Выбираю большую развесистую березу — толстый корявый ствол ее тускло мерцает, чешуйчато светится в опускающихся на лес сумерках. Здесь сбрасываю с плеч вещевой мешок, укладываю его перед собой на землю.

Вот и наступил, наконец, наш черед, пришла пора. От заросшей опушки леса, на которой останавливается сейчас наша пулеметная рота, до немецких позиций не более полукилометра. Десять, самое большое — пятнадцать минут ходьбы.

Развязываю вещевой мешок, достаю из него записную книжку.

Не в бирюльки играть прибывает на передний край пехота. Отсюда, если пуля или осколок найдут тебя, «либо — в наркомздрав, либо — в наркомзем». Я, как и другие солдаты, хорошо понимаю это.

Еще засветло я успел сбегать к знакомому ротному писарю. Попросив у него чернила и ручку, сделал в книжке на первой странице запись: «В любом случае о моей гибели прошу сообщить матери...»

Крупными печатными буквами вывел имя и отчество мамы, указал адрес: город Ижевск, улица Воровского, дом восемьдесят один.

Уже после того, как запись сделана, я подумал, что книжка может попасть под дождь, размокнуть, чернильные буквы расплывутся! И теперь вот, сидя под старой березой, вооружился простым, не химическим карандашом — переписываю все заново.

Писать неудобно — темно. А костер разводить нельзя: получится полная демаскировка. Выручают луна да немецкие осветительные ракеты, которые, крутясь, по-змеиному шипя, то и дело повисают в воздухе.

Нет худа без добра: оказывается, и предательски яркие ракеты можно использовать с толком. Стоит только вообразить, что это не ракеты, а ослепительно сияющие люстры, специально для твоего удобства подвешенные над лесом.

В необычном сиянии «люстр» мне неожиданно вспоминается недавняя гражданская жизнь.

Около года до призыва в армию я работал в Ижевске. Овладевал не хитрым, вроде бы даже грубым, а в действительности не таким уж простым и легким искусством: красить полы, белить потолки, накладывать на стены — для красоты — узорчатые трафареты. Искусству этому я обучался, по-видимому, не безуспешно. Получил седьмой, довольно высокий по тогдашней классификации разряд, стал не просто маляром, а с почетным довеском-титулом именовался «маляром-декоратором».

Определили меня в художественную мастерскую, созданную при Управлении трудовых резервов.

Художественной мастерская называлась потому, что, кроме небольшой группы таких, как я, начинающих маляров, в ней работали три настоящих мастера — профессиональных художника. В отличие от нас, молодых, занимались они делом куда более солидным: рисовали картины, писали к праздничным дням лозунги, оформляли на улицах города наглядную агитацию.

Хорошо помнится, как руководитель мастерской получил заказ изготовить ко Дню Красной Армии, к двадцать третьему февраля, большое панно, посвященное героическому подвигу советских воинов на фронте. Рисовать одного из бойцов по единодушному мнению работников мастерской решено было с меня.

Я занимался своим делом — разводил краски, грунтовал холсты, а художники в это время творили, «схватывая» меня «на лету».

Панно получилось впечатляющее, красочное. На нем в живописной форме — в огне и пороховом дыму — изображены были два красноармейца. Один, раненый в голову, вел огонь из «максима», другой — это был я — находился подле. Правая рука у меня была забинтована, левая занесена над головой для броска гранаты. В таком виде в феврале 1942-го года я и предстал перед тысячами ижевцев: панно вывесили на здании Втуз-комбината, одном из самых больших в то время в Ижевске.

Что уж скрывать, к славе пулеметчиков я всегда относился неравнодушно, еще с раннего детства. Было что-то романтическое в их боевой профессии, веяло храбростью от самого слова — пулеметчик! Сразу же упоминался не кто-нибудь, а Чапаев и его лихой, не знающий страха ординарец, мой тезка — Петька, в воображении возникали кадры из самого знаменитого в те годы кинофильма...

По улицам Ижевска я ходил страшно довольный: теперь никто из знакомых ребят никак иначе и не называл меня, кроме как Петькой-пулеметчиком. И хотя я делал вид, старался изо всех сил показать, что отношусь к новому имени безразлично, в действительности сильно гордился.

И надо же так случиться! Прямо из Ижевска направили меня в пулеметно-минометное училище, и здесь, на самом деле, не в художественном произведении, а наяву, я быстро, как в сказке, стал пулеметчиком. И вот уже прибыл со своим неразлучным «максимом» на фронт, нахожусь вместе с ним на переднем крае.

Кто скажет, как сложится дальнейшая моя судьба?

Не повторится ли завтра вплоть до самых мельчайших подробностей — не на магическом панно, а на настоящем поле боя — все то, что совсем недавно нарисовало воображение художников? Не произойдет ли все это со мной в жизни?..

Наконец, с записной книжкой покончено. Все, что требовалось туда занести — самое главное, самое существенное — написано. Остается еще письмо домой.

Что поведать своим?

Что завтра бой? Об этом я решаю не сообщать. Зачем? Если ранят, попадешь в какой-нибудь госпиталь, может статься, в уральский или еще дальше, даже в сибирский. Оттуда, из глубокого-глубокого тыла, когда все будет уже позади, и домашние могут не волноваться, тогда и отпишу. Раскрою место своего нахождения: так, мол, и так, сообщаю — для юмора можно вставить не «сообщаю», а «спешу сообщить» — спешу сообщить, что я уже побывал на фронте, участвовал как пулеметчик в боях, был ранен немножко. Это мое письмо вы получите уже из госпиталя...

В то, что могут меня и убить, я не верю! Смерть обязательно минует меня, пройдет стороной, не заденет... Все обойдется «наркомздравом», госпиталем, легким или в крайнем случае не очень-то тяжелым ранением. В руку ли, ногу — никто не может знать заранее.

Думаю так, конечно, не я один. Так надеется подавляющее большинство солдат, готовящихся сейчас к бою. Так считают, может быть, все.

А скольким же из нас, крепко верящим в удачу, в счастливую свою звезду, не суждено завтра вернуться из первого боя?

Домой сегодня можно бы и не писать. Я и так почти каждый день справляюсь о здоровье родных, интересуюсь, как у них идут дела, кто чем занимается. И регулярно, если не подводит полевая почта, получаю одни и те же, заведомо бодрые ответы: все живут хорошо, даже очень хорошо, у всех все в полном порядке, никто решительно ни в чем не нуждается. Каждый раз все одно и то же, почти дословно. Как будто жизнь там, в тылу, и здесь, на фронте, давно уже волшебно остановилась: все эти военные годы пребывает она в самом счастливом, самом благополучном состоянии.

Так-то оно так, но все-таки последнее, самое последнее перед боем письмо лучше набросать. Хотя бы коротенькое. Тебе спокойнее, да и дома — получат, прочитают, не будут бояться плохого. Человек пишет, следовательно, он жив, а раз жив — значит, и на самом деле у него все в ажуре.

Дожидаюсь очередной вспышки ракет и при зыбком, трепещущем свете успеваю черкнуть несколько строчек.

Я пишу, а рядом — другие солдаты. Кто тоже пишет, сочиняет домой. Кто еще и еще раз проверяет, приналаживает получше свою амуницию. А кто, отложив все другие дела в сторону, возится с пулеметом или винтовкой, пересчитывает и перетирает чистой тряпкой патроны. Солдаты поопытнее знают: чем лучше патроны вычищены, тем надежнее, спокойнее будешь чувствовать себя завтра в бою, уверенный, что в критическую минуту не произойдет у оружия задержки.

Многие словно готовятся к чему-то торжественному, праздничному: с особой тщательностью бреются, умываются, если есть возможность, надевают все новое, стиранное. Русский человек и умереть, коли придется, хочет по-русски: в чистой рубахе.

Сутуловатый пулеметчик, глядя, как его напарник, первый номер, очень уж усердно чистится, умывается, подшивает белый подворотничок, подсмеивается над ним, пробует не очень весело и не очень складно острить насчет приготовлений к бою.

Ну и как? Не готов еще?

Как будто он сам, хотя и сутуловатый, а на самом-то деле совсем еще молодой, разудалый парень и он, и его напарник, оба до передовой только тем и занимались, что вели самую развеселую жизнь.

Солдаты негромко посмеиваются, не обидно разыгрывают чересчур старательного командира расчета.

Но я замечаю: и те, кто иронизируют, сами ведут себя точно таким же образом. Тоже бреются, чистятся, перебирают свое имущество, наводят порядок в вещевых мешках.

Высоко над лесом, прямо над моей головой, ярко вспыхивает большая голубая звезда. Вспыхивает и потухает.

Вслед за ней над деревьями, дрожа и переливаясь, пролетает рой маленьких золотистых огоньков — словно кто потревожил пчелиный улей. Это — трассирующие пули. Но и они вскоре исчезают. Становится по-лесному глухо, темно, как бывает особенно темно, особенно глухо перед рассветом.

Солдаты заканчивают последние приготовления. Пора уже и прилечь, отдохнуть, немножко выспаться. Свежие силы ой-ой как понадобятся завтра, нет, уже в наступившее сегодня!

Еще осталось обменяться домашними адресами, кто не успел. В последний раз солдаты договариваются, предупреждая друг друга:

— Так смотри, не забудь!..

— Помни!..

— Обязательно, слышишь?..

По неписаному солдатскому закону тот, кто останется жив, должен обо всем, что случится, сообщить родственникам погибшего товарища.