Корею, как и Японию, шутливо называли тогда страной наоборот. Все казалось здесь необычным. Кореец затачивал карандаш движением ножа не от себя, как принято у нас, а к себе; писал не по горизонтали, а по вертикали и не буквами, а иероглифами; уличное движение в корейских городах — было не такое, как у нас: не правое — а левостороннее.

И природа в Корее совершенно необычна.

Русский поэт, любивший воспевать экзотику, некогда восклицал:

Я бы не удивился, увидев синие листья на деревьях, которые росли в Корее. Первое впечатление об этой стране было у меня именно таким: мы попали, если не на Венеру, так на Марс или какую-то другую неведомую нам планету.

С ума сводила тропическая, доходившая до пятидесяти градусов жара. Гимнастерки и тельняшки — хоть выжимай. А по утрам холодище! Поднимаясь с восходом солнца, мы зябко поеживались, вспоминали дом, русскую печку, мечтали хоть о каком-нибудь огоньке, к которому так и хочется протянуть, погреть руки.

С утра и до ночи перед нашими глазами маячили горы. Сопки набегали на сопки, лезли, отчаянно громоздились друг на друга. Высоко в небо упирались их голые конусообразные вершины, словно отшлифованные облаками.

Облака были белые. Перламутровыми островами они уходили на запад, а им вослед, на запад, на Родину, уносились и наши думы.

На горных кручах — на солнцепеке — грелись большие, длинные, покрытые чешуей змеи. Заслышав стремительный бег самоходок, они лениво поворачивали головы, осматривались. Впечатление было такое, что они вовсе и не собирались спасаться, уступать дорогу, дожидались, чтобы погибнуть под тяжелыми, быстро несущимися машинами.

Картины Кореи, первые впечатления об этой прекрасной стране мелькали, прокручивались перед нашими глазами со скоростью гусеничных катков самоходок. В калейдоскопе трудно было разобраться. Многое сразу же забывалось; самое главное оставалось на всю жизнь.

Память снова возвращает меня к Сейсину.

Странную картину являл собой город в первые часы после освобождения. В пустых домах, на безлюдных улицах и даже в пустынных окрестностях города — ни души! Все словно вымерло.

Но вот постепенно, один за другим, поодиночке, небольшими группами в городских кварталах робко стали появляться местные жители. Сначала женщины, старики, за стариками — мужчины помоложе. Люди спускались с гор, с окружающих Сейсин сопок со всем своим немудреным хозяйственным скарбом, который свободно умещался на тачках, небольших тележках, а то и просто в узлах. Узлы эти кореянки ловко, без помощи рук, переносили прямо на голове. Некоторые из них сверх того несли за спиной еще и грудных младенцев, туго спеленутых поясами — широкими кусками материи. Но и при этом руки у женщин все равно оставались свободными.

Казалось, руки кореянок служат только одной цели — балансировать при переходах через опасные труднодоступные перевалы, удерживать равновесие, чтобы не свалиться в пропасть.

Четким шагом, почти военным строем вошла в город большая группа юношей призывного возраста. Высоко над головами у них поднят красный транспарант, на котором огромными буквами по-русски написано:

Ура, СССР!

Рядом с транспарантом развевался корейский национальный флаг.

Мы с любопытством разглядывали большое белое полотнище с двухцветным черно-красным кругом, разделенным посередине волнистой, наподобие латинской буквы «S» чертой. Мы знали: появись такой флаг в руках у кого-нибудь из корейцев несколькими днями раньше, во времена японского владычества, смельчак мог поплатиться жизнью.

Колонна приблизилась, поравнялась с нами, и тут в ней неожиданно что-то произошло. Кто-то что-то скомандовал, все, кто был в строю, разом вскинули вверх руки, воздух вздрогнул — его потряс гортанный воинственный клич, в котором всем нам почудилось что-то удивительно похожее на «банзай».

Мы переглянулись.

Уж не пресловутое ли тут японское вероломство?

Но юноши, как ни в чем не бывало, продолжали маршировать мимо нас, энергично размахивая руками, держа равнение. Выйдя из колонны навстречу нам, смуглый кореец, по-видимому, предводитель, раскланиваясь и улыбаясь, пояснил нам сначала по-английски, потом еще и по-немецки, что корейская патриотическая молодежь приветствует в своем родном городе русских солдат-победителей.

«Банзай», как выяснилось, вовсе было и не «банзай», а «мансей» — «ура» по-корейски...

Ох, уж это разноязычие!

Оказавшись в Корее, мы ежедневно могли слышать речь не только корейскую, не только японскую, но еще и китайскую. Солдаты неважные лингвисты. Далеко, во всяком случае, не такие, чтобы, попав с десантного корабля «на бал», с ходу в один «присест» овладеть несколькими языками.

Немного погодя мы приспособились: запомнив из каждого языка десятка два самых необходимых слов, кое-как научились разговаривать с кем угодно.

А где не хватало лексики, выручал интернациональный язык жестов. Поначалу не обходилось без недоразумений. Только в Корее я по-настоящему понял, сколько препятствий чинит людям разноязычие, как сильно мешает оно понять друг друга.

В одном из корейскйх городов мы долго «беседовали» со старым каменотесом, который взялся высечь на камне фамилию нашего офицера, лейтенанта Храмова, погибшего в стычке с японцами. 

Старик был в белом шелковом костюме, на голове его сидела маленькая черная шапочка, сплетенная из конского волоса. Как мы узнали впоследствии, такие черные шапочки в Корее носят только уважаемые, умудренные опытом люди — те, кому со дня рождения исполнилось не менее шестидесяти лет. Реденькая, но довольно длинная бородка придавала каменотесу вид прямо-таки академический, не хватало разве что больших «профессорских» очков.

— Ду бист... Кто есть ты? Кореец?..— допытывались мы у старика, когда тот, закончив работу и собрав свои инструменты, начал с нами прощаться. Очень хотелось познакомиться со стариком поближе, поговорить с ним, как можно лучше выразить свою благодарность. Но тот только тряс своей реденькой бородкой и все отрицал, без конца повторяя одно и то же слово:

— Чосонсоран!..

— Кто? Японец? — никак не хотели мы отступаться от каменотеса.

— Чосонсоран!..

— Китаец?

— Чосонсоран, чосонсоран!..

«Чосонсоран» — по-корейски означало кореец, корейский человек, если переводить дословно. Но об этом мы тоже узнали уже позднее.

Стремясь как-то облегчить наше положение, здесь догадались пустить в ход нарукавные повязки. Каких только надписей на них не было! «Корейский», «Гражданский», «Переводчик», просто «Кореец»...

Мы, конечно, обрадовались, увидев спасительную повязку «Переводчик» на рукаве у одного очень бойкого корейского малого, с которым повстречались в окрестностях города Канко. Но радость наша, как очень скоро выяснилось, оказалась преждевременной. Добрый корейский малый горел желанием помочь нам, сослужить хоть какую-нибудь службу, но из всех русских слов знал твердо, кажется, только одно — «капитан». Пользовался он, впрочем, этим: словом так успешно, что «капитанами» у него оказывались абсолютно все русские: и настоящие капитаны, и майоры, и генералы, и... самые рядовые солдаты.

Вслед за повязками появились на русском языке вывески. Мне запомнилось объявление, вывешенное в Сейсине при входе в большое каменное здание:

Дом отдыха

для красноармейского состава.

Заходите товарищи!

Здесь приготовлены маленькие

подарки от корейского населения.

МОПР

На некоторых зданиях укрепили вывески, которые нельзя было читать без улыбки: «КОРЕЙСКИЙ ДОТ» (ошибочно вместо «Корейский дом»), «НАРКОМ ПОЧТЕИН» — на здании городского почтамта, «ЗАВОД ИМЕНИ ГОНЧАРОВ» — при входе в гончарную мастерскую.

Попадались вывески и такие:

Портной всея Корея

и даже:

Зубной врач ЦойХан-гью

(Иванов)

Почему Иванов?

Возможно, корейский врач когда-то очень давно, еще до революции, жил в России и хорошо запомнил распространенную русскую фамилию? Теперь же из самых добрых побуждений он решил, по-видимому, воспользоваться ею, чтобы не утруждать русских солдат произношением трудновыговариваемой корейской фамилии?

А может, тут просто сказывалось японское «воспитание»?

За тридцать пять лет оккупации Кореи японцы, считая себя полновластными хозяевами, настойчиво принуждали корейцев разговаривать между собой по- японски, учиться в школе читать и писать по-японски, фамилии носить японские... 

А мы воевали не только за родную землю и безопасность ее границ, не только верные союзническому долгу, но и за свободу народов Китая и Кореи.

Ожесточенные бои не стихали.

Впереди лежал еще не малый путь, который нам предстояло пройти через Северную Корею — с севера на юг — к тридцать восьмой параллели, где должна была состояться наша встреча с американскими союзниками.

Мы шли к этой корейской «встрече на Эльбе», взламывая последние боевые рубежи захватчиков. А кто скажет, что последние километры войны легкие?

Мы шли сквозь последние бризантные вихри, но их осколки были так же остры, как в начале, в июне 1941-го.

Жадными глазами вглядывались мы в то, что открывалось перед нами. Хотелось знать, что ожидает нас завтра? Хотелось видеть: каким будет мир через год и через несколько десятилетий?

Над знойными корейскими погостами летали стрекозы.

Потрескивая стеклянными крыльями и кувыркаясь в воздухе, они летали так, как летали, наверное, и тысячи лет назад. Кажется, ничего не изменилось за эти тысячи лет и на самих погостах. Только к древним каменным плитам, что, как ульи, взбираются высоко по косогорам, теперь прибавились новенькие обелиски — с пятиконечными красными звездами на вершинах.

Ночью, когда спадала жара, отдыхая, мы наблюдали, как в залитых водой синих рисовых полях купается отраженная серебряная луна; купается тихо, безмятежно, совсем по-мирному.

На наших глазах восстанавливался привычный порядок вещей, но в самом этом возрождении было что-то необычное, новое, такое, от чего в груди, когда мы думали об этом, перехватывало дыхание.

В Ранане, втором корейском городе, куда мы вступили после Сейсина, во дворе только что созданной советской военной комендатуры мы увидели большую толпу местных жителей. Один из корейцев громко, чтобы его слышали все остальные, взволнованно читал вывешенную на стене листовку, отпечатанную на корейском и русском языках.

Подписанная военным комендантом Ранана полковником Пузановым, листовка начиналась словами:

ПРИКАЗ № 1

Настоящим объявляю, что Красная Армия прибыла в Корею для освобождения трудящегося корейского народа от ига японских захватчиков...