Как все же крепко спалось в юности!..

Я подумал об этом однажды ночью, и услужливая память тотчас подсказала мне два изречения, две заповеди, из тех житейски мудрых и озорных, что в изобилии создавались на войне устным солдатским творчеством.

Кажется, из-под Сухиничей, где наш полк останавливался на короткий десятиминутный привал, я, примостившись поудобнее у вещевого мешка, который заменял мне не очень ровный, но все же довольно, устойчивый письменный стол, так, помнится, описывал в письме домой свои первые впечатления из действующей армии: «Предприимчивые люди уже спят, лодыри, как обычно, слоняются».

Солдат на войне мог спать, подложив под голову тот же вещмешок, противогаз, скатку, шапку-ушанку, винтовку или автомат. Мог спать на пуховой подушке — если, случалось, попадал в госпиталь,— а мог и на полене, оказавшись в наряде по кухне, исполняя там, при топках, обязанности кочегара.

Бывало и так: ночью просыпаешься — ни зги. Слышишь только — стучат колеса...

Догадываешься: «Ага! Теплушка...»

Где-то рядом — под звездами огромная страна, мелькают погруженные в темноту населенные пункты, а ты лежишь и не в силах приподнять голову: на ней мерно, в такт колесам, покачивается голова спящего рядом солдата.

Тесно!..

Осторожно, чтобы не разбудить соседа, высвободишься из-под него, а там, через несколько минут, во сне, может статься, и ты пристроишь голову на плече товарища.

Лучше всех в смысле комфорта умеем, пожалуй, устраиваться на ночлег мы, станковые пулеметчики. У нас с собой коробки для пулеметных лент — три-четыре увесистых металлических чемоданчика с чуть-чуть округлыми краями и ребристой поверхностью. На этих чемоданчиках, «железных подушках», набитых патронами располагаться можно со всеми удобствами: хочешь лежать головой повыше — бери коробку, мало — подкладывай вторую.

Мечта солдатская — нары.

Раз нары, значит, землянка, а то и казарма. На фронте же, как правило,— на передовой, не было ни того, ни другого. Тревожные фронтовые ночи солдат-пехотинец коротал, засыпая чаще всего на том месте, где ночь заставала: на земле или на снегу, в зависимости от времени года.

Шинель — на себя, шинель — под себя, шинель — под голову...

«И сколько же их, касатик, было у тебя всего, этих шинелей-то?» — «Одна, бабуся, всего одна!..» — так отвечал любопытной старушке бывалый российский солдат из старинной побаски.

Летней ночью 1943-го года я лежал на колючей и суковатой, из свежих еловых веток подстилке, сооруженной санбатовцами.

Было темно, мглисто.

Над головой шумел Брянский лес, поблизости гремел бой, который не прекращался даже сейчас, с наступлением ночи. Лил проливной, липкий, зарядивший надолго дождь.

Тусклым фонарем во тьме неподалеку казалась мне маленькая брезентовая палатка, освещенная изнутри слабым, колеблющимся светом коптилок. Вносили туда только тяжелораненых. Военные хирурги в халатах вершили там свое неотложное дело: извлекали осколки, кололи, накладывали жгуты, делали перевязки.

Воздух в палатке, я знаю, плотный, густой, словно слежавшийся, весь состоит из тяжелых, терпких медицинских запахов. А здесь же, под деревьями, дышится легче, хотя и невмоготу от холода. Начинало познабливать.

Уткнувшись лицом в колючую мокрую хвою, я старался забыться и не мог. Слева и справа лежали раненые. Некоторые в забытьи все еще продолжали воевать: вскрикивали, отдавали приказания, иногда начинали что-то быстро-быстро говорить, ругались, проклинали кого-то, звали на помощь.

И все-таки сон брал свое. К утру засыпали все.

Бодрствовать в палатке оставались хирурги да их помощники — медицинские сестры, которые не покидали дежурства до наступления рассвета...

Я хочу рассказать о том, как памятным летом 1943-го года мы совершали форсированный, через всю Калужскую область, марш по направлению к линии фронта. Великая Курская битва еще зачиналась — шли первые, наиболее трудные и самые кровопролитные бои. Двигаться нам приходилось непрерывно, и днем, и ночью, главным образом — ночью. Только в полдень часа на два, на три останавливались на отдых.

Совсем недавно, много-много лет спустя после войны, я подумал, что о таком переходе армии должно же быть, наверное, что-нибудь сказано в военной литературе? И верно, в третьем томе «История Великой Отечественной войны» я нашел упоминание о том марше.

На двести восемьдесят первой странице прочтете:

«11-я армия еще только завершала комплектование в районе Калуги и должна была двигаться к линии фронта походным порядком. Глубоко в тылу располагались 4-я и 3-я гвардейские танковые армии. Бездорожье, вызванное начавшимися после жары проливными дождями, задерживало подход их к районам предполагаемых действий. Однако обстановка требовала немедленного ввода в бой новых сил... Поэтому уже 20 июля 11-я армия под командованием генерал- лейтенанта И. И. Федюнинского была введена в сражение...»

Вот и все.

Я не военный историк. Не берусь судить о замыслах командования. Хочу рассказать лишь о том, что сам видел, в чем сам участвовал.

Смертельно уставши, шли не несколько подразделений — вся наша растянувшаяся по длинным калужским дорогам колонна.

Странное было зрелище, если посмотреть со стороны, особенно ночью. Облаченные в солдатские доспехи люди медленно, в полном молчании шли на запад. Шли, утопая в непролазной грязи, скользя и падая, с трудом отрывая от земли ноги. Иногда кто-нибудь из солдат застывал, как изваяние, посередине дороги — не в силах отряхнуть сонное оцепенение — на него начинали наталкиваться, натыкаться идущие сзади.

Остановиться было нельзя, сбиться с пути, свернуть в сторону — тоже.

Когда проходили Козельск, началась бомбежка. Я помню и всегда, наверное, буду ясно, отчетливо помнить эту картину.

На мгновение показалось, что земля и небо словно сблизились между собой. То ли небо упало на землю, то ли землю, качнув, подбросило к небу. Один за другим почти одновременно воздух потрясли два взрыва — справа и слева по ходу колонны.

Потом взрывы загремели еще.

Сразу же заметались прожекторные лучи, захлопали невесть откуда объявившиеся зенитки. Рассеивая вокруг синеватое сияние, над руинами, в которые и без того давно уже превращен Козельск, повисли на парашютах немецкие осветительные ракеты.

Дремавшая на ходу пехота вздрогнула, приоткрыла глаза. Готовая рассыпаться по сторонам, если будет на то команда, глянула на майора Колесникова.

Полковой командир ехал верхом на коне, сбоку от колонны. Он — единственный человек во всем полку — не шел пешим.

Что я знал, что мог знать о своем командире части? Ведь до него моими начальниками являлись, за меня отвечали, мною руководили последовательно: командир отделения, комвзвода, ротный, комбат — со всеми старшинами, «помами» и «замами», плюс офицеры служб и штабов.

Я был рядовым бойцом, простым пулеметчиком, и майора видел близко, кажется, всего один раз да и то — на инспекторском смотре. Худощавый, прямой, с волосами цвета пепла, который остается после пожарищ, обходил Колесников строй полка, обращаясь к каждому в отдельности солдату с одним и тем же полагающимся в таких случаях вопросом:

— Жалобы?.. Претензии какие-нибудь есть?.. Нет жалоб?.. Претензий нет?..

Я служил в полку всего несколько месяцев, а майор водил этот полк в атаку еще под Сталинградом.

И все же я знал командира: верное слово о нем шло от солдата к солдату, и пехота в таком деле не ошибается. На привале попалась на глаза мне в дивизионной газете большая, почти на полстраницы, статья — называлась она «Мы — колесниковцы». И хотя речь в статье шла о боях, которые «часть под командованием офицера Колесникова» вела на берегах Волги, а лично я не имел к тем боям ровно никакого отношения, мне, не скрою, приятно сознавать, что теперь-то майор Колесников командир мой, а я, стало быть, подчиненный его и тоже имею основание считаться колесниковцем...

Итак, под взрывы авиабомб майор Колесников ехал, опустив руки на поводья, глубоко, по-стариковски втянув голову в плечи. Возможно, он тоже, как и мы, дремал, но нам со стороны казалось, что командир о чем-то долго, сосредоточенно думает. От всей его фигуры, неподвижно возвышающейся над седлом, от коня его, который и не ржал, и не брыкался, не шарахался в сторону после каждого взрыва, веяло непоколебимым спокойствием.

На миг мне почудилось: все, что происходит сейчас вокруг, все очень естественно, буднично, именно так все и должно быть в нормальной фронтовой жизни. Просто, ясно и правильно, только тени от огненных языков, точно длинные черные крылья вспугнутых ночных птиц, очень уж зловеще мечутся по пустынным козельским улицам, горяча кровь, будоража воображение. Да взрывы — грохот обрушивающихся небес — наводят на странную мысль о том, что все вокруг призрачно, хрупко. И наш командир, и мы сами — абсолютно все в этом сияющем подлунном мире может в следующую секунду оборваться, кончиться, застынуть в холодном, трагическом небытие...

Мысль об этом ворохнулась, как слабенький огонек под толстым слоем пепла; ворохнулась и тут же потухла, как будто ее и не было.

Командир безмолвствовал.

Его конь продолжал шагать рядом с нами, размеренно, неторопливо перебирая ногами, безучастно, тоже сонно покачивая головой в такт шагов.

Все и на самом деле шло, по-видимому, своим чередом, нет пока никаких особых причин волноваться.

Почувствовав это, поняв не столько разумом, сколько нутром, пехота снова продолжала движение к линии фронта...