Лобастик

Солнце клонилось к горизонту. Казалось, вот-вот оно заденет кромку леса и скользнёт в его густоту. Было ещё жарко, но из кустов и болотин тянуло прохладой.

Мама собиралась уходить и спросила Колю:

— Ты остаёшься?

— Остаюсь, — ответил Коля.

Он только сегодня пришёл с мамой на сенокос, и ему хотелось остаться с отцом в лесу хотя бы на два-три дня. Это ж так интересно — ходить босиком по траве, слушать перешёптыванья листвы деревьев, ночевать в стогу, искать на опушках грибы…

— Ну ладно, — вздохнув, проговорила мама. — Раз решил — оставайся. Только не будь обузой…

- Помощником будет, — притянул сына к себе отец. — Он уже взрослый..

Коле было десять лет.

Они проводили мать до одноколейной железной дороги. На тропинке перед мостом, покоившимся на быках, сложенных из толстых бревён и крепящихся друг с другом большими болтами, расстались. Коля долго глядел на худенькую фигуру в тёмно-голубом ситцевом платье с белыми цветочками, шагавшую по просмолённым шпалам. Глядел до тех пор, пока она не скрылась за поворотом.

Вернувшись в лагерь, они сгребли в копушки успевшее подсохнуть сено, чтобы оно ночью не промокло от неожиданного дождя или сильной росы. Коля не один раз бывал с родителями на сенокосе и умел разбивать валки, ворошить, грести сено, складывать его в небольшие копны.

После ужина отец сказал Коле:

- Я пойду косить — роса уже выпала, а ты сходи по воду на родничок, вон там, за лужайкой, в овражке… — Он показал рукой,

Взяв косу, отец зашагал в дальний край поляны, а Коля, прежде чем идти на родник, оглядел лагерь.

Место для него отец выбрал красивое. Он был разбит почти в центре поляны, на которой стояли семь или восемь копен. С краю росли три берёзы, осина с трепещущими на ветру листьями и кусты ивняка. Под одной берёзой, зелёной и развесистой, с блестящими, словно лакированными листьями, ветви которой доставали почти до земли, было сооружено нечто наподобие шалаша — укрытие от непогоды. На обломанном сучке другой берёзы, росшей чуть поодаль, висела запасная коса и старый брезентовый плащ. Невдалеке торчал пень с вбитой в него кованой бабкой, на которой отец отбивал косы.

Оставшись довольным увиденным, Коля взял эмалированный бидончик и пошёл на другую сторону поляны, куда указал отец. Пробрался сквозь кусты и увидел в овражке родничок — небольшой бочажёк с песчаным дном. Вода ровно дрожала, и только по этому можно было догадаться, что здесь из-под земли бьёт ключ. Островки белого крупнозернистого песка виднелись там и сям, в ложе оврага. Родник окружали осины и берёзы, тонкие и высокие, заросли корявой черемухи, а где было светлее, росли большие на длинных стеблях, цветы с дурманящим запахом, исходившим от кремовых шапок соцветий. Было тут сумеречно и прохладно.

Коля опустился на колени и прикоснулся губами к воде. Сделав два или три глотка, стал смотреть вглубь заводи. На него тоже глянули камешки — и белые, как сахар-рафинад, и разноцветные, словно глиняные свистульки, что привозил в их посёлок старьёвщик, выменивавший тряпки и ветошь на детские игрушки. Об их бока бились песчинки, повинуясь толчкам ключа.

Коля зачерпнул в горсть воды, брызнул на лицо и стал наливать кружкой в бидончик. Вода была настолько холодной, что стенки бидона сразу запотели.

Хрустнул сучок. Коля поднял голову. На другом бережку бочага он увидел существо размером с маленького телёнка рыжевато-бурого с чернотой цвета. Оно стояло у кромки воды и внимательно смотрело на мальчика. Коля так и замер, настолько неожиданным было появление лосёнка. Когда оторопь прошла, Коля приподнялся и взмахнул рукой, дескать, проваливай, откуда пришёл. Но лосёнок и глазом не моргнул. Он продолжал стоять на длинных ногах, подав вперёд лобастую голову. Был он ещё мал. Коля огляделся — нет ли поблизости родителей малыша, но никого не увидел. Так они смотрели друг на друга, не шевелясь, минуты три.

— «Пить, наверное, пришёл», — подумал Коля и громко сказал лосёнку:

— Иди, пей!

Он отошёл от воды шага на три. Но лобастое и ушастое существо продолжало стоять на прежнем месте, внимательно наблюдая за мальчиком. Когда же Коля, взяв бидончик, сделал шаг к лосенку, тот повернулся и отошёл в кусты.

— Ишь, лобастик, — громко сказал Коля и пошёл в лагерь, ежеминутно оглядываясь — не видать ли лосёнка. Но того и след простыл.

Он рассказал отцу, что встретил у родника лосёнка.

— Сейчас не редкость увидеть в лесу лосей, — заявил отец. — Охота на них запрещена, вот и стало их в наших лесах больше.

Ночью, лёжа на ворохе душистого сена и глядя на рассыпанные по небу звезды, словно блестящие камешки, Коля долго не мог заснуть, думая, что он правильно поступил, оставшись на ночёвку с отцом. Здесь всё было не так, как на посёлке, где они жили. В сене лежать было тепло, хотя и колко, былинки приятно щекотали лицо, от сена шёл душистый запах, думалось легко и приятно. А звёзд в небе сколько!? Небо казалось бархатным, а звёзды золотыми каплями, крупными и мелкими, которых кто-то неровно разбросал, где гуще, а где реже.

Утром, когда он проснулся, во всю светило солнце, а прохладный ветерок ласково трепал листву деревьев. Отец пришёл с косьбы и подогревал чай на костре в закоптевшем чайнике.

— Проснулся? — он посмотрел на сына. — Беги на родник умойся и будем завтракать.

Коля бегом, захватив полотенце, помчался к роднику, умылся и вспомнил про лосёнка. Подумал: «Может, он здесь рядом?» Он обошёл родник со всех сторон, заглянул вглубь овражка, где витал горьковатый запах черемухи, но лосёнка нигде не было. Ему стало жаль, что Лобастик, так окрестил он лосёнка, не пришёл утром на родник.

После завтрака, с удовольствием поев подгоревшей пшённой каши и запив её стаканом простокваши, Коля помог отцу разбить свежее накошенные валки, растрясти маленькие копушки. Отец прилёг в тени вздремнуть, наказав Коле в случае приближающего дождя разбудить его.

Делать было нечего, Коля послонялся по опушке в поисках грибов и ничего не найдя, кроме нескольких крохотных красноголовых подосиновиков, которых он оставил подрасти, вернулся в лагерь и сел под березу, где было прохладней.

Веял свежий ветерок, шевеля листья берёзы, порхали бабочки, жужжали грузные шмели — всё навевало дремоту, и Коля прилёг на землю и незаметно для себя погрузился в сладкий сон. Но не надолго. Вскоре шорох заставил его открыть глаза и насторожиться: он почувствовал, что сзади кто-то подошёл. Он оглянулся — в трёх шагах от него стоял Лобастик.

— Ух, напугал! — выдохнул с облегчением Коля. А когда оторопь прошла, сказал четвероногому гостю: — Зачем так подкрадываться!?

Лосёнок, казалось, не боялся мальчика. Однако, когда Коля встал и попытался погладить его, отодвинулся в сторону, но совсем не ушёл.

Коля вспомнил, как кормил корову хлебом с солью и как нравилось ей это лакомство, и решил предложить такое своему гостю. Он подбежал к кустам, где в выкопанной яме хранились их припасы, отрезал от буханки ломоть, густо посыпал солью, возвратился к лосенку и протянул ему руку с едой.

— Иди, ешь, Лобастик! — позвал он лосёнка.

Тот хотел отпрянуть, но вкусный запах хлеба его удержал. Он раздул ноздри, втягивая аромат, и потянулся к куску. Коля сделал полшага навстречу. Ему в ладонь ткнулись тёплые губы, и шершавый язык слизнул ломоть. Пока Лобастик разжёвывал хлеб, Коля успел погладить его. Проглотив подношение, Лобастик, как собака, обнюхал мальчика и, видя, что больше не дадут, повернулся и зашагал в лес.

— Лобастик, Лобастик! — позвал Коля.

Лосенок замедлил шаги, мотнул головой и скрылся в кустах.

К вечеру Коля с отцом сгребли подсохшее сено, отец взял косу и пошёл на дальнюю поляну, заросшую густой травой.

Оставшись один, Коля сел под копушку. Вдали виднелась фигура отца. Поляна, на которой он косил, была продолговатой формы. Её окружали редкие кусты орешника, молодые берёзки, росшие группами, и молодой ивняк, корявый и приземистый. За поляной, над небольшим болотцем поднимался туман.

Отец казался Коле сказочным богатырём. Высокий и сильный, взмахивая косой, он двигался по поляне, оставляя за собой колючую стерню. По левую руку от него, словно гряды, ровными рядами лежали валки скошенной травы, а Коле казалось, что это поверженные в бою враги. Изредка отец останавливался и точил косу, скользя бруском по лезвию то с одной, то с другой стороны.

На другой день в полдень пришла мама, и они втроём переворошили сено, после обеда сгребли его, чтобы сложить в копну. Отец вилами натаскал сена, сделав основание для копны, и велел Коле умять его. Коля залез на кучу, походил по ней, а отец стал носить сено. Коля раскладывал его по окружности и посередине, уминал, ходя по нему взад-вперёд. Оно кололо голое тело, налетали слепни и мелкая мошкара, а копна росла ввысь и всё дальше становилась земля.

— Смотрите, Лобастик! — закричал Коля и указал рукой на кусты орешника. — Это тот лосёнок, про которого я говорил! — восторженно заключил он.

Лобастик стоял, почти скрытый кустами, и внимательно наблюдал за происходящим на поляне. Постояв минут пять, он ушёл.

— Я его кормил хлебом, — рассказал Коля родителям. — И он меня не боялся.

Отец граблями очесал копну со всех сторон, придав ей ровный вид, и сказал Коле, что теперь надо завершать навивку и пояснил, как это надо делать.

Коля понял. Надо было, раскладывая сено по окружности, убавлять со всех сторон. И вот он стоит на вершине копны и с замиранием сердца думает, как теперь ему спускаться вниз.

Отец воткнул в копну выше своего роста длинные вилы, и Коля на животе сполз на них. Затем спрыгнул, и сильные руки отца подхватили его. Копну, похожую на пирамиду, отец поправил, и все трое стали собираться домой.

Коля смотрел, не появится ли где Лобастик, но лосёнка нигде не было видно. Когда они покидали лагерь, Коля оглянулся. Шагах в тридцати сзади их на длинных ногах вышагивал лосёнок. Коля хотел подойти к нему, но отец остановил:

— Не пугай лосёнка!

Лосёнок шёл за ними почти до самой насыпи. Когда они вышли к полотну железной дороги, он остановился.

— Провожает тебя, — сказала мама.

Шагая по шпалам, Коля думал, что через два-три дня он опять останется в лесу и, наверное, встретит Лобастика.

2006 г

 

СТАРУШКА-ЛЕСОВУШКА

Неторопливым шагом идёт лошадь, кивая головой деревьям, как старым знакомым. Колёса телеги скрипят, проваливаясь в глубокую колею. Я лежу на возу сена позади деда Алексея, одной рукой крепко держусь за гнёт, а другой закрываю лицо от ветвей, стегающих по глазам.

Лес молчалив. Лишь изредка, заслышав скрип колес, ударяет крылом большая птица и улетает, нарушая густую тишину. Крутыми поворотами стелется дорога.

— Ишь, как колея петляет, — говорит дед и понукает лошадь, — будто следы старушки-лесовушки.

— Кто такая старушка-лесовушка? — спрашиваю я деда.

Он не спешит с ответом. Ждёт, пока лошадь возьмёт подъём. Смотрит, как о маковки деревьев осыпает красные искры послеполуденное солнце. Потом отвечает:

— Она весь свой век в лесу живёт, вот её люди так и прозвали.

Я понимаю детским чутьём, что за этими словами таится что-то более интересное и прошу деда рассказать про старушку-лесовушку,

— Рассказать? — оборачивается дед и спрашивает: — А слушать будешь?

Я только киваю и крепче хватаюсь за берёзовое бревно гнёта.

Дед ослабляет вожжи и начинает рассказ. Голос у него тихий, но слышный.

— Живёт эта старушка в наших местах. Дом у неё из корья, крыша из бересты, глядит на поляну, а где та поляна никому не ведомо. Бережёт старушка цвет красоты дивной и силы тайной. Голубые листья кольцами свёрнуты, соцветие — шар из лепестков, как шестопёр. Цветёт утром — огненно. Кто найдёт этот цветок, тот будет владыкой природы, познает язык затаённый и леса, и трав, и вод, и трясин. Но старушка зорко следит за цветком и близко к нему никого не подпускает.

— А почему старушка такая злая, что не подпускает никого к цветку? — спрашиваю я.

— Старушка не злая, да в плохих руках этот цветок беды неминучей может наделать. Вот и поставлена она к нему стражем денно и нощно.

— А когда он цветёт? — опять спрашиваю я.

Дед перекладывает вожжи из одной руки в другую, удобнее устраивается на сене:

— Доподлинно день заповедный неведом, не оставили о нём памяти старые люди. Но говорят, надо идти за ним в июньские дни, когда заря окликает зарю, когда одевается в цвет рябина. И не во всяком лесу надо искать цветок заветный, а в том, в каком и солнце и темень одновременно. Ступай за иволгой, когда услышишь её посвист. Три раза прокукует кукушка. Идёшь — место ровное, будто вода в озере в безветренный день. То мягкие, мшистые кочки, то — урочища болотных влаг. А то вдруг лес пойдёт чёрный, еловый, по овражинам, по пригоркам, под ним и трава не растёт, на сучке того и гляди, глаз оставишь. Это лес, как засека стоит на пути. Бережёт, значит, места заветные.

Я внимательно слушаю деда и представляю, как старушка отпугивает охотников за цветком, какие препятствия чинит им по пути к заветной поляне.

— Идти надо рано, с рассветом, — вяжет рассказ дед. — Цветок питают туманы, а силу и краски даёт солнце. И он цветёт, как солнце появляется и до схода утренней росы. Потом цветок смыкает лепестки и становится невзрачным, незаметным. Старушка-лесовушка будет зорко за вами следить. Упаси вас Бог причинить вред лесному населению — не полюбит вас старушка, не покажет цветка.

Дед концом вожжи хлестает остановившуюся было лошадь и продолжает:

— Старые люди говорили, что в незапамятные времена показала цветок старушка бедному незадачливому крестьянину за любовь к лесу. И что ты думаешь? С тех пор жизнь его переменилась — краше стала, нарядней. Поля тучнеть стали, заря каждый день играет, дождик вовремя землю мочит, закрома от хлеба ломятся.

За беду то стало людям богатым. Оказывается, не только у них богатство будет, но и у голи, людей неименитых. Был как-то несчастливец в лесу, подследили они за ним, подсмотрели, где цветок заветный растёт, и вырвали его.

Но не дал им цветок волшебный богатства. В худых руках не приносит он удачи. В одночасье сгорела вся деревня дотла. Огонь ведь не разбирает, где бедный, где богатый — крушит всё под чистую. И цветок тот пропал — не нашли его.

Несчастливец снова искал ту старушку, да не увидел. Не захотела, видно, вдругорядь показаться ему. Так и повелось с тех пор: ищут цветок, да не находят.

Дед трогает остановившуюся лошадь, щипавшую траву. Его слова становятся всё глуше, голос тихнет и пропадает. Лошадь испуганно тащит телегу и беспокойно прядает ушами, будто прислушивается. Вот остановилась как вкопанная, замерла. Три раза прокуковала кукушка. Впереди — полянки с купальницей, озарённые солнцем.

Хочется открыть глаза. Они закрыты, а видишь всё. Чу, вроде шёпот прошёл по траве. Туманом выбежала из-за кустов старушка-лесовушка, в руках пучок сон-травы — дремлика пахучего. Обежала поляну. Дурман сон-травы пьянил и тяжелил голову, забытье укачивало волной речной… Спит на возу дед, выпустив вожжи из рук, стоя спит лошадь, передёргивая во сне кожей.

Старушка появилась возле воза. Она маленькая, в голубом платке и голубом сарафане, на котором горят редкие выпуклые цветы на тонких ниточках стеблей. Старушка манит меня пальцем. Я спрыгиваю с воза.

— Ты зачем пожаловал в мой лес? — строго спрашивает она меня и пристально глядит в лицо. Глаза у неё голубые, как её сарафан, совсем не старые и добрые.

— Хочу цветок твой посмотреть, — смело отвечаю я.

Она испытующе смотрит на меня и спрашивает:

— Цветок посмотреть? А почему тебе захотелось увидеть его?

— Хочу тайны лесные понимать.

— А готов ли ты к этим тайнам? Не сломят ли они тебя? Хватит ли у тебя сил под бременем этим жить?

— Хватит, — гордо отвечаю я.

— Иди за мной, — говорит она, и туманом плывёт от куста к кусту.

Я еле поспеваю за нею. Заманивает меня старушка. Зовёт за собой, руками машет, сарафаном голубым мелькает. Вот и цветок заветный на поляне. Голубые, словно вырезанные листья… Иду, бегу к нему, а его уже нет. Пропал. Вместо него обыкновенная трава. И старушки нет. Спряталась вместе с цветком.

Вот снова объявилась. Сидит на пеньке, травкой помахивает.

— Не покажу я тебе цветка, — говорит она. — Рано его людям возвращать. Если уж очень захочешь увидеть — нашёл меня раз, найдёшь и в другой. Только тогда я тебе покажусь, когда полюбишь лес, с полушелеста листьев найдёшь ко мне дорогу. Познаешь красоту, и всегда будешь стремиться к ней…

— Ну, занесло куда! — послышался голос деда.

Я открыл глаза. Воз не двигался. Внизу стоял дед и держал лошадь под уздцы — помогал выбраться из глубокой колеи, куда попало заднее колесо. Впереди было поле. За ним виднелась деревня.

Я оглянулся. Лес шумел, деревья переговаривались между собой. Мне почудилось, что из-за кустов вербы выглядывает старушка в синем платке, глаза её зовут меня. Качаются ветки. А может, мне показалось? Посмотрел внимательно, а это предвечерняя влага с земли поднималась.

1975 г.

 

БЕССМЕРТНЫЙ ЛАДО

Мы сидим на оструганных брёвнах, приготовленных для новой избы: дед Филипп, Колька Шурыкин, недавно демобилизованный из армии, ещё не успевший снять погоны, и я. Нам видно, как за тёмными, кажущимися плоскими на фоне бледного неба кронами лип, рано угасает вечерняя заря. Тихнет пруд. Его вода ещё ловит слабый отсвет неба в середине и начинает чернеть у берегов.

На большой луговине, отороченной с боков жёстким подорожником с выстрельнувшими вверх гибкими стрелами семян, мальчишки и девчонки играют в лапту. Они бегают разгорячённые и далеко разносятся их звонкие голоса.

Дед Филипп в тапочках, опущенных в рваные галоши, в стираной перестираной старой рубахе. Он курит взятую у Кольки папиросу, длинно затягивается и не спеша рассказывает нам сказку про бессмертного Ладо. Филипп щурится, глядя на снующих по луговине ребятишек, и чуть слышно, как мартовские талые воды журчат его слова о красавице Зорюшке, о злом лешем, о водяном чуде юде…

Когда на небе прорезаются звёзды, дед Филипп и Колька уходят. Какое-то время я слышу шарканье дедфилипповских галош по затоптанной тропинке, чёткий звук шагов недавнего солдата Шурыкина. Смотрю на затягивающийся вечерней мглой лес. Он как бы надвигается на деревню, в мутной пелене растворяются увалистые горбатые поля, с которых ветер приносит запах вызревших колосьев. За полями чернеет большая гора — Маковка. Днём она отсюда хорошо видна, поросшая высокими, упёршимися в небо ёлками.

Мне представляется, что за этой горой в наливающихся темнотой лесах и живёт старик Ладо. Это он по вечерам выгоняет пастись на небосвод златорогий месяц. Это он купает его в пенных струях реки, чистит его ровным речным песком. Ладо понимает язык зверя лесного и птицы певчей, знает сны трав растущих и вод текущих.

Когда совсем темнеет, я ухожу в дом. Стараюсь не греметь в пустых и от этого гулких сенях. Сажусь у окна, где светлее и пью оставленную бабушкой кружку молока, закусывая ломтём чёрного хлеба. Хлеб мягкий, испечённый в русской печке, а молоко холодное. Тихонько притворяю дверь, скриплю рассохшимися половицами и ныряю на сеновал.

Колко и душисто. Я устраиваюсь удобнее и хочу быстрее привыкнуть к темноте, потому что, когда привыкнешь, можешь найти вокруг себя много таинственного и интересного. Скоро глаза различают смутные очертания подстропильных бревён, а в щель между домом и двором видны звёзды. Их две или три. Они, как огонёк в осенней мгле, помогают мыслям идти по неведомой, но просторной дороге.

…Мы с Шурыкиным идём к старику Ладо. Идём ранним утром. Чтобы не заблудиться, замечаем путь. Сначала пойдём широким полем, извилистой, в две ступни, тропкой среди густой ржи, минуем речку по дышащему от шагов в три берёзовых жёрдочки мостку, забираемся на гору. По левую и правую руку шумит чёрный лес — хвойный, столетний. Идём по хвое, по коричневой от неё земле. Когда-то здесь с горы весело бежал ручей, огибая толстые деревья, мощными корнями держащимися за пригорок. Теперь от него одно напоминание — каменистая тропинка. Мы набираем в карманы чистых белых камешков — они, как куски сахара, белеют среди других, можно подумать, что они прозрачные, — их будем бросать под ноги, когда кончится русло высохшего ручья.

Мы пришли к Ладо и спросили:

— Ты бессмертен, Ладо. Подскажи, что нам надо сделать, чтобы тоже быть бессмертными?

Горько засмеялся старик в белую бороду:

- Люди! Зачем вам бессмертие? Я устал от него. У меня нет ни друзей, ни врагов, мне некому открыть своё сердце, некому излить свои чувства, не на кого направить свою ненависть. Я одинок. Я знаю, что такое одиночество. Если бы я мог, я бы отдал вам своё бессмертие, а себе взял вашу короткую жизнь. Вы каждый день видите новое, вы изменяетесь, вы рождаетесь каждый день и каждый день умираете. Я же неизменен. Я застыл на многие сотни лет и мне скучно быть одним и тем же. Вы получаете великую радость общения, великую радость сопереживания, радость обновления. А по сравнению с этой радостью тягучее бессмертие — это смерть. Мне никто не рад, и я не рад никому.

Ладо повернул к нам своё лицо:

- Идите и запомните мои слова.

И он пошёл от нас одинокий, сгорбленный, никому не приносящий радости и ни от кого не черпающий её. Никому не нужный. Он становился всё меньше и меньше и, наконец, пропал.

Нам стало жаль одинокого бессмертного Ладо, которому не для кого жить и для кого бессмертие — тяжкая ноша.

1975 г.