§ 46. Введение

В ведущейся уже третий год горячей дискуссии по некоторым теоретическим вопросам биологии Лысенко и его сторонникам нанесено столько ударов рядом наших выдающихся ученых, что даже наиболее ревностные защитники Лысенко, наши профессиональные философы, принуждены с большим опозданием признаться (см. Платонов Г. В. «Вопросы философии», 1954, № 6), что они переоценили теоретическое творчество Лысенко.

Одно время могло создаться впечатление, что с «теориями» Лысенко уже покончено; так и думают многие лица, стоящие далеко от биологии. На деле положение носит совершенно иной характер.

Серьезный спор шел, в сущности, только по двум вопросам: о «новом учении о виде» Лысенко и о значении внутривидовой и межвидовой борьбы за существование. В очень осторожной форме (не упоминая фамилий Менделя и Моргана) велась защита одного из достижений классической (или, если угодно, формальной) генетики, именно искусственной полиплоидии. Вот и все. В результате среди биологов и среди лиц, считающих себя по своей номенклатуре вправе «авторитетно» выступать по биологическим вопросам, наметились следующие направления:

а) Лысенко и его ближайшие сторонники: абсолютно никаких уступок, вплоть до защиты пресловутой дилижанской граболещины;

б) Философы и академик Топчиев А. (см. статью «Новая техника и неотложные задачи науки». «Литературная газета», 2 июля 1955 г.). Признается необходимость дискуссий, осуждаются на словах попытки монополизировать науку, но тут же делаются оговорки, что свобода «школ» не предполагает «свободы» школ от идейной направленности научного процесса, так как, по словам Топчиева, «великим преимуществом советской науки является полная ясность в отношении философского мировоззрения». А так как в той же статье высказывается как бесспорная истина мысль, что «дискуссия по вопросам биологии означала разгром метафизических, идеалистических теорий и принесла победу материалистическому, мичуринскому направлению в биологии», то ясен вывод: критика лидера августовской сессии Лысенко в основном недопустима, а допустимы только легкие поправки к августовской сессии. Топчиев поэтому считает, что отделению биологических наук Академии наук СССР следует сказать свое веское слово по поводу ряда теоретических проблем, чтобы, очевидно, так же прекратить дискуссию по поднятым вопросам, как в свое время, в печальный во многих отношениях 1948 год, был нанесен тяжелый удар развитию биологии весьма «вескими» постановлениями ВАСХНИЛ и АН СССР. Своего мнения ни по одному конкретному вопросу Топчиев не высказывает.

в) Н. В. Турбин. «Я расхожусь с Т. Д. Лысенко лишь в одном вопросе — в вопросе о видообразовании, считая его новую теорию бездоказательной и ошибочной». Даже по вопросу о внутривидовой борьбе Турбин согласен с Лысенко («Когда нечего сказать по существу», (Ответ Н. И. Нуждину). Журнал общей биологии, т. 15, № 3, 1954, май — июнь).

г) Очень значительная группа ученых (весьма возможно, большинство советских ученых), решительно отвергающих взгляды Лысенко не только по указанным вопросам, но и по ряду других, но не высказывающих своего отношения ко всей системе теоретических воззрений Лысенко. Очень часто эти высказывания столь неопределенны, что читатель вправе подумать, что теоретические воззрения Лысенко в основном вполне здоровы или являются выражением биологической школы, по крайней мере, равноценной по научному уровню другим биологическим школам и направлениям. Так, акад. И. Л. Кнунянц и Л. Зубков в статье «Школы и науки» «Литературная газета от 11 января 1955 г.», подчеркивают свое уважение к заслугам академика Т. Д. Лысенко, но только защищают право на существование и иных направлений в биологии. Еще имеется неопределенное мнение академика Н. В. Цицина, отнюдь не являющегося лысенковцем. В рёчи по докладу Н. А. Булганина об итогах Женевского совещания глав правительств четырех держав («Правда», 6 августа 1955 г.) Цицин пишет: «Нужно избегать некоторого предубежденного отношения к достижениям науки зарубежных стран. Нет слов, что по основным, принципиальным теоретическим вопросам, например, в биологии, наши с ними пути расходятся. Однако всем известно, что там есть предложения, имеющие большое практическое значение. Возьмем хотя бы пример с применением метода производства гибридных семян кукурузы, дающего повышение урожайности этой культуры до 30%. Этим делом мы, по существу, занялись всерьез лишь в самые последние годы».

Нетрудно догадаться, что важнейшим отвергаемым теоретическим вопросом был пресловутый «вейсманизм морганизм». Но ведь акад. Цицин хорошо знает, что дело получения гибридных семян кукурузы было начато давно и прервано по настоянию Лысенко как связанное с морганизмом; восстановлено оно только потому, что за это время американцы нас очень сильно перегнали. Значит, сам факт работы с гибридами кукурузы методом, основанном на инбридинге, есть уже ревизия теоретических основ августовской сессии. Характерно, что в своем выступлении Цицин не упоминает ни словом (и за это его можно только приветствовать) не только Лысенко, но и мичуринскую биологию.

Совершенно необходима полная ревизия теоретического творчества Лысенко, тем более что примыкавшие к нему «школы» Лепешинской и Бошьяна уже окончательно скомпрометированы. Антинаучность Бошьяна признает даже Топчиев, а ведь и этот «ученый» тоже прикрывался щитом диалектического материализма и боролся с «реакционерами» в науке, прежде всего с великим Пастером.

Разбор философской стороны мы отложим до другой главы настоящей работы, а академику Топчиеву порекомендуем (несмотря на его высокое номенклатурное положение) не заниматься наклеиванием ярлыков, от чего на словах он сам открещивается.

Эта ревизия «теоретического творчества» Лысенко еще более становится необходимой в связи с той попыткой реванша, которая была сделана Лысенко и его сторонниками в связи со столетним юбилеем со дня рождения И. В. Мичурина. Мобилизованы были все силы, вплоть до совершенно скомпрометированных Презента и Г. Фиша. К сожалению, спекулируя именем И. В. Мичурина, Лысенко смог добиться и правительственного одобрения (в виде, например, золотой медали имени И. В. Мичурина), и поддержки в высоких научных сферах (выступление акад. Несмеянова на торжественном собрании). Все это заставляет с еще большим вниманием и тщательностью продолжать борьбу за очищение научной атмосферы от последствий 1948 года; отрадно чувствовать себя в этой борьбе не одиноким. Самый передовой биологический журнал современности — «Ботанический журнал» расширяет фронт борьбы, и в четвертом номере напечатаны не только прекрасные статьи об инбридинге кукурузы и полиплоидии, но и превосходная критика «вегетативных гибридов» и «теорий» Лысенко о вырождении картофеля. Истина, конечно, не может быть заглушена никакими собраниями. Думаю поэтому, что и данная моя работа вполне своевременна. Поневоле приходится при этом возвращаться и к критике И. В. Мичурина, а не только ограничиваться критикой Лысенко.

 

§ 47. Теория стадийного развития. 1. До 1935 г.

1) Эта теория — центр теоретических построений Лысенко, основание его известности и наименее оспариваемое из его построений. Она тесным образом связана с рекомендованным Лысенко процессом яровизации, а это понятие прочно вошло не только в советскую, но и в мировую науку (на английском языке — вернализация).

В Советском Союзе с самого начала работ Лысенко эта теория была поддержана нашими выдающимися учеными академиками Н. И. Вавиловым, Н. А. Максимовым и другими. Об этом вкратце говорилось еще в первой главе, сейчас полезно вспомнить, как была отражена эта теория в уже цитированном издании (под редакцией Н. И. Вавилова) «Теоретические основы селекции растений» (т. I, 1935), в котором участвовало 26 авторов. Имя Лысенко упоминается как в предисловии (с. 15), так и в ряде других мест, и везде с большой похвалой. Приведу некоторые, наиболее яркие места. На с. 365 цитируются слова Н. И. Вавилова в докладе на конференции по планированию генетико-селекционных работ: «Может быть, ни в каком разделе физиологии растений не происходит таких серьезных сдвигов, как в этой области (т. е. в вегетационном периоде). Мы считаем в этом отношении работу Т. Д. Лысенко выдающейся. Сравнительно простая методика яровизации, возможность широкого < производственного применения ее открывают широкие горизонты. Исследования мирового ассортимента пшеницы и других культур под действием яровизации вскрыло факты исключительного значения. Мировой ассортимент пшеницы под влиянием простой процедуры яровизации оказался совершенно видоизмененным».

В основной статье «Ботанико-географические основы селекции» Н. И. Вавилов пишет (с. 72, с. 58 отд. оттиска): «…метод яровизации, установленный Т. Д. Лысенко, открыл широкие возможности в использовании мирового ассортимента травянистых культур. Все наши старые и новые сорта так же, как и весь мировой ассортимент, отныне должны быть исследованы на яровизацию, ибо, как показывает опыт последних лет, яровизация может дать поразительные результаты, буквально переделывая сорта, превращая их из не годных для Данного района в обычных условиях в продуктивно высококачественные формы. Так, например, озимые сорта ячменей, которые в обычных условиях Ленинграда не могут быть выращиваемы, ибо при посеве весной не выколашиваются, а при посеве осенью гибнут за зиму, при яровизации не только выколашиваются нормально в условиях Ленинграда, но некоторые из них побили по урожайности лучшие северные селекционные сорта яровых ячменей.

…Некоторые из яровизированных сортов льна-долгунца дали превышение по длине стеблей. Мы, несомненно, находимся накануне ревизии всего мирового ассортимента культурных растений, включая и весь наш основной ассортимент селекционных и местных сортов в смысле их реагирования на яровизацию. Метод яровизации является могучим средством для селекции по многим травянистым культурам, позволяя возделывать в наших северных условиях южные субтропические формы, в обычных условиях не могущие произрастать. Опыт последних лет по применению яровизации в Хибинах, за Полярным кругом и в Ленинграде, на огромном материале по различном культурам показал исключительные возможности использования мировых ассортиментов для целей селекции с применением яровизации. Впервые перед нами предстала в живом виде в условиях Ленинграда вся мировая коллекция сортов ячменя, включая озимые и яровые поздние формы, которые в обычных условиях никогда под Ленинградом не могли быть доведены до колошения.

Для подбора пар при гибридизации учение Лысенко о стадийности открывает также исключительные возможности в смысле использования мирового ассортимента».

Я привел эту длинную цитату, чтобы показать, что уже в 1934 году (книга сдавалась в набор с 6 ноября 1934 г. по 2 января 1935 г.), т.е. вскоре после рождения теории стадийного развития, эта теория, и прежде всего метод яровизации, были широко использованы Н. И. Вавиловым и его школой, и им была намечена грандиозная программа дальнейшей работы этим методом.

В этом же сводном труде указано: 1) на значение «замечательных» работ Лысенко по стадийности для выявления значения внешних условий для развития организма (с. 370—371, статья B. С. Федорова и И. М. Еремеева); 2) о возможности совмещения скороспелости и продуктивности (с. 388—389, те же авторы; с. 561 — статья Н. Ф. Деревицкого); 3) о том, что теория стадийного развития может дать очень много в понимании некоторых сторон явления гетерозиса (с. 452, статья М. И. Хаджинова); 4) о перспективе в значительной мере сократить продолжительность отбора (с. 574, статья М. И. Хаджинова и Б. А. Паншина).

Высокую оценку теории стадийного развития дает в этом труде и известный генетик и селекционер А. Ф. Сапегин в статье «Значение яровизации для фитоселекции». Он указывает (с. 807), что стремление физиологов, в особенности Лысенко, заставить озимое растение развиваться при весеннем посеве, привело в конечном итоге к концепции стадийности развития растения: «Они привели к учению, слабенький зачаток которого находим у Гасснера, но которое по-настоящему правильно и широко было впервые поставлено Лысенко, к учению о том, что развитие растений складывается из отдельных, качественно различных стадий, — стадий не в том понимании, как их раньше знали агрономы, как, например, стадия кущения, выколашивания, цветения и т.д.; не как стадии, определяемые по внешним морфологическим характеристикам в момент оформления, но как особые состояния, как особые качественные смены в развитии растения, которые характеризуются каждая своими специфическими внутренними процессами, нам еще не известными».

Сапегин указывает (с. 808), что «самой сущности внутренних яровизационных процессов мы еще не знаем, углубленной теории развития растения, как теории самих этих внутренних процессов онтогенеза, еще нет. Мы имеем пока только общее понимание стадий как изменения каких-то внутренних стадий и отношений, о которых судят пока только по изменению отношения растения ко внешнему».

Сапегин приводит без критики данные по производственным опытам с яровизацией (с. 811—812) и приходит к выводу, что яровизация дает среднюю прибавку в 10—15%, т.е. столько же, сколько дает начальная селекция, выведение чистых линий из готовых, имеющихся в природе сортов смесей. На с. 813 Сапегин пишет, что яровизация должна быть немедленно и решительно (разрядка Сапегина) учтена селекционерами, «ибо затратить 8—12—15 лет работы для того, чтобы вывести сорт, который будет побит другим сортом благодаря искусственной яровизации, — перспектива слишком неприятная».

Упоминается с полным одобрением Лысенко в статье Л. И. Говорова («Селекция на зимостойкость», с. 849) и в статье А. П. Басовой, Ф. Х. Бахтеева, И. А. Костюченко, Е. Ф. Пальмовой «Проблема вегетационного периода в селекции» (с. 877, 881, 888).

А. А. Сапегин свою статью заканчивает словами: «Если концепция стадийности развития, даже только внешне оконтуренная, уже имеет большое теоретическое и практическое значение, то углубление во внутреннюю сущность процессов, составляющих отдельные стадии развития различных типов растений, обещает такие огромные сдвиги в наших возможностях управлять им, что проблема развития должна привлечь к своему скорейшему всестороннему изучению всю советскую биологию» (с. 817).

Мы видим, таким образом, что новая стадийная теория развития приобрела горячее сочувствие у наших ведущих биологов, ботаников и селекционеров за рекордно короткий срок. Ведь нашумевший опыт отца Т. Д. Лысенко, Д. Н. Лысенко произошел весной 1929 года (Лысенко. Стадийное развитие растений, 1952, с. 250), основные положения гипотезы «озимости» растений (в противоположность методу «холодного проращивания» Гасснера и Н. А. Максимова) были зачитаны Т. Д. Лысенко на Всесоюзном генетическом съезде в Ленинграде в январе 1929 года (там же, с. 202 и 204). И уже в 1934 году подводятся предварительные итоги чрезвычайно широкой проверки взглядов Лысенко, и ряд ученых, в том числе наши ведущие ученые, занимавшие тогда командные посты в науке, развертывают обширную программу исследований на базе новой теории.

Как же могло случиться, что горячо приветствовавшие Лысенко ученые оказались в числе его врагов и почему они вызвали такой его гнев?

Из просмотра книги «Теоретические основы селекции растений» можно усмотреть на это три причины:

1) Все авторы школы Н. И. Вавилова, приветствуя теорию стадийного развития, отнюдь не усматривали в ней принципиального противоречия с менделистской генетикой, хотя они вовсе не догматизируют последнюю; не мог я заметить также попыток связать селекцию с идеализмом, материализмом, диалектикой, метафизикой и другими идеологическими установками;

2) В некоторых статьях (и, насколько мне помнится, это именно вменялось в особую вину этому изданию) совсем нет упоминаний ни о Мичурине, ни о Лысенко; это имеет место, например, в двух статьях М. И. Розановой («Принципы классификации культурных растений» и «Проблема пола у высших растений») и в статье В. Е. Писарева «Инцухт». Правда, содержание этих статей и не имело отношения ни к Мичурину, ни к Лысенко, но Лысенко требует, чтобы его имя упоминалось при всех возможных и невозможных случаях.

3) Наконец, в чрезвычайно корректной форме А. Ф. Сапегин позволил себе разойтись кое в чем с Лысенко. Не говоря уже о некоторых различиях в терминологии, Сапегин указал, что. концепция стадийного развития вовсе не является чем-то принципиально новым, хотя большая заслуга Лысенко не только не умаляется, но очень сильно выпячивается (с. 810): «Концепция стадийности развития и установление того, что момент детерминации и момент осуществления разделены иногда большим отрезком времени — эта концепция давно уже известна для онтогенеза животных, как основная краеугольная, но для онтогенеза растения такая концепция в ясной и четкой форме впервые развита в работах Лысенко, синтезировавшего также и результаты исследований Алларда, Гарнера, Максимова, Разумова, Любименко и др.» (подчеркнуто — разрядка у Сапегина А. Ф.)

Сапегин не склонен к догматизации, и в примечании на с. 811 на основании безразличия для некоторых сортов (в жизненных, конечно, пределах) температуры или света — темноты указывает, что мы пока не имеем доказательного ответа на вопрос, проходят ли эти растения эти стадии при любых условиях или же у них выпадают одна или обе стадии.

Кроме того, Сапегин высказывает несколько критических замечаний по вопросу об использовании яровизации при отборе родительских пар для скрещивания (с. 813—814). Вполне приветствуя предложенный Лысенко метод получения скороспелых сортов, Сапегин однако добавляет: «…нужно, конечно, заметить, что нам нужен сорт не только скороспелый, но и устойчивый, и урожайный, и высококачественный по продуктам, и т.д. и т.д. К тому же сочетаются не признаки, но гены, а генетическая база сортовых особенностей очень сложна, и в расщеплениях, и в разных сочетаниях, в новых соотношениях генов получается не просто какая-то средняя арифметическая или сумма — получаются новые связи между генами, новые качества, следовательно, новые признаки и свойства. Теория и практика старых селекционных учреждений учат, что здесь приходится ожидать всяких неожиданностей, всяких новых, не предусмотренных сортов. Таким образом, предложение Лысенко необходимо принять во всех тех случаях, когда одним из основных ведущих свойств является длина вегетационного периода. Но предложение Лысенко не универсально, не панацея. Мы ведь знаем только пока две стадии развития растения, да и то лишь в первом, поверхностном подходе.

Внутренняя сущность этих двух стадий еще совершенно темна, генетически они также еще не изучены, а других стадий мы не знаем пока даже с поверхности. Поэтому было бы слишком неосторожно совершенно выключать из скрещиваний биотипы, оказывающиеся при пробе по методу Лысенко не в первых рядах».

Далее совершенно ясное: теория стадийного развития была сразу чрезвычайно высоко (даже чрезмерно высоко) оценена нашими выдающимися учеными, но Лысенко было важно не дружеское содействие на равноправных основаниях, а безоговорочная капитуляция. Никаких ограничений, никакой, самой дружеской и корректной критики Лысенко по своей натуре не терпит, и это его свойство проявилось сейчас с полной отчетливостью. Его ближайший соратник по сессии ВАСХНИЛ, Турбин, подвергся совершенному отлучению и причислению к разряду вейсманистов—морганистов, хотя Турбин и сейчас — по крайней мере, на 90% — лысенковец, В этой связи полезно вспомнить и отношение Мичурина к Лысенко и внести некоторую поправку в мое изложение в конце 40-го параграфа. Как уже приведено в этом параграфе, Мичурин только раз упоминает имя Лысенко в главе «Фотопериодизм» (т. I, с. 642—643, а также с. 102) как продолжателя работ Гарнера и Алларда. Статья опубликована впервые в 1934 году, почти одновременно с книгой «Теоретические основы селекции», и, как мы видим, оценка Мичуриным касается только одной стадии, световой, и совсем не упоминается тепловая стадия. Оценка Мичуриным деятельности Лысенко гораздо более скромна, чем оценка Н. И. Вавиловым и его школой.

Из биографии Мичурина, написанной Бахаревым (отношения к Лысенко указаны на с. 100—102), можно было сделать вывод, что Лысенко с Мичуриным не встречался: так я и написал в § 40. Здесь я, видимо, ошибся. Из полученных позднее, весьма заслуживающих доверия сведений я узнал, что Лысенко раз посещал Мичурина, но разговор вскоре принял настолько острый характер, что Мичурин его прекратил. Поэтому в биографиях (которые, как известно, пишутся у нас по образцу старых житий святых) этот неудобный факт опускается.

Резюмируя этот параграф, можно сказать, что теория стадийного развития Лысенко вместе с его методом яровизации знаменует завершение и синтез двух направлений в физиологии растений, показавших, что такие важные факторы, как температура и свет, могут оказывать не только положительное (это было известно и раньше), но и отрицательное влияние на ход важнейших процессов развития растений: в отношении температуры предшественником Лысенко является Гасснер, в отношении света (фотопериодизм) — Гарнер и Аллард; в этой области до Лысенко работал также Н. А. Максимов. Так как это учение продолжало генеральную линию развития физиологии растений и открывало большие практические перспективы, то оно было горячо поддержано крупнейшими нашими учеными — Вавиловым, Максимовым, Сапегиным и другими, наметившими огромную и разнообразную программу работ. Но диктаторские стремления Лысенко, головокружение от успехов и умеренная критика его со стороны крупных ученых привели его к созданию нового направления в науке, якобы принципиально отличного от идеологически враждебного старого, «реакционного». Воспользовавшись смертью Мичурина и М. Ф. Иванова, последовавшей в том же 1935 году, он в дальнейшем использовал их как своих единомышленников, а для большей неуязвимости своей позиции приклеил своим противникам ярлыки метафизиков и идеалистов.

Для всякого понимающего, конечно, ясно, что ярлык приклеен совершенно искусственно (подробнее об этом в соответствующей главе). Но кое-кто, например академик Топчиев, эту басню склонен повторить и в 1955 году.

До 1935 года, таким образом, была согласная работа ботаников в области теории стадийного развития. С этого года Лысенко резко отмежевался от «вейсманистов-морганистов», и это отмежевание все прогрессировало и завершилось, наконец, сессией ВАСХНИЛ. Сейчас прошло уже двадцать лет, и любопытно проследить судьбу этой теории. Если школа Вавилова мешала развитию теории, то надо ожидать, что после этого размежевания будут достигнуты большие успехи, чем до размежевания.

 

§ 48. Теория стадийного развития. 2. После 1935 года

Для суждения об этом полезно обратиться прежде всего к трудам самого Лысенко. Мы имеем солидную книгу (707 страниц) «Стадийное развитие растений», прекрасно изданную в 1952 году. В этой книге, отчасти уже разобранной в § 7 первой главы, представлены, как указано в предисловии, важнейшие работы Лысенко по теории стадийного развития растений, теории и практике яровизации. Читатель вправе был бы ожидать в данной книге некоторого итога развития теории стадийного развития за слишком двадцатилетний период ее существования и некоторого ответа на вопрос, к чему привело осуществление обширной программы исследований, намеченных Вавиловым, Сапегиным и другими учеными по ревизии мирового ассортимента с помощью яровизации, по обзору сортов, выведенных при помощи этого метода, по выяснению явлений гетерозиса, по дальнейшей разработке теории и выяснению ее физиологических оснований и пр., и пр. Но читателя сразу же постигает горькое разочарование. Эта книга представляет сборник работ солидной давности: большинство из них не идет дальше 1935—1936 гг.; самая поздняя работа по зерновым датирована мартом 1938 г., по хлопчатнику — 1937 годом, по картофелю — 5 мая 1939 года.

Это все перепечатки разных по величине работ: самая первая и самая крупная (больше четверти всей книги) датирована 1928 годом; главная масса — мелкие статьи, помещенные в газетах и журналах. Для суждения о современном состоянии теории стадийного развития эта книга не годится, и издавать ее тиражом в 50 тыс. экземпляров было явно нецелесообразно; мне, правда, она очень помогла, избавив от необходимости разыскивать разбросанные по газетам и журналам мелкие статьи Лысенко.

Я постарался составить представление о современном состоянии теории главным образом на основании следующих книг:

1) Н. А. Максимов. Краткий курс физиологии растений, 8-е изд., 1948.

2) Н. В. Турбин. Генетика с основами селекции. 1950 (составление этой книги было поручено, как известно, Турбину после сессии 1948 года);

3) С. О. Гребинский. Основные закономерности индивидуального развития растений, 1953;

4) В. И. Разумов. Среда и особенности развития растений, 1954.

Все четыре автора высоко оценивают теорию стадийного развития; вместе с тем они очень различаются и по возрасту, и по направлениям. В аннотации к книге Гребинского указано, что в ней обобщен опыт советских ученых по применению теории стадийного развития. Все четыре автора резко отрицательно относятся к вейсманизму — морганизму, даже Н. А. Максимов, но никто, конечно, не пытается аргументировать по-настоящему; просто приклеивается ярлык идеализма, метафизики, реакционности и бесплодия (Максимов, с. 2,12,408). За этим исключением изложение Максимова отличается широтой, объективностью и ясностью, что естественно ожидать от такого крупного ученого и выдающегося педагога.

Н. А. Максимов дает очень высокую оценку работам Мичурина и особенно Лысенко (с. 10, 11 и далее).

Максимов указывает, что «на необходимость строго различать рост и развитие растений впервые вполне отчетливо указал Т. Д. Лысенко» (с. 411). «При этом, как показали исследования Лысенко, развитие растений, от прорастания до образования ими семян, идет не как единый непрерывный процесс, но путем последовательного прохождения отдельных стадий развития; каждая из них требует для себя определенных условий окружающей среды и может начаться только тогда, когда закончится предыдущая стадия.

Таких стадий развития с полной определенностью установлено две — стадия яровизации и стадия световая» (с. 412).

В дальнейшем он указал, что попытку наметить еще две стадии сделал Сапегин (с. 417: спорогаметогенная и эмбриогенная), но дальнейшего развития это не получило. Не сделал попытки изучить дальнейшие стадии, насколько мне известно, и Лысенко.

Максимов целиком поддерживает мнение Лысенко, что в протоплазме эмбриональных клеток точки роста стебля происходят качественно необратимые изменения, передающиеся затем всем, вновь образующимся из них, клеткам, но не могущим передаваться ранее образованным клеткам и тканям. Он также указывает, что практикуемое садоводами «омолаживание» деревьев и кустарников отнюдь не опровергает положения Лысенко о необратимости стадийного развития (с. 428).

Из краткого разбора исторического развития этой проблемы, данного Максимовым, ясно, что стадийная теория завершает длинный путь исследований. Максимов справедливо высоко оценивает работу Клебса (с. 413, 415), так как в этих работах на стыке двух столетий впервые было показано, что цикл развития растений может быть произвольно изменяем вмешательством человека. Работы эти были горячо приветствуемы и К. А. Тимирязевым. Максимов вместе с тем указывает, что работы Клебса были слишком механистическими, так как он всю проблему развития пытается свести к изменениям соотношений между питательными веществами. Кроме того, Максимов считает, что мнение Клебса об обратимости развития опровергнуто работами Лысенко.

При изложении истории яровизации Максимов, в силу чрезмерной краткости изложения, совершенно опустил упоминание о предшественниках Лысенко. Он пишет: «…он (Лысенко. — А. Л.) поставил своей задачей не просто объяснить причины невыколашивания озимых при весеннем посеве, а найти способ заставить их выколашиваться, и притом такой способ, который был бы применим не только в лабораториях и на маленьких опытных делянках, но и в хозяйственных условиях. Этот способ был им действительно найден и получил широкую известность под названием метода яровизации» (с. 419).

Из текста Максимова можно сделать заключение, что до Лысенко никому из авторов не удавалось добиться колошения озимых в тот же вегетационный период. Это неверно. Близко подошедшим к решению вопроса был Гасснер, который на основании своих опытов, опубликованных в 1918 году, считал, что озимые сорта для перехода к колошению нуждаются в воздействии холода. Если в течение первых шести дней прорастания семян озимых ржи и пшеницы температура держится не выше 6—9°С, то озимые, высеянные с весны, нормально колосятся в тот же вегетационный период. Гасснер предложил метод «холодного проращивания», при котором семена озимых проращиваются на холоде, пока корешки не достигнут 3 см длины (Гребинский, с. 71). Этот метод холодного проращивания был проверен Максимовым и Поярковой (1925), получившими неопределенные результаты. Если проращивание на холоде проводилось зимой, то при весеннем посеве проращенные таким способом семена дали растения, колосившиеся в том же году. Если же проращивание на холоде производилось в мае, когда уже установилась теплая погода, то после посева проращенных на холоде семян растения все-таки не колосились. Опыты с промораживанием Прянишникова дали также отрицательные результаты (Гребинский, с. 71—72).

Ясно, что:

1) Между методом «холодного проращивания» Гасснера и методом яровизации (первоначально названным Лысенко методом «озимости») существует серьезное различие: метод Гасснера сводится к проращиванию семян озимых хлебов при низких температурах, а метод Лысенко — к охлаждению семян в состоянии слабого проращивания не меньше определенного срока в зависимости от сорта (Лысенко. Стадийное развитие растений, с. 202). Поэтому метод Гасснера есть действительно лишь слабый эмпирический зачаток гибкого метода Лысенко, отчего и получилось другое существенное различие: у предшественников Лысенко метод только иногда давал положительные результаты, а после Лысенко при соответствующем сортовом подходе результат получается безотказный.

2) Но не прав Лысенко в сравнительной оценке целевых установок своих предшественников и его самого. Лысенко считает (и это повторяет за ним и Н. А. Максимов, с. 419), что прежние исследователи, выяснявшие природу озимости, стремились объяснить причины невыколашивания озимых при посеве весной, вместо того чтобы заставить их колоситься при весеннем посеве (Гребинский, с. 72). Мы видим, что и предшественники Лысенко стремились заставить колоситься озимые при посеве весной, и иногда это им удавалось; больший успех Лысенко заключался в его более широком охвате и в том, что он дал лучшее объяснение. Чем лучше объяснение, тем сильнее наша власть над природой. Ломаный грош тому объяснению, которое не увеличивает нашу способность предвидения и овладения силами природы.

3) Следует признать, что Н. А. Максимов в 1929 году недооценил работу Лысенко, не считал ее научным открытием в точном смысле этого слова (см. § 7 настоящей работы), но к 1948 году пришел к переоценке его работы. Не будем вдаваться в причины такого перехода от «недолета» к «перелету».

Хорошо изложена у Максимова и история, предшествовавшая открытию Лысенко другой стадии — световой. Здесь предшественниками являются Гарнер и Аллард (1920), впервые заметившие, что некоторые растения зацветают тем скорее, чем короче день и длиннее ночь, почему в естественных условиях они начинают цвести лишь к осени, когда день укорачивается (Максимов, с. 423). Дальнейшие исследования и привели к различию между растениями длинного и короткого дня и к понятию фотопериодизма, т.е. к влиянию на растения соотношения между продолжительностью дня и ночи. Все эти работы сразу получили широкую известность, и из советских ботаников в этом направлении работали Любименко, Максимов и другие. Работы ученых в области фотопериодизма не ограничивались установлением простого факта необходимости темноты для развития растений короткого дня. Были получены интересные данные по проникновению в сущность фотопериодического воздействия: 1) показано, что этот процесс не связан непосредственно с процессом фотосинтеза (с. 427);

2) важно не просто соотношение между общим числом светлых и темных часов, а исключение света в течение достаточно длинного периода непрерывной темноты; 3) установлено экспериментально (Максимов, с. 428, 429), что именно листья, а не точки роста, являются органами восприятия фотопериодического воздействия и что из листьев это воздействие передается в точки роста, где и способствует прохождению подготовительных к цветению процессов. Эта передача осуществляется, очевидно, путем перетекания каких-то продуктов обмена веществ, природа которых остается пока невыясненной. Неудивительно, что эти факты заставили подумать многих ученых (например, Холодного или Чайлахяна), что этими веществами являются недавно открытые фитогормоны.

Максимов прекрасно излагает и учение о фитогормонах, однако вне связи с теорией стадийного развития. Важнейший из фитогормонов, ауксин, был впервые выделен в 1928 году (Вентом), но на вероятность его существования задолго до этого указывали наблюдения Ч. Дарвина, ряда других ученых и в особенности советского ученого Н. Г. Холодного (с. 290). В дальнейшем Кегль выделил ауксин в чистом виде и определил его формулу строения (Максимов, с. 291). Потом был найден гетероауксин, который научились добывать синтетически. Гормоны не считаются специфическими факторами роста, а лишь стимуляторами роста (Максимов, с. 293).

Действие фитогормонов на рост было изучено количественно. Как все гормоны, они действуют в ничтожных концентрациях, и при слишком высоких концентрациях не стимулируют, а угнетают рост.

Смещение гормона в нижнюю сторону в горизонтально положенных органах вызывает геотропические изменения, причем характер геотропизма у стеблей и корней носит противоположный характер в силу неодинаковой чувствительности стеблей и корней к ростовому гормону. Как правильно пишет Максимов (с. 382—383), эта теория Холодного — Вента дала решение вопроса, над которым работали многие физиологи свыше ста лет; она заслужила всеобщее признание и представляет одно из крупнейших достижений физиологии растений новейшего времени.

Но, может быть, учение о фитогормонах является чисто «теоретическим»: оно в лучшем случае «объясняет» явления природы, но не помогает нам переделывать природу? Ничего подобного. И у Максимова на этот счет есть довольно много указаний, а вкратце практические следствия учения о гормонах приведены у Н. Г. Холодного («В защиту учения о гормонах». Ботанический журнал, т. 39, 1954, № 3, с. 403—414). Как указывает Н. Г. Холодный: «…в настоящее время эти вещества применяются для усиления корнеобразования при черенковании и при пересадке растений, для получения бессемянных плодов, для борьбы с преждевременным опаданием завязей и плодов, для ускорения образования цветов и плодов у некоторых культурных растений, для уничтожения сорняков, для предотвращения прорастания клубней и корневищ во время зимнего их хранения и для других целей…» (с. 404).

Многие, проходившие по великолепным улицам новой Москвы (напр., Можайское шоссе), вероятно и не подозревают, что успешная посадка уже весьма великовозрастных деревьев и ничтожно малый процент выпада обусловлены в значительной степени применением фитогормонов.

Наконец, интересным и уже чисто советским направлением, касающимся того же вопроса возрастных изменений растений, является так называемая теория возрастания цикличности, принадлежащая преждевременно умершему талантливому ученому Н. П. Кренке (1892—1939). Эта теория, которую он разрабатывал более десяти лет, в более или менее связном виде появилась только после его смерти — в 1940 году (Теория цикличного старения и омоложения растений и практическое ее применение).

У Максимова мы имеем краткое ее изложение (с. 431—434). По Кренке процесс развития представляет собой процесс старения, процесс понижения потенциала жизнеспособности, неизбежно заканчивающийся смертью индивидуума, но этот процесс является не непрерывным, не прямолинейным, но циклическим (правильнее, конечно, сказать — не монотонным): он сопровождается временным процессом омоложения, которое, однако, никогда не приводит к достижению первоначального потенциала жизнеспособности. Каждое деление клетки есть частично омоложение. Важно то — это и является наиболее интересной стороной теории, — что Кренке на основе длительного и кропотливого изучения изменения формы листьев в онтогенезе растения установил для ряда растений морфологические критерии как степени возрастности (собственной и общей) частей растения, так и темпов старения. А отсюда получились и весьма любопытные и проверенные практикой результаты: отбор листьев шелководственных и чайных совхозов и возможность уже в раннем возрасте определять степень скороспелости сорта, что имеет большое значение для селекции.

В третьей главе я упоминал, что Мичурин стремился на основе ранних морфологических признаков дать заключение о признаках выросшего дерева, но там это были только догадки, трудно используемые другими лицами, кроме самого Мичурина; у Кренке же это было началом настоящей научной методики.

Хотя процесс старения и связан с падением исходного потенциала жизнеспособности (признака, сложившегося эволюционно для данного вида), это не значит, что старение не зависит от внешних условий: азотистые удобрения задерживают старение, фосфорнокислые же ускоряют и т.д. По Кренке только при оплодотворении происходит восстановление исходного потенциала жизнеспособности. Свою теорию Кренке развивал независимо от теории стадийного развития и при совсем ином подходе к растению, но он отнюдь не противополагал эти теории, а считал их взаимно дополняющими. По его мнению, теория возрастной цикличности охватывает преимущественно фазы развития, являющиеся подготовкой стадий, их почвой; теория же стадийного развития в основном охватывает стадии, венчающие предшествующие фазы и влияющие на фазы последующие.

Этот краткий обзор показывает многообразие направлений современной физиологии растений, касающихся вопросов роста и развития. Все они вносят больший или меньший вклад в наше познание физиологии развития и уже дали довольно много и обещают дать еще больше ценных практических предложений. Несомненно, в известной степени они противоречивы, но антиномичность, противоречивость — судьба всех научных теорий, как указывал еще Гегель: но только нельзя считать эту антиномичность неразрешимой, а надо стремиться выработать такое новое построение, которое по возможности сняло бы это противоречие, не мешая развиваться отдельным направлениям, поскольку каждое из них в той или иной области является продуктивным. Этой точки зрения и придерживается большинство биологов, в частности ученики Максимова и Кренке. Они ссылаются на слова Н. А. Максимова, что «надо стремиться не к синтезу теорий, а к синтезу фактов, лежащих в основе обеих теорий» (цитирую по статье Дворянкина Ф. А. «В защиту мичуринской теории онтогенеза». «Успехи современной биологии», т. 30, 1955, вып. 1, с. 111—122).

Эти слова и надо понимать так, что новая теория, долженствующая быть синтезом старых, вовсе не должна быть механическим объединением обеих, а должна быть построена так, чтобы по возможности использовать весь фактический материал, лежащий в основе синтезируемых теорий. Полного использования, конечно, никогда не бывает. Всегда новая теория оставляет без использования многое, оставшееся от старого, но тогда при полном наложении новой теории надо указывать, что такие-то и такие-то комплексы фактов для новой теории представляют затруднения. Так и поступают все настоящие ученые, так поступал и Ч. Дарвин, имя которого часто всуе вспоминают обе спорящие стороны. Как же поступили Лысенко и его сторонники с разобранными выше течениями? Турбин о них вовсе не упоминает. Лучше всего излагает вопрос Гребинский, но, как всегда, главным аргументом является наклеивание ярлыков. Например, в отношении Клебса, указавшего, что мы можем изменять онтогенез во всех мыслимых направлениях в зависимости от условий, Гребинский пишет: «Таким образом, Клебс пришел к выводу о неустойчивости онтогенеза и об отсутствии какой-либо закономерности в прохождении жизненного цикла у низших растений. Нетрудно видеть, что Клебс присоединился к концепции о господстве в природе случайностей, т.е. оказался в плену идеализма» (с. 36). Где же случайности, когда Клебс определенно пишет, что в зависимости от условий могут быть достигнуты самые разнообразные направления развития? Ну а если бы Клебс сказал, что совершенно независимо от условий направление развития будет одинаковым? Тогда его с полным основанием можно было бы «обвинить» в приверженности к автогенезу или номогенезу, т.е. тоже к идеализму. Куда ни кинь, все клин! Идеализмом же у Клебса Гребинский считает и то, что он влияние внешних условий при образовании органов полового размножения считает просто как «освобождающий толчок» (с. 40). Ну а как быть, например, с таким общеизвестным случаем, что разное питание личинок медоносной пчелы может привести к получению матки или рабочей пчелы? Неужели это различие пищи можно понимать как достаточную причину для возникновения всех отличий, а не как освобождающий толчок?

Наконец, на той же странице Гребинский пишет, что «Клебс сползал на идеалистические позиции по многим вопросам биологии. Так, например, он утверждал, что все растения при благоприятных условиях могут жить и расти непрерывно, что смерти от внутренних причин для их точек роста не существует, т.е. протаскивал идеалистическую теорию вечной жизни».

Значит, материализмом является признание естественной смерти от внутренних причин? Не совсем так, так как если мы возьмем короткую (12 строк) заметку Кренке во 2-м издании Большой Советской Энциклопедии (т. 23, 1953), то там мы после указаний на работы Н. П. Кренке в области регенерации и трансплантации растений читаем такие слова: «…выдвинутая К. теория цикличности старения и омоложения растений носит идеалистический характер; в ней К. ошибочно выдвигает «потенциал жизнеспособности» как основу жизненного цикла растений, не связанную с условиями существования организма».

Во-первых, это неверно, как было показано выше (Кренке отнюдь не считает, что на процесс старения нельзя воздействовать внешними условиями), а во-вторых, как эту заметку согласовать со опорами самого Т. Д. Лысенко в статье «Жизненность»: «Молодые организмы по сравнению со старыми обладают большей жизнеспособностью, большей потенцией жизни. Реализующаяся жизнеспособность — есть жизнь, жизненный процесс. Интенсивность этого процесса и есть жизненность (разрядка у Лысенко) организма. Поэтому жизненность является мерой, степенью жизнеспособности» (БСЭ, 2-е изд., т. 16, с. 136). Где же эта «полная ясность в отношении философского мировоззрения», о которой говорит Топчиев? И это в издании, где редакция в отношении биологии монолитна, и все издание проводится на «высоком лысенковском уровне» до самого последнего вышедшего тома.

И опять недоумение: если естественная смерть от внутренних причин есть материализм, то и развитие от внутренних причин — тоже материализм? Опять ошибка: развитие от внутренних причин или автогенез связаны с витализмом (Гребинский, с. 30).

О гормонах Гребинский также выражается весьма неодобрительно: тут «лженаучная теория развития», которая завела на Западе в тупик учение о фотопериодизме (с. 128)», и критика взглядов Чайхаляна и Холодного (с. 143 и 144), и объяснение живучести гормональной теории за рубежом влиянием реакционного вейсманизма — морганизма (с. 145). Однако в изложении опытов Авакяна с прививкой на растениях капусты яровизированных растений редиса указывается, что привитые растения редиса зацвели как в том случае, когда у них удаляли листья, так и в том, когда растения находились в темноте, так как «воздействие длинного дня воспринимали листья капусты, снабжавшие их пищей, необходимой для прохождения световой стадии, хотя сама капуста еще не прошла стадии яровизации. Капуста и редис принадлежат к одному и тому же семейству крестоцветных, поэтому пища, вырабатываемая листьями капусты, в известной степени может удовлетворить требованиям редиса» (с. 146).

Вот уж никак не поймешь: на предыдущей странице (145) автор слова Уоддингтона «дифференцировка определенной ткани или органа может быть индуцирована стимулом, исходящим из некоторой другой части зародыша» относит к положениям вейсманистской «механики развития», а результаты опытов Авакяна, повторяющие результаты работ по фитогормонам и иллюстрирующие слова Уоддингтона, считаются подтверждающими стадийную теорию, якобы решительно несовместимую с гормональной теорией развития.

А какая разница? Не употребляется слово «гормон», а вместо него говорят о «пище». Но слово «пища» у Лысенко потеряло всякую определенность (свет — тоже «пища») и при этом смазывается огромное различие между пищей собственно, где вполне и непосредственно приложимо положение «причина равна следствию», и теми видами «пищи» (ферменты, витамины, гормоны), где это положение на первый взгляд не соблюдается; ничтожные количества этой специфической «пищи» производят действия, совершенно не сравнимые по своему значению с малыми количествами принимаемого вещества, подобно тому, как малая искра может произвести огромный взрыв пороха. Как в случае взрывчатых веществ принимается огромный запас потенциальной энергии, только освобождаемый искрой (а отнюдь не являющийся следствием превращения энергии искры), так и в биологии приходится говорить о скрытых потенциях, только освобождаемых различного рода стимуляторами: витамины, гормоны, организаторы, гены. Живучесть гормональной теории и за рубежом и у нас объясняется, конечно, не реакционным влиянием, а просто тем, что большинство биологов понимает то, что было понятно раньше ученикам старших классов средней школы, а сейчас непонятно даже президенту Академии, носящей имя великого Ленина.

Приходится с сожалением констатировать, что наш выдающийся покойный ученый, академик Н. Г. Холодный, свою прекрасную работу в защиту фитогормонов в значительной мере испортил выпадами, приличными только для Лысенко и лысенковцев. Тут и такие выражения, как «отжившая, закореневшая в предрассудках и заблуждениях наука, вроде формальной генетики» (с. 413), и объяснение «соответствием господствующему идеалистическому мировоззрению» господства на Западе таких течений, как вейсманизм в генетике, гипотеза органообразующих субстанций в физиологии, антидарвинизм в учении об эволюции и т.д. (с. 408). Видимо, атмосфера идейной и этической коррупции, созданная Лысенко, в особенности после 1948 года, была такова, что от вредного ее влияния не уцелели многие настоящие крупные ученые. Что же, «орлам случается и ниже кур спускаться», а аргументацию философских кур разберем в соответствующей главе, посвященной специально философии.

Кстати, идея о корнеобразующих веществах Максимовым связывается уже не с идеализмом, а с механизмом (с. 403), и потому подлежит тоже, по его мнению, решительному отвержению. В XIX веке разница между механизмом (материализмом в биологии) и идеализмом (одно из выражений — витализм) была совершенно четкой. Сейчас наши руководящие философы разъяснили, что и то и другое — идеализм (чем фактически решительно всю биологию до нарождения наших руководящих философов отдали на откуп идеализму); постараемся разобрать и это выдающееся философское достижение в своем месте.

Чем же в действительности объясняется такое отрицательное отношение к фитогормонам? Просто приказом Лысенко.

Н. Г. Холодный (см. с. 155) указывает, что еще летом 1938 года на сессии Академии наук УССР по докладу Холодного Лысенко заявил: «Лавры генетиков не дают спать физиологам: генетики выдумали гены, а физиологи — гормоны растений», что вызвало возражения президента Академии Богомольца и докладчика. Если, как это ясно из приведенной цитаты Холодного, его возражения сводились к. тому, чтобы отмежеваться от формальной генетики, то придется признать, что Лысенко более последователен: понятие гена не менее обосновано, чем понятие фитогормона, и надо их или оба сразу отвергнуть, или признать за ними одинаковое законное право. Холодный сделал уступку потому, что он сам в области генетики (как и Н. А. Максимов) не работал, но за хорошо ему известную область он держался крепко. Ну а стопроцентные лысенковцы, как П. А. Власюк, полностью «перестроились» (см. в той же статье Холодного с. 407).

После торжества Лысенко в 1948 году развивавшееся учение о гормонах было почти полностью свернуто как в научно-исследовательских институтах, так и в вузах. Остался только пункт: критика теории Вента — Холодного. Даже когда в практике хозяйства гормоны пробили себе дорогу, защита их в печати не допускалась, и сама Статья Холодного появилась в печати после его смерти (сам Холодный был снят с работы и жил пенсионером) почти через два года после ее представления в Ботанический журнал и значительно позже после первых попыток ее опубликования.

Что касается теории Кренке, то в изложении ее Гребинский более объективен и не замалчивает положительного значения предложенного Кренке способа отбора листьев шелковицы (с. 189), но, критикуя Кренке, главный упор сосредоточивает на обвинении его в вейсманизме-морганизме (с. 191, 198), в следовании «мифическому» закону гомологических рядов Н. И. Вавилова (с. 193). Конечно, закон гомологических рядов можно критиковать как недостаточное приближение к истинным систематическим закономерностям, но ничего мифического в нем нет, и на основе его Вавилов осуществил ряд оправдавшихся прогнозов; наконец, указывая, что Кренке рассматривает онтогенез как автономный процесс, считает, что объединение обеих теорий (стадийного развития и теории Кренке) невозможно и попытки к такому объединению нецелесообразны (с. 195). Правда, Гребинский на той же странице указывает, что дальнейшее изучение стадийного развития многолетних растений прольет свет на описанные Кренке факты, которые займут свое место в общей картине стадийного развития растений. Но это и есть объединение двух направлений, и если на основе более разработанной теории стадийного развития растений это удастся сделать, то никто из учеников и почитателей Кренке ничего возразить не сможет. Но пока-то ведь этого не сделано, и то, что это можно будет сделать на основе теории стадийного развития, есть просто обещание. Поэтому будем признавать теорию Кренке как нечто, имеющее право на самостоятельное существование. Сейчас же некоторые возражения против Кренке, выдвинутые Гребинским, в одинаковой степени справедливы и против некоторых воззрений Лысенко. Например Гребинский возражает Кренке, считая, что воззрения последнего приводят к принятию непрерывного старения и падения жизнеспособности (с. 192). Гребинский считает, что практика садоводства подтверждает взгляды Мичурина, что. растительные организмы проходят стадии юности, возмужалости и старости и что возмужалый организм наиболее жизнеспособен. По этому поводу позволительно будет спросить Гребинского: как совмещает Гребинский (являющийся полным последователем Лысенко) свои слова о том, что жизнеспособность возмужалых организмов выше таковой юных, со словами Лысенко, цитированными выше, что жизнь есть реализующаяся жизнеспособность? Очевидно, учение Лысенко непонятно даже его последователям, так как его положение, что жизненность есть интенсивность жизненного процесса, кладет резкое различие между жизнеспособностью и жизненностью, и организм может быть менее жизнеспособным (более старым) и одновременно более жизненным. Циклическое омоложение растений по Кренке и сопровождается интенсификацией жизненного процесса, т.е. увеличением жизненности по Лысенко. Не будучи ни учеником, ни адептом Лысенко, я все-таки должен признать, что по данному пункту никакого принципиального противоположения между обеими теориями нет.

Не могу не коснуться вкратце уже цитированной статьи Дворянкина, одного из ревностнейших лысенковцев. Он, оказывается, считает, что хорошо, что современная биологическая дискуссия поощрила свободу научного обсуждения «вместо недавней, странной для нашего времени (!!) «методы» высказывать собственные идеи через набор не всегда кстати подобранных цитат из работ авторитетных деятелей науки» (с. 111); он даже называет Кренке «мастером биологической науки» (с. 120), протестует против того, что он (Дворянкин) в своих замечаниях преследовал цель скомпрометировать творческие искания Кренке, и кончает словами: «Но мы не дадим в обиду Н. П. Кренке даже его ученикам». Кто это — мы? Люди, которые стремились самыми недостойными методами компрометировать своих противников, уничтожали работы противников в библиотеках, тщательно не пропускали в печать их работы и еще рядились в тогу высоко принципиальных ученых (в противовес «растленным» буржуазным ученым). Поистине можно сказать:

И эта фигура до сих пор занимает ответственнейший пост в Московском университете наряду с другими, столь же высоко «принципиальными» учеными!

Резюмируя этот параграф, можно сказать, что развитие теории стадийного развития после 1935 года и особенно после 1948-го прежде всего сказалось в стремлении всячески отбросить, заклеймив их как «идеалистические», параллельные течения, как бы дружественно ни были авторы этих течений расположены к теории стадийного развития. Причем единственным критерием различия между материализмом и идеализмом является то, кто высказывает то или иное положение: если Лысенко, то это материализм, если то же самое высказывают его противники — то это идеализм. Подробнее мы эту «философию» разберем в особой главе, а сейчас коснемся того комплекса положений, в которые вылилась стадийная теория развития.

 

§ 49. Теория стадийного развития. 3. Критика

Перейдем теперь к разбору кристаллизованной, так сказать, теории стадийного развития. Из сопоставления изложений Турбина (с. 52—56) и Гребинского (с. 74) можно дать такое краткое изложение основных положений теории стадийного развития:

1) рост и развитие — явления нетождественные;

2) развитие растений складывается из прохождения отдельных этапов или стадий развития, характеризующихся сменой требований растения к условиям внешней среды;

3) первой закономерностью стадийных изменений является их последовательность;

4) вторая закономерность — необратимость;

5) третья — локализация стадийных изменений в меристемных клетках точки роста;

6) следствием трех этих закономерностей является разнокачественность тканей побега по длине стебля, выражающаяся в том, что верхушечная часть побега, наиболее молодая по возрасту, является наиболее старой стадийно, а нижняя часть побега, наиболее старая по возрасту, является наиболее молодой в стадийном отношении;

7) растения способны проходить стадию яровизации в состоянии слабо проращенных семян;

8) стадии развития являются базой формирования органов и признаков у растений;

9) стадии развития являются отражением филогенеза в онтогенезе растений;

10) единство организма и условий существования — основа индивидуального развития и изменения наследственности растений.

Разберем эти положения.

1. Рост и развитие — явления нетождественные.

Это весьма странное утверждение покоится на словах самого Лысенко: «Рост растения и его развитие часто понимают как синонимы, как термины, означающие одно и то же явление в жизни растения. Между тем наблюдения над жизнью растений говорят, что рост и развитие растений не одно и то же, что это не однозначные стороны жизни растения» (Агробиология, 5, изд. 1949, с. 25).

Эти слова в разных формулировках повторяют за Лысенко и другие авторы. Но позволительно спросить, да знают ли они русский язык? Когда в русском языке понятия рост и развитие считались синонимами? Возьмем современный словарь русского языка Ожегова (1952): Развитие: Процесс перехода от одного состояния в другое, более совершенное, переход от старого качественного состояния к новому качественному состоянию, от простого к сложному, от низшего к высшему». Рост: «Увеличение организма или отдельных органов в процессе развития».

Может быть, это различие вошло в нашу литературу только после работ Лысенко? Но вот в недавно вышедшей книге «философа» В. Н. Доброхвалова «Философские и естественно-научные предпосылки учения И. В. Мичурина», 1954 (вся книга — пережиток недавней стопроцентной лысенковщины, досадный анахронизм) мы находим на с. 155 такие слова садовода П. Волкенштейна, относящиеся к 1885 году: «Прежде всего мы должны положить различие между нарастанием, ростом и развитием. Хотя эти процессы совершаются в тесной между собой связи, но представляются различными; различие их установить весьма важно, особенно потому, что условия, необходимые для одного, не составляют необходимости для остальных. Нарастанием мы называем увеличение объема, результат образования новых тканей; старые клеточки делятся или расчленяются в новые и вследствие того часть увеличивается в размере, не изменяясь ни в чем, кроме величины. Ростом называется удлинение или вытягивание без прибавления нового материала. Развитие предполагает последовательное изменение во внутреннем строении и внешнем очертании от простого к более, сложному сочетанию — изменение, вследствие которого растение или часть его делаются способными выполнять известные работы».

Тут, конечно, много спорного — различие роста и нарастания, некоторое сужение понятий, но различие между ростом и развитием совершенно ясно.

Что же обозначает это странное положение и почему оно не вызвало протеста? Это — неряшливая формулировка действительно определенной точки зрения, что развитие и рост не одно и то же — это было ясно всегда, но многие думали (или, вернее, не задумывались), что оба понятия — лишь две стороны одного и того же процесса. Например, у растущего организма увеличивается, и в довольно строгой корреляции, и объем и вес, но это, конечно, не значит, что есть люди, думающие, что оба понятия — синонимы. Иногда объем и вес изменяются в строго фиксированном отношении, а иногда бывают и отклонения. При рождении млекопитающего, когда легкие наполняются воздухом, объем увеличивается, а вес практически не изменяется. Факты расхождения роста и развития были известны, конечно, до Лысенко, но он обратил внимание, что это расхождение может быть значительно увеличено. У животных это было известно хорошо, и было много экспериментальных работ, показывавших, что либо рост, либо развитие может быть остановлено при продолжении другого процесса. Например, в старых работах Гудернача при кормлении головастиков щитовидной железой получали крошечных лягушечек, по объему не превосходящих головастиков: рост совершенно приостановился, а развитие шло своим чередом. Напротив, при кормлении зобной железой получали огромных головастиков, развитие практически останавливалось, рост шел нормально. Подобных примеров можно привести неограниченное количество.

Таким образом, в переводе на нормальный русский язык первое положение стадийной теории развития следует изложить так: «рост и развитие не являются разными сторонами одного процесса, а являются самостоятельными процессами в живом организме, конечно, строго согласованными».

Это положение не вносит решительно ничего нового в физиологию развития животных; ботаники же его, очевидно, недостаточно ясно сознавали.

2. Развитие растений складывается из прохождения отдельных этапов или стадий развития, характеризующихся сменой требований растений к условиям внешней среды (по Гребинскому).

В такой формулировке это опять не новость, так как не подчеркнуто, что 1) эта смена носит характер переломов (подобных, скажем, переходу от личинки к куколке у насекомого), а не просто плавной сменой разного рода требовательности; 2) что, по моему мнению, самое важное в стадийной теории — один и тот же фактор может менять знак своего действия при смене стадий. Это, по-моему, наиболее важный результат работы, начатой Гасснером, Галлардом и Аллардом и объединенной Лысенко в его стадийной теории. Температура и свет (в физиологических пределах) считались имеющими только положительное действие. Сейчас оказывается, что и температура, и свет могут иметь на развитие и задерживающее влияние. Если искать параллелей, то из области физиологии животных можно указать на открытие Сеченовым центров торможения: до этого полагали, что активной функцией нервной системы является только возбуждение.

Это второе положение в правильной формулировке является наиболее обоснованным и ценным положением в стадийной теории развития.

3. Первая закономерность: последовательность стадий

В формулировке Лысенко: «Прохождение световой стадии не может наступить раньше стадии яровизации или во время ее прохождения» (Агробиология, с. 53). Что обычно световая стадия проходит после стадии яровизации, это, видимо, верно; но можно ли сделать из этого закон развития, весьма сомнительно. Во-первых, неясно, у всех ли растений имеются обязательно обе стадии. Из замечания, сделанного Сапегиным, цитированного в § 47, видно, что некоторые сорта в своем развитии безразличны к температуре или свету — темноте, и Сапегин правильно указывает, что неясно, проходят ли эти растения обе стадии при любых условиях или у них выпадают эти стадии. Приводятся серьезные аргументы в пользу того, что характер протекания стадий (зависимость их от тех или иных условий) носит приспособительный характер: например, для растений короткого дня тормозящее действие света приводит к тому, что они цветут поздно, что в ряде случаев выгодно для растения. А с этой точки зрения понятно, почему стадия яровизации предшествует световой. Ведь огромное большинство растений начинает свое развитие в земле, где фактор света не имеет значения.

В чем заключаются качественные изменения при прохождении стадий, мы не знаем; весьма вероятно, в накоплении определенных веществ, по терминологии Лысенко — «пищи», вызывающей соответствующие изменения в протоплазме живых клеток. Сопоставим теперь с этим результаты двух опытов Авакяна. Из одного опыта, цитированного выше (Гребинский, с. 146, Турбин, с. 59), ясно, что растение длинного дня (в данном случае — редис) может зацвести в темноте, так как получает соответствующую пищу от листьев капусты, на которую оно было привито, хотя сама капуста не только не прошла световой стадии, но даже не закончила стадии яровизации. По другому опыту — растения длинного дня (капуста, редис, редька) могут проходить световую стадию в условиях беспрерывной темноты после их яровизации, если до их яровизации они росли в условиях длинного дня, где имели возможность образовать специфические вещества. Если мы примем как абсолютный закон положение о последовательности стадий, то спросим, что же определяет собой, положим, световую стадию: 1) Свет? — но она может проходить и без света; 2) Специфические вещества? — но они могут образовываться даже до стадии яровизации, и тогда закон последовательности стадий нарушится; 3) Состояние протоплазмы: ее зрелость для наступления световой стадии, для чего требуются внешние толчки? — А уверены ли мы в том, что мы при этом не сползаем в болото идеализма?

4. Вторая закономерность: — необратимость стадий.

Сам Лысенко формулировал это в отношении стадии яровизации: «Клетки растения, обладающие качествами стадии яровизации, нельзя возвратить к начальному (до яровизации) состоянию» (Агробиология, с. 56). В общем виде: «Стадийные изменения, происходящие в растении или в отдельных его органах, необратимы, т.е. обратного хода не имеют» (Агробиология, с. 55).

Это положение стоит в резком противоречии с прежними представлениями (Клебса), и опыты Клебса толкуются по-иному, не как доказательства обратимости развития. По этому вопросу, специально о возможности «разъяровизации», существует, видимо, довольно значительная литература, в том числе и зарубежная. Отголоски этой дискуссии можно видеть и в стенографическом отчете августовской сессии ВАСХНИЛ (с. 140), у Турбина (с. 72), Разумова (с. 50—52). Авторы не отрицают, что под влиянием высокой температуры у двухлетников возникают изменения, внешне выглядящие как «обратное развитие растений», но указывают, что стадийная готовность растений сохраняется при этом неизменной. Я не стану при этом подробно разбирать аргументы за и против этого положения, готов даже согласиться с тем, что на значительном отрезке онтогенезов как растительного, так и животного организма мы, по крайней мере, как первое приближение, должны принять необратимость развития. Напомню, что в зоологической литературе, лучше мне известной, этот вопрос дискутируется, по крайней мере, с начала столетия. Большинство зоологов под влиянием идей Вейсмана стоит на точке зрения необратимости, но ряд видных ученых (например, покойный Е. А. Шульц, К. Н. Давыдов) отстаивали возможность обратимости. Вопрос состоит лишь в том, что справедливо ли положение необратимости для всего онтогенеза растений, действительно ли необратимость является твердым законом всего развития. Некоторым кажет-см, что необратимость является просто необходимой. Так, Авакян (цитирую по Разумову, с. 53) пишет: «Если бы растительным организмам не было присуще свойство необратимости стадийных процессов независимо от степени их пройденности, немыслимо было бы индивидуальное развитие растения от семени до семени в беспрерывно меняющихся условиях внешней среды». Здесь Авакян, очевидно, не подумал, каким образом можно считать обязательной необратимость, когда растения от семени до семени, очевидно, возвращаются к исходной стадии, хотя и на повышенном основании. Да и в других местах Авакян и другие лысенковцы рассуждают иначе. В самом деле, например, Турбин пишет, что в какой-то момент жизни растения стадийные изменения должны быть сняты, когда возникают вновь стадийно молодые организмы (с. 60, 61). Авакян говорит об омоложении при возникновении вновь зародышей растения и замечает: «В литературе менделистов — морганистов принято считать, что процесс омоложения связан с редукционным делением. Мы же допускаем, что процесс омоложения должен быть свойственным как половым клеткам, так и естественным вегетативным органам размножения».

В этом выступлении Авакян, во-первых, обнаруживает полное непонимание менделизма — морганизма, по данному вопросу продолжающего традицию Вейсмана. Для хромосомной теории наследственности в ее наиболее последовательной форме проблемы омоложения вообще не существует, и со старыми взглядами Вейсмана вполне совместим строгий закон необратимости развития. По взглядам, ведущим начало от Ф. Гальтона, последовательные поколения половых клеток образуют, по выражению Ф. Гальтона, «корневище», сохраняющее потенциальное бессмертие и не стареющее, и на этом корневище вырастают поколения организмов, обладающих естественной смертью и не способных к омоложению. Роль же редукционного деления — подготовка к предстоящему при оплодотворении комбинированию наследственных зачатков. Во-вторых, непонятно, как Авакян, на основании своих опытов с воздушными луковичками пришедший к утверждению: «Мы предполагаем, что соматические клетки, из которых образуются половые клетки, становятся молодыми», совмещает это утверждение с законом необратимости стадийного развития.

Это затруднение сейчас лысенковцы пытаются разрешить, привлекая работы О. Б. Лепешинской. Сам Лысенко в 1951 году заявил (цитирую по Гребинскому, с. 92): «…без признания зарождения клеток из неклеточного вещества невозможна теория развития организма». В том же 1951 году Авакян на совещании по проблеме живого вещества, естественно, высказал аналогичную мысль (см. Гребинский, с. 91). Об этом же говорит и Турбин (с. 62), и Калиниченко в третьем выпуске «Вопросов мичуринской биологии» (1953, с. 262).

Таким образом, требование необратимости развития стадийных изменений обязательно связано с признанием мнения Лепешинской о возникновении клеток из неклеточного живого вещества, и при этом не в качестве одного из возможных способов образования половых клеток, а в качестве исключительного способа образования половых клеток. Была сделана попытка (М. С. Навашин, Е. Н. Герасимова-Навашина и М. С. Яковлев, 1952) найти некоторый компромисс. Они полагают (см. Гребинский, с. 92), что снятие стадийных изменений в половых клетках происходит вследствие ассимиляции ими неклеточного живого вещества, образующегося при распаде клеток нуцеллуса или выстилающих клеток или живого вещества эндосперма, являющегося вначале многоядерной плазмодиальной массой. Этот компромисс, естественно, не удовлетворил Лепешинскую (см. Гребинский, 1953, с. 93), которая полагает, что половые клетки вообще не могут возникать из предшествующих путем деления, а образуются исключительно из неклеточного живого вещества. Спасает ли положение то или иное предложение?

Мнение М. С. Навашина спасает, конечно, все накопленные за много лет данные о развитии половых клеток, так как в огромном количестве работ установлена преемственность клеток (совсем по Вирхову: «каждая клетка из клетки»), но не спасает закон необратимости. Если половые клетки могут претерпеть снятие стадийных изменений под влиянием ассимиляции определенных веществ, то почему такое снятие не может произойти и по ходу онтогенетического развития под влиянием каких-либо веществ? Что такое снятие происходит с трудом, с этим приходится согласиться, и общебиологическое положение (в зоологии имеющее солидную давность) о трудности обратного развития сохраняет силу.

А можем ли мы согласиться с тем, что «учение» Лепешинской спасает закон? При этом прежде всего приходится выкинуть за борт результаты огромнейшего количества работ, произведенных многими добросовестными и талантливыми учеными, и признать, что все они были ослеплены догмой Вирхова по своему сознательному или бессознательному идеализму и не видели того, что удалось увидеть Лепешинской. Но так и быть — выкинем: поделом им, идеалистам! Но откуда берется это живое вещество, очевидно молодое, начинающее вновь стадийное развитие? Если из клеток, уже прошедших ряд этапов стадийного развития, то, значит, мы имеем настоящее омоложение, снятие стадийных изменений в процессе перехода от клеток к неклеточному живому веществу, и закон необратимости тем самым опровергается. Если же признать, что половые клетки возникают из неклеточного живого вещества, передающегося из поколения в поколение и не стареющего, и что из этого наследственного фонда развиваются в каждом поколении клетки, то мы приходим к новому пониманию старого «корневища» Гальтона и Вейсмана. И огромный накопленный капитал эмбриологии растеряли, и материалистическую невинность тоже соблюсти не сумели: или Сцилла Вирхова, или Харибда Вейсмана!

Я здесь не касаюсь обоснованности самих фактических наблюдений Лепешинской. Близко родственный по методике работ и по теоретической направленности Бошьян уже благополучно разоблачен (это ясно даже для Топчиева), а последователи Лепешинской довели ее «учение» до возможности превращения клеток высших растений в животные, и притом на чрезвычайно «высоком методическом уровне».

5. Третья закономерность: локализация стадийных изменений.

Об этом говорится и у Турбина (с. 55) в смысле локализации стадийных изменений в меристемных клетках точки роста; эти изменения могут передаваться только вновь образовавшимся из них клеткам (также Лысенко. Агробиология, с. 63—64). Иначе Лысенко формулирует (с. 65): «Стадийные изменения локализованы в клетках и не могут передаваться в соседние, рядом лежащие клетки». Но далее Лысенко указывает (с. 66), что «в литературе нередки указания, что черенки одно-, двухгодичных сеянцев яблони и груши, будучи привиты в крону плодоносящих деревьев, намного ускоряют свое плодоношение, т.е. свойство плодоносящих деревьев как бы передается в привитые черенки, которые в разрезе нашего толкования стадийно не готовы к образованию плодовых почек». Если бы эти литературные указания были верны, то тогда наши толкования о стадийных изменениях, происходящих в точках роста, и о локализации стадийных изменений не отвечали бы действительности. Есть полное основание сомневаться в правильности литературных указаний по этому вопросу, тем более что они, хотя и довольно многочисленны (во многих учебниках), но являются простым повторением, без указания источника, когда и кем наблюдалось ускорение плодоношения одно- и двухгодичных сеянцев, привитых в крону плодоносящего дерева. Авторитетные указания И. В. Мичурина по этому вопросу говорят противоположное этим голословным утверждениям. В своей работе «Итоги полувековых работ» И. В. Мичурин пишет: «Но вот совершенно обратное явление мы получаем при ошибочном утверждении возможности ускорения начала плодоношения молодого гибридного сеянца в его ранней стадии развития путем прививки его черенков в крону взрослого, уже плодоносящего дерева какого-либо сорта. В результате такого действия мы получаем как раз обратное явление — не ускорение, а напротив — удлинение начала плодоношения, за исключением тех случаев, когда мы производим работу не с молодыми гибридными сеянцами, а с взрослыми ветками по возрасту и поре плодоношения». Подчеркнуто мной, у И. В. Мичурина (т. I, с. 542) звучит несколько иначе: «не с молодым гибридным сортом, а со взрослым, близким по возрасту к поре плодоношения» и отнюдь не отличается ясностью.

Однако, кроме этого, не совсем ясного места, мы имеем у Мичурина (т. I, с. 313, 314, 408; т. И, с. 72, 95) немало указаний об ускорении начала плодоношения путем подставки ментора. Но можно ли отсюда сделать вывод, что ускорения плодоношения можно добиться только путем подставки ментора, но нельзя добиться этого на одно-, двухгодичных сеянцах, привитых в крону плодоносящего сорта? На этот счет у Мичурина есть вполне определенный ответ, приведенный мной в § 33 о менторе. Мичурин не отрицает того, что и здесь может быть достигнуто ускорение плодоношения (т. I, с. 221—222), но при этом может сказаться вредное влияние корней взрослого дерева. «В таких случаях новый сорт, хотя иногда и действительно начинает ранее плодоносить, но строение его во многих частях своих уклоняется в сторону дикого вида, и плоды теряют многие из своих лучших качеств».

Прав тут или не прав Мичурин, я судить не берусь, но совершенно ясно, что Лысенко напрасно ссылается на Мичурина для защиты своего закона.

6. Стадийная разнокачественность тканей побега по длине стебля.

Стадийное различие тканей побега, по-видимому, является доказанным, но не доказан абсолютный характер этого положения, и самостоятельность его не является вполне ясной. По Турбину (с. 56) это положение является следствием двух предыдущих. Если то или другое из предыдущих положений подвергнется ограничению, то, естественно, это должно будет отразиться и на положении о стадийной разно-качественности в смысле обратимости или необратимости.

7. Растения способны проходить стадию яровизации в состоянии слабо пророщенных семян.

Это положение наиболее использовалось в практике яровизации, но поскольку разработка яровизации приостановилась и ее практическая ценность до сих пор остается не вполне ясной, постольку и этот факт не послужил для углубления теории.

8. Стадии развития являются базой формирования органов и признаков у растений: совершенно бессодержательное утверждение.

9. Стадии развития являются отражением филогенеза в онтогенезе растений.

Конечно, это никак не следует понимать, что стадии развития соответствуют определенным этапам филогенеза. Здесь неточно отображено мнение Мичурина (см. Турбин, с. 57), усматривавшего пример проявления биогенетического закона в том факте, что черенки с верхушечной части сеянца сразу приобретают признаки культурного растения, а черенки с нижней постепенно их приобретают. Биогенетический закон у растений имеет долгую и сложную историю (есть обстоятельная, как и все работы этого автора, сводка Козо-Полянского), и отношение к нему стадийной теории очень неясно.

10. Единство организма и условий существования — основа индивидуального развития изменения наследственности v растений.

Это положение касается всей системы «мичуринской биологии», и рассмотрим мы его дальше.

 

§ 50. Теория стадийного развития. 4. Заключение

Из всего изложенного мы видим, что история теории стадийного развития во многих отношениях весьма замечательна. Она чрезвычайно быстро получила признание и высокую оценку со стороны наших ведущих ученых, прежде всего Н. И. Вавилова, начавших обширную работу по продуманной и разнообразной программе. Не может быть никакого сомнения, что если бы это содружество ученых продолжалось, мы имели бы значительное углубление теории и многочисленные полезные применения. Но Лысенко важно было не содружество, а господство, а в силу имевшей место в середине 30-х годов Идеологической атмосферы ему важно было объявить свою теорию стадийного развития не просто интересным и существенным шагом в развитии мировой науки, а чем-то принципиально новым и враждебным общему развитию как зарубежной, так и современной ему советской науки. Идеологические обвинения нам придется разобрать в последующих главах, здесь же коснемся деловых возражений. Лысенко и его присные любят говорить, что менделисты — морганисты тормозили развитие новой биологической науки. Следовательно, надо ожидать, что с устранением этого тормоза наиболее признанное достижение Лысенко — стадийная теория получит еще более блестящее развитие. Так и склонны утверждать лысенковцы. Например, в вышедшей в 1954 году, уже цитированной, книге Разумов пишет (с. 5): «Советская биологическая наука находится в периоде бурного подъема, она освобождается от реакционных, тормозящих ее развитие, взглядов и идет по пути передовых идей мичуринской биологии. Этот процесс был ярко продемонстрирован в докладе акад. Лысенко «О положении в биологической науке» на августовской сессии Всесоюзной ордена Ленина академии сельскохозяйственных наук им. Ленина в 1948 году. За короткий срок советская биологическая наука сделала огромные успехи в развитии творческого дарвинизма, генетики, селекции, семеноводства, агробиологии, общей биологии. Огромная роль в этом отношении выпала на долю теории стадийного развития растений, созданной акад. Т. Д. Лысенко».

Все предыдущее изложение позволяет нам считать это утверждение решительно ничем не оправданным хвастовством. Вкратце можно резюмировать так:

1) Теория стадийного развития вовсе не встречала препятствий к своему развитию;

2) до тех пор, пока существовали выдуманные Лысенко «препятствия», ее мнимые противники делали много для ее дальнейшего развития: Сапегин пытался искать дальнейшие стадии в рамках теории стадийного развития, но так как Сапегин был не «свой», то его сейчас просто замалчивают, и всякая дальнейшая работа по нахождению иных стадий, кроме двух начальных, прекратилась;

3) начатая работа по обширной программе (ревизия сортов, использование яровизации для селекции, изучение гетерозиса, углубление внутренней сущности процессов стадийного развития и т.д.) если и ведется, то гораздо более медленными темпами, чем велась раньше, и до настоящего времени мы настоящей научной, критической сводки не имеем;

4) это особенно заметно по судьбе тех практических приемов, которые действительно имеют связь с теорией стадийного развития; я имею в виду яровизацию и летние посадки картофеля. Последнее предложение особенно замечательно. До сих пор мы не имеем ясного представления об экономической значимости этого приема. Мне пришлось говорить с научным работником картофельной опытной станции под Ульяновском. По данным опытной станции, даже в Ульяновской области (всегда культивировавшей картофель без каких-либо новых приемов) летние посадки картофеля дают более доброкачественный семенной картофель, чем весенние посадки. И однако, не только производственный картофель сажают только весной, но и семенной только на 25% сажают летом, а 75% сажают весной. Чем объясняется такое сознательное планирование «худших» сроков посадки? Тем, что весенние посадки дают, как правило, более высокий урожай, причем летние в иные годы совершенно погибают. И это — в Ульяновской области, отнюдь не относящейся к засушливым и по температуре лета сильно уступающей нашим степным областям. Поэтому и сейчас при пропаганде летних посадок лысенковцы приводят старые данные, поражающие лиц, мало знакомых с делом, своей эффектностью, а на самом деле — в высокой степени ненадежные. Так, Гребинский в 1958 году (с. 206) приводит данные 1940 года (см. Лысенко. Агробиология, 1948, с. 304) о том, что урожай картофеля из клубней летней южной репродукции (Одесса) дал под Москвой 48 тонн на га, а-тот же сорт, в тот же год и в тех же условиях, но из клубней местного происхождения дал всего 22 тонны на га. Если бы этот результат был типичным, то надо было бы, очевидно, поставить вопрос не о перевозке семенного картофеля с севера на юг, а обратно — о перевозке с юга на север. Но здесь, как и обычно в практике лысенковцев, они из обширного материала выхватывают цифры, угодные для них (не замечая, как в данном случае, что они «слишком хороши»), замалчивают все неблагоприятные и игнорируют давно известное в практике опытных учреждений правило, что опыт без правильно поставленных повторностей не имеет научного значения. Резкую и весьма обоснованную критику летних посевов и всей «теории вырождения картофеля» Лысенко дает Т. Н. Линник в статье «О причинах вырождения картофеля» (Ботанический журнал, 1955, т. 40, № 4, с. 528—541), указывая, между прочим, что свои выводы лысенковцы обосновывают обычным для них выделением благоприятных цифр и замалчиванием неблагоприятных. По Линнику предложенные Лысенко приемы выращивания семенного картофеля вредны и приводят к потере хороших сортов. Линник одновременно критикует и вирусную теорию вырождения. Решение этого, очевидно, чрезвычайно трудного, вопроса, конечно, впереди; можно отчетливо сказать только одно, что предложения Лысенко вовсе не так обоснованы, как он утверждает, и что благодаря его деспотизму задержана разработка важного для нашего сельского хозяйства вопроса.

5) Теория стадийного развития замерла на чисто качественном этапе; между тем, если бы она развивалась дальше, то надо было бы ожидать получения количественных закономерностей. У Разумова и других авторов приведено немало фактов относительно длительности яровизации при разной длительности охлаждения в сутки (напр., с. 40), о влиянии сменной температуры. Все эти данные представляются изолированными, между тем сейчас бесспорно назрело время, чтобы попытаться найти какую-то сжатую связь между этими факторами. Но если биологи вообще очень часто чураются математики, то Лысенко математики совсем не знает и знать не желает; это сознательное невежество является немаловажной причиной задержки развития здорового начала стадийной теории;

6) дальнейшее «развитие» стадийной теории характеризуется прежде всего: а) догматизацией трех положений (последовательности, необратимости и локализации стадийных изменений), возведением их в ранг абсолютных законов; б) привлечением для «теоретического» обоснования закона необратимости «учения» Лепешинской;

в) замалчиванием и запрещением здоровых направлений в биологии, отнюдь не враждебных стадийной теории развития, как то: учения о фитогормонах, теории возрастной цикличности Кренке и др.

7) Как было уже сказано выше, для спасения закона необратимости Лысенко поневоле приходит к чисто вейсманистским представлениям, так, что даже если согласиться на минуту с Лысенко и его философскими защитниками, что главной заслугой Лысенко была его борьба с идеализмом в виде вейсманизма в биологии, то и в признании этой «заслуги» ему, как и Лепешинской, приходится отказать.

Как общее резюме приходится обобщить положение Лысенко, что живое тело только до тех пор жизненно, пока существует противоречивость. Это справедливо и для всякой развивающейся научной теории: без борьбы мнений, без свободы критики наука двигаться не может. Лысенко постарался всеми методами заставить замолчать даже дружескую критику и тем самым погубил свое собственное создание и сам к нему потерял интерес. Он перенес свою деятельность на другие разделы биологии, где он действительно (в отличие от стадийной теории) встретил ожесточенное сопротивление, кончившееся трагически для многих его, честных и выдающихся, противников. Правда, Лысенко и его сторонники утверждают, что эти его новые достижения органически связаны со стадийной теорией. Разбор этих творений Лысенко составит задачу следующих параграфов.

 

§ 51. Понятие наследственности

Главной ареной борьбы Лысенко с ведущими советскими биологами была, как известно, область учения о наследственности, генетика. Лысенко начисто отверг классическую или формальную менделист-скую генетику и в противовес ей создал так называемую мичуринскую генетику. При этом он не ограничился критикой теории наследственности, но предложил новое понятие наследственности и даже не одно. С незапамятных времен под наследственностью понимали способность производить похожее на себя потомство. Так понимали до Лысенко, пожалуй, решительно все биологи. Понятие наследственности было одним из наиболее четких, хотя проблемы наследственности поражали своей загадочностью. Каким образом из оплодотворенной половой клетки, имеющей, казалось бы, такое простое строение, возникает вновь сложнейший организм, до мелочей и даже до индивидуальных порой деталей (детали строения лица, почерк, оттенки голоса, жестов) повторяющий родительский облик? В общепринятом до Лысенко определении наследственности уже была поставлена та огромная проблема, над которой должны трудиться биологи: чем объясняется эта поразительная способность и каким образом она осуществляется в процессе развития?

Приведу теперь определения наследственности, данные Лысенко, а затем подвергну их разбору.

В основной теоретической статье, посвященной наследственности, — «Наследственность и ее изменчивость», появившейся в 1944 году (Агробиология, 1949, с. 457), Лысенко пишет: «Под наследственностью мы понимаем свойство живого тела требовать определенных условий для своей жизни, своего развития и определенно реагировать на те или иные условия (курсив Лысенко. — А. Л.). Под термином «наследственность» мы понимаем природу живого тела. Поэтому сказать «природа живого тела» или «наследственность живого тела», на наш взгляд, будет почти одно и то же. Например, почему растения пшеницы отличаются от растений риса? Потому, что у этих растений разная природа. Также можно сказать, что пшеница отличается от риса потому, что у пшеницы иная наследственность, чем у риса. Изучать наследственность организма — это значит изучать его природу».

Через четыре года, в 1948 году, на сессии ВАСХНИЛ в своем докладе Лысенко уже даст другое определение наследственности (Агробиология, с. 637): «Наследственность есть эффект концентрации воздействий условий внешней среды, ассимилированных организмами в ряде предшествующих поколений» (курсив Лысенко. — А. Л.).

Наконец, в текущем, 1955 году, в статье «За дальнейшее развитие мичуринского учения» (Сборник «Сто лет со дня рождения Мичурина», Агробиология, 1955, № 4, с. 4) Лысенко пишет: «Наследственность — это свойство живого тела, а не отдельное от тела (сомы) мистическое вещество. Разумеется, и хромосомы, как и любая другая частица живого тела, обладают свойством наследственности».

Чем же объясняется необходимость такой резкой смены установившегося определения? Послушаем аргументацию Лысенко (начало статьи «О наследственности и ее изменчивости» Агробиология, с. 456): «Во всех учебниках и руководствах по генетике под наследственностью обычно понимают только воспроизведение живыми организмами себе подобных. Такое определение, на мой взгляд, мало что дает для понимания явлений наследственности. Испокон веков люди знали, что из семян пшеницы получается пшеница, из проса — просо и т.д. Это дает практике возможность размножать тот или иной вид и сорт растения или породу животных. Более же глубокого понимания явлений наследственности из вышеуказанного определения не вытекает».

Сообразно различиям в определении имеется и различие в подходе к изучению явлений наследственности. Представители современной (классической или формальной. — А. Л.) генетики изучают наследственность путем скрещивания, а по мнению Лысенко, для этого изучения скрещивать не нужно: «Действительно, изучение наследственности преследуется цель — определение отношений организма данной природы к условиям внешней среды. После же скрещивания получится потомство не той природы, которую хотят изучить. Различные скрещивания при изучении наследственности необходимы только в тех случаях, когда хотят определить силу, стойкость одной наследственности по сравнению с другой или с другими» (стр. 457).

Что можно против этого возразить?

1) Всякое определение только формулирует проблему, давая простор тем или иным соревнующимся между собой объяснениям; глубокое же понимание дается не определением, а постепенно возникает в результате изучения предмета;

2) отождествление наследственности и природы смазывает всю проблему, отождествляя генетику с биологией вообще. И анатомы, и гистологи, и физиологи, и биохимики, и психологи, и медики — все изучают различные стороны природы живого тела, но они не обязательно изучают наследственность, хотя могут дать интереснейший материал для генетики. Кроме того, можно ли сказать, что один организм отличается от другого потому, что у него другая наследственность? Медуза, несомненно, вполне закономерно отличается от породившего ее полипа, однако пара медуза — полип составляет один вид, имеющий единую наследственность, отличную от наследственности других пар медуз — полипов, хотя сходство между медузами близких видов несравненно больше сходства между медузой и соответствующими полипами. И одной из важных задач систематики является выделение тех различий, которые не связаны с различной наследственностью (сезонный диморфизм, полиморфизм, чередование поколений, диссогония, неотения, явления фаз и т.д.), от тех, которые с нею связаны. Определение Лысенко все путает.

3) Эта путаница имеет и практическое значение. Сам Лысенко признает, что ходячее, им отвергаемое понимание наследственности дает практике возможность размножать сорта и породы окультуренных организмов. Это старое понимание выражено в пословицах народной мудрости: «От плохого семени не жди хорошего племени», «От карася не жди порося». Эти положения дальнейшим развитием лысенковщины подверглись полному отрицанию, вплоть до допущения превращения («порождения») граба в лещину, подсолнечника в подсолнечную заразиху, малиновки в кукушку и т.д. Остается ожидать (т. к. Лысенко по этому пункту решительно никакой уступки не делает), что скоро будет провозглашен новый лозунг советского творческого дарвинизма: «От карася жди порося» — полный переворот в животноводстве.

4) Аргументация Лысенко настолько примитивна, что, видимо, смущает даже лысенковцев. По крайней мере, в статье «Наследственность» во втором издании Большой Советской Энциклопедии (автор Х. Ф. Кушнер) приведено иное обоснование лысенковского определения. «Односторонность» обычного определения наследственности автор критикует так: «С одной стороны, имеются организмы, которые не оставляют потомства (напр., рабочие пчелы), тем не менее никто не сомневается в наличии у них Н. С другой стороны, существуют живые тела, которые нельзя назвать организмами (напр., половые клетки, а также черенки, клубни, корневища — у растений, способные воспроизводить целый организм, но бесспорно, что они также обладают Н.» (т. 29, с. 198). На это можно возразить: а) само собой разумеется, что проблема наследственности интересна только в отношении организмов, способных оставлять потомство (иначе — это проблема, достойная Кифы Мокиевича); рабочие пчелы, конечно, обладают наследственностью, и это подтверждается тем, что когда, в виде исключения, они дают потомство, то таковым оказываются трутни совершенно нормального вида; б) все, указанные Кушнером, живые тела: половые клетки, черенки, клубни и т.д., являются несомненно настоящими организмами (черенки, клубни), так как они способны развернуться в полный организм. Если же та или иная часть организма не может превратиться в целый организм, то возникает вопрос, различно разрешаемый, скажем, такими антиподами в биологии, как Вейсман и Дриш: по Вейсману эта способность превращения в целый организм объясняется тем, что клетки организма в своем развитии теряют, так сказать, свой наследственный капитал; по мнению же Дриша, все клетки организма эквипотенциальны, т.е. принципиально обладают способностью в одинаковой степени восстановить целый организм и неспособность восстановления объясняется различными конкретными условиями; никакого изменения обычного определения наследственности при этом не требуется;

5) что касается определения наследственности как эффекта концентрации воздействий условий внешней среды, то это не определение наследственности, оставляющее свободу для выбора гипотез наследственности, а определенная гипотеза возникновения всей совокупности факторов наследственности. Каким образом складывался этот комплекс наследственных факторов, мы в точности не знаем. Конечно, при этом играли роль и внешние условия, но каким образом мы при помощи концентрации внешних воздействий сможем объяснить наследование мельчайших деталей строения, остается совершенно неясным. Да Лысенко и не заботится об этом: главным доводом в пользу своей гипотезы он приводит то, что она — единственно материалистическая, в чем полную поддержку ему оказывают официальные философы;

6) Наконец, последнее определение Лысенко (наследственность — это свойство живого тела, а не отдельное от тела мистическое вещество) направлено против каких-то воображаемых и совершенно не умеющих формулировать свои мысли противников. Правда, как уже было сказано во второй главе, так же выражаются и союзники Лысенко — наши.философы (см. «Краткий философский словарь», 4-е изд., 1954, с. 67). Никто не думает, что наследственность есть вещество, но в поисках материальной базы наследственности одни ищут ее только в генах (как в хромосомах, так и в протоплазме, в форме плазмагенов), а другие полагают, что такой локализации не существует. Все эти взгляды являются различными научными гипотезами, но вводить гипотезу в определение понятия — значит нарушать логическую сущность определения. О значимости этих конкурирующих гипотез поговорим в следующем параграфе.

Чтобы покончить с толкованиями понятия наследственности у представителей мичуринской генетики, остановлюсь на своеобразном понимании, данном лысенковцем Н. И. Фейгинсоном в примечании на с. 69 уже цитированной книги А. Мортона «Советская генетика»: «Чтобы лучше разобраться в том, о чем пишет здесь А. Мортон, необходимо вспомнить, что наследственность и наследование (курсив Фейгинсона. — А. Л.) — это разные понятия, а вовсе не тождественные, как утверждали вейсманисты-морганисты. Под наследственностью в мичуринской генетике понимается (как об этом совершенно правильно пишет А. Мортон) свойство живого тела требовать для своей жизни, своего развития определенных условий и по-своему реагировать на те или иные условия. Наследственностью обладает любой организм независимо от того, оставит он после себя потомство или нет. Под наследованием же понимается способность потомков как бы повторять путь развития предков. Следовательно, изменения наследственности и наследование изменения могут не совпадать. Любое изменение живого тела (или его отдельного участка) с необходимостью является вместе с тем изменением этого живого тела (или измененного участка тела). Но вовсе не всякое изменение будет обязательно унаследовано, хотя наследоваться может любое изменение… Другими словами, отсутствие наследования (или частичное наследование) изменений живого тела, изменений наследственности, связано с тем, что обычно обозначается как консерватизм наследственности».

Где и когда вейсманисты-морганисты утверждали, что наследственность и наследование — тождественные понятия, мне не известно. Строгого определения этих понятий я тоже не нашел, даже у Лысенко, но у него я нашел следующее место, неоднократно цитируемое («О положении в биологической науке», стеногр. отчет, с. 11): «Материалистическая теория развития живой природы немыслима без признания необходимости наследственности приобретаемых организмом в определенных условиях его жизни индивидуальных отличий, немыслима без признания наследования приобретаемых свойств».

Подчеркнутые мной слова показывают, что именно Лысенко, а не вейсманисты-морганисты, в ответственнейшем выступлении употреблял эти два термина как синонимы. Как трудно, видимо, удержаться от «сползания» в «болото вейсманизма-морганизма» даже столь высокопоставленным и идейно подкованным лицам!

Само собой разумеется, что наследственность и наследование — не синонимы. Наследственность (никакой надобности прилагать термин «консервативная», конечно, нет) — это способность передачи признаков от предков к потомкам; наследование признаков — это процесс обогащения наследственности новыми свойствами, адекватными приобретенным. Что же касается определения наследования Фейгинсона, то способность повторять путь развития предков обозначает следование биогенетическому закону, который, как известно, подлежит весьма многим ограничениям.

В общем, можно сказать, что-то новое, что пытался внести в определение понятий Лысенко и его единомышленники, вносит только путаницу во вполне ясные понятия и абсолютно никакой биологической или философской ценности не имеет.

 

§ 52. Мичуринская генетика. а) О локализации наследственности

Конечно, под словом мичуринская генетика подразумевается не совокупность взглядов Мичурина на наследственность, что было подробно разобрано в третьей главе, а то, что лысенковцами называется мичуринской генетикой в противовес формальной, менделистской. генетике. Возражения против формальной генетики были рассмотрены во второй главе, и сейчас нам необходимо рассмотреть те основные положения мичуринской генетики, которые были затронуты недостаточно.

а) О локализации наследственности. В противовес хромосомной теории, принимающей, что свойством наследственности обладают исключительно или преимущественно хромосомы, Лысенко принимает полное равноправие всех частей живого тела в этом отношении.

«Наследственностью обладают не только хромосомы, но живое тело вообще, любая его частичка. Поэтому будет неправильным, исходя из того, что хромосомы обладают свойством наследственности, считать их в организме и в клетке особым наследственным веществом или органом наследственности. В организме есть и могут быть различные органы, в том числе и органы размножения, но нет и не может быть органа наследственности. Искать в организме специальный орган наследственности — это все равно что искать в организме орган жизни» (Агробиология, с. 569).

Пожалуй, еще резче Лысенко выразился в заключительном слове на августовской сессии (Стеногр. отчет, с. 515): «… итак, опыты по вегетативной гибридизации безупречно доказывают, что любая частица живого тела, даже пластические вещества, даже соки, которыми обмениваются привой и подвой, обладают наследственными качествами. Умаляет ли изложенное роль хромосом? Нисколько! Передается ли при половом процессе через хромосомы наследственность? Конечно, как же иначе?! Этих вопросов я уже касался в разных местах. Сейчас разберем их последовательно.

Сейчас, правда, ученые не ищут седалища жизни в смысле особого органа (подобно Декарту, считавшему таким органом гипофиз), но совершенно несомненно, что в любом, достаточно сложном организме имеются органы более важные для жизни и менее важные. Кроме того, если нельзя говорить об органах жизни, то с большим основанием можно говорить о веществе жизни, и таким веществом подавляющее большинство ученых вместе с Энгельсом считает белок, и притом не всякий белок, а более сложный, содержащий фосфор. Среди белков имеется то, что можно назвать мертвыми белками, не способными к ассимиляции. Клетчатку, крахмальные зерна, жировые капли живым веществом считать нельзя. Поэтому с полной несомненностью можно сказать, что в любом организме, кроме собственно живого вещества, имеется материал для живого вещества, усвоенный в большей или меньшей степени, и отмирающее живое вещество. Если же считать, что все, что составляет живой организм, — живое, то мы придем к совершенно нелепому выводу, что живым веществом является и только что поглощенный кусок пищи, и экскременты, находящиеся в нашем кишечнике».

Что же касается того, что опыты вегетативной гибридизации якобы безупречно доказывают, что даже соки обладают наследственными качествами, то эта фраза Лысенко действительно безупречно доказывает крайнюю примитивность его мышления, а вместе с тем также безупречно доказывает примитивность мышления (или подхалимство) поддерживающих его философов. К вегетативным гибридам я вернусь несколько позже, а сейчас повторю то, что уже было раз сказано. Пересадка семенников петуха кастрированному селезню вызывает вновь появление некоторых признаков селезня, исчезнувших при кастрации. Значит ли это, что в семеннике петуха содержатся факторы,

(страницы 286-287 пропущены)

зования не только в обществе, но и в природе. Это просто неверно. Что изменения с веками в обществе происходят — это всякому ясно, независимо от классовых симпатий ученого: всякому хорошо известно, что блестящие античные цивилизации исчезли и возникли новые — у других, прежде варварских народов. Но вот почему они исчезли? Есть такое объяснение, что эти изменения связаны с изменением природы человека, и что различия в судьбах разных народов объясняются расовыми различиями, возникшими постепенно у разных рас, происшедших от общего корня. Это — марксистское объяснение? Как будто, нет: мы знаем, что именно Маркс указывал, что если изменения человеческой природы за исторический период существуют, то они ничтожно малы, и огромные социальные перемены мы должны рассматривать целиком с точки зрения общественных отношений, признавая в первом приближении полную неизменяемость природы человека за исторический, очень короткий, с геологической точки зрения, период. Мы знаем также, что защитники наследственной олигархии также принимают, что от долгого наследственного исполнения функции господства человеческая природа изменяется, и аристократы древнего происхождения физически отличаются от простого народа (недаром такие обозначения, как «голубая кровь», «белая кость» и пр.). Как видно, теорию развития под влиянием условий можно превосходно приспособить к любой классовой идеологии. Подробнее мы к этому вернемся в пятой главе.

Оставим вненаучные аргументы. Лысенко, на основе того факта, что глаз развивается не из глаза, лист не из листа, считает, что этому общему закону (всякий орган и органоид развивается от отличного) должна подчиняться вся биология. Мы же знаем и другие бесспорные факты: человек — только от человека (хотя в отдаленном прошлом он и произошел от обезьяноподобного предка), пшеница только от пшеницы (критику этого положения, даваемого Лысенко, разберем в следующем параграфе) и т.д. Положение «все живое из живого» (в противовес средневековому: «разложение одного вызывает порождение другого»), «всякая клетка от клетки», «всякое ядро от ядра» — крупнейшее завоевание биологической науки, и попытка отрицать это современных «прогрессистов», Лепешинской и Бошьяна, окончилась довольно плачевно. Поэтому вопрос о преемственности хромосом или даже частей хромосом — генов (для простоты будем считать гены частями хромосомы, хотя это — сильное упрощение) надо решать не на основании априорных соображений, а на основании фактов. Такими фактами против преемственности хромосом являются, как было указано в параграфе 18, невозможность, как правило, обнаружения хромосом в интеркинезе. Поэтому Макаров в курсе цитологии и полагает, что закономерное возникновение хромосом принципиально не отличается от закономерного возникновения таких сложных структур, как поперечно-полосатые мышечные волокна. Иначе говоря: если мы принуждены принять образование в онтогенезе, почему его нельзя допустить в новообразовании хромосомного аппарата? Конечно, потому, что при изменении в строении, скажем, мышечных волокон мы не наблюдаем соответствия между такими изменениями у родителей и детей, а при самых разнообразных уклонениях в строении хромосомного аппарата (триплодия, полиплоидия, инверсии, делеции) эти изменения сохраняются (несмотря на кажущееся полное разрушение хромосом в интеркинезе) у потомков, и эти изменения могут быть поставлены в полное соответствие с изменениями числовых отношений при наследовании признаков, связанных с претерпевшими изменения частями хромосомного аппарата. Материал подобного рода собран огромный.

Что касается ссылки на К. А. Тимирязева, то его критику надо понимать прежде всего так, что проблема наследственной традиции, конечно, не исчерпывает всю проблему наследственности, и Тимирязева, как физиолога, особенно интересовала проблема осуществления, но и он нисколько не сомневался в справедливости вирховского положения «всякая клетка от клетки» и чрезвычайно высоко ценил Растера (воображаю, как бы он обрушился на Бошьяна и Лепешинскую!). Из этого разбора мы можем заключить, что свои утверждения о равноправии всех частей живого тела в наследственности Лысенко обосновывает самыми примитивными, не выдерживающими никакой критики рассуждениями, давая превосходный пример «словоблудия» (чтобы избежать обвинения плагиате, могут ответить, что этот термин в свое время был совершенно справедливо применен философом Митиным по отношению к лысенковцу Презенту).

 

§ 53. б) Связь наследственности и оплодотворения с обменом веществ и ассимиляцией

Понятие ассимиляции широко применяется Лысенко в генетике: «Наследственность есть как бы концентрат условий внешней среды, ассимилированных растительными организмами в ряде предшествующих поколений» (Агробиология, 1949, с. 524).

«Оплодотворение, объединение двух половых клеток, как и любой биологический процесс, сводится к ассимиляции и диссимиляции. Принципиальное отличие оплодотворения от всех других биологических процессов заключается в следующем. В любом физиологическом процессе одна сторона является ассимилирующей, другая — ассимилируемой. За счет пищи, начиная с элементов, извлекаемых растениями из внешней окружающей среды, и кончая готовыми пластическими веществами, ассимилирующее тело строит себя. Ассимилирующие вещества идут как строительный материал для ассимилирующего компонента. При половом же процессе, когда объединяются две, как бы равноправные клетки, обе они обоюдно друг друга ассимилируют.

Каждая из них строит себя на свой лад из вещества другой. В конечном итоге, ни одна из этих клеток не остается, получается третья, новая, одна вместо двух» (курсив Лысенко. — А. Л.) (Агробиология, с. 511).

«Мертвые элементы природы, ассимилируясь живым телом не только по внешности, но и строго химически, перестают быть тем, чем они были. Вместе с тем они приобретают в сильной степени выраженное биохимическое средство, тяготение (курсив Лысенко. — А. Л.) к той форме элементов внешнего, которая была присуща и до ассимиляции их живым телом до их превращения в данную живую форму» (Агробиология, изд. 3-е, 1948, с. 371; цитирую по Турбину, с. 137; 5-е изд., 1949, с. 494).

Естественно, что особую критику вызывает мнение Н. К. Кольцова: «Так, академик Н. К. Кольцов утверждал: «Химически генонема остается неизменной в течение всего онтогенеза и не подвергается обмену веществ — окислительным и восстановительным процессам». В этом, абсолютно неприемлемом для грамотного биолога утверждении отрицается обмен веществ в одном из участков живых развивающихся клеток. Кому не ясно, что вывод Н. К. Кольцова находится в полном соответствии с вейсманистской, морганистской, идеалистической метафизикой?» Разберем эти высказывания Лысенко.

Следуя своему обычаю, Лысенко употребляет вполне понятный термин в совершенно новом, непонятном смысле. Слово «ассимиляция» — значит уподобление, и оно имеет широкое, вполне законное употребление не только в биологии, но и в языкознании, и в истории. В биологии оно обозначает переработку пищи в живое вещество. Действительно, из пищи (всех сортов, включая газообразную), резко отличной от живого вещества, получаются характерные для данного вида живого существа белки и другие вещества. В языкознании имеют в виду уподобление звуков, в истории говорят об ассимиляции народов, когда инородное племя, влившись в другое, принимает его язык, обычаи, веру и пр. Так и трактуется этот вопрос в старых энциклопедиях, включая первое издание Большой Советской Энциклопедии; во втором издании, находящимся под эгидой Лысенко и лысенковцев, некритически переписываются изречения Лысенко (мимоходом укажу, что во втором издании БСЭ, несмотря на ее прекрасное внешнее оформление, имеется огромное количество недопустимых пропусков и искажений не только в области биологии, но это — очень длинная тема).

Но что значит — ассимиляция или концентрация условий? Видимо, Лысенко имел в виду аккумуляцию эффектов от воздействия внешних условий, но по свойственной ему неряшливости выражений применил не к месту другой, вполне ясный термин, ну а наши философы и редакция БСЭ не считают возможным критиковать высокопоставленных лиц.

Но здесь речь идет не только о простой неряшливости выражений, так как свою «ассимиляцию» он считает совершенно сходной с обычно понимаемой ассимиляцией и применяет ее к явлениям оплодотворения. Тут Лысенко высказывает одну бесспорную, но совсем не новую истину, что после оплодотворения вместо двух клеток оказывается одна и, судя по тому, что выделяет это положение курсивом, он считает его очень важным и, очевидно, не общепринятым. Лично мне не известны люди, оспаривающее положение, что после оплодотворения вместо двух клеток получается одна. Но никак нельзя согласиться с теми словами, которые предшествуют этому выдающемуся «открытию» нашего лидера советского творческого дарвинизма, что при половом процессе идет обоюдная ассимиляция как бы равноправных клеток. Хорошо известно, что равноправие половых клеток может быть защищаемо лишь в отношении хромосомного аппарата, и это, как было уже показано во второй главе, является одним из самых прочных оснований хромосомной теории наследственности. В остальном же половые клетки настолько «неравноправны», что можно еще говорить об ассимиляции спермия яйцом, но никакого намека на «уподобление» яйцевой клетки спермию при оплодотворении не наблюдается.

Действительно оригинальную мысль мы находим в цитированном из книги Турбина изречении, что при ассимиляции тел неорганической природы мы имеем не только возникновение комбинации химических элементов, сходных с таковыми живого организма (обычное понимание ассимиляции), но что и чисто химически они становятся иными и приобретают какое-то особое биохимическое сходство, тяготение. Это, несомненно, какая-то новая совершенно разновидность витализма (а их довольно много): все, мне известные разновидности витализма принимают или особую форму энергии (жизненная сила, но таких виталистов сейчас почти нет), или особую форму материи, свойственную только живому существу, или определяют жизнь как область приложения особых интегралов, или место действия особых биологических полей, расширяют сферу действия этих полей за пределы обычного трехмерного пространства или вообще отказывают им в пространственно-временной локализации (идеи Платона), наконец, широко используют психоидные факторы как самостоятельно действующие агенты эволюции (жизненный порыв) и т.д. Но при всем разнообразии, часто антагонистическом, этих взглядов для всех них общим является то, что химические элементы в своем поведении подчиняются строго всем физическим законам, которые используются жизненными специфическими агентами.

Это место взято из основного теоретического труда Лысенко «О наследственности и ее изменчивости», и ему он, очевидно, придает большое значение. Любопытно было бы знать, поддерживает ли его и сейчас Турбин, который, как известно, расходится с Лысенко только по вопросу видообразования?

Теперь посмотрим, так ли «неграмотен» Н. К. Кольцов и так ли «грамотен» Т. Д. Лысенко в вопросе об обмене веществ у хромосом. Во избежание недоразумений могу сказать, что я отнюдь не являюсь единомышленником Н. К. Кольцова и полагаю, что цитированное им изречение неправильно отражает действительные отношения, но речь идет не о правоте или не правоте, а о грамотности или неграмотности. Платина в платинированном асбесте контактных сернокислотных заводов действует как катализатор, но в обмене веществ не участвует, так как остается неизрасходованной за много лет функционирования контактного аппарата. Вот так и полагают многие современные генетики в отношении действия генонем, так думает и цитированный самим Лысенко выдающийся современный (тоже, вероятно, «неграмотный» для Лысенко) физик Шредингер.

Но, может быть, Шредингер, будучи бесспорно грамотным физиком, оказался неграмотным биологом: сел не в свои сани? Может быть, то, что допустимо для физика, недопустимо для биолога? Наши начетчики так и думают, ссыпаясь на слова Энгельса, что обязательным условием жизни является обмен веществ, и что прекращение обмена веществ обозначает прекращение жизни. Что обмен веществ для активной жизни организма необходим, это, конечно, верно, но вполне допустимо, что в состоянии пассивной, или скрытой жизни (анабиоз) или для отдельных частей клетки обмен веществ может быть приостановлен. Опыты с семенами или инцистированными организмами, подвергавшимися длительному охлаждению при температуре жидкого воздуха и возвращавшимися к жизни, показывают, что утверждение о невозможности прекращения обмена веществ на определенный период есть дело личного убеждения, а вовсе не результат опыта. Конечно, и утверждать об абсолютном прекращении обмена при температуре жидкого воздуха мы не можем. Правильно будет сказать, что в этих условиях обмен веществ практически прекращается. И каждый естествоиспытатель имеет право высказать гипотезу о сокращении обмена веществ теми или иными частями организма, если эта гипотеза согласуется с фактами и помогает нам в продвижении по пути понимания процессов природы. Столь «неграмотное», по мнению Лысенко, утверждение Н. К. Кольцова имеет непосредственное отношение к представлению о хромосоме как о гигантской молекуле — весьма интересная гипотеза, хотя и вызывающая ряд серьезных возражений. А что обмен веществ в той или иной степени подвергается значительным колебаниям и вовсе не является вполне равномерным, это принимает и сам Лысенко в своей основной работе по наследственности и ее изменчивости.

Для объяснения того факта, что, несмотря на резкое варьирование родительских организмов, наследственность остается устойчивой, Лысенко пишет: «Частично это объясняется, как уже указывалось, тем, что измененные участки тела часто вовсе не включаются или в малой степени включаются в обмен веществ с теми звеньями процесса, в результате которого получаются воспроизводящие клетки» (Агробиология, 1949, с. 482).

Иначе говоря, половые клетки в своем формировании в значительной степени независимы от целого ряда изменяющихся частей тела. Это положение можно назвать умеренным вейсманизмом, так как до Вейсмана господствовало мнение, что все тело принимает участие в образовании половых клеток (например, гипотеза пангенезиса Ч. Дарвина, ламаркистские представления); Вейсман подверг эти представления во многом справедливой критике и, как свойственно всякому новатору, чрезмерно увлекся в значительной мере правильной идеей.

Это — не первое указание на то, что Лысенко, как будто полностью отрицая Вейсмана, наделе в большей или меньшей степени ему следует. На это в свое время указывал еще Н. П. Дубинин, но Лысенко решительно отверг эти «обвинения». Указывая точные цитаты, я выполняю просьбу Лысенко, выраженную им (еще в 1936 году) в следующих словах: «В общем, я просил бы своих оппонентов для общей пользы попытаться цитировать Лысенко и Презента не по своей памяти, которая иногда изменяет, а по нашим работам» (Агробиология, 1949, с. 220).

 

§ 54. в) Об избирательности оплодотворения

Утверждения об избирательности оплодотворения составляют важную часть мичуринской генетики (и не только в кавычках, см. § 36). Это было связано с идеями о преодолении бесплодия методом смешивания пыльцы, но, как показано в третьей главе, весь этот вопрос нуждается в серьезном критическом переисследовании, и сам Мичурин широко пользовался так называемым «насильственным скрещиванием». У Лысенко этой избирательности придается несравненно большее значение, чем у Мичурина: «Половой процесс также обладает избирательностью, и утверждение менделистов-морганистов о том, что оплодотворение происходит чисто случайно, конечно, ни в какой степени неприемлемо для людей, хотя бы мало-мальски грамотных в биологии» (Агробиология, 5-е изд., с. 344).

Это свое утверждение Лысенко подкрепляет результатами опытов, произведенных Д. А. Долгушиным с озимой пшеницей. «При свободном избирательном скрещивании кастрированных цветков 20 различных сортов получилось потомство более жизненное. При этом, как правило, по нашим наблюдениям, получаются семена, дающие растения, мало отличающиеся от материнского типа, конечно, при условии, чтобы была обеспечена действительная избирательность, т.е. чтобы было из чего избирать. Но зато из таких семян, как правило, получаются растения хотя и ненамного, но обязательно лучшие, более жизненные, более стойкие против климатических невзгод» (Агробиология, 5-е изд., с. 345). Долгушин так и считает: «Они являются результатом свободного подбора родительских пар, так сказать, «брака по любви». Потомство от таких браков всегда здоровое, крепкое, выносливое, поэтому и успех селекции более обеспечен» (1949, с. 20).

Долгушин указывает, что на основании опытов с рожью Лысенко добился отмены «закона» о километровой зоне изоляции сортовых посевов ржи, так как «этот, чисто менделистский, закон много вредил семеноводству ржи» (Долгушин, 1949, с. 23).

Такое понимание избирательности оплодотворения можно назвать чистой романтикой в биологии, и удивительно, что, утверждая необходимость «брака по любви» для пшеницы и ржи, Лысенко почему-то не добился возвращения романтики там, где она, безусловно, более уместна — при случке высших животных.

Но известно, что вредные вейсманисты-морганисты добились широкого внедрения искусственного оплодотворения и лишили радостей любви огромное количество коров, кобыл, свиней и пр. Нельзя не отметить по этому поводу высокого скотолюбия одного ревностного лысенковца, директора Ульяновского сельскохоз. института, В. Ф. Красоты, под руководством которого была проведена работа о желательности повторного покрытия одним производителем для получения более здорового приплода.

В § 23 второй главы уже было указано, что (словами академика Юрьева, весьма расположенного к Лысенко) межсортовое свободное опыление привело (как и утверждали менделисты) к потере сортов, и сейчас этот прием применяется только в селекции, но совсем не применяется в семеноводстве.

Но кто же оказался малограмотен во всей этой романтической истории, несомненно, принесшей немалый вред нашему хозяйству? Несомненно, сам Лысенко, не имеющий ни малейшего представления о теории вероятностей. Ведь менделисты утверждают об отсутствии, как правило, избирательного оплодотворения не на основании каких-либо идеалистических априорных представлений, а просто потому, что обычно результаты скрещивания при весьма сложных гибридах отвечают (не только качественно, но и количественно) гипотезе отсутствия избирательности при оплодотворении. А там, где факты свидетельствуют о наличии избирательности, там современные генетики охотно ее приемлют. Например, известно, что отношение при рождении мужского пола к женскому не равно точно 1:1, а несколько отклоняется в сторону мальчиков, примерно как 106:100. С точки же зрения хромосомной теории определения пола надо ожидать точно 100:100. Это объясняется тем, что «мужские» сперматозоиды обладают меньших размеров головкой, так как у них на одну хромосому меньше (чисто статистически пытались доказать двувершинность кривой распределения), и потому при одинаковых размерах органа движения, хвостика, они обладают несколько большей скоростью передвижения и потому быстрее добираются до цели. Есть данные, говорящие, что оба сорта сперматозоидов различно относятся к реакции среды и путем подщелачивания половых протоков некоторые гинекологи Германии перед второй мировой войной, по их утверждению, добивались безотказного получения мальчиков («Содовые мальчики»). Все это, конечно, очень дискуссионно. Я эти данные (а их можно было бы значительно увеличить) привожу только для того, чтобы показать, что никакой догматизации положения об отсутствии избирательного оплодотворения в современной научной генетике не существует: просто утверждают, — и это вполне соответствует фактам, — что, как правило, заметной избирательности нет.

И уж если говорить об априорном философском обосновании теории «брака по любви», то придется вспомнить Артура Шопенгауэра, пытавшегося объяснить непонятное (и неприятное для этого пессимистического философа) явление влюбленности тем, что природа внушает влюбленность парам, могущим дать самое многочисленное и жизнеспособное потомство. Утверждение, что брак по любви дает более жизнеспособное потомство, совершенно не доказано, но мысль Шопенгауэра, сколь бы странной она нам ни казалась, по крайней мере, гармонирует со всем духом его философии (мир, как воля и представление), которую, насколько мне известно, никто не считал материалистической. Но ведь Лысенко — материалист по своему положению. Как Папа Римский не может погрешать, говоря с кафедры, так и Лысенко не может говорить ничего, кроме стопроцентного и притом диалектического материализма, как бы это нам, мирянам, ни казалось абсурдным. Приходится часто вспоминать блаженного Тертуллиана и повторять на повышенном основании его слова: «Верую потому, что это абсурдно».

Поскольку мы уже дошли до римских пап, не могу не отметить, что предшественником Лысенко по пониманию оплодотворения является который-то Пий (кажется, девятый), специальной буллой категорически запретивший верующим католикам применять искусственное оплодотворение: как известно, некоторые гинекологи применяют его для преодоления некоторых случаев бесплодия у человека.

В тесной связи с вопросом избирательности оплодотворения стоит вопрос о количестве спермиев, участвующих в акте оплодотворения. Как известно, до Лысенко нормальным считалось слияние двух клеток — мужской и женской. Но вот послушаем Д. А. Долгушина (1949, с. 20): «В опытах с кукурузой, недавно произведенных академиком А. А. Авакяном, доцентом Н. И. Фейгинсоном и другими, получены факты одновременного оплодотворения яйцеклетки двумя и даже тремя отцовскими формами, что совершенно по-иному заставляет смотреть на акт оплодотворения, который везде описывается как слияние яйцеклетки только с одним сперматозоидом. Подобные факты показывают, что в оплодотворении участвует, во всяком случае, не одна мужская гамета. Это доказывает также отсутствие оплодотворения при опылении растений ограниченным числом пыльцевых зерен. Об этом говорит и щедрость природы, не поскупившейся на производство колоссального количества, казалось бы, излишней, никому не нужной пыльцы в каждом цветке, в каждой пылинке». Разберем внимательно эту цитату, она заслуживает этого.

Долгушину кажется, что правило оплодотворения яйцеклетки одним сперматозоидом возводится вейсманистами-морганистами в абсолютный закон. Если бы он был немного более грамотен в биологии, то, конечно, знал бы, что так никто не думает. Внедрение нескольких спермиев в одно яйцо и участие в оплодотворении не только возможно, но даже достигнуто экспериментально одним из видных участников в разработке хромосомной теории, Теодором Бовери на пороге XX века. Бовери работал с морскими ежами и от множественного оплодотворения получал, как правило, патологических личинок, в виде же исключения — вполне нормальных. Бовери объяснял вполне обоснованно тем, что при мультиполярных митозах, возникающих при множественном оплодотворении, мало вероятно (это он подтвердил и опытами с остроумно построенными моделями) возникновение нормальных наборов хромосом; работа Бовери была едва ли не первой работой, приведшей основательные аргументы в пользу учения о неоднородности хромосом. Не исключена возможность, что, и некоторые случаи уродств у человека объясняются также множественным оплодотворением. Множественное проникновение спермиев в одно яйцо, как нормальное явление, описано, например, у акул, но там лишние спермин в оплодотворении и в дальнейшем развитии не участвуют. Множественное оплодотворение в нормальной природе, безусловно, является редкостью, и, выражаясь тем же фигуральным языком, которым говорит Долгушин, можно сказать, что благодетельная природа позаботилась о том, чтобы такого беспорядка не получалось. Это легко наблюдать на тех же морских ежах под микроскопом, так как у них оплодотворение наружное. Как только в яйцо проникает сперматозоид, так тотчас на глазах же у наблюдателя возникает вокруг яйца оболочка, препятствующая проникновению в яйцо других сперматозоидов. Добиться проникновения нескольких сперматозоидов можно или применением анестезирующих веществ, препятствующих возникновению оболочки, или прилитием очень густой спермы, когда одновременно проникает несколько сперматозоидов. Поэтому получение организмов, имеющих одну мать и несколько отцов, с точки зрения хромосомной теории возможно, но чрезвычайно маловероятно, так как в огромном большинстве случаев получаются нежизнеспособные комбинации хромосом. Это, конечно, вовсе не означает принципиальной бесперспективности метода смешанной пыльца Мичурина, так как в этом случае оплодотворяет, в конце концов, одна пыльцевая клетка, другие же инородные пыльцевые клетки своими выделениями облегчают проникновение этого пыльцевого зерна в рыльце. Этот метод решительно ни в каком противоречии с хромосомной теорией не стоит.

Но лысенковцы считают, что множественное оплодотворение является не редким исключением, а правилом, и в пользу этого правила приводят необъяснимую иначе «щедрость» природы, производящую огромное количество, как будто избыточное, спермиев. Философским обоснованием этому служит, очевидно, известный постулат, которому следовал, между прочим, великий Ньютон, но который коренится глубоко в средневековой философии (перевожу с латинского): «Природа ничего не делает напрасно, и ничего не делает с помощью многого, что она может сделать с помощью немногого». Я не буду входить в обсуждение этого постулата, весьма плодотворного в истории науки, скажу только, что не всегда природа так уж щедра. Матка медоносной пчелы, как известно, оплодотворяется всего раз в жизни, и запас полученной спермы сохраняется всю жизнь. Так как она живет несколько лет и ежегодно оплодотворяет несколько десятков тысяч яиц, то общее число оплодотворенных, отложенных ею яиц достигает нескольких сот тысяч. Так как семяприемник матки очень маленький (в диаметре вряд ли больше миллиметра), то на каждое оплодотворенное яйцо приходится совсем немного, а может быть, только один спермий.

Ботаникам также хорошо известно, что обилие пыльцы очень варьирует и там, где встреча пыльцы с рыльцем обеспечивается специальными приспособлениями для опыления насекомых, как, например, у орхидных по классической работе Ч. Дарвина, там и количество пыльцы чрезвычайно резко сокращается. Никакой надобности привлекать участие многих зерен пыльцы при нормальном оплодотворении совершенно не требуется.

 

§ 55. Вегетативные гибриды. 1. Введение

Вегетативная гибридизация в мичуринской генетике играет такую выдающуюся роль, что этот вопрос следует осветить достаточно подробно (см. также § 33 этой работы). В совсем недавно появившейся (1955) статье «За дальнейшее развитие мичуринского учения» (в сборнике «Сто лет со дня рождения Мичурина) Лысенко пишет (с. 4): «После 1948 года экспериментальное получение вегетативных гибридов в нашей стране стало настолько обычным, что биологические журналы перестали давать о них информацию. У нас теперь уже никто не отрицает возможности получения вегетативных гибридов, вернее — вегетативных помесей, а это значит, что ни один мыслящий биолог в нашей стране не может теперь принять хромосомную теорию наследственности. Не так обстоит дело в ряде зарубежных стран, где эксперименты по вегетативной гибридизации еще не получили такого массового распространения. Поэтому здесь отдельные биологи-генетики, наиболее ярые противники мичуринской биологии, пользуются этим и продолжают вводить в заблуждение немалую часть научной общественности. Они объявляют, что вегетативные гибриды или, например, превращение путем соответствующего воздействия условий внешней среды наследственно яровых, не зимующих хлебных злаков в наследственно озимые, хорошо зимующие, — все это возможно, якобы, лишь в Советском Союзе. Иначе говоря, такие защитники метафизики и идеализма в биологии, или — что то же самое — вейсманизма в разных его вариациях, отказывают признать возможной вегетативную гибридизацию, а результаты опытов многочисленных исследователей-мичуринцев, получающих вегетативные гибриды, объявляют ложными. Подобного рода защита вейсманистских позиций в науке свидетельствует только о слабости вейсманизма».

Если верить Лысенко, то в нашей стране вопрос о вегетативных гибридах стоит настолько отчетливо и прочно, что мыслить — значит отрицать хромосомную теорию. Вегетативных гибридов оказалось так много, что о них перестали печатать в журналах. Даже за рубежом, наряду с «отдельными биологами-генетиками, наиболее ярыми противниками», очевидно, основная масса приемлет вегетативные гибриды и согласно новому закону мышления, установленному Лысенко, начисто отвергает хромосомную теорию.

Сознательной ложью является утверждение, что все мыслящие биологи в Советском Союзе отрицают хромосомную теорию наследственности и, конечно, еще большее искажение (совершенно сознательное) касается зарубежной науки. Об этом я уже говорил во второй главе, но из материалов того же самого сборника «Сто лет со дня рождения Мичурина», где помещена указанная статья Лысенко, ясно видна вздорность его утверждений. В сборнике в разделе «Зарубежные ученые о Мичурине и мичуринском учении» собрано 15 статей того же числа авторов из следующих стран: Чехословакия, Болгария, Румыния, Германская Демократическая Республика, Китай, Дания, Мексика, Иран, Бельгия, Англия, Италия, Индия, Япония — всего тринадцать стран. Из 15 статей шесть — короткие декларативные заметки, выражающие одобрение Мичурину, иногда заодно с Бербанком (который о вегетативных гибридах ничего не говорил). Совершенно отсутствуют ученые Франции и Соединенных Штатов, Швеции, Финляндии и др.; от Англии — короткая заметка Мортона, который, как было показано во второй главе (§ 22), отнюдь не начисто отрицает хромосомную теорию. Наиболее обстоятельными являются статьи индийского и японского ученых. Дж. Дж. Чиной (Делийский ун-т, Индия) например, в статье «Работы мичуринцев — биологов Индии» (с. 317—324) очень горячо защищает мичуринское учение, но ни слова не говорит о вегетативных гибридах. Статья касается влияния условий на процессы развития сельскохозяйственных растений. Пишет, что «создается впечатление, что влияние окружающих условий постепенно аккумулируется каждым из последующих поколений растений (с. 322)»; в конце статьи критикует «генную теорию», но критика эта чрезвычайно неотчетлива: ясно, что автор не смог осилить по-настоящему генетику, думает, что по-прежнему генетики принимают «гены признаков». Но является ли автор типичным индийским биологом? Автор сам пишет (с. 317): «Преподавание мичуринской науки, к сожалению, еще не проникло в наши университеты, и большинство индийских биологов совершенно не знакомо с нею и с ее применением в земледелии и садоводстве. Тем не менее в Индии изучают вопросы яровизации и стадийного развития хлебных злаков, ведутся исследования устойчивости их к засухе, засолению и затоплению».

Как было уже указано выше, яровизацию и стадийную теорию могут принимать и защитники хромосомной теории, с которой она ни в каком противоречии не стоит.

Но, может быть, агрономическая наука в Индии вообще не развивается? То немногое, что мне известно, говорит обратное: без всякого влияния мичуринской биологии агрономия успешно развивается в Индии, как успешно развивается целый ряд наук и других отраслей культуры в этой замечательной стране. Упомяну хотя бы новое учение о «беспочвенной культуре» или гидропонике, дальнейшее, но производственное развитие старого метода водных культур, сулящее большие перспективы, в особенности там, где тепла много, а вода в дефиците (см. Sholto Douglas, J. W. E. H. Soillest cultivation of Crops in India. Nature 1955, № 4464, p. 884—885).

С полным сочувствием мичуринской биологии написана статья японца Токуда Митоси: «Мичуринцы Японии» (с. 325—332). Как полагается, говорится, что мичуринское учение есть единственно правильное, материалистическое; что мичуринское движение встречает препятствия, и что оно имеет прямую связь с борьбой в защиту демократии против феодализма. Оказывается, однако, что в Японии есть Мичуринское общество, которое организовал в 1954 году Все-японский съезд (на котором присутствовало 700 делегатов), что издаются и книги и газеты, и из подписи видно, что автор статьи работает в Государственном университете в Киото. Дело, видимо, не в притеснении феодалов, а в том, что японские ученые тщательно разбирают чисто научную сторону вопроса вне всяких политических мотивов. Автор пишет, что после 1948 года, когда весть о дискуссии дошла до Японии, «Японские ученые, изучающие проблему наследственности, стали относиться сочувственно к новым идеям, но позже многие вернулись в старую скорлупу менделизма» (с. 325). Видимо, действительно многие крестьяне заинтересовались яровизацией, и этот вопрос занимал на съезде видное место, но указано, что (с. 327) не во всех опытах яровизации крестьяне получали увеличение урожая, что бывали случаи снижения урожая и что вообще были дебаты. Проверочные опыты, проведенные противниками яровизации на опытных государственных станциях, дали неопределенные результаты (с. 328). Автор считает, что это произошло потому, что на опытных станциях изменили методику крестьянских опытов, и указывает, что многие крестьяне достигли резкого увеличения урожая — на 20—30 %. Но общей обработки автор не дает, и при малых размерах опытных делянок на крестьянских участках и при отсутствии повторностей вполне можно ожидать «многих» случаев превышения на 20—30 % без всякого опыта. Очевидно, что при наличии большого интереса и в Японии результаты привели к тому, что большинство (видимо, подавляющее) ученых в научных обществах, университетах и научно-исследовательских институтах придерживается так называемой вейсмановской биологической теории (с. 329). Автор говорит и о вегетативных гибридах (с. 330), и о преимуществах гнездовой посадки (с. 331). Наиболее интересно указание на получение садоводом Тамура вегетативного гибрида, плоды которого по форме и вкусу оказались чем-то средним между грушей и яблоком (с. 330), но подробных данных не сообщается.

Совершенно ясно, что среди зарубежных ученых не «отдельные противники мичуринской генетики», а подавляющая масса придерживается хромосомной теории, а среди огромного количества научных работников сельского хозяйства в мировом масштабе нетрудно подобрать десятка два приверженцев самой сумасбродной теории.

 

§ 56. Вегетативные гибриды. 2. История Ренета бергамотного

Посмотрим теперь, на чем основано утверждение Лысенко, что в нашей стране вегетативная гибридизация стоит так прочно, что даже печатать о новых фактах перестали. Разберем прежде всего классический случай вегетативной гибридизации — сорт яблони Ренет бергамотный, полученный в свое время Мичуриным. Об этом гибриде и о потомстве его от скрещивания говорил и И. И. Презент на сессии ВАСХНИЛ (Стеногр. отчет, с. 494—495). Классическим примером он считается и у Турбина (с. 128); о потомстве этого вегетативного гибрида говорит и Яковлев в сборнике, посвященном столетию Мичурина (с. 14); наконец, в статье Г. Г. Фетисова «Мичуринский сад на Всесоюзной с.х. выставке» указано, что тема вегетативной гибридизации раскрыта на примере Ренета бергамотного (с. 385). Таким образом, ясно, что этот случай считается наилучшим примером вегетативной гибридизации в самом узком смысле, т.е. получения путем прививки растения со смешанными признаками. Вегетативной гибридизации и Ренета бергамотного я касался кратко в § 33 третьей главы, но эти вопросы заслуживают более тщательного рассмотрения, тем более что некоторые интересные новые факты мне любезно сообщил И. И. Шмальгаузен.

История Ренета бергамотного изложена у Мичурина во втором томе, с. 56—58. Исходным материалом для этого сорта было одно семя почти совершенно круглой формы мичуринского сорта яблони Антоновки полуторафунтовой (типичный «спорт» или почковая вариация). Этот сорт, в отличие от простой Антоновки, дает довольно значительный процент сеянцев с ярко выраженными признаками культурности, что особенно проявляется при посеве круглых семян, выбранных из плодов этого сорта (как и Антоновки-каменички).

Посев был произведен в январе 1893 года и в лето 1894 года развился роскошного вида сеянец с очень пушистыми листьями; пушистость листьев на первом году роста сеянцев наблюдается крайне редко. В это же лето, с целью выяснения влияния подвоя на привитый на него новый сорт в возможно ранней стадии его развития, глазок был привит в крону сильного дичка груши трехлетнего возраста, и в следующие два года части кроны грушевого дичка постепенно удалялись. Выдающаяся пушистость листьев и побегов сильно редела и можно было заподозрить регрессивное перерождение нового сорта. Но, по мнению Мичурина, это было не одичание сорта или проявление атавизма, а следствие влияния грушевого подвоя. Но так как грушевый штамб подвоя с весны старого рода сильно заболел, то для спасения нового сорта, и, не желая подвергать его еще раз влиянию яблоневого подвоя и тем потерять приобретенные от влияния грушевого подвоя изменения, Мичурин, пригнув грушевый штамб к земле, окоренил прививок в месте его сращения с грушей. Молодое дерево принесло первые плоды феноменально рано, на пятом году от всхода семени, в 1898 году. Столь раннее плодоношение Мичурин склонен объяснять всеми перенесенными пертурбациями. До возмужалости дерева в 1906 году произошли следующие изменения: к первому году плодоношения листовые пластины приобрели более обычную для яблонь форму, но контуром лист напоминал грушевый; восстановилось опушение на листьях и побегах, и круглая гладкая форма побегов сменилась граненой; «одним словом, замечалось обратное уклонение к той форме и виду всех частей, какая наблюдалась на сеянце в первый год его роста до прививки на грушевый дичок» (Мичурин, т. И, с. 580, 1907 год).

Особенно ярко было изменение в плодах первого плодоношения, которые имели вид и форму груши, так как толстая и короткая ножка помещалась не в глубокой воронке, как у яблонь, а на сильно выступающем неравнобоком возвышении, как у Бергамотов. Форма и вид окраски имели больше сходства с грушей, чем с яблоком. Семечки первых плодов были круглые и крупные, но невсхожие. В последующие годы плоды приблизились к обычной форме яблок и, как показывает рис. 46 и табл. 15 в статье Мичурина, совершенно утратили сходство с грушей. Семена полные, но уже не круглые, а продолговатой формы. Мякоть плотная, свойственная ренетам.

Следует отметить, что в первоначальном описании 1907 года вслед за словами о возможности смешивания признаков яблони с грушей, Мичурин писал (т. И, с. 579—580): «Впрочем, основываясь на единичном этом опыте, приходить окончательно к такому заключению, допуская возможность подобного смешивания, было бы, по меньшей мере, преждевременным (в примечании: «В будущем возможность такого смешивания я надеюсь выяснить»), тем более что столь нужный в будущем для сравнения сам оригинал-сеянец … был захвачен морозами и, к сожалению, при полном движении соков погиб».

В том же описании 1907 года Мичурин писал, что выходу этого сорта «послужили, в сущности, чисто случайные и далеко не вполне выясненные причины» (т. II, с. 580).

Мною кратко изложены подлинные данные Мичурина, и мы видим, что сам Мичурин в момент первого опубликования в 1907 году далеко не был убежден в том, что здесь мы имеем вегетативный гибрид. Он рассчитывал провести дополнительные исследования на других видах растений и произвел их, но, очевидно, ничего лучшего не получил, иначе Ренет бергамотный не сохранил бы своего места как наиболее яркий пример вегетативной гибридизации. Правда, в основной своей теоретической работе «Принципы и методы работы» (четыре издания, 1929—1936) он уже безоговорочно называет Ренет бергамотный вегетативным гибридом (т. I, с. 515).

Почему он приобрел репутацию несомненного вегетативного гибрида? По не совсем логической причине: именно потому, что он в дальнейшем сохранял свои свойства грушеподобных плодов не только при длительном вегетативном размножении на корнях самых разнообразных сортов, а и при скрещивании. А именно, от скрещивания (Исаевым) Ренета бергамотного с яблоней Пепин шафранный гибриды приносят грушевидные плоды (выступление И. И. Презента на сессии ВАСХНИЛ, стеногр. отчет, с, 494—495). Презент заканчивает: «Единственное средство спорить против этого неоспоримого факта, это заявлять, что хотя полученные на яблоне плоды и похожи на грушу, но этого не может быть.

П. М. Жуковский. А Вы знаете дикую яблоню с грушевидными плодами?

И. И. Презент. В данном случае ведь было произведено скрещивание не с дикой, а с культурной яблоней, и где Вы видели, чтобы при прививке одного культурного сорта на другой, тоже культурный, получился дичок? Правда, Вы можете возразить, что так иногда бывает при половом скрещивании. Принимаю такое возможное возражение, однако и оно говорит в пользу того, что я доказываю. Ведь если принять такое возражение, что при прививке проявился некий дичок с грушевидными плодами, то это лишь доказывает, что вегетативный гибрид может давать такой же эффект, как и половой. Нет у вас выхода, академик Жуковский, не придумаете его, гарантирую!»

Теперь попробую изложить несколько критических замечаний по этим материалам:

реплика Жуковского показывает, что грушевидные плоды встречаются иногда и у дикой яблони, считающейся обычно предком яблонь, в частности родоначальницей Ренета бергамотного, Антоновки; отсюда вывод, что признак грушевидного плода мог возникнуть и независимо от влияния грушевого подвоя. Этот признак встречается, оказывается, как исключение и у культурных сортов: Антоновки, Славянки, очень часто у Штрейфлинга (что, как указывает И. И. Шмальгаузен, известно и в литературе); все эти сорта, как известно, получены без всякого участия груши, поэтому спорадическое появление грушевидных плодов у разных пород яблони всего лучше может рассматриваться как новый пример закона гомологичной изменчивости Н. И. Вавилова;

но, как указано выше, при пертурбациях, испытанных новым сортом, «признаки груши» то появлялись, то исчезали в связи со сменой условий, и при вступлении сорта в период возмужалости практически исчезали. Как же они могли «закрепиться», если кратковременное влияние грушевого подвоя больше не возобновлялось? Ведь с тех пор прошло полвека, и новый сорт как будто больше никогда не воспитывался на грушевых подвоях, а все на яблонях. Если действительно, как думает Презент вслед за Лысенко, нет принципиальной разницы по эффектам между вегетативной и половой гибридизацией, то от вегетативного «скрещивания» яблоней однажды испытанное влияние грушевого подвоя должно было бы прекратиться или, по крайней мере, сильно ослабеть;

по словам И. И. Презента, при получении Ренета бергамотного Мичурин привил «обыкновенную яблоню на грушевый подвой». Совсем не обыкновенную! Мы видели, что Мичурин брал особенные (круглые) семена особенного сорта, происхождение которого не выяснено (это — подлинная милость природы!) и которое по своим наследственным свойствам резко отличалось от обычной Антоновки; разнообразие потомства Антоновки полуторафунтовой совершенно ясно доказывает крайнюю гетерозиготность этого сорта: мы видим, что и сеянец до окулировки (т. е. совершенно вне связи с грушей) отличался особыми редкими свойствами;

также удивительны признаки этого нового сорта. Ведь была «вегетативная гибридизация» Антоновки полуторафунтовой с дикой грушей, а результат получился такой, как если бы скрещивалась яблоня Ренет с культурным сортом груши Бергамот. Откуда взялись признаки ренета (форма плода и плотность мякоти)? Ведь их не было ни у матери, ни у отца: «Ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца». У дикой груши также нет эксцентрического прикрепления ножки, свойственного бергамотам.

Все дело, очевидно, в том, что предки Антоновки полуторафунтовой подверглись сложной гибридизации. Случайный характер получения Ренета бергамотного, отсутствие контроля и повторности, и все вышеизложенные соображения показывают, что Мичурин в 1907 году правильно сомневался и что решительно никакого отношения в вегетативной гибридизации возникновение Ренета бергамотного, этой парадной лошади вегетативной гибридизации, не имеет.

 

§ 57. Вегетативные гибриды. 3. Плодовые деревья

Но как же тогда с рядом новых, практически ценных сортов, выведенных методом вегетативной гибридизации у плодовых деревьев, о которых в цитированной уже статье мичуринского сборника говорит Яковлев (с. 14)? Некоторый свет на этот вопрос бросает довольно любопытная статья несомненного мичуринца, сотрудника Ленинградской зональной станции Научно-исследовательского института плодоводства имени И. В. Мичурина П. И. Лаврика «Получение вегетативных гибридов у яблони» (Ботанический журнал, 1954, т. XXXIX, № 5, с. 734—743). Лаврик высоко ценит метод вегетативной гибридизации как метод направленной переделки растений, считает, что на этом пути последователи Мичурина и Лысенко достигли значительных результатов с травянистыми растениями, но что в работе с древесными растениями дело после Мичурина не продвинулось вперед. За много лет работы вегетативных гибридов у древесных плодовых, по сути дела, не получено. «Об этом красноречиво свидетельствует вся литература, трактующая вопросы вегетативной гибридизации. Так, ни в одном учебнике не приводится других примеров получения вегетативных гибридов у древесных плодовых, кроме примеров по Мичурину» (с. 734).

Автор пытается проанализировать причину этих неудач, критикуя, в частности, И. Е. Глущенко и С. И. Исаева, принимает целиком влияние на наследственности пластических веществ, цитируя Мичурина, Лысенко, Рытова, Дарвина. Он считает, что привой должен иметь большое влияние на наследственность лишенного аппарата подвоя, чем наоборот. Поэтому он считает, что у подвоев в результате влияния привоев вырабатываются глубокие наследственные изменения, а у привоев, наоборот — от влияния подвоев лишь временные, неустойчивые. Это свое положение Лаврик поддерживает не только тем соображением, что он действительно гармонирует с общими взглядами Мичурина и Лысенко на наследственность, но также цитатами из Мичурина и собственными экспериментальными данными. Он считает, что получил много вегетативных гибридов в результате влияния привоя на подвой, и приводит ряд примеров. Следует, однако, отметить, что все эти вегетативные гибриды получены не в результате специально поставленных опытов, а были взяты под наблюдение корневые отпрыски, образованные подвоями после гибели в суровые зимы сортов, привитых к этим подвоям. Причем оказывается, что корневой отпрыск сначала обнаруживает морфологические признаки сорта привоя. Всего наблюдения Лаврика касаются около тридцати разных сортов, причем в результате влияния привоя на подвой приобретают наследственные изменения как стадийно-молодые, так и стадийно-старые формы, оказывающиеся в роли подвоя.

Работа Лаврика представляет свежую струю в деле разработки подлинно мичуринских методов и независимо от того, подтвердятся ли его теоретические взгляды или нет, она имеет большой практический интерес, так как освещает с новой точки зрения последствия катастрофической для нашего плодоводства зимы 1939/40 г. Пострадавшие от мороза плодовые деревья были, как правило, выкорчеваны, так как считалось, что мороз уничтожил всю верхнюю культурную часть дерева, и что корневые отпрыски дадут только не имеющие ценности дички. Но известно также, что там, где оставили не выкорчеванными пострадавшие деревья (например, в известном толстовском имении «Ясная Поляна»), там, к удивлению садоводов, восстановились культурные сорта. Статья Лаврика и интересна тем, что показывает, что в решении вопроса о восстановлении пострадавших деревьев нельзя ограничиваться наблюдениями первых лет. Ясно, кроме того, что грандиозный природный опыт 1939/40 года должен быть использован, и уже не на единичных деревьях, как у Лаврика, а на массовом материале следует выяснить, в какой степени корневые отпрыски носят промежуточный характер. То, что я слышал, сводилось к тому, что вновь отросшее дерево никакого промежуточного характера не носило, и это просто объясняли тем, что, очевидно, мороз пощадил некоторую часть привоя.

Должен сказать, что выводы автора, возбуждая интерес, отнюдь не являются убедительными; на сомнение наводят замечания на с. 741. Автор полагает, что непреднамеренное получение вегетативных гибридов имело место в производственных условиях и в больших масштабах, но что эти вегетативные гибриды не были выявлены по ряду причин: 1) формирование дичка-отпрыска (вегетативного гибрида) на первых порах идет аналогично формированию обычного сеянца-дичка, выращиваемого из семени; 2) обычно прививка проводится на сеянцах диких форм, обладающих стойкой наследственностью и поддающихся изменению в меньшей степени, чем сеянцы культурных сортов; 3) «причину появления культурных качеств корневого отпрыска усматривает в семенном происхождении подвоев в результате естественного скрещивания их с культурными сортами.

А Лаврик не упоминает еще распространенного объяснения: простого сохранения участка привоя, но, даже игнорируя это объяснение, можно заметить: 1. указание на первую причину выявленности вегетативных гибридов серьезно и должно быть в дальнейшем принято во внимание; 2. объяснение под пунктом 3 должно быть критически сравнено с объяснением автора на основании обширного материала; 3. что же касается второго пункта, то тут автор вступает в противоречие с самим собой: здесь он указывает, что сеянцы диких форм мало поддаются изменению, а на с. 739 он же пишет, что большая часть «вегетативных гибридов» получена от подвоя лесной яблони.

Таким образом, правильнее будет сказать, что Лаврик не получил многочисленные вегетативные гибриды, а истолковал как вегетативные гибриды ранее известные факты; это толкование может рассматриваться только как не отличающаяся убедительностью гипотеза. Требуются дальнейшие исследования.

Несмотря на то что статья Лаврика проникнута целиком мичуринским духом, она вызвала резкую отповедь у сотрудника Игарской с/х опытной станции М. Н. Гончарика, напечатавшего в сборнике, посвященном столетию со дня рождения Мичурина, статью «Фальсификация учения Мичурина» (с. 391—394). Непонятно, почему Гончарик утверждает, что Лаврик пытается опорочить положение мичуринской биологии о целесообразности метода вегетативной гибридизации. В основном гнев был вызван стремлением Лаврика цитатами из Мичурина подкрепить свое мнение, что в результате влияния подвоев возникают лишь временные неустойчивые изменения у привоев; здесь, давая цитаты в более развернутом виде, Гончарик утверждает, что мнение Лаврика основано на фальсификации мнения Мичурина. Несомненно, что не всегда Лаврик толкует Мичурина правильно, и с точки зрения начетчика в отношении цитируемых текстов Гончарик в значительной степени прав, но если взять весь дух мичуринских работ, то совершенно ясно, что Лаврик не сошел с мичуринского пути, и его упущением является лишь то, что он не провел различие между подвоями с листовой кроной и подвоями без таковой. И в своей статье он все время имеет в виду только корневую часть подвоя. Если же подвой является не просто пеньком, к которому привито другое растение, а полноценным растением, то, конечно, нет никаких оснований ожидать, чтобы он имел меньшее значение, чем привой. Поэтому противоположение Лаврика подвой — привой неточно: надо противополагать подвой без листовой кроны подвою с листовой кроной и привою.

Гнев Гончарика и помещение его статьи в сборнике, конечно, вызваны признанием Лаврика, что после Мичурина дело вегетативной гибридизации плодовых не сдвинулось с места, несмотря на широковещательные заверения, в частности С. И. Исаева. Лозунг лысенковцев «не уступать ни пади», и мы знаем, что за умереннейшую критику Турбин был объявлен вейсманистом-морганистом; попало от Халифмана и Доброхвалову за совсем робкие критические замечания. Всякое окостеневшее учение отличается такой нетерпимостью к критике.

Несомненно, несмотря на субъективную склонность Лаврика к мичуринским взглядам, его статья наводит на сомнения. Но это же объективное значение имеет и статья самого Гончарика своим нежеланием вдуматься в то новое, что содержится в статье Лаврика. Мне статья Гончарика тоже принесла пользу, так как хотя я и ранее довольно внимательно читал сочинения Мичурина, но из статьи Гончарика я получил указание на работу Мичурина, которую он, очевидно, считает одной из основных в этом вопросе. Это работа «Ошибочное суждение многих ученых последователей по признанию возможности явления вегетативных гибридов» (т. 1, с. 388—395); она была написана в 1919 году, прочтена, как лекция, на уездном агрономическом совещании в г. Козлове в 1922 году, и при жизни Мичурина опубликована не была (т. 1, с. 678). Для доказательства наличия вегетативных гибридов Мичурин приводит шесть примеров, из коих пять основаны на единичных экземплярах или без указания на число, случай же за № 5 особенно интересен (с. 392): «В школе размножения на гряде окулированных грушей Бессемянкой сеянцев дикой лесной груши, один из привитых экземпляров еще с первого года своего роста выделился особенно частым расположением почек по всей длине однолетнего побега, между тем как остальные специфические признаки привитого сорта груши Бессемянки — форма почек, листа, окраска и толщина побега — были без малейшего изменения. Предполагая в полученной особенности строения роста прививки вегетационное влияние подвоя, случайно обладающего большой индивидуальной силой передачи своих свойств (подчеркнуто мной. — А. Л.), я для дальнейшего наблюдения высадил его из гряды на постоянное место, и действительно, выросшее дерево принесло хотя совершенно типичные по величине, форме и окраске плоды, не имеющие в этом отношении разницы с Бессемянкой, но мякоть их оказалась необыкновенно твердой и совершенно несъедобной; дурное последнее качество этому вегетационному гибриду, очевидно, передано от подвоя дикой лесной груши».

Лысенковцы любят утверждать, что между вегетативной и половой гибридизацией нет принципиальной разницы. Но при половой гибридизации гибрид получается вполне закономерно, а не случайно, как, по-видимому, во всех случаях, использованных Мичуриным. Однако, несмотря на такую слабую обоснованность правильности толкования этих случайных отклонений как проявлений закономерного явления вегетативной гибридизации, Мичурин пишет (с. 323): «…вопрос о несомненной возможности вегетативных гибридов считаю, достаточно исчерпанным; но, кроме того, из перечисленных фактов становится очевидным, что многие наши старые, давно существующие сорта плодовых деревьев под воздействием многолетнего влияния различных подвоев дикого вида и в особенности фигурировавшей в последнее полустолетие в роли подвоя дикой сибирской яблони, и плюс постепенного истощения почвы в садах и недостатка должного ухода, в большинстве сильно ослабели в силах, вследствие чего представляют собой благоприятную почву для массового развития различных паразитов, которые в последнее время являются в таком подавляющем количестве, что, несмотря на применение различных мер, в том числе и опрыскивания мышьячными составами, борьба с ними становится не под силу садоводам; продуктивность сортов, а следовательно, и доходность садов ежегодно падают и в перспективе недалекого будущего неизбежно должно последовать полное уничтожение садов» (подчеркнуто мной. — А. Л.).

Таким образом, ставится твердый прогноз о грядущей гибели садоводства (прогноз совершенно фантастический) и в объяснение этому плоду больного воображения приводится, как одна из важнейших причин, постоянно идущая вегетативная гибридизация. Но ведь в 1911 году тот же Мичурин (том 1, с. 180, 181; см. настоящую работу, § 30) воображаемую гибель в будущем садов объяснял завозом заграничных сортов растений, вместе с которыми были завезены особенно злые вредители, и тем, что заграничные растения в непривычных условиях слабели, хирели и заражали своими болезнями местную растительность. Это характерно для всего стиля рассуждений Мичурина: одному критически недостоверному явлению давать сразу или в разные годы совершенно произвольно придуманные безответственные «объяснения».

От Мичурина надо брать его энтузиазм в работе, трудолюбие и честность в признании своих ошибок, когда он их сознавал. Но никак нельзя подражать той необыкновенной легкости в мыслях, которая рассеяна во всех его работах, и тем более придавать всем его выражениям абсолютную авторитетность; последнее, конечно, недопустимо даже в отношении наиболее крупных и вдумчивых ученых.

Не могу не отметить здесь той огромной разницы, которая, получается от углубленного изучения подлинно крупных ученых и такого дилетанта в науке, каким является Мичурин. У крупных ученых при повторном изучении находишь незамеченные раньше мысли — зачатки идей, получивших более полное развитие у их последователей; такое впечатление получаешь от классического мемуара Менделя. У Мичурина, напротив, углубленное изучение способствует нахождению все большего количества противоречий и явных несуразностей, о чем будет еще речь впереди. Меня могут упрекнуть в изменении моего отношения к Мичурину. Это верно. До 1948 года я был знаком с трудами Мичурина по небольшому, толково подобранному С. Ф. Черненко, сборнику избранных работ (1941) и в особенности по чрезвычайно ясному и сочувственному изложению методов отдаленной гибридизации в курсе генетики Н. Н. Гришко и Л. H. Делоне. Поэтому, не закрывая глаза на многие слабые места в работах Мичурина, я считал бесспорным многочисленные практические достижения и, главное, его преимущество перед Бербанком в смысле разработки оригинальных и эффективных методов селекции. Так я и преподавал в курсе генетики, так выступал и публично. Колоссальная реклама, созданная после 1948 года, и бесцеремонность продвижения мичуринских сортов в Киргизии, где я работал, заставили меня подвергнуть критическому пересмотру наследство Мичурина. Внимательное чтение первого тома его сочининений показало огромное количество неувязок и противоречий, но в тот период, когда я писал первую главу настоящей работы, я был искренне убежден, что Н. И. Вавилов и его соратники действительно были виноваты в недооценке Мичурина. Более тщательное изучение работ Мичурина и заставило меня признать ошибочность этого взгляда. Сейчас шумиха, поднятая лысенковцами вокруг столетнего юбилея Мичурина, заставила меня обратить внимание на ряд недостаточно внимательно прочитанных мест: новые примеры исключительно низкого качества методического уровня мышления Мичурина.

 

§ 58. Вегетативные гибриды. 4. Химеры

Этот низкий методический уровень был не только унаследован, но еще более снижен Лысенко, что, в частности, выразилось в его суждениях о так называемых прививочных химерах..

Вопрос о прививочных химерах излагается ясно в любом учебнике генетики, даже в курсе генетики Н. В. Турбина (с. 138—140). Понятием химеры обозначается просто одно определенное толкование явления прививочных гибридов, известных еще со времен Ч. Дарвина: адамов ракитник и др. Давно известно, что при гетерогенных прививках, т.е. при прививке растений разных видов, в месте прививок иногда возникают побеги особого промежуточного вида, отличающиеся, однако, тем, что если этот побег дает семена, то растения от этих семян не носят гибридного характера, а оказываются чистыми видами. Подобные прививочные гибриды были получены Винклером и Бауром экспериментально, и изучение строения и наследственности этих форм и привело этих ученых к мнению, что здесь не настоящие вегетативные гибриды, а «химеры», т.е. организмы, сращенные из двух частей; в случае секториальных химер отдельные сектора химеры носят разный характер; при переклинальных — ткани одного вида заключены в оболочку другого вида. Хорошо знаю (хотя на память не могу указать точной цитаты), что такое толкование прививочных гибридов не является совершенно общепринятым: вернее говоря, наряду с подлинными химерами указываются случаи взаимного влияния компонентов.

Решительное отрицание химер имеется и у И. Е. Глущенко в его опытах, в значительной мере повторивших опыты Винклера на пасленовых; критика Глущенко принята и Турбиным. Глущенко удалось получить большое количество прививочных гибридов, причем по его данным ткани и органы «химеры» носили промежуточный характер, т.е. это был настоящий вегетативный гибрид, передававший свои признаки по наследству (хотя здесь имеются большие усложнения). Результаты опытов Глущенко с помидорами и картофелем мне пришлось видеть на полевых участках во Фрунзе в 1943 году во время посещения этих участков совместно с Глущенко и А. А. Прокофьевой-Бельговской; должен признаться, что они вызывают большой интерес (как и опыты по прививкам у тыквенных) и заслуживают внимательного изучения, о чем я скажу несколько слов дальше. Но из того, что Глущенко удалось получить «гибриды» явно не химерного характера, не значит, что химеры не существуют. Зарубежные биологи, как правило, получают настоящие химеры типа адамова ракитника, а не настоящие вегетативные гибриды, о чем высказались и члены английской сельскохозяйственной делегации в беседе с Лысенко. Этот вопрос требует тщательного рассмотрения. А как же отнесся к этому вопросу сам Лысенко? На первом Тимирязевском чтении в 1940 году он выразился так (см. Агробиология, 5-е изд., с. 339—340): «При вегетативной гибридизации привой и подвой не обмениваются хромосомами. Вот почему морганисты не могут со своих позиций допустить существование вегетативных гибридов, которые были известны еще Дарвину, хотя бы, например, Цитизус Адами или вегетативная помесь боярышника с мушмулой, и другие подобные факты буржуазной наукой не признавались, отвергались. А то, что никак нельзя было отвергнуть, относилось к разряду непонятных, необъяснимых явлений, названных химерами, но не гибридами. Под химерами же в науке понимают организмы, ткани у которых якобы механически сложены из тканей двух пород».

«На самом же деле так называемые химеры можно рассматривать как проявление смешанной наследственности, когда одна часть организма несет свойства одного из компонентов, а другая — другого, т.е. случай, аналогичный, например, пегой или рябой корове, у которой одно пятнышко шерсти имеет окраску шерсти материнского организма, другое — отцовского. Но кому же придет в голову назвать химерой пегую корову?!»

Весьма любопытная цитата; позволю себе заметить, что: 1) Цитизус Адами (Адамов ракитник) и другие вегетативные гибриды не замалчивались, но были действительно непонятны до толкования их как химер; 2) непонятно, как может Лысенко говорить, что химерами называются непонятные, необъяснимые явления, и тотчас же давать совершенно правильное, вполне понятное определение химер: поистине, логика Лысенко недоступна нормальным людям; 3) химеры, как известно, получаются прививкой двух растений, т.е. или являются механическим соединением двух растений, или настоящими вегетативными гибридами. Пегость же коров вообще не связана с гибридизацией, она характерна для многих чистых пород; наконец, пусть укажут такую пегую корову, у которой участки шерсти разного цвета отвечали бы окраске отца и матери; 4) но если уж, следуя за Лысенко, перейти на зоологическую почву, то можно указать случаи, где действительно «пегость» обусловлена подлинно химерным характером животных; наш покойный талантливый зоолог В. М. Исаев, сращивая распластанные гидры разных видов (насколько мне помнится, коричневую и серую), получил настоящие секториальные химеры; кроме того, давно известны у непарного шелкопряда «мозаичные гинандроморфы», т.е. такие бабочки, которые в основном имели признаки самца, но в крыло которых были вставлены участки (иного, более светлого цвета и более крупной величины, так что, не помещаясь в соответствующем месте, имели сморщенный вид) как будто бы вырезанные из крыла самки; свет на эти явления (и экспериментальное получение гинандроморфов) был пролит исследованиями Р. Гольдшмита.

Существование химер никак не может считаться опровергнутым; можно только спорить о том, что наряду с химерами имеются настоящие вегетативные гибриды.

 

§ 59. Вегетативные гибриды. 5. Заключение

Такими настоящими вегетативными гибридами претендуют быть гибриды у пасленовых, полученные Глущенко; некоторые формы, полученные Цициным, о котором уже была речь в § 33, и, наконец, прививочные гибриды у тыквенных.

Наиболее полное изложение мы имеем в цитированных уже в § 33 работах Глущенко и Цицина. Сводка Глущенко содержит огромное количество интересных наблюдений чрезвычайно разнообразного характера. Разобраться в этом хаосе не легко, но один вывод (на что уже было указано в § 33) совершенно ясен. При вегетативной гибридизации, не сводимой к химерам, наблюдается крайнее разнообразие потомства с одной стороны, и очень сильные изменения хромосомного аппарата, вплоть до абортивности пыльцевых зерен. Провизорно, до основательной критической и экспериментальной ревизии этих фактов можно сделать следующее заключение.

Вегетативные гибриды у Глущенко характеризуются нарушением редукционного аппарата. Поэтому, видимо, они являются не вегетативными гибридами в собственном смысле слова, а мутациями, вызванными прививкой, подобно тому как мутации вызываются действием колхицина, радиоизлучений и пр. В пользу чисто гибридного характера полученных растений (а также интереснейшего цифомандро-томатного гибрида Н. В. Цицина) приводятся те соображения, что у гибрида получается не только беспорядочная изменчивость (хотя она и имеет место), но также и то, что появляются признаки другого родителя. Но внешние факторы, заведомо лишенные свойства наследственности данного организма, могут вызвать появление латентных признаков. Давно известно появление доминирующего признака у двойного рецессива под влиянием паразитирующего грибка. Представим себе, что такой двойной рецессив (у которого обычно доминирующий признак не появляется) будет привит к растению с доминирующим признаком и у него появится этот доминирующий признак под влиянием грибка, которым он заразится от подвоя: не зная провоцирующего действия грибка, мы сочтем этот факт за доказательство вегетативной гибридизации.

Резюмируя кратко разбор данных о вегетативной гибридизации, можно сказать:

явление вегетативной гибридизации продолжает оставаться относительно редким; культурные сорта под влиянием диких подвоев не ухудшаются (с этим согласен и Турбин, с. 128);

практическое значение вегетативной гибридизации в селекции совершенно ничтожно, если не равно нулю; Турбин упоминает о каком-то рекордно скороспелом сорте томатов, выделенном Авакяном (с. 142); утверждение Турбина (с. 128), что почти все лучшие сорта Мичурина были созданы при сочетании метода половой и вегетативной гибридизации, совершенно не соответствует действительности, так как даже классический пример — Ренет бергамотный не является вегетативным гибридом;

то, что в современной некритической литературе называется вегетативным гибридом, есть чрезвычайно гетерогенный комплекс, в котором можно выделить четыре существенно различных категории:

а) попавшие сюда просто по недоразумению, как Ренет бергамотный, и совершенно не связанные с прививками: недоразумение обычно объясняется игнорированием распространенности так называемой гомологичной изменчивости (по Н. И. Вавилову);

б) случаи взаимного влияния двух компонентов, не имеющие никакого отношения к гибридизации, подобно тому как приобретение молоком вкуса полыни от кормления коровы полынью никакого отношения к гибридизации не имеет; сколько бы поколений мы ни кормили корову полынью, мы не получим гибрида между коровой и полынью — так, сколько бы поколений мы ни прививали грушу на айву, гибрида между грушей и айвой мы не получим;

в) настоящие химеры, т.е. сращение двух компонентов с сохранением гистологической обособленности обоих компонентов;

г) мутации, вызванные прививкой, связанные с реконструкцией (тетраплоиды) или иными изменениями хромосомного аппарата.

Все эти категории ни в коей мере не противоречат хромосомной теории наследственности.

Вместо критического анализа различных явлений, связанных с гибридизацией, Лысенко и его последователи предпочитают смешивать в одно самые разнородные явления. Например, Д. А. Долгушин (1949), изложив результаты опытов по переделке озимой пшеницы в яровую путем воспитания и указав, что потомство переделываемых растений разнообразно по окраске и строению колоса, остности, опушению и т.д., пишет (с. 11): «Некоторые растения ведут себя как настоящие половые гибриды между озимыми и яровыми формами, давая разнообразие в потомстве по этому признаку. Но ведь их никто раньше не скрещивал: все они получены от растений одного и того же сорта чистой озимой пшеницы. Из этого следует, что самая природа гибридности не является чем-то таким, что исключительно присуще половым гибридам, полученным в результате слияния двух разных по своей природе половых клеток. Такая двойственность в природе растения — не что иное как так называемая расшатанная наследственность, которая может быть получена и при помощи половой гибридизации, и путем вегетативного сращивания двух, даже трех пород, и путем воспитания подобного тому, о котором только что шла речь».

Но если гибридные организмы так легко получаются путем простого изменения условий (ведь при опытах переделки действуют только обычными факторами — температурой и влажностью), то почему так мало «расшатанных» организмов и в природе, и в культуре? Ведь большое число растений и животных занимают огромные ареалы, в пределах которых условия могут быть чрезвычайно различными, и, однако, они стойко сохраняют не расшатанную наследственность. Этот способ рассуждения характерен для лысенковцев: берут небольшое количество небезынтересных, но критически не продуманных фактов, на этом основании строят не теорию, а какой-то слабенький зачаток теории с полным игнорированием всего огромного накопленного научного багажа, и этот эмбрион теории предъявляют как единственно научное объяснение. Действительно крупные ученые, революционеры в науке, достигали своей цели преобразования той или иной науки путем использования накопленного материала в новом свете, путем преодоления, а не путем игнорирования. Лысенковский же метод — это метод чистейшего вандализма в науке.

И верно ли, что только упорная защита хромосомной теории заставляет «вейсманистов-морганистов» отрицать возможность настоящих вегетативных гибридов в смысле передачи наследственных качеств другого компонента при помощи пластических веществ, соков и т.д. (Турбин, с. 130). Ведь и Турбин считает (с. 124), что вегетативные гибриды не только представляют непреодолимое препятствие для хромосомной теории наследственности, но что они являются лучшим, наиболее убедительным доказательством правильности мичуринской генетики. Нет, неверно: спор идет не между сторонниками и защитниками хромосомной теории, а между учеными, осознающими все биологическое научное наследство, и людьми, не желающими понимать, о чем идет речь. Ведь тут речь идет не только о хромосомах, но обо всей протоплазме. И для Турбина ясно, что «подвой и привой не обмениваются ни хромосомами, ни протоплазмой, ни какими-либо другими органоидами своих клеток» (с. 130); так при чем тут хромосомная теория?

Приняв «мичуринскую генетику» в смысле Лысенко и Турбина, мы должны будем отказаться и от мнения, что жизнь обязательно связана с белками, так как оказывается, что одно из важнейших свойств организма живых организмов — наследственность — связано не только с белками. Речь идет не о ревизии хромосомной теории, а о ревизии одного из основных положений биологии. Конечно, и это положение — не догмат, и при наличии достаточных оснований мы имеем право и его развивать, но именно при наличии достаточных оснований. Я знаю понаслышке, что существуют ученые (насколько мне помнится, например, А. Мейер), которые утверждают, что белки не являются субстратом жизни, но они так и пишут. Лысенко же и лысенковцы под видом критики хромосомной теории критикуют гораздо более широкое положение биологии, игнорируют огромные комплексы фактов, а в свою защиту приводят лишь ворохи гетерогенных, не связанных друг с другом фактов, критически вовсе не проверенных.

Как же надо понимать дальнейшее изучение вегетативных гибридов? Во всех тех случаях, где при прививках наблюдаются явления, напоминающие гибридизацию, необходимо тщательно установить, не проявляются ли подобные же явления при воздействии иных факторов неспецифической природы. Я далек от того, чтобы знать всю современную литературу по прививкам, но, насколько мне помнится, были высказывания о так называемых ядерных химерах, т.е. о результате слияния двух соседних клеток разных видов на границе между тканями этих видов. Доказаны ли такие явления или нет, я сказать не могу, но таким путем принципиально можно получить настоящий вегетативный гибрид в полном согласии с обычным пониманием наследственности и даже с хромосомной теорией наследственности. Если же будут получены вегетативные гибриды при полном исключении указанных выше объяснений, то, конечно, придется подумать о реорганизации наших биологических представлений (такая реорганизация назрела с многих точек зрения), но эта реорганизация не использует тот идейный сумбур, который вместо теории предлагает Лысенко и те, кто с ним.

Уже после написания параграфов о вегетативной гибридизации я прочел статью Д. В. Лебедева «Новые Данные к вопросу о вегетативной гибридизации» (Ботанич. журнал, 1955, т. 40, № 4, с. 603—604). В ней изложена обширная работа президента Академии с-хоз наук Германской Демократической Республики Ганса Штубе, который, работая с томатами, пришел к полному отрицанию вегетативной гибридизации. Шумиху, связанную с дискуссией по вегетативной гибридизации, Штубе просто не рассматривал.

Меня, конечно, очень удовлетворяет то, что я пришел к отрицанию доказательности доводов в пользу вегетативной гибридизации на основании изучения мичуринской литературы, не зная работы Штубе и работы Беме по тому же вопросу. Штубе кончает свою работу указанием на беспочвенность обвинения, выдвинутого Лысенко по адресу генетики, что они (генетики) не производят опытов по вегетативной гибридизации из боязни получения вегетативных гибридов.

Ясно также, что самонадеянное утверждение Лысенко, приведенное в начале § 55, что «у нас теперь уже никто не отрицает возможности получения вегетативных гибридов и … что ни один мыслящий биолог в нашей стране не может теперь принять хромосомную теорию наследственности», соответствует только желаемому для Лысенко, а отнюдь не действительному состоянию.

 

§ 60. О наследственности приобретаемых свойств

Этот вопрос уже был затронут в § 19 и 38. Вкратце можно сказать, что в пользу наследования приобретенных свойств имеется очень большое количество косвенных доводов. Экспериментальные же доводы, приводимые Мичуриным и лысенковцами, неубедительны. Например, в курсе генетики Турбин ссылается на Е. А. Богданова и пишет (с. 291): «Породы создавались и создаются только на основании наследования тех направленных в желательную сторону для человека изменений, которые возникают под влиянием кормления, содержания и упражнения». Дальше он приводит слова П. Н. Кулешова: «…из двух производителей, разных по качеству крови, тот, который имеет развитую быстроту, будет вернее передавать свои качества, чем тот, у которого быстрота не выработана упражнением, тренировкой». Ссылается Турбин и на М. Ф. Иванова, но без приведения цитат; как было показано мною в § 11, причесывание выдающегося зоотехника и селекционера, М. Ф. Иванова под мичуринца является сплошной фальсификацией.

Однако в старых руководствах по генетике можно прочесть некоторые данные из опыта английского скакового коневодства, приведшего к созданию наилучшей скаковой породы. Родоначальником целой серии первоклассных скакунов был один жеребец, который вовсе не мог скакать по причине какой-то перенесенной им болезни (кажется, ревматизм). Он первоначально использовался поэтому не как производитель, а как пробник; но когда, по случайному недосмотру, ему удалось оплодотворить породистую кобылу и когда потомство показало, вопреки ожиданиям, хорошие скаковые качества, то его перевели в производители с превосходнейшим результатом. Но подобные факты можно найти и в книге Турбина. На с. 381 указано, что в холмогорском стаде Беломорско-Балтийского комбината был создан ряд линий, ведущих начало от выдающихся предков-быков: Холмогорца, Свирепого, Геркулеса и Аполлона, причем при скрещивании производителей линии Холмогорец с коровами линии Геркулес получался положительный результат, а при скрещивании коров той же линии с быком линии Свирепый — потомство по молочной продуктивности и по молочной жирности было значительно хуже матерей. На той же странице указано в отношении караваевского стада костромской породы (по книге С. И. Штеймана), что в качестве одного из основных производителей был оставлен бык Мальчик — сын выдающейся коровы Малютки. Но оказалось, что все дочери Мальчика давали молоко низкой жирности, и Мальчик был удален из совхоза.

Если бы тренировка молочной железы имела такое значение в создании караваевского стада, как это утверждают Турбин (с. 353) или в выступлении на августовской сессии Шаумян (стеногр. отчет, с. 213), то основное значение в продуктивности коров имел бы выбор матери, а не отца. Заслуженно высокая репутация быков-производителей, конечно, может быть объяснена только тем, что наследственная конституция, благоприятствующая высокой молочной продуктивности, передается без ослабления даже через самцов, у которых она за редкими исключениями (гинекомастия) не проявляется совершенно. То же можно сказать про яйценоскость кур, которую тоже в известных пределах можно у кур усиливать или ослаблять умелым уходом, и которая прекрасно передается через петухов, никогда яиц не несущих.

Мы видим, таким образом, что в практике селекции животноводы действуют по-«вейсманистски-морганистски», а не по-мичурински. Разработанная менделистами методика скрещивания сохраняется полностью, но на торжественных собраниях об участии быков, конечно, умалчивают. Шаумян на десяти страницах своего выступления (стеногр.отчет, с. 211—220) все дело излагает так, как будто при селекции обращают внимание только на качество коров. С. 218—219 ясно показывают, что В. А. Шаумян не имеет никакого представления о том, что он критикует.

 

§ 61. Несколько замечаний об учебнике Н. В. Турбина

Чтобы закончить критический разбор основ мичуринской генетики, коснусь еще учебника Турбина, которому составление его было поручено непосредственно после сессии 1948 года. Много замечаний уже рассеяно в предыдущих параграфах, но остается еще кое-что добавить.

Как было указано в начале § 46, Турбин отошел от Лысенко только в вопросе о видообразовании (об этом будет речь впереди), во всем остальном он по-прежнему согласен с Лысенко. Этим создается впечатление «объективности»; многие и склонны думать (в том числе наши философы, пишущие по биологическим вопросам), что, устранив эту ошибку, мы остальное в мичуринской генетике можем сохранить. Как известно, «Генетика» Турбина допущена Министерством высшего образования в качестве учебника для государственных университетов. Но не трудно убедиться, что весь учебник страдает крупнейшими недостатками. Основной, конечно, — замалчивание классической и формальной генетики и использование достижений классической генетики без указания на это. На с. 105 приведена известная классификация форм наследственности по Тимирязеву: упоминания об авторах, обосновавших ту или иную форму наследственности, выброшены, чтобы замазать тот факт, что менделизму Тимирязев отводил определенное место в своей классификации.

Понятия генотипа и фенотипа, данные Иоганнсеном, излагаются так (с. 26), как будто это были достижения мичуринской генетики.

С понятием «ген» полная путаница. На с. 26 говорится, что гены — определители свойств и признаков родительских организмов, в действительности не существуют, а на с. 37 с сочувствием цитируются слова Лысенко (Агробиология, 3-е изд., с. 352; 5-е изд., с. 468): «Изменение отдельных частей клетки, отдельных хромосом должно (и это нередко экспериментально доказано) вести за собой изменение разных органов, признаков или свойств организма, получаемого из этой клетки с измененными отдельными хромосомами, отдельными участками хромосом или измененными отдельными крупинками протоплазмы исходной клетки».

У Лысенко на той же странице говорится, что молекулы протоплазмы, молекулы хромосомы обладают разной наследственностью. Таким образом, вместо слова «ген» взяли слово «крупинка». В первом случае это оказывается идеализмом, во втором — материализмом. Особенность «крупинок» та, что они являются «не чем иным как ассимилированными условиями внешней среды» (Турбин, с. 38). Это изречение для непосвященных в тайны лысенковской премудрости остается непонятным.

Но самое удивительное то, что даже в 1936 году в своем докладе «О двух направлениях в генетике», когда он резко разорвал с менделистами, Лысенко не отрицал существование генов: «Не прав также академик Серебровский, утверждая, что Лысенко отрицает существование генов. Ни Лысенко, ни Презент никогда существования генов не отрицали (аплодисменты). Мы отрицаем то понятие, которое вы вкладываете в слово «ген», подразумевая под последним кусочки, корпускулы наследственности» (Агробиология, 5-е изд., с. 221). Если Лысенко отказался от этого мнения, то надо было бы или не помещать этого доклада в книгу, вышедшую в 1949 году, или снабдить соответствующим примечанием.

Вместо изложения хромосомной теории наследственности и менделизма, дающих четкий ответ на вопрос, поставленный Дарвином (Турбин, с. 37): «Каким образом возможно, что признак, свойственный какому-нибудь предку, внезапно появляется у потомка?» — Турбин на с. 35—38 разводит туман о дискретности признаков. На основе менделизма и хромосомной теории дается совершенно ясное понимание того, почему аномалии у человека, как гемофилия, дальтонизм, определенные формы психических заболеваний, могут проявляться через длинную цепь как будто нормальных родителей. А несчастных современных студентов биофаков заставляют учить, что эти признаки (гемофилия, дальтонизм и пр.) зависят от крупинок, являющихся ассимилированными условиями внешней среды. А когда указываешь, что это мнение — явный вред, то слышишь упрек, что я слишком резко выражаюсь. Да какое же более мягкое выражение можно подыскать такому вздору!?

О расщеплении, конечно, говорится, но количественные соотношения берутся просто из отдельных опытов (с. 157, 158). Приводится критика соотношений, установленных Менделем. Турбин пишет: «Его (Менделя) опыты, равно и все последующие опыты менделистов, страдают одной серьезной методической ошибкой, заключающейся в том, что анализ потомства второго поколения в них производится не по семенам, не по потомствам отдельных растений первого поколения, а суммарно. Семена всех растений первого поколения в этих опытах всегда смешивались на основании ошибочного убеждения менделистов о наличии у всех растений этого поколения одного и того же генотипа. При анализе данных Менделя по отдельным семенам обнаруживается, что потомство отдельных растений (данные о которых представлены Менделем) в подавляющей части расщепляются в отношениях, сильно отклоняющихся от менделеевского 3:1» (с. 231).

Турбин приводит некоторые цифры из работы самого Менделя, а также ссылается на проверку этого в работах С. П. Хачатурова, Н. И. Ермолаевой и других.

Турбин здесь искажает положение дела, по-видимому, не столько сознательно, сколько по глубочайшему непониманию теории вероятностей и математической статистики.

В самом деле, законы Менделя являются статистическими законами (как и очень многие законы физики) и потому, конечно, проявляются с тем большей точностью, чем большее число индивидов испытано; теория вероятностей дает возможность рассчитать встречаемость отклонения различной степени. В работе Ермолаевой, указанной Турбиным, применившей (без понимания существа дела) элементарные приемы математической статистики, и оказалось, что число семян, дающих отклонение от отношения 3:1 более чем ожидаемое среднее квадратичное, составляет около одной трети всех семян. Это Ермолаева и Лысенко и рассматривали как опровержение закона Менделя. Тогда обратились за консультацией к нашему выдающемуся математику, мировому авторитету по теории вероятностей академику А. Н. Колмогорову. Тот, как и следовало ожидать, указал, что данные Ермолаевой не опровергают, а подтверждают закон Менделя, так как такая частота отклонений и требуется теорией. Об этом обстоятельстве Турбин, конечно, умалчивает.

Поэтому наличие отдельных случаев отношений, резко отличающихся от 3:1, вовсе не противоречит законам Менделя. Когда же Турбин пишет, что это наблюдается в подавляющем числе случаев, то это просто неверно. Мало того, Р. Фишером указано, что приводимые Менделем отношения слишком близки к 3:1 и потому он считает, что при вычислениях Мендель откинул некоторые, наиболее уклоняющиеся данные, но этот вопрос, очевидно, требует еще внимательного рассмотрения.

Само собой разумеется, что далеко не всегда наблюдается отношение 3:1 в той или иной степени. Давно известно, что, например, при скрещиваниях некоторых пестролистных пород растений получается отношение 2:1, а не 3:1. При тщательном исследовании оказалось, что недостающая одна четверть потомства — рецессивные гомозиготы, появляются в виде растений, лишенных хлорофилла, которые погибают в силу этой особенности. Поэтому действительное отношение 1:2:1, как и полагается по закону Менделя, но из-за гибели первой четверти оно превращается в 2:1. Другие отклонения повели к открытию предвиденного Менделем явления полимерии и т.д. Поэтому огульное осуждение «дополнительных гипотез» (Турбин, с. 233) не выдерживает ни малейшей критики. Во всех науках дополнительные гипотезы имеют полное право на существование, если они подтверждаются дальнейшими экспериментами и обогащают наше представление о предмете, способствуя управлению им. Дополнительные гипотезы бесполезны и даже вредны лишь тогда, когда они придумываются только для объяснения отдельного уклоняющегося случая и за пределами этого случая никакого значения не имеют.

Наконец, совершенно неверно утверждение, что у менделистов создается, очевидно, априорно ошибочное мнение о наличии у всех испытуемых растений данного поколения одного генотипа. Единство генотипа обосновывается: а) стойким сохранением особенностей сорта в течение ряда поколений; б) теоретически тем, что при самоопылении растений количество гетерозиготов непрерывно уменьшается и практически, наконец, исчезает. В этом случае и оказывается обычно полное соблюдение законов Менделя. Если же имеется резкое отклонение, то, значит, было неправильное определение генетической формулы скрещиваемых пород или же оказалось наличие мутации. Дальнейшие, правильно поставленные, опыты позволят проверить намеченные гипотезы.

Турбин обвиняет менделевско-моргановскую генетику в принятии случайных, не направленных, непредсказуемых изменений, а отсюда — в агностицизме и идеализме (с. 264). По мнению Турбина (с. 165), высказанному по поводу лысенковского представления об оплодотворении как обоюдной ассимиляции гамет, «эта новая постановка вопроса о сущности оплодотворения будит творческую мысль в важнейшей области биологических явлений, где еще недавно казалось, что все существенное уже изучено и объяснено, где, казалось, наука не может ожидать крупных, принципиально новых открытий».

Само собой разумеется, что ни один крупный ученый, и сам Т. Морган, никогда не считали, что в области генетики уже все существенное изучено и объяснено: так в любой науке могут думать только совершенно примитивно мыслящие люди, далекие от настоящей науки. Во-вторых, в чем заключается направленность изменений при превращении твердой пшеницы в мягкую и прочих случаях «расшатанной наследственности» (см., например, с. 283—284)? Турбин отрицает четкое различие, сделанное Дарвином о наличии определенной и неопределенной изменчивости, и считает, что все изменения всегда имеют направленный, т.е. определенный характер (с. 266). Но «расшатанная наследственность» никак не может назваться определенной для сторонников мичуринской генетики, так как они вовсе лишены возможности что-либо предвидеть: они только констатируют такие «факты», как порождение мягкой озимой пшеницей целого букета яровых форм, включая твердую пшеницу (с. 284), порождения твердой пшеницей мягкой (опять целый букет форм, с. 285) и т.д. Я ограничиваюсь только «фактами», приведенными Турбиным, и, не упоминаю о дальнейших фактах, с которыми и он не мог помириться.

Любопытно, что иногда у Турбина (вместе с Лысенко) прорываются почти чисто менделистские объяснения: «…показана возможность переделки озимого ячменя в яровой ячмень, озимой ржи в яровую рожь, причем последний опыт с озимой рожью удается даже легче, чем с пшеницей, что Лысенко объясняет гетерозиготностью ржи, обуславливающей ее податливость к воздействию условий жизни. По его мнению, будучи перекрестником, рожь имеет более расшатанную наследственность и более податлива к воздействию условий жизни» (с. 281).

Мнение Лысенко является совершенно бесполезной «дополнительной гипотезой», придуманной специально к данному случаю и даже для данного случая (рожь) совершенно не оправданной. Если бы перекрестное опыление само по себе способствовало расшатанности наследственности, то надо было бы ожидать у перекрестника ржи большее сортовое разнообразие, чем у самоопылителя пшеницы, даже в пределах одного, наиболее обыкновенного вида мягкой пшеницы. Мы знаем, что это неверно: разнообразие ржи много меньше поразительного разнообразия пшеницы. Объяснение Лысенко только в той степени правильно, в какой оно повторяет менделевское объяснение. Конечно, перекрестное опыление способствует гетерозиготности, но не в смысле доменделевской «расшатанной наследственности», а в смысле комбинирования различных генов, из коих потом и получаются те букеты форм, которые лысенковцами рассматриваются, как «порождение». Но если генотип скрещиваемых сортов ранее был изучен, то законы Менделя позволяют предвидеть количественно всю эту пресловутую «расшатанную наследственность», которая получается, таким образом, вполне «определенной» (в смысле «предвидимой»), хотя и не «направленной» (так как имеет место только комбинирование, а не изменение генов).

У лысенковцев, только регистрирующих факты, она оказывается неопределенной во всех смыслах и ненаправленной. Кто же оказался в агностиках?

Совершенной клеветой является утверждение Турбина (с. 14), «что воззрения Мичурина полностью игнорировались официальной генетической наукой, представленной реакционными учеными — последователями менделизма-морганизма». Ложность этого утверждения показана в § 40.

Таким образом, ясно, что весь учебник Турбина полностью построен с соблюдением всех принципов лысенковской «методологии»; основные понятия менделизма контрабандой проводятся как достижения мичуринской генетики, ценнейшие достижения классической генетики совершенно замалчиваются. Критика менделизма убога; как и во всех произведениях самого Лысенко, имеется много сознательных или бессознательных искажений. Излагаются с полным одобрением основы нового пресловутого понимания учения о виде, и тогда непонятно (вернее, слишком понятно), почему через два года Турбин отрекся от этого учения. То обстоятельство, что Турбин сейчас лысенковцами зачислен в вейсманисты-морганисты, показывает, что дело не в «измене» Турбина, а в том, что все здание «советского творческого дарвинизма» настолько гнило, что уступка в одном пункте может привести к разрыву всей гнилой ткани.

А.Любищев 11 января 1956 г.