Дальний Восток встречал нас цветами.
Той весной, когда доставили туда нашу воинскую часть, их было, говорят, особенно много. Долины и сопки, леса и луга — все вокруг пламенело букетами.
Весна нашей Победы. Великой и долгожданной победы над фашистскими захватчиками.
В незабываемый день Девятого мая все ушли на митинг, а я с радистами остался сидеть у радиоприемника. В Москве было утро — первые шесть часов после войны, а у нас — час дня; хотелось без конца слушать и слушать, впитывать в себя все последние известия. Благо представился в этот день единственный случай, когда боевую нашу рацию РБМ — командование официально разрешило использовать не для служебных целей, а для приема широковещательных станций.
Вечером торжественно стреляли из пушек.
Пальба была такая, что в некоторых казармах в окнах повылетали стекла — никто об этом даже не пожалел. В сопках взрывали фугасы... Небо над Владивостоком, над заливом Петра Великого буквально шевелилось от множества ярких, скрещивающихся над головами прожекторных лучей.
Нам всем и радостно, и в то же время немножко грустно.
Грустно от сознания того, что весть о Победе застала нас в глубоком, можно сказать, в глубочайшем тылу, за тысячу километров от фронта.
Там, далеко-далеко на западе, в Германии, в освобожденной Европе, бои завершены. Прозвучали последние выстрелы, пали последние вражеские крепости и города. Повержен Берлин. Над куполом рейхстага развевается алое полотнище нашего советского флага. Там, на западе, свершается история, а здесь, на окраине страны, на побережье Тихого океана, мы лишь слушаем радио.
Вот уж не повезло, так не повезло!
Впрочем, считается, что мы по-прежнему находимся на фронте, только называется он не совсем привычно — Первый Дальневосточный.
— Фронта нет, а название присвоили. Ловко! — больше всех не то недоумевал, не то возмущался младший сержант Алехин, командир связной бронемашины, однофамилец и тезка великого шахматиста: — Что это? — никак не мог он успокоиться: — Комбинация? Ход конем?..
Восемнадцати лет москвич, призванный в армию лишь в самом конце 1944-го года, Алехин искренне сожалел, что опоздал родиться! Подоспел не к войне, а к «шапочному», как он сам выражался, разбору. В нашу часть он прибыл из полковой школы, где учился на радиста, и сразу же, не смотря на свою молодость, назначен командиром бронемашины. Назначение такое он, как опять-таки сам над собой иронизировал, получил исключительно благодаря своему росту. И действительно, роста он преневеликого, почти мальчишеского; имея такой, только и можно, наверное, втиснуться в маленький броневик вдвоем с водителем.
Люди поопытнее да порассудительнее Алехину втолковывали:
— Не хнычь! Нашел, о чем горевать! Фронта для него нет, не подготовили... Нет — так будет. Потерпи.
Мы не знали тогда, да и никто, разумеется, не знал, что на конференции в Ялте вопрос о вступлении Советского Союза в войну с Японией уже предрешен. Обо всем этом мир услышал значительно позднее. А тогда, в начале 1945-го года, кое о чем можно было только догадываться.
И мы, старые солдаты, догадывались, хотя бы по тому, как скрытно перебрасывали нас в апреле с запада на восток — поближе к границам с Японией.
На всем пути следования эшелона нам было запрещено выходить из вагонов, прохаживаться по перрону, вступать в разговоры с посторонними. Выходить на остановках разрешалось лишь старшим по вагонам, да и то — только сбегать с большими бачками на кухню, в «ресторан-теплушку», принести оттуда на всех горячую пищу.
Той весной вдоль всей Транссибирской магистрали, наверное, многие ломали головы: что такое громоздкое везут на железнодорожных платформах?
Мы, например, везли «утюги» — самоходные артиллерийские установки СУ-76, укрытые от посторонних глаз внушительными, плотно сколоченными ящиками.
«Для юмора» на одном из ящиков кто-то нацарапал мелом слова: «Осторожно, стекло!» Так эта надпись и пропутешествовала до самых берегов Тихого океана.
Наши самоходки прибыли на Дальний Восток едва ли не первыми. Но вслед за нами новые воинские эшелоны стали приходить с запада, все еще, еще, и мы уже не сомневались: империалистической Японии не сдобровать. Той Японии, которая угрожала нам, устраивая многочисленные военные провокации все годы, пока мы вели тяжелую войну с гитлеровской Германией. Той милитаристской Японии придется теперь расплачиваться, нести ответ за свои преступления.
Солдаты-дальневосточники, с которыми мы быстро подружились, не видели ничего особенного в том, что военные округа здесь уже именуются фронтами. На границе солдаты давно уже жили, как на войне, в любую минуту готовые к нападению врага.
Нам они рассказали: в трудном сорок втором году, когда гитлеровцы подходили к Сталинграду, японцы откровенно кричали часовым нашей государственной границы:
— Эй, русака! Сокоро будема васа бить! Будь готова!.. Эй, русака!..
И потрясали при этом автоматами. И стреляли.
Отвечать на выстрелы нельзя.
Стой молча, вот так — один — против беснующихся, наглеющих с каждым днем врагов.
Гляди в их лица — без бинокля, а напрямую, почти в упор.
Кто знает? Не он ли, тот часовой на Дальнем Востоке, самый мужественный солдат?
К воинам-дальневосточникам не только у меня — у всех людей моего поколения — особое чувство. Еще со школьной скамьи мы знали по именам многих героев-пограничников: Коробицына, Карацупу, который один со своей собакой Индусом выловил несколько сот нарушителей; помнили поименно отважных Хасана и Халхин-Гола: пулеметчика Гальянова, комиссара Пожарского, лейтенанта Мошляка, водрузившего флаг на сопке Заозерной.
ОКДВА — Особая Краснознаменная Дальневосточная Армия — в самих этих словах уже слышалось для нас что-то героическое, легендарное.
Хотя мы и прибыли с запада уже бывалыми фронтовиками, нос перед дальневосточниками не задирали. Мы раньше часто пели «Дальневосточная — опора прочная», а теперь подхватывали эту песню с особым подъемом:
В июне, а может быть, в июле, точно сейчас уже не помню, несколько дней и ночей мы провели в приморской тайге, в глухих дебрях Уссурийского края. Осваивали там действия десантных войск в условиях болотистой горно-лесистой местности.
Природа вокруг была — никак иначе ее и не назовешь, кроме как — экзотической. На привалах к спящим на земле бойцам, к самоходным орудиям вплотную подходили дикие козы, любопытные антилопы, из-под ног то и дело выныривали полосатые, словно оцарапанные сверху, бурундуки. На марше дорогу нам на каждом шагу преграждали густые заросли лиан, настоящие «джунгли. Вот-вот, казалось, лианы раздвинутся и, выплутавшись из них, перед нами с охотничьим ружьем, с неизменной трубкой в зубах, предстанет не кто-нибудь — сам Дерсу Узала...
На одном из привалов я так сообщал в письме домой: «Сидим на берегу безымянной горной речки, вдыхаем исходящую от нее прохладу, пьем холодную, как лед, воду и, за неимением под рукой подходящей художественной литературы, — ни Лермонтова, ни Маяковского, — читаем стихи, отпечатанные на пачке бийской махорки:
Стихи были устаревшие, времени войны с Германией, уже отслужившие свое. Цитируя их, я рассчитывал, что мои проницательные родственники в Ижевске, в обход бдительной военной цензуры, сумеют сообразить, какого врага я имею в виду. Кто он — вероятный новый противник, с которым, видимо, вскоре мне и моим товарищам предстоит повстречаться.
Вечером 7-го августа 1945-го года всем взводом мы сидели на берегу Соляной протоки, небольшой, ничем, кажется, непримечательной речушки неподалеку от Шкотова. После ужина все чистили песочком и мыли в протоке помятые, видавшие виды солдатские котелки, коротали свободное, оставшееся до отбоя время. Было тихо, свежо после жаркого солнечного дня, но сумерки долго почему-то не спешили сгущаться.
Прополоскав в речке свой котелок, я поднялся и, увидав над Шкотовом вечерний закат, поразился тому какой он багрово-огненный, пожарищем распростершийся на полнеба.
— Будет война!.. — не знаю уж зачем, просто так объявил я во всеуслышание своим товарищам. И неожиданно даже для себя уточнил день, когда она, по- моему мнению, должна начаться.
— Завтра...
Ребята, конечно, посмеялись над моим пророчеством, да я и сам не принял его всерьез.
Но случаются же такие совпадения!
Наутро следующего дня радиостанции всего мира передали экстренное сообщение: Советское правительство, верное своему союзническому долгу, отдало приказ — советским войскам на Дальнем Востоке перейти в наступление.