Великий Мощь

Федьку Шмырёва, небольшого роста веснушчатого мужика, прозвали Великий Мощь. У него нет передних двух зубов, и когда он говорит, то пришепётывает. Работает он в пассажирском автохозяйстве слесарем, а в свободное время прирабатывает сапожным ремеслом, которому научил его отец — чеботарь из Талдома.

Он любит рассказывать разные страшные случаи из своей жизни. Особенно живописны его рассказы про то, как на него неоднократно нападали хулиганы: то в лесу, то в поле, то под железнодорожным мостом и как он один виртуозно с ними расправлялся, за всё время потеряв только два зуба. Когда слушатели, глядя на его тщедушную фигуру, улыбались, выражая сомнение в истинности его историй, он подходил к неверящему, делал злые глаза, сгибал руку в локте и подносил к глазам собеседника:

— Пощупай!

— Зачем?

— Да ты пощупай, пощупай!

Тот щупал и обнаруживал под пальцами маленький, чуть больше куриного яйца, но очень крепкий комок мускулов.

— Во-о! Видишь? — хорохорился Федька. — Тыкай иголку — не войдёт! Такой великий мощь.

От этого и пошло его прозвище.

Федькина жена, Алевтина, в отличие от мужа, была дородная, высокая, с зычным голосом. Досужие люди поговаривали, что не единожды под горячую руку опускала она на спину своего супруга деревянную колодку. Однако доподлинно никто ничего не знал. Когда мужики, посмеиваясь, спрашивали об этом Федьку, тот, конечно, не признавался и божился, что такого не было.

Не в пример другим мастеровым он не пил, лишь иногда позволял себе малость, и то очень редко. Однако компаний не чуждался. Если случалось припрятать от жены рубль, Федька вечером появлялся в пивбаре, расположенном рядом с железнодорожной станцией. Вообще это был не бар, а самый обыкновенный привокзальный буфет. О баре напоминала только аляповатая вывеска. По причине того, что он был круглый, местные острословы прозвали его «шайбой».

Мощь брал кружку пива и долго сидел, отпивая по глоточку и поглядывая по сторонам, и если видел знакомого — с улыбкой во всё лицо устремлялся к нему, чтобы поговорить. А поговорить он любил.

Жили они с женой безбедно, хотя особого достатка не было. Хозяйство вела Алевтина. В доме было прибрано, на окнах висели старые, но чистые занавески, на полу лежали дешёвые полосатые половики, которые Алевтина регулярно выбивала. Единственная дочь с мужем и двумя детьми жила в Переславле-Залесском, и Федька с Алевтиною в меру сил своих помогали им, больше заботясь о них, чем о себе.

История, главным героем которой оказался Федька, случилась осенью, под конец октября. В тот год холода завернули рано. Листва быстро облетела с деревьев, и улицы казались широкими и пустыми. Ночами мороз заковывал землю, и она гудела от проезжающих машин и автобусов, а по утрам мелкие лужи подёргивались тонким ледком и блестели под лучами солнца.

Поздним вечером Великий Мощь возвращался с работы. Месяц заканчивался, и сегодня мастер попросил его и нескольких слесарей задержаться после смены. Мастер пришёл в обеденный перерыв, когда слесари в бытовке забивали «козла», сел на неуклюжий, сваренный из полдюймовых труб табурет, затянулся папиросой, шумно выдохнул и, отогнав дым от лица, спросил:

— Ну что, архаровцы, каждый из вас задолжал мне по деньку. Будем спорить или так сойдёмся?

Он, прищурившись, посмотрел на рабочих.

— Сойдёмся, — в один голос отвечали слесари, вспомнив, что каждый когда-то отпрашивался у мастера по личным нуждам на день, а кто и на два,

— Тогда после смены прошу остаться. Часа на три, не больше. Движки надо раскидать…

Мастер поднялся с табуретки, бросил окурок в урну и вышел из бытовки.

— Движки они «раскидали», и теперь Федька шёл домой.

Когда он вышел из автобуса, настроение у него было преотличное, в кармане звякала мелочь, и его вдруг обуяло нестерпимое желание обогреться в баре, поболтать с мужиками, выпить кружку пива. Определив рукой, опущенной в карман, что на кружку денег хватит, он перешёл на другую сторону улицы, где надо было сворачивать к бару. Подумав, что Алевтина будет ругаться за задержку, он было засомневался — идти или нет, но ноги сами потащили его по направлению к пивной.

Подойдя к «шайбе», он заметил, что в окнах темно, по-обычному не хлопала входная дверь и фонарь под карнизом не горел.

«Закрыт, — с жалостью подумал Мощь. — Как же это так? — Он посмотрел на дверь, соображая, почему закрыт. — Мать моя женщина, — вдруг спохватился он. — Ведь время уже. — Он завернул рукав и посмотрел на часы. — Как это я из виду упустил».

Он машинально шагнул на низкое в одну ступеньку крыльцо и для большей убедительности подёргал дверь за ручку. Она была заперта, и Федька в темноте разглядел широкую полоску железной накладки, перехватывающей дверь поперёк, с висевшем на одном конце большим амбарным замком. Он потоптался на площадке, поёжился от внезапно пробравшего тело холода, вздохнул и повернулся, чтобы идти обратно. Но вдруг под ногой почувствовал что-то круглое и мягкое. Инстинктивно отдёрнул ногу, словно прикоснулся к чему-то живому, но мерзкому, какой-то твари, вроде крысы или жабы. Однако любопытство взяло верх, и он вгляделся в небольшой тёмный предмет, лежавший на ступеньке. Тот не шевелился. Мощь толкнул его ногой — никаких признаков жизни. Тогда он нагнулся. На ступеньке лежал кошелек…

Находка была настолько неожиданной, что Федькино сердце забилось, и он уличил себя в чём-то нехорошем и оглянулся, подумав, а не шутка ли это? Он вспомнил, как в детстве с мальчишками-сверстниками подшучивали над прохожими. К пустому кошельку привязывали тонкую нитку и клали на пешеходную дорожку, на видное место, а сами прятались за кусты. Когда кошелёк кто-то замечал и нагибался, чтобы поднять, нитку дёргали, кошелёк двигался, и ребятишки смеялись над незадачливым прохожим, а тот или спешил побыстрее унести ноги, или сердился и отчитывал ребят.

Мощь огляделся, полагая обнаружить в подворотне или за кустами согнутые фигуры, с замиранием сердца следящие за ним, но никого не заметил. Улица была пустынна. Только вдалеке, под фонарями мелькали фигуры прохожих, как призрачные тени, да какая-то серая в полусумраке бродячая собака бежала по тротуару, обнюхивая тонкие деревца, росшие вкривь и вкось. Федька невысоко подкинул кошелёк, поймал его и опять оглянулся. Нет, он был один…

Неожиданно сбоку зашелестела, схваченная морозом, перекрученная листва. Федька вздрогнул, повернул голову на шум и тут же облегчённо вздохнул — это была собака.

— Фу, чёрт, — пробормотал Мощь, — как испугала! — Он отёр моментально повлажневший лоб. — Так и кондратий может хватить.

Засунув кошелёк за отворот пальто и оглянувшись, он сошёл со ступенек и, держась теневой стороны удлицы, умышленно не торопясь, зашагал к дому.

Улица была пуста. Серели дома, фонари бросали слабо-жёлтые блики на мостовую, иногда в оголённых кронах деревьев и в проводах подвывал ветер. Пока Федька шёл, его так и подмывало посмотреть, а что было в кошельке. Что в нём были деньги, он не сомневался. Но надо было посмотреть. Наконец, не выдержав этого мучения, он остановился у фонаря, достал кошелёк и раскрыл его. Федькины пальцы вздрогнули, прикоснувшись к плотно сложенным купюрам.

«Что за растяпа потерял столько денег, — подумал Мощь, засовывая кошелёк в карман. — Здесь сотен пять, а может, и больше».

Первой мыслью было отдать деньги в милицию. Прямо сейчас зайти и отдать. Он уж и хотел было направиться туда, но, подумав, заколебался. Кто видел, что он нашёл этот кошелёк? Никто. Поэтому деньги по праву нашедшего его. Ведь государство выплачивает одну четвёртую часть стоимости клада тому, кто его нашёл… Правда, там клад. А это? Это деньги. Деньги растяпы. Вперёд наука — не теряй!

Придя к таким мыслям, Мощь поднял воротник пальто и, воровато озираясь, впритруску побежал домой. Он открыл калитку своего дома, вошёл на участок и прижался к забору. Только здесь отдышался и осмотрелся. В окнах горел свет. Видно, Алевтина ждала его, готовила ужин. Покачивался на столбе фонарь от ветра и жалобно попискивал неплотно прибитый кронштейн, на котором он висел. Этот знакомый звук окончательно привёл Федьку в себя.

«Чудак я, — подумал он, спиной ощущая штакетник забора, — и чего это я расстроился? Ну ладно бы нашёл миллион. Миллион! Это деньги! А то нашёл чей-то кошелёк и не знает, что делать. Другой на его месте и не задумался бы. Раз нашёл — это твоё. Это тебе принадлежит по праву. По законному праву».

Вошёл он в дом совсем успокоенный, однако ощущал такую слабость в руках, что сразу не смог повесить пиджак на вешалку — не сумел задеть за крючок.

Из кухни вышла Алевтина, в тапочках, в клеёнчатом переднике. Пристально посмотрела на мужа.

— Опять где-то шлялся! В пивнушке, что ли, был? — строго спросила она.

— Тебе только и видятся пивнушки, — ответил Федька, стаскивая ботинки. — Мастер попросил остаться после работы, вот и припозднился. Сама знаешь: конец месяца — штурмовщина…

— Чтой-то часто стал задерживаться, — сощурила глаза Алевтина, окинула взглядом фигуру мужа и ушла на кухню.

Федька, стоя на цыпочках и заглядывая в кухонную дверь, переложил кошелёк в карман брюк и прошёл в свою мастерскую — небольшой отгороженный от общей комнаты угол с тесовой дверью — и хотел было уже пересчитать деньги, но помешала Алевтина. Она приоткрыла дверь и спросила:

— На стол сейчас собирать или повременить?

— Собирай сейчас, — как можно бодрее ответил Федька, но голос получился слабым и дрожащим.

— Ты не заболел? — Алевтина посмотрела на бледную Федькину физиономию. — На тебе лица нет…

— Да не заболел, — ответил тот, а потом спохватившись, подумав, что притворившись больным легче скрыть свое возбуждённое состояние, добавил: — А может, и заболел. Знобит что-то. Не по себе…

Ему действительно было не по себе. Кошелёк так неожиданно свалился, будто с неба, и Федька растерял все свои мысли. И не знал, как вести себя дальше.

— Тогда выпей мёду на ночь, — распорядилась Алевтина. — Сейчас принесу.

За ужином Федька ел плохо. Ему хотелось побыстрее улучить минутку и посмотреть, сколько же денег в кошельке. Наконец терпеть ему стало не под силу. Не доев картошку и не выпив чаю, он ушёл в каморку и закрыл дверь на задвижку. Несколько минут стоял, прислушиваясь к шуму, доносившемуся из кухни. Убедившись, что жена занята и не будет мешать ему, Мощь достал свою находку.

Кошелёк был большой, из мягкой жёлтой кожи, обшитый по краям тонкой кожаной лентой. Его поверхность, натянутая и потому гладкая, лоснилась. Когда Федька открывал его, руки тряслись, а дыхание остановилось. Он вывалил деньги на стол и стал пересчитывать их. Было 1662 рубля с мелочью. Мощь вытер со лба холодную испарину и устало опустился на табуретку. Такой суммы он не ожидал. Ну пятьсот, шестьсот рублей, а тут полторы тысячи…

Послышались шаги Алевтины. Федька моментально схватил с пола пустую жестяную коробку, сгрёб в неё деньги, а сверху набросал сапожных гвоздей. Пустой кошелёк запихнул за сваленные в угол колодки. Алевтина дернулась в дверь:

— Федь, ты чего?

— Ничего.

— А чего не доел?

— Не хочу я…

— Тогда иди выпей чаю и ложись. Я подогрела.

— Иду, иду, — ответил Федька, подсовывая коробку под тумбочку.

Закрыв дверь каморки, он прошёл на кухню, налил в чашку горячего густого чаю, захватил на ложку мёда. Алевтина принесла аспирин в целлофановой упаковке.

— Выпей, — сказала она, подавая таблетку. — Лучше пропотеешь.

«Говорить или не говорить Алевтине, — думал Федька, отхлёбывая маленькими глотками чай. — Сказать бы надо, не чужая, чай, только ведь скажешь — полезет со своими советами: сделай так или этак. Баб мёдом не корми — дай им только вволю посоветовать. Такого насоветуют… А то и отберёт. Скажет: «Давай деньги мне, куда тебе столько! В пивнушку таскать?» Интересно, если в день брать в баре пива на рубль, — почесал затылок Мощь, — на сколько время хватит этих денег? Почти на пять лет, — подытожил он результат математических решений, произведённых в уме. — А ведь не особенно много. Нет, не скажу, — пришёл он к окончательному выводу. — Это моя находка. Моя тайна».

Думал он так, но жгло его неистребимое желание поделиться тайной с женой, посмотреть, как загорятся глаза Алевтины, как она сначала не поверит ни единому сказанному слову, а потом всплеснёт руками, увидев кучу денег, присядет и будет смотреть на них.

Она постелила ему на диване, принесла два шерстяных одеяла. Хотела налить грелку, но Федька моментально воспротивился:

— Не надо. И так к утру пройдет. Это пройдёт, Аля, — повторил он и посмотрел на жену, готовую ему услужить, лишь бы он не разболелся, и ему стало несколько горько за себя, что он такой нехороший — не говорит жене про свою находку. Он закутался до подбородка одеялом и лежал так, не закрывая глаз.

В голову лезли разные мысли. Сначала были хорошие, от которых ему было необъяснимо легко и даже казалось, что приятное тепло разливается по телу. Сразу столько денег за всю свою жизнь он ни разу не держал в руках и даже не видел. А здесь свалились как снег на голову… И он с ними может делать всё, что захочет.

Потом исподволь пришла другая мысль, от которой он похолодел и почувствовал, как колючий озноб пробежал по коже: «а что, если эти деньги оставил вор, как приманку. Оставил, а завтра придёт и скажет: «Взял, голубчик, деньги, теперь давай делай, что я тебе прикажу». Какие глупости лезут в голову, — отогнал от себя нелепую думу Мощь. — Насмотришься разных кино, и такая чепуха на ум придёт…»

Он неслышно ворочался, боясь вспугнуть жену. Алевтина уже спала, тихо всхрапывая. На стене тикали ходики, а в побелённом косяке окна матово отражался свет уличного фонаря. В углу подпола скреблись и попискивали мыши. «Надо в выходной залезть в подпол, — подумал Мощь, — дыру заделать. А вообще-то нужно кошку заводить…» Здесь ему на днях предлагали котёнка, но он не взял на зиму — слишком маленький, по холодам не приучишь, чтоб на двор по нужде бегал.

За полночь Мощь встал и прошёл в каморку, вытащил деньги, долго смотрел на них, а потом убрал обратно и на цыпочках пробрался к дивану. Ночь была беспокойая. Он метался, вскрикивал во сне, да так громко, что напугал Алевтину, которая зажгла свет и подошла к нему, думая, что ему плохо.

Смену Великий Мощь проработал кое-как. Озирался и настороженно принимал каждого подходившего к нему человека. Но никто не знал о его находке, и к концу рабочего дня он окончательно справился с волнением и даже стал вполголоса напевать.

Когда он пришёл домой, Алевтина сидела на диване и довязывала внуку носки. Федька разделся, включил телевизор и присел на стул. Шёл фильм. В другое время Федька с интересом посмотрел бы кино, а сейчас смотреть ему не хотелось. Он ходил на кухню, пил воду, снова возвращался.

— Чего ты ёрзаешь? — беззлобно спросила Алевтина, не поднимая глаз от вязанья. — Места себе не найдёшь.

— Это я, что ли, ёрзаю, — ответил Федька и вздохнул.

Мучиться ему стало не под силу, и перед сном он рассказал о своей находке Алевтине. Как он и предугадывал, та всплеснула руками, отложила вязанье в сторону.

— Покажи-ка, Федя!

Мощь протопал в свою каморку. Алевтина слышала стук отбрасываемых колодок, скрежет передвигаемых табуреток, тумбочки, шум высыпаемых на стол гвоздей. Потом появился Федька, прижимающий к груди жестяную коробку. Он подошёл к столу и опрокинул её. Деньги высыпались на стол. Алевтина взяла бумажки в горсть, приподняла руку над столом, посмотрела, как они, шурша, рассыпались по скатерти.

— Рублей пятьсот есть? — спросила она мужа, зарывая руку в купюры.

— Полторы тыщи, — гордо ответил Федька.

— Богатство-то какое, — проговорила Алевтина, присаживаясь на краешек дивана. — Полторы тыщи… Видано ли? — Она покачала гооловой. — Это сколько же надо работать?..

Она замолчала, посмотрела деньги на свет, поднеся к глазам.

— Ну и что ты хочешь с ними делать? — спросила она, наглядевшись на купюры.

— Дело моё, — посмеялся Федька. — Что хочу, то и делаю. Могу и в печке сжечь.

— Скажешь тоже, — повысила голос Алевтина.

— А чего ж тогда спрашиваешь?..

Алевтина расправляла бумажки и складывала их по кучкам.

— А крупных-то, Федя, наперечёт. Одна мелочь. Где ты их нашёл? Может, кто нарочно подбросил?

— Кто будет такие деньжищи подбрасывать. Потерял человек. Они по порядку были сложены: рубли к рублям, трёшки к трёшкам, пятёрки к пятёркам…

— Где же ты их нашёл? — спросила Алевтина.

— У пивбара, на крыльце. Подошёл вчера туда вечером, а дверь закрыта. Я стал спускаться со ступенек и наступил на кошелёк. Ещё подумал — лягушка такая надутая лежит. Если бы не оступился, не увидел бы…

— Никто тебя не заметил?

— Вечер. Пусто было…

— А вчера мне ничего не сказал…

— Я думал, может, кто придёт за ними, — соврал Мощь.

Алевтина пересчитала деньги, помолчала, рассеянно глядя в угол.

— Ты хотел себе полушубок справить, ругался, что я денег не даю. Вот и справляй на эти… Никто ж не знает, что ты их нашёл.

— Кто же знает, кроме нас. Я тебе говорю, что никто меня не видел.

— Значит, ты хозяин. И полушубок купишь, и на ковёр нам хватит.

— Конечно, куплю. Чьи деньги — мои.

Они долго говорили о том, как лучше распорядиться деньгами, чтобы была от них наибольшая польза.

Потом Федька взял газету, уткнулся глазами в строчки, но не читал. В голову лезли разные мысли…

Как он жил всё это время? Из нужды, можно сказать, не вылезал. Отбарабанит смену на производстве, а потом ещё несколько часов до поднего вечера проколупается с ремонтом обувки клиентам. Как-никак вроде бы лишние деньги, а только одну дыру зхалатаешь, смотришь — ещё прореха образовалась. То это надо купить, то другое, дочери с зятем надо помочь, где уж до себя.

Мощь посмотрел на свои руки, чёрные от вьевшегося в кожу вара и натёртые дратвой. Теперь можно с годик не работать на дому. Можно забросить колодки подальше, распрямить спину. В выходные дни можно будет выбираться на озеро или на реку, искупаться, позагорать, взять лодку напрокат, удочки и, как в детстве, порыбачить…

— Разве их на книжку положить, Федя? — подошла к нему Алевтина. — Пиджак зимний у тебя ещё хороший, тёплый, зимы две, а то и три проходишь.

— Там посмотрим, — уклончиво ответил Федька.

Деньги по всем правилам были его, и ему не хотелось просто так класть их на книжку. Положить легко, а как их потом возьмёшь, они будут общие, и Алевтина просто так их не отдаст. Но он повторил:

— Там посмотрим…

— Посмотрим, посмотрим, Федя. Может, обстановку сменим, — Алевтина обвела глазами комнату: — Смотри. какой сервант у нас обшарпанный, да и стол надо бы поменять — он у нас не модный. Занавески надо новые купить… Да и вообще надо дом поправить, сколько годов ему и ремонту настояшего не было…

«Чего не было, того не было», — согласился в уме Федька и вздохнул.

На другой день вечером он решил заглянуть в «шайбу», чтобы разогнать мысли и развеяться, послушать новости. В пивбаре за день перебывало много народу, и туда стекались новости со всей округи,

За стойкой сновал Костик Филин, подручный бармена Пашки Лопухова. Было накурено, пахло пивом, вяленой рыбой и чем-то кислым. Федька попросил кружку пива и встал здесь же за стойкой в сторонке.

— Как дела, Мощь? — спросил его Костик, вытирая тряпкой алюминиевую поверхность стойки.

— Да ничего, идут, — ответил Федька, облизывая пену с губ. — Вперёд не забегаем, сзади не остаёмся… А чтой-то Пашки не видать? — спросил он Филина, видя, что тот мотается один. — Хотел он мне на неделе ботинки принести в починку, а что-то не идёт. И здесь его нету…

Федька многим ремонтировал обувь, и многие его знали. Мастером он слыл хорошим, не портачил, его ценили и относились, если не с почтением, то во всяком случае уважительно.

— Пашка завтра будет, — ответил Филин. — Приходи, увидишь.

— Может, приду. Не очень он мне и нужен. Я ему нужнее. А у него сегодня выходной?

— Да нет. Отпросился. Неприятность у него, — наклонился к Мощу Филин.

— А чего случилось? — из вежливости спросил Федька.

Филин ответил не сразу. Он отпустил пива двум парням и, когда те ушли за столик, сказал вполголоса:

— Выручку он потерял на днях…

— Что ты говоришь, — оттопырил нижнюю губу Мощь. Между лопатками у него нестерпимо зачесалось, а лоб покрылся лёгкой испариной. — Г-г-где же?

— Нагорит ему теперь, — продолжал вслух свои мысли Филин. — Сам себя нажёг. Да и меня под монастырь подвёл… Жена ему позавчера позвонила, просила срочно прийти — с тёщей что-то случилось. Старая у него тёща. Всё что-то с ней случается. Мы как раз работу заканчивали. Он последним ушёл. Говорит закрывал бар второпях… Суетился, наверно… Домой пришёл без выручки. Пока хватился… И главное, сам не знает, то ли посеял, то ли вытащили…

— За весь день выручка? — осведомился Мощь.

— За весь, — ответил Филин, подставляя под кран кружку.

— И много вы сшибаете?

— Здорово, — ответил Костик на приветствие вошедшего очередного посетителя, а Федьке сказал: — Когда как. В выходные дни больше, в простые — меньше. Но без полутора тысяч не уходим.

— Что ж… теперь Пашке расплачиваться?

— Кому ж как не ему. Может, и мне придётся погашать недостачу.

— История, — пробормотал Мощь. — Не обойдётся?

— Жди, обойдётся. Кто же деньги отдаст. Ищи дурака. — Костик усмехнулся: — Кто-то сейчас радуется, что столько привалило…

Мощь не мог больше оставаться в баре. Наскоро допив пиво, он заторопился домой, на ходу поразмыслив, что кошелёк, который он нашёл, наверняка Пашкин.

Ветер переменился, и немного потеплело. Но стало грязнее. Машины вытаскивали на колёсах грязь из многочисленных концов города на центральную улицу, и она расползалась по асфальту жидкой глинистой кашей, не щадя и тротуаров. Мощь неторопиво двигался к себе домой, глядя под ноги и ни на кого не обращая внимания.

— Ну-у, решил, что делать с деньгами? — спросила Алевтина незадолго перед сном.

— Не знаю, — ответил Федька. Он был насупленный и злой. — Не знаю… Нехорошо как-то получается, если мы возьмём эти деньги. Человек расстроится. Шутка ли — полторы тыщи потерять.

— Есть с чего расстраиваться! — Алевтина возмущённо взглянула на мужа: — Возьми тогда и на заборе объявления расклей или в газету напиши о находке. Быстро хозяин найдётся.

— На кой шут нам с тобой, Аля, чужие деньги. Ведь не наши они.

— Были не наши, стали наши… Нет, ты расклей на столбах объявления…

— Чего мне расклеивать. Я и так знаю, кто их потерял.

— Знаешь? — удивилась Алевтина и присела от неожиданного мужнина сообщения на диван. — А кто?

— Пашка Лопухов.

— Это который пиво в баре продаёт?

— Тот самый.

Пашку она знала. Он раза два заходил к Федьке насчёт ремонта ботинок, толстый, круглый, со светлыми прямыми волосами. Всегда был улыбчивый, с золотым зубом, с перстнем-печаткой на жирном пальце.

— Пожалел кого, — всплеснула руками Алевтина, — Пашку-торгаша. Он недольёт одному-другому — и рубль в кармане. Держался бы он там, если было бы плохо.

— Чего судить других, — проговорил Федька. — А мы не жили богато, и начинать нечего, — повторил он любимое присловье отца.

Ночью он не спал. Отвернувшись к стене и высунув из-под одеяла голые коленки, думал: «Может, и права Алевтина, что он Пашке — радетель? Сам виноват, что потерял. Не разевай варежку…»

Мощь потихоньку встал. Прошёл в каморку-мастерскую, закрыл дверь и включил свет. Достал из-под тумбочки жестяную коробку, высыпал на стол гвозди. Под ними лежали деньги, прикрытые, чтобы не маслились, газетой. Он разгладил их, послушал, как они хрустнули, повертел в руке.

«Вот он купит полушубок, зачем полушубок, дублёнку купит. Придёт в бар, друзья будут завидовать. А Пашка, который за стойкой, а может, и Костик Филин, его подручный, будут выплачивать. И будут наливать Федьке пива и спрашивать о жизни, и придут к нему сдать в починку обувку и не будут знать, что Федька украл у них деньги. Фактически украл. Притом это не личные Пашкины деньги и не Костика, а государственные. И выходит, что Федька государство обокрал… Вот как оно выходит».

Эта внезапно полоснувшая мозг мысль как огнём ожгла Федьку.

— Фу, чёрт! — Мощь вспотел. Быстро задвинув коробку под тумбочку, он снова лёг на диван. Сон не шёл. Немел бок, и лежать было неудобно. Он перевернулся на спину и широко раскрытыми глазами стал смотреть в потолок.

Среди ночи к нему подошла Алевтина.

— Не спишь, Федя?

— Нет.

— Я слышу, ты ворочаешься, вздыхаешь… в каморку зачем-то ходил.

— Не спится.

— И мне тоже. Перина что доска… Федя, подбрось ты Пашке эти деньги, бога ради. Зачем они нам. Вся душа изболится, пока они у нас. Не житьё из-за них будет…

Федька приподнялся на диване, накинул на ноги сползшее одеяло.

— Подбросить? А вдруг кто-то возьмёт другой, и к Пашке они не попадут? — спросил он, глядя в темноте на Алевтину, на её смутно различимое лицо. — Не-е… Надо что-то другое придумать…

— А чего ещё придумаешь? — Алевтина вздохнула и ушла на свое место.

«Надо думать, тогда придумаешь», — размышлял Федька, ворочаясь на диване, и незаметно для себя заснул.

Утром он попросил у Алевтины чистую, недавно стиранную рубаху, надел её, расправил воротник, обернул вокруг шеи шарф, влез в пальто, запихнул в карман найденный пустой кошелёк, деньги — в другой и отправился в бар.

Недавно привезли свежее пиво, и в «шайбе» было шумно. За стойкой Федька увидел Лопухова. Ему показалось, что сегодня Пашка был похож на мяч, из которого выпустили воздух, лицо его осунулось и побледнело, а шея показалась ему морщинистой и дряблой. Он молча отпускал пиво, не улыбаясь, как раньше, и его золотая коронка не искрилась в уголке губ.

— Здравствуй, Паша, — вежливо поздровался Мощь с барменом и, дождавшись, когда Лопухов ответил на приветствие, продолжал: — Налей кружечку…

Пашка налил ему кружку да так полно, что пена густым шлейфом сползла с краёв. «Не жмот», — почему-то подумал Мощь, взял кружку и сказал тихо:

— Дело у меня есть к тебе, может, потолкуем? — он качнул головой в сторону.

Пашка ничего не ответил, искоса взглянул на него и позвал Филина:

— Костик, обслужи… Я скоро. Пошли, — сказал он Федьке и тронул низкую дверь рядом со стойкой.

Мощь с кружкой прошёл в небольшое помещение, где в углу стоял столик, накрытый клеёнкой, и три стула с никелированными ножками.

— Садись, — предложил ему Пашка, подвигая тяжелый стул.

Мощь сел, заминая пальто, вытянув вперёд ноги.

— Как житуха? — спросил он Пашку.

— Да так, — неохотно ответил тот, думая, зачем это его позвал Мощь. — Живём, хлеб жуём…

— Я слыхал — ты деньги потерял?

Пашка вскинул глаза, внимательно посмотрел на Федьку:

— Уже растрезвонили. А что?

— Да так… говорят. И много там было?

— Много-мало! Кому какое дело. Сколько было — всё уплыло.

Федька понял, что Пашка не очень-то намерен продолжать разговор. Но ему надо было получить хоть намёк, что найденный им кошелёк Пашкин.

— Кошелёк зелёненький был? — зашёл он с другого краю.

— Жёлтый, — нехотя ответил Пашка.

— По краям ленточками обтянутый? — Мощь уставился на Лопухова. — На одной стороне рисунок такой…

— Здание? — Пашка потряс Федьку за плечо.

— Угу, — ответил в кружку Мощь.

— Высотное?

— Угу.

— Где ты видел кошелёк? — Пашка опустился на стул.

— Видал, — ответил Мощь. — Сколько денег было?

— Одна тысяча шестьсот шесдесят…

— Это не он? — Федька достал из кармана пустой кошелёк и положил на стол.

Пашка тут же схватил его, смял в руках, дёрнул «молнию».

— Это… мой кошелёк, — бормотал он, то закрывая, то раскрывая его. — А где… деньги? — Он растеряно посмотрел на Федьку.

Федька вывернул карман пальто и высыпал на стол разноцветные бумажки.

— Деньги! Мои… — шептал Пашка, перебирая купюры. Его руки зарылись в ворох бумажек, ныряли там, выхватывая то одну, то другую. — Мои голубчики… Вот десятка с чернильной цифрой, а вот разорванный трояк, мне его подсунул Петька Жигалов.

Когда он говорил, Федька видел, как остро сверкал его золотой зуб. Руки у Пашки дрожали. Эту дрожь Федька тоже заметил и отвернулся, вспомнив, что и у него дрожали руки, когда он в первый раз пересчитывал эти деньги.

Он допил пиво и встал.

— Раз деньги твои, — сказал он, — тогда забирай! — И Федька пошёл к выходу.

— Ты куда? — вскочил со стула Пашка. — Постой! На… — он протянул горсть денег, — возьми!

— Не надо мне ничего, — ответил Федька, проскользнул в зал и выскочил на улицу. Глотнув свежего воздуха, он привалился к стене бара и свободно вздохнул, будто свалилась с него непомерная тяжесть.

1985

 

СПРОСИТЕ МУХИНА

Загорская байка

Горит на берегу собранный в кучи сушняк. Дымы от костров падают на снег, стекленят его, раcтекаются между деревьев и исчезают, оставляя в морозном воздухе запах смолистой хвои и горьковатый приторный дух бересты.

Река сжата льдом. На нём желтоватые наносы

— ветер вместе со снегом несёт с вымоин поля земляную тонкую пыль. Вдоль реки, по льду, насколько хватает глаз, тёмные точки — это у лунок расположились приехавшие рыболовы. Рядом с лунками — выдолбленные пешнёй горки льда, прозрачного и мутного, с прожилками и пузырьками воздуха, с захваченной в плен речной растительностью, пожелтевшей, потерявшей летние краски. Клёв сегодня неудачный, и лица у рыболовов недовольные. Они чаще, чем обычно, греются у костра, подставляя огню то грудь, то спину, похлопывают себя руками по бокам, приплясывают и постороннему наблюдателю может показаться, что они исполняют какой-то ритуальный рыбацкий танец.

С утра солнце грело по-весеннему, но к полудню нахмурило, по реке и полю гуляет пронизывающий ветер. От него зябнут руки, деревенеет лицо. Многие из рыболовов не выдержали и двинулись под прикрытие крутого берега, найдя места, где не так опасен обжигающий лицо ветер.

Вадим Терехов сидел на ящике невдалеке от Сергея и Фимыча — своих приятелей — и перебирал в памяти недавнее время, когда собирался на рыбалку. Он улыбнулся непослушными от холода губами, вспомнив, как уговаривал жену, чтобы отпустила его на воскресенье. Она сначала молчала, будто не видела его прикидок, чрезмерной ласковости, заглядываний в глаза, расторопности, с которой он бросался выполнить любое её поручение, а за ужином спросила:

— На рыбалку что ли собираешься?

Вадим ответил не сразу. Вздохнул, словно не очень хотелось ему и ехать, но сказал:

— Надо съездить, Серёга с Фимычем зовут.

— Три карася привезешь…

— Может, повезёт, — отозвался Вадим, не глядя на жену, но считая, что она сдаётся.

Он знал, что не за карасями едет. Просто в последнее время ему надоело всё — и работа, и дом. Хотелось, как говорили у них на заводе, размагнититься, ощутить самого себя. Перед рыбалкой, он, как всегда загорался, ему казалось, что он только и жил в эти минуты сборов. Его волновали эти хлопоты загодя, хождения по магазинам, выбор лесок, крючков, прочей снасти, напайка самодельных мормышек, изготовление удилищ, разговоры с друзьями о выборе места для рыбалки, ожидание дня поездки, словом, всё.

Рыбалку он любил. И не только за сам процесс, когда сидишь и ждёшь — вот-вот клюнет, а за то, что он на ней, как нигде, становился самим собой. На него никто не давил, никто не мешал и он никому не мешал. Он уезжал на рыбалку и оставлял дома всё — мелкие и крупные переживания, неудачи на работе, придирки жены, непонимание дочери — всё оставлял. Ехал в край забвения.

Насквозь промороженный автобус, скрипя всеми швами и сочленениями, нёсся куда-то в темноту, как космический корабль в безвоздушном пространстве, и редкие смутные огоньки за прихваченными морозом окнами были похожи на далёкие звёзды. Эту несущуюся машину подкидывало на рытвинах и ухабах, трясло, как в лихорадке, и подпрыгивали, громыхая сваленные на пол ледобуры и пешни, фанерные самодельные ящики и немудрёная снасть.

А когда он сидел летом с удочкой на берегу реки, сколько разных картин рисовалось в его голове? Недвижно стоял поплавок на перламутровой воде, но если смотреть на него долго, он, казалось, плыл потому что плыли по небу отражённые рекой облака. И лесная тишина, и негромкие звуки от игры рыб, и неожиданный, причмокивающий плеск волны о берег или прилёт птиц на отмель, чтобы походить, выслеживая пищу в песке, а потом взлететь ввысь, упасть вниз, делая дугу над водой, чуть ли не касаясь её крыльями, и снова взмыть в небо и пропасть в синеве — это наводило успокоение на Вадима, и ему ничего не надо было, кроме того, чтобы смотреть на поплавок и загораться детской радостью, когда клевала какая-либо рыбёшка.

И сегодня, хотя ему не везло, — он сверлил лунки там и сям, но шла одна мелочь, — он был спокоен и не высказывал вслух своих обид на неудачный день. А рыбалка плохая, клёва почти нет. Рыболовы ругаются, проклинают погоду, клянут «дурью» рыбу, но терпеливо ждут — вдруг ещё будет удача, ещё повезёт, не зря же они тащились за десятки километров, чтобы уехать с пустыми руками.

Вадим оглядывал взбугрённый снежными жёсткими наносами горизонт, редкие деревья по другую сторону реки, извилистые овражки, стремящиеся с полей к реке, поглядывал на солнце — светлое размытое пятно — и улыбался: и морозной тишине, и холодному простору полей, и чудной рыбе, которая не хотела ловиться.

Ему захотелось покурить, и он полез в карман, но спичек не нашёл, подумал, что, наверное, обронил и пошёл к Сергею и Фимычу, лунки которых были рядом. Под валенками звучно заскрипел слежавшийся, не сметённый со льда ветром крупинистый снег.

Подойдя к приятелям, посмотрел на улов, сложенный рядом с лункой Сергея. Взял за хвост самого большого ерша, подкинул на ладони, засмеялся:

— Силён, бродяга, потянет на кило. Как? — Он снова засмеялся.

Сергей не ответил на шутку. Он внимательно впился глазами в сторожок, словно знал, что сейчас клюнет. Из-за такой плохой рыбалки он нервничал. Вадим видел, как ходили желваки на скулах.

— Ну и колотун сегодня, — сказал Вадим, бросая ерша снова на лёд.

— Ветер знобкий, — подтвердил Сергей и глубже завернулся в брезентовый плащ, надетый поверх тёплого ватника.

— На северный меняется, вот и метёт, — откликнулся Фимыч, сидевший шагах в пяти от Денисова. Он прятал лицо в меховой воротник полушубка. Видны были одни глаза.

Вадим присел перед Денисовым на корточки.

— Дай огонька, — попросил он и полез в нагрудный карман за сигаретой.

Сергей поднёс огонь зажигалки. Вадим прикурил, загораживая пламя рукой.

- Вроде и потеплело, — сказал он, выпуская струю дыма.

К ним подошёл Фимыч, тоже закурил.

— А по-настоящему погреться бы не помешало, — толкнул он Вадима в бок. — Рыбалки не будет. Можно сваливать. Вы как на это дело смотрите, старики?

Взятая из дома бутылка пшеничной уже была выпита

— Я непосредственно, — не раздумывая, ответил Вадим, подпрыгивая и поколачивая валенком об валенок. — Не послать ли нам гонца в магазин без продавца, — попытался пошутить он. Было видно, как он сильно замёрз. От холода лицо приобрело сизый оттенок, только глаза сохраняли живость. — Ветер злой, через вату достаёт.

— Годится, — ответил Сергей. — Только я не пойду…Давай тебя пошлём. Всё равно клёва у тебя нету.

— А у тебя есть, — хохотнул Вадим. — Можно подумать, что ждёшь хозяина.

«Хозяином» рыболовы зовут леща.

— А что, может, и поймаю. Должен же он клюнуть… Сходи ты? Магазин в трёх километрах.

— Могу и сходить. Я парень не гордый. Заодно, пока дойду, согреюсь. — Он сильно швырнул окурок и посмотрел вдоль реки. — Вон там, кажись, мужики тоже гоношатся, — сказал он и показал варежкой в сторону.

Вдали на белой взбугрённой равнине непонятное движение. Тёмные фигуры рыболовов шевелятся, двигаются. Вначале это движение кажется беспорядочным, но присмотревшись, Вадим заметил в нём систему — все стремились к одному центру, а центром этим являлся человек, который неторопливо шёл вдоль сидящих у лунок.

— Точно гоношатся, — пошевелил посиневшими губами Фимыч. — Видать, и гонец нашёлся. Его и попросим. Наша бутылка его не утянет.

— Посмотрим, — ответил Вадим. Он внимательно наблюдал за происходившим на льду. — Многие сбрасываются. Знакомый кто-то собирает…

Он щурит глаза, всматриваясь в человека, которому сдают деньги. Человек подходит всё ближе и ближе. Видна его щуплая фигура. За собой он тянет деревянные деревенские санки с круто загнутыми спереди полозьями.

— Кто такой? — спросил Сергей Вадима.

Вадим пожал плечами.

— Видел я его сегодня. Толкался среди приехавших.

Внешность собирающего неприметная. Брезентовая роба, ватные брюки, подшитые серые валенки, кроличья вытертая шапка. На ремне видавший виды фанерный ящик, под мышкой — ледобур. Рыболовы собираются в компании по три — четыре человека, греют дыханием негнущиеся руки, лезут в карманы, доставая рубли, трёшницы, отдают человеку с санками. На льду стало поживее. Слышится хохот, громкие возгласы:

— Давай, парень, порадей для обчества!..

— Жми на все железки! Одиннадцать давно было.

— Чего одиннадцать! Здесь и так дадут План выполнять надо…

Поплясывали возле лунок, тёрли лицо руками:

— Не выпьешь, прихватит.

— Ну и холодище…

— Славка, как — клюёт?

— Не-е…

— Вот и мы сообразим, — сказал повеселевший Вадим.

Подошёл человек с санками. Он тоже замёрз. Лицо будто обтянуто холодной плёнкой, голубые глаза подёрнуты стылым ледком. Небритый подбородок отливает в красноту. Карман потёртого, замусоленного ватного пальто отдулся.

Вадим окликнул его:

— Ты куда, парень, в магазин?

— А что? — ответил подошедший. — В магазин.

Его шаги замедляются..

— Что, что! Возьми и нам заодно.

— Много будет, — нерешительно отвечает тот, но останавливается.

— Брось ты!

— Не донесу, — засопротивлялся мужик. — Много набрал. Не донесу. Нет, не возьму.

Он тронулся с места. Фимыч бросился ему наперерез, а Вадим задержал, ухватив за рукав.

— У тебя же санки — довезёшь! Слушай меня! Попросишь у продавщицы старый ящик, лучше картонный, у них в магазинах такого барахла хоть отбавляй, и сложи всё в него. Можешь даже два ящика взять, только верёвкой их привяжи. У тебя вон какие санки поместится.

Небритый посмотрел сначала на свои санки, потом на Вадима.

— У нас же клёв, — надвинулся на него Вадим. — Можешь ты понять?

Тот покоробил в усмешке губы.

— Я бы тоже ловил… Да вот попросили. Каждый просит…

— Вот и мы просим, — подсобляет уговаривать мужика Фимыч.

— Да не будь ты, чем щи хлебают, — взорвался Вадим. — Выручи! Тебе заодно, а нам — одному отрываться.

— Ладно уж, — согласился небритый, вытирая слезу, выкатившуюся из холодного глаза. — Только пошустрей. Замёрз я.

— Это мы вмиг. — Вадим полез за деньгами, протянул небритому двадцатипятирублёвку. — Возьмёшь два пузыря и сырку там, колбаски, если есть. Сообрази сам. Только так: одна нога здесь, а другая там.

Тот спрятал деньги, аккуратно свернув купюру, насколько позволяли ему непослушные пальцы. — За час-полтора обернусь, — сказал он. — Дорога не дальная…

— А как тебя потом найти? — спросил Денисов.

Небритый растянул застывший рот в короткой ухмылке, показывая редкие с желтизной зубы, холодные глаза посмотрели на Сергея.

— Не пропаду. Не иголка. Я к вам первым подойду — вы крайние. В случае чего, у наших ребят спросите…Иудинский я. Из Иудина нас целая артель приехала. Вон автобус с красной полосой стоит на горке. Наш он. Спросите Мухина. А я быстро. Напрямик.

Он положил на снег недалеко от рыболовов ледобур, старый фанерный ящик, попросил:

— Вы тут посмотрите за вещами. Не буду же я их с собой таскать…

Вадим оглядел небогатое хозяйство гонца, развёл руками:

— Конечно, приглядим. Свои люди.

— Тогда порядок.

Волоча санки, Мухин стал выбираться на берег.

— Такой быстро обернёт, — глядя ему вслед, сказал Вадим, — Вон ноги, что в твоих скороходах. Заюливает, только пятки сверкают.

— Ну, вот, — растирая замёрзшие руки, проговорил Фимыч, — хоть один нашёлся для общего блага поработать.

— Молодец Мухин, — отозвался Вадим. — Теперь можно ещё половить. — И он направился к своей лунке.

Приблизительно через час, не поймав ничего, кроме двух ершей, он сложил снасти в ящик, бросил туда пойманную добычу, и подошёл к Денисову и Фимычу.

— Вы как хотите, старики, а я баста — нарыбачился. Ноги совсем окоченели, как деревяшки стали. Пойду к костру, погреюсь. Да, наверное, и этот, — он кивнул в сторону, куда удалился Мухин, — скоро придёт? Мужики уже кучкуются… Почему же окунь не клюёт, погода что ли изменилась?

Вадим посмотрел на небо. Оно было низким и мглистым. Сплошные облака висли над серой заметённой поверхностью реки и окружающей её местностью, и лишь иногда сквозь редкие разрывы сочился слабо тусклый свет.

Повесив ящик на плечо и взяв ледобур, Вадим посмотрел на вещи, оставленные Мухиным.

— Может, и этого… Мухина пожитки взять? — спросил он у товарищей.

— Возьми! Брось к костру! Мы тоже счас идём.

Забрав ящик и ледобур Мухина, Вадим стал карабкаться на крутой берег. Костров стало меньше. Видя, что рыбалка неудачная, дальние уехали, но большинство осталось. В основном это те, кто отдал деньги Мухину, и теперь ждут его возвращения.

Вадим снял варежки, протиснулся ближе к костру, погрел над пламенем руки, достал сигарету и прикурил от головешки. Небольшого роста рыбачок, чернявый, с усиками над толстой губой, в подпалённых валенках с галошами, принёс охапку елового валежника. На ветках прилипшие шишки снега. Валежник трещит в огне, снежные комья оседают, сжимаются тают и каплями падают на раскалённые угли. Они шипят, костёр густо и тягуче дымит, но через мгновение весело занимается, пламя поднимается ввысь красным хвостом, становится жарко, и все расступаются.

— Чтой-то наш посланник долго не идёт, — говорит кто-то у костра. — Должен был обернуться. Два часа прошло.

— Да где два. Часа полтора. Придёт, куда он денется. Знаете, как в деревне. Выходной, магазин закрыт, надо идти продавщицу искать, а она чаи гоняет или с соседкой по-бабьему делу треплется.

Подошли Денисов и Фимыч. Бросили снасти, встали к костру. Невдалеке какой-то дядя Стёпа что-то рассказывал. Вокруг него сгрудилась толпа. Видно, у дяди Стёпы были домашние припасы. Он выпил, лицо раскраснелось, ватный пиджак расстёгнут, мохеровый шарф выехал к ушам. Рассказывая. Он размахивал длинными руками, того гляди зашибёт нечаянно попавшего под руку.

— А случай был такой. Забросили это мы шашку в воду, закурили цигарки и ждём. Шашка как бабахнет! И вот, значит, какая мелкая рыбёшка, какая покрупнее, одуревшая от взрыва, контуженная, так сказать, потихонечку всплывает, то там, то здесь. И вдруг вода под корягой как забурчит, как запенится, мы сначала даже сильно испугались…. Но смотрим во все глаза, что дальше. И здоровый тут труп всплывает. Глазищи — во! — Дядя Стёпа развёл руки в стороны. — Усищи — во! — он развёл руки на всю ширину. — И тело такое в синь отдаёт.

— Человек! — округлил глаза маленький рыбачок.

— Какой человек?! Сом, дурья голова. Водились они у нас в те поры.

Вадим рассмеялся про себя: ну и заливать мастак.

— Ты, дядя Стёпа, про Сеньку Морозова расскажи, — попросил его маленький рыбачок.

Дядю Стёпу не надо было упрашивать. Поправив сбившуюся на бровь шапку, — он переключился сразу:

— Про Сеньку. — Он засмеялся. — Был у нас чудило такой. Сенька Морозов. Такой человек… Неймётся ему просто так сидеть возле лунки. Обязательно надо что-нибудь придумать. И не так просто придумать, а такое…острое. Одним словом, духарик. Большой был мастер шутки шутить. Озорник. А нам не шутить, скучно жить. Да надо сказать, и рыбак… Он ведь тоже разный. Есть такие, что стоит посмеяться — сам в смех этот лезет. Разные, одним словом, люди. А Сенька он быстро таких ненормальных раскусывал. Ну, да ладно, Приехали мы как-то раз на одну рыбалку. Расположились на льду. Сенька ходит — не идёт дело, не ловится ему. Ищет, над кем бы подухариться, И правда, нашёл одного…

Дядя Стёпа взял у соседа, прямо-таки вытащил изо рта папиросу, сделал несколько частых и глубоких затяжек, снова отдал и продолжал:

- Так вот, нашёл, значит. Старый такой мужичок. Может, было и грех смеяться над ним… Да Сенька не смотрел ни на что: ни на возраст, ни на звание. На рыбалке все равны, как в бане. Старичок, должно быть выпил, разморило его, и сидит он себе спокойно на ящике, похрапывает. А в лунке две удочки. Солнце, теплынь… Сенька осторожно, чтобы не разбудить старичка, вытащил мормышки, к одной леске бутылку пустую за горлышко привязал, к другой ерша прицепил за плавник, а в рот ему засунул окурок, чтоб, значит, не кашлял, и всё это опустил в лунку. Старик не долго спал, проснулся. Глазами повёл по сторонам, дескать, никто не заметил, что он закимарил. Чувствует, что тянет удочки. Братцы вы мои! Поглядели бы вы на него, когда он их вытащил! Смеху-то было! Все, кто за этими проделками Сенькиными следили — все ржали. Уморил нас Морозов в тот день.

Дядя Стёпа замолчал, вытер заслезившиеся глаза рукой. — А вот ещё, — сказал он сквозь смех. — Это уж летом было, а может, весной… Но не в этом дело…

— Мужики, — вдруг сказал маленький рыбачок, — Смех-то смехом, а где этот… Мухин? Часа уже три прошло, как он ушёл.

Разом все вспомнили, что дело идёт к вечеру. Скоро начнёт темнеть. Вокруг костров зашумели.

— Утонул он что ли! Сколько можно ждать!..

— У него коловорот, ящик был. Где они?

— Он нам их на хранение отдал, — отозвался Вадим. — Вон я их принёс. У костра валяются.

— Ну, тогда придёт.

— Мужики, а кто этого Мухина знает? — поинтересовался Денисов.

Рыболовы молчали.

— Откуда хоть он?

— Сказал, что из Иудина.

— Соврал. Мы иудинские, — зашумела ватага рослых ребят. — С нами он не приезжал. Мы сами ему денег давали.

— А нам сказал, что он из Загорска, — выдвинулся вперёд рыболов в стёганой куртке с капюшоном. — Загорские есть?

— Есть, — раздался голос. — С нами он тоже не приезжал.

Шофёры моторов не глушили, и по реке, ложбинам тёк дым из выхлопных труб, смешиваясь с дымом от костров, наполняя окрестность запахом бензиновой гари… Поле, по которому ушёл Мухин, было пустынным Лишь ветер гнал по нему сухие ветки да остатки прошлогодней травы.

— Неожиданно для всех громко рассмеялся маленький рыбачок. Он смеялся, откинув голову назад, выгнув поясницу, и серая его шапка тряслась на чёрной голове.

— Чего ржёшь?! — надвинулся на него дядя Стёпа.

— А ничего! Ха-ха-ха! Надул он нас…

Через секунду смеялись все. Казалось, хохотал весь лес. Смех отдавался в ельнике, уходил к реке, и то ли от ветра, то ли от громкого хохота осыпался снег с макушек деревьев.

На горизонте, в узкую прореху облаков выглянуло стылое солнце. Его светлая подковка поискрилась над мёрзлой, коченеющей на студёном ветру равниной, и пропала. Берега, снежные наносы и деревья потемнели, словно нахмурились.

До сих пор у Вадима хранятся ледобур и фанерный ящик гонца, как напоминание о том, что сердце Мухина подалось искушению.

1979 г.

 

BELLA CIAO

рассказ-элегия

Все последние дни он не давал мне заснуть. Только я прикрывал наружную дверь, выключал свет, отбрасывал одеяло и ложился в постель, глядя в темноту, подступающую к дому, как раздавался голос. Он был настолько отчётлив, что казалось, звучал рядом с террасой. Мужчина пел без усилия, слова будто сами скатывались с языка. Сначала я просто слушал его, а потом с каждым днём всё жгучей и нестерпимей становилось желание увидеть таинственного певца. По вечерам я томился в ожидании услышать вечернего соловья и непременно узнать, кто же он. Но он неожиданно замолк на несколько дней. Каждый вечер я ждал его, но напрасно. Наконец дождался. Как по расписанию около одиннадцати он запел.

Я приподнялся, на цыпочках, словно боялся вспугнуть песенника, подошёл к двери и вышел на крыльцо, стараясь определить, откуда доносится пение. Однако понять было трудно. Забыв надеть ботинки, по росе, обрызгавшей траву, выбежал за ограду и понял, что голос доносится из оврага, широкого, проходившего вдоль улицы и выходящего к реке. Я, было, устремился туда, но певец оборвал песню на полуслове также неожиданно, как и начал. Напрасно я вытягивал шею и прислушивался — ждал, что песня повторится, и я обнаружу исполнителя, но было пусто и тихо… Что за странная манера петь, обрывая слова? С досадой я вернулся в дом, ещё сильнее ощущая желание увидеть загадочного исполнителя.

Однажды это произошло. Была середина июля. Стояла нестерпимая жара. Покос уже начался. Соседи, которые водили живность — корову или козу — сушили сено возле домов и целые сутки в воздухе плавал такой сильный запах подвяленной травы, что кружилась голова. Днём небо было в молоке и по нему плыли истомлённые с неясными очертаниями краёв, кучевые облака. Мой сосед, молодой мужик Генка Комов, шофёр, встретив меня на колонке, зевнул, почесал под рубашкой живот и нараспев протянул:

- Припекает. Никак гроза будет…

Он не ошибся. К вечеру небо затянуло сероватой плёнкой. Эта дымчатая полоса стояла на горизонте часа полтора без признаков движения, только густела, наливалась синевой. Воздух был душный и тяжёлый, деревья притаились, не качали ветками, и не шелестели листвой. Небо насупилось, понизло и вокруг посерело: и крыши домов, дорога, даже штакетные палисадники стали серыми и воздух, казалось, посерел. Духота стояла невообразимая. Оставаться в доме было сверх моих сил. Я вышел и сел на лавку у палисадника. Было тихо. Поселковская жизнь всегда замирала к вечеру, а в ожидании грозы посёлок успокоился ещё быстрее. Даже ребятишки не гоняли на велосипедах по тропинке.

Быстро темнело. От недальнего пруда тянуло запахом застоявшейся воды и тины, прелых водорослей. Турчали лягушки. Птицы носились низко, не раскованно, как днём, а беспокойно, ныряя с высоты вниз, а потом вновь взмывая вверх.

И тут я услышал певца. Его тенор я не мог спутать с другим.

Ах ты, ду-ушечка,

Красна девиц-а.

Мы пойдём с то-обой

Разгуляемся-я…

Вдоль по бере-е-жку-у

Волги матушки…

Изумительного оттенка голос брал за живое, казалось, проникал в сокровенные уголки души и оставался там, пробуждая томительные чувства. У меня защемило сердце, стало одиноко и неуютно на скамейке под грозовыми тучами, как будто я сиротой остался один одинёшенек на целом свете. А голос плыл над окрестностью. В нём было столько неизбывной тоски, что у меня невольно повлажнели глаза.

Певец затих на полуслове, и я подумал, что сегодня его больше не услышу. Но ошибся. Он снова запел. Голос окреп, стал мощнее, казалось, что певец марширует под звуки оркестра.

Una mattina, mi sono alzato

o bella ciao, bella ciao,bella ciao, ciao, ciao

Una mattina mi sono alzato

e ho trovato l, invasor

O patigiano portami via

o bella ciao, bella ciao, bella ciao, ciao, ciao

Человек шёл с речки и пел. Я сбежал в овраг и на узкой серевшей тропинке увидел мужчину, чуть не налетев на него. Он от неожиданности оборвал песню и уставился на меня, сняв с плеча мокрое полотенце. Я растерялся и пробормотал:

— Добрый вечер!

— Бонжорно, — машинально ответил он, находясь ещё под впечатлением песни. Провёл рукой по лбу и произнёс: — Поркало мадонна! Как вы меня напугали…

— Простите, — промямлил я.

Так мы несколько секунд стояли в растерянности друг перед другом, а потом мужчина сказал:

— Давайте знакомиться. Раз мы столкнулись…

Это был человек среднего роста, крепкого телосложения и совершенно лысый, только у висков да на затылке росли седые, коротко постриженные волосы. Лицо его было из тех, которые с первого раза не запоминаются, но было наполненно живой краской, одухотворённостью. В эту минуту оно было грустным или усталым. Он крепко пожал мне руку. Пожатие было сердечным.

Так я познакомился с Павлом Егоровичем Слепцовым. Стали встречаться, когда он приезжал на дачу. Тогда-то и услышал я от него историю, похожую на подобные истории, происходившие в годы войны с фашистами, но которая имела свой неповторимый колорит и окраску.

В тот вечер мы сидели у него на террасе в его половине большого дома, вторая часть которого принадлежала младшему брату, и разговаривали. Я раньше порывался его спросить, не пел ли он в театре, но не решался. А тут спросил. Он ответил не сразу. Подумал, а потом неожиданно сказал:

— Выпить хотите?

Я опешил. Он не стал дожидаться ответа, и сказал:

— Выпьем, — и с этими словами принёс пол-литровку, поставил на стол, достал из холодильника тарелку солёных грибов, огурцов, нарезал хлеба, налил в стопки, будто спешил, чокнулся:

— Примем…

Откинулся на спинку плетёного кресла. Закинул ногу за ногу.

— В плен к немцам я попал в первые месяцы войны. Был в концлагере на Холодной горе в Харькове… Как-то так получилось, что мы, несколько человек, — любители художественной самодеятельности, — объединились в группу, были среди нас и профессионалы, в основном, музыканты из армейских частей. Пели русские песни. Получали за это дополнительную баланду, делились с товарищами.

О нашей самодеятельности стало известно командующему 2-м воздушным флотом гитлеровцев генералу Рихтгофену, и он решил создать хор подобный хору донских казаков из эмигрантов, которым руководил Жаров. В лагерь прибыл немецкий музыкант обер-фельдфебель Фишер, отобрал певцов и музыкантов и под конвоем увёз в Мариуполь.

Первый концерт был дан для командиров частей 2-го воздушного флота. Высокомерные фашистские вояки азартно аплодировали унтерменшам. Наш хор стал выступать в немецких частях.

Потом Рихтгофена перевели в Италию. Наш хор вместе с имуществом и личными вещами генерала 4-х моторным Юнкерсом был доставлен на аэродром Шампиньо под Римом. Поселили нас в городе Фраскатти в 18 километрах от столицы. Мы давали концерты и для немцев, и для местного населения. Простой народ симпатизировал нам. До конца жизни не забуду концерт на площади города Альбано. Тогда даже остановилось трамвайное движение.

Он снова разлил водку в стопки.

— Всё это время мы старались наладить связь с местным партизанским движением, но нам это не удавалось. Только в 1944 году мы перешли в партизанский отряд на горе Монте-Бальдо.

На минуту он задумался, потом продолжил:

— Через местного жителя нам было сообщено, чтобы мы пришли в местную тратторию. Это ихний трактир или кафе… Я с приятелем ушли из расположения немецкой части, в которой содержались на довольствие, и пришли в указанное место.

Хозяин налил нам вина и поставил на один стакан больше. Было условлено, кто подойдёт и выпьет этот стаканчик, тот наш проводник. Мы ждали этакого бодрого крепыша, а к столу подошёл седой старик, слепой на один глаз. Выпил и сказал:

- Адьямо, рогацци! Идите, ребята!

Мы пошли по узкой улочке за ковылявшим стариком. В переулке он остановился и сказал:

— Идите вон за той старухой.

Старуха провела нас километра два в гору и ушла, сказав: «Ступайте за той девушкой».

Впереди нас шла девушка. На ней была чёрная юбка и розова блузка. Шла она не оглядываясь и только когда отошли на значительное расстояние и город пропал вдали, она остановилась и стала то ли нас, то ли ещё кого-то поджидать. Мы подошли к ней. Это была симпатичная, стройная, с каштановыми волосами и чёрными глазами и белозубой улыбкой девушка, лет восемнадцати, не больше. Мы с интересом глядели на неё, она на нас. Из-за поворота тропинки вышли двое мужчин и провели нас к командиру партизанского отряда. — Широкая улыбка тронула губы Павла Егоровича. — Так я познакомился с Лючией…

Меня, ещё двух партизан и Лючию часто посылали в разведку: разузнать, как охраняется тот или иной объект, какой эшелон ушёл со станции и какой пришёл и другие сведения, нужные для партизан. Я плохо говорил по итальянски, поэтому изображал в необходимых случаях, когда немцы проверяли документы, глухонемого и помешанного, что, как отмечали товарищи, у меня неплохо получалось и иногда в свободное время у костра я забавлял их, кривляясь, жестикулируя и делая гримасы, вызывая взрывы гомерического хохота. Обыкновенно Лючия с одним из сопровождавших её итальянцев приходила в город, общалась с жителями, выведывая нужные сведения. А я с товарищем ждали их где-либо на задворках, прячась в винограднике или за валунами. Мы с Лючией стали встречаться все чаще и чаще и наше партизанское товарищество переросло в дружбу.

Как-то сидели мы с напарником в винограднике, поджидая ушедших на задание Лючию и Франческо, молодого шестнадцатилетнего парнишку. Они давно должны были вернуться, но их всё не было. Уже смеркалось, когда прибежал растрёпанный и запыхавшийся, сам не свой, Франческо и рассказал, что его с Лючией схватили немцы, но ему удалось бежать.

В отряде были очень обеспокоены этим событием. Удалось узнать, что Лючию держат в подвале бывшего особняка местного богача, превращённого немцами в тюрьму. Её допрашивают и должны вот-вот перевезти в немецкий штаб, располагавшийся в другом городе. По пути следования мы и должны были освободить Лючию. Однако этому плану не дано было осуществиться, потому, что осуждённые из тюрьмы должны были отправляться вместе с большой колонной живой силы и техники немцев. Проводить операцию партизанам при такой армаде было бы безрассудно. Джани, командир отряда, принял решение атаковать тюрьму. Она была обнесена забором с колючей проволокой, с въездными воротами, где стоял часовой при шлагбауме. Ещё один караульный стоял у двери снаружи здания. Было ещё с десяток охранников и надзирателей, располагавшихся в караульном помещении внутри.

Немцы несли здесь службу ни шатко и ни валко: ходили в самоволки, доставали вино и частенько попивали. Мы им на этот раз помогли в этом. В назначенный для операции день их посланный загрузился вином под завязку, на халяву, как теперь говорят. Вечером они начали возлияние и вскоре были навеселе. Причастился и часовой у ворот, тем самым притупив глазомер и внимание. Его броском ножа в горло сразил Фёдор Рюмин, бывший циркач из Новосибирска, большой виртуоз своего дела… У нас отряд был интернациональный, и часового у двери сняли поляк Сташевский и белорус Пашкевич. Открыв ворота, наша группа бросилась на приступ караульного помещения. Застигнутые врасплох караульные, охмелевшие, ничего не понимающие, не оказали особого сопротивления. Мы бросились по коридору, где слева и справа были сооружены камеры. Сташевский открывал их отобранными у надзирателей ключами. Я нёсся как ошалелый и орал:

— Лючия! Лючия!

В одном из зарешеченных окошек показалось её лицо. Мы так и впились взглядами друг в друга, забыв об окружающих. Когда дверь открыли, мы бросились в объятия друг к другу.

Павел Егорович настолько разволновался, что не мог дальше говорить. Я не торопил его. Собравшись с мыслями, он каким-то скомканным голосом продолжил:

— Так началась наша любовь. — Глубоко вздохнул. По этому вздоху было понятно, как он переживает. — Это было незадолго до окончания войны. Потом была победа. отправка в Союз. До конца дней своих не забуду, как садился в американскую машину, как поехал… Лючия махала рукой… После победы все думали, что для победителей начнётся другая жизнь. Я считал, что вернусь в Италию и говорил об этом Лючии, Люси, как я её звал. Да где там! Побывал в лагере на Родине, пока не разобрались. В Италию, конечно, не пустили, сказали: и думать забудь. А жить надо. Женился. — Он снова замолчал. — А о Люси помню до сих пор… — Он смахнул с щеки внезапно выкатившуюся слезу и шумно выдохнул, будто сбросил с плеч тяжкий груз.

— Наливай, — предложил он и, когда я налил в стопки, молча выпил. Откинувшись на спинку стула, закрыл глаза и запел:

То не муж с жено-ой,

И не брат с се-е-стро-ой.

Добрый моло-оде-ец

С красной де-е-евице-ей…

Оборвал песню, как всегда, на полуслове и произнёс:

— Лючия любила эту песню, часто просила её спеть. Она сродни итальянским песням.

Мне показалось, голос его дрогнул.

На крыльце мы попрощались. Он крепко пожал мне руку. Не успел я подойти к калитке, как услышал:

O partigiano portami via

che mi sento di morir

e se muoio da partigiano

o bella ciao, bella ciao,bella ciao, ciao, ciao

В голосе было столько мощи, влекущего вперёд порыва, что я невольно задержался у тесовой изгородки.

Уходил я от Павла Егоровича, полный непонятных переживаний. Мне было жаль, что так нелепо получилось в его жизни. Жестокая война свела два любящих сердца, а в мирное время они должны были вопреки их любви расстаться по воле обстоятельств, продиктованных политикой государства.

Так получилось, что Павел Егорович на дачу больше не приезжал, как впрочем, и брат. Дом пустовал. Только недавно я услышал продолжение этой истории от его брата, приехавшего на лето отдохнуть.

Мы сидели в беседке сплошь увитой девичьим виноградом. Сергей Егорович рассказал, что Павел умер в прошлом году в возрасте 89 лет.

Стряхивая пепел сигареты в баночку из-под майонеза, он неспешно говорил:

— Когда появилась на телевидении передача «Жди меня», он написал в неё письмо с просьбой разыскать любимую Лючию. Надежды он не испытывал никакой, но в душе лелеял мысль, что Лючия жива. И что вы думаете?! Нашлась Лючия. Его Люся. Жива и здорова. И приехала на встречу с сыном Паоло, которого назвала в честь Павла. Как две капли воды схож с отцом. Вот радости было видеть обоих счастливых стариков, встретившихся после шестидесятилетней разлуки.

Он замолчал, докурил сигарету, бросил в банку.

— Она раньше его умерла… на год. Потом он. Паоло приезжал проститься с отцом. Обещал приехать и в этом году на могилку…

Я возвращался домой с чувством непонятного облегчения на душе. Оттого, наверное, что было радостно сознавать — Бог наконец соединил разлучённые не по их воле сердца. А в ушах всё звучали слова песни итальянских партизан, и в памяти вставал образ Павла Егоровича.

Una mattina, mi sono alzato

O bella ciao…

2004 г.

 

САЛАГИ

Их привезли в один из ненастных дождливых дней. Стояла промозглая весна, наводившая хандру и скуку даже на видавших виды старослужащих солдат. В расположение подразделения новобранцев привёл лейтенант Пилатюк. Они вошли нескладные, остриженные наголо, в непомерно больших, заляпанных грязью сапогах. Шинели сидели, как на корове седло, лица чужие и диковатые.

— Орлы! Принимай пополнение! — крикнул кто-то из старослужащих. Находившиеся в помещении разом повернули головы.

— Ура! Салаг привезли.!

Из-за вешалки вылез ефрейтор Паша Жуков. Шмыгнул своим длинным, как у Буратино, носом:

— Теперь порядок. Дембель у меня в кармане.

Жуков «старик». Последний, третий год, на исходе. Он и еще двенадцать «апостолов» ждут пришествия демобилизации, последнего дня пребывания их на комплексе. Жуков обрадован прибытием молодёжи, но увидев только двух солдат, недоумённо разводит руками:

— Почему только двое?

— Старшина! — кричит Пилатюк.

Из каптёрки появляется старшина Зыков. Он чистил сапоги. Теперь они отражают свет, как никелированные.

— Старшина, — обращается к нему лейтенант по должности, а не по званию (Зыков — старший сержант) — принимай пополнение. Ставь на довольствие, своди в баню…

— Есть, — козыряет Зыков и тоже спрашивает: — А что — только двое?

— Пока двое, — отвечает Пилатюк.

Батарейцы с любопытством оглядывали вновь прибывших. С ними они будут служить не месяц и не два, поэтому интересовались, какой «товар» им прислали.

Новое пополнение носило две фамилии — Власов и Охапкин. Сразу же бросилось в глаза их несходство. Люди вообще редко похожи друг на друга, а тут было поразительное несходство. Женька Власов — ниже среднего роста, худой солдат с бойкими чёрными глазами, которые постоянно «стреляют» по сторонам. Он вертляв и непоседлив. Лёха Охапкин чуть ли не двухметровый верзила с неприветливым лицом в мелких оспинках, с саженными руками, которым коротка была любая одежда.

— Экземплярчики нам достались, — хихикнул Жуков. — Гаргантюа и Пантагрюэль.

2

Если Женька Власов был душа человек, балагур и озорник, то Лёша Охапкин угрюм и замкнут. Никакие занятия физической и строевой подготовкой не смогли придать его фигуре стройности, строгой осанки. Он был сутуловат, плечи вздёрнуты к голове, говорил глухо как в бочку, а когда торопился, сбивался на непонятную скороговорку. Но любая работа спорилась в его руках, и скоро он был не на плохом счету у командиров. Его ставили в пример другим и тому же Власову, жизнь которого сразу потекла не в том ключе. Женька завёл дружбу со «стариками» и, благо ему из дома присылали импортные сигареты, он ими угощает сержантов направо и налево, стараясь, чтобы его как можно меньше, как он сам выражался, эксплуатировали. В свободное время он ловит рыбёшку на побережье, крабов, играет со старшиной в шахматы, что не мешает ему, однако, ходить вне очереди в наряды.

И вот Лёшка с Азова и Женька со Ржева нашли общий язык. Они подружились. Скоро их нельзя было разлить водой. Куда бы они не шли, куда бы их не посылали — всегда они старались быть вместе.

Как-то для ремонта разрушивших отмостков ангара потребовался гравий. Командование договорилось брать его в соседнем карьере.

В воскресенье в расположение пришёл лейтенант Пилатюк.

— Есть желающие поехать за гравием? — спросил он.

Желающими были все. Кому не хотелось прокатиться за тридцать вёрст, людей посмотреть, себя показать. Лейтенант отобрал четверых, в том числе и Охапкина. Женьку он будто не заметил. Власов потускнел, плечи опустились.

— Дискриминация, — изрёк он, отвернувшись в сторону.

Охапкин, возвышаясь на голову среди других, нерешительно переминался с ноги на ногу. Он хотел что-то сказать лейтенанту, но не решался. Только оспины на лице стали заметнее.

Пилатюк увидел немой танец Охапкина, взглянул на скучную Женькину физиономию, и ему стало жаль Власова, в общем-то неплохого парня, у которого не ладилось в начале службы, хотя все затрещины жизни он переносил стойко и героически.

— Езжайте, Власов, — разрешил он и взглянул на Охапкина. Лицо Лёхи расплылось в довольной улыбке.

В кузове они сидели рядом. Жуков, крутя своим длинным носом, развернул гармонь. Шмыгнул пальцами по ладам, ища мелодию, Охапкин смотрел вперёд дороги, прищуривая глаза, когда шофёр тормозил, и пыль обгоняла машину, словно пудрой посыпая солдат Он был доволен, доволен был и Власов. Его голос выделялся громче все, когда он подпевал:

Маруся, раз, два, три,

Калина-череня моя…

Солдатам отвели участок карьера, где не надо было ждать очереди. Правда, надо было грузить вручную, что, однако, не смутило приехавших.

— Лиха беда начало, — бодро кричал Женька, — Заводи, ефрейтор, мотор!

Пилатюк остался в домике управления, а солдаты на машине спустились в карьер. Внизу они увидели самосвал и загорелых девушек, кидающих в кузов большие камни. Девушки тоже увидели приехавших, приостановились, и, приложив руки в рукавицах к глазам, пытались рассмотреть, кто ещё пожаловал.

— Салют наций в честь прекрасных туземок! — первым спрыгнул на землю Власов. — Паша, — обратился он к Жукову. — Паша, аранжируй дамам солдатский вальс.

Жуков отмахнулся от него и отдал гармонь в кабину шофёру. А Женька уже подлетел, точно выброшенный из пращи, к девчатам.

— Почему не слышу приветствий в честь мореходов? Где оркестр, цветы и плоды?

— Салага, а бойкий, — рассмеялись девушки, увидев стриженный Женькин затылок.

— Еретички, отсохни ваш язык! — сделал свирепую физиономию юный мореход. — Так вы встречаете доблестных мужей!

Охапкин стоял в стороне и зачарованно смотрел на Женькины проделки. Как он хотел походить на него!

Девушки смеялись и переглядывались между собой. Работали они дружно, и скоро их самосвал был полон. Машина уехала, а они остались. Сбросив рукавицы и развязав повязанные внахмурку платки, они уселись в тени у склона разработки.

— А ничего птички, — Женька толкнул Охапкина черенком лопаты. — Ты как на это смотришь, троглодит?.

— Хорошие. — пробасил Лёха, хотя ему не понравилось слово «троглодит», которым окрестил его друг.

— Шабаш! — крикнул Женька и бросил лопату. — Ефрейтор, смотри на рессоры, а то твоя «коломбина» не выдержит.

Шофёр присел на корточки.

— Мало. Кидай ещё!

— Что, паренёк, надорвался? Шабаш кричишь, — посмеялись девушки, видя эту сцену.

Женька ничего не ответил, сверкнув взглядом цыганских глаз, схватил лопату и отошёл на другую сторону кузова.

Скоро машина была нагружена, а Пилатюка ещё не было. Солдаты отдыхали, усевшись невдалеке от грузчиц.

Жуколв сидел на большом камне, играл на гармони и пел:

Девушка в платье из ситца

Мне по ночам всё снится,

Не разрешает мама твоя

Мне на тебе жениться…

Был ты хотя бы слесарь,

Или простой жестянщик,

В крайнем случае милиционер.

Только не барабанщик.

К девушкам вновь подъехал самосвал, а Пилатюка всё не было. Солдаты взялись помогать соседкам. Особенно усердствовал Охапкин, выбирая самые увесистые камни и бросая их в кузов. За работой он забывал себя, его угрюмость и мрачный вид исчезали, лицо светлело. Он преображался.

Женька не принимал участия в работе. Он полулежал поодаль и подтрунивал над Охапкиным.

— Ещё камешек, Лёха! Ещё один. Так! Бери больше, кидай дальше! Покажи прелестным незнакомкам свою любовь и усердие! Вы посмотрите, чтобы заслужить лучезарный взгляд незнакомки, этот куркуль из кожи лезет вон.

Охапкин молчал. Нельзя было понять — сердится он на Женьку или пропускает его слова мимо ушей. Он кидал и кидал камни и ни разу не взглянул на Власова.

Паясничанье Власова надоело даже Паше Жукову, любившему шутки батарейного балагура. Он недовольно бросил в сторону Женьки:

— Да кончай ты! Что пристал…

Самосвал уехал, уехали и девушки, помахав на прощание руками. Охапкин стоял на груде гравия и смотрел, как машина, надрываясь мотором, медленно ползла в гору. К нему подошёл Женька и стал что-то говорить. Что именно, ребятам не было слышно, но они видели, как Женька гримасничал, показывая рукой на удалявшуюся машину. И вдруг случилось непредвиденное — Охапкин развернулся и влепил своему другу пощёчину. Оплеуха была оглушительной и сильной — Женька не удержался на ногах и кубарем скатился с бугра.

— В чём дело? — спросил Жуков, подбегая к Охапкину. Тот мрачно взглянул на Пашу и промолчал. Оспины на его лице побелели и стали заметнее. Ребята не узнали, за что ударил Охапкин Женьку. Пришёл Пилатюк, и страсти улеглись.

3

Перенесли случившееся они по-разному: Женька, казалось, легко. Охапкин стал ещё угрюмее. Раньше замечали — Охапкин завидовал Женьке. Завидовал по-мужски, без зла, как может завидовать не каждый. Женьке в жизни всё давалось легко — и хорошее, и плохое. Он был сорвиголовой, подмётки на ходу резал, а Лёха этого не мог. Он даже веселился тяжело и мрачно. Он хотел в душе походить хоть немного на Власова, Он перенимал у Женьки то, чего ему не хватало. Власов был его второй половиной. И вдруг её не стало.

После ссоры Женька не замечал Лёху. Для него он перестал существовать. Это обижало Охапкина. Может, там, в карьере, он погорячился?.. Он бы первым подошёл к Власову, но тот делает вид, что Охапкин для него не существует. А вот Лёха наблюдает за Женькой…

В воскресенье после обеда Женька куда-то пропал. Охапкин скучал. Он обошёл казарму, курилки, спортгородок — Женька как в воду канул. «Может, на море, — подумал Лёха, — Скрылся, и ладно».

Он лёг отдохнуть, благо в выходной это не возбранялось. Засыпая, думал: «Вот проснусь и услышу Женькин голос».

Проснувшись, он заметил, что погода испортилась. С моря дул свежий ветер, низкие лохматые тучи бороздили небо. Женьки в казарме не было. На улице его Лёха тоже не нашёл. Он несколько минут побродил по территории, поглядывая на небо, обещавшее дождь. Без цели ноги привели его в сушилку. Лёха зажёг свет. В углу должны стоять Женькины удочки, но их не было. И Охапкина озарило: Женька на песчаной косе ловит рыбу.

Он вышел на побережье, удовлетворённый, что узнал, где пропадает Власов. Море его напугало. Тёмная стена горизонта придвинулась к берегу, на него в пенных белых гребнях набегали волны.

А что теперь с косой!? У Лёхи дрогнуло сердце. Он знал, что даже в небольшое волнение эта коса становилась сначала островом, а потом и вовсе исчезала под водой. Он побежал по берегу. Так и есть. Перешеек, соединяющий наиболее высокую и дальнюю часть косы с сушей, был залит водой шириной метров двести. Впереди, в море, на небольшом клочке песчаной земли Охапкин смутно различил маленькую фигуру. Это несомненно был Женька, А он не умел плавать.

4

Рыба клевала здорово, и скоро около Женьки лежала целая её груда. Сознание того, что он заправский рыбак, наполняло его гордостью. Время летело быстро. Женька настолько увлёкся рыбалкой, что не замечал окружающего. Когда увидел, что волнение усилилось, глянул вдаль. Внутри у него похолодело, и на миг он ощутил чувство голода. Со стороны открытого моря шёл чёрный вал. Небо и море слились воедино и густой стеной надвигались сюда, неся с собой рокочущий гул и звенящую тоску. Совсем недавно узкая коса, глубоко вдававшаяся в море, представляла собой тихое пристанище для рыболова, а теперь напоминала горбатую спину кита, плывущего неведомо куда, в бесконечность.

Уже безрадостно Женька посмотрел на рыбу, кучей сваленную у ног, и когда очередная волна с шипением слизнула её и унесла в море, он не пожалел трудов своих. Скоро островок покроется водой, и ищи-свищи Женьку Власова — парикмахера и солдата. Он обернулся в сторону берега и покричал:

— Э-э-эй, а-а-аа…

Никто ему не ответил.

Мгла нависала над морем, над пядью суши, и в её чёрной пасти таяли очертания побережья.

5

Лейтенант Пилатюк разучивал со старшиной очередную шахматную комбинацию, когда к ним в каптёрку без доклада влетел Охапкин.

— Това-арищ лей-те-енант, — заикаясь и задыхаясь, прогудел он, — там… на косе Женька. Он утонет..

— Власов? На косе? — Пилатюк резко встал из-за стола. Дрогнули и рассыпались шахматы на доске. — Какого чёрта, ведь запретил я ему…

Ветер стукнул в створки окна. Пилатюк, старшина и Охапкин выбежали на улицу. Песок и пыль стелились по бетонной дорожке, раскачивались ветви деревьев. Над побережьем нависло густое облако жёлтой пыли.

— Старшина! — прокричал Пилатюк. — Готовь баркас! Поднимай всех по тревоге!

Весть, что Власов сейчас на островке, который вот-вот зальёт море, с быстротой молнии облетела комплекс. Через несколько минут на берегу собрались солдаты, сержанты и офицеры. Старшина со спасательной командой запаздывал.

Море разыгралось. Начался дождь. В густой водяной пелене ничего не было видно — мгла поглотила и косу, и Женьку. Только иногда зоркие глаза Охапкина ловили что-то среди гребней волн, и он хрипло шептал:

— Держится… жив…

— Где старшина? — нервничал Пилатюк, то поднимая фуражку на темя, то глубже надвигая на лоб.

— Куда ж здесь на шлюпке, — шептались солдаты. — Её и на воду не спустишь…

То, что случилось минутой позже, стало неожиданностью. От солдат отделилась громадная Лёшкина фигура, он по-обезьяньи попрыгал в сторону, снимая сапоги. Гимнастёрку сбросил, входя в воду. Секунду — две помедлив, дождался крутой волны и нырнул под неё. Воцарилась тишина — все, затаив дыхание смотрели на Лёшкину голову, мелькавшую среди волн, на мощные взмахи рук.

Изредка кто-нибудь радостно кричал:

— Вижу, вижу! Плывёт…

— Лёшка не утонет.

— Он плавает как рыба. Лёшка…

Прибыла команда старшины. Моторный баркас еле удалось спустить на воду — море разъярилось не на шутку. Волны одна за другой обрушивались на берег, заглатывали его и с шипением уходили обратно, широко растекаясь.

Один из мощных валов вынес из кипящей пасти моря баркас с заглохшим мотором. Ожидавшие на берегу бросились к нему и вытащили на берег. Последним из него вышел Охапкин, прижимая к себе Власова. Женька был в обмороке.

Принесли плащ-палатку. В сумке с красным крестом копался санинструктор.

— Клади Власова на палатку, — распорядился Пилатюк.

— Не могу… пальцы разжать, — глухо, через силу выдавил Охапкин.

Санинструктор со старшиной еле высвободили Женьку из цепкого прихвата Охапкина, устроили на палатке, подпихнув что-то под голову.

Санинструктор пощупал пульс.

— Живой, — сказал он и стал делать искусственное дыхание.

Лёшка смотрел, как Женька приходит в себя. Когда тот открыл глаза, Охапкин сразу обмяк, ослаб и осел на песок. Ему принесли сапоги, гимнастёрку. Он сидя стал надевать гимнастёрку и долго не мог попасть в рукава.

1972 г.

 

ЯГОДЫ ВИШНИ

Машину трясло. Дорогу недавно посыпали щебёнкой, она не утрамбовалась, и большие камни изредка вылетали из-под колёс и, словно брошенные из пращи, летели высоко в небо.

Мы выехали на рассвете, когда солнце ещё спало за буковым карпатским лесом. А ручейки по-утреннему несмело шумели, обегая валуны и поваленные деревья, поросшие сверху мхом. Полусонные солдаты клевали носом, и в кузове не было слышно обычных разговоров.

Когда выехали из долины наверх, машина пошла ровнее, не так натуженно ревел мотор, и лёгкая, прибитая слабым ночным дождём пыль, не расстилалась за нами широким жёлтым шлейфом. Машина стала пересекать реки, широкие, обмелевшие, неспешно катившие свои воды, поля, засеянные сахарной свёклой, большие фруктовые сады, на сотни метров тянувшиеся вдоль дороги. В кузове оживились: кто-то затянул песню, но на голодный желудок петь не хотелось, и она прервалась, никем не поддержанная.

Из кабины то и дело высовывался лейтенант Харитонов и спрашивал:

— Не утомились? Может, привал сделать?..

— Нет, не утомились. Утро славное…

— До города ещё далеко.

— Ничего, — кричали хором. — Ехать — не идти.

Полевая фуражка лейтенанта снова скрывалась под крышей кабины.

Места были нам знакомы. Здесь доводилось проезжать не раз, особенно весной, когда цвели сады — черешневые, вишнёвые. Издалека деревни казались окутанными то бело-розовыми, то сине-белыми клубами тумана. В нём пропадали, утопали хаты. На утренних ранних дорогах встречались босые мужчины и женщины, останавливались, смотрели на нас. Мужчины снимали шляпу. Мы махали руками.

Теперь сады стояли отягощённые плодами, а на дорогах попадались скрипучие телеги, вёзшие в город корзины с вишней.

— Володька? Барыкин? — кто-то спрашивает моего соседа. — У вас в Ногинске вишни есть?

— Почему нет! Есть. Но здесь больше. У нас не каждый год цветут…

— А у нас скоро виноград созреет, — задумчиво говорит Овсепян и закрывает чёрные глаза. — Кисти — во! Такое вино, ах…

— А у нас плохо с фруктами, — отзывается Лёшка Брагин. Он с Севера. — Только привозные. Правда, в лесу ягод много…

Каждый стал вспоминать свой город или деревню, где не был, кто год, кто два, кто три…

Тонков вёл свою «коломбину» на небольшой скорости, высунув из кабины мефистофельский нос. Изредка нос поворачивался к нам, и водитель спрашивал:

— Не укачало, славяне?

- Смотри на дорогу, а то опрокинешь, — отвечали ему.

Он сбавлял скорость и носа больше не высовывал. Видно, вспоминал прошедшую зиму, когда неожиданно его ЗИЛ-164 в слабый гололёд съехал в кювет вместе с солдатами. Хорошо скорость была небольшая, и никто не пострадал, не считая синяков на боках. Этот случай не забылся и часто приводился к месту и не к месту.

Недалеко от города машина обогнала парня и девушку, медленно шедших по обочине. У девушки в руке была плетённая ивовая корзина, доверху наполненная ягодами вишни.

Тонков притормаживает, и его нос поворачивается в сторону пешеходов. Мы, глядя на красивую пару, начинаем улыбаться. Улыбка возникает сразу, прямо из сердца.

Машина еле ползёт. Тонков бросил даже баранку. Он весь во власти созерцания, весь во взгляде.

Девушка что-то говорит, обращаясь к нам, но мы не слышим. Её голос заглушает шелестенье гравия под протекторами. Мы улыбаемся, смотрим и молчим. Она протягивает ладонь, на которой несколько крупных ягод вишни, как несколько рубинов…

Она идёт к нам, вытянув одну руку ладонью вверх с ягодами, в другой руке — корзина. И напоминает мне античную богиню, сошедшую с Олимпа к дикому народу.

Тонков еле плетётся.

Я сижу с краю. Она идёт, смотрит на меня. Вот она близко, совсем рядом, с вытянутой рукой. Я вижу бело-розовую ладонь, руку, обнажённую до плеча, крупный завиток густых тёмных волос, крохотную мочку уха…

Толкаю в бок Барыкина:

- Володька, возьми!

— Бери сам!

Тонков еле двигает скатами.

Я не могу протянуть руки. Они у меня грязные от пыли, приставшей к масляному стволу автомата. И я сижу как каменный, крепко сжимая автомат.

— Берите ягоды, — просит она.

Кто-то из ребят берёт. Она протягивает ещё и ещё.

Я вижу её глаза, кажется, читаю в них немой укор и виноватую улыбку, сам дурацки улыбаюсь, и вновь смотрю в её глаза, на полуоткрытый рот с губами-вишнями…

Машина откатывается. Сначала исчезло тепло девичьих глаз, потом черты лица. И вот я вижу её всю — высокую, стройную, загорелую с корзиной в руке, подавшуюся вслед за машиной. Она плавно машет рукой и становится всё меньше и меньше. Последний миг, и она скрывается за поворотом.

— Что же ты не брал ягоды? — спрашивает Барыкин.

— У него руки отсохли, — смеётся отделение, и я смеюсь вместе со всеми. А на душе грустно. Отчего бы это?

1979 г.

Любопытнов Юрий Николаевич

Адрес: г. Хотьково Московской обл.,

ул. Калинина. д.8, кв. 54

тел. 8-496-543-17-30, e-mail: 

.