояснил Гущин. – В первую очередь спасаем женщин и детей.

Он не успел договорить – кулак Андрея, оказавшийся неожиданно тяжелым и твердым, будто камень, врезался ему в нос с такой силой, что Алексей кубарем скатился к обочине. Поднимаясь, ощутил, как рот и шею заливает теплая солоноватая жидкость…

Алексей ощупал лицо. Этот «стюардесса» врезал ему крепко – уж не сломал ли челюсть? Совсем было бы некстати. Но нет, вроде бы в порядке. Злость на ситуацию, на то дерьмо, в котором они все оказались, рывком подняла Алексея на ноги. Он шагнул к микроавтобусу. Андрей уже стоял перед ним в стойке, готовый не только отразить удар, но и нанести следующий. Он был настроен не на шутку и в случае чего готов был драться до конца – эту серьезность Алексей буквально ощутил кожей на расстоянии, словно она была материальна.

Сделав несколько тяжелых шагов, Алексей надвигался на Андрея.

Воздух прорезал пронзительный звук. Алексей вскинул голову. Валерка сидел за рулем микроавтобуса и сигналил, положив палец на кнопку и не отпуская. Этот гулкий сигнал отрезвил сцепившихся драчунов, показав им явную неуместность и глупость их разборок.

– Ладно, – глядя Андрею в глаза, процедил Гущин. – Заслужил. Едем дальше, мужики! Быстро, быстро!

Он уже повеселел и двинулся к микроавтобусу. Вся язвительность, направленная на Андрея, улетучилась без следа. Ему больше не хотелось задирать его. Как будто Алексей все это время специально подначивал Андрея, провоцируя того дать ему в морду. И теперь, получив, он успокоился и потерял всякий интерес к плоским шуточкам. Ни малейшей неприязни к Андрею он не ощущал.

Сев в кабину, Гущин сделал строгое лицо и, протянув к лицу Валерки кулак, сказал:

– Если от меня хоть на шаг – убью, понял? Поехали!

Микроавтобусы тронулись и поехали дальше, не зная, что их ждет впереди.

* * *

Из жерла вулкана, как из вскрывшегося гнойника, хлынула лава. Высвобожденной струей она ринулась вниз, словно огнедышащим языком слизывая по пути горные селения. Обезумевшие от ужаса люди заметались внизу, понимая – счет идет на минуты. Скоро смертоносная струя зальет город, накроет их всех с головой, погребет в огненном месиве…

Вновь раздались взрывы: лава залила горнорудный комбинат вместе с цистернами с топливом.

Зарево разгоралось, разносясь по всему небу и освещая пространство. Из жерла вулкана стали вылетать какие-то бомбы, разрываясь в воздухе.

Паника поднялась невообразимая. Люди кричали в голос, заходились в плаче на разные лады, беспорядочно бегали туда-сюда, будто сами охваченные горячкой. Служители забегали вокруг самолетов.

– Может быть, на кораблях эвакуировать? – Зинченко, обращаясь к представителю авиакомпании, внешне он был спокоен, только жилка выдавала его состояние, но об этом признаке никто из посторонних не знал. А здесь все были посторонними – и все своими. Никого нельзя было бросить.

– Не получится на кораблях – не осталось их, – сказал тот. – Раненых повезли. Другие только к утру подойдут.

Сверху, будто клич громовержца, раздался зычный голос:

– Вы что, угробить нас всех здесь хотите? Чего мы ждем?

Раздувая ноздри, как взъяренная лошадь, на них смотрела гречанка. Смоляные волосы ее шевелились на ветру, спутанные на концах, и она походила сейчас на горгону Медузу.

– Людей ждем! – крикнула на нее Попова, в отчаянии глядя на гору.

– Каких людей? – сверкая черными глазами, спросила гречанка.

– Там люди остались!

– А мы кто? – гречанка широко повела изящной рукой. – Это вот не люди для вас?

– Да замолчите вы! – Попова едва сдерживала слезы. – Мы без них не полетим!

– Начальница нашлась! – высказала возмущение гречанка и, не считая больше нужным препираться с Поповой, повернулась к Вике: – А вы что ничего не делаете? Кто вам вообще самолет доверил?

Вика не реагировала. Она думала о том, где сейчас Андрей, Гущин и Валерка. В первую очередь – Андрей. Сегодня он был… Сегодня он был каким-то не таким. Впрочем, сегодня все было НЕ ТАКИМ. А может быть, в этом непривычном ключе она разглядела его истинного? Может быть, мальчик-стюардесса с девичьим лицом, маменькин сынок и ненастоящий мужчина – это и было выдумкой? Ее, Викиной выдумкой, ждущей в подтверждение того, что ты мужик, брутальности и даже грубости? А она, мужественность, может быть, вот – в перетаскивании на себе раненых, в заботе о них, в чутком слове женщинам, детям…

Вике было горько, очень горько отчего-то. К горлу постоянно подкатывал ком, суживал его в трубочку, давил изнутри. И хотелось плакать. Но не от страха, хотя и от страха тоже, а отчего-то еще – чего-то нового в ней и пока непонятного. Поэтому она не слушала ни вздорную гречанку, ни упоенную своим горем Попову, ни заходящуюся в визге Балашову, упиравшую на то, что ей непременно надо на материк, – никого. Она лишь бросала взгляды на гору и молилась про себя, хотя никогда не умела этого делать и сейчас говорила наугад, в надежде, что КТО-ТО свыше простит ей ее самовыдуманные слова.

Рядом что-то делала врач. Она и в этой ситуации не забывала о раненых, поочередно подходила к каждому – щупала, трогала, бинтовала, мерила температуру… Беспаспортный Крылов ходил за ней по пятам и безропотно выполнял мелкие распоряжения: подавал бинты, склянки с лекарствами, инструменты…

Ольга, дотащив носилки с мужем и сыном до самолета, обессиленная сидела прямо на земле. Олег с болью и жалостью смотрел на нее. Жену ему было жаль, а себя – нет. Маленький Сашка вцепился в руку Ольги и просил:

– Мама, давай поедем домой. Мне страшно.

– Поедем, сынок, – безучастно кивала Ольга, сжимая ручонку сына, а у Олега сердце рвалось оттого, что он ничего, совсем ничего не может сделать…

С нескрываемой тревогой в глазах Александра вышла из самолета и прошагала к Зинченко. Все проводили ее насторожившимся взглядом. Александра торопливо подошла к командиру и тихо сказала, стараясь держать себя в руках, хотя готова была закричать во все горло:

– Леонид Саввич, по радио сообщили – там совсем плохо. Лава идет на город. Скоро тут будет. Очень скоро! – не удержавшись, вскрикнула она, и к ним тут же повернулся десяток голов.

Леонид Саввич успокаивающе поднял руку, стараясь не хмурить брови, но они словно прилипли к переносице.

…А лава неукротимо надвигалась. Она змеей уже пробралась в город, выжигала дома и улицы, с шипением растворяла их и спешила дальше, пожирая все подчистую, как изголодавшийся зверь.

Существует мнение, будто ад находится в центре земли. Сейчас казалось, будто здесь, на одном из островов Тихого океана, земля прохудилась, и из образовавшегося отверстия вся жуткая адова сущность полезла наружу.

Неожиданно над головами скучившихся внизу беженцев послышался вой. В общей массе жутких звуков не все обратили на него внимание. Однако в небе появилась приближающаяся точка, и первой ее заметила Балашова и рванулась туда – это был самолет!

Заметил это и Петя и, возбужденно дернув за собой Машу, шепнул:

– Пошли!

– Куда? – растерялась та.

– Ты что, не видишь? Это самолет иностранной авиакомпании! – затараторил Петя. – Пока наши тут ковырялись – иностранцы помощь прислали! Пошли, пока места не заняли!

– А Максим Петрович? – не хотела идти, вывинчивала руку из Петиной Маша.

– Да ну его! Вечно он в последний момент куда-то девается! Поди, снова пепел собирает.

– Я без Максима Петровича не полечу! – всегда кроткая Маша стала сама решимость.

Петя раздумывал недолго.

– Тогда держи! – он сунул ей рюкзак и со всех ног помчался к садившемуся самолету.

Там уже стояла Балашова, от нетерпения притопывавшая ногой. Дверь открылась, и она втиснулась в нее, расталкивая локтями стоявших в очереди беженцев. Петя успел вбежать в последний момент. Двери закрылись.

– Ну, вот видите, самолет же взлетает! – ухватилась за Вику гречанка. – Давайте тоже садиться, что вы стоите! Вы не можете нас оставить! Мы же погибнем!

Вика отрицательно качала головой, ища глазами Зинченко – сигнала к посадке от него не было.

– Полоса короткая, – обосновал свое решение командир.

– Да что вы врете-то! – возмутилась гречанка. – Вон же самолет взлетает!

И тыкала пальцем вперед, где самолет уже выруливал на взлетную площадку.

По полю к нему несся служитель аэропорта, отчаянно размахивая светящимися палочками и запрещая взлет. Гречанка надрывалась во всю мощь зычного тембра. Зинченко оставался окаменевшим.

– Не слушайте ее! – вступилась Попова и одернула гречанку: – Без вас разберутся! Сказано нельзя – значит, нельзя!

– А ты чего лезешь? – взбешенная гречанка готова была вцепиться Поповой в волосы.

Пошла цепная реакция: люди, видя, что рядом кто-то может спастись, а они сейчас проворонят свой счастливый билет, заголосили на разные лады. Спонтанно произошла разбивка на два лагеря: одни ратовали за то, чтобы лететь, другие в страхе молили о том, чтобы подождать еще.

Вика встрепенулась, поднялась, вспомнила о своих профессиональных навыках и вместе с другими бортпроводницами пыталась унять поднявшийся хай. Гречанка, махнув рукой, побежала догонять самолет. Но тот уже набрал ход и, урча на ходу двигателями, должен был взмыть в небо…

Зачирикали недовольно китайцы Лю и Чен, высыпая обвинения на головы друг друга, замахали тоненькими ручками-прутиками… Гречанка остановилась, в бессильном отчаянии заломила руки, глядя на уносящийся вперед самолет, опустилась на землю.

– А где Петя? – крутил головой вулканолог, безуспешно пытаясь отыскать своего любимца.

– Он улетел на том самолете… – пролепетала Маша, глядя вслед уносящейся стальной птице.

Самолет удалялся, увеличивая скорость и рев. Еще миг – и… Вдруг он скрипнул и пошел юзом – передняя нога попала в трещину. Накренившись на крыло, самолет на боку понесся по перрону, затем вспыхнул, охваченный пламенем, и с разгону, будто слепой, врезался в стоявшую машину…

Взметнулись вверх и в стороны пылающие обломки, пространство озарилось исполинской вспышкой, а следом послышался такой удар, что у всех заломило в ушах…

Лю и Чен вмиг умолкли; потрясенный мужчина с камерой впервые за все время опустил ее вниз и замер с раскрытым ртом. Наиболее мощное зрелище так и осталось незапечатленным.

Ольга обеими руками схватила Сашу и прижала его к себе, а Олег – их обоих. Он плакал и целовал жену и сына и благословлял свое ранение, благодаря которому они, возможно, и остались живы, потому что не могли добраться до того злосчастного самолета. Пока живы. А дальше – неизвестно. Но сейчас это было неважно.

* * *

Фары высветили огромный каменный завал, перегородивший дорогу в горы. В узком просвете Гущин различил тоненькую фигуру девочки-подростка, которая грязным пальцем тыкала назад и что-то говорила плача – слов нельзя было различить, но и так все было ясно: позади остались заваленные люди.

Валера первым выскочил из машины и, спотыкаясь на камнях, стал пробираться в направлении, куда указывала девчонка. Гущин и Андрей за ним. Навстречу им бежала растрепанная женщина.

– Вы русские? – на бегу спросила она.

– Да-да, русские, не волнуйтесь, все будет хорошо, – скороговоркой проговорил Андрей. – Вы кто?

– Я тоже русская, я юрист… Но это неважно! У нас там ребенок застрял, не можем вытащить! – Глаза женщины были широко распахнуты.

Андрей взял ее за локоть, поддерживая, и они вместе полезли вверх. Миновав завал, они увидели лежавший на боку автобус, смятый под гигантскими глыбами. Вся передняя часть его была совершенно расплющена.

Здесь тоже было много раненых. Они полулежали на земле, вокруг них хлопотали женщины. Они были перепуганы, но сквозь прорывавшиеся слезы пытались оказать помощь: перевязывали, подкладывали под головы сложенные валиком мягкие вещи…

Мужчины пытались палками раздвинуть намертво сжатые челюсти автобуса. Возле одного из них крутился мальчик лет семи. Мужчина в рабочей спецовке, изо всех сил нажимая на палку, сердито говорил ему:

– Вова, я же говорил тебе – не отходи от тети! Стой там!

Перепуганный Вова отступил назад, к женщине, не меньше его скованной страхом. Та машинально прижала мальчика к себе.

Мужчина-рабочий поднатужился, расширив отверстие, и попытался втиснуться в него, но безрезультатно: щель была слишком узкой. Мужчина с досадой отбросил палку.

К нему подскочил другой мужчина, который все это время пытался руководить процессом, что удавалось ему явно плохо. Он подхватил палку и стал совать ее в щель.

– Ребята, ну давайте же! – в отчаянии обратился он к остальным.

Все были вымотаны, сил не оставалось. Рабочие сгрудились вокруг, побросав свои импровизированные подручные инструменты.

Женщина-юрист подскочила к неудавшемуся руководителю и набросилась на него:

– Вы мужчина или кто? Сделайте что-нибудь!

– Я бухгалтер, – как мог оправдался тот, не прерывая своего занятия.

Гущин наблюдал за всем этим процессом, мысленно прикидывая более эффективный способ. К нему подбежала женщина средних лет, глаза ее были заплаканы, но в них теплилась надежда. Она посмотрела на него – высокого, сильного, с мужественным лицом – и прорыдала:

– Мой сын! Сережа! Помогите, помогите! Он застрял!

Ей вторила девочка-подросток – та самая, что показала им дорогу:

– Он там, там! Вот чего он туда полез?

Женщина раздражилась от этого вопроса и сильно дернула девочку за руку. Алексей понял, что это была мать обоих детей.

– Успокойтесь, мы поможем, – отозвался он и пошел к автобусу.

Металлическая крыша его была почти придавлена сверху к сиденьям. Алексей попытался повторить маневр рабочего и пролезть в щель, но и ему это не удалось – слишком тесно. Гущин выпрямился, покусывая губы и раздумывая, как еще можно проникнуть в заклинившее пространство.

Сзади сильная рука отодвинула его в сторону одним движением, и Алексей увидел, как Валерка, извиваясь, будто уж, своим гибким телом, буквально ввинтился внутрь.

– Валера! – выкрикнул Алексей, пытаясь ухватить мальчишку за плечо, но тот уже исчез в проеме.

– Пусть, пусть! – твердила мать мальчика, во все глаза наблюдая за процессом и шевеля губами – видимо, молилась.

Женщина-юрист подошла к отверстию, в котором скрылся Валерка, и, наклонившись, громко заговорила сверху:

– Он живой, слышите? Осторожнее – камни двигаются!

Бухгалтер пытался ее оттащить:

– Не мешайте! Всем должны заниматься специалисты!

– То-то и видно, какой вы специалист! – огрызнулась женщина.

Но бухгалтер, приободрившись и веря в могущество прибывших на подмогу людей, стал быстренько организовывать остальных:

– Так, товарищи, без паники! Сейчас поедем! Подходим к машинам и рассаживаемся! Слаженненько, товарищи!

Гущин невесело усмехнулся про себя. Специалисты! Знал бы он, какие это специалисты – парень-стюард да мальчишка-школьник. Впрочем, оба они, Андрей и Валерка, вели себя сегодня с мужеством профессиональных спасателей.

Алексей посмотрел на щель. Оттуда не доносилось никаких звуков. Может быть, Валерку тоже защемило, и ему самому требуется помощь… Но Гущин сейчас был бессилен ему помочь, оставалось только уповать на ловкость пацана.

А Валерка, пробрался внутрь по узкому, как бутылочное горлышко, проходу, вскоре увидел впереди зажатого между сидений мальчишку. Впрочем, не его самого, а лишь огромные, насмерть перепуганные глазенки, в темноте глядевшие на него с последней надеждой.

– Цел? – непринужденно спросил Валерка, делая вид, будто дело пустячное. – Давай, ползи ко мне!

– Не могу, – прохныкал мальчишка. – Ногу зажало!

Валерка выругался про себя, но вслух ничего не сказал, лишь потихоньку, по сантиметру, стал продвигаться вперед. Получалось плохо, и он периодически останавливался, стараясь сгруппироваться так, чтобы тело стало одним сжатым стержнем.

Гущин наверху, возложив спасение Сережи на Валеру, стал готовиться к отправлению, помогая женщинам и другим детям перебраться через завал. Вместе с Андреем они встали по обеим его сторонам, подавали руки, поддерживали, переправляли… Мальчик Вова жался в сторонке и никак не хотел переходить.

– Ты чего, пацан? – спросил его Андрей.

– Мне холодно, – поежился Вова.

– Идите в машину, – обратился Андрей к рабочему, показывая на микроавтобус, который привел он.

Рабочий – по всей видимости, отец – набросил на мальчика свою огромную куртку, укрывшую ребенка, будто плащ-палатка, и, положив на плечо свою тяжелую руку, повел к автобусу.

Алексея что-то больно ударило по голове. Он посмотрел наверх: с неба сыпались каменные обломки и вулканический пепел.

– Разворачивай машины! – бросил он Андрею.

– Куда? – бросилась наперерез женщина-юрист. – Без ребенка нельзя!

Гущин сам это понимал. Он повернулся к раскуроченному автобусу. В его металлическом теле застрял еще и Валерка – в сущности, тоже еще ребенок, более того – за него он считал себя лично ответственным.

– Успокойтесь, женщина, – обратился он к той.

– Я никуда не поеду! – кричала та.

– Идите лучше к микрику, помогите рассадить людей. – Гущин легонько подтолкнул ее к автобусу, возле которого распоряжался Андрей, распределяя места для беженцев.

Юрист немного постояла, но, вняв твердому голосу Гущина, быстро пошла помогать. Однако у входа дорогу ей перегородил бухгалтер, властно произнеся:

– Стойте здесь!

Нервы женщины не выдержали, и она протестующе выпалила:

– Слушайте, что вы тут командуете? Кто вас уполномочил?

Бухгалтер с важностью в голосе принялся что-то объяснять, но женщина, не слушая его, махнула рукой и, переменив свое решение, побежала обратно к завалу.

Алексей нагнулся над махиной автобуса и взывал:

– Валера! Валера!

Сейчас ему хотелось только одного – чтобы парень отозвался, дал понять, что жив. Тогда бы все можно было исправить. Алексей чувствовал в себе такой злой задор, что готов был голыми руками разворошить эту груду металлолома.

Валерка не откликался. Алексей прислонил ухо к искореженной крыше автобуса. Оттуда не доносилось ни звука. Гущин ждал и думал, как поедет назад, что скажет Зинченко, как вообще он сможет уехать, оставив тело Валерки под тяжестью навалившегося железа?

– Ну что там у вас? – послышался нетерпеливый голос.

На гребне завала показалась женщина-юрист. Она увидела каменное лицо Алексея и добавила, словно в оправдание:

– Теряем же время!

Алексей не ответил и отвернулся. Немая груда металла горой застыла рядом.

– Ну что же вы? – не отставала женщина.

– Идите в машину! – рявкнул Алексей.

Валерка слышал крики Гущина над головой, но ответить не мог: сверху давил, опускаясь все ниже, потолок, и грудная клетка его была стиснута так, что едва хватало пространства, чтобы потихоньку, по капле, втягивать в нее воздух, дабы не лопнули легкие.

Превозмогая напряжение, он упорно полз вперед, упираясь руками в дно и подтягивая тело, будто безногий инвалид. Периодически он чуть приподнимал голову и смотрел на забившегося в углу Сережу, но видел лишь два огромных огонька его глаз.

Потолок наседал и на мальчишку, он неумолимо опускался. Лопнул, не выдержав давления, пластиковый плафон над головой Сережи, и тот в страхе зажмурился.

– Не бойся. Я здесь, – хриплым шепотом выдавил Валерка – это все, на что были способны его связки.

Преодолевая последние сантиметры, он приблизился к мальчику и, протянув руку, дотронулся до его ноги. Она была намертво зажата сиденьями. Валера осторожно попытался выдернуть ее из тисков. Мальчик закричал, и Валера убрал ладонь.

– Я попробую приподнять сиденье, – с присвистом просипел он. – А ты тяни ногу на себя. Понял?

Мальчишка послушно закивал. Однако это было проще сказать, чем сделать – сиденье застыло как влитое, не поддаваясь Валере.

Потолок скрежетал под напором камней и оседал все ниже. Он вот-вот готов был придавить и Сережу, и Валерку.

– Давай, давай! – упрашивал Валера, протягивая руку.

Он потянул мальчишку на себя. Тот, понимая, что это единственный шанс, позабыл про боль и подался навстречу. В ноге что-то дернулось и кольнуло, а следом стало просторно и легко. Сережка не верил своим глазами – нога высвободилась! Он даже поболтал ею туда-сюда, чувствуя колкие мурашки.

– Ну, слава богу, – выдохнул Валера. – Теперь давай за мной. Быстро!

Они поползли назад уже вдвоем. Сережка подволакивал ногу, но двигаться ему было легче – все-таки он был мельче Валеры. Как две ленты они стелились по полу, стремясь не соприкасаться с нависшим потолком, в любую секунду готовым захлопнуть им выход и оставить в западне.

Валера двигал локтями и подтягивал корпус, Сережа на отставал. Еще чуть-чуть, еще – и сверху показался свет, появился глазок отверстия. Валера изогнул тело и подался наверх. Спустя мгновение, он уже стоял на крыше автобуса и вытаскивал за руку мальчишку…

К ним тут же бросились со всех сторон, мать подхватила Сережу на руки и, обливаясь слезами, целовала его чумазое лицо. Сбоку брата тормошила девочка. Она тоже плакала и приговаривая:

– Серега! Дурак! Ты специально, да?

В четыре руки они с матерью потащили мальчишку прочь, подальше от греха и от распластанного как рыба камбала автобуса.

Гущин с силой схватил за шиворот Валерку, дернул на себя.

– Я тебе что сказал, сопляк?! – сквозь зубы процедил он, едва сдерживая и ярость и радость оттого, что видит его живым.

– А вы иначе б не разрешили, – тяжело дыша, улыбнулся Валерка, без страха глядя в сузившиеся зрачки Гущина.

Алексей в сердцах наподдал ему, бросив:

– Давай в машину!

Времени на разборки не было – нужно было спешить к микроавтобусам и спешно покидать склон горы – сверху уже лился расплавленный поток лавы, его было отчетливо видно, и если не поторопиться, то через считаные минуты спешить уже будет некуда.

Со всех ног, обдирая руки и ноги в кровь, они стали перебираться через каменную преграду. Кожа лопалась, пронзая жгучей болью, но никто не останавливался ни на мгновенье – огненная река, стекающая с небес, заставляла двигаться на пределе.

Андрей, стоя у автобуса, махал рукой – гора была у него прямо перед глазами, и ему лучше, чем Гущину и компании, была видна неотвратимость надвигающейся смерти. Но тех гнали вперед страх и жажда спасения.

Миновав препоны, они со всех ног понеслись к автобусу. Андрей уже заводил двигатель, Гущин на бегу запрыгнул в свою кабину. Женщина-юрист и мужчина-бухгалтер заметались у входа – им не хватило места.

– Сюда, живо! – крикнул Алексей, распахивая дверь рядом с собой и буквально втаскивая обоих внутрь.

Все трое оказались тесно прижатыми друг к другу на переднем сиденье, но это был тот случай, когда теснота не просто лучше обиды – она лучше погибели.

Микроавтобусы почти синхронно сорвались с места, на полной скорости мчась прочь от догонявшего их потока… А он, пытаясь их настичь, плевался огненными брызгами, долетавшими до стен машин. На пути постоянно попадались большие каменные глыбы, и микроавтобусам приходилось лавировать, чтобы обойти их сбоку. Все это со стороны напоминало езду на аттракционах, но это со стороны. В действительности же у всех людей, сбившихся в автобусах, были сосредоточенные, взволнованные лица. Все понимали – это еще не конец. Не счастливый конец. И неизвестно, наступит ли он вообще. Им удалось лишь на некоторое время обогнать вулкан, но время это было на исходе…

Андрей крепко держал руль, стараясь не слишком накренять автобус на виражах, и слышал, как переговариваются между собой беженцы в кабине микроавтобуса. Мальчик Вова непрестанно спрашивал у обнимавшего его рабочего:

– А мама где?

– В самолете, – односложно отвечал тот.

– А самолет где?

– Увидишь.

Андрей готовился к повороту загодя, сбрасывая скорость, насколько это было возможно – промедление в буквальном смысле было подобно смерти. Однако перед самым последним изгибом, за которым должен был последовать спуск к аэродрому, резко затормозил. Пассажиры по инерции наклонились вперед, некоторые слетели с сидений, кто-то стукнулся, ойкнул.

Андрей смотрел вперед – дорогу преграждала бурлящая огнем река. Секунду он соображал, собираясь сдать назад и предупредить едущего за ним Гущина, как внезапно воздух прорезал резкий гудок автомобильного гудка. Это сзади сигналил Гущин. Андрей обернулся. Гущин подал назад, и на то место, где только что стоял его микроавтобус, хлынул поток лавы. Андрей оцепенел. Его микроавтобус оказался запертым, он стоял на крошечном островке между пышущего пламенем буйства…

– Тихо! – воскликнул он, услышав, как взволнованно загомонили пассажиры в салоне.

Женщина-юрист, сидевшая на переднем сиденье и увидевшая впереди себя огонь, крикнула, обращаясь к нему:

– Нам выходить?

Андрей обернулся. На него смотрели несколько пар глаз. Они буквально вперились в него, и он вдруг ощутил, что все эти люди не просто надеются – они ВЕРЯТ в него, верят безоговорочно. Потому и спрашивали, что делать, убежденные, что он, в отличие от них, точно это знает.

Андрей не знал. Он был обычным парнем вполне мирной профессии, и по складу характера миролюбив. Не любил он руководящих ролей и не стремился к ним. Покладистый и незлобивый, он всегда был готов скорее уступить, если только дело не касалось принципов. Но сейчас он был за главного, даже не за главного – за решающего все. От него зависели эти жизни, и на принятие решения у него не было даже секунды.

Андрей решился. Вдавив педаль газа, он рванул микроавтобус назад, рассекая клокочущее вокруг месиво, будто нож, вошедший в вязкий кисель. Он не прорезал его, лишь раздвинул на какие-то мгновения, но именно эти мгновения и могли оказаться спасительными, только их и должно было хватить, чтобы проскочить сквозь дьявольскую кашу.

Не хватило. С треском лопнули шины, автобус встал и медленно стал проваливаться вниз, в лаву. Паника поднялась невообразимая. Пассажиры кричали, метались по салону, колотили кулаками в стекла, бросались телами на двери, пытаясь выбраться из этого ящика, погружавшего их в мучительную смерть.

– Мы горим, горим! – истошно завопил кто-то.

– Тихо! – рявкнули бухгалтер и юристка одновременно.

Андрей изо всех сил выжимал педаль газа, сдавая назад насколько возможно, стремясь использовать лимит, оставшийся в машине, до последней капли. По чуть-чуть, почти по микрону измученный микроавтобус отходил назад. Этого было недостаточно. Лысые, обгорелые диски машины вхолостую крутились в горящей мешанине, не давая хода.

Андрей побледнел. Его сил не хватало. Он понял это – он понял все…

* * *

Леонид Саввич Зинченко вывел самолет из ангара и открыл задний шлюз грузового. Он был забит какими-то ящиками, коробками, контейнерами… Все это нужно было расчистить, освободить место и разместить людей. И поскорее.

Зинченко выпрямился и посмотрел назад. Он ждал возвращения Гущина, Андрея и Валерки, а их все не было и не было.

Беженцы тянулись от пассажирского самолета к грузовому, они давно были готовы к тому, чтобы их вывезли отсюда. Александра руководила процессом, серьезная и деловитая. Она надеялась на благополучный исход и откинула все эмоции, действуя механически, как робот. Периодически она бросала взгляды на дорогу, откуда должны были появиться Гущин, Валера и Андрей, но, кроме зарева, там ничего не было видно. Александра была уверена: они дождутся их – и полетят. Уверена была и в том, что Зинченко думает точно так же. Она обернулась на него. Леонид Саввич, расставив ноги, стоял прямой как памятник и всматривался в то, что некогда было дорогой.

Неподалеку от него крутился вулканолог, он тоже смотрел на дорогу. Только с несколько иной целью: оценивал степень извержения, следил за лавой. Подле него на корточках сидела Маша и, размазывая слезы, причитала:

– Я пыталась его остановить… пыталась!

Привыкшая к тому, что вечно оказывается крайней, она сейчас считала себя виновной в гибели Пети.

– Прекратите хныкать! – одернул ее Максим Петрович. – Лучше скажите – что это? – Он показал рукой.

– Это… базальт? – неуверенно подняла глаза Маша.

– Он самый, – кивнул ученый. – Тысяча триста пятьдесят градусов! Текучесть – фантастическая! На десятки километров разливается.

Вулканолог разве что не ликовал, сообщая эту информацию. Зинченко мрачнел все больше. Круто повернувшись всем телом, он спросил:

– Я что-то не понял – а где дорога?

Никто не отвечал. Вулканолог тоже смолк, опустив глаза, и потихоньку втолковывал что-то Маше. К Зинченко приблизился представитель авиакомпании, положил руку на плечо.

– Там уже ничего нет… – мягко произнес он.

Зинченко посмотрел на него диким полубезумным взглядом, который сменился смертельной мукой. Леонид Саввич походил сейчас на больного обреченного зверя. Представитель авиакомпании, только что переживший утрату жены, понимал его лучше других. По щеке его скользнула слеза, он моргнул – раз, другой…

– Держитесь, – проговорил он, и голос его обрел твердость. – Надо держаться!

К ним приближалась компания беженцев: Крылов, увешанный чужими тюками и баулами, и несколько женщин. Одна из них подошла к Зинченко, спросила раздраженно:

– Мы полетим или нет? Чего вы ждете?

Зинченко не ответил, чего он ждал. Он смотрел на бушующую на горе лаву, могучей рекой, вышедшей из берегов, надвигавшуюся на город. Ждать Леониду Саввичу больше было нечего. Разве что – чуда.

Заскрипело, застонало здание аэропорта, едва державшееся на остатках конструкций, а затем рухнуло. Оно оставалось единственным барьером, хоть как-то замедлявшим движение огненного потока. Сейчас же ничем не сдерживаемая масса потекла на перрон. Зинченко повернул голову вправо, влево… Все вокруг было охвачено огнем. И где-то в этом всепоглощающем огне растворился его сын.

– Я извиняюсь, но если мы сейчас не улетим, то через пять минут никакой взлетной полосы не будет вообще, – тихо произнес сзади вулканолог.

Зинченко качнулся, устоял…

– Все в самолет, – не отрывая взгляда от горы, проговорил он.

– Я не поняла – а как же… – растерянно проговорила Александра.

– В самолет! – повысил голос Зинченко.

Руки Александры как крылья подстреленной птицы упали вниз. Однако она повиновалась приказу. Повернувшись на стершихся каблуках, пошла вперед, спотыкаясь, будто слепая. На ходу она сняла туфли, затруднявшие шаги, и шла босиком по горячей земле, не чувствуя никакой внешней боли, потому что все заполняла внутренняя…

Возле трапа она остановилась и бросила прощальный взгляд на остров. На нем не осталось живого места. Ничего – живого.

Они встретились взглядами с Зинченко. Леонид Саввич стоял непроницаем, но Александра на расстоянии чувствовала, как разрывается от боли и тоски его душа…

Полоснув по сердцу, будто хирург скальпелем, и в один миг отрезав, отринув все личное, Александра выпрямилась и четким хорошо поставленным голосом произнесла:

– Уважаемые пассажиры, проходим на борт.

Все засуетились, и хотя давно уже ждали этой команды, все равно оказались не готовы – возникла заминка. Женщина, державшая в руках переноску с котом, озабоченно интересовалась, не повредит ли перелет ее питомцу. Кроме сумки с котом, у нее больше ничего не было. Услышав заверения, что от полета пока еще не умерло ни одно животное, вошла.

Лю и Чен яростно щебетали, препираясь, кому первому входить в самолет, попутно припоминая друг другу старые грехи и обиды. И только после того как Вика прикрикнула на них, без звука проследовали внутрь.

Гречанка, избравшая главным объектом своей нелюбви почему-то Попову, теперь натолкнулась именно на нее, пока тащила к трапу раненого, и не замедлила процедить недружелюбно:

– А ну отойди!

Попова растерялась, отпрянула, но, постояв пару секунд, бросилась за гречанкой и, встав с другой стороны, стала помогать. Вместе они доволокли раненого до самолета, вместе и вошли в него, только Попова задержалась, пропустив гречанку. Она все оборачивалась и смотрела, смотрела в сторону гор, а по щекам ее неудержимо катились слезы…

Свен вел дрожащую от перенесенного и предстоящего ужаса Сесиль и что-то ласково говорил ей на ухо, а она жалобно отвечала ему на французском. Но вот и они исчезли за дверью самолета…

Ольга, видя, что почти все уже погрузились, беспомощно забегала по опустевшей площадке. Ей нужна была мужская помощь – самой втащить носилки с мужем в самолет ей было не под силу. Заметив ее ищущий взгляд, к ней подошли местные рабочие, одетые в спецовки. Несколько сильных рук подняли носилки и, не спрашивая, понесли, а Ольга бежала рядом и, утирая слезы, просила:

– Осторожнее! Осторожнее!

В одной руке она несла капельницу, тянущуюся к венам мужа, второй придерживала Сашу. И только когда носилки были аккуратно водружены на пол самолета, присела рядом и перевела дух.

Вика огляделась по сторонам. На перроне оставалась лишь женщина-врач да Зинченко с мужчиной из авиакомпании. Ну, за них-то она не переживала, а вот с врачом пришлось повозиться – та никак не хотела проходить в самолет.

– Боюсь… – шептала она, в страхе отступая от Вики. – Летать боюсь!

– Пойдемте, пойдемте! – уговаривала Вика и тянула за руку. – Все будет хорошо!

– Мне страшно, страшно! – тонким голосом закричала женщина.

– А здесь не страшно? – Вика выразительно обвела рукой пространство.

Врач повела взглядом, увидела сплошное зарево и, будто очнувшись, решительно прошагала в самолет. Следом почти вбегали оставшиеся пассажиры, создавая толчею.

Последним пробирался мужчина с камерой, которую по-прежнему держал в руке, не прерывая съемки. Чемодан на колесиках он толкал назад ногой. Так и вошел в самолет спиной, направив объектив на пылающие горы, на залитое огнем сердце острова – на последние мгновения его жизни.

Представитель авиакомпании, увидев, что вокруг наконец все опустело, обратился к Зинченко.

– Вам на грузовом летать приходилось?

Зинченко оторвал наконец пристывший к горной дороге взгляд.

– Ничего, – усмехнулся он с горечью. – Как говорит мой хороший знакомый, в самолете главное что? Главное – вовремя штурвал на себя. – Он помолчал, будто что-то вспоминая, и спросил, указывая на соседний самолет: – Вы тот дозаправили?

– Да, залили все, что можно, – подтвердил представитель авиакомпании.

Зинченко кивнул, глядя в одну точку, и проговорил, будто беседовал сам с собой:

– Ничего, этот упертый, справится… Я его знаю! – Он думал о Гущине. На него, на Алексея, была сейчас вся надежда у Леонида Саввича. – Если только они живы, конечно.

И, прервав свои размышления, бросил:

– Идите в самолет!

– Сейчас, – представитель авиакомпании кивнул и отошел, но направился не к самолету, а в сторону госпиталя, к которому уже подбирались извивающиеся на ветру языки пламени.

Собственно, самого госпиталя уже не было, а вокруг рушились остатки строений, фонарные столбы – лава текла буквально под ноги.

Представитель авиакомпании быстро нагнулся над телами погибших и откинул полог с одного из них. Несколько секунд он вглядывался в мертвое лицо жены, ясное и кроткое, будто на всю оставшуюся жизнь пытался запечатлеть в памяти ее черты, которых больше не увидит никто и никогда.

Потом резко задернул полог и пошел к самолету – неторопливо, размашисто. От его нервности, суетливости не осталось и следа. В дверях самолета он обернулся. На остатках госпиталя догорали оставленные тела…

Он стоял и смотрел – немолодой уже, одинокий и очень несчастный человек, плачущий от невыносимой боли. Взгляд его переплелся еще с одним – в сторону гор, утирая слезы, смотрела Попова.

Поднялся дверной шлюз. Самолет приготовился к отлету. Пилот Леонид Саввич Зинченко опустился в кресло. Он бросил взгляд в окно – в тотальном зареве маленьким оазисом стоял не тронутый огнем пассажирский самолет – оплот последней надежды Леонида Саввича.

Зинченко принялся сосредоточенно переключать тумблеры на панелях. Александра сидела рядом, делая все совершенно механически. Ее бесцветный взгляд был устремлен прямо перед собой.

В трюме усиливалась тряска, беженцы молча прислушивались к реву моторов. Ольга, Олег и Саша вцепились друг в друга. Одна женщина схватилась за сердце и постоянно причитала: «Господи, Господи…» Свен крепко прижимал к себе Сесиль, пассажир с чемоданом – свою видеокамеру.

Вдруг Зинченко изо всех сил потянул штурвал на себя. Пассажиры в трюме закричали от ужаса…

* * *

Андрей держал руль увязавшего все глубже и глубже микроавтобуса и прикидывал, можно ли спасти людей. Свою собственную участь он уже считал предрешенной.

– Все из машины, – негромко, но так, что все мгновенно притихли, проговорил он растрескавшимися губами.

– Я не поняла… – медленно произнесла юристка.

– Быстро! – только и пояснил Андрей, и это послужило отправной точкой: рабочий, оставив сына, ногами вышиб задние стекла, бухгалтер вытолкнул юристку и выскочил сам, отбегая подальше и крича:

– Все из машины! Все из машины!

Андрей повернулся. Все покинули микроавтобус – полыхающий салон был пуст. Остался только он один.

Бросив руль, Андрей через окно выбрался наверх и побежал по горящей крыше микроавтобуса, чувствуя, как пламя прожигает ботинки, как горят подошвы… Балансируя, чтобы не упасть, он добежал до края и спрыгнул прямо на поданные с обеих сторон руки Гущина и Валеры. Те подались вперед, увлекая за собой Андрея, и вот тут последнее мгновение сыграло свою роль: едва они отпрыгнули, как микроавтобус, полностью охваченный пламенем, взорвался.

Стоявшие поодаль люди во все глаза смотрели на то, что могло стать для них машиной смерти. Рабочий с удивлением глянул на свои руки – ладони были обожжены, а он и не замечал. Только сейчас, когда гибель прошла мимо, но так рядом, буквально на волоске, вспыхнувшая боль сообщила ему об этом.

– Больно? Подуть? – с сочувствием спросил Вова и, раздувая щеки, принялся заботливо дуть на отцовские ладони.

Тот отмахнулся, погладив мальчика по голове.

Гущин, Андрей и Валера не стояли на месте: оглядывая место, на котором застряли, они искали выход. Все это казалось им сложнейшей головоломкой, замысловатым квестом, в котором, едва пройдя одно задание, тут же получаешь следующее, еще более сложное. Квест уже выглядел почти невыполнимым, словно его выдумал изощренный садист с буйной фантазией…

Путь стал непроходим: дорога пылала, залитая лавой, слева нависала скала, справа – круча. Выбраться отсюда можно было разве что по воздуху, но у них не было крыльев, а самолет оставался внизу.

Алексей вгляделся в светящиеся впереди, за дымкой тумана и пепла очертания взлетной площадки.

– Это аэропорт? – спросил он женщину-юриста.

– Мы туда ехали, – глотая слезы, зло ответила та.

– Есть еще дорога? – нетерпеливо спросил Алексей.

Женщина обернулась и крикнула:

– Есть еще дорога, товарищи?

Все молчали. Никто не знал другой дороги.

– Кажется, тут можно спуститься по скале… – неуверенно проговорила Наталья, мать спасенного Сережи и девочки.

Алексей не колебался:

– Тогда пешком. Только очень быстро!

И первым пошел, дабы предотвратить сомнения и замешательство. Беженцы, руководимые Андреем и Валерой, направились следом. Гущин шел впереди, пробивая дорогу. Спасительная площадка аэродрома маячила внизу, до нее оставалось добежать еще несколько десятков метров.

– Быстрее, быстрее! – на бегу торопил он.

Беженцы под руководством Гущина и Андрея выбрались наконец из каменистого ущелья на плато. Перед ними виднелся пылающий аэропорт, где лава заливала пространство, и под ее напором рушились ангары. И только пассажирский самолет стоял невредимым на нетронутом пятачке посреди океана огня.

– К самолету! Быстрее! – крикнул Гущин, прибавляя ход.

Валера, Андрей и группа беженцев, пробираясь сквозь завалы обрушенных зданий, бежали за ним. Со скалы тек пылающий поток. Девочка-подросток упала, и Сережа схватил ее за руку. Прихрамывая и держась за руку брата, она с благодарностью взглянула на него и продолжила двигаться к самолету.

Первым к трапу успел Валера. Сердце его колотилось – там отец, отец! Сейчас они все вместе улетят наконец отсюда! Они все спасутся, ура!

– Пап! – крикнул он и тут же осекся. – Тут нет никого…

Он растерянно оглянулся вокруг и помрачнел.

Люди вокруг тут же начали высказывать догадки:

– Они без нас улетели!

– Они нас бросили!

– Я что-то не поняла…

Гущин огляделся по сторонам. Пространство вокруг было залито огнем. Лава толкала перед собой искореженные конструкции. Упала осветительная вышка. Под напором лавы обрушились тросы, державшие водонапорную башню, и она угрожающе накренилась к объятой пламенем второй взлетной полосе.

– Вы здесь главный? Кто командир? – спросила Наталья.

– Я командир. Все в самолет! Быстро! – скомандовал Гущин.

– Отец называется…. – пробурчал тем временем Валера.

Он выглядел совершенно потерянным, будто пережил крупнейшее разочарование в своей жизни.

– Так, Чкалов, собрался! – прикрикнул на него Гущин.

Беженцы лихорадочно рассаживались по салону. Из иллюминаторов было видно, как рушились здания аэропорта. Рабочий пристегивал к креслу Вову.

– А где мама? – спрашивал тот. – Ты говорил, что мама в самолете.

– Она в другом самолете, наверное, – машинально отвечал рабочий, пристегивая ремень.

– В каком? – не унимался мальчик.

– В другом. Пристегнись давай!

Андрей переглянулся с рабочим.

Гущин вошел в кабину, посмотрел на пустые кресла, занял левое и включил приборы. В кабину заглянул Андрей.

– Готово. Все на местах. Что делаем? – спросил он.

Гущин молчал.

– Что делаем, командир? – повторил вопрос Андрей.

– Взлетаем, – ответил наконец Гущин.

– Как?

– Не знаю, – честно произнес Алексей.

– Ясно…

Гущин взглянул на окаменевшего Андрея. У того словно упала пружина, все время державшая его организм на взводе. Столько они сделали, столько рисковали, и вот теперь, когда главные преграды, казавшиеся непреодолимыми были пройдены и спасение уже маячило перед глазами, оказалось, что все зря…

Алексей по выражению глаз понял состояние Андрея и сказал, показывая рукой в окно:

– Вышку видишь? Там вода. А вон там – вторая полоса. Лава сейчас подтолкнет вышку, она опрокинется и зальет огонь на полосе. У нас будет несколько секунд, чтобы взлететь, – и указал перед собой в бушующее море огня.

– А если не опрокинется? – спросил Андрей, но в глазах его снова начал тлеть огонек надежды.

– Обсудим после мягкой посадки. Иди в салон, ты там нужнее, – отрезал Гущин.

Самолет начал выруливать к рулежной дорожке, но путь ему преграждали взорвавшиеся машины и различного рода обломки. В конце концов он выбрался на грунт и, тряся крыльями, двинулся к рулежке. За ним шел пылающий поток, и свободное пространство постоянно суживалось. Сзади взорвался бензозаправщик.

Гущин включил тумблеры на табло и начал зачитывать приветствие командира. Пассажиры замерли в креслах и с ужасом слушали речь Гущина. Андрей старался улыбаться как ни в чем не бывало. Он сел на приставное кресло напротив Валеры и подмигнул ему. Бухгалтер пересчитывал людей по списку, а закончив, вынул из кармана галстук и начал его завязывать.

Самолет вывернул на рулежку. Впереди было горящее топливо, позади – сжимающееся кольцо лавы.

Гущин смотрел на водонапорную башню. Она покачивалась под напором лавы, но не падала. Лава тем временем выплескивалась прямо под хвост самолета. Гущин сильнее запустил двигатели. Самолет начал движение. Лицо Алексея было сосредоточено, он смотрел неотрывно на башню, которая упорно не хотела падать. Она шаталась, колыхалась, но сохраняла устойчивость. Все вокруг рухнуло – а она стояла!

Алексей считал секунды. Он понимал, что еще чуть-чуть – и падение башни уже не будет иметь никакого значения.

Конструкция качнулась, еще, еще и, завалившись набок, упала резервуаром к рулежной дорожке. Алексей ринулся вперед.

Резервуар раскололся, и тонны воды выплеснулись на дорожку в тот момент, когда к ней на огромной скорости подъехал самолет, преследуемый потоком лавы. Завизжали шасси. Пассажиры закричали от ужаса. Бледный Валера вцепился в кресло, Андрей ободряюще улыбнулся ему.

Девочка подалась к Наталье.

– Мама, я боюсь!

– Мама, если мы умрем, то умрем вместе? – спросил Сережа.

Он ясными доверчивыми глазами посмотрел на мать. Он думал, что если вместе с мамой, то это не так уж и страшно. С мамой ничего не страшно. Вот когда его защемило сиденьем и он сидел в темноте, то боялся, потому что был один. А с мамой можно и умереть.

Мать заставила себя улыбнуться и заговорила спокойно, буднично, таким голосом, каким рассказывала детям сказку по вечерам:

– Закройте глаза. Помните, мы ловили рыбу в озере, там было глубоко-глубоко и очень красиво. Постарайтесь увидеть это озеро перед собой.

И дети послушно закрыли глаза и стали представлять себе все то, что неторопливо рисовала перед ними мама.

Самолет выехал из огня. Резина на шасси горела, но конец рулежки был совсем близко, а за ней – обрыв. Гущин изо всех сил рванул штурвал на себя. Самолет резко задрал нос, угол был настолько острым, что задом лайнер чиркнул по полосе, подняв тем самым сноп искр. Кое-кто из пассажиров вывалился из кресла. Горящие шасси соскользнули со скалы, и самолет полетел вниз, к воде, набирая скорость. А лава со скалы полилась по рулежной дорожке к морю.

Гущин пытался удержать штурвал. Самолет колотило, он двигался сквозь вулканический пепел, вокруг кабины постоянно вспыхивали какие-то огненные частицы. У самой воды самолет выровнял курс, и постепенно ушел наверх в небо. Огонь на шасси погас, и их удалось убрать в шлюзы.

Пассажиры вжались в кресла – они попали в сильную турбулентность. Из сопла двигателя била огненная струя, салон заполнился дымом. Пассажиры снова подняли крик, Андрей пытался их успокоить, вспомнив о своей функции бортпроводника.

Вдруг в кабине раздался тревожный сигнал и замигало табло «Пожар первого двигателя». Валера сорвался с места и бросился туда. Гущин включил противопожарную систему. Вбежал Валера, и тут же прозвучал голос Гущина:

– Спокойно, Чкалов! Ничего страшного, это пепел. Посиди со мной, а то без Зинченко скучно. Давай, не тушуйся.

– Посторонним же нельзя.

– А ты разве посторонний? Давай-давай, смелее!

Растерянный Валера уселся в кресло, которое обычно занимал его отец. Вбежал Андрей.

– Там пожар левого!

– Все под контролем, – из-за плеча бросил Гущин. – Успокой людей.

– Как я их успокою?!

– Ласково, – усмехнулся Алексей. – Ты ж мужик…

Самолет продолжало трясти, он двигался сквозь пепел и огонь. Гущин рванул штурвал на себя. Валера, сжавшись в командирском кресле, наблюдал за ним.

* * *

В штабе авиакомпании царило столпотворение. Собрались все: гудели многочисленные консультанты, морщил лоб Михаил Павлович Смирнов, старший диспетчер Тамара Игоревна хмурила брови, глава авиакомпании Шестаков надрывался у микрофона, пытаясь выйти на связь с пилотом. На столе перед ним были разбросаны карты и чертежи.

– Что? Что? Что противопожарная система? – кричал в микрофон Шестаков. – Не слышу!

– Там поблизости есть какая-нибудь полоса? – спросил тем временем один из консультантов.

Другой мрачно ответил:

– Какая полоса?! Там везде океан.

Шестаков отвернулся от микрофона, зажал его рукой и спросил помощника:

– Гущин где? Гущина вызвали? Он нужен срочно!

– Едет Гущин… – ответил помощник.

Имелся в виду Гущин-старший, который за несколько минут до этого, по обыкновению, печатал на своей машинке, когда раздался телефонный звонок. Он не подозревал ни о землетрясении в Канвуу, ни о том, что в его эпицентре сейчас находится его сын. Спокойно снял трубку… Спустя пять минут он уже ехал в такси по ночной Москве.

– Первый отключил. Иду на одном, – проговорил в микрофон Алексей Гущин – слава богу, связь со штабом была исправна.

Алексей не знал, какая паника и напряжение царят сейчас там – ему хватало собственных забот. Нужно было вывезти самолет с людьми, а это с каждой минутой становилось все труднее – в следующий миг, словно издеваясь над ним, вспыхнул сигнал тревоги и появляется надпись: «Пожар второго двигателя». Валерка подпрыгнул в кресле и посмотрел на Гущина.

– Пожар второго, – стараясь сохранять хладнокровие, сказал Алексей. – Включаю систему пожаротушения, двигатель отключаю. Включаю первый.

– Может взорваться, – мрачно констатировал Смирнов за спиной Шестакова.

– Может взорваться! – повторил Шестаков. – Как слышно, прием!

Гущин покосился на Валерку и подмигнул ему.

– Слышу вас. Пока все нормально.

– Есть возможность идти на одном? – спросил Шестаков.

– Пока держусь, – неопределенно ответил Алексей.

Он всеми силами пытался удержать бешено колотящийся штурвал. Ошеломленные пассажиры наблюдали, как из сопла двигателей летели огненные хвосты. Самолет трясся, как в лихорадке. Андрей посмотрел на замершего от ужаса Вову и протянул ему набор летных конфет. Крылатая машина, оставляя за собой огненный след, неслась сквозь тучу вулканического пепла.

– Готовьте ближайший аэропорт, – проговорил Гущин в микрофон.

– Будет тебе ближайший, – ответил Шестаков. – Что двигатели?

– Тянут. Давай, друг, давай!

Последние его слова были обращены к самолету, который из последних сил преодолевал вулканический пепел. Наконец пелена просветлела. За ветровым стеклом вспыхнули звезды, и турбулентность прекратилась. Гущин перевел дух. Руки его ходили ходуном.

– Что там? Не молчи! – нетерпеливо воскликнул Шестаков.

– Пепел прошел. Пожар потушен.

– Сколько протянешь? Не слышу… – говорил Шестаков в микрофон.

Позади него послышались шаги, и в штаб вошел Гущин-старший.

– Кто за штурвалом? – спросил он у Смирнова.

– Стажер зинченковский. Недавно на работу взяли, – хмуро ответил тот, ни о чем не подозревая.

На лице старого авиаконструктора не дрогнул ни один мускул, будто он знать не знал никакого стажера и в глаза его никогда не видел.

– Держусь пока, – ответил Алексей Шестакову и взглянул на сжавшегося в кресле Валеру. – Ну что, Чкалов? Девушка-то у тебя есть? Пойди проверь, что там в салоне.

Валера вышел в салон, оглядывая перепуганных пассажиров. Пройдя мимо Сережи, потрепал того по голове.

– А кормить будут? – ни к селу ни к городу спросил бухгалтер, поправляя галстук.

– А то как же! – хохотнул Валерка. – Первое, второе и третье, как полагается! Еще и коньячку поднесут!

Он прошелся между рядами, деловито оглядывая пассажиров и гордый оказанным ему доверием Гущина. А Алексей не зря выпроводил Валерку – ему необходимо было остаться одному. Он оглянулся, проверил – не слышит ли кто – и сказал в микрофон:

– Двигатели забиты пеплом. Первый, кажется, все же вышел из строя. С шасси проблемы. Нужны пожарные и «Скорая».

Присутствующие в штабе напряженно переглядывались. Тамара Игоревна, рисовавшая что-то на клочке бумаги, подняла голову.

– Надо готовить Петропавловск, – сказала она. – Дальше улететь не смогут.

– Там полоса тяжелая – сопки, – возразил ей один из консультантов.

– Я в курсе. Но надо готовить Петропавловск – это единственный шанс.

Тамара Игоревна была очень опытным диспетчером, и к ее мнению стоило прислушаться. Шестаков поглядел на нее внимательно и склонился к микрофону.

– Мы готовим Петропавловск-Камчатский.

И добавил уже помощнику:

– Передайте в Петропавловск – на полосу пожарных и «Скорые».

Гущин прислушивался к голосу, доносившемуся из наушников. Он пробивался слабо, но слова можно было разобрать:

– Топливный бак поврежден при взлете. Видимо, утечка. Запасы топлива уменьшаются. До земли не хватит.

Сердце у Алексея радостно забилось: этот противный скрипучий голос сейчас прозвучал для него как музыка!

– Леонид Саввич? – спросил он в микрофон.

Зинченко на секунду оторопел, не веря своим ушам, а потом закричал:

– Леша? Леша! Вы живы?

– Живы! – обнадежил его Гущин.

Зинченко дрожащей ладонью сжимал наушники, силясь не упустить ни слова из того, что говорил Алексей – слышимость была плохой. Александра, сидевшая рядом, почувствовала, что руки и ноги ее охватила небывалая слабость… Она закрыла глаза и постаралась взять себя в руки.

– Леша, где Валера? – вибрировал от напряжения Зинченко.

– Здесь. Все в порядке.

– Дай мне его! – прокричал Леонид Саввич.

Гущин сделал знак вошедшему Валере – мол, возьми наушники и надень. Тот в недоумении надел наушники.

– Валера! Ты слышишь меня? – услышал он голос отца.

Валерка не раздумывал.

– Я бы тебя никогда не бросил, – проговорил он и снял наушники.

– Валера, Валера! – кричал Зинченко.

Он не слышал, что сказал сын, да и неважно ему было это сейчас. Главное, он убедился, что сын жив. Жив!

– Леонид Саввич, это я, – ответил Гущин.

У старого пилота сдавило грудь. Сквозь спазм и подступающие слезы он выдавил:

– Спасибо, Леша.

Александра вслушивалась в голос Гущина, но в целом держала себя в руках.

– Живы, – коротко сказал Зинченко, освободившись от наушников.

Гущин тем временем глядел на насупившегося Валеру.

– Ну, ты могуч… – проговорил он насмешливо, но в этой фразе сквозил настолько явный укор, что Валерка тут же выкрикнул запальчиво:

– Он нас бросил!

Алексей посмотрел на него снисходительно.

– Тебе пять лет, что ли? Он ждал до последнего, самолет дозаправил! Хватит скулить, Чкалов!

И, отвернувшись от насупившегося Валерки, крепче взялся за штурвал.

Шестаков, более-менее разобравшись с Гущиным-младшим, переключился на Зинченко:

– Зинченко, что у вас?

– Теряем горючее, – ответил тот и обернулся назад. Нужно было что-то решать…

В трюме замерли перепуганные беженцы. Они не знали, что их ждет впереди. Послюнявив платок, Сесиль вытерла грязь с лица Свена. Вулканолог поил Машу из своей фляги.

– Я не пью, – пыталась было она сопротивляться.

– Дурочка, это же вода! – засмеялся тот, ласково приобняв ее за шею.

От неожиданности этой заботы Маша вдруг рассмеялась ему в ответ и залпом выпила половину фляжки…

Зинченко принял решение и сообщил о нем в штаб.

– Буду пытаться сесть на воду. Вы подгоняете корабли и… забираете всех, кто уцелеет.

У Гущина, который слышал голос Зинченко, вытянулось лицо. Валера, заметив реакцию Алексея, тоже взял наушники и начал прислушиваться.

Консультант в штабе кивнул, услышав слова Зинченко.

– Другого выхода нет.

– Можете подогнать хоть весь флот, но сажать грузовой с пассажирами по такой волне – самоубийство, – отрезал Гущин-старший.

– Есть какие-то инструкции для таких случаев? – несколько растерянно поинтересовался Шестаков.

– Да какие могут быть инструкции?! – махнул рукой Гущин-старший.

Тамара Игоревна задумчиво молчала.

– Леонид Саввич, вы меня слышите? Сколько у вас там осталось? – спросил Алексей.

– Всего ничего и еще столько же, – мрачно ответил Зинченко.

Стрелка указателя топлива нервно подрагивала на нулевой отметке. Самолет резко шел вниз. Люди в трюме закричали от страха.

Валера поглядел на Гущина.

– Я однажды по телику видел – один акробат с самолета на самолет перелазил.

Гущин задумался, а потом решился.

– Есть одна идея. Как говорит один человек – завиральная.

Валера не понял – всерьез Гущин говорит или понарошку, смеясь над его идеей. Отец Гущина в штабе, услышав эти слова, напрягся.

– Завиральная – это как раз то, что сейчас нужно, – отозвался Зинченко.

– Короче, вы снижаетесь на минимальную высоту, например, на три тысячи. Это возможно?

– Ну? – нетерпеливо произнес Зинченко, стараясь понять, что задумал Алексей. Но внимал каждому его слову. Он уже не раз убеждался, что в небе Алексею нет равных. И все его даже самые безумные идеи на поверку оказываются не только правильными, а единственно возможными.

Алексей продолжал:

– Если давление будет приближено к нормальному, я попытаюсь открыть дверь. У вас в трюме наверняка есть лебедки. Могут быть тросы… Какие-нибудь штуковины для перевозки больших грузов, подвесы какие-нибудь, ремни…

Зинченко мигнул Александре, и та, в один момент все поняв, поднялась и вместе с бортпроводницами поспешила обследовать трюм, пытаясь отыскать лебедки. Пассажиры, сидевшие на полу, напряженно наблюдали за происходящим. Гречанка опасливо подвинула к себе сумку. Вулканолог пытался отвлечь Машу, чтобы она не напряглась раньше времени. Саша вместе с девушками методично обходили трюм.

Наконец, были обнаружены клети и тросы. Вышедший из оцепенения представитель авиакомпании подошел к Александре и помог проверить лебедку. Когда убедились, что работает, та вернулась в кабину и кивнула Зинченко – мол, все в порядке.

– Я захожу вам в хвост. Вы открываете трюм, – продолжал Гущин. – И мы переправляем людей по тросу на мой борт.

Собравшиеся в штабе, слушавшие этот монолог с не меньшим напряжением и вниманием, чем Зинченко, переглянулись между собой.

– Это вообще возможно? – озадаченно спросил Шестаков.

– Теоретически вроде да, – ответил Смирнов. – Но практически никто не выполнял – слишком большой риск.

– Там такой ветер – снесет любого, – послышался голос одного из консультантов. – Машины могут столкнуться.

Шестаков посмотрел на Гущина-старшего. Он был в этом плане для него наибольшим авторитетом. Тот задумчиво, с сомнением покачал головой. Шестаков с шипением скрутил пробку у бутылки с минералкой, оттуда вырвался фонтан воды, окативший его с головы до ног. Глава авиакомпании в раздражении отбросил бутылку прочь.

– Сто семнадцатый, я запрещаю рисковать! – прокричал Шестаков в микрофон.

– Там люди! – запальчиво возразил Гущин.

– Запрещаю! За неподчинение в тюрьму у меня сядешь!

Гущин отключил микрофон и проговорил себе под нос:

– Ага… В тюрьму… Нам бы сначала всем сесть.

– Алло… Сто семнадцатый! Сто семнадцатый! Как слышишь? – продолжал бесноваться Шестаков у микрофона.

– Отключился, – сказал консультант.

Шестаков в ярости откинулся на спинку кресла.

– Мерзавец! Пусть только доберется до Петропавловска – под суд отдам!

– Давайте пусть сначала доберется, – сказал Смирнов.

Отец Гущина ничего не сказал, Тамара Игоревна также безмолвствовала.

Алексей оглянулся на Валеру.

– Ну что, Чкалов. Все равно мне будет бдымц… Это только у военного парашют за спиной. А у нас – двести душ. Ну, сейчас поменьше, но все равно…

И включил громкую связь.

– Уважаемые пассажиры! Говорит командир корабля Алексей Гущин. Наш самолет летит к земле. Скоро вы будете в безопасности. Но рядом с нами другой самолет. Он поврежден, на нем люди. Они не долетят, если мы не поможем.

Пассажиры слушали голос Гущина как голос Бога. А тот вещал:

– Мне придется рискнуть и пересадить их на наш борт. Я не могу принять это решение в одиночку. Мне нужна ваша поддержка. Мне нужно ваше решение, причем единогласное. Кто за?

Гущин взглянул на Валеру.

– Ну, давай, иди. Считай.

Валера вышел в салон. Пассажиры растерянно уставились на него. Валера поднял руку и посмотрел на пассажиров выжидающе. Все сидели не шелохнувшись. Решение было слишком тяжелым.

Первым поднял руку Андрей. Робко, по одному, пассажиры тоже начали тянуть руки вверх. Сначала один, затем другой – словно по цепочке. Рабочий поглядел на Вову и неспешно поднял руку. Бухгалтер спросил:

– Товарищи, кто возражает?

И сам поднял руку. Наталья смотрела на поднимающиеся руки и не решалась сделать то же самое. Наконец она заплакала.

– А если мы упадем? У меня дети! Я не могу!

И вдруг ее сын, спасенный Валерой Сережа, вскинул свою худенькую ручонку вверх и толкнул локтем сестру. Девочка последовала примеру брата. Наталья зарыдала пуще прежнего. Наконец подняла руку и она.

– Ну что ж… – весело резюмировал улыбнувшийся Валерка. – Поскольку одного не ждут – будем считать, единогласно!

Алексей Гущин смотрел на монитор, на котором отображался пассажирский салон. Он смотрел на поднятые руки пассажиров. Из наушников тем временем слышался голос Шестакова:

– Я запрещаю проводить эту операцию! Ты меня слышишь, стажер?

Тут его отодвинул Гущин-старший и сам приник к микрофону.

– Леша, это я, – твердо проговорил он. – У тебя на судне люди.

– Папа, лучше подскажи! – отозвался сын, и отец понял, что, невзирая ни на чьи просьбы и приказы, сын поступит так, как будет считать сам. Как подскажет ему его совесть.

Шестаков поглядел на Гущина-старшего в изумлении. Он не знал, что Алексей за штурвалом – его сын. Открыв рот, он хотел что-то сказать и тронул Гущина за руку.

– Леша, хоть раз в жизни сделай так, как говорят, – продолжал отец, не обращая внимания на Шестакова.

В этот момент в кабину ворвался радостный Валерка и сразу же попытался взять наушники. Гущин резко вырвал их из его рук.

– Пап, тогда не мешай, – сказал он в микрофон. – Леонид Саввич, снижаемся…

– Леонид Саввич, угомони своего стажера! – тут же вмешался Шестаков. – Ты за него после драки поручился – теперь заставь делать, что велят, а не то, что ему хочется!

– Алексей… Леша… – начал Зинченко. – Я тебя прошу. Это не приказ… Но я тебя очень прошу.

– Леонид Саввич, вас понял. Буду делать, что велят.

Шестаков выслушал этот диалог хмуро. Он представлял его себе не так и интуитивно чувствовал, что стажер не только не внял словам Гущина – он уже принял свое решение. И никто на свете не был способен его переломить. Смирнов от напряжения покусывал губу. И тут снова послышался голос Гущина:

– Только если Зинченко со своей командой навернется в океан, вам даже некому будет руку подать, господин-товарищ главнокомандующий! Вы меня слышите?! Слышите меня?

И тут в дискуссию вступила почти все время молчавшая Тамара Игоревна:

– По инструкции, рисковать запрещено. Но как мы потом друг другу в глаза смотреть будем?

Повисла тягостная тишина.

– Вам хорошо говорить, Тамара Игоревна, вы в такие ситуации не попадали, – проговорил один из консультантов.

– Вы полагаете? – оборвала его Тамара Игоревна и посмотрела на Шестакова.

– А если что-то случится? – спросил он.

– Ответственность – тяжелая штука, – пожала плечами Тамара Игоревна.

– Вы мне тут про ответственность говорить будете? – взорвался Шестаков.

– Просто не надо им мешать, – твердо сказала Тамара Игоревна.

Гущин-старший опустил голову. Воцарилось молчание. Все ждали, что скажет Шестаков. Наконец, он откашлялся и сказал в микрофон:

– Зинченко!

– Да, – отозвался Леонид Саввич.

Он в кабине напряженно переглядывался с Александрой.

– Леонид Саввич! – раздался голос Гущина.

После некоторого молчания Зинченко проговорил в микрофон:

– Борт сто семнадцать, начинаю снижение.

– Снижаемся до трех тысяч и начинаем разгерметизацию, – подхватил Гущин.

Сказав это, он обернулся к Валере:

– Андрея позови!

Тут в штабе очнулся Гущин-старший.

– Леша, разгерметизацию начинай на четырех…

– По инструкции, не выше трех, – возразил сын.

– Да я сам писал эту инструкцию! – раздраженно пояснил отец. – Это для штатной ситуации. А какая у тебя там, к черту, штатная ситуация?! Начинайте на четырех, когда подойдете к трем, уже можно будет начинать эвакуацию.

– Леонид Саввич, как поняли? – спросил Алексей, когда отец умолк.

– Все понял, продолжаю снижение, – отозвался Зинченко.

– Только… Леша, – добавил отец. – Ты дверь не сможешь открыть – там такая конструкция.

– Значит, выбью, – спокойно парировал сын.

Отец вспыхнул и откинулся назад.

– Ну, выбивай.

В кабину грузового самолета заглянула Вика. Ей сразу же начал давать инструкции Зинченко.

– Пассажиров одень теплее. Любые мази, кремы, все на лицо и руки. Детей укутайте. Ты должна сама все проконтролировать. Начинаем пересадку.

Вика внезапно побледнела и стала оседать на пол.

– Я не могу! Я боюсь! Я не буду! Давайте не будем, пожалуйста! Я не буду!

У нее произошел конкретный нервный срыв. Вообще-то Вика как раз всегда отличалась крепкой и устойчивой нервной системой – видимо, просто наступил ее личный предел. Зинченко как мог постарался привести ее в чувство, пока не началась истерика.

– Вика! Соберись! Будь умницей, – спокойно и твердо произнес он.

– Я не хочу! Пожалуйста, не трогайте меня! – шептала Вика, закрывая лицо руками.

– Возьми себя в руки!

– Леонид Саввич, не кричите! – встала с кресла Александра. – Я все сделаю.

Она обняла Вику и вывела ее из кабины. Выйдя в трюм, Саша обратилась к беженцам, стараясь говорить своим естественным голосом:

– Я второй пилот Александра Кузьмина. За штурвалом превосходный командир, пилот первого класса Леонид Саввич Зинченко. У нас есть проблема – в самолете мало горючего. Поэтому… Мы с вами пересядем. В другой самолет. Прямо в воздухе. Это сложно. И скажу честно – мне страшно. Но если мы сейчас будем тряпками – погибнем все. А если будем молодцами, то все будет хорошо. Обещаю. Правильно?

При этих словах она погладила по голове девочку. Свен пытался расспросить окружающих, о чем говорит эта женщина-пилот. Сесиль прислушивалась к словам Александры. Нервная женщина тут же стала причитать своим излюбленным: «Господи, Господи…»

Пассажиры стали потрошить свои сумки. Они вытаскивали кремы, мази, пену для бритья. Стали укутываться и намазываться. Пассажиры, не попавшие в первую партию, снимали свои куртки и натягивали на тех, кто пойдет впереди. Вышедшая из ступора Вика стала помогать пассажирам.

– Сначала переправляем женщин и детей, потом раненых.

Врач готовила к пересадке раненых и проверяла, все ли сделано надлежащим образом. Все приготовления неугомонный пассажир с чемоданом снимал на свою видеокамеру. Ольга со слезами на щеках одевала Сашу, заботливо мазала им с Олегом лица. Представитель авиакомпании тоже занялся сборами, но действия его были абсолютно механическими. Как будто внутри человека выключили какой-то малюсенький, почти незаметный клапан. И вроде есть человек – ходит, двигается, говорит – а вроде как и нет. Взгляд пустой и сам он словно пустое место.

Мужчины с помощью Александры высвободили из-под брезента огромную лебедку, на барабан которой был натянут толстенный канат. Он заканчивался крюком. Канат продели в крепежные отверстия люльки для перевозки грузов, а к самой люльке привязали дополнительный трос.

Гречанка поискала глазами среди пассажиров и обратилась к Поповой.

– Как тебя зовут?

– Аля.

– Ты из бухгалтерии?

– Нет.

Гречанка задумалась на миг, потом, словно решившись, спросила озабоченным тоном:

– А не знаешь, если со мной что-то случится, то деньги с книжки кто получит?

– Наверное, родственники, – пожала плечами Попова, удивленная этим вопросом. Он показался ей совершенно неуместным и вообще неважным.

Но гречанка явно считала иначе. Пошевелив в кармане кофты, она вытащила оттуда свернутую трубочкой бумажку и протянула Але:

– У меня просьба к тебе. Вот телефон. Ты молодая, сильная, ты выживешь. Позвони моей дочери, ее зовут Тамара, скажи про книжку, пусть деньги получит. Я всю жизнь копила.

Аля молча смотрела на ее протянутую смуглую руку.

– Сами скажете! – сказала она.

– Не выйду я отсюда, – покачала головой гречанка с обреченностью во взгляде. – Я все понимаю. А ты позвони. Мы с ней двадцать лет не разговаривали. Вот телефон, скажи ей…

По щеке Поповой поползла слеза. Слизнув ее языком, она проговорила:

– Там, в автобусе, моя сестра двоюродная. С детьми. Я ей сказала – садись сюда, а она опять! Мы поругались. Последнее, что она от меня услышала: «Дура, как же я тебя ненавижу!» Дура…

Заключительное «дура» относилось уже к ней самой, Але Поповой. Она сейчас вспоминала ту прощальную минуту с сестрой, эти злые, обидные слова… Ох, как жалела сейчас она о них, как дорого готова была бы заплатить, чтобы все вернуть! Аля мысленно просила прощения у сестры и придумывала для нее слова совсем иные – теплые, нежные, любящие. Такие, каких она никогда, никогда уже от нее не услышит…

– Позвони обязательно, – сказала гречанка.

Со стороны послышались причитания: «Ох, упадем! Точно упадем!» Это стонала все та же женщина, которая за все время не высказала ни одной позитивной мысли.

«Странно, почему до сих пор никто ее не заткнул?» – подумала Аля и взяла листок.

Пассажир с видеокамерой открыл свой чемодан и начал раздавать из него одежду всем нуждающимся. Впервые за все время он отложил камеру в сторону.

– Леонид Саввич, двигайтесь теперь по прямой. Остальное мы сами, – сказал Гущин.

* * *

Пассажирский самолет, слепя прожекторами, летел в ночном небе. Впереди показался силуэт грузового.

Валера подскочил на сиденье, заметив его:

– Вот он!

– Спокойно, вижу! – отозвался Гущин. – Леонид Саввич, захожу в хвост, – сказал он в микрофон.

Гущин обернулся к Валере и Андрею.

– Ну что, вяжите страховку из ремней. Открывайте дверь. И осторожнее там… Чкалов, тебя особо касается! Пошел!

– Леш, ты меня видишь, я тебя – нет, – сказал Зинченко. – Поэтому командуй.

– Просто продолжайте снижение. Вы все правильно делаете.

Женщина-юрист вышла из туалета и присела рядом с Натальей.

– Аж живот скрутило. Страшно? – с пониманием спросила она.

Наталья кивнула.

– А чего одна, с детьми?

– Меня муж бросил, – пояснила та. – Когда сын заболел. Поехала к сестре, она на горнорудном инженером работает. Работала…

– А что с ним? – с сочувствием спросила юрист.

– Саркома, – просто ответила та.

– И что? – нахмурилась собеседница, уже проклиная себя за любопытство.

– Выздоровел. Чудом, – сказала Наталья и улыбнулась.

– А я сама мужа бросила, – призналась юристка. – Вообще-то я в агентстве по авторским правам работала. Куда ехать? Поехала на завод. Юрист на заводе – очень ответственно.

Этот спонтанный диалог сблизил обеих женщин. В нем было все из той, прежней жизни, протекавшей до этой чудовищной катастрофы, в которой даже неприятные события казались сейчас милыми пустяками. Это было похоже на то, как люди, переживающие войну, с теплотой вспоминают любые события мирного времени…

Тем временем Андрей и Валера при помощи других пассажиров вязали ремни, накручивали страховочные петли, набрасывали их на себя.

– Пойду помогу дяде бортпроводнику, – сказал рабочий Вове.

– Я тоже! – вызвался Вова.

– Ты здесь остаешься! – строго сказал рабочий и добавил: – За старшего.

Все налегли на дверь, пытаясь ее открыть. Но ничего не получалось – ее словно заклинило. Несколько человек бились с ней понапрасну – дверь казалась отлитой из чугуна.

Взмыленный Андрей ввалился в кабину.

– Не открывается!

Гущин покривил губами и проговорил в микрофон:

– Леонид Саввич, тут небольшая заминка… Перехожу на автопилот. Держите скорость. Как поняли?

После обмена репликами с Зинченко Алексей вышел из кабины. Идущий следом за ним Андрей с ужасом наблюдал за грузовым самолетом, нависшим впереди на критическом расстоянии.

Впереди стояла кучка измочаленных, выдохшихся людей. Взмокший Валера изо всех сил воевал с дверью, пытаясь ее открыть. Он один продолжил работу, в то время как другие уже сдались. Бухгалтер, рабочий и другие мужчины из числа пассажиров, увидев Гущина, пришедшего на подмогу, воспрянули духом и тоже присоединились. Все вместе они навалились на дверь. Но она была словно приварена, хотя на самом деле причина была в другом: поток воздуха настолько силен, что дверь не двигалась и на миллиметр.

Алексей выпрямился. Все было впустую. Вместе с Валерой они возвратились в кабину. Гущин был мрачнее тучи.

– Леонид Саввич… – обратился он через микрофон к Зинченко, с трудом признавая свое бессилие перед какой-то чертовой железкой. – Взорвал бы ее к чертям, дверь эту… Не могу открыть. Простите.

Алексей сглотнул слюну. Ему нелегко дались эти слова.

Зинченко не проявил эмоций, хотя кому как не ему было не понимать, что это означает.

– Спокойно, Алексей, – прозвучал его невозмутимый голос. – На сегодня взрывов достаточно… Давай – расходимся. Валерку обними за меня.

Валерка, слышавший слова отца через наушники, задрал голову и уперся в лицо Гущину. Он смотрел на него как на маячок последней надежды. Но лицо Алексея было почти черным. Ему тоже предстояли прощальные слова с дорогим человеком…

– Леонид Саввич, дайте Александру, – попросил Алексей.

Валера снял наушники и, понимая, о чем будет предстоящий диалог, проявил деликатность – отошел к двери.

Александра сзади подошла к Зинченко. Леонид Саввич кивком показал ей на наушники, и та надела их.

– Саша… – тотчас услышала девушка голос Алексея, в один миг убедившись, что этот голос для нее самый родной во всем свете.

– Леша, все в порядке, – едва сдерживая слезы, ответила Саша.

– Прости меня. Я хочу сказать…

Александра прикусила губу, чтобы не расплакаться окончательно, чтобы выговорить единственно важные в эту минуту слова, которые ей, скорее всего, уже никогда, никогда не доведется произнести…

– Леша, послушай, я хочу, чтобы ты знал: я тоже тебя очень люблю. Очень.

Все хорошо. Все хорошо…

Она повторяла это, и ее голос постепенно стихал. Алексей слушал, и сердце его замирало. Как звучали бы эти слова там, дома, в мирной и привычной обстановке! Как звучали бы там – и как звучат здесь… Одни и те же слова, и смысл вроде бы один, и все же между ними – пропасть.

Гущин поглядел на огни грузового самолета и вслушался в доносящийся сквозь эфирные огни голос Александры. Он не отключал связь, так и стоял, упершись лбом в стекло, не в силах расстаться с голосом Саши. Как будто если бы сейчас снял наушники, потерял бы ее окончательно. А ее голос постепенно стихал, улетал, растворялся, оставаясь лишь в ушах Алексея.

* * *

Тамара Игоревна поглядела на Гущина-старшего.

– Вы же конструктор, почему вы молчите?

Отец сердито нахмурился. Что он мог сказать? Эту дверь строили не с тем расчетом, чтобы открывать во время полета, а, наоборот, чтобы она, чего доброго, не раскрылась! Разве можно предусмотреть любую ситуацию? Разве можно было вообще такое предусмотреть???

Гущин-старший склонился к микрофону и произнес:

– Леша! Слышишь меня?

– Папа, сейчас… – Алексей ловил последние драгоценные секунды, последние нотки любимого голоса.

– Послушай! В багажный отсек сможешь пробраться? Есть идея.

– Какая идея? – моментально встрепенулся Алексей.

Отец сердито усмехнулся. Шестаков поглядел на него с тревогой. Новая идея уже заранее ему не нравилась.

– Завиральная!.. Подними пол в салоне. Вытолкни створку грузового люка.

Она открывается не против движения, так что, может, получится…

– Ее ж ветром сорвет, – неуверенно проговорил Алексей, а сам уже выскакивал из кресла.

– Новую приделаем, – буркнул отец.

Тамара Игоревна опустила голову и вновь начала рисовать закорючки на листе бумаги, будто ее это и не касалось.

Гущин хмыкнул. Андрей и Валера переглянулись: они поняли, что появилась надежда. Хотя и не знали, какая.

– Будешь принимать людей через грузовой люк. Держись нижнего эшелона, – проговорил отец.

– Все понял, – отозвался Алексей.

– Ну, добро…

Гущин обернулся на Андрея и Валеру, которые слышали, прислоняясь к соседнему креслу. Андрей кивнул – он понял.

– И, это, спасибо, пап, – проговорил Алексей.

Он развернулся к Андрею и Валере, готовясь дать новое указание. Андрей поднял пол у входной двери, спустился в багажный отсек. Там они с Валерой, рабочим и другими пассажирами толкнули люк по правому борту. Даже бухгалтер – и тот помог. Едва створка начала приоткрываться, ее сорвало и унесло прочь. Ураганный ветер бил в проем. Рев моторов стал оглушительным.

Пассажиры зажали уши. Вове опять стало холодно, он пытался закутаться в мужскую куртку. Наталья кутала своих детей, увидела замерзающего Вову, протянула ему детский свитер.

– Держи, держи, я сама вязала… – заботливо произнесла она.

Валера вошел в кабину и кивнул Гущину: дверь в багажном отсеке открыта. Можно было начинать переправку. Они посмотрели на грузовой самолет впереди.

– Леонид Саввич, мы готовы, – проговорил Гущин в микрофон.

– Вас понял. Открываю люк.

Зинченко сделал знак Александре: мол, иди в трюм, действуй – и потянул рычаг.

Открылся задний люк. Резкий ветер ударил в лицо. Беженцы со священным ужасом наблюдали, как сзади, чуть справа, появился огромный лайнер и начал приближаться. Александра и Вика успокаивали людей. Свен прижал Сесиль к себе. Александра полностью держала себя в руках – руководила процессом. Представитель авиакомпании занялся лебедкой. Он запустил механизм. Медленно раскрутился барабан. Тяжелый крюк на тросе поехал по направлению к пассажирскому.

Гущин вел самолет чуть сбоку от грузового и чуть ниже по уровню. Он увидел приближающийся крюк на тросе. Струей воздуха канат швырнуло вправо – и крюк ударил по стеклу кабины. Валера наблюдал за тросом. Он раскачивался на ветру, и его никак невозможно было ухватить.

В штабе все сидели в напряжении.

– Ну, не знаю… – проговорил с явным неверием в успех один из консультантов.

– Ты мне тут не каркай! – тут же накинулся на него Шестаков.

Все сгрудились у микрофона. Подошел помощник Шестакова, протянул метеосводку.

– По курсу грозовой фронт, – сообщил он.

– Вы быстрее можете? Что там у вас происходит? – рявкнул Шестаков в микрофон.

– Не могу поймать трос. Пытаюсь развернуть машину влево, – отозвался Гущин.

– Дай ногу. Только очень осторожно, – попросил Зинченко.

Гущин кивнул:

– Вас понял.

Он нажал на педаль, которая у летчиков называется ногой. Руль высоты медленно переключил уровень. Пассажирский самолет, продолжая лететь вперед, едва изменил горизонтальное положение. Теперь он летел чуть боком. Из распахнутого брюха грузового тянулся трос.

Гущин изо всех сил пытался удержать машину в нужном положении и приблизиться к тросу так, чтобы крюк оказался на уровне проема. Валера, увидев, что крюк уполз в нужном направлении, выбежал в салон – помогать Андрею, который пытался поймать крюк. С третьей попытки это удалось.

Валера и рабочий протащили трос в салон, закрепили его за ножки сидений.

Александра, Вика и представитель авиакомпании загрузили в грузовую люльку первую партию объятых ужасом пассажиров. Детей поместили посередине, чтобы они были защищены телами взрослых. Гречанка в абсолютном ужасе крестилась перед тем, как влезть в люльку.

– Я не сяду! Не сяду!!! Я боюсь высоты, – кричала она.

– А вы глаза закройте, – сказала Попова, навязала на гречанку шарф, обняла.

Потом сняла с себя куртку, надела на какого-то ребенка.

«Ему нужнее, – подумала она, вспомнив о детях сестры, своих племянниках, которых ей больше не суждено было увидеть.

Одна из женщин, прежде чем влезть в люльку, осторожно коснулась руки пассажира с чемоданом.

– Снимите меня, пожалуйста, напоследок… Мало ли…

Тот понимающе кивнул и запечатлел, как женщина залезает в люльку. Александра бестрепетно запихнула всех подряд, но перед теми, кто расставался, на мгновение медлила, давая попрощаться.

Маша в кромешном ужасе сняла с себя платок, пыталась укутать Максима Петровича. Тот, казалось, не замечал таких бытовых мелочей.

– Сохраните! – потряс он пальцем и указал на рюкзак.

Вика с трудом отобрала его.

– Это же минералы! – еще раз попытался объяснить вулканолог, досадуя, что никто, кроме него, не понимает ценности этого багажа. – Займите мне место… – вздохнув, обратился он к Маше, и та кивнула, сглотнув слюну. Ей было страшно.

Ольга с помощью врача привязала Олега к носилкам.

– Мы только втроем. Мы вместе! – повторяла она как заклинание.

– Оля, все будет хорошо, – сухими губами прошептал муж.

– Я знаю, я знаю, – кивала Ольга, и было видно, что она совершенно в это не верит.

Среди прочих бродил англичанин – одинокий, потерянный. Он все искал свою жену глазами, хотя в их самолете ее точно не было.

– I have to go first. I have to find my wife. She must be on that plane, – проговорил он, и девушки пропустили его.

Представитель авиакомпании что-то кричал, показывая палец – мол, есть еще одно место.

Вика сказала бортпроводнице Вере:

– Вон ту усади! – и кивнула на Сесиль.

Вера подошла к Свену, который пытался заставить Сесиль влезть в люльку. Она отказалась, прижалась к нему. Бортпроводница пыталась уговорить ее, даже пообщалась со Свеном, в которого вцепилась Сесиль. Свен тоже уговаривал, но Сесиль лишь отрицательно мотала головой. Вера уступила и сказала Вике:

– Это молодожены.

Сесиль что-то жалобно твердила Свену, тот гладил ее по голове. Вика посмотрела на руку Сесиль в руке Свена. На обеих поблескивали кольца. Вместо Сесиль Чен запихал в люльку Лю, усадил. Она рыдала – тоже по-птичьи, только гортанно. Александра затолкнула в люльку и Веру.

– А ты за старшую! – предупредила она.

Медленно, постепенно люлька на тросе начала спускаться вниз. Ураганный ветер трепал ее и рвал одежды находящихся в ней людей. Под люлькой – на трехкилометровой высоте – раскинулся бушующий океан. По одну сторону каната чернело распахнутое чрево грузового самолета. По другую, чуть ниже – иссеченный черным лайнер.

Пассажиры в грузовом самолете под командованием представителя авиакомпании медленно стравляли трос, который был привязан к люльке.

Люлька скользила все ниже, ближе к пассажирскому. И еще ближе. Люди уже тянули руки к Андрею, выглядывающему из люка пассажирского самолета.

Андрею удалось подцепить люльку. С помощью пассажиров он втащил ее внутрь. Беженцы вывалились из нее, рыдая и не веря в произошедшее. Валера помог им подняться в салон.

Людей охватило невероятное душевное опьянение. Кто-то обнимался – думали, что уже не встретятся. Почти у всех ручьем лились слезы. Нервное напряжение схлынуло и вырывалось теперь наружу плачем, смехом, поцелуями, несдерживаемыми криками.

Лю в растерянности крутила головой, забилась в кресло у иллюминатора, пыталась высмотреть грузовой самолет, где остался Чен. Гречанка вывалилась из люльки и без сил упала в кресло. Она плакала – так и не верила, что спаслась. Не успела поверить. Ошалевшая Маша села, придержала руками соседнее кресло.

– Внимание, товарищи, на первый ряд не садимся! Тут у нас крепления, осторожнее, товарищи!.. Переступаем! – послышался голос бухгалтера со знакомыми руководящими интонациями.

Следом появился и он сам и указал на трос, прикрепленный к ножкам кресел. Бортпроводница Вера, едва выбравшись из люльки, стала рассаживать беженцев в салоне. Ей помогал Валера.

По салону торопливо шел англичанин. Он суетливо осматривал лица тех, кто сидел на креслах. Он искал свою жену.

– Have you seen Jessica, my wife? No?

Он дошел до конца салона – маленького закутка, где сидели бортпроводники. Никого нет. Англичанин понял, что больше искать негде. Нигде больше в мире не было его красивой жены, его Джессики. Не было НИГДЕ. Он сел на пол и взялся за голову.

Валера ворвался в кабину и во все горло заорал:

– Получилось!

У Гущина отлегло от сердца.

– Леонид Саввич, первая партия на борту. Вы все делаете правильно, – проговорил он, подбадривая Зинченко.

– Спасибо за поддержку, стажер!.. – ответил Зинченко с суховатой иронией.

– А вы б там поторопились, – бросил Гущин Валере, и тот с радостью бросился исполнять. Он зажегся новой волной энергии в предвкушении счастья.

В штабе, услышав диалог между Гущиным и Зинченко, тоже радостно переглянулись. Отец посмотрел на Тамару Игоревну, она невозмутимо продолжала рисовать каракули на листе. И никто не имел понятия, что все это время творилось в ее душе.

Но нужно было переправлять остальных. Пассажиры стали передавать теплые вещи обратно. Наталья натянула какие-то свитера и курточки на своих детей – впрок, остальные вещи вернула в люльку. Гречанка стянула и передала свою куртку. Андрей и Валера сложили в люльку теплые вещи и отправили ее за борт, сделав знак: подымайте. Рабочий помог им и спросил Андрея:

– Замерз? Подменить?

Андрей отрицательно кивнул и указал в глубь самолета.

– Лучше за сыном присмотри.

– Да он мне не сын… – со вздохом сказал рабочий.

– Как это? – Андрей удивленно посмотрел на него.

– Да пацан соседский, – в сторону проговорил рабочий. – Мать убило. Не знаю, как ему сказать…

Рабочий обернулся. Вова внимательно поглядел на него из глубины салона. Рабочий снова тяжко вздохнул и покачал головой.

Пассажиры начали поднимать люльку назад. Дело двигалось медленно: среди них было мало мужчин, а женщинам такая работа была не под силу.

– Тянем, красавицы! Мы женщины или тряпки? – подбадривала их Александра.

Она и сама устала. Устала смертельно. Но знала: стоит только расслабиться – и уже не поднимешься. Поэтому действовала на пределе, будто включив специальную программу, работающую на максимуме возможностей. И всем, кто стоял рядом, будто передался этот импульс. Даже ноющей женщине. Она хоть и продолжала причитать и говорила, что не пойдет никуда, но тянула канат вместе со всеми. Все тянули – и вулканолог, и Попова, и Свен… Рядом, держа его за полу куртки, стояла Сесиль. Она не тащила канат, но от ее присутствия у Свена словно открывались дополнительные возможности.

Пустая клеть шла обратно от пассажирского к грузовому. Зинченко пытался удержать трясущийся штурвал и поглядывал на дрожащую стрелку уровня топлива.

– Горючее на пределе, – сказал он в микрофон.

Гущин тем временем удерживал лайнер в нужном положении. На лбу у него выступили мелкие, будто бисеринки, капельки пота.

– Успеем. Успеем, – твердил он самому себе.

Беженцев погрузили в люльку. Ольга, придерживая на весу склянку с лекарством, крепко обняла Сашу и укутала Олега. Александра затолкнула в люльку женщину-врача, серую от ужаса, потом ту, что стонала. Оглянулась на Крылова, сказав ему:

– Идите с ней!

– А вы? – спросил тот.

– Идите!!! – крикнула Александра.

Она про себя твердо решила дождаться Зинченко. Решила, что не пойдет без него.

Вулканолог все пытался передать свой рюкзак, но Александра отобрала его. Пассажир с чемоданом все так же снимал на видео. Сесиль вновь осталась со Свеном, который тянул трос вместе с Ченом. Александра дала сигнал на спуск. Из чрева грузовика показалась люлька с новой партией беженцев, она медленно двигалась к пассажирскому.

Турбулентность усиливалась. Погода явно ухудшилась – впереди виднелись проблески молний. Гущин сжал штурвал, изо всех сил пытаясь стабилизировать полет. Сквозь окно было видно, как люльку швыряет на ветру.

– Теряю высоту, – сказал Зинченко.

Грузовик ушел ниже. Люлька остановилась.

– Леонид Саввич, спускаюсь ниже, – сказал Гущин.

Люлька с людьми медленно двигалась по тросу. Ветер свирепствовал. Крепление клети подорвалось. У всех вставали волосы дыбом от страха, люди кричали от ужаса. На такой высоте, над разверзшимся внизу океаном каждый чувствовал себя беспомощной ничтожной песчинкой. Клеть продолжала движение. Александра и другие пассажиры пытались удержать трос.

Наконец, Андрею удалось подцепить люльку и втащить ее внутрь. Люди вывалились из люльки, и наступил второй акт драмы. Все так же плакали и обнимались, как и первые спасенные. Те же чувства, те же эмоции, то же пьянящее облегчение…

Оставшись один, Андрей ждал новую партию, забившись в угол багажного отсека. Его колотило от холода и усталости. Но он, так же, как Александра, не позволял себе расслабиться ни на секунду. Нельзя, нельзя… Все потом. Если оно будет, это потом.

Ольга продолжала держать на весу медицинскую склянку, не зная, что делать. Нужно было погружать мужа в люльку, а она одной рукой при всем желании не могла этого сделать. Увидев ее состояние, ей помогли рабочие с месторождений – они втащили носилки с Олегом, действуя слаженно, как один человек. Бортпроводница Вера распорядилась, чтобы носилки поставили в вестибюле, где было больше места.

– Спасибо!.. Спасибо!! – говорила Ольга, не выпуская склянки.

У нее затекли руки, стали деревянными, и она больше всего боялась, что перестанет их чувствовать и выронит бутыль с жидкостью, поддерживающей сейчас силы и сознание ее мужа, и сжимала пальцы крепче.

Бухгалтер рвал тряпки на бинты, передавая юристке, а та перевязывала раненых. Лю всматривалась в новоприбывших – нет ли среди них Чена. Но его не было, и Лю, заткнув рот маленькими детскими кулачками, забилась в угол – ждать, ждать…

Маша тоже вытянула шею, выглядывая своего вулканолога. Всем, кто проходил мимо, она сообщала:

– Здесь занято, извините. Здесь занято!

Врач осматривала пострадавших. Крылов внимательно вгляделся в ее посеревшее лицо.

– У вас валидола нет? – спросил он.

Врач отрицательно покачала головой.

– У меня есть. Положите под язык, – сказал Крылов. – Слушайте, что говорю! – повысил он голос.

– Я летать боюсь… – выдавила из себя женщина.

– В шахте страшнее!.. – обнадежил ее Крылов.

Валера и бортпроводница пытались рассадить вновь прибывших на свободные места, а люлька уже ехала обратно.

Зинченко становилось все сложнее справляться с управлением. Турбулентность усилилась, грузовик колотило…

В кабину вошла Александра.

– Леонид Саввич, отправляю последних пассажиров.

– Иди с ними, – не отрываясь от штурвала, коротко приказал Зинченко.

– А вы?

– Иди, сказал! – В голос закричал Зинченко.

Александра молча вышла из кабины. На глазах ее блестели слезы.

В люльку набились последние пассажиры, в том числе и мужчина с чемоданом. Правда, сейчас он был без чемодана – его пришлось оставить в трюме. Вулканолог пытался протащить свой рюкзак, но Александра закричала на него страшно, и он подчинился. Однако перед входом в люльку на ходу запихал в карманы образцы пород.

Александра действовала как в ступоре. Мысль о том, что Зинченко спасает их всех ценой своей жизни не давала ей почувствовать ни малейшей радости. И она продолжала работать механически – рассаживала, проверяла, отдавала распоряжения – и старалась не думать вообще ни о чем. Иначе сердце могло просто разорваться.

Какая-то женщина, споткнувшись, едва не выпала из шлюза. Представитель авиакомпании подхватил ее и запихал в люльку. Попова влезла внутрь и забилась в угол.

Александра осмотрела оставшихся, чуть ли не силой заставила Вику сесть в люльку. За ней представитель авиакомпании затолкнул Чена. Сесиль прижалась к Свену, он с тревогой оглядел надорванные петли люльки, но, когда Сесиль посмотрела на него, ободряюще кивнул.

Александра не спешила влезать сама. Она чувствовала, что не в силах бросить Зинченко. Что не сможет потом нормально жить, если все спасутся, а он нет. И только мысль о том, что Алексей без нее тоже, может быть, не захочет жить, заставляла ее колебаться.

Представитель авиакомпании толкал ее в люльку, она сопротивлялась… В конце концов он закричал на нее, резко встряхнул, а потом обнял и заплакал. Александра наконец прошла вперед и тихо села. Они переглянулись – как в последний раз.

Попова крепко зажмурила глаза. Люлька начала спуск, все шло благополучно – как и в предыдущие разы. Но вдруг люлька соскользнула с рампы, и ветер тут же принялся бешено трепать ее. Грузовой самолет швырнуло в сторону. Люлька распахнулась, Вика качнулась и съехала вниз…

Чен успел своей тоненькой ручкой удержать ее в люльке в последний момент. Но несколько человек улетели в ночь и исчезли. Люльку немилосердно трепало, со всех сторон хлопал ветер. Сесиль стало затягивать вниз, Свен потянулся за ней, она в отчаянии ухватилась за его кисть, Свен дернул ее на себя, перехватил… Люльку швыряло, словно осенний лист на ветру.

Свен что есть силы сжимал руку, на которой повисла Сесиль. Другой он сам держался за рвущуюся на ветру сеть. Он чувствовал, как дрожит рука, и молился лишь об одном – только бы удержать, не разомкнуть пальцы. И проклинал себя за то, что во время учебы в университете больше времени проводил в спортбаре, чем в спортзале, и давал клятвы, что если они с Сесиль выберутся, то всерьез займется своей физической подготовкой и за год накачает мускулы, способные удержать не только хрупкую девушку, но стокилограммовую штангу.

А худенькая рука Сесиль по миллиметру ползла вниз, и у Свена, которого болтало из стороны в сторону, не получалось перехватить ее. Миг – и тело Сесиль скользнуло в глухую темноту. И сразу стало легко и пусто. Так пусто, словно внутри Свена ничего не осталось. Он ощущал себя одной оболочкой. Свен взглянул вниз. Там тоже зияла пустота – пустота, в которой растворилась Сесиль.

Крошечный отблеск мелькнул в кромешной тьме и погас. Это сверкнуло последней вспышкой обручальное кольцо – теперь бесполезное в этой жизни, но связавшее Свена и Сесиль прочными нитями на совершенно ином, куда более высоком уровне, – и отражение этой вспышки упало на его сердце.

Свен не раздумывал. Маленький непонятный огонек, мерцающий внутри его телесной оболочки, толкнул его вперед. И, стремительно летя в неизвестность, он вдруг ощутил, что этот огонек и был самым главным – это была его душа.

А в бешеной круговерти вокруг никто даже не заметил этой еще одной канувшей в черную бездну человеческой жизни.

Только Вика расширившимися глазами, немая от ужаса, смотрела на пустое место, где всего несколько минут назад цеплялись за спасение влюбленные, а теперь один за другим улетели в вечность…

Представитель авиакомпании из последних сил удержал трос. Андрей зацепил люльку, заволок ее внутрь. Пассажиры выгрузились, и Александра с Викой вытолкнули их в салон. Пассажирский бросило в воздушную яму, Александра упала на пол, Андрей выхватил из люльки замешкавшуюся Вику, второй раз спасенную за сегодня мужчиной. Канат дернулся, больно ударил Андрея, тот едва устоял на ногах.

Бесполезные останки люльки, будто гигантский осьминог, болтались на ураганном ветру, хлестнули по фюзеляжу.

– Андрюша, ты же весь в крови!.. – Вика попыталась дотронуться до лица Андрея.

– Уйди! – Андрей сгреб ее и отбросил подальше от проема, чтоб уж наверняка.

Попова вошла в салон. У нее даже не было сил радоваться, потому что горе от потери близких затмевало ее. Неожиданно она услышала громкий крик:

– Аля! Алечка!..

Она подняла голову. По проходу к ней бежала Наталья, ее сестра! И дети ее, Сережа и Марина, выглядывали со своих сидений, живые и невредимые.

Попова рванулась навстречу сестре. Они обнялись. Поднялся такой вой, будто ветер ворвался в салон – это сестры выплескивали свое нервное напряжение. Наталья, прижав к груди Алю, гладила по голове.

– Прости меня, Наташенька, прости, пожалуйста! – говорила Аля сквозь рыдания. Она напрочь забыла все ласковые слова, которые готовила в качестве панихиды по сестре, и только повторяла «прости, прости!». Но большего в эту минуту и не требовалось.

Аля почувствовала на себе чей-то взгляд. Оторвалась от сестры, глянула… На них со своего места смотрела гречанка. Аля рассмеялась счастливым смехом. Гречанка всхлипнула, но удержалась, отвернулась.

Маша, привстав на цыпочки, тоже счастливая, закричала на весь салон вулканологу:

– Максим Петрович, идите сюда! Я вам место заняла!..

Лю изо всех сил махала Чену, тот ответил, но подходить не стал – в проходе и так было тесно. Пассажир с чемоданом, пошатываясь, в полуобморочном состоянии прошел в глубь салона и обнаружил, что камера, болтающаяся на шнуре у него на руке, продолжала снимать.

Зинченко понял, что остался один. Теперь погибать ему было не так страшно. Но не хотелось… Совсем не хотелось. Леонид Саввич вдруг ощутил, как прекрасна жизнь, прекрасна в каждом ее мгновении, и как невыносимо расставаться с нею, с этим миром, с небом, Ириной, Валеркой… У Зинченко дернулось веко.

– Леонид Саввич! Автопилот. Быстрее! – вернул его к реальности голос Гущина.

Зинченко перещелкнул тумблеры на пульте. Стрелка индикатора топлива едва подрагивала на отметке ноль. Зинченко бросился из кабины и натолкнулся на представителя авиакомпании, который тоже, оказывается, оставался здесь!

Вдвоем они привязали друг друга тросами к канату и начали спуск. Представитель авиакомпании двигался первым. Алексей Гущин, следя в иллюминатор, пытался подвести лайнер ближе. Он видел за стеклом спускающиеся на канате фигуры. Трос, соединяющий грузовой и пассажирский самолеты, натянулся.

– Осторожней! – закричал Алексей, но это его предостережение ничем не могло помочь.

Трос, привязанный к сиденьям, вырвал их из пола. Сиденья улетели из салона, пронеслись по воздуху мимо Александры, Валеры, рабочего, едва успевших отпрянуть в сторону. Андрей чудом сумел пригнуться – только это его и спасло, иначе ему просто снесло бы голову.

Сиденья с грохотом застряли в проеме, ведущем в багажный отсек – прямо над головой Андрея. Трос от рывка сработал, как пружина. Представитель авиакомпании, не удержавшись, в одно мгновение сорвался и улетел во тьму, не издав ни единого звука. Зинченко посмотрел на опустевший трос, не в силах осознать произошедшего, настолько стремительно все произошло. В сердце у Леонида Саввича как будто что-то оборвалось.

В кабине грузового самолета зазвучала сирена. Тревожно замигали лампочки на пульте управления. Трос изменил угол, и Зинченко, перевернувшись, пришлось ползти уже вверх по тросу – к распахнутому зеву багажного отсека. Это увидел выглядывающий из багажного отсека Андрей. Он высунулся из люка и скомандовал Валере:

– Пусть летит ниже!

Валера вбежал в кабину.

– Ниже!.. – крикнул он Гущину.

Алексей только зубы стиснул и направил самолет вниз сквозь облака. Лампочки на пульте отключились одна за другой. Сирена взвыла в последний раз. Грузовой самолет пошел вниз, в бездну. Навсегда. Навечно.

Андрей протянул руки к подползавшему по тросу Зинченко, попытался подхватить его. Трос натянулся. Зинченко никак не удавалось попасть в багажное отделение. Трос вспорол будто нож сидения, застрявшие у люка, они сложились, захлопнулись и улетели в ночь. Гущин смотрел, как исчезает внизу грузовой самолет, а за ним, болтаясь на тросе, летит разодранная клеть и кресла.

Кто-то вошел в кабину. Гущин обернулся. На него, застывшая в проеме двери, смотрела Александра.

– Леша… – она смотрела на него огромными глазами, будто не веря, что они видятся живыми.

– Что с Зинченко?.. – спросил тут же Гущин.

Александра лишь мотнула головой и, заливаясь слезами, опустилась на пол. У Алексея внутри наконец разжалась пружина, больно сжимавшая сердце…

Зинченко врезался в отсек и упал на пол, где его подхватил Андрей. Леонид Саввич повис у него на руках, а сзади уже мчался Валерка, бросившийся обнимать отца. Леонид Саввич был настолько растроган и счастлив, что не мог подобрать слов. Ради одной только этой минуты он готов был пережить все снова.

– Ты чумовой отец! – хлопнув его по плечу, резюмировал Валерка.

– Чумовой – это как стейтэджер? – попытался улыбнуться черными от запекшейся крови губами Зинченко.

– Ну, близко, – одобрил Валерка. – Надо еще постараться.

Они рассмеялись и снова обнялись. Сзади к ним уже подходила женщина-врач с озабоченным лицом.

– Отойди, отойди, – отстранила она Валерку. – Дай, я его осмотрю.

Зинченко сильно разбился. Рука висела плетью, кровь текла из рассеченной брови. Андрею тоже здорово досталось. Удары тяжелым канатом исхлестали его тело, оно было в синяках и ранах и очень болело. Вика бережно перевязывала его и все спрашивала: «Больно? Больно?»

Рабочий подошел к Вове, который смотрел на него во все глаза, а потом вцепился накрепко, обнял.

– Мама в этом самолете? – спросил он, уверенный, что уж, конечно, в этом – в каком же еще?

– В другом… – отвел глаза рабочий.

Лю положила голову на плечо Чена и закрыла глаза. Она готова была сидеть так сколько угодно и не шевелиться, лишь бы больше никогда не переживать подобного кошмара.

В кабину вошел Зинченко, поддерживаемый Валерой. Гущин поднялся, чтобы уступить командирское кресло, но Зинченко рукой показал, что сядет в правое.

– Леонид Саввич… Я хотел… – прерываясь, заговорил Гущин. – Вы простите, что я там… на острове… ну, это… нахамил немного…

– Немного?! – Зинченко шутливо нахмурился, а потом улыбнулся.

Алексей тут же улыбнулся в ответ. В момент все лишнее отпало и стало ясно – они столько сделали один для другого, доказали свою преданность на деле и стали так близки, что всякие там извинения и объяснения были не нужны.

Валера перевел взгляд с отца на Гущина и обратно. Алексей подмигнул ему и вернулся в кресло.

– Докладываю: экипаж занял свои места, пассажиры на борту. Правда, есть погибшие… – деловито сообщил он в микрофон штабу.

В штабе все переглянулись, ожидая команды Шестакова.

– Леонид Саввич, принимай управление, – сказал тот.

– Управлять судном будет второй пилот Гущин, – отозвался Зинченко.

Гущин посмотрел на него. Ему было очевидно, что Леонид Саввич держался из последних сил. Лицо его заливала кровь, и бортпроводница Света пыталась остановить кровотечение.

– Леня… – попробовал возразить Шестаков.

– Это приказ командира корабля! – решительно сказал Зинченко.

Шестаков сморщился, но в спор не вступил.

– Над Петропавловском-Камчатским сплошной грозовой фронт, – сообщил он пилотам. – До другого аэропорта дотянете?

– Двигатели на пределе. Будем садиться в Петропавловске. Готовьте полосу, – ответил Гущин.

Тамара Игоревна невозмутимо нарисовала на бумаге закорючки и проговорила негромко:

– Пусть бортпроводники проинструктируют пассажиров…

* * *

По ночной трассе, мельтеша проблесковыми огнями и гудя сиренами, мчалась колонна пожарных и «Скорых». Самолет вошел в грозовое облако. По ветровому стеклу бегали голубые искры. Болтанка усилилась.

– Хорошо. Все правильно. Помнишь, как в тренажере было? – говорил Зинченко, сидя рядом с Гущиным и инструктируя его. – Сейчас почти то же самое. Справишься.

Он был уверен, что справится. Это был Гущин – и этим было сказано все.

Вошел Андрей и сообщил, что в салоне началась паника.

– Ты, главное, сам не паникуй. Улыбочка. Спину прямо, – обернулся к нему Леонид Саввич.

Андрей кивнул. Его лицо тоже выглядело не лучшим образом: синяки, припухлость с правой стороны и огромные черные круги под глазами.

– Проверь, чтоб пристегнулись, а то побьются, – продолжал наставления Зинченко. – И сам привяжись. Потрясет сильно. Предупреди, что отключу электричество в салоне. Попробуем обмануть молнию. И за Валеркой там пригляди, – добавил Зинченко напоследок.

Андрей выскочил в салон.

Рассекая фарами мглу, самолет шел между столбами молний, протянувшихся с неба к земле. Машину колотило «пляской святого Витта». Крылья трепетали. Андрей, Вика и Вера со Светой, с трудом удерживаясь на ногах, передвигались по салону, проверяя, пристегнуты ли ремни. Пассажир с чемоданом снял их на видео. Андрей поискал глазами Валерку. Тот сидел на своем месте, пристегнутый.

– Пожалуйста, уберите камеру. Мы готовимся к посадке, – сказала бортпроводница Света любителю видео.

Пассажир с чемоданом кивнул, спрятал камеру под покрывало, но продолжил снимать и оттуда.

Самолет сильно встряхнуло. Юристка вскрикнула, и бухгалтер ободряюще схватил ее за руку – мол, прорвемся.

Ольга держала за руку Олега. Носилки стояли на полу в вестибюле, рядом с ними – врач. Она пыталась убедить Ольгу вернуться к сыну.

– Я от него не уйду! – кричала Ольга.

– Я тебя прошу, сядь с Сашей! – вторил врачу Олег.

– Я побуду с вашим мужем, – обещала врач.

Андрей резко обратился к ним:

– Вы должны пристегнуться! Обе!

Ольга тут же прекратила кричать и вернулась в кресло. Она села рядом с Сашей и пристегнулась. Теперь они с Олегом смотрели друг на друга из разных концов самолета.

Вулканолог осмотрел свои опустевшие карманы – ветер разорвал их, остались одни ошметки. Маша погладила его по голове.

– Да вы не волнуйтесь, мы еще насобираем!

– Да что ты меня успокаиваешь, милочка, я ребенок, что ли… – говорил Максим Петрович, но вид у него и впрямь был как у обиженного ребенка, и даже губы подрагивали – жалко было образцы до невозможности. Берег, берег… Эх!

Вдруг Маша вскрикнула от страха – свет погас, и только вспышки молний сверкали за окнами, освещая перепуганные лица пассажиров. Рабочий прижал Вову к себе. Мальчик посмотрел на Сережу, который держал за руку Наталью, и еще крепче сжал руку рабочего. Сестры Аля Попова и Наталья тоже держались за руки, пристегнутые одним ремнем на двоих.

– Надо пересесть, – сказала им бортпроводница Вера.

– Мы вместе! – тут же запротестовала Попова.

– Пожалуйста!.. – вторила ей Наталья.

Вера растерянно взглянула на Вику, та кивнула: пусть сидят.

Лю прижалась к Чену и спросила:

– Ты меня простил?..

Они сидели, взявшись за руки: она не боялась, потому что он рядом, а он – почувствовал ответственность за нее.

Вика почти насильно оттащила врача от раненого и усадила в кресло, сама пристегнула. Рядом оказался Крылов. Он посмотрел на женщину ободряюще и сказал:

– Ну, ну, спокойно, спокойно. Рассасывайте, рассасывайте.

Достал еще одну таблетку и запихал в рот женщине, втихаря положив одну и себе в рот – так, чтобы она не видела. Женщина с котом смотрела внутрь своего сундучка и говорила своему питомцу что-то ласковое и успокаивающее, а сама вздрагивала от страха и поглядывала в иллюминатор.

– У меня все документы там остались. Книжка!.. – причитала гречанка, вспомнив вдруг о земных суетных делах, которые еще час назад казались ей такими далекими.

Все уже понемногу оклемались, начали осознавать, что самого страшного уже избежали, что остался последний рывок, финишная прямая, за которой – полное и окончательное освобождение от кошмаров, посылаемых стихией.

Гущин, Зинченко и Александра сидели в кабине. Зинченко, у которого не работала правая рука и совершенно заплыла кровоподтеком половина лица, пытался подбадривающе улыбнуться.

Гущин нажал на клавиши, выпускающие шасси, из створок вышли две стойки. Третья застряла намертво, оплавленная огнем. Две лампочки на пульте вспыхнули зеленым, но одна по-прежнему не горела. Гущин взглянул на Зинченко.

– Правая основная стойка шасси не выходит, – сказал Алексей в микрофон.

– Надо садиться на брюхо, – пожал плечами Смирнов в штабе.

– Одна искра – и все, – возразил один из помощников.

– Пусть сливают горючее.

– Не успеют.

– Садиться на двух шасси – это безумие. Машину разорвет, – решительно отрезал Смирнов.

– Убирайте шасси, – сказал один из помощников в микрофон Гущину.

– Не могу, все заклинило, – отозвался Алексей.

– Еще раз попробуй, – вступил Шестаков.

– Шасси заклинило! Колеса обгорели при взлете, механизм поврежден, что непонятного?

Собравшиеся в ужасе переглянулись.

– Леша, слушай меня, – вступил в разговор Гущин-старший. – Сбрасывай горючее, сколько получится. Будешь садиться на двух шасси.

Шестаков обратился к Смирнову:

– Может, залить полосу пеной?

– Там гроза, все смоет, – возразил тот. – А тут еще два шасси, скользко, они перевернуться могут…

– Тьфу! У нас кто-нибудь садился на двух шасси?

– У нас – нет, – ответил Смирнов. – За рубежом получалось пару раз, у суперасов. Остальные…

Он выразительно опустил большой палец вниз.

Гущин отключил связь и обернулся на Зинченко.

– Она более опытная, – кивнул он в сторону Александры, но та отрицательно покачала головой.

Зинченко тоже глянул оценивающе. Опыт Александры сейчас был против таланта Алексея. И опыт явно проигрывал ему…

– Справишься, – сказал Зинченко, решив тем самым все.

Но Алексей чувствовал, что ему оказан слишком большой лимит доверия. Он обернулся к Александре:

– Выйди. Выйди, я сказал!..

Александра вспыхнула, но вышла.

– Я не смогу, понимаете вы! – дал волю эмоциям Алексей, когда они остались вдвоем. – Я этого никогда не делал.

– Я тоже этого не делал, – ответил Леонид Саввич. – И она… тоже не делала.

Зинченко кивнул на экран монитора, где виднелась стоявшая в вестибюле рядом с носилками Олега Александра. Она смотрела прямо в объектив. А Зинченко – на Гущина. Предстояла посадка, и она будет не из легких. Почти такой же невыполнимой, как на тренажере. И даже еще более невыполнимой. Но ведь тогда Алексей все-таки посадил самолет!

– Леонид Саввич. Мне страшно, – признался Гущин.

– Мне тоже. И что теперь?..

Они поглядели друг на друга.

– Просто держи баланс до последнего. И гаси скорость, пока не ляжешь на крыло… Давай, стажер. Смелее, – напутствовал его Зинченко.

Гущин включил систему сброса топлива. У него дрожали руки. Из баков, расположенных в крыльях самолета, начинало распыляться горючее. Сейчас Алексею было страшно по-настоящему.

– Ну скажите ему что-нибудь!.. – попросила Тамара Игоревна отца Гущина.

Тот молчал. Вслушивался в шумы эфира. Прозвучал голос Шестакова:

– Переключаю вас на Петропавловск. Не подведите.

Алексей глубоко вздохнул и повел самолет вниз. Повсюду виделись непрерывные вспышки молний.

Вика, блистая улыбкой, объясняла пассажирам, что во время посадки надо убрать острые и колющие предметы, снять очки, колени обмотать покрывалами, положить на колени голову, а руками прикрыть. Во время инструктажа Вику швыряло из стороны в сторону, она с трудом удерживалась на ногах – но улыбку держала. Валера напрягся: у отца опять проблемы? Гречанка тем временем была занята своими заботами, она в ужасе пыталась понять: как жить дальше? Без документов, без книжки? Час назад она была готова жить без чего угодно.

Андрей подошел к Вове и спросил:

– Ты в лося играть умеешь? Вот смотри: делай вот так! – и, сложив ладони у лба, показал, как положить голову на колени.

Мальчик кивнул. Андрей обернулся к Сереже и его сестренке.

– И вы тоже.

Дети повиновались. Пассажир с чемоданом снимал, выставив объектив камеры из-под покрывала. Крылов положил под язык вторую таблетку и обратился к соседке:

– Ничего. В шахте страшнее.

Пожалуй, это было его единственное утешение на все случаи жизни. «Господи, для чего же он работает в шахте? – подумала соседка. – Ведь это немыслимо – постоянно работать и бояться!»

Александра возвратилась в кабину, села на приставное кресло, пристегнулась. Гущин изо всех сил сжал штурвал, борясь с турбулентностью.

– Не вижу полосу!.. Где полоса? – взывал он, обращаясь к штабу.

Молния ударила в фюзеляж самолета. Датчики заморгали, послышался сигнал тревоги. Гущин посмотрел на табло.

– Неполадки в гидросистеме, – бросил он в микрофон.

Этого еще только не хватало! Как будто сзади сидел вредный инструктор Зинченко и добавлял пакостей! Но Зинченко сидел рядом, и совершенно не вредничал, а, напротив, изо всех сил пытался помочь. И некому было нажать на тумблер в программе, чтобы сменить условия…

Кабину начало раскачивать из стороны в сторону. Гущин пытался удержать баланс, повернул штурвал. Александра передала ему салфетку, он отер с лица струящийся на глаза пот.

– Андрея позови, – сказал ей Зинченко.

Тот возник на пороге почти мгновенно, с трудом удерживаясь на ногах от турбулентности.

– Кофейку мне. Быстро! И чтоб до краев, – попросил его Леонид Саввич.

Андрей, лихорадочно гремя чашками и, еле-еле сохраняя равновесие, налил кофе. Олег, Ольга и врач обалдело наблюдали со стороны – настолько несвоевременным казались им эти хлопоты. Андрей поставил чашку на блюдце и вбежал с ней, до краев полной черным кофе, в кабину. Зинченко жестом велел поставить чашку на панель перед Гущиным.

– Сажай по кофе! – приказал он Алексею. – Следи за линией.

Гущин кивнул. Он вел машину так, чтобы черная линия напитка оставалась в пределах чашки. Как только чуть-чуть выливалось за край, он выравнивал машину.

– Молодец, держись просветов в облачности, – подбодрил его Леонид Саввич.

Гущин кивнул. За ветровым стеклом висела сплошная облачность и виднелись вспышки молний.

– Не вижу полосу! – с досадой выкрикнул Гущин.

Андрей возвратился в вестибюль, усадил Вику в кресло, сел сам напротив. Улыбнулся бледной Вике и врачу, подмигнул Олегу. Олег посмотрел на Ольгу, которая, прижимая к себе Сашу, неотрывно глядела на мужа. А Вика смотрела на Андрея и думала, как же, должно быть, замечательно иметь такого мужа, который в любой ситуации сохраняет спокойствие, не орет, не сыплет упреками, а с улыбкой заботится. И отцом наверняка будет хорошим. Вот уж с кем дети точно будут счастливы!

Из темноты возникли очертания аэропорта и огни посадочной полосы.

– Есть полоса!.. – просветлел Алексей. – Иду на снижение!

Самолет, слепя фарами, двигался к аэропорту. Вдоль посадочной полосы, сверкая мигалками, выстроились пожарные и «Скорые». Гущин вел самолет прямо туда. Александра, закусив губу, наблюдала. Огненный контур посадочной полосы был все ближе. Кофе в чашке, стоявшей на панели управления, предательски подрагивал. Самолет сел на переднюю и левую основную стойки шасси. Шасси ударились о бетон.

Гущин пытался с помощью штурвала удержать самолет в горизонтальном положении. Чашка с кофе тряслась, но осталась на месте.

– Держи, держи, стажер, держи!!! – кричал Зинченко.

Самолет, балансируя, двигался по полосе. Послышался истошный визг тормозов. Основное шасси начало сыпать искрами и загорелось.

Гущин едва не потерял управление, но справился и продолжил торможение. Конец посадочной полосы был уже близко. Гущин из последних сил удержал машину в горизонтальном положении. Но по мере падения скорости самолет начинал заваливаться на правый бок. Чашка с кофе соскользнула с панели. Монитор с изображением пассажирского салона замигал и погас.

Самолет, сыпля искрами из-под горящего шасси и продолжая движение вперед, накренился и крылом чиркнул по бетону. Крыло откололось и спланировало на летное поле, взорвалось. Самолет развернуло на полосе. Подломились шасси – сначала переднее, затем основное левое. Левый двигатель сорвало и унесло прочь.

Закричали от ужаса пассажиры. Казалось, здесь теперь повторялся кошмар Канвуу, от которого им только что удалось ускользнуть!

Камеру вырвало из рук пассажира с чемоданом, она пронеслась по салону и разбилась о стенку в бизнес-классе. Андрей и Вика пытались удержать носилки с Олегом, чтобы они не перевернулись. Самолет опрокинулся на брюхо и, скрежеща, вылетел за пределы полосы. Срубив по пути несколько прожекторов, он наконец остановился. Выстроившиеся вдоль посадочной полосы пожарные машины с воем бросились к распластавшемуся на поле воздушному судну.

Гущин откинулся в кресле, закрыл глаза.

– Не очень мягкая посадка… – наконец проговорил он.

– Ну вот и доверяй вам технику после этого…стажер, – в ответ буркнул Зинченко.

– Сел? Ты мне скажи, сел? – кричал в микрофон Шестаков. – Что с пассажирами?

Монитор на пульте начал мигать, загорелся. Вновь появилось изображение салона самолета с пассажирами.

– Долетели, – послышался голос Гущина.

Тамара Игоревна аккуратно сложила листок со своими каракулями и посмотрела на Гущина-старшего. Едва услышав голос сына, тот молча вышел из штаба.

Пассажиры замерли в креслах, все еще не веря в свое спасение. Бортпроводники дали им несколько секунд на то, чтобы прийти в себя, и начали поднимать на выход.

Распахнулись двери самолета, Андрей и Вика сбросили надувные трапы. Пассажиры начали съезжать по ним, счастливые и не верящие в спасение. Внизу их уже ловил Валера. Все опять плакали и смеялись – как тогда, при пересадке с самолета в самолет. Обнимали и целовали Андрея, Вику, Александру. Пожарные заливали пеной обломки разбитой машины. На аэродроме царила суета: пассажиры бежали подальше от самолета, его заливали противопожарной пеной, кругом хлопотали разные технические сотрудники, громко переговариваясь между собой. Англичанин бездвижно смотрел на самолет. У него одного был такой вид, словно он жалел, что спасся.

Лю смеялась, подставляя руки дождю, Чен обнимал ее. Рабочий вел за руку Вову. Мальчик плакал и крепко сжимал руку рабочего – своего новоприобретенного отца. А тот думал о том, что совсем неплохо иметь такого сына, и уже с опаской прикидывал – а ну как выяснится, что у него есть какая-нибудь бабушка, тетя или родной отец объявится? Вдруг заберут?

Гречанка шла без куртки, завернутая в какое-то покрывало, с брезентовой накидкой – сложила руки на груди и начала что-то шептать про себя – молилась. Мимо прошли Попова с Натальей и детьми.

Аля вдруг остановилась и попросила сестру:

– Дай телефон.

– Куда ты? – удивилась Наталья.

– Сейчас, подожди, я вернусь.

Попова взяла у сестры телефон, подошла к гречанке, протянула мобильник и клочок бумаги с накарябанным номером. Гречанка замедлилась, но Попова не отпустила руку. Подавив вздох, гречанка взяла телефон и с трепетом начала набирать номер…

Рабочие с месторождений бегом принесли носилки с Олегом, рядом шли Ольга с Сашей на руках и врач, проверявшая пульс у раненого.

– Я же тебе говорил, что все будет хорошо! Говорил же… – говорил торопливо Олег.

Ольга кивнула сквозь слезы.

Юристка сидела на земле, прижимая руку к сердцу. Бухгалтер держал над ней свою кожаную папочку, пытаясь охранить от дождя, говорил что-то успокаивающее.

Вика обнимала раненого Андрея и прижимала к себе крепко, будто боялась, что кто-нибудь может отобрать его у нее. Она подула ему в лицо, сдувая волосы со лба, и сказала:

– Андрюш… Знаешь, а я подумала: адреналин на скалодроме лучше, а? Съездим, когда вернемся?

Андрей не ответил, только улыбнулся сквозь боль. Пассажир с чемоданом сокрушенно пытался соединить куски разбитой видеокамеры. Он никак не мог примириться с тем, что столь занимательное видео утеряно навсегда и прикидывал, можно ли отдать его технарям, чтобы они восстановили изображение.

Гущин шел вдоль полосы, как оглушенный. Смотрел в пустоту, потряхивал головой, как будто пытался собраться с мыслями. Он ничего не чувствовал, только все смотрел на свои руки – и не верил, что они все это сделали. К нему подошла Александра.

– Щас-щас-щас… Саша, щас… – отстранился он и пошел.

Александра глядела ему вслед. Не крикнула, не побежала догонять. Она понимала – сейчас Алексея лучше всего оставить одного. В покое. Он это заслужил.

К ней подошел Крылов.

– Извините. Скажите, а в Москву мы тоже с вами полетим?

– А что, боитесь? – улыбнулась Александра.

– Нет, что вы! Наоборот. В шахте – страшнее.

Он вдруг порывисто обнял ее и сразу ушел. Удивленная и обрадованная, Александра провожала его взглядом. Да о чем говорить! Хоть в Москву, хоть в Питер, хоть в Париж – куда угодно! Если за штурвалом будет Алексей…

Вулканолог соскоблил платочком пепел с фюзеляжа. Маша топталась вокруг и пыталась надеть на него очки.

– Максим Петрович, очки, очки…

Подбежали эмчеэсники, пытаясь оттащить вулканолога. Он сопротивлялся и кричал:

– Мне нужен образец! Такое же раз в жизни бывает!

– Что вы делаете? Не трогайте его! – вцепилась Маша.

Зинченко хлопал самолет по брюху – как упавшего коня, который все-таки вынес. К нему подошел Валера, посмотрел на кабину самолета. Зинченко погладил самолет по разбитой морде.

– Смотри: он улыбается, – сказал он сыну.

* * *

В Москве ранним утром приземлился самолет. Зинченко, которого поддерживал Валера, Гущин, Александра, Андрей, Вика и обе бортпроводницы шли по полупустому, еще не ожившему аэропорту. Внезапно они столкнулись с Синицыным и штурманом. Все обрадовались и удивились одновременно, пожали друг другу руки.

– Ну, герои! – не скрывая восхищения, воскликнул Синицын. – А мы вас днем ждали, встречу готовили.

– Тихо, тихо, ребята, – сказал Зинченко. – Пассажиры прилетят – их и встречайте.

Синицын взял Зинченко за руку.

– Леонид Саввич, мы тут чуть не поседели.

– Да брось. Живым вылетел – живым вернись. Вот и вся наша работа, – улыбнулся Зинченко.

Синицын усмехнулся.

– Спасибо за совет. А это сын? – и протянул руку Валере и представился: – Николай.

– Валера, – ответил тот, чувствуя, что у него начинают пылать уши.

– Молодец, Валера! Гордиться сыном можете, Леонид Саввич.

Зинченко перевел взгляд с Синицына на Валеру, потом обратно. Взяв Синицына под локоть, отвел его в сторонку и негромко сказал:

– Слушай, вот тебе еще совет. Возьми отгул, Ленку в охапку и куда-нибудь… под пальмы. Понял?

– Мм…нет… – удивился Синицын.

– Тогда просто поверь.

Леонид Саввич хлопнул Синицына по плечу и ушел. За ним потянулись и остальные. Синицын остался со штурманом, а потом крикнул вслед:

– Как скажете, сенсей! – и сложил руки в шутливом японском поклоне…

Они вышли из здания аэропорта и остановились: Алексей в обнимку с Александрой, Валера и Зинченко, крепко держась за руки. Наступил момент прощания – всем предстояло разъезжаться по домам. И хотя расставание обещало быть недолгим, они все никак не могли отойти друг от друга, все стояли, говоря какие-то малозначимые вещи, а то и просто молчали.

– Ну, – первым подал голос Зинченко. – Пора.

Он подал руку Алексею, сжал ее, они заглянули в глаза друг другу. Все было ясно без слов.

– До встречи, стажер! – проговорил Леонид Саввич.

Они с Валерой пошли к своей машине, Алексей с Сашей – к своей. Но и усаживаясь на сиденье, оборачивались друг на друга…

По дороге домой Валера с отцом болтали непрерывно. Странное дело – раньше они едва обменивались парой реплик, а если вдруг их хватало на большее, то разговор неминуемо заканчивался скандалом. Казалось, у них вообще нет общих тем. Сейчас же оба возбужденно галдели, перескакивая с одного на другое, и никак не могли наговориться.

В квартиру они вошли, продолжая прерванный в машине диалог. О чем? Да какая разница! Главное, что они понимали друг друга, им было интересно вместе!

Они прошли на кухню и, не сговариваясь, занялись приготовлением завтрака.

Ирина проснулась в спальне от громких голосов. Заспанная, она вышла на кухню и увидела мужа и сына, хлопочущих возле стола. Лица их были такими счастливыми, что она сначала подумала, будто видит сон. И только потом, вглядевшись, разглядела ссадины на руке мужа, забинтованную руку…

– А что так рано? Что-то случилось? – всполошилась она. – А который час? Леня, что у тебя с рукой? Что с лицом?..

– Да все нормально, – ответил Валера. – Да, пап?

– Все хорошо, – подтвердил Леонид Саввич.

Ирина настороженно следила за ними – сын и отец впервые сели за стол спокойно, вместе. Один включил чайник, другой достал хлеб, сыр, сделал бутерброды. Слаженно, как один человек, они нарезали, наложили еду друг другу, налили чай, поставили кружку перед Ириной – прямо гармония и тотальное взаимопонимание. Ирина глядела на это, раскрыв рот, и как будто боялась потревожить. В их семье, в их отношениях появилось что-то новое, невиданное доселе, и перемена эта явно была к лучшему. Ирина села третьей за стол и улыбнулась.

А Алексей с Сашей подъехали к ее дому. Гущин вышел из-за руля, Александра подошла к водительской двери.

– Ну что, вечером? Часов в восемь? – спросила она.

– Пассажир будет ждать у подъезда, – ответил Алексей, улыбнувшись.

Александра посмотрела ему в глаза. В них не было и тени минувшей обиды. Все, что произошло между ними всего несколько дней назад – ссора, непонимание, разрыв, – казалось далеким, глупым и не имеющим никакого значения. Ночь в Канвуу полосой пролегла, разделяя их жизнь на «до» и «после», и «после» было настолько глубже и серьезней, что «до» уже и не вспоминалось.

Саша улыбнулась в ответ и поцеловала Алексея, поправила складку на костюме – по-хозяйски, как законному супругу. И хотя ни слова еще не было сказано между ними о том, какими станут их отношения, оба понимали – грядут перемены. Глобальные.

Александра помахала ему рукой и скрылась за дверью подъезда. И только тут Алексей понял, что ему-то некуда идти. Он стоял на улице под проливным дождем и думал. Дом отца он покинул – он перестал быть его окончательно. Дом Саши еще не успел стать его. Получалось, он бомж. Но разве ночь в Канвуу не прочертила полосу и в его отношениях с отцом? Разве их диалог сквозь сотни километров был только для того, чтобы выбраться с проклятого острова?

Алексей постоял, подумал, затем повернулся и пошел к дороге…

Когда старый авиаконструктор на пенсии Гущин поднимался по лестнице к дверям своей квартиры, он увидел на ступеньке чью-то сидящую с опущенными плечами фигуру. Это был его сын. Он спал. Спал, обессилевший после неимоверных испытаний, выпавших в одну ночь на его голову.

Отец сел рядом и обнял Алексея. Тот, не проснувшись, положил ему голову на плечо, как мальчишка. И нежность, невероятная нежность и любовь к сыну окатили его от седой лысеющей макушки до кончиков пальцев на ногах. Он погладил Алешку по голове. Тот не проснулся, лишь плотнее прижался к нему. Отец не стал будить сына и остался сидеть рядом, боясь пошевелиться и потревожить его сон.

* * *

Спустя три дня герои Гущин и Зинченко стояли в кабинете Шестакова. В обычной гражданской одежде, без всяких парадных форм и знаков отличия. Шестаков тоже стоял, смотрел на них и чеканил:

– Беспримерное мужество и героизм, проявленные при спасении российских и иностранных граждан из зоны бедствия, а также мастерство, с которым была произведена посадка аварийного судна…

Он выдержал паузу, поднял глаза, посмотрел в мужественные лица и продолжил:

– …не являются достаточными причинами для того, чтобы пилот Леонид Зинченко и пилот-стажер Алексей Гущин продолжали работу в нашей компании…

Он потряс перед собой двумя личными делами – Зинченко и Гущина. Те отлично понимали, что происходит – в кабинете Шестакова сидел Петрицкий с помощником и еще парой людей в костюмах. И Шестаков сейчас играл для них. Это был ими организованный спектакль, и Шестаков не мог устанавливать свои правила. Мысленно вздохнув, он закончил фразу:

– Ввиду грубейшего нарушения инструкций и вопиющего отношения к отдельным… гражданам. От лица компании я приношу извинения.

Чиновник и его сопровождавшие встали, и Петрицкий одобрительно сказал:

– Ну, все правильно.

Шестаков молчал. И хотя получил одобрение от столь высокопоставленного человека, угодил ему, услужил, чем в дальнейшем можно было воспользоваться, никакой радости он не чувствовал. Какая, к черту, радость, если он терял двух лучших летчиков компании? Не просто лучших – асов, переплюнувших западных профессионалов.

Эта история послужила примером и самому Шестакову. Он вспомнил, что тоже летчик, а не просто директор-теоретик. Поступок своих пилотов сам Шестаков считал сопоставимым с подвигами лучших героев-летчиков страны – Чкалова, Кожедуба, Покрышкина… Тех, кто не просто мастерски управлялся с крылатой машиной – этому при желании и научиться можно, – а тех, кто готов в роковую минуту не колеблясь рискнуть своей жизнью ради спасения других. Шестаков не кривя душой перед самим собой подумал, что не уверен, способен бы оказался сам поступить так же. Они – смогли.

Таких единицы, таких надо беречь. Но Петрицкий так не считал. Он и имен-то национальных героев наверняка не знал, для него они, наверное, тоже были никто. И он искренне полагал, что великие люди – это вот такие, как он. Остальные – мусор.

Однако чиновник вдруг остановился перед Зинченко, глядя на него оценивающе.

– Говорите, этот – летчик хороший?.. – спросил он у Шестакова. – Может, в порядке исключения – строгий выговор и оставить пока?..

Шестаков промолчал. Что он мог сказать? Они оба были хорошими. И этого слова было недостаточно. И по справедливости оставлять нужно было обоих. Любая авиакомпания была бы счастлива иметь таких сотрудников. Но Шестаков молчал. Он знал, что ни Зинченко, ни Гущин не останутся. Он уже это знал…

– Короче. Желаю дальнейшего процветания на благо России, – заключил чиновник и двинулся на выход.

Гущин и Зинченко молча вышли из аэропорта. Ко входу подъехал кортеж с мигалками. Двери распахнулись, и к машинам направился Петрицкий со своей камарильей.

– Подожди-ка, – бросил Зинченко Гущину.

– Леонид Саввич! Да не надо у него ничего просить, не унижайтесь! – попытался удержать Зинченко Алексей, думая, что тот собирается договориться с Петрицким миром.

Но Леонид Саввич не остановился. Он быстрым шагом подошел к Петрицкому, когда тот уже собрался садиться в лимузин.

– Ну? Что? – недовольно повернулся он к Зинченко.

– Извиниться хочу, – проговорил Леонид Саввич, глядя в сытое самодовольное лицо.

– Стыдно? – одобрительно ухмыльнулся Петрицкий.

– Стыдно, – подтвердил Зинченко. – Стыдно, что он, а не я вам по морде заехал.

Петрицкий побагровел, резко нагнул голову, и, садясь в машину, бросил помощнику:

– В министерство!

В ярости он плюхнулся на сиденье, а помощник хлопнул дверью. Кортеж отъехал.

К Зинченко подошел Гущин, тронул за плечо.

– Вот, пришлось извиняться за тебя, непутевого, – выговорил ему Зинченко, пряча улыбку.

Он был доволен. Даже невзирая на то что их, можно сказать, выгнали из авиакомпании. Доволен, потому что впервые за много лет поступил не так, как послушная марионетка, а так, как сам считал нужным.

По взгляду Алексей понял, что в Зинченко произошел какой-то важный перелом, но не стал ничего спрашивать. Они стояли друг против друга и были сейчас так одиноки – и так вместе, что смутное грядущее не пугало обоих. Зинченко хлопнул Гущина по плечу, и они пошли к выходу из аэропорта…

Шестаков стоял у окна своего кабинета и смотрел на две одинокие фигурки на опустевшей площадке. Кортеж с мигалками уносился прочь… На душе у Шестакова было тоскливо, будто совершил какую-то подлость. Но пойти против Петрицкого, нарушить собственную вполне благополучную и устоявшуюся жизнь он не мог.

Кто переживал уход Зинченко и Гущина как трагедию, так это Михаил Палыч Смирнов. Ходил к Шестакову, ругался, заступался, грозился лично наведаться к Петрицкому и все высказать этому зарвавшемуся чинуше и даже готов был уйти сам. Шестакову большого труда стоило остановить Смирнова. И сейчас он воспринимал ситуацию как свою личную трагедию, потому что знал: у Смирнова хватило бы мужества осуществить то, что он озвучил, а у него – нет. Он был стар, он был слаб…

И все-таки Шестаков оставался человеком, а не только директором крупной частной авиакомпании. Он сел за стол, нажал кнопку вызова. Появился помощник с папкой.

– С «Аэрофлотом» соедините меня, – Шестаков указал пальцем вверх.

Помощник кивнул и быстро нажал нужные кнопки. Шестаков заговорил:

– Алло! Товарищ большой начальник лучшей авиакомпании страны? Ну, здорово. Ага, держим равнение на вас. Слушай-ка, вы летчиков сейчас набираете?.. Есть тут два кандидата для вас… Как говорит один мой хороший знакомый, вместо рук у них крылья!..

* * *

Не прошло и двух недель, как Михаил Павлович Смирнов шел по длинному коридору и сквозь стеклянную дверь видел, что происходит в тренировочной. Шло обычное занятие, стояли летчики в форме, на которой гордо красовалась надпись «АЭРОФЛОТ», и тренер вел перекличку.

– Пилот Федоров! – донеслось до ушей Смирнова.

– Здесь! – ответил бойкий баритон.

– Пилот Ерыкалов!

– Здесь!

– Стажер Зинченко!

Ответа не было.

– Стажер Зинченко! – повторил тренер требовательней.

Смирнов увидел две переминающиеся ноги в кроссовках, а затем послышался недовольный скрипучий голос:

– Здесь я…

Михаил Павлович улыбнулся. Он поднял голову и увидел хмурое лицо Зинченко. Еще бы ему быть довольным! Из командиров экипажа – в стажеры! Но Смирнов знал: Шестаков сделал все, на что был способен, а в «Аэрофлоте» понимали толк в классных летчиках, так что Леониду Саввичу в стажерах ходить недолго.

– Стажер Гущин! – выкрикнул тренер.

И снова произошла заминка. Смирнов подошел поближе, вгляделся…

Ну, конечно, стажеру Гущину было не до этого: он самозабвенно целовался с Александрой, повернувшись к тренеру боком. Смирнов покачал головой – никого не боится, шельмец! Как хорошо он сделал, что несколько месяцев назад отстоял его перед Зинченко! Тогда они казались непримиримыми врагами, а сейчас лучших друзей среди летчиков не найти.

Гущин закончил поцелуй и громко произнес:

– Здесь!

– Пилот Кузьмина!

Ответа снова не было. Но теперь виной тому был сам тренер, совершивший оплошность.

– А, черт! – спохватился он. – Пилот Гущина!

– Здесь!

Смирнов увидел сияющее лицо Александры. Неделю назад они поженились с Гущиным, и это, без сомнения, была лучшая пара среди летного состава. И не только потому, что других летчиков-супругов в авиакомпании просто не было.

– На канаты! Пошли! – скомандовал тренер.

Смирнов отошел, мысленно пожелав им счастья.

Стажеры бодро лезли по канатам вверх. Зинченко мялся на земле у каната.

– Ох, ребята, вот сейчас точно будет стыдно… – покачал он головой Леонид Саввич.

Он никак не решался взобраться на канат, потому что не делал этого уже бог знает сколько времени и боялся сейчас выглядеть посмешищем в глазах этих сильных, уверенных, а главное – молодых людей.

С соседнего каната ему ободряюще крикнул Гущин:

– Стажер Зинченко, вы же стрейтэджер! Смелее, Аэрофлот! Штурвал на себя!

Зинченко чертыхнулся и полез по канату…