Мы ехали из Москвы в Ярославль. Мы должны были купить там новую машину взамен этой. Сеня рулил, я смотрела по сторонам и читала указатели. Было солнечно и жарко, мы пили из бутылки, у нас играла музыка, мы ехали и ехали.

А потом мы проехали указатель, на котором было написано: «Нижние Углы 10», стрелка вела направо.

— Нижние Углы, — прочитала я.

— А? — спросил Сеня.

— Наверное, деревня, — сказала я. — Нижние Углы. Занятное название. Десять километров направо.

Сеня вдруг затормозил, прижался к обочине и дал задний ход.

— Ты что? — спросила я.

Он молча вернулся к указателю, и мы повернули на Нижние Углы.

— Куда ты едешь? — спросила я.

— В Нижние Углы, — сказал Сеня.

— Зачем?

Сеня долго не отвечал, асфальтовая дорога закончилась, и началась грунтовая.

— У меня там бабушка, — сказал Сеня.

— Какая бабушка? — спросила я.

— Обычная, — сказал Сеня.

— Но я знаю твою бабушку, — сказала я. — Она живет в Сокольниках. А вторая твоя бабушка давно умерла, нет?

— Значит, прабабушка, — ответил Сеня.

И нас подбросило, потом что дорога становилась все хуже.

Мы ехали и ехали. Мы ехали долго. Меня укачало, я проснулась, когда мы остановились у дома на краю деревни. Сеня вышел из машины, я вышла за ним. Дом был хилым, забор вокруг него почти везде обвалился, а на оставшихся колышках висели тряпки и торчали банки. По двору шастали куры. Под яблоней лежала грязно-серая коза, и она смотрела на нас серьезными желтыми глазами.

Из дома выглянула бабуля, она повозилась в сенях и поспешила к нам, внимательно в нас вглядываясь.

— Кого ищете? — участливо спросила бабуля.

— Бабка, — сказал Сеня, — я твой внук.

Он сказал это так просто, и радостно, и открыто — а еще начинало садиться солнце, и оно подсвечивало Сеню, как будто он на сцене, а на него направлен золотистый прожектор. Ворот его рубашки был распахнут, черные волосы вились, он весь сиял, и я им залюбовалась. Чуть не заплакала от умиления.

— Оооой! — удивленно сказала бабуля. Она тоже расцвела: — Это ты чей же будешь, внук?

— Мать Татьяна, батя Паша, — сказал Сеня.

Бабуля задумалась.

— А фамилия? — спросила бабуля.

— Тихонов, — сказал Сеня.

— Это какие же Тихоновы? — спросила бабуля. Но тут же опять заулыбалась, пригладила волосы под платком, взяла Сеню рукой за локоть, повела в дом. Я уцепилась следом. Откуда-то выскочил еще бобик, с лаем, мелкий и суетливый, — вертелся между ногами, то ли лизал, то ли покусывал, бабка на него пшикала, я боялась на него наступить.

В доме пахло кислым, сладким и мокрым деревом.

Мы заночевали в столовой, бабуля постелила нам большую кровать, а сама ушла в дальнюю комнату. А утром, когда я открыла глаза, было как-то слишком тихо.

В окне колыхалась ветка, рядом дышал Сеня, тикали часы — и всё. Остальное было недвижным, молчаливым.

Я слезла с кровати, надела платье, пошла во двор. На крыльце чуть не наступила на бобика — он дрых, пригревшись на солнышке, кверху пузом. По двору шастали куры. Коза под яблоней исчезла.

День был солнечным, пригожим. Но тишина стояла фантастическая. Машины не гудели. Люди не кричали. Хоть бы какой петух заорал или там застрекотал кузнечик. Но нет. Все вокруг молчало.

Однако по улице из деревни к нашему дому шел мужик, в широкой рубахе с подвернутыми рукавами. Когда я его заметила, мужик махнул мне рукой и пошел быстрее.

— Что Палыч? — спросил мужик. Он запыхался.

Я хотела спросить: «А кто это?», но вдруг сообразила, что, наверное, Сеня. И ответила:

— Спит.

— Ты его не ругай, — сказал мужик. — Он мне знаешь как вчера помог с проводкой.

— Сеня? — спросила я.

— Ну так, — ответил мужик. Он стоял у калитки и будто чего-то ждал.

— Разбудить его? — спросила я.

— Не-не, — сказал мужик. — Мне не к спеху. Огурца у тебя нет соленого?

— Не знаю, — сказала я.

— В холодильнике посмотри, — сказал мужик. — Там еще оставалось в банке.

Я вернулась в дом, посмотрела в холодильнике. В банке оставалось, и я оттащила ее мужику целиком. Он обрадовался, хлебнул заодно рассола.

— Может, зайдете? — спросила я.

— Не-не, — сказал мужик, — я тут посижу, под яблоней. Погода вон хорошая. А ты занимайся своими делами, занимайся.

Я залезла назад в кровать, мне было как-то не по себе.

От Сени несло перегаром. Я полежала, полежала, полежала, потом потыкалась носом в его плечо, он что-то пробормотал, повертелся и проснулся.

— Сенечка, — сказала я.

— Уф, — ответил Сеня. И сел на кровати.

— Сенечка, — сказала я, — что мы тут делаем, а? Поехали домой?

— А? Что? — сказал Сеня. — Ты погоди.

Он встал, плеснул в лицо водой из тазика. На столе у окна стоял тазик с водой.

— Михалыч пришел? — спросил Сеня.

Я хотела спросить: «А кто это?», но сообразила, что, наверное, тот мужик во дворе. И ответила:

— Ага.

— Ладно, — сказал Сеня. Натянул штаны, полез в холодильник.

— Я ему отдала банку с огурцами, — сказала я.

— А! — сказал Сеня.

Захлопнул холодильник и ушел.

А я осталась.

То есть некоторое время недоуменно сидела в доме, потом выскочила, но мужика и Сени во дворе уже не было.

Мы с бобиком погуляли, погуляли вокруг. Вокруг было красиво: луга, перелесок. И безлюдно, я никого не встретила.

Потом я сделала себе яичницу.

Потом вытащила из машины книжку и принялась ее читать, но книжка была скучная, а Сени все не было.

Наконец он вернулся, один, грязный и довольный.

— И где обед? — спросил Сеня с порога.

— Какой обед? — спросила я.

— Ну ты даешь, — ответил Сеня. — Целый день сидит дома, обеда не сварганила.

— Сенечка, — сказала я. — Но это же не мой дом. Мне тут даже и находиться неудобно. Как же я могу брать чужие продукты и что-то из них варить?

— Это что значит? — спросил Сеня. И посмотрел на меня тяжелым взглядом. — А чей же это тогда дом?

— Той бабушки. Твоей. Которая нас вчера встретила.

— Какой еще бабушки? — спросил Сеня.

И потянулись странные дни.

Сеня почему-то работал то ли электриком, то ли техником, то ли мастером на все руки в здешних фермерских хозяйствах и пропадал где-то целыми днями.

Я ходила за продуктами в соседнюю деревню, туда приезжала лавка, и варила еду. Отрыла большую кулинарную книгу, руководствовалась ее советами.

В свободное от готовки время собирала грибы-ягоды в перелесках.

Стирала, мыла полы. Кормила кур. Полола грядки за домом, там росли морковка, свекла, огурцы, кабачки, укроп с петрушкой. У нас были кусты с крыжовником, малиной и смородиной, и поспевали уже яблоки.

В бабулином шкафу обнаружился ворох разной одежды и отрезы тканей, а в дальней комнате стояла швейная машинка, и я нашила и перешила нам всякого — сама удивилась, как быстро у меня стали получаться штаны, трусы и сарафаны. Коробка с пуговицами, нитки, петли, резинки — все было. Хозяйство было отлаженным и аккуратным, находилась любая мелочь.

Но общаться мне было не с кем, деревенских я боялась, болтала только с бобиком.

Книжка моя тогда еще закончилась. И даже телевизора тут не было.

Каждый день я залезала в машину, потому что в ней пахло дорогами.

Каждый вечер я говорила:

— Сенечка. Можно мы вернемся в город?

— Что ты там не видела? — отвечал Сеня.

— Мне там неплохо жилось, — говорила я. — У меня там была работа. И друзья. А здесь мне скучно и одиноко.

— Ну, возвращайся, — отвечал Сеня. — Я ж тебя не держу.

— Но я хочу с тобой, — говорила я.

— Тогда оставайся, — отвечал Сеня.

— А что мы здесь вообще делаем? — спрашивала я.

— Вообще мы здесь живем, — отвечал Сеня. — Это и есть наша жизнь, понимаешь?

— Нет, — отвечала я.

— Жаль, — отвечал Сеня.

И рассказывал мне, например, про картошку. Про то, какой у разных сортов урожай, какой крупнее, какой вкуснее, какой легче чистится. У Сени загорались глаза, а я изо всех сил пыталась увлечься, но у меня ничего получалось.

Потом и эти общие вечера закончились: Сеня все чаще пил с неведомыми мне мужиками, приходил за полночь, валился в кровать не раздевшись. Я все чаще плакала. Кажется, приближалась осень. У меня не была календаря, я давно запуталась во времени. Но дни становились короче, ночи холоднее. Я думала о том, что впереди зима, и мне делалось жутко.

Однажды Сени все не было и не было, хотя он обещал прийти пораньше и слазить со мной в подпол, поискать там пустые банки. Я собиралась варить варенье, мне нужны были банки. Я могла сама слазить в подпол. Но мне хотелось, чтобы мы хоть что-то делали вместе. А Сени все не было.

Стемнело, но я не стала включать свет, так и сидела за столом в темноте.

Призывно затявкал бобик — я глянула в окно, Сеня шел через двор, на него светила луна. В окно были видны и звезды, тысячи, россыпью, и огромное черное небо — в городе не бывает таких звезд и такого неба.

Сеня постучал в дверь.

— Ау! — сказал Сеня.

Я молчала.

Он включил свет, я зажмурилась.

— Ты чего сидишь в темноте? — спросил Сеня.

Он был даже и веселый.

— Жду тебя, — сказала я. — А тебя все нет и нет.

— Понятно, — сказал Сеня. — Ужина, надо полагать, тоже нету.

— И ужина нету, — сказала я.

— И чего пришел? — спросил Сеня, скидывая кроссовки. — Ужина нет, жена хмурая и злая. Если ждет, то только для того, чтобы опять начать ныть.

— Я и не переставала, — сказала я.

— Точно, — сказал Сеня.

Вытащил батон, паштет, стал намазывать паштет на хлеб.

— Сенечка, — сказала я.

— Не могу больше этого слышать, — сказал Сеня. Жуя. Дожевал, запихнул батон и паштет назад в холодильник. — «Сенечка!» Сразу ясно, что щас начнется.

— Ну а я не могу так больше жить, — сказала я.

— Почему тебе все не так, а? — сказал Сеня. — Мы оказались в прекрасном месте. Вокруг леса и луга. Просторы, воздух. Никакого шума. Никакого стресса. Что тебе не нравится? Чего тебе не хватает?

— Всего, — сказала я. — Это не просторы и не воздух;. Я попала тут в капкан. Никого, кроме тебя, я не вижу, а ты не разговариваешь со мной с тех пор, как мы здесь поселились. Я даже не знаю, зачем мы здесь, ты мне так и не объяснил. Мне тут плохо. Тяжело и скучно. Потерянное время. Потерянные дни.

— И почему ты не уйдешь? — спросил Сеня.

— Но я же тебя люблю.

— То есть это жертвенность такая? Во имя высоких чувств?

— Ну в общем да, — сказала я.

— А с чего ты взяла, что мне нужны такие жертвы?

— Пока мы сюда не попали, никаких жертв не было! Мы ладили. Мне было с тобой хорошо.

— А потом вдруг стало плохо.

— Ну да, — сказала я.

— Тебе не кажется, что это как-то неубедительно? Было-было хорошо, а теперь плохо. Непонятно почему.

— Чего же непонятного? — сказала я. — Что именно тебе непонятно?

— Ты тоже не разговариваешь со мной с тех пор, как мы здесь поселились, правда? А только ноешь. Эта твоя любовь — в чем она выражается? В регулярности нытья? Почему ты не можешь найти себе интересного дела? Почему ты не можешь оглядеться по сторонам и увидеть, в каком отличном месте ты очутилась? Почему ты не дружишь с местными — что, они недостойны внимания? Тебе не кажется, что ты дико предубеждена? Тебе не кажется, что ты сама загоняешь себя в этот свой капкан? Носишься со своими замшелыми представлениями о том, что тебе нужно, и даже не пытаешься подстроиться под обстоятельства, в которые попала?

— Нет, — сказала я.

— Что — нет?

— Мне так не кажется.

— Ну ладно, — неожиданно спокойно, даже и умиротворенно ответил Сеня. — Нет так нет.

Я ждала, что он что-нибудь добавит. Важное. Обнадеживающее. А он зевнул, разделся, залез в постель и почти сразу захрапел.

И я решила, что больше так не могу. Я решила, мне надо бежать. Я решила, что завтра дойду до шоссе, откуда мы тогда свернули, а там доберусь как-нибудь до города на попутках.

Я так решила, забралась на свою сторону кровати и тоже заснула.

А проснулась оттого, что под окном гудела машина. Кудахтали куры, орал неведомо откуда взявшийся петух, доносились приглушенные голоса, ветер стучал в окно веткой — но главное, гудела машина!

Я выскочила во двор, Сеня, держа под мышкой банку с огурцами, разговаривал посреди двора с бабкой-хозяйкой, под яблоней лежала коза, и она смотрела на меня серьезными желтыми глазами.

— Ну что, поехали? — спросил Сеня.

Я побежала к машине, оглядела ее со всех сторон. Машина была грязной, вид у нее был подзаброшенный, но она гудела, а на заднем сиденье лежала пара банок с не моим вареньем.

Я не стала умываться, одеваться, чистить зубы. Я потрепала бобика — и залезла внутрь. Бобик повизгивал, вертелся рядом, махал хвостом, но в машину не просился, и я захлопнула дверь.

Сеня еще поговорил, поговорил с бабулей, потом сел за руль. Вздохнул. Потер лоб. Поправил зеркала. Снял ручник. Неторопливо тронулся.

— Ты бы хоть попрощалась, — сказал Сеня.

Мы проехали березовый перелесок, куда мы с бобиком ходили по грибы. И луг с клевером, мышиным горошком, донником и шмелями.

— Где у тебя был записан тот адрес? Ярославский? — спросил Сеня.

Я закусила губу, посмотрела назад. Деревни уже не было видно, она осталась за пригорком. Я шмыгнула носом, поймала слезинку языком.

— Ты что, плачешь? Эй? — сказал Сеня. — Знаешь, у тебя неплохо получался грибной суп. Потрясающий был суп. И уха. И жареная картошка. И кабачки, — сказал Сеня. — И трусы ты шила мастерски, у меня никогда не было таких удобных. И эта майка, которая из старой скатерти, — она моя любимая, я всегда ее буду носить. Лиза, ты слышишь? Было здорово.

Я ревела долго-долго — мы уже выехали на шоссе, а я все ревела и ревела.

— Верхние Углы, — вдруг сказал Сеня.

— А? — спросила я.

— Мы проехали указатель. Верхние Углы.

Я поискала под сиденьем бутылку — та, старая, должна была валяться где-то здесь.

Она и валялась, и в ней еще была вода — я глотнула, у воды стал какой-то масляный привкус.

Мы ехали быстро и по встречной, мы обгоняли колонну грузовиков.

Я нашла носовой платок, высморкалась, вытерла слезы, вытащила из пыльного бардачка первый попавшийся диск, запихнула его в плеер.

И включила погромче.