До мельчайших подробностей помню это.

Мы встали в два часа ночи — уже светало — и лесом направились на «передок».

«Кто там не был, тот будет, а кто был — уже не забудет!» — так говорили в войну старые, поседевшие в боях солдаты.

Низко над головами, раскручиваясь, натужно гудя, пролетали снаряды, шуршали мины... Фронтовики знают, как с гусиным хлопаньем летят немецкие мины перед самым своим приземлением. Бывалый окопный солдат не станет кланяться каждой «дуре». Уж если точно, по звуку определит, что мина — вот она, рядом, сейчас шлепнется, только тогда, пронзительным криком «Ложись!!!» предупредив товарищей, бросается ничком на землю.

Не прошли мы и сотни метров, как у нас уже появились первые раненые. Мины падали где-то поблизости, шелуша листву, кромсая в щепу стволы деревьев.

Неожиданно от солдата к солдату, от одного к другому, как по цепочке, разнеслось:

— Убило пропагандиста!

Пропагандиста?.. Какого? Почему пропагандиста?..

Никогда раньше мне не приходилось видеть этого человека. Не мог он, полковой, а возможно и дивизионный политработник, всего за несколько месяцев после формирования дивизии успеть в каждую роту и взвод. Я уверен: кое-кто из солдат нашего батальона не понял, зачем ему — не автоматчику, не пулеметчику, не стрелку и не снайперу — понадобилось пробираться вместе с нами на передний край, когда там вот-вот должна начаться заварушка.

Но было все именно так: пропагандист шел с нами рядом или, вернее, впереди. Шел — и вот он уже убит! Убит, когда большинство нас, стрелков, пулеметчиков, не успело получить даже царапины. Все это не могло не подействовать, не произвести самое сильное впечатление.

Я знаю: никто не имел задания умереть, задания такие не дают. Но вот уже много лет прошло с тех пор, к война миновала, а мне и сегодня все думается: пропагандист тот специально прибыл в наш батальон с заданием, если надо, умереть первым — показать личный пример презрения к смерти.

Еще накануне вечером в наш пулеметный взвод пришел ротный старшина посидеть вместе несколько минут, «побаловаться» махоркой, побалакать, на всякий случай заранее поддержать необстрелянных ребят веселым словом.

Молоденький, первый раз в деле, пулеметчик, низкорослый, худой, родом из-под Воронежа, говорил имевшему несколько ранений старшине не без оттенка зависти:

— Вы-то уже не первый год на фронте, товарищ старшина.

Старшина тихонько чему-то улыбался.

Кто знает, о чем он думал?

Может быть, рассуждал примерно так: я-то уже по-воевал, понюхал пороху, не с одной немецкой пулей успел повстречаться в чистом поле. И ничего — жив остался! Повоюй и ты теперь с мое, парень...

А может, ничего этого и не думал, просто улыбался оттого, что чувствовал себя перед тем юным пулеметчиком добрым товарищем.

Ночью, когда стих, наконец, бой, и мы, и немцы расположились передохнуть по обе стороны «ничейной лесной полосы — метрах в двухстах-трехстах от противника — старшина с большим термосом на спине разыскал наш пулеметный взвод.

Пулеметчики пообедали и поужинали. Все сразу, не вылезая из щелей: немцы периодически обстреливали наши позиции из пулеметов и минометов — не только затем, чтобы помешать нам выспаться, сколько для собственного успокоения.

Старшина на редкость в ту ночь был разговорчив. Ему давно уже пора бы возвращаться в тыл, а он не спешил, все рассказывал и рассказывал нам про старые — на Волге и под Москвой бои, в которых ему довелось участвовать. Слушать его хотелось. Видно, надо солдатам знать, что не они первые, и до них люди видывали такое, о чем им, может быть, еще и не снилось. Старшина, наверное, это понимал, задержавшись с нами после первого нашего боя.

Случилось одно на тысячу, прямо в щель, попадание мины. Вот оно, перед глазами с треском выросло черное колючее дерево, тяжелыми ветвями, как стальными прутьями, повалило всех на землю, расшвыряло по сторонам. Троих солдат — с ними и того, воронежского, худого, невысокого ростом — легко ранило. Старшина оказался убитым. Осколком сразило его в тот самый момент, когда он совсем уже было собрался покинуть убежище.

Не успел.

Черное дерево выросло и осыпалось, улеглось, сравнялось с землей. Только нехороший запах взрывчатки держался еще некоторое время возле того места, где старшина стоял, опершись руками о верхний срез земли, готовый вот-вот выпростаться из щели на поверхность.

Фамилию пропагандиста я уже не помню. Фамилия ротного старшины была Иванов.

Два человека ушли из жизни, возможно, иному домашнему стратегу покажется — ушли бессмысленно?

Первый погиб рано утром, по сути дела еще до того, как бой начался. Второй — поздно ночью, когда солдаты отдыхали...

Что же тогда происходило на поле боя днем, в промежутке между этими двумя смертями?

И что это были за бои, которые в июле 1943-го года вела на Курской дуге наша пулеметная рота, наша дивизия, вся наша 11-я армия?

Спустя три десятилетия после описываемых событий в «Истории Великой Отечественной войны» я нашел то, что меня интересовало. О боевых действиях нашей 11-й армии там говорится буквально следующее:

«...из-за отсутствия времени на подготовку к наступлению, растянутости тылов и усталости пехоты в результате 160-километрового марша, соединения 11-й армии вводились в бой по частям и успеха не добились».

Лишь деталь гигантской битвы. Всего несколько слов — даже не рассказ, а просто констатация. Самый сжатый итог того, что происходило на нашем участке фронта.

И вовсе не для того, чтобы задним числом попытаться «реабилитировать» свою армию, хочу я добавить еще несколько слов к «Истории» — от своего имени. Высказаться как рядовой участник тех тяжелых боев.

Все верно. Мы медленно продвигались вперед в заданном направлении. Не смогли совершить рывок, такой прорыв фронта, какой, наверное, полагалось бы.

Но кто бросит нам в этом упрек?

Кто скажет, что наша 11-я армия, хотя была изнурена форсированным — без сна и отдыха — многосуточным маршем, хотя и была растянута по фронтовым дорогам, кто скажет, что она не принесла пользы в сражении, действовала напрасно?

Мы делали, возможно, самое главное: оттягивали на себя, истребляли живую силу противника. Хоть самим было тяжко, а колошматили противостоящие нам немецкие полки и дивизии, лупили, молотили до тех пор пока от них по сути уже ничего не осталось.

И солдат, и полководец не выбирает по вкусу время и место боевых действий. Каждый выполняет ту задачу которая ему предназначена. Но какая задача важнее?

Не будь тех наших боев, не будь вообще победы в Курском кровопролитном сражении, разве стало бы возможно начавшееся затем знаменитое летне-осеннее наступление наших войск, такое стремительное, что сменившие нас воинские части продвигались вперед по тридцать километров в сутки.

Десятилетия спустя, смело могу сказать: в жестоких выпавших на нашу долю боях, мы выполнили свой долг до конца, сделали все, что было в наших силах, а кроме того, многое еще и сверх всяких человеческих сил.

Но и мы понесли, не могли не понести тяжелые потери.

Не раз видел я, как умирают в бою товарищи.

Просто...

Люди падают на землю так, будто случайно споткнулись или оступились, не удержались на ногах во врем бега.

Падают. И больше не поднимаются.

Убитые — это и есть те, кто, упав, так и остается неподвижно, безмолвно лежать на земле.

Владимир Юферов, мой фронтовой друг, командир расчета и я находились за пулеметом, ведя огонь по отступающим гитлеровцам, когда воздух распорол страшный, сотрясающий все вокруг взрыв — я почувствовал, как земля подо мной разом сдвинулась на несколько метров в сторону.

Неподалеку повалился в траву пехотинец. Даже и в грохоте боя слышно было, что он стонал, просил о помощи.

Юферов остался, продолжая огонь из пулемета, а я подполз к пехотинцу, обшарил карманы его гимнастерки, ища индивидуальный пакет.

Пакета почему-то не оказалось. Я вскрыл свой. С большим трудом удалось перевязать огромную — в грудь навылет — сильно кровоточащую рану. Закончив перевязку, я повернул раненого на спину, оттащил его в сторону, в ложбинку — более безопасное место — и там оставил.

Солдат к тому времени уже не стонал. Молча провожал он глазами тех, кто, продолжая вести наступление, уходил на Запад...

Одним из первых в нашей пулеметной роте погиб ее командир — старший лейтенант Галактионов. Это была не совсем обычная смерть, а такая, о которой в официальном извещении следовало бы написать: «Пал смертью храбрых».

В памяти хорошо сохранился образ этого человека, далеко уж не молодого, но энергичного, волевого, с темным, иссеченным глубокими морщинами лицом и крепкими, жилистыми руками.

Все в нашей роте знали: старший лейтенант, отец большого семейства, работал до армии, как помню, учителем. И все уважали его — и как командира, и как человека.

Судя по всему, он сильно страдал одышкой. В походе, когда шел, отдувался как паровоз, то и дело смахивая со лба крупные капли пота. Но ходил всегда быстро. Не ходил, а казалось, катился колобком вдоль дороги. И все с кем-нибудь весело разговаривал — самый беззаботнейший с виду человек во всей роте!

Наверное, только сам старший лейтенант знал, чего стоила ему такая «беззаботность»!

Нам, восемнадцатилетним «фронтовичкам», на войне было несравненно легче. И проще. Дома у нас, в тылу оставались только наши матери да еще младшие братишки и сестренки. Мы еще не имели своих семей, таких, в которых мы сами главные — за всех в ответе.

Слишком молодые, мы оставались рядовыми не только в армии, но и у себя дома — отвечали только за себя, и не мы пока, а о нас заботились.

Иное дело — наши отцы.

Совсем еще нестарые, моему стукнуло тогда немногим больше сорока, отцы сами находились на фронте, с полной отдачей воевали. Хорошо помню, как отец мой, сражавшийся в свое время под Сталинградом, писал мне, получившему пулевые ранения на Брянске фронте: «Будь здоров, сынок!.. Желаю успеха и счастья в твоей жизни и борьбе...»

Только сейчас, пожалуй, по-настоящему понимаешь, сколь мужественны были наши отцы, какой силой духа обладали — вместе с сынами идя в бой.

Смелостью необыкновенной отличался и наш старший лейтенант.

Боевым оружием офицеров был пистолет «ТТ». Все восторгались его безотказностью, пробивной силой, кучностью боя; не раз поминали добрым словом создателя пистолета — конструктора Токарева. Но я замечал: прибывая на передовую, командиры взводов, рот и даже батальонов старались обзавестись еще и автоматом — своим, отечественным, или трофейным. Так, с автоматом, надежнее, и нанесешь врагу больший урон.

Наш командир роты любил оружие. Идя в бой, вооружался не только пистолетом и автоматом, но и гранатами, и «лимонками», и «РГД».

Его высшей страстью всегда было идти на решительное сближение с противником.

— В этом весь смысл, — учил он нас. — Бить в упор, наступая! Враг не выдержит, побежит...

Так и случилось — гитлеровцы действительно побежали. А старший лейтенант вновь предпринял отчаянную, поразившую всех попытку вместе со своим связным вплотную приблизиться к позициям противника.

Рядом с немцами, у них под самым носом, решил он обосновать наблюдательный пункт роты.

Что и говорить, вылазка дерзкая. В случае успеха она сулила большие возможности. Но под огнем нужно преодолеть метров сто открытой местности.

Все шло хорошо. Хитрость, казалось, удается. Старший лейтенант находился уже совсем близко от облюбованного места — в невысоком на опушке леса кустарнике, когда совсем рядом, в нескольких метрах, разорвался немецкий снаряд. Судя по всему, снаряд — шальной.

Связного командира роты сразу убило, а сам старший лейтенант получил ранение, по-видимому, очень тяжелое. Истекая кровью, он упал на землю. А в это время немцы, получив подкрепление, поднялись в контратаку.

Шли они прямо на ротного.

Наш командир отстегнул от пояса гранату, которая посильнее — «лимонку». Дождался, когда подбегут к нему немецкие автоматчики.

Умирая, Галактионов даже свою смерть использовал как оружие — взорвался, похоронив вместе с собой несколько гитлеровцев.