Предисловие ко второй главе

Со времени окончания моей первой части настоящей работы (21 октября 1953 года) прошло много времени и за это время произошло немало событий, в значительной степени оправдавших выводы моей статьи. Первая часть касалась почти исключительно практических предложений Лысенко и оставляла в неясности общий баланс этих предложений. В настоящее время этот вопрос можно считать выясненным: в моей работе был пропущен такой существенный дефект практической деятельности Лысенко и его сторонников, как безоговорочная рекомендация травопольной системы, раскрытая в докладе Н. С. Хрущева от 23 февраля 1954 года. Ущерб, нанесенный только этой рекомендацией, настолько велик, что уже сейчас вряд ли может быть сомнение в том, что деятельность Лысенко в целом вредна, а не полезна. Такие «достижения», как шаблонное применение гнездового посева леса и травопольной системы, стерневые посевы злаков, летние посевы люцерны, принесли такие огромные убытки, что если в числе других предложений Лысенко и имеется кое-что ценное, то принесенная польза никак не может перекрыть вреда, причиненного полностью разоблаченными предложениями.

Полный провал произошел и с таким «теоретическим» умением Лысенко, как «новое в учении о биологическом виде», причем как в практической части, так и в «теоретической деятельности» Лысенко выявились совершенно возмутительные подробности деспотизма, травли и запугивания, что правильно позволило профессору Станкову характеризовать все это как прямое глумление над наукой.

Поэтому перед советской биологией и агрономией сейчас намечаются три возможных пути:

— признать, что крупные практические ошибки Лысенко и его «теоретические» заблуждения есть просто головокружение от успехов и, исправив их, мы должны оставить в основном в неприкосновенности все здание мичуринской биологии на уровне 1948 года: сессию ВАСХНИЛа признать положительным этапом в развитии биологии. Так смотрит на дело, например, бывший соратник Лысенко Турбин; этого же, очевидно, придерживаются и все философы, поскольку ни один из них не выступил даже с той умеренной критикой, которую развил Турбин и другие критики «нового в учении о биологическом виде»;

— поскольку сессия ВАСХНИЛа 1948 года проходила под знаком мичуринской биологии и привела к торжеству Лысенко, а это, в свою очередь, имело неисчислимые вредные последствия в теоретическом, практическом, педагогическом и моральном отношении, вернуться полностью к положениям так называемой формальной генетики и отвергнуть мичуринскую биологию в целом;

— третий путь: тщательно разобраться во всех теоретических корнях тех ошибок, к которым привело неограниченное господство Лысенко и постараться сохранить все то ценное, которое имеется в наследстве Мичурина и других ученых, составляющих, по мнению Лысенко, основание советского творческого дарвинизма. При таком разборе неизбежно придется пересмотреть и те философские положения, которыми сейчас оперируют как несомненными.

Этот путь я считаю единственно правильным и это положение и оправдывает необходимость второй части моей работы.

Глумление над наукой касается не только биологии, а науки и культуры вообще, и все факты глумления, травли, зажима и приспособленчества должны быть вскрыты бестрепетной рукой. Только тогда мы действительно извлечем некоторую пользу из того несчастья, которое свалилось на биологию и агрономию, и предупредим возможность возрождения лысенковщины. Только тогда агрономическое опытное дело, приведенное в состояние полного расстройства деятельностью Лысенко, может быть полностью восстановлено, так как без основательной ревизии теоретической базы она развиваться не может. Советская общественность должна привлечь к ответственности и философов, которые во всей этой истории играли неприглядную роль: часть из них, и вероятно большая, молчали, а другие своими выступлениями решительно ничего, кроме вреда, науке не причинили. Философы старались поставить философию над наукой, диктовать науке так называемые методологические установки, причем эти установки отнюдь не оказывались постоянными. Но догматизм всегда вреден, и ближайшей задачей, стоящей, пред советской наукой (а не только биологией), является ликвидация атмосферы догматизма. Эта операция является совершенно необходимой и для развития теории любой науки, она необходима и для того, чтобы каждая наука приносила наиболее обильные практические плоды.

Сообразно поставленной цели данная работа должна заключать следующие главы: 2) пересмотр наших представлений о так называемом вейсманизме-менделизме-морганизме; 3) пересмотр мичуринского наследства; 4) критика теоретических взглядов самого Лысенко; 5) обзор вредного влияния лысенковщины и догматизма вообще на развитие других наук и на моральный облик советских ученых;

6) обзор вредного влияния на популярную и педагогическую литературу; 7) разбор вопроса о связи «формальной» генетики с расизмом и вообще разбор политической стороны вопроса; 8) разбор взглядов философских защитников Лысенко.

 

§ 14. Об учении А. Вейсмана

Необходимость разбора этого вопроса вытекает уже из того, что сейчас большинство людей, употребляющих эти термины, толком не разбираются в них. Термины эти приобрели характер простой клички, которую используют обскуранты в борьбе с теми учеными, против которых они ничего не могут возразить по существу. Такое употребление получило уже решительное осуждение (в отношении Студитского и Нуждина см. передовую в «Коммунисте» № 5,1954), но это осуждение лишь обозначает (по крайней мере в глазах многих лиц), что нельзя ставить знак равенства между оппозицией Лысенко и принадлежностью к вейсманизму—морганизму. Следовательно, одиозность вейсманизма-морганизма при правильном применении этого термина не снимается. Надо, следовательно, разобраться в этом и выяснить следующие вопросы:

1) являются ли течения в биологии, называемые вейсманизмом — менделизмом и морганизмом, тождественными или чрезвычайно близко родственными явлениями;

2) следует ли считать их совершенно антинаучными или кое-что, в частности хромосомная теория наследственности и менделизм, вошло действительно, как выразился академик Немчинов, в «золотой фонд биологии».

Чтобы дать представление о том, как толкуют вейсманизм — морганизм в современной литературе, достаточно привести важнейшие выдержки из такого распространенного (тираж 1,5 млн) издания,_как «Краткий философский словарь» под редакцией М. Розенталя и П. Юдина, (4-е изд., 1954) Статья «Вейсманизм—морганизм» (с. 67):.. »Вейсманизм—морганизм — реакционное антидарвинистическое направление в биологической науке, названное по имени биологов Вейсмана (1834—1914) и Моргана (1866—1945), маскирующее свою идеалистическую и метафизическую сущность ложной вывеской неодарвинизма. Вейсманизм—морганизм возник в конце XIX — начале XX века как буржуазная идеологическая реакция на материалистическую теорию развития организмов органических форм материи. Выдавая себя за последователей Дарвина, вейсманисты — морганисты старались всячески извратить главное в дарвинизме — его материалистическую теорию развития организмов, учение об естественном отборе, изменчивости организмов и их наследственных качеств под влиянием внешней среды, теорию о наследовании приобретенных изменений. В основе вейсманизма—морганизма лежит извращенное толкование наследственности организмов, воспринятое от метафизической, антинаучной теории Менделя. Несмотря на разнообразный терминологический арсенал в трактовке наследственности (гены, детерминанты, генофонд, резерв мутации и др.), все вейсманисты—морганисты сходятся в том, что наследственность — это особое вещество в организмах, находящееся в хромосомах половых клеток. Вейсманисты-морганисты считают наследственное вещество вечным, неизменяющимся. Оно, по их представлениям, независимо от внешней среды, в которой живут организмы, никогда не возникает заново, а передается из поколения в поколение без каких бы то ни было качественных изменений. При этом наследственное вещество непознаваемо. Организм, с точки зрения этой теории, состоит из двух не связанных между собой частей — бессмертного и неизменного наследственного вещества и смертного тела… Приобретенные организмами новые качества не передаются по наследству. Многообразие организмов и видов вейсманисты-морганисты пытаются объяснить перекомбинацией неизменных генов, мутациями наследственного вещества и пр. Однако никакие объяснения морганистов—вейсманистов не могут скрыть того факта, что их взгляды на бессмертное и неизменное наследственное вещество и смертное тело есть не что иное, как измененное теологическое учение о бессмертной и не телесной душе и смертном теле, как разновидность витализма (см.)… Философской основой вейсманизма—морганизма являются кантианство, махизм, прагматизм и другие идеалистические школки».

Эта цитата, несомненно, типична для философов, писавших о генетике. Биолог, написавший самое подробное руководство к мичуринской генетике, бывший соратник Лысенко Н. В. Турбин пишет также об основных положениях менделевско-моргановской генетики (независимость от тела наследственного вещества, локализованного в хромосомах, ненаследование приобретенных признаков): «Эти положения мичуринская генетика отвергает потому, что они не верны с общей методологической точки зрения, и потому, что добытые мичуринской генетикой точные экспериментальные данные находятся в вопиющем противоречии с положениями менделизма—морганизма» (Генетика с основами селекции. 1950. С. 7).

Общее мнение, которое сейчас стараются внедрять в умы молодежи, это то, что вейсманизм—морганизм имеет в основном вненаучные (философские, классовые) корни, имеет очень слабое биологическое обоснование и практически бесполезен. Посмотрим, так ли это. Для этого нам придется обратиться ко всей биологии XIX и XX веков, и тогда мы увидим, что нарисованный нашими авторами «вейсманизм-морганизм» — чистейший миф, созданный для удобства борьбы.

Вейсманизм, или как его совершенно правильно называют, неодарвинизм, есть непосредственное продолжение дарвинизма и, как дарвинизм, является общебиологическим учением, охватывающим основные проблемы биологии; менделизм же и морганизм — более узкие учения, пытающиеся дать ответ только на одну из важнейших проблем биологии. В этом уже заключается очень важное различие.

Учение Вейсмана является непосредственным развитием учения самого Дарвина: 1) понятие представительных частиц дано Дарвином в его теории наследственности — пангенезисе, где геммулы, представительницы частей тела, циркулируют к половым клеткам; этот взгляд был экспериментально проверен двоюродным братом Дарвина, Гальтоном, произведшим опыт переливания крови и получившим отрицательный результат; отсюда и пошло начало теории независимости тела (сомы) и половых клеток, развитое Вейсманом; 2) учение о наследовании приобретенных признаков Дарвином рассматривалось не как основа своей теории эволюции (основой было учение об естественном отборе), а как необходимая уступка фактам: в своей жизни Дарвин принужден был сделать уступку ламаркистам и на ту же уступку пришлось пойти и Вейсману в конце своей жизни (он только пытался это облечь в форму учения о зародышевом отборе) опять-таки под давлением фактов; у современных менделистов— морганистов, которые, как правило, касаются только одной стороны общебиологических проблем, имеется большой разнобой относительно роли естественного отбора, начиная от самого Т. Моргана (почти полностью отрицающего его роль в эволюции) до Ю. Гекели и Р. Фишера, примыкающих в этом отношении к Вейсману; посредине стоят такие ученые, как Райт, Н. П. Дубинин и другие, признающие важную творческую роль естественного отбора, но лишь на определенных отрезках эволюции: они принимают возможность более или менее длительной эволюции без всякого участия естественного отбора. Валить всех современных генетиков в одну кучу совершенно невозможно.

Какие же основные проблемы пытался разрешить Вейсман, идя по следам Дарвина? Можно выделить три таких основных проблемы: проблема наследственной традиции, т.е. объяснение того факта, что потомки, как правило, сходны со своими родителями часто в мелочах, но вместе с тем потомки одной пары родителей иногда бывают чрезвычайно сходны, иногда же очень различны;

проблема осуществления наследственных признаков: все мы знаем, что при половом размножении в начале развития находится очень просто построенное (по сравнению с взрослым) яйцо, а из него возникает необыкновенно сложно (и при том очень сходно с родителями) построенный организм;

проблема возникновения наследственных изменений и суммирования их в ходе эволюции.

Посмотрим, какие ответы дал на эти проблемы Вейсман и правильны ли, и в какой степени, эти ответы;

Ответом на первую, традиционную, проблему, была во второй половине XIX века хромосомная теория наследственности, которая вовсе не является творением Вейсмана: в ней принимало участие очень, много выдающихся ученых, но именно Вейсман на основе хромосомной теории построил осуществившийся прогноз о наличии процесса редукции хроматина при созревании половых клеток.

Основанием для хромосомной теории наследственности (т.е. учения о том, что в передаче наследственных свойств главную или даже единственную роль играет ядро), развивавшейся без всякой связи с менделизмом (законы Менделя стали общеизвестны только в XX веке), послужили следующие факты и категории фактов:

открытие хромосом и кариокинеза в 70-х годах XIX века: правильность, сложность и распространенность кариокинеза, педантически точное расщепление хромосом при кариокинезе заставляло думать (исходя из общепринятого в биологии учения о связи формы и функции), что в этой правильности должен быть какой-то глубокий биологический смысл: за это же говорило то, что число, форма и детали структуры хромосом чрезвычайно характерны для отдельных видов;

соотношение ядра и протоплазмы в женских и мужских половых клетках. Общеизвестен со времен седой древности факт, что (по крайней мере в первом приближении) мать и отец обладают примерно одинаковой способностью передавать свои наследственные свойства детям и в большинстве случаев взаимные гибриды (т.е. гибриды двух видов с переменой места отца и матери) неразличимы. Следовательно, если мы стоим на материалистической точке зрения (в биологии эту точку зрения в XIX веке называли механизмом), мы должны искать какой-то материальный субстрат наследственности, который был бы примерно одинаково представлен в мужских и женских клетках. Если принять, что вся протоплазма участвует в наследственности, то мы должны были бы ожидать резкого преобладания материнских черт в потомстве, так как по своему объему яйцо в огромное число раз превосходит крошечный сперматозоид. И вот известно, в зрелом яйце даже ядро содержит ничтожное количество хроматина, а сперматозоид состоит почти нацело из хроматина, при этом хвостик обычно не входит в яйцо. И когда ядро сперматозоида превращается в хромосомы, они оказываются по числу, размерам и форме совершенно сходными с таковыми яйца, удовлетворяя, таким образом, тем требованиям, которые мы имеем право выставить на основе бесспорного факта — сходного значения обоих родителей в наследственности; явления редукции хроматина, как я уже говорил, предсказанные Вейсманом, тоже говорят, что хромосомы не просто кусочки вещества, а определенные и очевидно важные органоиды клетки;

доказанное впервые Т. Бовери (путем блестящих опытов с морскими ежами) положение о качественной неодинаковости хромосом, получившее дальнейшее развитие уже в XX веке;

связь хромосомной теории с вопросом об определении пола: открытие половых хромосом (уже позднее) дало ответ на вопрос, каким образом от одной пары родителей могут получаться два качественно отличных пола, объяснило также вид загадочных случаев наследственности (дальтонизм, гемофилия);

хромосомная же теория дает ответ на загадку, почему близнецы в одних случаях почти неразличимы, в других отличаются друг от друга так, как могут отличаться братья и сестры. В первом случае — они происходят делением одного ядра и потому имеют тождественный ядерный состав, (это проверяется при рождении — они рождаются в одной «сорочке»), которой подчинены все дети одной пары родителей;

блестящим подтверждением хромосомной теории является начатое в XIX веке и продолжающееся сейчас получение андрогенетического потомства (буквально порожденного одним отцом). Например, в опытах Астаурова (цитирую по статье Д. Ф. Петрова. Ботанический журнал, т. 38, 1953, с. 856) облучение яйцеклеток приводило к разрушению ядра яйцеклеток. Оплодотворение нормальными спермиями приводило к получению потомства, полностью сходного с отцом;

наконец, хромосомная теория, возникнув независимо от менделизма, подготовила почву к быстрому восприятию биологами новооткрытых законов Менделя.

Этот краткий перечень далеко не исчерпывает важности хромосомной теории в биологии, но несомненно, что многое прочно вошло в биологию, по совершенно справедливому замечанию академика Немчинова. Были, конечно, и ошибки, приходится видоизменять и развивать учение, но это свойственно решительно всем научным теориям.

Поскольку в развитии хромосомной теории Вейсман принимал важное участие, его заслуга останется навсегда, но в его теории есть, несомненно, много ошибочного, и этого надо коснуться. Ошибки касаются прежде всего второй проблемы: проблемы осуществления, которая Вейсманом (в отличие от современных морганистов) мыслилась в неразрывной связи с проблемой наследственной традиции. Представительными частицами у Вейсмана вместо геммул Дарвина выдвигаются детерминанты, которые также являются представителями независимо изменяющихся частей тела, но локализованы исключительно в хромосомах.

Вейсман и создал теорию наследственно неравного деления, предполагая, что по мере дробления детерминанты распределяются среди продуктов дробления и в конце концов в каждую часть-тела, более или менее способную к независимой изменчивости, попадает соответствующий детерминант, вызывающий свойства данной части организма. Принятие детерминантов казалось Вейсману логическим следствием факта независимой изменчивости отдельных частей тела. Некоторые близкие организмы отличаются друг от друга строго локализованной особенностью, например, пятнышком на крыле или клоком седых волос (такая наследственная способность отмечалась у человека), и эти факты Вейсман и рассматривал как доказательство существования детерминантов. В пользу этого же говорили и факты так называемого детерминативного дробления, очень раннее обособление зародышевых клеток (так называемый зародышевый путь) и прочее, так что и эта сторона учения Вейсмана вовсе не висела в воздухе. Однако она сейчас может считаться окончательно опровергнутой. Факты регенерации у растений (например, развитие целого растения из кусочка листка бегонии) заставили Вейсмана отказаться от приложимости его теории к растениям или дополнить ее рядом сложных допущений. Но развитие экспериментальной эмбриологии животных показало (упомянем работы Ру, Дриша вплоть до Шпеманна и его школы), что и у животных возможности развития каждой клетки значительно шире того, что осуществляется в нормальном развитии. Дриш и выставил положение, что проспективная потенция каждой клетки шире ее перспективного значения, что по существу все части тела животного эквипотенциальны, т.е. что в каждой клетке содержатся возможности для развития целого организма. Это положение, конечно, не доказано в полной мере и, может быть, не является совершенно правильным, но во всяком случае несравненно ближе к истине, чем мнение Вейсмана о мозаичном развитии организма. По этому вопросу мне неизвестны разногласия среди современных ученых, и, например, Т. Морган, не отрицая сходства своей теории наследственной традиции с теорией Вейсмана, подчеркивает, что современная генетика касается только проблемы наследственной традиции и совершенно не касается проблемы осуществления. Эта последняя проблема сейчас составляет предмет особых ветвей биологии, называемых феногенетикой, динамикой развития и т.д., разрабатываемых, как правило, вне всякой связи с хромосомной теорией.

Поэтому, когда современные менделисты и морганисты говорят, что их взгляды резко отличаются от взглядов Вейсмана, то это вовсе не означает какое-то мелочное различие; напротив, в проблеме осуществления мы различие имеем совершенно капитальное. Современными представителями хромосомной теории наследственности отрицается то резкое противоположение половых и соматических клеток (по богатству наследственных возможностей), которое составляет одну из отличительных черт учения Вейсмана. И, как это ни покажется странным, это совершенно устаревшее мнение Вейсмана защищает сейчас не кто иной, как Т. Д. Лысенко. В основной своей теоретической статье «О наследственности и ее изменчивости» он пишет: «Другое важнейшее биологическое свойство половых клеток сводится к следующему. Половая клетка биологически (а не химически) наиболее сложная (курсив Т. Д. Лысенко). В ней потенциальные наследственные свойства, присущие всему организму, выражены в наибольшей степени в сравнении со всеми другими клетками организма» (Лысенко. Агробиология. 1949. С. 508). К этому вопросу придется еще вернуться в четвертой главе, при обсуждении стадийной теории развития.

За всякое, самое малейшее, признание правоты Вейсмана или Менделя или критику Лысенко лысенковцы щедро приклеивают противникам ярлык вейсманиста: очевидно, что этот ярлык с таким успехом может быть приклеен к самому Лысенко.

Из философских возражений против теории наследственности Вейсмана коснусь только возражения уже цитированного ранее, что противопоставление бессмертного вещества и смертного тела есть не что иное, как измененное противопоставление бессмертной души и смертного тела. Трудно поверить, чтобы столь резкое искажение взглядов Вейсмана могло получить столь широкое распространение. Вейсман всегда говорил о «потенциально бессмертном» наследственном веществе, между тем как бессмертие души всегда мыслится как актуальное бессмертие. «Потенциально бессмертный» — значит просто не подверженный естественной смерти. Большинство биологов считает, что органический мир в целом и отдельные линии организмов потенциально бессмертны, т.е. если не будет какого-либо катастрофического изменения условий существования, делающего жизнь вообще невозможной, то организмы могут развиваться беспредельно. Есть авторы, которые считают, что наблюдается «старение» и «естественная смерть» видов и других систематических категорий, но такие авторы составляют меньшинство. Если предполагать (как думали до Вейсмана и как думают многие современные биологи), что половые клетки могут возникать из различных соматических клеток, то, значит, всем клеткам свойственно потенциальное бессмертие и омоложение. Вот Вейсман и ввел ограничение: потенциально бессмертными являются, по его мнению, одноклеточные организмы и половые клетки многоклеточных. Таким образом, Вейсман не придает свойства потенциального бессмертия половым клеткам, а наоборот, ограничил это свойство (придаваемое антивейсманистами всем клеткам организма) половыми клетками. Такое непонимание совершенно новой вещи — один из многих вопиющих примеров непонимания лысенковцами и поддерживающими их философами самых простых данных и извращения всей истории науки. Упомяну из той же цитаты:

1) толкование наследственности Вейсманом воспринято от теории Менделя, но Мендель стал известен Вейсману только в конце его жизни; 2) «наследственность — это особое вещество»; 3) на той же странице говорится о неизменяемости наследственного вещества и о мутациях и т.д. (т.е. изменяемости того же наследственного вещества).

Теперь коснемся ответа Вейсмана на третью проблему: о возникновении наследственных изменений и о суммировании их в ходе эволюции. Здесь Вейсман взял тот фактор, который сам Ч. Дарвин считал основным в своей теории, именно естественный отбор, действующий на материале случайных, т.е. неопределенных изменений, и отбросил те факторы, которые сам Дарвин считал второстепенными, именно наследование приобретенных свойств. Что здесь Вейсман является прямым продолжателем Дарвина (а вовсе не антидарвинистом, как сейчас любят говорить), ясно из следующей цитаты самого Дарвина: «Во всей этой главе, да и в других местах, я говорил о подборе как о первостепенном факторе; однако его действие абсолютно зависит от того, что мы, по нашему невежеству, называем самопроизвольной или случайной изменчивостью. Пускай какой-либо архитектор вынужден построить здание из необтесанных камней, свалившихся с крутизны. Форма каждого обломка может быть названа случайной, однако форма каждого из них была определена силой тяжести, природой скалы и склоном крутизны: все это — события и обстоятельства, зависящие от естественных законов; нет, однако, никакого соотношения между этими законами и той целью, ради которой архитектор пользуется каждым обломком. Таким же точно образом изменения каждого существа определены неизменными и прочными законами: но эти законы не находятся ни в каком соответствии с той или иной постройкой, которая медленно сооружается могуществом подбора, идет ли речь о подборе естественном или искусственном. Если бы нашему архитектору удалось воздвигнуть прекрасное здание, пользуясь грубыми клинообразными обломками для сводов, более длинными камнями для притолок и т.д., то мы гораздо более восхищались бы его искусством, чем если бы он употребил камни, нарочно приноровленные для его цели. То же самое следует сказать о подборе, применяет ли его человек или же природа; действительно, хотя изменчивость абсолютно необходима, однако, если мы присмотримся к какому-либо чрезвычайно сложному и великолепно приспособленному организму, она опускается до совершенно второстепенного значения по сравнению с подбором. Таким же точно образом форма всякого обломка, которым пользуется наш воображаемый архитектор, маловажна по сравнению с его искусством» (Дарвин. Пангенезис. 1898. С. 178). Совершенно невозможно говорить о том, что Вейсман якобы извратил учение Дарвина об изменчивости и естественном отборе. Другой вопрос — правы ли Дарвин и его продолжатель Вейсман, придавая такое огромное (или монопольное по Вейсману) значение естественному отбору. Я лично и по этому пункту являюсь и антивейсманистом и антидарвинистом, но подробнее этого придется коснуться позже, вместе с сопоставлением учения Вейсмана с менделизмом и морганизмом.

 

§ 15. Менделизм

Приведем опять определение менделизма из «Краткого философского словаря» (4-е изд., 1954, с. 342):

«Менделизм — ложное, метафизическое учение о наследственности, созданное австрийским монахом Грегором Менделем в 60-х годах прошлого столетия и принятое современной буржуазной наукой о наследственности. Согласно этой теории, существуют законы наследственности, одинаковые для всех организмов от гороха до человека. Наследственные свойства (факторы) не зависят от изменения организма и условий его жизни, они переходят в неизменном виде от предков к потомкам в свободной, независимой комбинации, образуя случайную мозаику свойств.

…Менделизм является не биологической, а чисто статистической теорией, не вскрывающей действительных законов наследственности, а заменяющей биологическое изучение формально-математическими методами исследования».

В указателе всех четырех томов сочинений Мичурина (главный редактор Лысенко) повторяется одна и та же фраза: «Никакого отношения к биологической науке Мендель не имеет».

Посмотрим, так ли это?

Хромосомная теория развивалась, совершенно не зная о Менделе. Мендель тем не менее мог знать о хромосомной теории, так как его работа появилась в 60-х годах прошлого века, а хромосомы были открыты в 70-х годах. Однако Мендель в своей работе написал, что открытые им законы должны иметь какой-то коррелят в половых клетках, так что его можно считать предвидевшим открытие хромосом.

Предшественники Менделя по скрещиванию растений накопили огромный фактический материал, известный и Дарвину. И им был уже известен поразительный факт необыкновенного многообразия потомства гибридов. Для объяснения этого многообразия говорили об огромном влиянии на изменчивость гибридизации. Опытные селекционеры с древнейших времен догадывались, что эта изменчивость не так хаотична, как кажется, и использовали гибридизацию для селекции новых пород, но дать какую-нибудь теорию этого явления ученые были бессильны. Бессилен оказался и сам Дарвин, и потому известные ему факты не были использованы в его теории; исключительная добросовестность Ч. Дарвина как ученого не позволила ему, однако, замолчать эти факты, и потому во многих местах он их упоминает. Неудача Дарвина объясняется в данном случае двумя обстоятельствами: 1) его, естественно, влекла в первую очередь разработка фактов, освещающих отдельные трудные вопросы развитой им теории эволюции (приспособления цветов к опылению, лазящие растения, насекомоядные растения и пр.); 2) Дарвин был совершенно чужд математике, а Мендель потому и сумел добиться успеха, что был математически образованным человеком. Мендель и пошел по обычному пути всех естественных наук: анализ явлений и построение простейшей теории этого явления. Проведя тщательные исследования на горохе, потребовавшие от него исключительного напряжения, он и пришел к трем своим законам: 1) закон единообразия первого поколения; 2) закон расщепления; 3) закон независимости. На основании этих законов можно было предвидеть все разнообразие потомства при скрещивании между собой гибридных растений, если известен был генетический состав исходных предков. В хаос был внесен порядок, и в этом заключается бессмертная заслуга Менделя. Вспомним слова К. Маркса, что наука только тогда достигает совершенства, когда ей удается пользоваться математикой. Маленькая работка Менделя пробила брешь в стене непознаваемости: то, что казалось совсем непонятным в известной своей мере оказалось понятым.

Но Мендель, как точный ученый, проверил свои законы на одном из труднейших ботанических объектов — ястребинке и здесь как будто потерпел фиаско: открытые им на горохе законы оказались совершенно неприложимыми к ястребинке. Это обстоятельство, а также отсутствие понимания со стороны ученых (которые были неподготовлены к этому открытию и, как большинство биологов даже в наше время, совершенно математики чуждались) и сильное напряжение глаз, связанное с работой с ястребинкой, очевидно, и были причиной того, что он отошел от науки и занялся своими монашескими делами. Обстановка созрела для восприятия идей Менделя только к началу XX века, когда развитие цитологии открыло интереснейшие явления, связанные с хромосомами, и в биологию, с другой стороны, вошло статистическое изучение биологических явлений, биометрия, родоначальниками которой были двоюродный брат Ч. Дарвина, Ф. Гальтон и математик К. Пирсон.

Но если сам Мендель убедился в ограниченном значении своих законов, то можно ли их называть законами? Очень многие склонны называть их правилами, оставляя название законов за такими научными положениями, которые исключений не знают. Здесь забывается, что для выполнения закона требуется соблюдение определенных условий, и если мы эти условия можем точно формулировать, то осуществимость закона должна проверяться только при соблюдении этих точно формулированных условий. Если же мы это будем игнорировать, то придем к весьма странным выводам и, настаивая на них, затормозим движение науки. По Аристотелю скорость равномерно движущегося тела пропорциональна постоянно действующей силе, приложенной к телу, а по Галилею и Ньютону пропорционально этой силе ускорение, и если на тело постоянно действует одинаковая сила, то получится не равномерное, а ускоренное движение. На практике что мы наблюдаем, как движется тело, по Аристотелю или по Галилею? Конечно, по Аристотелю: равномерно движущийся автомобиль постоянно потребляет горючее. Значит, мы должны отвергнуть механику Галилея и Ньютона и вернуться к Аристотелю? Так бы случилось, если бы в физике завладели властью лица по культурному уровню равные Лысенко и его приспешникам. В чем же дело? В том, что законы Галилея и Ньютона рассчитаны на движение без трения (что имеет место, например, при движении небесных светил), а движение без трения в земной обстановке практически никогда не наблюдается. Таких примеров можно привести множество.

И в отношении законов Менделя можно точно установить условия их применения: 1) полная плодовитость гибридов, связанная с возможностью конъюгации хромосом; 2) для первого закона — гомозиготность исходных форм; 3) для третьего закона первое время исключений не наблюдалось, но вскоре были найдены исключения, разрешенные школой Моргана, о чем будет сказано дальше.

Сейчас выяснилось, что неудача с ястребинкой объясняется тем, что это растение, как и многие другие (например, обыкновенный одуванчик), как правило, размножается без оплодотворения, здесь законы Менделя и не могут быть приложимы.

С самого начала своего возникновения менделизм касался только проблемы наследственной традиции и совершенно не касался проблемы осуществления. Поскольку его законы касаются только консервативной наследственности, менделизм в своем первоначальном виде был чужд теории эволюции, а так как изучение полигибридов показывало, какое разнообразие может быть достигнуто простой комбинацией элементарных частей, то возник соблазн объяснять всю эволюцию комбинированием неизменяемых генов. Эта теория, поддерживаемая, например, Бэтсоном и Лотси, никогда не пользовалась сочувствием большинства генетиков, а в настоящее время ее, может быть, придерживаются лишь единичные ученые. Комбинаторика объясняет многое, но в качестве теории эволюции, конечно, не годится. Менделизм является теорией, объясняющей многообразие, возникающее при гибридизации при получении вполне плодовитого потомства (что связано с правильной конъюгацией хромосом и правильной редукцией хроматина при созревании половых клеток). Теорией наследственной изменчивости (мутаций) менделизм не является, но огромное количество возникающих мутаций при своем наследовании подчиняется законам Менделя.

Менделизм со времени своего новооткрытая в начале XX века претерпел значительную эволюцию. Сам Мендель говорил о наследовании признаков и определенно указывал, что его законы основаны на материальном свойстве и расположении элементов, соединяющихся в клетках. Этим элементам наследственной субстанции было присвоено Иоганнсеном название гена, которое претерпело очень быструю эволюцию. Эту эволюцию лучше всего показать, если сопоставить два соответственных места из двух немецких изданий классической книги Иоганнсена «Элементы точного учения о наследственности» (1909 и 1913):

В первом издании: «Слово ген свободно от всякой гипотезы; оно выражает лишь тот твердо установленный факт, что многие особенности организма обусловлены особыми, находящимися в гаметах отделимыми и потому самостоятельными «состояниями», «основами», «зачатками» — короче тем, что мы будем называть геном». Во втором издании (1913): « Мы ни в коем случае не должны себе представлять, что отдельному гену (или особому виду генов) соответствует отдельная особенность, «единичная особенность» или «признак», как любят выражаться морфологи. Подобное ранее распространенное представление должно быть обозначено не только как наивное, но и как совершенно ложное. В действительности, все реализованные признаки являются реакциями всей конституции данной зиготы; реакции, которые могут быть различны, смотря по природе среды».

Верно, что и после этого высказывания отдельные генетики говорили еще о «генах признаков» и о независимости признаков от влияния среды, но ведущие генетики (Иоганнсен, Бауэр, Т. Морган и другие) всегда подчеркивали и приводили ряд примеров двух положений: 1) нет генов-признаков, а каждый ген имеет если не универсальное, то очень широкое действие на все признаки организма;

2) состав генов недостаточен для осуществления признаков организма: наследуются не признаки, а норма реакции, и осуществленная сумма признаков (фенотип) есть следствие совместного действия генотипа и условий развития. Эту азбуку менделизма лысенковские критики менделизма и поддерживающие Лысенко философы игнорируют, сознательно или бессознательно, в данном случае это не имеет значения. Отчетливое противопоставление генотипа фенотипу есть большая заслуга прежде всего Иоганнсена и эта заслуга с него снята быть не может (Иоганнсен пришел к этому различию независимо от законов Менделя, но это вполне гармонировало с менделизмом).

Именно в силу того, что наследуются не признаки, а нормы реакции на условия развития и важно было вместо непригодного термина «признак» ввести новый термин «ген», который совершенно необходим как элемент наследственной субстанции, допускающий комбинирование с другими элементами. В этом смысле понятие «ген» так же необходимо для генетики, как понятие «атом» и «молекула» в химии, и оно подвержено такой же эволюции и такой же дискуссии, как и вполне оправдавшие себя понятия атома и молекулы.

Как было уже указано, теория монополии хромосом в наследственности и законы Менделя первоначально развивались совершенно независимо. Мало того, многие ведущие биологи указывали как будто на непримиримое противоречие между хромосомной теорией наследственности и третьим законом Менделя — о независимости генов. Во втором издании своего руководства (1913) Иоганнсен указывает, что отдельные хромосомы нельзя рассматривать как носителей отдельных генотипических элементов, так как число генотипических элементов в гамете много больше числа хромосом; если же принять обмен факторами хромосом, то теряется как будто прочно обоснованное воззрение на индивидуальность хромосом. Но уже в 1913 году, когда Иоганнсен писал эти возражения, были известны факты, послужившие к тому синтезу хромосомной теории и менделизма, который в нашей литературе получил название морганизма, так как действительно связан с именем Т. Моргана и его школы. Перейдем поэтому к так называемому морганизму.

 

§ 16. Морганизм

Впервые, если не ошибаюсь, на душистом горошке Бэтсоном и Пеннет были обнаружены отклонения от закона независимости Менделя (третий закон), именно во втором поколении вместо ожидаемых отношений 9:3:3:1 наблюдались иные отношения, которые показывали, что гипотеза о независимом комбинировании генов, лежащая в основе третьего закона Менделя, не подтверждается. Бэтсон выдвинул дополнительную гипотезу «притяжения» и «отталкивания» генов. Разрешение вопроса и вместе с тем новый этап в развитии менделизма был достигнут школой Т. Моргана, опубликовавшей совместную работу в 1915 году. Для генетики был найден удобный объект — знаменитая мушка дрозофила, которая вместе с удобством для чисто генетических опытов по скрещиванию совмещала ограниченное количество (четыре пары) хромосом. Школой Моргана и было выдвинуто предположение, что «сцепление» обусловлено локализацией соответствующих генов в одной хромосоме, а теснота сцепления — сравнительной близостью генов в хромосоме. На основании данных, полученных в опытах скрещивания, и были составлены карты хромосом с расположением отдельных генов. Полное подтверждение гипотезы Моргана следует видеть в том обстоятельстве, что в значительном количестве исследованных организмов (не только дрозофилы, но и у ряда растений) число пар хромосом, как и следует по теории, всегда отвечало числу групп независимо комбинирующихся генов. Иначе говоря, гены комбинируются, следуя третьему закону Менделя в том случае, если локализованы в разных хромосомах, и дают отклонения сообразно построенной карте хромосом в том случае, если они локализованы в одной хромосоме. Закономерная связь отклонения от независимости с расположением в хромосоме по всей справедливости должна, быть названа законом Т. Моргана.

Третий закон Менделя не опровергается законом Моргана, а лишь ограничивается в сфере своего действия, как закон преломления света, справедливый для света определенной длины волны не опровергается, а лишь ограничивается тем, что он не приложим к коротким волнам рентгеновских лучей.

Дальнейшее развитие генетики позволило установить такой тесный параллелизм между данными генетики и цитологии, что не может быть никакого сомнения в том, что такой параллелизм не может быть делом случая. Описаны всевозможные «исключения» из законов Менделя, но они в огромном большинстве случаев получали превосходное объяснение в самых разнообразных отклонениях в хромосомном наборе; трисомическая, тетрасомическая наследственность, инверсии, делеции и проч. могли быть зарегистрированы под микроскопом как определенные изменения хромосом, и эти изменения были вполне согласованы с новыми числовыми соотношениями, получаемыми при скрещивании. Поэтому совершенно неверно утверждение, якобы менделизм и морганизм связаны с отношениями 3:1 или 1:2:1. Эти отношения — простейшие отношения при моногибридизме, т.е. при расщеплении одной пары генов и нормальной дисомической структуре хромосомного аппарата (когда гомологичные хромосомы представлены каждая по паре). При изменении структуры хромосомного набора изменяются соответственно и отношения. Разработка всех этих вопросов достигла высокого математического совершенства в значительной мере потому, что в ней принимают участие выдающийся английский математик Р. Фишер и другие.

Понятна и та высокая оценка, которая дана генетике на современном этапе выдающимся физиком Шредингером: в этой области биология достигла такой точности и такого глубокого проникновения в строение хромосом, что это импонирует даже первоклассному физику, и не ему одному.

Но все достижения современной менделистской генетики касаются только традиционной проблемы наследственности. Есть, правда, попытки сопоставить генетику с проблемой осуществления (Уоддингтон и другие), но они пока крупных результатов, насколько мне известно, не дали.

Что же касается отношения современных менделистов к общим проблемам эволюции, то оно довольно пестро и изменчиво. Возник менделизм вне всякой связи с теорией эволюции и является в первую очередь теорией консервативной наследственной традиции. Объяснение изменчивости комбинированием генов привело некоторых ученых к мнению, что вся эволюция сводится к комбинированию или исчезновению неизменных генов. С другой стороны, Иоганнсен своей классической работой с чистыми линиями показал, что отбор в пределах чистых линий действует очень слабо (он считал, что он вообще бессилен, если не появляются мутации, но это было преувеличением): тем самым значение естественного отбора, как творческого фактора, было взято под сомнение. В заключение второго немецкого издания своего руководства (1913) Иоганнсен пишет: «Мутации и новокомбинации генов — единственно доказанный путь новообразования биотипов. Отбор ничего не производит. Адаптация — физиологический факт, но оказалась не наследственной… Изучение наследственности может дать мало положительного для теории эволюции, но зато занимает сильную критическую позицию». Неудивительно после этого, что один из выдающихся менделистов, Бэтсон, заявил, что мы все верим в эволюцию, но у нас нет доказательства, так как появление безупречного «нового вида» в эксперименте никем не получено. Увлечение экспериментом приводило того же Бэтсона, а за ним и очень многих современных генетиков к тому, что к палеонтологическим доводам, как к недоступным эксперименту, стали относиться крайне скептически. Поэтому с таким восторгом было встречено выдающееся достижение советского генетика Карпеченко, получившего гибридизацией редьки и капусты растение, удовлетворяющее самым строгим требованиям действительно нового вида, т.е. бесплодию нового вида при скрещивании с обоими родительскими формами.

В дальнейшем путем воздействия рентгеновскими лучами и другими путями удалось получить искусственное образование мутаций.

Обилие фактов мутаций, подчиняющихся при скрещивании законам Менделя, и прекрасно разработанная теория наследственности и привела большинство современных генетиков к утверждению, что весь эволюционный процесс сводится к мутациям, связанным с тем или иным изменением ящерного состава. При этом в простейших случаях получают расщепляющиеся формы, следующие законам Менделя и Моргана, а при более отдаленном скрещивании путем образования амфидиплоидов (устранением редукции хроматина) можно получить и нерасщепляющиеся новые виды. При этих воззрениях совершенно не остается места для направленной наследственности, тому, что обычно называют факторами Ламарка, и потому лидеры современной генетики (Добржанский, Ю. Гекели и многие советские генетики) совершенно отрицают наследование приобретенных свойств. Правда, монополия ядра сейчас уже нарушена, и большинство авторов принимают так называемые плазмогены, т.е. гены, локализованные в плазме, но им не придается существенного значения в эволюции.

Что же касается естественного отбора, то он генетиками постепенно был восстановлен в своих правах. Был также достигнут значительный прогресс в смысле теории отбора (Р. Фишер, Холден, Райт и другие) и математической теории борьбы за существование (Лотка, Вольтера и другие), но эти теории не получили той конкретизации, какую получила математическая теория наследственной традиции. Конечно, не может быть и речи о том, что всеми этими учеными было доказано, что естественный отбор является ведущим фактором эволюции. К нему вернулись только потому, что, полностью отвергая ламаркизм, современные генетики не видели никакой иной возможности объяснить возникновение целесообразности, а никакого третьего выхода они не видели.

 

§ 17. Оценка и критика вейсманизма-морганизма

Я думаю, из изложенного ясно, что ставить знак равенства между вейсманизмом и современным менделизмом (назовем его морганизмом) совершенно невозможно.

Вкратце можно эти два учения противопоставить так:

Общее между вейсманизмом и морганизмом — хромосомная теория наследственности, принятие ведущей роли естественного отбора в той или иной форме. Это понимание естественного отбора настолько различно, что, например, И. И. Шмальгаузен считает, что созданный Вейсманом неодарвинизм не есть дарвинизм («Проблемы дарвинизма». 1946, с. 199). Выходит, что И. И. Шмальгаузен согласен со своим противником Т. Д. Лысенко, что вейсманизм есть антидарвинизм. Это согласие чисто внешнее. Лысенко считает вейсманизм (неодарвинизм) антидарвинизмом, так как неодарвинизм отрицает наследование приобретенных свойств, составляющих (по мнению Лысенко) органическую неотъемлемую часть учения Дарвина. А Шмальгаузен считает Вейсмана неодарвинистом потому, что Вейсман фактически признает это Наследование и умаляет роль естественного отбора особей. На той же странице «Проблем дарвинизма» читаем: «Естественный отбор особей имеет дело с уже готовыми формами, развивающимися независимо от этого отбора (на основе нарушения равновесия детерминантов и при участии «зачаткового отбора»). Роль движущего фактора эволюции переносится с дарвиновского естественного отбора на процессы, протекающие в наследственном веществе. Но резкая критика И. И. Шмальгаузеном теоретических воззрений Вейсмана не мешает ему признать его крупного положительного значения в исторической перспективе («Проблемы дарвинизма», с. 200), и с этой оценкой я считаю необходимо согласиться, несмотря на глубокое расхождение, которое имеется у меня со многими теоретическими взглядами И. И. Шмальгаузена.

Критика теории осуществления Вейсмана уже была дана раньше и было показано, что сейчас критиковать эту сторону учения Вейсмана значит ломиться в широко открытую дверь, так как она современными генетиками считается опровергнутой. Ограничусь поэтому критикой двух сторон современного менделизма: хромосомной теории наследственности и вопроса приобретенных свойств.

 

§ 18. Критика хромосомной теории наследственности

Изложенные доводы в пользу хромосомной теории наследственности многим кажутся настолько убедительными, что эта теория кажется неуязвимой. Но, несмотря на это, против нее издавна выдвигались очень разнообразные аргументы, основанные также не на каких-либо философских соображениях или классовых мотивах, а на почве строгих фактов. Познакомимся с этими фактами. Кажется, совершенно неоспоримым равноправие мужского и женского пола в наследственности, экспериментально подтвержденное получением чисто патроклинных (т.е. сходных только с отцом) гибридов при устранении женского ядра. Однако давно уже накопилось достаточное количество фактов, показывающих, что мнение о полном равноправии отца и матери и есть только первое приближение, а отнюдь не окончательная «истина в последней инстанции». Известно немало случаев исключений из правила о тождественности взаимных или обратных гибридов, совершенно твердо установлена роль плазмы в передаче некоторых наследственных признаков. В настоящее время даже лидеры классической генетики признают «плазмагены», т.е. элементы наследственной субстанции, локализованные в протоплазме. Давно уже были проделаны опыты по оплодотворению безъядерных кусков яиц у иглокожих (морские ежи, лилии). Если оплодотворить безъядерные участки яйца морского ежа спермой ежа другого рода, то получаются личинки с чисто отцовскими признаками. Это в момент опубликования данных опытов считалось окончательным, как говорят «круциальным», доказательством того, что только хромосомы являются носителями наследственности. Но Годлевский оплодотворил спермой не соседнего рода, а другого класса, и оказалось, что личинка имела признаки не отца, а матери. Получается, таким образом, вывод, который делали многие авторы, что определенные основные свойства организма (то, что можно назвать архитектоникой организма) передаются только через яйцо, и в передаче их отец вовсе не участвует, многочисленные же, так сказать более поверхностные, свойства передаются в равной мере через яйцо и сперматозоид, и в отношении их хромосомная теория наследственности и сохраняет полную силу.

Этот вопрос чрезвычайно труден и в написанной мной почти тридцать лет тому назад работе «О природе наследственных факторов» (1925) я, разобрав разные доводы в пользу дуализма наследственной субстанции, пришел к выводу, что они недостаточно обоснованы. Верно, что чрезвычайно трудно обосновать, какие признаки связаны только с хромосомами, и какие с протоплазмой, но сейчас по совокупности данных я уверен, это различие существует и имеет огромнейшее значение не только для теории наследственности, но и для общей теории эволюции. Это различие установить трудно методом гибридизации потому, что к скрещиванию способны только сравнительно близкие формы (обычно не далее рода, да и то с большим трудом), а у столь близких форм архитектонические признаки могут считаться практически тождественными. Но и в отношении признаков, в осуществлении которых хромосомы играют бесспорную роль, имеются случаи, где нельзя говорить о ведущей роли хромосом. Превосходную иллюстрацию этому мы имеем в учении о половых хромосомах. Открытие их привело ряд видных ученых (Бридж, Вильсон, Гольдшмидт) к мнению, что произведение пола не только есть функция половой хромосомы, но даже части Х-хромосомы, причем этот вывод считался достоверным или почти достоверным. Но дальнейшие работы тех же и других авторов показали, что это не так, что в определении пола участвуют и остальные хромосомы (так называемые аутосомы) и что роль половых хромосом сводится к направлению по существу гермафродитного организма в ту или иную сторону (самца или самки). Блестящие работы Р. Гольдшмидта с непарным шелкопрядом, когда он получал в массе так называемых гинандроморфов или интерсексов (бабочек, совмещающих в себе признаки самца и самки), показали, что в данном случае сторонники хромосомной теории перешли к высшей стадии теории: не только объяснению явления, но и руководству им. Редкие ловимые в природе гинандроморфы насекомых перестали быть какой-то странной необъяснимой игрой природы: естествоиспытатель по своему произволу получал их в любом количестве. Но, как всякое научное объяснение, и это объяснение является только маленьким шагом вперед на бесконечном пути изучения природы, а отнюдь не окончательной, «абсолютной» истиной. Это часто забывают и потому вновь наталкиваются на опровержение казалось бы твердо установленной истины. Так случилось и с гипотезой ведущего значения половых хромосом. Казалось совершенно ясным: определенный пол получается из того яйца, в которое попадает добавочная хромосома (у одних животных это будет самец, у других,самка), причем решается случаем, в.какую из двух дочерних клеток попадает добавочная хромосома. Но, по крайней мере, в некоторых случаях вполне позволительно утверждать, что это решается не случаем, а воздействием всей клетки. Мы знаем, что у тлей имеются партеногенетические формы, размножающиеся девственным путем, но возникающие из оплодотворенных яиц. Куда же деваются самцы, возникающие из яиц, оплодотворенных спермиями без дополнительной хромосомы? Оказывается, что вместо двух сортов спермиев с добавочной хромосомой (дающих при оплодотворении самку) и без добавочной хромосомы (дающей самцов) развивается только один сорт — с добавочной хромосомой, а другой сорт погибает. Так как при сперматогенезе две клетки обоих сортов получаются делением одной клетки, то, следуя хромосомной теории, можно было бы ожидать, что в данном случае развивается только та дочерняя клетка, в которую случайно (как в игре в орлянку) попала добавочная хромосома, отсутствие же добавочной хромосомы летально, т.е. влечет за собой гибель соответствующего спермия. На самом деле оказалось не так: две клетки, так называемые сперматиды, превращающиеся потом в спермин и образующиеся путем деления сперматоцита 2-го порядка еще до расхождения хромосом, резко отличаются по величине: та, которая дает жизнеспособного спермия, крупнее, та, которая даст погибающий спермий, мельче, и добавочная хромосома идет в крупную сперматиду. Отсюда ясно, что половые хромосомы являются инструментом определения пола, но отнюдь не самодовлеющим фактором.

Серьезным ограничением хромосомной теории является также и то, что современная генетика полностью отвергла старое вейсмановское представление о наследственно-неравном делении при развитии организмов. А само собой разумеется, что только тогда теория наследственности сможет считаться достаточно полной, когда она даст, хотя бы в первом приближении, теорию не только наследственной традиции, но и проблемы осуществления. До этого мы еще очень далеки.

Приводя эти серьезные возражения против хромосомной теории (а их можно было бы значительно увеличить), я не упомянул того возражения, которое, по мнению многих лысенковцев, является решающим доводом против хромосомной теории.

Именно необходимым для хромосомной теории считается сохранение индивидуальности хромосом и в интеркинезе (в промежутке между двумя кариокинезами). Атак как в интеркинезе ядро бесструктурно, то этим самым, по мнению многих (например, П. В. Макарова и других), хромосомная теория опровергается (П. В. Макаров., 1948—1950). Статьи П. В. Макарова производят странное впечатление. Он указывает (1949, с. 13), что однородность ядра доказывается предложенной им методикой — фиксацией четырехокисью осмия. Судя по старым сочинениям П. В. Макарова (конечно, не по тем, которые на-. писаны после 1948 г.) он — вполне образованный цитолог. Как же он мог не знать, что метод фиксации осмиевой кислотой был известен еще в XIX веке и что ряд авторов использовал противоречие структур покоящегося ядра как доказательство того, что наблюдаемая обычно структура — несомненно, искаженная картина и что структура ядра гомогенна или слегка зерниста (см., например, Гурвич, 1913). Другие доводы, приводимые Макаровым: высасывание ядра микропипеткой, прижизненное окрашивание, наступление кариокинеза после амитоза тоже не новы. Наиболее оригинальным, насколько я могу судить, у П. В. Макарова является утверждение, что хромосомы отнюдь не являются наиболее сложными белковыми соединениями. По Макарову (1949, с.32), хромосомы состоят только из протаминов и нуклеиновых кислот, причем протамины по свойствам приближаются к полипептидам, а нуклеиновые кислоты отличаются большим постоянством состава в ядрах всех живых организмов, начиная от простейших до высших форм. Наконец, он утверждает, что хромосомы при обработке горячей водой растворяются.

Однако, несмотря на такие, казалось бы, убийственные возражения против роли хромосом в наследственности, П. В. Макаров, признавая роль хромосом в обмене веществ, допускает роль хромосом в определении пола и в изменении признаков при полиплоидии.

Что гомогенность ядра в интеркинезе представляет трудность для хромосомной теории наследственности, этого, конечно, отрицать невозможно, и это не новость. Современные цитологи, придерживающиеся этой теории (например, Дарлингтон С. Д., 1944), считают, что в покоющемся ядре сохраняются только длинные тончайшие протеиновые волокна, к которым при митозе присоединяется тимонуклеиновая кислота. Допустим, что даже это неверно. Но во всяком случае совокупность фактов, говорящих в пользу индивидуальности хромосом, настолько велика, что игнорировать это невозможно. Вспомним великого Ньютона: когда ему говорили, что принцип всемирного тяготения нелеп, так как он принимает действие тела там, где его нет, Ньютон отвечал: «Действительно нелепо считать, что тело может действовать там, где его нет, но все происходит так, как будто всемирное тяготение имеет место». И только теперь, в XX веке, после работ Эйнштейна сделан крупный шаг в понимании плодотворнейшего, но противоречивого принципа всемирного тяготения. Противоречивость теории не является основанием для ее браковки. Всякая продуктивная теория имеет право на существование, но противоречивость должна быть стимулом к тому, чтобы не успокаиваться на достигнутом, а искать пути для преодоления противоречия. Большинство современных генетиков впадают в ошибку абсолютизации хромосомной теории, основываясь на ее продуктивности. Лысенко с его сторонниками, напротив, из-за противоречивости склонны отбросить ее в целом, не замечая, кстати, собственных противоречий. И такое противоречие заключается, например, в том, что Макаров считает простоту химического строения хромосом как довод против принятия их роли в наследственности. Но тут как будто Макаров вступает в противоречие с самим Лысенко, который в заключительном слове на сессии ВАСХНИЛ 1948 года пишет (стенограмма, с. 515):

«Итак, опыты по вегетативной гибридизации безупречно доказывают, что любая частица живого вещества, даже пластические вещества, даже соки, которыми обмениваются привой и подвой, обладают наследственными качествами. Умаляет ли изложенное роль хромосом? Нисколько. Передается ли при половом процессе через хромосомы наследственность? Конечно, как же иначе!»

Здесь и Лысенко, и Макаров, как, впрочем, и большинство противников Лысенко, не понимают отчетливо разницы между специфическими факторами формообразования и разрешающими факторами (аналогии — потенциальная энергия пороха и спичка, вызывающая взрыв). Нож оператора, удаляющий половые железы, часто вызывает признаки противоположного пола. Можно ли на основании этого сказать, что нож является носителем признаков, появление которых он вызывает? Но именно так рассуждает Лысенко.

Но, может быть, тогда правы Макаров и другие, считающие, что хромосомы и части их, так называемые «локусы», не являются специфическими факторами наследственности? Вполне возможно, и лично я почти тридцать лет тому назад (1925) пришел к выводу, что «злоупотреблением понятия причинности является утверждение, что изменение в хромосомах есть причина мутационных изменений». Сейчас, конечно, некоторые из утверждений моей старой работы для меня самого устарели, но я по-прежнему считаю, что хромосомная теория наследственности отнюдь проблемы наследственности не разрешает, а совместно с менделизмом разрешает (и притом блестяще разрешает) лишь некоторые стороны проблемы наследственности. Колоссальное разнообразие форм при гибридизации, ставившее в тупик ученых до Менделя, сейчас оказалось подчиненным строгой математической теории. Для всех, кто ищет быстрое решение проблем, это является разочарованием, но вспомним, как смотрят на науку подлинно великие ученые. Ньютон говорил, что ученый, как бы он велик ни был, подобен человеку, бродящему по берегу океана и подбирающему ракушки, выбрасываемые морем. К.. Э. фон Бэр более ста лет тому назад произнес свои пророческие слова (пророческие потому, что в то время многие мыслители, и в их числе и Кант, полагали возможным «окончательное» построение наук):«Наука вечна в своем стремлении, неисчерпаема в своем источнике, неизмерима в своем объеме и недостижима в своей цели».

Будущая генетика будет относиться к современной, вероятно, так же, как современная математика относится к математике Пифагора или современная физика к физике Архимеда, но как Пифагор и Архимед всегда будут с почетом вспоминаться как основоположники точных наук, так с почетом будет вспоминаться и имя Менделя — основоположника подлинно научной генетики.

 

§ 19. Вопрос о наследовании приобретенных свойств

Огромное большинство современных генетиков действительно отрицает наследование приобретенных свойств. Поэтому вся эволюция представляется или как следствие простого комбинирования генов (таких ученых сейчас почти нет), или как результат естественного отбора случайных мутаций неопределенного характера, вызванных или внешними воздействиями или какими-то внутренними процессами. = Возникновение приспособлений мыслится ими как следствие борьбы за существование и переживания наиболее приспособленного. В этом отношении они возвратились к чистому дарвинизму в его крайней форме — вейсманизму раннего периода. Эти два периода надо различать, так как в поздний период под давлением палеонтологических и других фактов Вейсман так усложнил свою теорию (введением принципа зародышевого отбора), что фактически признал наследование приобретенных свойств. Как было указано в § 17, именно поэтому Шмальгаузен не считает Вейсмана дарвинистом. Ввиду того, что терминам «дарвинизм» и даже «вейсманизм» придается разными авторами неодинаковый смысл, назовем селекционизмом взгляд, господствующий среди современных генетиков и заключающийся в том, что ведущим фактором эволюции признается естественный отбор неопределенных мутаций при полном отсутствии наследования приобретенных индивидуумом свойств. Верно ли это мнение? Я лично считаю, что совершенно неверно, и этим путем мы объяснить эволюцию не можем. В пользу наследования приобретенных свойств можно привести следующие категории фактов:

1) не отрицаемые никем так называемые длительные модификации;

2) параллелизм наследственной и ненаследственной изменчивости (так называемые генокопии);

3) функциональные структуры, закладывающиеся еще в эмбриональном возрасте;

4) огромное количество палеонтологических данных параллельного развития, противоречащих тесно связанному с селекционизмом принципу дивергенции;

5) несоответствие темпов эволюции с темпами размножения: наиболее быстро эволюция идет не там, где имеется наибольший материал для отбора, а большей частью там, где темпы размножения минимальны (млекопитающие, птицы и др.) и совершенно недостаточны для получения требуемого количества ненаправленных изменений.

Этот список далеко не полон, но можно указать и обширные категории фактов, которые не укладываются в рамки ни одной из двух современных теорий, оспаривающих право, на господство: селекционизм и то, что обычно называют ламаркизмом, т.е. учение о непосредственном воздействии внешней среды и наследовании приобретенных свойств. Обеим этим теориям, которые можно объединить именем эктогенеза, противопоставляются теории, называемые эндогенезом, автогенезом, ортогенезом, номогенезом и пр.

В пользу этих теорий, ведущих свое начало от самого Ламарка, от современника Дарвина Майверта (которому Дарвин посвятил много места в последних изданиях «Происхождение видов») и многих других, а в советской науке представленных палеонтологом Соболевым и покойным академиком Л. С. Бергом, можно привести следующие главнейшие категории фактов:

огромное количество фактов систематики, совершенно не укладывающихся в прокрустово ложе генеалогического дерева (см. Любищев, О форме естественной системы организмов. Пермский ун-т, 1923);

отсутствие обязательного соответствия между строением организма и средой: кроме соответствия строения органа или всего организма с требованиями среды имеет место как отставание, так и предварение (предварительное приспособление);

развитие органов далеко за пределы полезности, приводящее к вымиранию организмов;

чрезвычайные колебания степени тесноты приспособления к среде от выживания уродств до наличия изящнейших приспособлений, не имеющих значения (гипертелия);

огромное разнообразие на ранних этапах возникновения новых прогрессивных образований: кариокинез, кровеносная система, копулятивные органы, скелетные образования; разнообразие не увеличивается, а уменьшается;

различие в изменчивости в древних и молодых геологических группах и т.д.;

извращение биогенетического закона (профетические фазы, архаллаксис Северцова и пр.), приводящее многих ученых к признанию, по крайней мере, двух принципиально различных методов эволюции, называемых геронтогенезом и педогенезом; в пользу признания разных способов эволюции говорят и отсутствие переходных форм между крупными подразделениями, заставляющими думать о возможности очень быстрых, конечно по геологическим масштабам, превращений наряду с медленными.

Очень многие факты подобного рода были известны и Дарвину, который вынужден был признать, что они его теорией не объясняются, но они остались необъясненными и после него, а кроме того, накопилось огромное количество новых фактов, требующих радикального пересмотра наших эволюционных представлений. Что по этому поводу говорят современные менделисты? Обычно то, что все это — косвенные доводы и что палеонтология, сравнительная анатомия и. систематика, как не экспериментальные науки, не имеют решающего голоса в вопросах эволюции, а так как в опытах мы имеем только мелкие мутации, то ими и следует объяснять всю эволюцию. Есть, конечно, и исключения. Например, известный французский ученый Пренан (член Коммунистической партии Франции и видный деятель Движения Сопротивления) признает хромосомную теорию наследственности, но указывает на ряд моментов, требующих реформы теории (в частности, указанный выше результат оплодотворения безъядерного яйца морского ежа спермиями морской лилии), и ищет выход из создавшегося противоречия. Что же касается наших лысенковцев, поддерживающих их философов и находящихся с ними в трогательном единении по данному вопросу многих их противников, то тут. расправа коротка: все эти взгляды объявляются противоречащими диалектическому материализму, идеалистическими, реакционными и рассмотрение их на этом основании считается вовсе ненужным. По отношению к номогенезу Л. С. Берга сходятся такие, казалось бы, антиподы, как один из лидеров современных менделистов Ю. Гекели (в своем сочинении «Эволюция» он считает возможным разделаться с Л. С. Бергом несколькими словами в примечании), все лысенковцы и их противники из редакции «Ботанического журнала»(1954), которые всех противников Дарвина (в том числе Коржинского и Л. С. Берга) относят к явным или скрытым реакционерам («Некоторые итоги дискуссии». 1954, с. 214).

Из этого видно, что между всеми этими лицами имеется большое сходство в отношении к Дарвину, несмотря на огромное различие в эрудиции, талантливости и добросовестности: они все — дарвинисты и стремятся законсервировать учение Дарвина, хотя понимают его они по-разному. Такой консерватизм — обычное явление даже для крупных ученых. В качестве яркого примера приведу воспоминания К. А. Тимирязева и Д. И. Менделеева. Блестящее открытие Менделеева — периодический закон вместе с новыми опытами Крукса и других ученых должны бы, казалось, настроить Менделеева благожелательно к гипотезе Проута и к идее о превращении элементов. Но Тимирязев пишет, что однажды после долгого спора между Менделеевым— с одной стороны и Тимирязевым и А. Г. Столетовым — с другой, Дмитрий Иванович, истощив все возражения, и голосом, перескакивающим на дискантовые ноты, что показывало, что он начинает горячиться, пустил такой аргумент: «Александр Григорьевич! Клементий Аркадьевич! Помилосердствуйте! Ведь вы же сознаете свою личность. Предоставьте же и Кобальту, и Никкелю сохранить свою личность». Тимирязев пишет, что они после этого перевели разговор на другую тему, так как, очевидно, для Дмитрия Ивановича это уже была «правда чувства». А вместе с тем Тимирязев указывает, что в 60-х годах на лекциях теоретической химии Менделеев относился сочувственно к теории Проута и как бы сожалел, что более точные цифры Стаса принуждают от нее отказаться.

Этот консерватизм свойствен в большей или меньшей степени всем решительно наукам, даже наиболее точным: вспомним непризнание Лобачевского Остроградским и Чебышевым, сопротивление известного математика Г. Пуанкаре теории множеств, непризнание теории относительности Майкельсоном. Правда, огромный прогресс математики и физики в XX веке свел консерватизм в точных науках как будто к минимуму.

Прогрессивное развитие всякой науки подчиняется диалектическому закону: тезис—антитезис, синтез. Алхимики признавали превращение элементов на основании совершенно бесспорных фактов (например, совместное нахождение серебра и свинца) и стремились экспериментально превращать элементы. С Лавуазье и Дальтона химия отвергла превращение элементов, и примерно за полтораста лет на этом основании выросло грандиозное здание химии вплоть до Менделеева. Но были лица, указывающие на косвенные данные в пользу превращения элементов (кратность атомных весов — гипотеза Проута), их опровергали и доказывали, что против их предположения 27 млн шансов. Но и гипотеза полной независимости атомных весов опровергалась с такой же «бесспорностью». Мы знаем, как сейчас наука смотрит на этот вопрос. Открытие изотопов вполне подтвердило гипотезу Проута и сейчас уже достигнута для ряда случаев мечта алхимиков о превращении элементов. К идеям алхимиков вернулись на повышенном основании. Значит ли это, что мы должны признать идеи химиков от Лавуазье до Менделеева метафизическими, реакционными, так как они отвергали правильные по существу идеи алхимиков об единстве вещества? Сомневаюсь, чтобы на свете нашелся такой сумасшедший химик. Но именно на такое сумасшествие нас толкают лысенковцы, предлагая начисто отвергнуть всю классическую генетику и вернуться (это уже будет не диалектический возврат на повышенном основании, а чистая реакция) к доменделеевским представлениям.

Аналогия может быть проведена и дальше. Хотя в химии сейчас уже отвергли идею постоянства элементов, но в обычной практике она сохраняет полное значение, так как сейчас ясно, что превращение элементов, как правило, при обычных условиях не имеет места. Так и в отношении наследования приобретенных свойств и других процессов, нарушающих обычную наследственность. Они не являются повседневным событием и в первом приближении, в обычной практике разведения животных и растений в селекционной работе, правильнее будет с этим не считаться, но вместе с тем изучать вопрос о возможности такого воздействия с целью изыскания новых, более совершенных методов селекции.

Как неточное учение об абсолютном постоянстве элементов сыграло огромную роль в развитии химии, так и неточное учение о ненаследуемости приобретенных свойств сыграло и еще сыграет большую роль в селекции.

 

§ 20. Отношение К. А. Тимирязева к менделизму

Свою позицию полного отрицания менделизма как антинаучного учения Т. Д. Лысенко и его биологические и философские последователи пытаются подтвердить ссылкой на Тимирязева. В «Кратком философском словаре» (4-е изд., 1954,«с. 343) читаем: «…уничтожающую критику менделизма как ложного учения о наследственности дали в своих трудах КА. Тимирязев (см.), И. В. Мичурин и Т. Д. Лысенко. Тимирязев дал сокрушительный отпор группе мендельянцев (Бэтсон, Кибль и др.), пытавшейся отвергнуть материалистическую теорию Дарвина о происхождении видов путем естественного отбора и заменить ее реакционным учением Менделя. По этому поводу Тимирязев писал: «Очевидно, причину этого ненаучного явления следует искать в обстоятельствах ненаучного порядка. Источников этого поветрия, перед которым будущий историк науки остановится в недоумении, должно искать в другом явлении, идущем не только параллельно, но и, несомненно, в связи с ним. Это явление — усиление клерикальной реакции против дарвинизма».

Из этой цитаты легко сделать заключение, что Тимирязев весь менделизм рассматривал как ненаучное явление, поддерживаемое целиком на основе ненаучных мотивов.

К. А. Тимирязев как ученый справедливо пользуется у нас, да и не только у нас, огромным уважением. Великолепный физиолог-экспериментатор, внесший огромный вклад в познание процесса синтеза органического вещества зелеными растениями, пламенный пропагандист и популяризатор дарвинизма, прогрессивный ученый, всю свою жизнь боровшийся с обскурантизмом и реакцией и один из немногих ученых сразу перешедший на сторону Октябрьской революции. С мнением такого ученого, конечно, необходимо считаться, тем более, что его же перу принадлежат ряд блестящих характеристик великих ученых: на первом месте следует, конечно, поставить его статью «Луи Пастер», представляющую подлинный шедевр, которую и сейчас невозможно читать без искреннего восторга и глубокого душевного волнения. Но, восхищаясь Тимирязевым за его подлинно выдающиеся произведения, не следует впадать в крайность фетишизма по отношению к нему, как и к любому другому выдающемуся деятелю. Поэтому, поскольку цитированное мнение Тимирязева находится в противоречии с изложенными выше аргументами, надо подробнее ознакомиться с его мнением о менделизме в целом, а не на основании какой-то вытянутой из текста цитаты. Я позволю себе поэтому подробнее разобрать этот вопрос, так как на этом примере, мне кажется, полезно будет показать, что даже к мнениям выдающихся ученых следует относиться критически.

За последнее время при оценке выдающихся ученых установился обычай упоминать об их достижениях, совершенно не упоминая об ошибках: такое отношение вредно потому, что внедряет именно тот дух талмудизма, с которым на словах все авторы предлагают бороться.

Посмотрим же, всегда ли был прав Тимирязев в оценке крупных ученых. Чтобы показать, что он был способен крупно ошибаться, остановлюсь- на двух примерах.

Первым примером возьму нашего выдающегося ученого Б. Б. Голицына (1862—1916), который справедливо считается основателем новой дисциплины — сейсмологии (науки о землетрясениях). Вот как его оценивают сейчас (беру из второго издания Большой Советской Энциклопедии, т. 11, с. 597): русский физик, академик, создатель сейсмологии; указывается, что в 1922 году он был единогласно избран президентом международной сейсмологической ассоциации, заслужив, таким образом, мировое признание. По поводу его магистерской диссертации «Исследования по математической физике» (1893) БСЭ пишет: «Ненужная полемика, возникшая вокруг неверной рецензии на эту диссертацию, помешала Г. довести до конца решение проблемы температурного излучения. Это сделал М. Планк (см.), развив идеи русских физиков — Г. и особенно В. А. Михельсона (см.). Несомненно, что Г. вплотную подошел к новой, квантовой теории в физике».

Сейчас, почти через сорок лет после смерти Б. Б. Голицына, можно с полной уверенностью сказать, что он — подлинная гордость русской науки, справедливо оказавшийся в числе академиков. Как же к нему относился К. А. Тимирязев? Вот что он пишет в статье «Наука и свобода» (Сб. «Наука и демократия», вышедший в 1920 году; Соч., т. IX, 1939, с. 328), считая, что над академической кафедрой физики лежит какое-то заклятие. «Был у нее несколько дней Столетов, избранный отделением, но, по приказанию Высочайшего президента, позорно (для академии, а не для него) выгнанный из нее и замененный князем Голицыным, известным только тем, что его магистерская диссертация была признана негодной, но зато участвовавшим в охотах своего высочайшего покровителя».

«Свежеиспеченный академик (речь идет о П. П. Лазареве) принесет с собой только один из талантов своего предшественника — талант совместительства, дошедший у Голицына до того, что двое академиков (я хорошо помню их имена) даже открыто против этого протестовали). Жаль, только одно совместительство ему уж не удастся — попасть в камер-юнкеры Е. В. Впрочем, и для самого обладателя этого высокого отличия оно оказалось роковым для ученого. Весной 1896 г. кн. Голицын был командирован для наблюдения солнечного затмения. Вернувшись из этой командировки, молодой академик должен был сознаться в своем печатном отчете, что ни одного из возложенных на него наблюдений он не исполнил, так как захваченные им спектральные и фотометрические приборы оказались для его задачи негодными. Дело объясняется так: в то время как старые ученые, какие-нибудь Локиеры, готовились к редкой экспедиции, проверяли свои инструменты и т.д., разносторонний князь праздновал в Москве вместе с остальной придворной челядью, скороходами, гофкурьерами на коронационном выезде Николая II ».

Статья написана в 1919 году, через три года после смерти Голицына и, по крайней мере, через восемь лет после мирового признания Голицына как ведущего ученого в новой области, в сейсмологии. А для Тимирязева Б. Б. Голицын не ученый, а князь, камер-юнкер, представитель придворной челяди, лишь по высокой протекции незаслуженно попавший в академики. Здесь светлый ум Тимирязева был ослеплен фанатической ненавистью ко всему, что так или иначе было связано с царским режимом: князь, придворный — какой же он может быть ученый. Сыграло роль и то обстоятельство, что лицом, признавшим негодной магистерскую диссертацию Голицына, был крупный физик, друг Тимирязева, А. Г. Столетов, не избранный в академики (вопреки мнению отделения академии): вместо него оказался избранным Голицын, и Тимирязев считал это избрание вмешательством правительства в дела академии (см. Соч., т. 5, 1938, с.264). Весьма возможно, что такое давление и было, и ошибка Тимирязева в 1896 году, когда была написана биография Столетова, была простительна, но повторять ее в 1919—1920 гг., когда совершенно выяснилось, что Голицын по своему научному значению не уступает Столетову, значило демонстрировать свое нежелание признаться в раз сделанной ошибочной оценке.

Вторым примером я возьму нашего выдающегося почвоведа В. В. Докучаева. Как и Голицын, Докучаев составляет подлинную гордость русской науки совсем в другой области: он является общепризнанным основателем научного почвоведения. Наш выдающийся покойный ученый-лесовод Г. Ф. Морозов говорил мне о словах одного немецкого ученого-почвоведа, обращенных к своим ученикам: «Изучайте русский язык, наилучшие работы по почвоведению написаны по-русски». Совсем недавно в одном американском журнале я нашел слова, где автор статьи сожалеет, что работы Докучаева по почвоведению переведены на английский язык поздно: это задержало развитие почвоведения в Америке… В работах, написанных на английском языке, связанных с почвоведением, пестрят написанные русскими буквами слова: «чернозем», «подзол», «солончак», «солонец», «солодь». Мне неизвестна другая отрасль науки, которая дала бы так много терминов, прочно вошедших в научный словарь западноевропейских языков. Роль Докучаева сейчас никем не оспаривается, хотя, конечно, и здесь надо воздерживаться от фетишизма и не превращать слова Докучаева в непререкаемый догмат.

Как же относился К. А. Тимирязев к В. В. Докучаеву? Во всем десятитомном издании его сочинений (сужу по указателю в конце 10-го тома) Докучаев упоминается один раз (т. 3, с. 18, то же в Избр. соч. в 4-х томах, т. 2, с. 22). В лекции «Наука и земледелец», прочитанной в 1905 году, т.е. через два года после смерти В. В. Докучаева (1846— 1903), Тимирязев говорит: «Кто не слыхал о нашей школе почвоведения, считавшей своей главой профессора Докучаева? Она поглотила десятки тысяч земских и казенных средств, — а что дала она для русского земледелия, и крестьянского в особенности, что дала она для вопроса, как получить два колоса там, где родится один? А между тем, если бы у нас было не по одному какому-нибудь опытному полю на уезд, а десятки, сотни дешевых опытных полей, то наш крестьянин знал бы, само растение подсказало бы ему, что нужно в каждом отдельном случае. Видеть в почве независимо от растения самодовлеющий предмет изучения, с точки зрения хозяина, конечно, громадная ошибка».

Этому мнению о Докучаеве К. А. Тимирязев остался верен и через 13 лет (в 1918 году, когда появилось второе издание этой работы). В примечании к этому абзацу он пишет: «…это совершенно справедливая оценка значения докучаевского почвоведения для земледелия, особенно крестьянского, привела в бешенство одного «докучаевца», который не нашел себе в защиту лучшего оружия, как инсинуацию, что моя статья была рекламой в пользу торговцев минеральными удобрениями» (А. Ярилов «Почвоведение», 1907 г., с. 74).

Просто диву даешься, как К. А. Тимирязев, отстаивавший с таким блеском в статье «Луи Пастер» (помещенной в том же томе Избранных сочинений) важность теоретической науки, здесь как будто целиком стоит на позициях узкого эмпиризма. Конечно, Тимирязев был всегда далек от узкого эмпиризма, он просто не понял важности шага, сделанного В. В. Докучаевым. Для него основным в агрономии был метод вегетационных опытов (Избр. соч., т. 2, с. 23), там же, где надлежаще поставленные вегетационные опыты отсутствовали, ему казалось, что мы имеем дело не с настоящей наукой, а с пародией на науку.

Можно было бы привести и ряд других ошибок Тимирязева, но эти две — наиболее серьезные и показывающие, что и Тимирязев в своих суждениях об ученых и о новых научных направлениях способен был совершать чрезвычайно грубые ошибки.

Но действительно ли К. А. Тимирязев относился к менделизму как к реакционному ненаучному учению, стоящему в связи с клерикальной реакцией против дарвинизма?

О Менделе и менделистах имеется много упоминаний в сочинениях Тимирязева.

В качестве резюме его взглядов можно привести слова из его статьи «Мендель» для словаря Гранат (Соч., т. 6, с. 264): «…итак, мы приходим к заключению, что все притязания менделистов на широкое значение придуманного ими менделизма ничем не обоснованы, и остаемся при том же воззрении на деятельность Менделя, которого придерживался он сам, т.е. признаем в его работе замечательное детальное (курсив К. Т.) статистическое изучение одного совершенно специального случая образования помеси и остроумное объяснение полученного численного результата исходя из теории вероятностей; никакого притязания на какой-нибудь универсальный закон он не предъявлял, так как был умный и сведущий в своем деле человек». В той же статье (там же, с. 262) он приводит в таблице (приводимой им и в ряде других мест) менделизм как частный случай из многих форм наследственности.

Во многих местах Тимирязев отмечает заслуги Менделя. Эти заслуги троякие:

1. Прогресс в изучении наследственности.

В статье «Чарльз Дарвин и полувековые итоги дарвинизма», говоря об успехах по изучению изменчивости и наследственности, Тимирязев пишет: «Мы могли бы остановиться на успехах биометрии (Гальтон, Пирсон), давшей точный метод для учета этих явлений, на успехах в изучении некоторых частных случаев наследственности (Мендель и его многочисленные поклонники)…» (Соч., т. 7, с. 238).

В том же томе (с. 603) Тимирязев пишет: «Мы не можем сомневаться, что Дарвин был бы глубоко заинтересован числовыми и статистическими результатами, связанными с именем Менделя».

2. Устранение «кошмара Дженкинса», того возражения, которое сам Дарвин считал самым серьезным против теории естественного отбора. В той же статье «Чарльз Дарвин и полувековые итоги дарвинизма» Тимирязев пишет про менделизм: «Здесь мы встречаемся с любопытным явлением: одно из выдающихся плодотворных направлений исследования в этой области, выдвигаемое вперед как нечто заслоняющее или упраздняющее дарвинизм, на деле только говорит в его пользу, так как устраняет одно из самых в свое время, казалось, веских и непреодолимых возражений против него… самым важным результатом в этом смысле является, конечно, тот факт, что признаки не сливаются, не откладываются и не делятся, не стремятся стушеваться, а сохраняются неизменными, распределяясь между различными потомками… Таким образом, менделизм только устраняет самое опасное возражение, которое, по словам самого Дарвина, когда-либо было сделано его теории. Спрашивается: можно ли видеть в нем что-либо заслоняющее или упраздняющее это учение, как это стараются доказать многие восторженные поклонники менделизма, особенно в Англии, не стесняющиеся сравнивать Менделя с Ньютоном» (т. 7, с. 234). Дальше К. А. Тимирязев указывает, что сами факты расщепления были известны Дарвину (указаны в параграфе «Об известных признаках, которые между собой не сливаются»), и, по мнению Тимирязева, Дарвин, со свойственной ему осторожностью, не посчитал возможным их обобщить, так как есть признаки, которые сливаются или совмещаются.

3. Применение теории вероятности в биологии.

В обзоре, в томе 8 (с. 42) Тимирязев пишет: «Здесь, кстати отметить ту роль, которую, особенно в половине века, сыграло, начиная с физики и до биологии, применение теории вероятностей (Максуэль, Больцман, Кэтле, Пирсон, Уэльдон, Мендель и др.)».

Ясно, таким образом, что Тимирязев и не думал отрицать научного значения работ Менделя. Ясно, что он не считал менделизм антидарвинизмом. Почему же он так обрушивался на менделистов? Это совершенно ясно из статьи «Отповедь антидарвинистам» (т. 7, с. 495): «Из моих предшествующих статей читатели, вероятно, припомнят точку зрения Бэтсона на учение Менделя — то, что можно назвать мендельянством (курсив Тимирязева. — А. Л.) в отличие от менделизма, т.е. того, чему учил сам Мендель». Основные черты различия менделизма и мендельянства: для Менделя существовали две «системы» наследственности, изложенные в его двух мемуарах, для Бэтсона же только одна, что выражено формулой: «три — в папашу, один в — мамашу или обратно». Второй недостаток «мендельянцев» (типичным представителем которых Тимирязев взял Бэтсона) тот, что мендельянцы фактически упразднили эволюцию, что все дело в перекомбинировании факторов, а не в новообразовании. Менделисты раннего периода, действительно, на радостях подлинно выдающегося открытия склонны были считать, что менделизм заменил дарвинизм, и для указания на несравнимость этих двух учений он (Бэтсон. — Ред.) и построил часто приводимую таблицу классификации явлений наследственности, где менделизму было отведено свое место наряду с другими формами наследственности. Вот для объяснения чрезмерного возвеличения Менделя в ущерб Дарвину Тимирязев и прибег к гипотезе о наличии клерикальных или националистических мотивов. Уже сейчас поэтому становится ясным, что отношение Тимирязева к Менделю в цитированном месте «Краткого философского словаря» подверглось грубой фальсификации.

Убедившись, что Тимирязев строго отличал менделизм от мендельянства и что менделизм он считал прогрессивным научным течением, только переоцененным его сторонниками, посмотрим, можем ли мы считать критику Тимирязева правильной?

Безусловно, правильно в этой критике то, что нельзя, конечно, говорить о «замене» дарвинизма менделизмом. Дарвинизм при всех своих недостатках является общебиологическим учением, а менделизм — только учением о наследственности, и притом отнюдь не охватывающим всей проблемы наследственности.

Дарвинизм можно сравнить со старым, порядочно изношенным и явно требующим замены, но полным костюмом, а менделизм — это, скажем, пара новеньких перчаток. Надо, конечно, стремиться к тому, чтобы заменить изношенный костюм новым, но довольно бессмысленно, сбросив старый костюм, щеголять в одних перчатках и растягивать их так, чтобы они закрыли всю наготу дарвинизма.

Но изложение Тимирязевым работы Менделя и объяснение причин «мендельянства» вызывают самую основательную критику, так как Тимирязев чрезвычайно сузил значение классической работы Менделя. Это полезно разобрать подробно, так как этот разбор покажет, как часто даже крупные ученые невнимательно относятся к своим противникам. Моя работа облегчена превосходно изданными (на русском языке) с комментариями Гайсиновича мемуарами Менделя, а также работами его предшественников (Сажрэ, Нодэн, Мендель, 1935).

1) Неверно указан Тимирязевым объем работ Менделя.

Тимирязев (т. 8, с. 255) пишет: «Напомню, что вся заслуга Менделя заключается в тщательном изучении одного частного случая наследственной передачи при скрещивании (зеленого и желтого гороха)». Сейчас принято, с легкой руки Мичурина, именовать законы Менделя (деля «гороховыми законами». Это имеет смысл только потому, что основная работа проделана действительно с горохом, но на с.154-356 (Сажрэ и пр.) приведен список (кроме гороха и ястребинки) семнадцати родов растений, с которыми производил опыты Мендель. Оказывается, что он делал опыты скрещивания и с мышами. Из чтения всего небольшого основного сочинения Менделя выносишь совершенно ясное впечатление, что это — исключительно сжатый конспект огромной работы, проделанной им в течение ряда лет и связанный с изучением всей предшествовавшей литературы по гибридизации. Название «гороховые законы» совершенно несправедливо. Несправедливы и оба высказывания: и то, что Мендель пытался сделать свои «гороховые законы» всеобщими, и то, что он якобы не стремился искать общие законы. Его слова вполне ясны: «Точно так же только опыт может решить, вполне ли сходно ведут себя изменчивые гибриды других видов растений; однако следует предполагать, что в основных моментах не может быть принципиального различия, так как единство плана развития органической жизни стоит вне сомнения» (разрядка Менделя. — А. Л.) (с. 287). Но Мендель не мог решить загадку ястребинки и, не встретив поддержки, прекратил опыты. Сейчас мы знаем, что законы Менделя у ястребинки неприменимы потому, что в этом роде распространена апогамия, и потому одни виды дают потомство совершенно без участия пыльцы, а другие лишь частично допускают опыление, но во времена Менделя этого ничего не было известно.

2) Тимирязев совершенно не упоминает о третьем законе Менделя (независимости).

В цитированном месте и в ряде других Тимирязев указывает, что Мендель разобрал только скрещивание одной пары признаков: желтые и зеленые горошины. На самом деле Мендель изучал очень большое число признаков, но особенно тщательному изучению подверг семь признаков, касающихся формы, строения поверхности и окраски горошин. Само собой разумеется, если бы он взял только пару признаков, то он не мог бы установить закона независимости признаков.

3) Тимирязев совершенно напрасно опровергает несуществующий «закон доминирования». Тимирязев пишет (Соч., т. 8, с. 255): «…достаточно сказать, что этот пресловутый закон (не Менделя, а мендельянцев) неприменим к самому интересному случаю — к человеку. По их закону потомство от браков белых и негров должно состоять из чистых негров, а. получаются, как всякому известно, мулаты, квартероны. Неприменим закон мендельянцев и к тем случаям, когда продукт скрещивания не дает средней формы (например, когда мелколистная и крупнолистная форма дает еще более крупные, а не средние листья) или дает совершенно новые формы».

Здесь, действительно, напутали «мендельянцы», выставившие, как первый закон Менделя, «закон доминирования», а потом заменившие его (Ланг) правильно «законом единообразия» (который был выставлен, кстати, еще предшественником Менделя Нодэном). Но ошиблись и менделисты (приписавшие Менделю закон доминирования), ошибся и Тимирязев, считая, что никакого закона Мендель не выставлял. Мендель четко формулировал закон единообразия первого поколения в конце статьи о ястребинке, где он подчеркнул, что ястребинка этому закону не подчиняется (с. 299): «Бастрады Пизум (гороха), получаемые непосредственно при скрещивании двух форм, всегда одного типа; наоборот, потомки их изменчивы и варьируют по определенному закону. У Хиерациум (ястребинка), насколько позволяют судить уже произведенные опыты, обнаруживается, по-видимому, как раз противоположное. Уже при обсуждении опытов с Пизум было указано на существование некоторых бастрадов, потомки которых не варьируют; так, например, по Вихура бастрады Саликс (ива) размножаются как чистые виды, не подвергаясь изменениям. У Хиерациум, следовательно, мы имеем аналогичный случай. Возможно ли в таком случае высказать предположение, что полиморфизм родов Саликс и Хиерациум находится в связи с особенностями поведения их бастрадов, является до сих пор вопросом, возбуждающим большой интерес, но остающимся без ответа».

Мендель указывает и случаи с промежуточной наследственностью (с. 245): форма и величина листьев, опушение отдельных частей, когда расщепление происходит не по формуле 3:1, а по формуле 1:2:1 (он пишет 2:1:1, с. 245), но только при сложной гибридизации удобнее пользоваться признаками, дающими отчетливое доминирование, и на них Мендель и установил свой третий закон. Мендель не устанавливает случаи, приведенные у обоих родителей, — появление пятнистости и пр. (с. 247). Что касается вопроса о неприменимости к человеку, то это следует разобрать отдельно.

4) О неприменимости законов Менделя к человеку (см. цитат}!-в начале пункта 3). Здесь опять Мендель оказался выше и своих непосредственных последователей, и своих критиков. Как известно, позднее Нильсон-Эле формулировал принцип полимерии для объяснения как бы постоянно промежуточной наследственности (первоначально предложен для окраски у овса, а позднее распространен на многие случаи, и в частности на окраску кожи человека): определенный признак зависит от многих однозначных факторов, допускающих суммирование. Что в данном случае нет настоящей промежуточной наследственности, ясно из того, что изменчивость во втором гибридном поколении значительно больше, чем в первом, и что в дальнейшем наблюдается «выщепление» чистых родительских форм. Конечно, в небольшой пропорции, так как по теории, если данный полимерный признак зависит от n генов, то пропорция чистой родительской формы во втором поколении будет jn.

Это вполне приложимо и к человеку: давно было известно, что в потомстве мулатов появляются изредка и чисто черные, и чисто белые дети.

Оказывается, что у Менделя и этот принцип выражен вполне отчетливо: он его применил к объяснению наследования окраски у фасоли (с. 276—277) и указывает, что если этот признак зависит, выражаясь современным языком, от трех факторов, то чистый рецессив во втором поколении будет встречаться раз на 64 случая.

5) Тимирязев неправильно отрицает значение законов Менделя при образовании новых форм (см. Соч., т. 7, с. 474): «Менделевский процесс, в конце концов, приводит к возврату, к расщеплению на типы первоначальных производителей и, следовательно, никакого интереса с точки зрения эволюции, т.е. образования новых форм, не представляет».

Эта ошибка Тимирязева тесно связана со вторым пунктом: игнорированием им третьего закона Менделя, формулированного Менделем чрезвычайно отчетливо (хотя он и не называет его законом, как и другие свои законы, см. с. 260—261): он приводит комбинационные формулы для ди-тригибридов, т.е. то, что впоследствии было наглядно изображаемо в форме решетки Пеннета, принципиально не давшей, конечно, абсолютно ничего нового, но приспособленной для малограмотных в математике биологов. Мендель приводит формулы числа членов комбинационного ряда для любого числа признаков и указывает, что для гороха, для всех изученных им семи пар признаков получены действительно путем повторных скрещиваний все 128 (два в седьмой степени) возможных комбинаций. Как же можно говорить, что в опытах Менделя не образуется никаких новых форм, когда для форм, различающихся по семи признакам, можно получить, кроме двух исходных, еще 126 новых константных форм. А так как мы знаем, что иногда получаются новые признаки от существующих у обоих родителей (и Менделю это было известно), то говорить, что законы Менделя не имеют значения для вопроса об образовании новых форм, значит просто закрывать глаза на очевидность. И Мендель вполне правильно применил свои законы для объяснения того разнообразия форм культурных, в особенности декоративных растений, которое давно поражало многих исследователей, но которое оставалось совершенно без объяснения. Опять и здесь Мендель оказался выше и своих последователей, и своих противников. Последователи его (Бэтсон, Лот) впали в соблазн неумеренной экстраполяции здорового принципа: из несомненного факта, что путем комбинации неизменных генов можно чрезвычайно повысить разнообразие форм, они сделали вывод, что вся эволюция сводится к комбинированию неизменных генов. Здесь они злоупотребили аналогией с химией, где (если исключить радиоактивные явления) все колоссальное разнообразие химических соединений объясняется комбинированием неизменяемых атомов сравнительно немногих элементов. Тимирязев, справедливо критикуя Бэтсона за эту крайность, сам впал в противоположную крайность, полностью отрицая (по крайней мере, в цитированных мною местах) значение менделизма в возникновении разнообразия форм. Судя же по всей совокупности биологических данных, мы имеем, вероятно, не менее трех качественно различных уровней эволюции: 1) низший — возникновение новых форм комбинированием неизменных элементов — генов; сюда, кроме чисто менделевского комбинирования, входит полиплоидия, инверсии, делеции и прочие изменения генома (комплекса генов); 2) эволюция на основе генных мутаций; 3) эволюция наиболее крупного масштаба (так называемая макроэволюция), к изучению которой пока толком еще не приступили, еще идет дискуссия, существует ли она как самостоятельный тип эволюции или, как думают большинство современных генетиков, она целиком сводится к эволюции первых двух типов. Дискутировать этот вопрос невозможно, могу только высказать личное убеждение, что подобно тому как крайние менделисты типа Бэтсона не смогли убедить ученых, что вся эволюция чисто комбинативна, так и остальным генетикам вряд ли удастся доказать, что третий тип эволюции не существует.

6) Тимирязев неправильно оценивает работу Менделя как регистрацию наблюдения.

Уже вышеизложенное показывает, что Мендель вовсе не ограничился регистрацией фактов, а дал хорошо разработанную на основе теории вероятности теорию гибридного расщепления. Он же дал (с. 255) совершенно ясную картину постепенного исчезновения гибридности (по современной терминологии — гетерозиготности) при постоянно идущем самоопылении. Он дал и формулу для моногибридного случая, показав, что, например, в десятом поколении при самоопылении остается только одно гибридное растение на 1024. Это положение было позднее использовано Иоганнсеном для обоснования гомозиготности чистых линий, и так как Иоганнсен, постоянно упоминая Менделя, не указал точно для данного случая, что приводимая им формула уже имеется у Менделя, то в литературе ее приписали самому Иоганнсену.

На основе своих опытов Мендель пришел к предвидению открытия хромосом и редукционного деления (с. 285—286): «Так как во время всего периода вегетации во внешнем виде его нет никаких видимых изменений, то мы должны заключить, что различающимся между собой элементам удастся выйти из вынужденного соединения только при развитии половых клеток. При образовании этих клеток все наличные элементы распределяются в совершенно свободных группировках, и лишь различающиеся элементы при этом взаимно исключают друг друга. Таким путем возможно возникновение стольких зачатковых и пыльцевых клеток, сколько различных комбинаций допускают способные образоваться элементы».

7) Тимирязев недооценивает общее значение Менделя. Тимирязев склонен считать, что Мендель дал немного по сравнению со своими предшественниками, в частности французским ученым Нодэном, и в своей известной книге «Исторический метод в биологии» Тимирязев прямо пишет (Избр. соч., 1949, т. 3, с. 549): «Закон Нодэна — Менделя, по которому потомство помеси при ее самооплодотворении дает начало не только средним формам, но и воспроизводит и чистые формы родителей, имеет, очевидно, громадное значение для эволюции организмов, так как показывает, что скрещивание вновь появившихся форм не грозит им уничтожением, а представляет для естественного отбора широкий выбор между чистыми и смешанными формами, чем устраняется то возражение против дарвинизма (в Англии высказанное Флемингом Дженкинсом, у нас повторенное Данилевским), которое и сам Дарвин признавал самым опасным для его теории».

Сопоставляя то, что было сказано Тимирязевым в цитате, приведенной в пункте 5, можем сделать заключение, что Тимирязев правильно признавал значение Менделя для эволюции (в смысле сохранения материала для отбора) и неправильно отрицал это значение в деле образования новых форм комбинированием факторов, так как игнорировал закон независимости.

Тимирязев указывает (там же, с. 546—548), что Нодэн одновременно с Менделем в 1865 г. (видимо, здесь К. А. Тимирязев ошибается, так как основная работа Нодэна опубликована на четыре года раньше, в 1861 году. — Прим. авт.) пришел к открытию расщепления, но в отличие от Менделя более остановился на объяснении, почему это происходит, не касаясь вопроса о численном результате такого самоопыления. Нодэн предположил возможность расщепления качеств между отдельными клеточками пыльцы или яйцеклетками, а позднее Мильярде довел расчленение признаков до отдельных клеток (на клетках устьиц винограда). Все рассуждения Нодэн заканчивает словами: «Окажутся возможным всякие сочетания, и управлять ими будет случай».

Тимирязев считает, что «если Нодэн привел более реальные обоснования для возникновения самого явления расчленения, то Мендель сделал из этого заключения дальнейший числовой вывод — недаром учился он математике в Венском университете! Если этим явлением управляет «случай», то, рассуждал он, при надлежащем изучении должны обнаружиться и те законы, которые управляют случаем, т.е. помеси и чистые формы должны представить те численные отношения, на которые указывает теория вероятностей». Выходит, по Тимирязеву, что по сравнению со своими предшественниками и современниками Мендель сделал небольшой шаг, а кое в чем (в смысле объяснения явления) даже отстал от них. Такое понимание роли Менделя и лежит в основе именования современной менделистской генетики «формальной генетикой».

Конечно, как всякое крупное открытие, законы Менделя имеют длинную историю. Такое явление, как разноцветность початков кукурузы, было известно с XVI столетия, и туземцы «объясняли» это взаимообменом через корни. Из цитированной уже книги (Сажрэ, Нодэн, Мендель), из работ предшественников Менделя можно понять всю сложную историю учения о гибридизации. Факты гибридизации были известны Линнею. Кельрейтер установил одинаковость реципрокных (обратных) гибридов и явление гетерозиса. Сажрэ (1763—1851) стал изучать наследование отдельных признаков, указывал на комбинирование их, и в его работах есть намеки и на доминирование, и на расщепление (с. 69), поэтому Сажрэ может считаться первым сознательным предшественником Менделя (с. 71). Нодэн (1815—1899) сформулировал закон единообразия первого поколения (с. 82). Он же высказывает мысль о «возврате» к родительским формам, но тут же оговаривается, что он не верит в существование общих законов (с. 83): «Я далек от утверждения, что это общее правило; наоборот, я полагаю, что законы, управляющие гибридностью у растений, варьируют от вида к виду, и нельзя делать заключение от одного гибрида по отношению к другому». Нодэн правильно сформулировал одну из основных проблем гибридизации: сохраняют ли гибриды при самооплодотворении признаки константными и могут ли они стать константным расовым типом или же, наоборот, они возвращаются к формам их предков после нескольких поколений (с. 192). В конце концов Нодэн склоняется к ошибочному выводу о полном возврате к предкам. Если бы Нодэн оказался прав, то гибридизация, действительно, не имела бы никакого отношения к эволюции. Гайсинович правильно отмечает, что причиной ошибки Нодэна является, видимо, то, что он большей частью работал с гибридами, обнаруживающими высокую степень стерильности, и успех Менделя, давшего противоположный Нодэну правильный ответ на вопрос, объясняется тем, что Мендель сознательно взял для своих опытов растения, дающие вполне плодовитое потомство.

Нодэн настолько запутался среди множества известных ему фактов, что в конце концов пришел к «закону беспорядочной изменчивости» (с. 88): «Растения дают столько индивидуальных вариаций, как будто узы, связывающие их с видовыми типами, разорвались и их развитие блуждает во всех направлениях. Именно это я называю беспорядочной изменчивостью».

Какие же «объяснения» давали ученые известным им фактам расщепления, доминирования и пр. Не кто иной, как сам Ч. Дарвин, которому был известен факт доминирования обычной формы львиного зева над пилорической и который нашел расщепление в отношении 88:37, объясняет появление родительской формы изменением в силе наследственности (с. 124). Такие же колебания противоположных сил принимает и Сажрэ (с. 165), которые совмещаются у него со смутными догадками о наличии комбинаций. О силе наследственности, зависящей от времени, говорит и Нодэн (с. 228, 326). Но ведь это «объяснение» вполне подобно «объяснению» врача у Мольера, объясняющего действие опиума наличием усыпляющей силы. Дело не в том, имеется ли особая сила наследственности или ее нет, а в том, что такое «объяснение» нисколько неспособно подвинуть нас в овладении явлением природы: оно абсолютно бесплодно. Мендель же своими законами ясно показал, что ни для расщепления, ни для возникновения огромного разнообразия второго поколения гибридов, ни для образования стойких новых комбинаций совершенно не требуется принятия каких-либо особых «сил наследственности», так как все прекрасно объясняется расхождением и комбинированием материальных элементов половых клеток.

И не следует думать, что Нодэн не смог разобраться в явлениях гибридизации потому, что не обладал достаточно логическим умом и талантом. С гораздо большим правом, чем на звание предшественника Менделя, Нодэн имеет право претендовать на звание одного из предшественников Ч. Дарвина (конечно, в отношении теории эволюции, а не в отношении теории естественного отбора).

Рассуждения его о виде, расе, генеалогическом дереве, принципе дивергенции при видообразовании оригинальны, ясны и последовательны и обнаруживают в нем талантливого, мыслящего биолога. И работа Нодэна была премирована и получила общее признание, но это не привело к серьезному научному прогрессу, тогда как посмертная слава Менделя привела к бурному расцвету новой науки.

До Менделя известны были многочисленные факты гибридизации: в общей массе их было гораздо больше тех, которые Мендель использовал для формулирования своих открытий, и многие ученые, которые занимались гибридизацией, были трудолюбивыми, честными и талантливыми людьми, и однако они беспомощно топтались на месте, не будучи в состоянии охватить одной идеей многообразие фактов. Как говорит Мефистофель в Фаусте:

Мендель и вдохнул новый дух в скопление фактов, и этот дух — дух точной науки, дух Коперника и Ньютона. И до Ньютона было известно и движение планет, и приливы и отливы, и падение яблока с дерева, но Ньютон «только» объединил все эти разрозненные факты единой математической теорией: сам принцип всемирного тяготения был выдвинут еще астрологами, не дававшими ему, однако, количественной формулировки. Но вся история неорганических наук показывает, что введение количественно формулированных законов приводит к совершенно новой, качественно отличной науке — один из прекраснейших примеров перехода количества в качество. Роль Менделя в учении о наследственности совершенно аналогична роли Ньютона в истории великого принципа всемирного тяготения (см., например, прекрасную историю этого принципа в книге Дюгема «Физическая теория»). Конечно, нельзя сравнивать трудность проблемы и широту охвата обоих ученых, но они оба — того же духа. И у Ньютона были предшественники, правильно формулировавшие основное положение теории (притяжение обратно пропорционально квадрату расстояния — Гук, Врен, Галлей), но только Ньютон в полном объеме развил теорию, которую его предшественники разработали лишь в отдельных частях.

Но среди биологов дух точной науки до Менделя сделал успехи только в области физиологии, в так называемой описательной биологии большинство ученых до сих пор противится проникновению математики, и эта враждебная атмосфера и неудача с ястребинкой и привела Менделя к прекращению его опытов. Но уже выше было указано, что во многих случаях Мендель предвосхитил ряд дальнейших открытий: принцип полимерии (Нильсон-Эле) — обоснование гомозиготности чистых линий (Иоганнсен) и т.д. В его работе есть и предвидение хромосомной теории определения пола, сформулированного потом Корренсом. Любопытно, что многие возражения против менделизма были им предвидены. Так, для своих опытов он выбирал только самые сильные растения (с. 243), так как слабые экземпляры дают ненадежные результаты и потому что не достигают цветения или потому что дают немного плохих семян. Этим Мендель показал, что он вовсе не считал безразличным условия содержания растений для получения доброкачественного потомства.

Тимирязев удивляется, почему наряду с менделизмом нет мильярдеизма? Ответ простой: потому что то, что Тимирязев называет мильярдеизмом, есть действительно регистрация любопытного нового факта, менделизм же — крупнейший шаг в деле поднятия биологии на качественно новую, высшую ступень.

8) Тимирязев не прав в оценке причин высокой оценки работ Менделя. Причина чрезмерно высокой оценки значения менделизма (не работы самого Менделя, которая, скорее, была недооценена, чем переоценена его последователями) заключается в том энтузиазме, который вызывает всякое новое достижение любой отрасли науки. После Лавуазье все пытались объяснить действием кислорода, прогресс в учении об электричестве приводил к попыткам все объяснять действием электричества. После торжества Октябрьской революции у нас М. Н. Покровский и его школа всю историю пытались упрощенно рассматривать с точки зрения классовой борьбы, совершенно игнорируя национальный момент, и т.д. Торжество эволюционизма, динамического подхода к биологическим проблемам и явилось одной из причин недооценки работы Менделя, касающейся, по существу, статистической проблемы наследственности, а не динамической. Работа Менделя появилась преждевременно и лишь в начале XX века, когда под влиянием кризиса филогенетических построений, успехов экспериментальной эмбриологии и цитологии в значительной степени угас эволюционный энтузиазм, Мендель нашел для себя благоприятную почву. Точному духу менделизма Тимирязев вполне сочувствовал, и потому он не мог отказать ему в научном значении, но он остался энтузиастом эволюционной идеи до самой смерти и, как мне хорошо известно, самым болезненным образом реагировал на какое-либо умаление роли Дарвина. Но полное признание эволюционной, динамической биологии вовсе не означает запрещения статической биологии. Если же, как у нас любят делать штатные философы, объявлять всякий статический подход к биологическим проблемам метафизическим, то почему в механике не ликвидировать статику, оставив одну динамику?

Как в ошибочной оценке Б. Б. Голицына, так и здесь чисто эмоциональный момент заставил Тимирязева искать ненаучные моменты там, где их не было, и объяснять высокую оценку менделизма националистическими и клерикальными причинами.

Верно, что некоторые немецкие авторы указывали, что Мендель был «настоящим, подлинным немцем» (кстати, это неверно, так как он был смешанного немецко-славянского происхождения). Это упоминание о национальности делалось потому, что фамилия Менделя заставляла думать об его еврейском происхождении. Но если мы, русские, имеем право и даже обязанность восстанавливать приоритет русской науки и даже доказывать, что Карла Эрнста фон Бэра надо называть Карл Максимович Бэр (см. автобиографию К. М. Бэра, изд. Академии наук СССР, 1950), то почему немцы не имеют права доказывать, что выдающийся основатель современной генетики был настоящим немцем?

Что же касается клерикальных корней восхваления Менделя, то Тимирязев указывает слова Корренса (Соч., т. 7, с. 484): «И всему этому положил основание монах — Грегор Мендель» и считает возможным в качестве аргумента против Бэтсона упомянуть, что тот — почтенный сын клерджимена (Соч., т. 7, с. 492). К сожалению, тот последний, так сказать «анкетный» аргумент использует и Козо-Полянский в своей крайне содержательной (как и все работы этого автора) статье в «Ботаническом журнале» (Козо-Полянский, 1953). Но не надо забывать, что сыновьями «клерджименов» (духовенства) были Чернышевский, Добролюбов, Докучаев, И. П. Павлов, А. А. Марков и очень многие другие славные деятели русской культуры, и не пора ли выбросить этот «анкетный метод» в мусорный ящик истории.

Но из биографии Менделя мы знаем, что он был сын малозажиточного крестьянина, настолько обедневшего в 1838 году, что для получения образования молодой Мендель должен был поступить в монахи.

То, что слова Тимирязева были следствием его предвзятого отношения именно к Менделю как сопернику Дарвина, а что во многих случаях он мыслил гораздо более объективно;- ясно из многих других его высказываний. Так, в книге «Наука и демократия» по поводу слов Столыпина академистам Пуришкевича (черносотенные студенты) он написал: «Кажется, Атилла высказывал ту же мысль, только в более картинной форме: «Где я прошел, трава более не растет…» — и все же трава пробилась, и прежде всего в тиши монастырей; вспомним такие монастыри, как Монте-Кассино, таких монахов, как Роджер Бэкон» (т. 9, с. 65).

В истории науки монахи и вообще «клерджимены» сыграли такую выдающуюся роль (упомянем только Р. Бэкона, Коперника, Дж. Бруно, Спалланцани, Лятрейля и многих других), что аргументировать анкетным методом — значит просто игнорировать историю науки. И сам Тимирязев с сочувствием цитирует слова Тэна по поводу разгрома научных учреждений Франции Наполеоном III (Соч., т. 9, с.65): «Создаст ли когда-нибудь наука такие убежища для своих верных, какие религия создала для своих? Увидят ли когда-нибудь мир гражданские Монте-Кассино?» В примечании Тимирязев пишет, что Пастеровский институт часто называли современным монастырем.

Как бы ни относился Тимирязев к мендельянцам, нет сомнения, что при разгроме биологии после 1948 года он не был бы на стороне современного Атиллы биологии — Лысенко. В одном из сочинений (к сожалению, я не могу точно вспомнить) Тимирязев говорит (слова точно не помню), что сейчас его многие ругают, а может быть, после его смерти им, мертвым, станут загораживать дорогу живому. Это пророчество Тимирязева, к сожалению, сбылось. Те, кто чаще всего всуе упоминают его имя, забыли вечно живого Тимирязева: его преданность науке, его ненависть ко всяким притеснителям свободы мысли, его беспредельное уважение к Пастеру (которого сейчас принято величать «реакционером»), его стремление к проникновению точной методики в биологию. Но зато усиленно подбираются остатки «мертвого Тимирязева», то, что можно назвать отбросами его мысли, и эти мысли выдаются за всего Тимирязева, и в этой недостойной игре важнейшую роль играют наши философы.

Я позволил себе так подробно остановиться на разборе взглядов. К. А. Тимирязева на менделизм и совершенно не касаюсь его взглядов на Вейсмана, Гальтона, Пирсона и других (хотя этот разбор был бы тоже весьма поучителен), так как я уверен, что настала пора покончить-с тем отношением к крупным ученым, которое является прямым последствием господствовавшего в последнее время культа личности. Биографии и изложение взглядов, по манере написания, скорее, напоминают жития святых или акафисты, так как из биографии «канонизированных» ученых удаляются всякие упоминания об ошибках и прегрешениях ученого (если только эти ошибки не были уже указаны лицом, занимающим более высокий ранг в современных святцах). Конечно, такой подход научным назван быть никак не может.

Другой интересный момент: подтверждение того старого мнения, что чем больше цитируют какую-нибудь книгу, тем меньше ее читают. Уж, кажется, кого больше цитируют, чем Менделя в современной полемике. И, оказывается, его читали недостаточно внимательно и его последователи, и его противники. И нельзя оправдать это тем, что работа Менделя была велика или неясно изложена: она отличается предельной сжатостью и ясностью, но дух точной науки, которым она пронизана, еще не привычен для биологов, и даже сейчас еще немало среди биологов обскурантов, полагающих, что настоящая биология сковывается, суживается математической обработкой. Вот на этой почве косности и расцвела пышным цветом лысенковщина.

 

§ 21. Отношение И. В. Мичурина к менделизму

Лысенковцы (а вслед за ними и философы, -которые, как известно, целиком плетутся в хвосте у лысенковцев) утверждают, что Мичурин резко отрицательно относился к менделизму и с насмешкой называл законы Менделя «гороховыми законами». Даже там, где Мичурин как будто рекомендует делать опыты для иллюстрации законов Менделя, это, по мнению Презента (к этому мы вернемся), следует рассматривать как педагогический прием с целью ясного опровержения этих гороховых законов. Философ Митин на сессии ВАСХНИЛ целиком поддержал лысенковцев. Б. М. Завадовский вполне основательно показал, что противоречивость высказываний Мичурина объясняется эволюцией его взглядов (Стеногр. отчет сессии ВАСХНИЛ, с. 284, 288), показал печальную эволюцию взглядов Митина (там же), приведшую академика-философа к сознательной фальсификации положения вещей. Но Презенту по этому вопросу принадлежало последнее слово (перед заключительным словом Лысенко), и у недостаточно внимательного читателя могло создаться впечатление, что точка зрения Презента восторжествовала. Поэтому это вопрос следует разобрать более тщательно.

Мичурин много раз упоминает имя Менделя: если судить по указателям (как я убедился, далеко недостаточно полным), то он цитирует Менделя во всех четырех томах в 34 местах. Нет надобности, конечно, приводить все эти места, важно иллюстрировать ту эволюцию взглядов, которая уже была отмечена Б. М. Завадовским.

Наиболее резко против законов Менделя Мичурин выразился в статье «Семена, их жизнь и сохранение до посева», впервые опубликованной в 1915 году: «Предполагаю, что указанное мною уклонение гибридов в сторону качеств одного из производителей в зависимости лишь от одной просушки семян, в числе многих других фактов отрицательного свойства по отношению к применимости закона Менделя в деле гибридизации, несколько образумит менделистов. В последнее время наши неофиты дела гибридизации как-то особенно назойливо стараются навязать нам этот гороховый закон— создание австрийского монаха — и что всего обиднее, это то, что они не унимаются в этом и после полного осуждения этого закона нашим достойным уважения и, безусловно, вполне компетентным по личному опыту в деле гибридизации профессором М. В. Рытовым. В № 2 «Прогрессивного садоводства и огородничества» за 1914 г. он прямо назвал менделизм «жалким и убогим созданием». «Неужели, господа, этого не достаточно для Вас, и Вы все-таки будете продолжать пестаться с этими гороховыми законами и при этом ни во что не ставить слова такого русского авторитета, как г. Рытов? Это уже будет из рук вон неразумно. Конечно, такие выступления наших поклонников всякой заграничной глупости для г. Рытова никакого значения иметь не могут, не введут они в обман и других людей личного опыта, но какой колоссальный вред наносится подобными отношениями русским деятелям, только начинающим дело, молодым садоводам, людям еще неопытным, не могущим разбираться в оценке трудов различных авторов в силу совершенного незнания их. Таким людям неизвестно, что профессор Рытов, преподаватель Горецкого земледельческого училища, почти всю жизнь трудился лично в деле садоводства и огородничества и дал нам массу печатных трудов по этим отраслям сельского хозяйства; между тем как опыты Менделя с гибридизацией исключительно только одного гороха представляют из себя лишь записки какого-то давно умершего католического монаха, выкопанные из архива монастыря и пущенные недавно в свет австрийским профессором Чермаком и другими заграничными учеными деятелями… Согласно моих наблюдений, я нахожу выводы Менделя неприменимыми в деле гибридизации плодовых деревьев и ягодных кустарников, в неопровержимое доказательство чего в скором времени постараюсь дать описание опытов скрещивания культурных сортов яблонь с яблоней Недзвецкого, имеющей ту особенность, что ее листья, побеги, кора их, цветы и вся мякоть плодов окрашены в ярко-красный цвет» (Соч., 2-е изд., т. 1, с. 292-293).

Из этой большой цитаты ясно что:

1) даже при столь резком отношении к законам Менделя Мичурин считал его выводы неприменимыми только для плодовых деревьев и ягодных кустарников;

2) то возражение, которое он приводит, никак менделизма не опровергает, так как в любом учебнике генетики указывается, что наследуются не признаки, а нормы реакции и что тот же генотип в равных условиях может дать совершенно различный фенотип;

3) очень странна апелляция к авторитету Рытова, очень мало известного ученого и которого сам Мичурин упоминает всего несколько раз в первом томе и ни разу в остальных без всякого указания на его научные взгляды и с упоминанием лишь, что из русских ученых к нему, Мичурину, относились с сочувствием лишь Кичунов и Рытов (т. 1, с. 430).

4) Вряд ли можно опасаться, чтобы менделизм мог повредить молодым садоводам, так как неопытные садоводы вряд ли станут заниматься сразу выведением новых сортов;

5) указание об «архивах монастыря» ясно показывает, как и опровергающий менделизм «довод», что Мичурин в это время не был знаком ни с самой работой Менделя, ни сколько-нибудь толковым изложением менделизма: тогда бы он знал, что работа Менделя не была выкопана из архива монастыря, а напечатана в 1865 году. Несомненно, что он оставался в неведении вплоть до 1924 года, когда написал такие слова (т. 4, с. 401): «Даже если произвести операцию выключения таких противоречий, то вполне достаточным для крушения менделизма будет опыт самого Менделя с ястребинкой — растением двулетним, что вынудило Менделя разочароваться в своей теории, и лишь потому он при жизни не сдал в печать своих трудов». И совсем удивительно, что в 1948 году эти слова, как и предыдущую цитату, повторяет в своем биографическом очерке А. Н. Бахарев (Мичурин. Соч., 2-е изд., т. 1, с. 54).

Чтобы показать взгляды Мичурина позднего времени (1929), коснусь его статьи: «Критический обзор достижений генетики последнего времени» (т. 1, с. 582—591).

По началу этой статьи видно, что Мичурин совсем не старается отмежевываться от иностранной науки:

«Наконец представилась давно ожидаемая возможность сличить и проверить те и другие выводы результатов моих работ по одному из отделов генетики по 35-летним практическим работам одного из выдающихся деятелей США — профессора Ганзена — в связи с трудами 1-го Генетического конгресса 1902 г в Америке о законах Менделя, в 1905 г. по сообщению де Фриза на Международной выставке о мутациях, в 1906 г. на Международном конгрессе в Лондоне, в 1926 году в Нью-Йорке на Международной конференции о прогрессе генетики, на Конгрессе в Корнельском университете и в 1927 году в Берлине на 5-м Международном конгрессе по генетике и т.д.».

Дальше Мичурин разбирает предложение Ганзена о необходимости введения в работу улучшения диких гомогенных сортов, а не культурных сортов ввиду их гетерогенности, правильнее сказать, гетерозиготности, (с.583): «…все это, если смотреть с научной точки зрения, конечно, верно, и в первые годы моих работ я тоже увлекался желанием получить вполне константные, могущие без изменения размножаться посевом семена сорта плодовых растений, но оказалось, что это настолько труднодостижимо, что по практическим жизненным требованиям и их условиям такое направление работ решительно нельзя было вести уже по одному тому, что потребовался бы уж слишком долгий период времени для получения удовлетворительных результатов. Ведь если для однолетних растений вроде риса или маиса, как говорит Ганзен, потребовалось воспитание от пяти до десяти генераций, т.е. приблизительно 10 лет времени, то для плодовых деревьев с циклом жизни в несколько десятков лет потребуется не менее нескольких столетий, чтобы свести Пирус малус (яблоню) в полное устойчивое гомозиготное состояние… а затем потребуется еще столько же, если не больше, для получения качественно лучших сортов, чем мы имеем в настоящее время… Между тем простым путем соединения имеющихся культурных, хотя бы гетерозиготных сортов, в течение этого времени получатся тысячи новых сортов, из которых можно отобрать как по гомозиготности, так и по высшим вкусовым и видовым качествам, целые сотни сортов».

Несмотря на эти серьезные возражения, Мичурин (там же, с. 584) считает, что, «принимая в расчет значительную ценность указанного Ганзеном пути, для будущего более легкого способа развития дела садоводства необходимо принять его к исполнению». Но Мичурин считает, что так как этот метод требует очень долгого времени, то следует его вести не на опытных станциях, где часто меняется весь кадр деятелей, а исключительно в сельскохозяйственных вузах преподавателями.

Разбирая дальше взгляды Ганзена, Мичурин приводит его мнение, что в работе с гетерозиготными культурными сортами яблони, сложившимися в течение трех-четырех тысячелетий из шести различных чистых видов, невозможно формулировать определенные правила этих работ и все результаты их сводятся к чистой игре случая.

«…В этом пока приходится согласиться с ним. И мне лично, в первые годы моих работ по скрещиванию культурных сортов плодовых растений, пришлось столкнуться с полным отсутствием закономерности в явлениях результатов гибридизации. От одних и тех же комбинаций подбора пар в скрещивании не только в разные годы, но и в одно и то же лето получаются не только разные результаты. Из семян одного и того же плода получаются сеянцы разного вида и различных между собой сортов, вследствие чего в работе скрещивания гетерозиготных культурных сортов плодовых растений закон Менделя неприменим и вообще ведение дела с предварительным, строго плановым порядком почти недостижимо» (т. 1, с. 587).

Достаточно сопоставить приведенные мной цитаты 1915 и 1929 гг., чтобы убедиться в том, что у старого Мичурина шла деятельная работа мысли (в 1915 году ему было шестьдесят лет, а в 1929 — семьдесят четыре) и что за этот период он решительно изменил свое отношение к менделизму. Отметим это различие:

Уже нет совершенно презрения к «заграничной глупости» и предложения подчиниться авторитету Рытова, имя которого уже в последних работах Мичурина совершенно не фигурирует; заграничные же и притом чисто менделистские авторы тщательно изучаются; применяется, и притом совершенно правильно, менделистская терминология (гомозиготный, гетерозиготный) и именно гетерозиготностью большинства наших культурных сортов объясняется хаотический результат скрещивания и пестрота потомства у семян одного плода: В объяснении этого Мичурин полностью согласен с менделистами и не говорит ни о «расшатывании наследственности» от гибридизации, ни о влиянии внешних условий, так как какое же может быть существенное различие условий, где семена одного плода в тот же год дают сеянцы различных сортов: ясно, что тут законы Менделя требуют соблюдения одного из условий: или гомозиготности исходных форм, или знания их генотипа. Ни того ни другого мы большей частью в отношении плодовых деревьев не знаем. Неудачи своих прежних опытов Мичурин сейчас объясняет чисто по-менделистски.

Мичурин правильно говорит, что предложение Ганнзена следует отвергнуть не из теоретических, а исключительно из практических соображений (чрезмерная длительность), но тем не менее он все-таки считает, что необходимо эти длительные опыты поставить.

Все это совершенно верно, и лишь с одним пунктом Мичурина нельзя согласиться, а именно, что такие долголетние опыты надо поручать сельскохозяйственным институтам. Там текучесть не меньшая, и исследовательская работа там не может отличаться преемственностью, на которую способны солидные опытные институты и станции.

Протестуя против абсолютизации законов Менделя, Мичурин в 1932 году писал в статье «Товарищи комсомольцы, юные пролетарии и колхозники» (т. 4, с. 244): «…генетики признавали так называемый закон Менделя незыблемым. Я отрицал многие положения менделизма еще тридцать лет назад, считая его неприемлемым в плодоводстве. На Всесоюзной генетической конференции, происходившей в Ленинграде с 25 по 30 июня 1931 г. крупнейшие наши ученые заявили, что закон Менделя в наши дни — наивное занятие».

Какие «крупнейшие ученые» сделали такое заявление в 1931 году, мне неизвестно, так как в это время Лысенко только начинал свою деятельность и подавляющее большинство генетиков тогда были менделистами; здесь, видимо, сказалось огорчение Мичурина от того, что ученые не признавали его межвидовых гибридов, а гибрид Карпеченко сразу признали (на той же странице). К этому вопросу мне придется еще вернуться в главе, посвященной самому Мичурину. Но повсюду Мичурин критикует возможность использования законов Менделя для плодовых растений, но отнюдь не для однолетних растений — горох, овес, рожь, пшеница, просо и пр. (см. т. 1, с. 447, 498, 510, 516). Не привожу цитат, так как они приведены уже в выступлении Б. М.Завадовского (см. Стеногр. отчет сессии ВАСХНИЛ, с. 286—287), их в свое время приводил и философ Митин, когда он занимал вполне объективную позицию в этом вопросе (там же, с. 288); изменил же он эту позицию, конечно, не в силу научных соображений.

Справедливая сторона критики Мичурина сводилась к следующему: ввиду долгого периода созревания плодовых деревьев использование законов Менделя требует столь больших сроков, что практически их использовать нельзя, хотя отказываться от них в работе «дальнего прицела» тоже нецелесообразно;

гетерозиготность исходного материала и незнание генотипа приводят к чрезвычайному разнообразию первого поколения и частому возвращению к дикому типу, отчего нельзя предвидеть часто результатов скрещивания;

относительная дороговизна каждого экземпляра плодовых деревьев по сравнению, например, с однолетними растениями, естественно, налагала ограничение на объем работы.

Эти возражения совершенно справедливы, и потому законно искать иных методов работы. В какой мере это удалось Мичурину, разберем в специальной главе, а сейчас укажу, что некоторые возражения Мичурина были просто основаны на недоразумении:

1) смешение гена с признаком; Мичурин полагает, что менделизм связан с наследованием неизменных признаков, что, конечно, совершенно неверно.

Мичурин часто прямо пишет ген (признак), например, т. 1, с. 408— 409, т.е. считает ген и признак почти синонимами. Так действительно было в самый ранний период развития менделизма, но от этого генетики давно отказались. Наследуется не признак, а «норма реакции», и в зависимости от условий при том же генотипе получается иной фенотип. Но курьезно, что, критикуя менделистов за то, в чем они не виноваты, сам Мичурин впадает в гораздо больший грех — стопроцентного вейсманизма, так как то или иное проявление тождественного генотипа он объясняет не иным результатом пары генотип — условия, а возрождением старой отвергнутой идеи Вейсмана о «зародышевом отборе» (т. 1, с. 409): «…такая постепенная формировка структуры организма в сортах плодовых деревьев продолжается иногда целые десятки лет, в течение которых можно проследить безостановочную борьбу каждого гена за свое существование, причем выигрывают победу лишь те из них, которые найдут благоприятные условия для своего развития. Гены, унаследованные в более слабой степени или же не нашедшие удобной почвы для своего развития, частью совершенно исчезают, а частью остаются в латентном состоянии и иногда впоследствии могут передаваться потомству в других позднейших генерациях».

На с. 411 для конкретного случая Мичурин пишет: «…здесь, очевидно, гены материнского производителя — яблони Недзвецкого преодолели и совершенно вытеснили из участия в строении гибрида гены Антоновки». Эта статья была опубликована в 1923 году. Совершенно тождественные мысли повторяются и в работе «Итоги 47-летней работы по гибридизации», вышедшей в 1925 году (т. 1, с. 449). По этому пункту Мичурин более вейсманист, чем все современные менделисты, совершенно отрицающие борьбу генов (повторение «борьбы детерминантов» Вейсмана).

2) появление новых небывалых свойств и качеств. Здесь мы тоже имеем смешение понятия гена с понятием признака, но с другой точки зрения. Мичурину, как и многим другим критикам менделизма, кажется, что законы Менделя требуют или поглощения одного свойства другим, или промежуточного признака, но новообразования не допускают. Уже в предыдущем параграфе показано, что это совершенно неверно, и что самому Менделю были известны новообразования, сейчас они приводятся в каждом учебнике генетики. Законы Менделя и относятся исключительно к генотипу, проблеме наследственной традиции, и требовать, чтобы законы Менделя позволили предвидеть фенотип, столь же неразумно, как требовать, чтобы хороший портной сумел построить хороший самолет. Примеры Мичурина интереснейшие (особые свойства плодов Бере зимняя Мичурина — т. 1, с. 410, четыре совершенно новых признака у фиалковой лилии — т. 1, с. 302—303), они заслуживают самого внимательного изучения, но к данному вопросу решительно никакого отношения не имеют. Но любопытно отметить, кик Мичурин в 1915 году (когда он, как было указано, только понаслышке был знаком с менделизмом) объяснял появление одного из совершенно новых признаков фиалковой лилии: появление защитного от вредных насекомых зонтика из корней. Если это — действительное приспособление, то, так как оно возникло без всякого влияния естественного отбора, его можно считать хорошим примером предварительного приспособления, т.е. того довольно распространенного явлении, что то, что нам кажется приспособлением, может возникнуть вовсе не как приспособление, а лишь потом быть использовано организмом. Но Мичурин рассуждает иначе (т. 1, с. 303): «Тут причиной появлении такой мутации, скорее, можно считать простую случайность ими, что вернее всего, разумную силу приспособляемости каждого живого организма к борьбе за существование». Само собой разумеется, что такие новообразования вовсе не являются мутациями, отнюдь не появляются случайно, а само объяснение Мичурин приписывает психическим качествам растения. Можно привести много мест, ясно показывающих, что Мичурин наталкивается на факты, приведшие современных генетиков к ясному различию понятий фенотипа и генотипа. Например, на с. 352 первого тома (написано в 1917 г.) он говорит: «Ввиду замеченной мною при моих многочисленных опытах гибридизации растений наклонности наследственной передачи гибридами плодовых растений свойств и качеств не от ближайших растений-производителей, а через посредство их от их родительских растений своим внукам, следовало бы при выборе сортов скрещиваемых растений знать свойства и качества родителей их, что могло бы иметь большое значение хотя бы в приблизительном подборе желаемых качеств будущих новых гибридных сортов». Иначе говоря, Мичурин рекомендует не ограничиваться при подборе родительских форм качествами родителей (фенотипа), а обращать внимание и на генотип, который выясняется лишь по свойствам более отдаленных предков. Эта рекомендация совпадает с шутливой поговоркой менделистов: «Зрячая Гена поведет слепую Феню», которую совершенно напрасно осмеивает Гребень (Стеногр. отчет сессии ВАСХНИЛ, с. 254).

Совершенно аналогичные рассуждения мы видим и на с. 466 первою тома: странным только является то, что Мичурин приписывает «теоретикам» мнение, что наследственно передаются гены одних растении производителей, т.е. отца и матери. Тут явное непонимание у Мичурина: менделизм и заключается в том, что в рецессивном состоянии гены могут сохраняться без изменения неограниченное число поколений. Постоянно смешивая понятия гена и признака, Мичурин на той же странице пишет, что гены под взаимным друг на друга влиянием и под воздействием влияния посторонних факторов .постепенно исчезают, изменяются или остаются в скрытом состоянии. Он указывает на вегетативные уклонения, когда одна какая-либо почка дает начало основанию совершенно отдельного сорта (т. 1, с. 466): «Исключением от таких спортивных явлений являются все злаковые и вообще однолетние растения, а также и различные виды пальм, и подобные им, не имеющие почковатости растения. Вот почему к многолетним растениям довольно трудно подходят законы Менделя». Но опять-таки образование вегетативных. мутаций или соматических расщеплений (насколько мне известно, решительно никем не отрицаемое) относится к категории явлений, совершенно не подлежащих законам Менделя.

Таким образом, если взять всего Мичурина, а не отдельные выхваченные его высказывания, то не остается сомнения в том, что Мичурин совершенно не был знаком со старой литературой по наследственности и в своей первоначальной деятельности исходил из довольно примитивных воззрений Грелля. Отказавшись от них, он пришел совершенно самостоятельно ко многим положениям современной менделистской генетики, но, не поняв ее сразу, занял сначала резко враждебную позицию. Делает честь Мичурину, что он, будучи стариком, сумел воспринять очень многое от менделизма. Полностью он генетику не освоил, и потому в его сочинениях попадаются, конечно, и противоречия. В ряде важных пунктов он пошел своим путем, о чем придется говорить в специальной главе, но никакого принципиального отрицания Менделя у Мичурина нет.

Как же быть с противоположным мнением, наиболее полно развитым Презентом (см. Стенограмму сессии ВАСХНИЛ, с. 490—493)? Но мнению Презента, слова Мичурина о том, что «здесь большая возможность приложения всей схемы менделевского подсчета» просто обозначают, что на этом примере легко опровергнуть Менделя.

На самом деле вся кажущаяся убедительность слов Презента основана на двух «методических приемах», широко применяемых лысенковцами: умолчании и передержке. Презент игнорирует ясно выраженные слова Мичурина о полной применимости законов Менделя к однолетним растениям, игнорирует также и эволюцию взглядов самого Мичурина, ясно отмеченную Б. М. Завадовским. Чтобы было убедительно, сошлюсь на сопоставление цитированных Презентом мест. Так как Презент пользовался первым изданием сочинений Мичурина, а я вторым, то привожу страницы и того и другого издания. На с. 491 Презент исходит из слов Мичурина о возможности применения схем Менделя, напечатанных в работе 1929 года (т. 1, с. 343—344 первого изд., с. 517 второго) и толкование этих слов (как будто написанных для опровержения) подкрепляет на с. 492 словами Мичурина значительно более ранней даты, именно из письма к Пашкевичу (т. 4, с. 237 первого издания, с. 493 второго), датированного 1914 годом и из статьи, датированной 1917 годом (т. 1, с. 261—262 первого издания и с. 355—356 второго); в статьях же 1929 года, как уже было указано, отрицательное отношение к Менделю сменилось положительным. Эта эволюция была честной эволюцией старого селекционера, на склоне лет в значительной степени пополнившего свое образование. Презент же представляет пример эволюции противоположного характера. Когда он стал лысенковцем, мне точно неизвестно, но хорошо известно, что на съезде зоологов в Киеве в 1930 году он был лидером группы зоологов — стопроцентных менделистов, решительно отрицавших всякую возможность наследования приобретенных свойств: своих противников они клеймили ламаркистами, антимарксистами, метафизиками, идеалистами, антидарвинистами, виталистами и прочими словами, произносимыми в подобных случаях. Но эволюция Презента, как и философа Митина, не была честной эволюцией, так как при честной эволюции к замалчиванию и подтасовке не прибегают.

 

§ 22. Отношение прогрессивных иностранных

УЧЕНЫХ К МЕНДЕЛИЗМУ

Лысенко и его сторонники утверждают, что менделизм — это реакционное учение и что оно господствует у ученых капиталистических стран именно в силу своей реакционности. Но совершенно несомненно также, что не все иностранные ученые реакционны, и, следовательно, только мы вправе ожидать, что часть из них выступит в защиту Лысенко и вообще мичуринской биологии. Такие выступления, хотя и редкие, имели место, и с ними полезно ознакомиться. Но прежде всего надо помнить, что нет той четкой антитезы, на которой настаивают лысенковцы: крайние морганисты, с одной стороны, и мичуринцы — с другой. Действительно, довольно распространен тип крайнего морганиста, полностью отрицающего наследование приобретенных свойств и принимающего монополию хромосом в наследственности. К этому типу надо отнести самого Т. Моргана, Добржанского, Ю. Гекели и многих других. Но попадаются среди морганистов лица, которые отнюдь не закрывают глаза на факты наследования приобретённых свойств и допускают даже возможность адекватного унаследования изменений. К таким относится ближайший сотрудник Т. Моргана, один из основоположников «морганизма» Стертевант (см. выступления Нуждина и Полякова, Стеногр. отчет сессии ВАСХНИЛ, с. 106 и 375). Многие генетики сейчас признают «плазмагены», т.е. гены, локализованные в протоплазме. Я уже указывал, что французский ученый Пренан (член Коммунистической партии Франции, видный деятель движения Сопротивления) пытается найти пути объединения хромосомной теории с наследованием приобретенных свойств.

Разберем высказывания лиц, работы которых были специально изданы Издательством иностранной литературы за последние годы. Начнем с книги известного физика Дж. Д. Бернала: «Наука и общество», изданной в 1953 году с грифом Министерства культуры СССР. Бернал не только крупный специалист, но и активный общественный деятель, считающий марксизм единственно приемлемым для людей науки мировоззрением и активно пропагандирующий марксизм в этой книге: это ясно из того, что одна из глав книги озаглавлена: Ленин — величайший ученый. О биологии в книге сказано немного, но совершенно отчетливо. Говоря об изменениях в теории и общем мировоззрении, Бернал пишет: «Основы математики были потрясены спорами по положениям аксиоматики и логики. Физический мир, как его предвидели Ньютон и Максвелл, был совершенно перевернут теорией относительности и квантовой механикой, которые все еще остаются не до конца понятыми и кажутся парадоксальными. Биология была революционизирована развитием биохимии и генетики» (с. 118).

Мы видим, что крупный физик ставит новые теории в генетике на одну доску с крупнейшими достижениями великолепнейшей из наук — физики (так же относится к генетике и крупный физик Шредингер, бежавший из фашистской Германии). Под генетикой Бернал подразумевает, конечно, не мичуринскую генетику, а менделевскую. Это ясно и из с.38: «Прогресс биохимии и генетики свел большую часть биологии к химии и математике» и особенно на с. 43—44, где под заголовком «Диалектика в биологии» читаем: «Особенно успешно диалектический метод применяется в области генетики. С тех пор, как Морган нашел в хромосомной теории подтверждение закона Менделя, выявилась тенденция каждое свойство организма неизменно объяснять прямой связью с его генной структурой, преувеличивая роль наследственности над влиянием окружающей среды. Это было высшим достижением примитивного материализма в области биологии. Однако исследования последних лет показали, что действительность гораздо более сложна. В настоящее время установлено, что гены являются лишь одними из целого ряда факторов, которые в сочетании с другими химическими и физическими процессами, происходящими в организме, направляют его развитие лишь по одному из проторенных путей. Взаимодействие же между влиянием хромосом и влиянием окружающей среды на каждой стадии развития организмов вызывает последовательное взаимодействие других генов с новыми факторами влияния окружающей среды на организм на последующей стадии и т.д.; таким образом, нормальное развитие каждого отдельного организма является диалектическим процессом».

Чтобы ослабить впечатление от этого места, редакция (очевидно, философ Иовчук) в примечании пишет: «Статья написана до биологической дискуссии, проходившей в СССР в конце 1948 года, которая окончательно выявила идеалистический характер теорий Менделя и Моргана. Позднее автор изменил свою позицию в вопросах генетики». Странно, почему редакция не догадалась включить эти антименделистские высказывания Бернала в книгу, сданную в набор 5 марта 1953 года? Очевидно, они (если и были) носили столь неопределенный характер, что никак не обозначали полный отказ автора от высказанного столь определенно мнения. Хотя М. Иовчук в предисловии и говорит, что Бернал высоко оценивает достижения советской науки, особенно достижения физики и мичуринской биологии, биохимии и других отраслей знания (с. 17), но во. всей внимательно прочитанной книге я нашел только одно место с упоминанием о Лысенко: в примечании на с. 97 Бернал пишет про положение науки в США: «Доктор Шпицер был уволен с работы за то, что выступил в научном журнале с предложением изучить теории Лысенко, прежде чем на них нападать». Своего отношения к Лысенко автор не высказывает ни одним словом.

Надо сказать, что книга Бернала и по другим взглядам отличается оттого, что нам предлагается как «окончательная истина».Например, на странице 42 он без всякой критики, как нечто само собой разумеющееся, излагает теорию расширяющейся Вселенной с гипотезой первоначального взрыва, что, конечно, тоже потребовало «обезвреживающее» примечание со стороны редакции.

Но Бернал не биолог: как физик его могла привлекать лишь изумительно разработанная система классической генетики, а не чрезвычайно примитивные «теории» Лысенко, не могущие, конечно, импонировать физику.

Обратимся к книге чисто биологического содержания. Я имею в виду книгу А. Мортона «Советская генетика», вышедшую на английском языке в 1951 году, а в русском переводе — в издании иностранной литературы в 1958 году. Насколько нам известно, это самое подробное (162 с.) изложение иностранными учеными советской (то есть лысенковской) генетики. На разборе этой книжки придется остановиться подробнее.

Мортон признает полностью достижения Мичурина, Лысенко и его последователей, вплоть до превращения пшениц Карапетяна: сколько-нибудь заметной критики ни по отношению к практическим предложениям, ни к теоретическим воззрениям Лысенко я не обнаружил. С сочувствием он относится и к работе Лепешинской (с. 124), считает Лысенко вполне образованным человеком (с. 12), считает, что «нет никаких данных о том, что менделистов увольняли с работы или запугивали» (с. 34). Приходится удивляться, что Мортону остался неизвестным факт увольнения многих видных менделистов. Полемизируя с Гекели, Мортон пишет (с. 35): «С какой же целью правительство, ответственное за снабжение народа продуктами питания и имеющее все основания стремиться сделать это возможно лучше, станет сознательно навязывать ученым ложную, ненаучную теорию, могущую привести лишь к катастрофе? Почему это правительство, которое, по всеобщему признанию, поощряет науку и ее применение в невиданных до сих пор масштабах, станет препятствовать применению научного метода в одной из тех областей исследования, где это наиболее необходимо? На эти вопросы Гекели не может дать вразумительного ответа».

Ответ ясен: Лысенко сумел внушить руководству, что его практические предложения принесут огромную пользу, причем не брезговал в доказательствах ничем, а его противники не сумели ни подвергнуть критике его предложения, ни выдвинуть со своей стороны других, столь же перспективных. Сейчас мы знаем, что практические его предложения принесли огромный вред. Рассуждая подобно Мортону, можно так сказать: «Не может же правительство допускать на ответственные посты по государственной безопасности преступников». Сознательно этого ни одно правительство не сделает, но мы знаем, что целая серия преступников (Ягода, Ежов, Берия, Меркулов, Рюмин) умела, обманув доверие, пробраться на высокие посты.

Все новые сорта полевых культур, районированные в Союзе, Мортон безоговорочно относит на актив мичуринской биологии (с. 132).

Таким образом, более рьяного приверженца лысенковщины выдумать как будто невозможно. И, однако, этот рьяный защитник Лысенко во многих местах с одобрением отзывается о некоторых сторонах менделизма, что заставляет редактора (Н. И. Фейгинсона) снабжать такие оговорки редакционными примечаниями.

Так, на с. 52, Мортон пишет: «Все это не означает отрицания достижений генной теории в формальном описании расщеплений «признаков» в опытах скрещивания». На с. 113 читаем: «Нельзя отрицать необыкновенную тонкость и удобство схемы, предлагаемой менделистами для истолкования фактов, наблюдаемых при скрещивании». На с. 114: «Менделевские соотношения числа различных типов в потомстве также представляют собой факты, которые можно наблюдать. Совершенно очевидно, что эти закономерности действительно существуют и в некоторых случаях столь точно следуют правилам Менделя, что позволяют сделать важные предсказания. Советские биологи признают существование этих закономерностей; они без всяких колебаний применяют их в своей работе, когда им это нужно».

Мортону, таким образом, и в голову не приходит, что у нас менделизм полностью изъят и, по словам Лысенко, «Мендель никакого отношения к биологической науке не имеет». Даже сейчас, после появления прекрасной работы о полиплоидии Баранова, ни он, никто другой не решаются печатно сказать, что хромосомная теория и менделизм — это вполне научные теории.

Таким образом, Мортон вовсе не отказывается от положительного наследства менделизма и полагает, напрасно веря некоторым лживым высказываниям Лысенко, что лысенковцы не отрицают фактов, говорящих против них.

Однако Мортон во многом критикует менделевскую генетику. На этой критике очень полезно остановиться.

1) Менделизм не разрешает проблемы осуществления. Мортон приводит слова Вуджера (с. 42): «Если генетики формулируют свои теории в чисто отвлеченной форме и рассматривают так называемые карты хромосом как выражение известных абстрактных отношений в организованной системе, от которых зависят признаки организма, то они остаются на совершенно прочных позициях. Однако мы, по-видимому, ничего не выигрываем — по крайней мере с точки зрения эмбриолога, — выражая такую отвлеченную схему в виде воображаемой картины», и полагает, что логическим следствием анализа Вуджера должен бы быть отказ от теории гена. На с. 46 он также считает, что, исходя из основных положений менделизма, невозможно построить эпигенетическую теорию развития. Как было уже указано в своем месте, менделизм и не претендовал быть теорией осуществления, но никто не сумел доказать, что менделизм противоречит всякой теории осуществления.

2) Противоречивость понятия гена (с. 49): «Почему же, говорят они (менделисты), Т. Д. Лысенко обвиняет нас в идеализме, тогда как нет никакого сомнения, что ничего материалистичнее этого не может быть? Однако этим материальным частицам приписывается ряд свойств, которыми не могут обладать никакие материальные частицы. Они являются составными частями биологических систем, но тем не менее не развиваются, а вместе с тем предполагается, что они управляют развитием». Кроме того, они должны обладать и всевозможными другими биологическими несообразными свойствами. «Таким образом, анализ показывает, что «материалистический» ген представляет собой идеалистическую концепцию». Тогда на таком же основании надо будет отвергнуть и понятие электрона, так как он обладает и свойствами частицы, и свойствами волны (на чем построен, как известно, и электронный микроскоп). Признание противоречивости бытия есть основное положение диалектического материализма, поэтому приведенные доводы заимствованы из-арсенала механистического, но отнюдь не диалектического материализма и ясно показывают реакционность механистического материализма (выдаваемого обычно за диалектический). Если бы такие взгляды одерживали верх в физике, то изобретение электронного микроскопа было бы невозможным. Но разве действительно материальная частица обязательно должна изменяться, когда она управляет изменением? А катализаторы? Губчатая платина «управляет» превращением сернистого ангидрида в серный, сама оставаясь неизменной, и Мортону известна аналогия гена с энзимом (с. 54). Это вовсе не значит, что мы должны принять равенство гена и фермента, но некоторыми свойствами фермента ген, видимо, обладает.

Другое возражение (с. 53): новейшие данные об эффекте положения, перекрывания генов и проч. показали, что представление об отдельных обособленных генах, расположенных в виде нитки бус, несостоятельно. Это вынудило Гольдшмидта отбросить представление о гене. Такая критика с одинаковой силой может быть отнесена и к теории строения органических соединений. Всем известно, что сейчас достигнут огромный прогресс в расшифровке строения органических молекул. Некоторые свойства молекул зависят от наличия атома углерода или другого элемента совершенно независимо от положения атома. Но очень многие свойства зависят от положения атомов: элементарный состав формальдегида и глюкозы, как известно, одинаков, однако свойства совершенно различны. Возражение Мортона основано на еще не изжитом пережитке, принятии того, что все признаки определяются соответствующими генами, но это представление оставлено около тридцати лет тому назад.

3) Расшатывание наследственности вместо комбинирования (с. 74—75). Основываясь на работах С. А. Филипченко и Н. А. Шелоновой (1946), где при превращении озимой пшеницы в яровую получилось огромное количество измененных форм, Мортон приводит мнение авторов, «что природа расшатанной наследственности, вызванной ассимиляцией измененных условий жизни, сходна с природой наследственности, расшатанной в результате отдаленной гибридизации. Эти результаты показывают, что обычное менделистское объяснение гибридизации, основанное на перекомбинации генов, не может быть правильным, ибо в точности такие же результаты получаются в потомстве чистых сортов под действием измененных условий». Далее Мортон ссылается на работы В. К. Карапетяна по превращению твердой пшеницы в мягкую. Он осторожно оценивает эту работу, но пишет: «Эта работа была упомянута в докладе Т. Д. Лысенко на сессий Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук им. В. И. Ленина в 1948 г. и встречена сомнениями и насмешками генетиков вне Советского Союза… Однако советские биологи, которые не хуже биологов д всего остального мира знают об опасностях, связанных с нечистотой культур и случайным перекрестным опылением, признают методику опытов удовлетворительной».

Мы же знаем, до каких нелепостей (вплоть до превращения сосны в ель или малиновки в кукушку) дошло направление, начатое Карапетяном. Сейчас достаточно веско эти нелепости опровергнуты. Но даже и без этих опровержений рассуждения Мортона удовлетворительными признать нельзя. Менделевская гипотеза комбинирования генов могла бы быть отвергнута только тогда, когда на основе гипотезы «расшатывания» удалось бы построить такой же прогноз числовых соотношений, который удается сделать по менделевским схемам.

4) Вегетативная гибридизация. Несомненно, что явления вегетативной гибридизации заслуживают тщательной проверки и изучения, но курьезно, что сам Мортон считает (с. 95): «Безусловно, верно, что при помощи дополнительных допущений явление вегетативной гибридизации можно объяснить с точки зрения ортодоксальной генной теории. Такая возможность внутренне присуща идеалистической генной теории, поскольку гипотетической сущности, уже наделенной столь удивительной многосторонностью, всегда можно приписать дополнительные свойства». Дополнительные допущения свойственны всяким научным теориям, а не только «идеалистическим». Они вполне законны и уместны, если с их помощью удается все более полно и точно описывать явления и овладеть ими в смысле возможности прогноза и управления. Недопустимы дополнительные гипотезы только тогда, когда они выдумываются специально для определенного уклоняющегося явления и за пределами этого явления остаются совершенно неиспользованными.

5) Описание и объяснение. Мортон указывает, что в нормальных случаях происходит четкое и ясное расщепление в соответствии с законами Менделя. Но автор ставит в упрек менделистам, что они дают только описание явления расщепления как распределения гипотетического вещества. Мичуринцы же, по мнению Мортона, «более скромны и не претендуют на то, чтобы дать детальное объяснение закономерного расщепления. Они, однако, полагают, что их подход к этому вопросу приведет в конце концов к его разрешению, причем это разрешение будет носить биологический, а не описательный характер. Для этого, чтобы понять сущность расщепления, к нему следует подходить не как к абсолютному явлению, а как к процессу обмена веществ» (с. 117).

«Скромные» мичуринцы, оказывается, и сейчас ничего не объясняют, но только обещают, что когда-нибудь объяснят. Старая пословица: «Не сули журавля в небе, а дай синицу в руки». Пока «мичуринцы» будут объяснять (очевидно, при помощи «крупинок» вещества и пр.), мы будем довольствоваться гораздо более скромным, но эффективным менделевским «описанием», отнюдь не отказываясь от углубления работы. Ведь и открытый Менделеевым периодический закон был сначала только «описанием», позволившим,, однако, предсказывать свойства неизвестных элементов, а потом сумели найти и «объяснение» этому закону, конечно, не окончательное, так как процесс объяснения; по существу, бесконечен. Объяснение расщепления и других явлений, связанных с наследованием, обменом веществ — совершенно пустая гипотеза, так как никакой помощи в описании явлений и прогнозе их она не даст.

6) Недопустимость «органа наследственности»: «Не может существовать орган наследственности, точно так же, как не может существовать орган роста, ибо как наследственность, так и рост представляют собой общие свойства живого вещества. Аналогии между воображаемым органом наследственности и органом мышления или органом, выделяющим инсулин, немыслимы, так как мышление или выделение инсулина не являются общими свойствами живых тел» (с. 147).

Трудно поверить серьезности подобной аргументации. Мышление не является общим свойством живых тел, но раздражимость — общее свойство, однако большинство животных имеют специальный орган, обслуживающий раздражимость — нервную систему. Подвижность тоже общее свойство и, однако, мы имеем специальные органы — мышцы. Размножение — общее свойство, но у большинства животных есть специальные органы размножения. Можно только утверждать со значительным основанием, что функции раздражения, движения и размножения, сосредоточившись в основном на специальных органах, не исчезли вовсе во всем живом веществе. Так же можно говорить, что в наследственности играют роль не только специальные органы — хромосомы, но и вся клетка, подобно тому, как есть основание утверждать (вопреки мнению И. П. Павлова), что условные рефлексы, главным местом выработки которых является кора головного мозга, в гораздо более слабой степени (как остаток от древних предков) могут вырабатываться и другими отделами головного мозга (опыты Зеленого).

7) Идеализм менделизма. Этот весьма ходячий аргумент полезно разобрать детально в конце настоящей статьи. Здесь я коснусь его только в той интерпретации, которую дает Мортон, так как он высказан точно и вместе с тем является довольно типичным. Он пишет: «Когда мы требуем, чтобы наука стояла на материалистических позициях, мы имеем в виду нечто большее, чем признание реальности мира и его законов. Мы имеем в виду, что нельзя объяснять явления природы исходя из концепций, противоречащих нашим общим знаниям о природных процессах. Такие концепции оказываются произвольно навязанными или приписанными природе, и в этом смысле их можно назвать идеалистическими (курсив Мортона), так как они означают известное отступление от основного положения материализма. Большинство ученых в принципе согласится, что научная теория должна быть материалистической в указанном смысле слова» (с. 44).

Это возражение, действительно, довольно типично, но оно, несомненно, является отходом от диалектического материализма в сторону механистического материализма или даже в сторону субъективного идеализма. Нельзя абсолютизировать наши «общие знания о Природных процессах»: история точных наук показывает, что крупный прогресс, подлинная революция в науках всегда была связана с отказом от того, что, казалось было, абсолютно точной истиной. В неевклидовой геометрии отказались от таких положений, имевших тысячелетнюю давность, как равенство двум прямым суммы углов треугольника, как равенство стороны шестиугольника радиусу и т.д. В конце XIX века, казалось, были учтены всё возможные виды энергии, а оказалось, что на самом деле учли только ничтожную часть. И не случайно многие наши, считавшие себя диалектиками, естествоиспытатели (например, А. К. Тимирязев) и философы ополчились на теорию относительности как на идеалистическую, исходя именно из четко сформулированного Мортоном положения. Это положение характерно вовсе не для диалектического материализма, а для типичного идейного консерватизма. Настоящий диалектический материализм требует лишь признания существования реального мира вне нашего сознания, объективного характера законов природы и допущения только таких понятий и таких формулировок законов, которые помогают нам в истолковании и овладении природой. Но если основной критерий практики удовлетворен, то в выборе понятий и формулировок мы совершенно не ограничены. Произвольными являются формулировки совершенно ненужные, без которых мы совершенно можем обойтись.

Мортон полагает, что критика генной инженерии с позиций материализма (в его понимании) была начата западными биологами и философами (с. 145), а доведена до конца русскими (читай лысенковцами), что вызвало примечание редакции, что начало критики менделизма — морганизма с материалистической точки зрения начато русскими учеными, в особенности Тимирязевым. В параграфе 20-м достаточно подробно показано, что Тимирязев вовсе не был принципиальным противником менделизма, морганизма же он вообще не касался, а привлечение клерикального момента в этот спор был просто недоразумением.

Заканчивая разбор книги Мортона, мы видим, что он принимал все положительное от менделизма, относился с чрезмерным доверием ко всем данным лысенковцев, показал полное непонимание условий нашей действительности и выдвинул целый ряд необоснованных возражений.

Наконец, коснемся еще работы английского ученого Дж. Файфа под весьма выразительным заглавием «Лысенко прав». Английский оригинал вышел в 1950 году, перевод в Издательстве иностранной литературы — в 1952 году.

Автор неоднократно выступал в защиту Лысенко, одно из первых выступлений относится к 1943 году: он очень высоко оценивал теорию стадийного развития. На сессии ВАСХНИЛ в 1948 году в речи Турбина (тогда бывшего стопроцентным лысенковцем) имеем указания на работы Файфа (с. 402 стенографического отчета). Файф проанализировал тенденции в современной западной генетике к постепенному стиранию различий между хромосомными генами и соматическими элементами протоплазмы. Файф пришел к выводу, что новые идеи ведут к модификации основных положений теории гена «в том же направлении, как это старается делать Лысенко, хотя он подходит к этому совершенно с другой экспериментальной точки зрения». По мнению Турбина, этот вывод является неверным, так как новые факты не получают у менделистов настоящего объяснения, и что необходимо порвать с лженаучной догмой менделевско-моргановской генетики. Что есть факты, требующие пересмотра и развития генетики, об этом говорилось в параграфе 18-м, что догматизм везде вреден — это тоже верно, ну а о той замене одного догмата другим, которую предлагает Турбин, поговорим в дальнейшем. Сейчас же вернемся к книжке (небольшой, 70 страничек малого формата) Файфа. Файф считает, что нельзя одновременно верить и в мичуринское учение и в менделизм — морганизм.

Ясно, что это лицо, заявившее в заголовке книги: «Лысенко прав» — и не будучи новичком в биологии, должно было хорошо разобраться в мичуринском учении, которое, по словам редактора И. Е. Глущенко, отличается ясностью и глубиной. Однако уже в предисловии Глущенко принужден сделать ряд оговорок, показывающих, что и с Файфом дело обстоит не так благополучно:

1. рассуждения Файфа о хромосомах показывают, что он не отделался полностью от своих прежних представлений и делает попытку примирить в этом вопросе некоторые положения менделизма — морганизма с мичуринским учением (с. 6);

2. рассматривает наследственность и жизненность как противоположные свойства;

3. недостаточно разобрался в диалектико-материалистической основе мичуринского учения (с. 9);

4. не понял мичуринской трактовки проблемы внутривидовых взаимоотношений (там же);

5. нечетко представляет ряд других положений мичуринского учения.

Это заставляет Глущенко делать соответствующие оговорки.

Если, таким образом, один из немногих западноевропейских сторонников Лысенко так сильно отступает («по непониманию», как утверждает Глущенко) от мичуринского учения (правильнее сказать, от лысенковского учения), то как же можно назвать это учение «ясным».

Приходится вспомнить слова, сказанные о Гегеле, что его понял только один ученик, да и тот неправильно понял. Но учение Гегеля, при всей его глубине, никто не назовет ясным: это, бесспорно, один из труднейших философов. Учение же Лысенко вовсе не ясно, ну а о глубине его поговорим в своем месте.

И дальше в тексте можно найти немало мест, из которых видно, как далеко отстоит Файф от наших лысенковцев. Вместе с тем его высказывания явно противоречивы. В самом начале, на с. 11, в числе трех эпиграфов он приводит высказывание одного из лидеров современного неодарвинизма и морганизма Юлиана Гекели, где тот жалуется, что теория эволюции в наши дни в западных странах не заняла подобающего ей места в школьных программах, а на с. 21 и 22 высказываются такие противоречивые суждения: «Правда, менделисты — морганисты пользуются значительной поддержкой класса капиталистов, чьи интересы и чью точку зрения они отражают, и это обеспечивает им такое влияние на ход биологических исследований и преподавание биологии, которое отнюдь не соответствует их теоретическим достижениям». Но другой лидер морганистов, Дарлингтон, жалуется на недостаточное внимание, уделяемое менделизму — морганизму в английских университетах и на то, что биология в том виде, как ее охарактеризовал Дарлингтон, в настоящее время в Англии не преподается. Например, несмотря на то, что «довольно трудно назвать более выдающегося менделиста — морганиста, чем нынешний профессор генетики Кембриджского университета Р. А. Фишер, в этом университете его предмет не зачитывается даже как второстепенный для получения ученой степени».

Во-первых, как же так, с одной стороны, всячески поддерживают, с другой — затирают, а во-вторых, Файф, очевидно, не имеет никакого представления (или делает вид, что не понимает) о научной физиономии Р. Фишера. Верно, что некоторые работы Р. Фишера имеют прямое отношение к генетике, другие косвенное, верно также, что он резко выступал против Лысенко в период сессии ВАСХНИЛ 1948 года, но в основном он все-таки не генетик, а крупный математик, приобретший заслуженную репутацию в математической статистике: создание теории малых выборок и дисперсионного анализа, создавших новую эру в обработке полевых данных; ведь и разработана эта теория была в применении к полям знаменитой Ротамстэдской опытной станции. Что он читает сейчас на кафедре генетики, мне неизвестно, но мне хорошо известно, что, занимая до Кембриджа основанную Гальтоном кафедру евгеники в Лондонском университете, он раз в неделю читал специальный курс по дальнейшей разработке дисперсионного анализа, доступный для немногих высоко квалифицированных специалистов. Если он подобный же курс читает в Кембридже, то ясно, что он не считается обязательным ни для какого диплома. Но скажут, неужели я лучше знаю обстоятельства дела, чем Файф, англичанин? У меня был в руках сборник методических указаний Ротамстэдской опытной станции, где Фишер работал семь или девять лет. Всего было около 10 статей. Две или три были целиком проникнуты методикой Фишера, а на остальных не было заметно даже следа фишеровского влияния. Все объясняется тем, что усвоить дисперсионный анализ не так легко, и потому даже ближайшие товарищи Р. Фишера остались ему чужды. А тот, кому не претит лысенковский методический дух, тот, конечно, Фишера не сможет понять, даже общаясь с ним ежедневно.

На с. 67 Файф пишет: «По мнению менделистов — морганистов советским ученым — биологам и агрономам — было приказано поверить в мичуринское учение и соответственно изменить направление своей работы. Совершенно очевидно, что если бы это было правдой, мичуринское движение оказалась бы неспособным к дальнейшему развитию; напротив, оно бы застыло, превратилось в жесткую догму». Мы знаем, что оно действительно превратилось в жесткую догму, если не считать развития в сторону «нового учения о виде» Лысенко, которого не вытерпел даже верный спутник Лысенко по сессии ВАСХНИЛ Турбин.

Мы видим, таким образом, что наиболее ревностный защитник Лысенко из западноевропейских биологов — Файф не может полностью отделаться от менделизма, не понимает истинной обстановки и не может овладеть ясным пониманием мичуринского движения.

Вывод ясен: огромное большинство западноевропейских ученых принимает менделизм и полностью отрицает ламаркизм, в каком бы то ни было виде, в том числе и карикатуру на ламаркизм — лысенковщину. Есть некоторое число принимающих менделизм и признающих серьезность ламаркистской аргументации, но не признающих лысенковщину. Есть совсем небольшая группа, симпатизирующая мичуринскому учению и потому склонная симпатизировать Лысенко и весьма критически относящаяся к менделизму — морганизму, отнюдь не отрицая полностью его значения. Стопроцентные лысенковцы из числа западноевропейских ученых мне неизвестны.

А нет ли таких ученых, которые сомневались бы и в менделизме, и в мичуринском учении, которые одновременно не верили бы и ни в то, и ни в другое? Если под словом «верить» понимать такую степень убежденности, которая исключает сомнение в абсолютной верности высказываний и которая принимает, что определенная система понятий достаточна для решений всей проблемы, то, конечно, ученые, понимающие всю огромность проблемы наследственности, принадлежат именно к этой категории. Хромосомная теория наследственности вместе с менделизмом, по справедливому замечанию академика Немчинова, вошла в золотой фонд биологии в том смысле, что всякая новая, теория наследственности должна будет ответить на вопросы, решаемые этой теорией, по крайней мере, столь же удовлетворительно, как и она. Но она — только первый шаг на пути точного изучения грандиозной проблемы наследственности, и между современной менделистской генетикой и будущей разница, по крайней мере, столь же велика, как между физикой Галилея и современной физикой. Но как Галилея не выкинешь из истории физики, так и Менделя не выкинешь из истории биологии.

О вкладе Мичурина в биологию разговор будет в третьей главе.

 

§ 23. Практическое значение МЕНДЕЛИЗМА-МОРГАНИЗМА

А. Прямой «вред» менделизма.

В предыдущих параграфах я подробно разобрал теоретические возражения против менделизма — морганизма. Но ведь Лысенко добился монополии в биологии, во-первых, множеством практических предложений (сейчас выяснилось, что вред от его предложений был получен немалый, а польза требует доказательств) и, во-вторых, указанием на вред и полную бесплодность менделизма — морганизма. Поэтому этот важный вопрос надо тоже рассмотреть. Его можно расчленить на два: вред, причиненный менделизмом, и практическая бесплодность этого учения.

Коснемся первой стороны: прямого вреда. В основном обвинительном акте, предъявленном менделизму в докладе Лысенко на сессии ВАСХНИЛ «О положении в биологической науке», мы имеем заголовки: схоластика менделизма—морганизма, идея непознаваемости в учении о «наследственном веществе», бесплодность морганизма-менделизма, о мичуринском учении. В начале чисто идеологические заголовки, но ясных указаний на прямой вред, полученный от менделизма, статья не содержит. Кое-какие указания разбросаны в стенографическом отчете и других опубликованных материалах. Я постарался собрать эти указания, хотя, конечно, за полноту поручиться не могу. Но ведь составление обвинительного акта есть обязанность прокурора, а не адвоката.

1) Вред от теории «летальных генов», т.е. таких наследственных факторов, которые в гомозиготном состоянии приводят к гибели индивида. В гетерозиготном состоянии летальные гены не проявляют себя, и морганисты во главе с А. С. Серебровским настаивали на исключении из состава племенных таких производителей, которые подозревались в наличии летальных генов, хотя бы они были по всем хозяйственным данным превосходными животными. Теория летальных генов не отрицалась и М. Ф. Ивановым, что ясно показано в параграфе 11 первой главы настоящей работы, но весьма возможно, что крайними менделистами, к числу которых принадлежал покойный А. С. Серебровский, были действительно сделаны ошибки в рекомендации выбраковки хороших производителей. Но вот какие обвинения приведены в докладе академика Л. К. Гребня (о нем см. тот же параграф 11) на заседании сессии: «Существует теория летальных генов при разведении серых каракулей. Получение серых каракулевых смушек на Украине от сокольских овец и от каракульских очень важно, так как серые шапки для украинцев представляют особый интерес. Нужны также серые смушки на папахи для командного состава Советской армии. В силу же теории летальных генов всех серых маток покрывают черными каракульскими баранами. То есть портят серые смушки. Теория эта дана была академиком А. С. Серебровским» (Стенографический отчет, с. 358).

Эта цитата вызывает полное недоумение. Ясно, что если бы все серые каракульские смушки были попорчены черными овцами, то этот метод сразу был бы забракован, а если получается половина серых, половина черных, так ведь и черный каракуль представляет большую ценность. Где же здесь убыток? Но берем второй пример Гребня (там же): «Существует теория крипторхизма, предложенная Я. Л. Глембоцким, учеником академика Серебровского. Она так же порочна. Чтобы не было крипторхов, Я. Л. Глембоцкий рекомендует спаривать прекосов с мериносами, т.е. превратить мясную породу овец в породу с меньшей мясностью, но зато с большими рогами. Не будет крипторхов, но зато на каждом баране теряется десяток килограммов живого веса. Переведите эту теорию на миллион овец — сколько потеряете мяса? Спасибо за такую теорию! Нельзя примиренчески относиться к подобным теориям».

Я не знаю, в какой мере правильно изложил Гребень предложение Глембоцкого (а в параграфе 11 первой главы было показано, как «вольно» обращается Гребень даже с литературным наследством своего учителя), но даже если все изложено правильно, то весь вред заключается в неудачном и, очевидно, не осуществленном предложении. Подсчитывать «вред» враждебной неосуществленной теории исходя из предположения, что она уже осуществлена, значит уподобляться гоголевскому Кифе Мокиевичу. Заключает Гребень фразой: «Не будем останавливаться на других примерах». Нет, было бы действительно интересно, чтобы в такой ответственной ожесточенной борьбе между двумя направлениями в биологии приведено было бы больше и более убедительных примеров.

2) Вред в селекции растений. Этот вред указывается в речи академика Д. А. Долгушина на сессии ВАСХНИЛ (с. 206—208) и в статье академика В. Я. Юрьева «Из практики селекции и семеноводства зерновых культур» (газета «Сельское хозяйство», 6 августа 1954 г.). Последнее мнение представляет особенный интерес. Академик Юрьев недавно по случаю своего 75-летия получил высокое звание Героя Социалистического Труда; работает он по селекции бессменно на Харьковской станции уже 45 лет, выведенные им и районированные сорта занимают около двух миллионов гектаров. На сессии ВАСХНИЛ он не выступал, но он был упомянут в речи менделиста Алиханяна как крупный селекционер, использовавший долголетний опыт, продуктивную деятельность и отсутствие ясно выраженных симпатий к одной из борющихся сторон. То есть мы в праве, казалось бы, ожидать от академика Юрьева строго объективного отношения. И статья Юрьева как бы подтверждает выступление на сессии Презента (с. 605 стенограммы), где он протестует против стремления морганистов приобщить к себе достижения наших главных селекционеров. Юрьев указывает, что все селекционеры сейчас следуют указаниям Мичурина, с одобрением указывает на заслуги Лысенко (яровизация как метод, облегчающий скрещивание озимых и яровых пшениц, внутривидовое скрещивание), осуждает за увлечение отдаленной гибридизацией академика Цицина и Державина, а в отношении менделизма говорит следующее: «Нужно отметить, что в начале моих работ по селекции в литературе господствовали воззрения менделистов—морганистов, которые утверждали, что наследственность обусловлена наличием в хромосомах тех или иных генов и под влиянием внешних условий не изменяется, а если «мутации» иногда бывают, то один раз в тысячелетие. Эти ложные воззрения сильно вредили делу изучения самой природы наследственности. Плодотворно работающие селекционеры не опирались на эти ложные воззрения: они видели собственными глазами, как растения под влиянием различных условий меняются и, не интересуясь, есть или нет генов высокой зимостойкости в растении, отбирали эти растении, если они хорошо переносят зиму».

Мы видим, что имена Лысенко и Мичурина упоминаются только с похвалой, Цицина и Державина (не отрицая заслуг) несколько скептически, а менделисты—морганисты — это только вред. Для человека, мало знакомого с делом, такое выступление столь авторитетного лица может показаться убийственным и притом окончательным (который раз?) опровержением менделизма. Но разберем некоторые другие высказывания Юрьева. Он пишет: «Не касаясь различных решений Советского правительства в области селекции и семеноводства, необходимо отметить огромное значение принятого в 1937 году постановления «О мерах по улучшению семян зерновых культур». Это постановление явилось результатом тщательной проработки всех вопросов как селекции, так и семеноводства. В нем предусматривалась организация сети государственных селекционных станций, число которых было доведено до семидесяти. Система семеноводства была настолько хорошо продумана, что сохраняется во всех своих основных чертах до настоящего времени. (Подчеркнуто мной. — А Л)… С 1937 года выведенные на селекционных станциях сорта стали передаваться для окончательной оценки в государственное сортоиспытание».

Так как в 1937 году Лысенко уже был известен, то у людей с короткой памятью может создаться впечатление, что эта превосходная система семеноводства и госсортоиспытания была создана под эгидой Лысенко: да и как же иначе, если она сохраняется до настоящего времени. Но, как известно, до 1938 года во главе ВАСХНИЛ стоял Н. И. Вавилов, а кроме того, система госсортоиспытания была создана значительно раньше — в начале 20-х годов. Она была организована В. В. Талановым, одним из ближайших сотрудников Н. И. Вавилова, честным, неутомимым и самоотверженным работником. Мне пришлось в самом начале 30-х годов использовать примерно 5—6-летние материалы Госсортосети для работы о значении шведской мушки, и тогда я мог убедиться в исключительной добросовестности и надежности этих материалов. Вся работа сортоиспытания наследие ВАСХНИЛа того времени, когда во главе стоял лидер менделизма, незабвенный Н. И. Вавилов.

3) Требование пространственной изоляции сортовых посевов. Дадим слово Д. А. Долгушину: «Селекционеры помнят время, когда агрономы апробаторы без всякого сожаления и на законном основании выбраковывали высокоурожайные семенные участки ржи, если они были расположены ближе, чем на один километр не только от посевов другого сорта ржи, но и посевов этого же сорта, но обычными семенами последующих репродукций. Это делалось из боязни «биологического» засорения сорта в результате возможного межсортового переопыления. Только убедительные данные экспериментов, проведенные под руководством академика Т. Д. Лысенко, указали не только на бесполезность пространственной изоляции сортовых посевов ржи, но и на биологический вред этого приема. Можно со всей ответственностью заявить, что менделисты — морганисты понятия не имеют о существе биологии оплодотворения. Вина за уничтожение семенных посевов ржи ложится только на них» (стенограмма ВАСХНИЛ, с. 207).

Мы знаем, что одним из важнейших возражений против менделизма, сделанных Лысенко, было то, что менделизм основан на отсутствии избирательности при оплодотворении, а при наличии избирательности оплодотворения («брак по любви») смешение пыльцы не только не вредит, а даже полезно. Поэтому межсортовая изоляция была уничтожена. А каков результат? Дадим слово защитнику Лысенко академику Юрьеву (из той же статьи): «Одно время для повышения урожайности сортов рекомендовалось проводить межсортовое свободное опыление. Однако этот прием приводил к получению гибридов между сортами, и сорт как таковой терялся. В особенности это резко проявилось на кукурузе. Уже в первый год опыления растений этой культуры получились ксенийные зерна, что сразу показало потерю чистосортности, урожайность новых сортов кукурузы тоже не всегда повышалась, так как рекомендовалось брать для опыления большое число сортов — до семидесяти. При большом наборе отцовских сортов, несомненно, некоторые из них будут заметно менее урожайны, чем материнские сорта, или же вообще снизят урожайность будущего поколения. Сейчас этот прием в семеноводстве не применяется совсем и сохранился только в селекционной работе».

Из сопоставления ясно, кто это рекомендовал, но Юрьев не упоминает, что эта ошибка не следствие «ложных теорий морганистов — менделистов», а следствие внедрения мичуринских приемов. Из этого ясно: 1) что Лысенко, проводя свои предложения о межсортовом опылении, игнорировал совершенно старый опыт (пестроцветые початки кукурузы известны с XVI столетия) и что случайность опыления вовсе не выдумка менделистов; 2) гетерозис (повышение урожайности гибридов) тоже давно известное явление и планомерно поменяется в Америке (в особенности в Мексике) менделистскими семеноводами для значительного повышения урожайности кукурузы путем подбора соответствующих сортов; у нас же Лысенко ввел закономерное «повышение жизненности» от гибридизации и стал смешивать сорта без разбора (используя указание на «метод смешанной пыльцы» Мичурина) с тем плачевным результатом, о котором говорит Юрьев; 3) следовательно, не только не следует говорить о вреде от менделизма, но можно говорить о вреде, принесенном лысенковцами от отмены менделистски обоснованной сортовой изоляции; 4) поскольку академик Д. А. Долгушин вполне взрослый человек, следовало бы привлечь его к ответственности за то вредное мероприятие, которое он «со всей ответственностью» рекомендовал.

Медлительность селекционной работы. Обычный упрек менделистам, что они занимаются «кладоискательством», что при необходимости из огромного числа случайных комбинаций процесс селекции длится не менее десятка лет (с однолетними растениями), а что при использовании мичуринских методов направленной селекции срок значительно сокращается. В первой главе я уже указывал, что это заявление Лысенко есть неоправданное хвастовство, Юрьев же (речь идет все время об однолетних растениях) прямо указывает, что работа селекционера продолжительна и требует затраты 10—12 лет. Что же дали Юрьеву мичуринские методы селекции?

Чрезмерная требовательность апробаторов. Долгушин пишет: «Увлечение выравненностью сорта по морфологическим признакам превращается в неписаный закон. И нет сейчас такой силы, которая заставила бы Госсортсеть принять в испытание сорт пестрый по «рубашке», хотя бы он вдвое превышал другие сорта по урожаю или другим хозяйственно ценным признакам. А практики-селекционеры знают, к чему приводит постоянный многократный отбор на пресловутую морфологическую выравненность по всем мельчайшим признакам колоса. Он приводит к ослаблению жизненности сорта, к меньшей его приспособленности к варьирующим условиям среды и в конечном итоге к потере сорта» (там же, с. 207).

Совершенно ясно, что сорт «пестрый по рубашке» есть смесь сортов, а не настоящий сорт: из него надо сначала выделить сорта на селекционных станциях, а потом уже пускать в Госсортсеть. Все высокопродуктивные сорта растений и животных отличаются однородностью по внешним признакам, например, старые сорта пшеницы: Цезиум-111, Меланопус-069, Горденформе-011, разные лютесценс саратовской селекции, овсы «Победа» и «Золотой дождь», знаменитые пшеницы канадской селекции «Маркиз» и «Китчекер». Предложение Долгушина судить только по урожаю, игнорируя чистосортность, в сущности, совершенно ликвидирует организацию семеноводства. Другое дело, что, может быть, при апробации предъявляется чрезмерная строгость на всех этапах продвижения селекционного зерна в поле. Юрьев настаивает на понижении требовательности к чистоте и на необходимости требовать данные по урожайности. Контроль урожаем, конечно, необходим, так как для чего же выводятся новые сорта, как не для повышения количества и качества урожая, но этот вопрос разберем подробнее при анализе следующего предъявляемого менделизму обвинения.

6) Потеря старых сортов — популяций при работе чистыми линиями. Это обвинение тоже сформулировано Д. А. Долгушиным (Стенографический ответ ВАСХНИЛ, с. 206). При работе с чистыми линиями менделисты прекращают отбор, считая, что он уже невозможен, и это приводит к тому, что элита по зерновым культурам во многих случаях ничем не отличается от обычных семян данного сорта. В этом я не вижу большого зла, если элита равна по урожаю с массовых посевов того же сорта при условии, конечно, если эти урожаи превышают по всем показателям урожаи других сортов той же культуры. Это обозначало бы, что семеноводческая работа достигла такого высокого уровня, что массовые посевы подняты до уровня элиты. Это не означает потери сорта, а завершение работы с данным сортом, и дальнейшая работа должна идти уже по получению путем скрещивания и прочих методов новых, еще более урожайных сортов. Потерей сорта можно называть только такой случай, когда определенный высокоурожайный сорт снизил свой урожай и таким образом вышел из строя при конкуренции с другими сортами. Такое явление действительно имеет место и довольно широко распространено, но мы увидим дальше в главе о Мичурине, что это вовсе не обязательно связано с работой с чистыми линиями. Некоторое косвенное указание на потерю сортов мы можем извлечь и из цитированной уже статьи академика Юрьева. В самом деле, в резюме и в начале статьи указано, что районированные сорта занимают около двух миллионов гектаров. Далее указано, что из селекционных сортов Харьковской станции 26 были в то или иное время районированы, и указаны цифры площадей для двух сортов: ячмень европеум-353 (более миллиона га) и рожь Харьковская-194 (свыше миллиона га). Если районированные сорта занимают вместе около двух миллионов га, то спрашивается, на какой же площади размещаются 24 сорта? Тут или досадная опечатка, или какая-то серьезная неувязка, намекающая на недолговечность многих районированных сортов. Видимо, это очень гетерогенное явление, и одной из причин, возможно, является то, что условия той станции, на которой был выработан сорт, вовсе не типичны для области, где этот сорт районируется на основании данных селекционных станций. Поэтому сорт не показывает высоких качеств и в конце концов сходит на нет. Вот это обстоятельство и заставляет требовать, чтобы урожайность сортов все время находилась под неослабным контролем.

Мы знаем, что успешная работа селекционера сейчас вознаграждается чрезвычайно высоко. За каждый га площади, занятой выведенным данным селекционером сортом, выплачивается 3 или 4 копейки в год, что при миллионных площадях дает очень высокую ежегодную премию. Эта премия является справедливо заслуженной в том только случае, если выведенный сорт действительно более урожаен. А можем ли мы быть вполне уверенны, что при существующей системе районирования районируются действительно лучшие сорта? Одно место в статье академика Юрьева вызывает серьезную тревогу: «Районирование сортов проводится государственной комиссией по сортоиспытанию, но предварительно все материалы, полученные на сортоиспытательных участках, обсуждаются на совещаниях каждой области. Приходится отметить, что на результатах этого обсуждения в известной мере отражаются интересы местных селекционных станций, которые невольно выдвигают иногда свои сорта на незаслуженно высокие места.

Вследствие этого в одном и том же районе иногда районируются не один, а несколько сортов одной и той же культуры. Например, в Харьковской области районированы три сорта озимой пшеницы. В Одесской и прилегающих к ней областях также районированы по два—три сорта, выведенных Всесоюзным селекционно-генетическим институтом. Наличие нескольких районированных сортов в одном и том же районе значительно осложняет семеноводческую работу. Мне кажется, что не следовало бы иметь более двух сортов в одном районе. Два сорта в известной мере могут дополнить один другой: один может быть более скороспелым, другой более позднеспелым, один более зимостойким, другой менее устойчив против холодов и т.д. Если же оба сорта по своим качествам примерно одинаковы, то нет никакого смысла в районировании этих двух сортов». Эта цитата заслуживает самого пристального внимания.

Во-первых, оказывается, что районирование решается не по строго объективным показателям, а голосованием на совещаниях, причем может оказаться, что выведенные сорта могут занять незаслуженно высокое место, очевидно, к большому ущербу для сельского хозяйства; непонятно, как такое явное злоупотребление может быть сделано «невольно».

Во-вторых, из этого, им описанного обычая Юрьев делает неожиданный вывод, что не следует районировать несколько сортов в одном районе (район не в смысле административном, а более широком, обычно, в смысле области), а самое большее два (иначе говоря, допускается и один). Наделе, если бы среди нескольких хороших сортов под нажимом высоких лиц прошел один неудачный, то он вскоре был бы выявлен, и принесенный вред оказался бы сравнительно небольшим. Если в области районирован один сорт, то его не с чем сравнивать, и если он неудачен, то много лет может пройти, пока, наконец, догадаются заменить этот сорт другим. А выведший этот сорт селекционер за время господства этого сорта в области получит незаслуженно премию, так как премия дается за площадь, а не за повышенный урожай. А если сторонники Лысенко, как например, Дмитриев, травили людей, протестовавших против шаблонного применения травопольной системы (см. доклад Н. С. Хрущева от 23 февраля с.г. (1954 г. — Ред.), хотя эта система давала во многих местах явное снижение урожая, то тем более у них были основания внедрять всеми возможными средствами свои сорта, за которые они получали хорошую премию.

В-третьих, никак нельзя согласиться с академиком Юрьевым в том, что на район (правильнее на область) не следует иметь более двух сортов. Каждая область отнюдь не однообразна по рельефу, почве, времени распашки (целина, залежь, мягкая земля), поэтому для полного использования всех этих различий двумя сортами ограничиться невозможно. Часто бывает, что самый урожайный сорт является позднеспелым (как, например, Китченер на Алтае, сужу по выступлениям на совещании работников сельского хозяйства в 1953 г.), и для возможности вполне успешной уборки необходимо сознательно вводить менее урожайный, но более раннеспелый сорт, чтобы не создавать чрезмерной перегрузки в уборке урожая.

Наконец, в-четвертых, совершенно непонятно, почему Юрьев считает необходимым из двух примерно одинаковых сортов оставить только один. Такое осуждение одинакового по качеству сорта, естественно, является несправедливым устранением селекционера, выведшего одинаковый по качеству сорт, создает почву для злоупотреблений (или, как выражается Юрьев, «невольных выдвижений») и устраняет наиболее удобный метод контроля. Если же районировать в данной области все сорта с высоким урожаем или другими хозяйственно ценными признаками (раннеспелость, зимостойкость и т.д.) и предоставить каждому хозяйству свободный выбор между районированными сортами (см. Якушкин, «Сельское хозяйство», 11 августа 1954 года), то тогда мы будем иметь действительно мощное оружие контроля, так как при таком массовом испытании займут максимальные площади действительно лучшие сорта и будут устранены ошибки и злоупотребления. Конечно, семеноводческая работа в этом случае будет сложнее, чем при наличии одного сорта без выбора, но ведь семеноводство для хозяйства, а не хозяйство для семеноводства.

Мы видим, таким образом, что обвинения менделизма в прямом вреде иногда касаются незначительных ошибок, иногда просто неверны, а в иных случаях превращаются в обвинения обвинителей, как в случае свободного межсортового опыления. Перейдем поэтому к обвинениям в бесплодности и бесполезности.

 

§ 24. Практическое значение менделизма

Б. «Бесплодность» менделизма.

Это, пожалуй, центральное возражение против менделизма. Ему посвящено и выступление Лысенко (стенографический отчет, с. 23— 26), и выступление философа академика М. Б. Митина (там же, с. 322). Митин говорит: «К каким отвратительным уродствам приводит это на-правление, здесь проиллюстрировал в своем докладе Т. Д. Лысенко, приведя в качестве примера исследования Дубинина относительно влияния Великой Отечественной войны на хромосомный аппарат плодовых мушек. Дубинин достоин того, чтобы стать нарицательным именем для характеристики отрыва науки от жизни, для характеристики антинаучных теоретических исследований, лженаучности менделевско-моргановской формальной генетики, которая толкает на подобного рода «исследования».

Негодование против Н. П. Дубинина было бы уместно в устах, скажем, Т. Д. Лысенко, вся деятельность которого имеет строгую целеустремленность в смысле работы по поднятию урожайности (что эта целеустремленность имела вовсе не тот эффект, который ожидали, это другой вопрос), но не в устах философа, деятельность которого решительно никакого отношения к поднятию урожайности ни в теории, ни в практике не имела, не имеет и иметь не может. А если принять, что философия и вообще теория имеет право на существование, то и работы Н. П. Дубинина надо рассматривать с той точки зрения, помогают ли они разрабатывать теоретические вопросы эволюции. И здесь Н. П. Дубинину (вместе с Ромашевым) принадлежит заслуга выдвижения так называемых генетико-автоматических процессов, т.е. такой эволюции, которая идет без всякого контроля естественного отбора. Несомненно, эта солидно обоснованная гипотеза (вместе с аналогичной гипотезой «дрейфа» В. Райта) дает много для объяснения частного, но весьма интересного процесса образования большого количества видов при пространственной изоляции. Работа по изменению хромосомного аппарата дрозофил под влиянием суровых условий Отечественной войны вносит также свой штрих в детальное изучение так называемой микроэволюции. Это направление может подвергаться осуждению только в том случае, если оно занимает непомерно много внимания генетиков и отвлекает их от непосредственно производственных вопросов, которые оказываются нерешенными. Не главная масса наших генетиков работала с растениями и животными, имеющими хозяйственное значение, и число «чистых» генетиков, подобных Н. П. Дубинину, было невелико. Изучение же общих генетических законов, конечно, проводить удобнее (и несравненно дешевле) на мелких, быстро размножающихся дрозофилах, чем, положим, на свиньях и коровах. Тогда возражают, что нельзя переносить законы, найденные на дрозофиле, на свинью или корову или тем более на человека. Возражение справедливо, если понимать такое перенесение без проверки опытом, и несправедливо, если оно обозначает запрещение искать общебиологические законы, приложимые ко всем организмам. Клеточная теория, справедливо считаемая Энгельсом одним из крупнейших достижений XIX века, приложима ведь и к растениям и животным, и в этом заключается ее величие, указывающее на наличие общебиологических закономерностей. Теория эволюции касается тоже всех организмов. И, в частности, теория ограниченной полом наследственности, в выработке которой и помогла дрозофила, прекрасно освещаёт загадочные случаи наследственности некоторых ненормальностей и болезней у человека, как дальтонизм и гемофилия (от деда к внуку через здоровую мать). Все дело в том, что найденные закономерности не распространять догматически, а постоянно контролировать опытными данными. По отношению же к неожиданным фактам, не укладывающимся в уже найденные законы, следует избегать обеих крайностей: отрицать факты как противоречащие установленным законам, по принципу «тем хуже для фактов»; сразу отбрасывать хорошо установленные положения только потому, что некоторые факты этим положениям противоречат: так поступают наши лысенковцы по отношению ко всякому менделизму.

И если мы посмотрим на столь ненавистную лысенковцам и поддерживающим их философам «дрозофилистику», то увидим там много данных и по теории определения пола, и по колебаниям доминирования, и по преодолению многих первоначальных заблуждений первого периода менделизма. Поэтому и работа с дрозофилами имеет законное место в общем плане науки, в особенности в наших университетах и других вузах, которые просто по педагогической нагрузке не могут непрерывно вести работу непосредственно с сельскохозяйственными животными и растениями. Впрочем, академик Митин в 1939 году думал совсем иначе, и перемена его мнения объясняется совсем не научными соображениями.

Также неверно утверждение Митина, что менделизм является антиэволюционным учением (Стенографический отчет, с. 223). Верно, что и учение об изменчивости, и менделизм могут строиться и изучаться вне всякой связи с эволюцией, но это вовсе не означает, что они отрицают эволюцию. В механике статика изучает законы, касающиеся покоящихся систем; значит ли это, что статика отрицает динамику? Или заодно с менделизмом запретить всю статику? От философа можно было бы ожидать большей логической грамотности.

Любопытно, что Митин, проникнутый столь благородным негодованием относительно бесполезных работ Дубинина с дрозофилой, сохраняет (как и все философы) полное молчание относительно работ лысенковцев о превращении подсолнечника в заразиху, сосны в ель, граба в лещину и других превращений, очевидно, по его мнению, имеющих актуальнейшее практическое значение.

Перейдем теперь к другой стороне вопроса. Предположим, говорят лысенковцы, что менделизм даже кое-что и объясняет в явлениях наследственности, но задачей науки является не объяснение явлений природы, а преобразование природы в интересах человека. Для того, чтобы разобрать этот довод, полезно рассмотреть те методы, которыми человечество пользуется для селекции полезных животных и растений. Полный обзор всех методов селекции уместно сделать в конце четвертой главы после разбора достижений Мичурина и Лысенко (в качестве итога всего разбора чисто научной стороны вопроса) Сейчас же я остановлюсь только на двух наиболее распространенных методах выведения новых сортов: непосредственный отбор и отбор после скрещивания вполне плодовитых между собой сортов. Первый способ вполне уместно назвать дарвиновским, второй — менделевским. Дарвину хорошо было известно, что многие породы животных и растений получались путем скрещивания, но, в связи со всей системой своих взглядов, выдвинувших на первое место принцип отбора, он в эволюции как природных организмов, так и одомашненных скрещиванию отводил более чем скромную роль. Сообразно своему пониманию отбора, он принимал, что действие его более или менее одинаково во всех случаях, везде он более или менее могуществен В это воззрение Иоганнсен внес существенную поправку, показав, что в генетически разнородных популяциях отбор несравненно более могуществен, чем в чистых линиях. Иоганнсен, правда, утверждал, что отбор вообще бессилен в чистых линиях, и здесь он, несомненно, ошибался; этот вывод, как нетрудно показать, вовсе не вытекал ни из теоретических соображений, ни из фактических, но подробный разбор этого вопроса в настоящем издании не нужен. Но в огромной количественной разнице действия отбора в популяциях и чистых линиях сомневаться нет никаких оснований, и заслуга Иоганнсена, указавшего это различие, останется навсегда. А в связи с одновременным новооткрытием законов Менделя это и привело к тому, что путь селекции с гибридизацией стали считать основным, а не второстепенным, как думал Дарвин. И успехи дарвиновского метода селекции стали объяснять не непосредственным «творческим» действием отбора, а лишь выделением лучших образцов из гетерогенной смеси, возникшей первоначально в силу гибридизации немногих биотипов. Из двух давно известных методов селекции центр тяжести переместился на менделевский метод. Поэтому совершенно правы лысенковцы, когда они утверждают, что селекция после гибридизации применялась в незапамятные времена, задолго до Менделя. В параграфе 11 первой главы я привел указание М. Ф. Иванова о селекции английских свиней Йоркширов простым английским ткачом Иосифом Тулей, не знавшим, конечно, ни Менделя, ни Дарвина (свиньи были получены в 1851 году за восемь лет до выхода в свет трудов Ч. Дарвина и за 14 лет до появления в печати основного мемуара Менделя). Поэтому, если отрицать значение Менделя только потому, что менделевские методы применялись задолго до Менделя, то, как же надо отрицать значение Дарвина на том основании, что дарвиновские методы селекции применялись задолго до Дарвина? Думаю, что этот подход неправилен. В науке — обычное явление, что многие положения, ясно сформулированные тем или иным ученым, бессознательно используются предшественниками и народными массами, подготовляющими чисто стихийно нарождение научной теории. Древнейшие люди добывали трением огонь, цивилизованные люди этим искусством уже обычно не владеют: значит ли это, что механическая теория теплоты ничего нового не дала? В истории Геродота-в рассказе об избрании на царство персидского царя Дария ясно видно, что конюший царя Дария умел использовать условные рефлексы; да и вся дрессировка животных, основанная на условных рефлексах, уходит в глубокую древность. Умаляет ли это заслуги И. П. Павлова, который отчетливо сформулировал теорию явления, используемого человечеством с незапамятных времен? Таких примеров можно привести бесчисленное множество. И в данном случае, отдавая должное и Дарвину, указавшему на простой искусственный отбор, и Менделю, истолковавшему явления гибридизации, мы должны сказать, что менделистское толкование стоит много выше дарвиновского: во-первых, оно не исключает дарвиновского, а включает его, а во-вторых, оно дает математическую, количественную теорию расщепления, чему был совершенно чужд дарвиновский подход (попытки современных дарвинистов вроде Р. Фишера существенно дела не изменили). Все направление современной классической генетики, только первым этапом которого было новооткрытие законов Менделя, подымает биологию на значительно более высокий методический уровень, чем тот, на который ее поставил Дарвин. И между развитием теории теплоты и развитием теории селекции можно провести аналогию, иллюстрирующую диалектический характер развития научных теорий. Несмотря на издревле известные факты получения тепла трением, возникла теория теплорода, игнорируя эти факты, но имевшая историческое оправдание и давшая математическую теорию термодинамики, формулы которой в значительной степени (как первое приближение) сохранили силу до настоящего времени. А затем творцы механической теории теплоты использовали старые факты на повышенном основании. Так и с селекцией: она издревле широко применяла гибридизацию, но эти факты не были использованы Дарвином, который в основу положил простой отбор. Эти взгляды сыграли свою историческую роль, но теперь должны уступить место той теории селекции, которая возвращается к старой практике селекции сознательно и на повышенном основании. Игнорирование же менделизма Лысенко и его последователями не означает преодоления его на повышенном основании (это должно быть задачей настоящих ученых), а является простым возвратом к старым взглядам, чистой реакцией. Подробнее об этом будет сказано в четвертой главе настоящей работы.

Таким образом, полезное значение менделизма в деле селекции заключается в том, что тот процесс, который ранее применялся стихийно, бессознательно, теперь применяется сознательно. Конечно, дарвиновский метод сейчас применяется, но основным методом являются гибридизация вполне плодовитых между собой сортов растений и животных, где именно и приложимы законы Менделя. Дело, конечно, касается преимущественно однолетних растений. Полезно было бы пересмотреть списки сортов, выработанных за последние годы этим путем. Я ограничусь ссылкой на нашего выдающегося ученого, притом использующего и мичуринскую методику, академика Н. В. Цицина. В статье «Отдаленная гибридизация растений» («Природа», 1954, № 1, с. 21—34) он пишет: «За последние десятилетия во многих странах основным методом создания новых сортов пшеницы стала гибридизация. Методом скрещивания выведены лучшие современные сорта. Так, например, яровая пшеница Маркиз, занимающая почти 3/4 всей посевной площади Северной Америки, представляет собой гибрид, значительную долю участия в образовании которого приняли наши сибирские яровые сорта». Слушая радиопередачи всесоюзных совещаний работников сельского хозяйства этого года, я неоднократно слышал, что лучшим по урожайности сортом на Алтае является другой сорт канадской селекции Китченер. И что-то.я не слыхал, чтобы эти сорта (а также ряд других, полученных гибридизацией) «терялись» или требовали для своего сохранения внутрисортового скрещивания.

Таким образом, разговор о бесплодии менделизма является совершенным искажением действительности, но сейчас можно указать на новое, исключительно плодотворное направление селекции, хотя и не использующее законы Менделя, но целиком построенное на базе хромосомной теории, как известно, после Т. Моргана тесно увязанной с менделизмом. Я имею в виду искусственное получение полиплоидии.

Положение с вопросом о полиплоидии было прекрасно изложено в брошюре В. В. Сахарова «Пути создания новых форм растений (полиплоидия в эволюции и селекции)», изданной Всесоюзным обществом по распространению политических и научных знаний перед самой августовской сессией ВАСХНИЛ в 1948 г. Эта брошюра и все направление подверглись резкой критике на сессии со стороны лысенковцев (см., например, выступление Н. И. Фейгинсона, — стенографический отчет, с. 319), а после сессии ВАСХНИЛ лица, работающие в этом направлении (Сахаров, Жебрак, Навашин и другие) были отстранены от работы и все достижения были свернуты (см. прекрасную статью В. В. Баранова: «Полиплоидия — на службу советскому сельскому хозяйству» — Ботанический журнал, т. 39, 1954, № 2, с. 157—179). И достижения были немалые: крупнозерная гречиха В. В. Сахарова, кок-сагыз М. Навашина, пшеница Жебрака, конопля Рыбина и Сахарова, искусственное получение Рыбиным от скрещивания алычи и терна гибрида, ботанически идентичного культурной сливе, и т.д. Работы этого направления широко идут в мировом масштабе, и индусский ученый Парткасаратхи считает 1937 год пограничным столбом в истории селекции, так как в этот год благодаря действию колхицина на делящиеся клетки началось массовое получение полиплоидов. Опять и здесь полиплоиды использовались раньше: крупноплодные земляники, клубники и проч. получены от диких родичей удвоением хромосомного набора, что часто сопровождается увеличением размеров тела и отдельных частей. Но раньше такие сорта получались, используя выражение Н. В. Мичурина, в порядке «кладоискательства», «милостей природы», а с 1937 года использование колхицина и других веществ позволило получать удвоение хромосом по воле селекционера. Этот же метод путем удвоения хромосомного набора бесплодных гибридов при отдаленной гибридизации позволил преодолеть это бесплодие и тем самым открыл широкую дорогу для этого метода. Только используя явление полиплоидии, академику Цицину удалось преодолеть стерильность ржано-пырейных гибридов первого поколения (см. Цицин, 1954 г., с. 30).

Полезность и перспективность этого направления стоит в настоящее время вне всякого сомнения, и поэтому чудовищным является не то (Фейгинсон, см. с. 319 Стенографического отчета), что Сахаров называет этот метод методом направленного получения наследственных изменений, а то, что это направление было растоптано в 1948 году, и только благодаря самоотверженной работе Сахарова, Жебрака, Цицина и других удалось не только сохранить от гибели уже достигнутые результаты, но и усовершенствовать первые, конечно, требовавшие значительной доработки гибриды. Совершенно несправедлив упрек Баранова авторам полиплоидных сортов, что они слишком поспешно вводили сорта, еще не подвергнув их настоящей селекции. Ведь над селекционерами висели организации, планирующие науку, которые требовали результата за короткий срок, основываясь на заявлениях Лысенко, что он новые сорта выводит в два-три года. А по свойственной лысенковцам беспринципности, они склонны были обвинять в задержке работы Раппопорта, сражавшегося в рядах нашей доблестной Советской Армии, и Алиханяна, потерявшего ногу и здоровье на фронте (см. Стеногр. отчет, с. 369), и были очень снисходительны к И. Е. Глущенко, спокойно работавшему во время войны в глубоком тылу, в Киргизии. Лысенковцы очень любят напирать на политическую сторону вопроса; пока ограничимся этим политическим намеком, а подробно разберем вопрос, если потребуется, в последних главах настоящей работы.

Можно подвести итог настоящей главы. Окончательную сравнительную оценку разных методов селекции постараемся сделать в четвертой главе, после разбора достижений Мичурина и Лысенко, пока же можно совершенно точно установить следующее. Хромосомная теория и связанная с ней генетика, кратко называемая менделизмом — морганизмом, действительно должна войти в золотой фонд биологии. Конечно, это только первое приближение, как плоская тригонометрия только первое приближение в той геометрии, которая применяется при измерении поверхности земной коры. Ее нужно критиковать, развивать, усовершенствовать, заменять даже новой,. но отбрасывать ее достижения могут только обскуранты. Защитники ее, по свойственной всякому человеку слабости, впадали в преувеличения, недопустимые аналогии и т.д., но в практическом деле селекций пород животных и растений вред, причиненный ее адептами, ничтожен, польза же огромна. Но совершенно несомненен огромный вред, причиненный Лысенко, его сторонниками и поддерживающими их до сего времени философами в деле насильственного задержания развития плодотворных направлений селекции.

В следующих главах разберем направления в селекции, конкурирующие с направлениями, основанными на хромосомной теории наследственности.

Ульяновск 6 сентября 1954 г.