Вот и все, пожалуй, о чем хотелось рассказать.
Начал я свои «Записки» словом об однополчанах, которых напомнила мне старая, случайно услышанная с экрана кинотеатра песня. Окунулся в детство, в далекий предвоенный мир. Потом, ежась на ветру, на покалывающем спину морозе, постоял с товарищами на учебном плацу Арзамасского пулеметно-минометного училища. Дальше прошел мысленно еще раз по фронтовым дорогам.
Трудное и мужественное начало. Бородино.
Переломная Огненная дуга.
Последние бои Великой Отечественной. Сейсин.
Воспоминания воспоминаниями, а жизнь не топчется на месте, идет вперед. Совершаются новые дела, происходят невиданные события. Все идет своим, закономерным чередом.
«И новые пчелы несут свой мед, и новые змеи копят свой яд»...
Но, быть может, кто-нибудь, прочтя мои краткие воспоминания, скажет, неудовлетворенный их беглостью:
— И это все? Все о такой войне? Так уж и нечего больше добавить? Не нашлось несколько слов ну, скажем, о любви — или ее вовсе на войне и не существовало?
Любви?..
Перед тем, как поставить последнюю точку, я снова и снова обращаюсь памятью к тем далеким, ставшим уже историей дням, когда от моря Баренцева до моря Черного, гремели черные, почерневшие от порохового дыма орудия.
Вспоминаются строки из стихотворения, которое осенью 1943-го где-то прочитал я — то ли в дивизионной газете, то ли в одной из фронтовых листовок.
Стихотворение это, если не ошибаюсь, принадлежит поэту Якову Хелемскому:
Я вижу эту землю. Едва закрыв глаза, вижу далекие, одну за другой возникающие картины.
...Огромное за Жиздрой поле, похожее на Бородинское, только без мраморных обелисков. Изрытое, изъезженное, исполосованное гусеничными следами вдоль и поперек. И на нем, на этом огромном поле, от края до края, докуда видят глаза — все танки, танки, танки. Великое множество черных бронированных чудищ, наших и немецких, исковерканных, искореженных, обуглившихся, еще источающих чад.
Танк на танке, железо на железе...
Хлебное поле после танкового побоища.
И в этом железном хаосе — укрощенные «тигры», «пантеры», сломленные сверхмощные «фердинанды» — с их помощью Гитлер рассчитывал раскрутить колесо истории по-своему.
Почти такое же скопление танков еще раз мне довелось увидеть два года спустя после войны, когда возвращался домой после демобилизации.
Опаленные огнем, те же расплющенные, раздавленные машины с разодранными боками и днищами, свороченными на сторону башнями, размотавшимися ржавыми гусеницами. Только теперь эта некогда грозная боевая техника, сокращенно именовалась металлоломом, и сваленная у заводских подъездных путей, она смиренно дожидалась своей очереди на отправку в мартены.
...В дыму военная дорога, по которой нескончаемым потоком идут и идут войска на запад. На повороте — одинокое дерево с напрочь снесенной осколками снарядов вершиной. К обгорелому стволу прибит большой щит, на щите — слова:
Вперед! Позор и смерть
тому, кто отстает (Суворов)
За поворотом — еще дерево, еще щит:
Для тех, кто отправляется на фронт
как представители рабочих и крестьян —
выбора быть не может. Их лозунг должен
быть — смерть или победа.
Никогда раньше я не читал этих строк, врезались они в мою память, какими были выведены на щите. И сейчас, три десятилетия спустя, цитирую не по Собранию сочинений...
Думаю сейчас о кубинской революции: кубинцы начертали на своих знаменах все тот же в сущности ленинский мужественный призыв: «Родина или смерть! Мы победим!»
...Вижу у дороги огромный, метра три высотой, березовый светлый крест с готическими черными литерами на перекладине. За ним — густой лес тоже березовых, только меньших размерами, крестов, аккуратно, с геометрической точностью, поделивших вокруг всю землю.
Сколько их, этих крестов?
Сотни?
Тысячи?
Несколько тысяч?
Глаз не видит окончания кладбища...
Свежие комья земли, а на ней — дощатые, сколоченные наспех памятники с жестяными, а то и просто фанерными красноармейскими звездами — могилы русских, украинцев, белорусов, грузин, узбеков, татар, удмуртов... Наших много погибло в войну, но разве мне легче оттого, что «тех» тоже погибло немало?
Однако, может быть, мне следовало вспомнить и рассказать совсем не об этом?
Так о чем?
Мне затруднительно сделать выбор.
Хорошо выбирать, раскладывая по полочкам, когда все улеглось, остыло. А если всего этого еще нет?
Во мне и сейчас словно бродит, не перебродило еще минувшее. Иногда кажется, что только вчера, сегодня, всего час, минуту назад — вышел из боя.
Я бреду узким проселком неподалеку от аэродрома, направляясь в воскресный день в лес за грибами. Внезапно надо мной, стремительно набирая высоту, проносится серебристый Як-40. Я задираю, как и все, голову, провожаю глазами быстро исчезающий самолет, а сам, незаметно для себя, начинаю думать: что было бы, окажись это — не мирная пассажирская машина, а вражеский бомбардировщик? Не хочу, но память помимо моей воли начинает фиксировать направление, скорость полета, отсчитывать метры.
Если бомба сброшена там, вон над той одинокой сосной, в трехстах шагах от проселка, где, в каком примерно месте — ближе или дальше нас, правее или левее — упадет она на землю?
Сам того не желая, я прикидываю: до леса не так уж и далеко, можно успеть! Лес не велик, но он плотный, густой, там легко рассредоточиться взводу, даже роте. А вот на равнине, в пойме протекающей здесь речушки, пехоте придется трудно...
Шагаю с утра на работу. Иду по улицам большого уральского города, вижу, полным ходом ведутся работы по газофикации. Трубоукладчики роют глубокие траншеи, отбойными молотками дружно вспарывая мостовую. Дробно стучат молотки, а мне явственно слышится треск пулеметных очередей; так и кажется: совсем близко, рядом со мной работают пулеметчики...
Сегодня, как и много-много лет назад, я заново, уже во второй раз — только теперь уже в воспоминаниях — переживаю войну. Я слышу, вижу ее. Далекие военные годы, словно птицы, проносятся над головой, шумят, как знамена...
Но, может быть, хватит о войне?
Не следовало ли продолжить воспоминания, рассказав хотя бы коротко о первых, самых первых днях мира? Разве можно так вот и не упомянуть об этой замечательнейшей, счастливейшей поре, когда мы были еще так молоды? И когда еще такой яркой, такой молодой была сама наша победа?
Все жили тогда под впечатлением этой победы. Радовались, что уцелели, остались живы, гордились, что отвоевали мир.
Наверное, это были лучшие годы нашей жизни, и за всплеском всеобщей радости, всеобщим ликованием мы как-то не сразу начали понимать, как много потеряно нами, потеряно безвозвратно. Горечь утрат, скорбь о тех, кто должен бы сейчас быть рядом с нами, но кого нет, кого так сильно всем не хватает — это пришло потом.
А может, стоило рассказать подробнее о Корее? Посвятить хотя бы еще несколько страниц этой прекрасной земле Чосен, стране чудес, стране тишины и спокойствия, стране утренней свежести? Какими только удивительными словами не называют свой край корейцы! Мне есть что поведать об этой полулегендарной, почти мифической стране, в которой я уже после войны прослужил без малого два года.
А не вспомнить ли о «Новгороде»? О большом океанском, типа «Либерти», пароходе в десять тысяч тонн водоизмещением, одном из тех, какие поставлялись нам в войну Америкой по ленд-лизу?
Грузовые «Либерти» были цельносварными, изготовленными без единой заклепки — по тем временам это считалось выдающимся достижением техники. На одном-то из них, названном «Новгород», в апреле 1947 года я вместе с двумя тысячами таких же, как и сам, солдат во второй раз, только теперь в обратном направлении, пересек Японское море.
Пароход держал путь к берегам России. Посьет был первым уголком родной земли, на которую после таких долгих лет разлуки мы ступили; день, когда это произошло, навсегда остался одним из самых счастливейших в нашей жизни.
А тот заветный, разукрашенный зелеными ветками эшелон, шумный, развеселый, в котором развозились по домам демобилизованные солдаты?
С песнями, с музыкой, на какую только были способны все наши баяны и аккордеоны, летел тот эшелон через всю страну с востока на запад. «Пятьсот — веселый!» — говорит ли это название что-нибудь тем, кому сегодня исполнилось двадцать?
Я мог бы написать обо всем упомянутом, и все это было бы об одном — о любви.
О любви?
Да, о великой беззаветной любви к самому дорогому, что только может быть у человека — к своей Родине.
Я знаю: есть люди, сограждане, которые и сегодня, более полувека спустя после свершения Великой Октябрьской революции, и более четверти века после Победы в Великой Отечественной войне, стесняются говорить о любви к Отечеству.
Стесняются — чего?
Любви?
Отечества?
Солдат говорит открыто. Он не стыдится своей верности.
Торжественно и во всеуслышание перед лицом своих товарищей по оружию он дал слово, поклялся быть честным, дисциплинированным, бдительным бойцом, готовым по первому зову партии и правительства выступить на защиту своей Родины — Союза Советских Социалистических Республик, и как воин Советской Армии защищать ее мужественно и умело, с достоинством и честью, не щадя ни своей крови, ни самой жизни для достижения полной победы над врагами.
Все объясняющими этими словами из военной присяги я и заканчиваю.