Год рождения — 1924-й.

Место рождения — Удмуртская АССР.

Национальность — мариец.

Партийность — член ВЛКСМ.

Хочу подробнее рассказать о самом дорогом своем фронтовом друге Владимире Юферове. Я очень бы хотел, чтобы люди запомнили имя этого человека.

Юферов не был героем войны, не совершал никакого особенного подвига. Как подавляющее большинство солдат, он и не стремился прославиться. Просто он воевал, выполнял возложенные на него обязанности. И просто умер.

Я даже не знаю, не могу сказать, где и как встретил он свою смерть.

Пал на поле боя?

Скончался от ран в госпитале?

Я знаю твердо одно: умер он честно.

Мы встретились с ним в Ижевске, на призывном пункте. Вместе попали в Арзамас, в военное пулеметно-минометное училище. Оттуда, не проучившись и трех месяцев, выехали на фронт.

В стрелковом батальоне, куда весной 1943 года прибыла наша курсантская рота, нас распределили. Одних назначили командирами стрелковых отделений присвоив им звания младших сержантов, других — большинство — направили в пульроту.

Мне запомнились слова комбата: «Курсанты — золотой фонд армии» и «Успех стрелкового батальона в бою решает пулеметная рота». И то и другое имело прямое отношение ко мне, это я твердо запомнил.

Мы с Юферовым оказались в одном пулеметном расчете. Юферов — первым номером, я — вторым.

Кроме нас, к пулемету были определены еще четыре подносчика патронов: штат у «максима» в войну был посолидней, чем даже у противотанковой «сорокапятки», доходил до шести, а то и восьми человек. Но так уж получилось, что помощников своих мы растеряли сразу же, едва начались бои, и воевать нам, как, впрочем, и большинству других пулеметчиков, пришлось вдвоем. Сами таскали и пулемет, и коробки с лентами.

Володя был отчаянным, этот всегда спокойный, во всем рассудительный парень — «удмуртский черемис», как иногда в шутку называл себя сам Юферов. Оба мы были на фронте новичками: но я чувствовал себя не очень уверенно; он же с самых первых выстрелов держался так, словно всю жизнь только тем и занимался, что воевал.

Я был близорук, но постоянно носить очки стеснялся, боясь прослыть «очкариком». Надевал только, когда ложился за пулемет. В бою окуляры у пулеметчика уже не окуляры, а «оптическое приспособление». Когда сквозь эту свою оптику я различал в бою немецких солдат, которые, поднявшись во весь рост, с истошным криком кидались на нас, на наши позиции (среди треска пулеметных и автоматных очередей, визга мин и снарядов в этом крике ничего нельзя было разобрать, кроме сплошного «ла-ла-ла-ла!!») становилось не по себе. Тоска прошивала до самых подметок, окатывала с головы до ног ледяным душем.

Страхом это не было.

Страшно, когда бездействуешь. А мы работали.

Не до страха, если лежишь за пулеметом, держишься за его рукоятки. Ты словно чувствуешь, как тело твое сливается с телом пулемета, и «максим» колотится, бьется в твоих руках, стучит, изрыгает огонь, хлещет свинцовой струей — шутка ли! — пять винтовочных пуль в секунду.

Страха тут не было. Не до него.

Но я покривил бы душой, сказал неправду, если бы не признался: да, случались моменты, когда мне действительно становилось не по себе, ознобом по коже пробегали мурашки.

Что чувствовал в такие минуты Юферов? Я не знаю. Судить могу только о его поведении.

Не торопясь, он припадал к пулемету, сжимал в кулаках рукоятки. Мне всегда казалось, что делал он это исключительно медленно. Наконец давал длинную очередь, иногда на пол-ленты.

Володя знал: не пробегут немцы и нескольких шагов, как снова — все до одного! — залягут. Еще никто никогда не выдерживал прицельного смертоносного пулеметного обстрела.

Знал это хорошо и я. И все-таки не отрицаю, бывало подчас жутковато.

Стреляли поочередно, меняясь местами. Один — за гашеткой, другой — рядом, сбоку все время должен следить за лентой, подправляя ее, чтобы в решающий момент не произошло задержки.

Когда немцев шло очень много, я забывал иногда, что при любых обстоятельствах огонь нужно вести как можно точнее. Уж какая точность, считал я, если все равно простреливается каждый сантиметр пространства: из тысяч пуль, которыми кишит воздух, одна, пусть даже слепая, случайная, обязательно достигнет цели.

Юферов спокойно отстранял меня от пулемета. Раздвинув высокую траву, чтобы не мешала вести наблюдение, приподнимался на коленях. Так, на коленях, он стоял, казалось, вечность, внимательно, из-под руки, всматриваясь в шеренги немцев, прикидывая, куда повернуть пулемет, какой поставить прицел.

Внешняя медлительность в движениях, даже некоторая мешковатость, не мешала Володе быть человеком одержимым и... неудержимым. Неудержимым в самом буквальном смысле слова.

Не было лично моей заслуги в том, что обстановка в бою складывалась почти все время так: Юферов и я оказывались впереди роты, выдвигаясь со своим пулеметом иной раз столь далеко, что я начинал опасаться — как бы не попасть в окружение? Не оказаться бы отрезанными...

Я говорю так — отрицая свои заслуги — вовсе не для того, чтобы порисоваться, показать скромность. Однако понимаю: подобное отрицание должно вроде бы представить меня в глазах людей выгодно, что из двух пулеметчиков, меня и Юферова, сегодня только я — один! — могу все рассказать.

Тут дело, помимо всего прочего, еще и в том, что я, как уже писал, был вторым номером.

Как номер второй, я лишь повторял то, что делал мой друг, и, как, наверное, каждый второй номер, больше всего боялся отстать от первого, затеряться без него в круговороте боя.

Если говорить откровенно, в глубине души я даже подозревал, что друг мой очень уж прямолинейно, однобоко усвоил Боевой устав пехоты, признавая лишь один вид боя — наступление. Рвался и рвался Юферов вперед преследуя противника, даже когда сам уже был тяжело ранен.

В нашей дивизионной газете впоследствии мне привелось прочитать небольшую заметку — рассказ самого Юферова о том, как он продолжал бить по врагу, получив два осколочных ранения — в ногу и в голову. Но я-то очень хорошо помню, что в том бою я перевязывал ему еще и плечо: оно тоже было пробито и тоже, кажется, осколком.

Я же, словно магнит, притягивал пули.

Первая попала мне в левую руку. Рана легкая навылет: пуля вошла и вышла, повредив лишь мягкие ткани, не задев кости.

Вторая пробила правую руку. Это было уже хуже.

Помните, вдобавок ко всему нас с Юферовым контузило? Взрывной волной опрокинуло пулемет — нас разбросало от него в разные стороны.

— Ты жив?..

— Жив... А ты?

Этими словами мы обменялись, как только пришли в себя после взрыва.

В бессилии лежа на земле, мы истекали кровью. А впереди был еще самый главный, самый решающий бой, который нам предстояло выдержать.

Почувствовав, что пулемет замолчал, немцы пошли на нас.

Сначала робко, ползком, перебежками, поодиночке, по всем правилам военного искусства, потом все смелее и смелее.

Мы с Юферовым хотели друг друга перевязать, когда, взглянув перед собой, я увидел — совсем близко! — немецких солдат. На фоне голубого неба отчетливо рисовались их черные фигуры, мелькавшие темно-коричневыми сапогами с оттопыренными голенищами...

Я схватился за винтовку, Юферов — за рукоятку пулемета.

Красные бинты болтались на нас, как лохмотья, но теперь было уже не до них.

Мы защищались.

Мы не собирались — нет! — расставаться так просто с жизнью. А тем более, как кролики, попадать в плен.

И мы сумели отразить еще одну, пожалуй, самую тяжелую контратаку гитлеровцев — обезумев, лезли и лезли они на наш «максим», будто от него одного зависел исход войны...

Помню, как выходили из боя — окровавленные изорванные, все в грязи, похожие, наверное, на чертей.

От потери крови темнело в глазах, ноги ослабевали.

Я предлагал не тащить за собой пулемет, хотя и знал порядок: покидая поле боя, раненый боец, если только он в состоянии, обязан вынести с собой личное оружие и сдать его, прежде чем отправиться в госпиталь...

— Кому сдавать-то?.. Все равно никого своих не найдем! Все перемешалось... — несколько раз принимался я уговаривать Юферова.

Но тот упорствовал.

— Дотащим... Хотя бы до лесу...

Даже когда слева показались немецкие танки, стал обходить нас, даже тогда Юферов остался верен себе. Шатаясь, падая, метр за метром мы доволокли-таки пулемет до лесу.

Лес был уже нашим.

...Мы расстались с Володей на сортировочной — промежуточном медицинском пункте, где раненых распределяли по госпиталям, в зависимости от характера полученного ранения. Расстались легко, рассчитывая рано или поздно снова встретиться.

Уже на пути в эвакогоспиталь знакомые солдаты показали мне газету 260-й стрелковой дивизии «На разгром врага», за двадцать пятое июля — ту самую, в которой напечатана заметка Юферова.

Называлась заметка «Наш «максим».

Не скрою, мне было интересно прочитать в ней про себя, увидеть свою фамилию.

Не без любопытства ознакомился я с заметкой еще и потому, что узнал о некоторых тактических подробностях того нашего последнего боя, что мы вели вместе с Юферовым; сам я, второй номер, полагался на решения своего боевого друга.

«Выдвинувшись вперед, — писал Юферов в газете, — мы обошли свой правый фланг. Гитлеровцы попытались воспользоваться нашим промахом, но не удалось.

Мы с Любомировым повернули свой пулемет против фрицев и прикрыли образовавшийся разрыв.

Гитлеровцы, как ошпаренные, кинулись обратно.

В это время осколками мины ранило меня в голову и в ногу. И у пулемета было повреждение. Гитлеровцы поднялись в контратаку. Шло их много. И снова наш «максим» заставил немцев отказаться от своей затеи».

К тому, что написал здесь Юферов, я мог бы добавить лишь то, что мы тогда не только выстояли — остановили наступающих немцев. Когда к нам подоспели свои, вместе со всеми мы еще и продвинулись метров на двести вперед, заняли неприятельский окоп, который, как посчитал Юферов, представлял более удобную для нашего станкового пулемета позицию.

Однако продолжать наступление дальше мы уже не смогли: нас отправили в медсанбат.

Догадываюсь, сколько трудов стоило фронтовому корреспонденту вынудить такого несловоохотливого, можно даже сказать, угрюмого парня, каким был мой друг, написать в газету! Никогда раньше Юферов и двух слов не написал даже в «Боевой листок» нашей пульроты.

Газетная заметка — последняя весточка, которую я получил от него.

Война разбрасывала солдат по разным фронтам, путала адреса.

Спустя два года после окончания войны, демобилизовавшись из армии, я написал письмо на родину Юферова.

Ответила его сестра: «Володя не вернулся... Вот уже несколько лет, как нет от него ни писем, ни похоронной. Совсем без вести»...

Сестра с надеждой спрашивала, где я служил с ее братом? Что мне о нем известно? Не знаю ли я адрес последнего его места службы?

Я живу не так далеко от тех мест, откуда родом Володя Юферов. Вот уже много лет, как порываюсь туда съездить — никак не могу решиться! Я уверен: каждый, кто живым вернулся с войны, испытывает что-то вроде вины перед родственниками своего погибшего друга. Ты-то вернулся, а он?..

Я боюсь этих вопросов:

«Где он?», «Что с ним?», «Как же так?»

А что я могу ответить?

Мой вклад в победу невелик: воевал, пролил немного крови, пострадав от пуль немецких автоматчиков.

Владимир отдал жизнь.