Весенний дождь

Дождь начался внезапно: кругом потемнело, деревья приняли на себя свежий ветер, в просветах ёлок метнулась быстрая молния, и с последним отзвуком грома на молодой лист клёна гулко шлёпнулась первая капля.

Мы быстро пробежали шагов двадцать и укрылись под широкими ветвями старой ели. Через мгновение начался весёлый перепляс дождя. Как мы ни укрывались под защитой зелёных ветвей, дождь нас достал. Он был тёплым и добрым, но его капли, попадая за воротник, заставляли нас невольно съёживаться от ощущения прохлады.

Один только совхозный бригадир Николай Быстров ошалело радовался этому белёсому неудержимому потоку воды, обрушивающемуся сверху. Он подставлял под дождь широкие ладони, запрокидывал лицо, чтобы поймать ртом, глазами, ощутить его каждой клеточкой кожи.

Когда он прибежал под дерево, с его щёк, ресниц глаз падали капли дождя. Он слизывал языком с губ дождинки, и тихо смеялся.

Мы, унылые, представляли с ним резкий контраст. А он, глядя на дождь, весело приговаривал:

— Лей, лей дождик! Буди землицу!

 

Летняя гроза

Гроза ломала небо. Молнии на миг высвечивали зелёным пламенем растрёпанные деревья, прибитые дождём к земле травы, и также внезапно гасли, погружая лес в мокрую черноту. Гром то уходил в высоту, то с треском разламывал километровые толщи воздуха, замирал вдалеке и с новым всплеском ослепительного огня потрясал и лес, и землю. Дождь то обрушивал тысячи водяных стрел, то сеял мелкими иголками, то скручивался в тугую проволоку и хлестал ею направо и налево.

Шумел лес, звенели деревья, мычали коровы…

Когда дождь кончился, а гроза ушла дальше, пастух Семён вылез из шалаша, закурил и торжественно произнёс, обращаясь к нам:

— Очищает гроза… Во, лес, — он описал в воздухе широкий полукруг рукой, — чистый, омытый, свежий. И человек также как бы прошёл через тревогу и душу свою очистил.

 

Лесное озерцо

Бывает, идёшь по лесу — темень да глушь. И вдруг расступятся деревья — и перед тобой ровная гладь воды. Словно гигантская чаша разлилась по земле. С солнечного припёку из лесу на бережок выбежали берёзки, подступили к самому краю воды, сгрудились и, боясь замочить ноги, остановились в нерешительности.

Где пониже — зелёный рогоз в одиночку потоптался на берегу, а потом всей гурьбой ринулся в воду и завоевал мелководье, основав свою колонию.

Ты никогда не слышал и не знал об этом озерце. Открываешь его для себя заново. И радуешься этому новому открытию. И до тебя кто-то радовался и после тебя будет кто-то радоваться блеснувшему из-за деревьев небу. Подойдёт ближе и, изумлённый, остановится: это не небо, а озеро, тихо разлившееся у ног стройных берёз.

 

Соловьиная ночь

Синева сумерек сгущается. Кусты ольшаника, обступившие дорогу на реку, темнеют, сливаются в одну таинственную черноту. В долине реки светлее…Но вот всё больше меркнет небо на западе, и дальние заросли цветущей черёмухи, прижатые изгибами реки к высокому берегу, накрываются пологом темноты. Ни дуновения ветерка, ни взмаха крыла ночной птицы.

И совершенно неожиданно в этой тиши проклёвывается звук. Сначала один — робкий. Затем, убедившись, что тишина не обманчива, ему вторит другой, более смелый. Из-под чёрного высокого бугра им откликается третий. Звуки растут, всё чаще, всё громче. И вот весь этот оркестр звучит во всю мощь.

Несёт ключевые воды река, тихо и ровно журча на мелководье. И это несмелое журчание, дыхание цветущей черемухи, бесшабашное, азартное пение соловьёв наполняют ночь такой жизнью, что мы невольно останавливаемся, не в силах ни говорить громко, ни идти дальше. Молча, стоим, боясь шевельнуться, и каждому хочется, чтобы эти минуты тянулись долго-долго, бесконечно.

 

Следы босых ног

Идёт дождик, весёлый и спорый. Мне кажется, что кто-то шлёпает по лужам босиком и тихо меня окликает. Выхожу на крыльцо, смотрю поверх кустов жасмина и шиповника. Никого нет. Весь вечер мне чудится, как босые ноги ходят по лужам.

Встаю с первыми лучами солнца. Смотрю на влажный песок дорожки. То ли солнце вылизало на песке крохотные углубления, то ли это — следы маленьких босых ног.

 

Какое дерево сажать надо

Годков двадцать по весне сажал дед Филипп возле своего дома по одной берёзке. Сейчас на этом месте шумит белая берёзовая роща. И в этом году, хоть и стар стал Филипп, посадил ещё одно деревце.

— Дедушка, — спросила его внучка Вера, — почему ты берёзки сажаешь?

— Да потому, внученька, — ответил Филипп, — что берёза самое что ни на есть наше крестьянское дерево, К примеру, из ели или сосны дома деревенские строят, чтоб тёплыми, духовитыми были. Дуб идёт на подбор избяной, на клин дровяной, на поделки разные, где крепость нужна. Осина или липа — дерева податливые, мягкие, — нужны для ремесла, на товар щепной: ложки, миски, что в доме может сгодиться, ольха на дрова, на уголь. Но самое наше дерево — это берёза. И в печке жарко горит, и дёготь дарит. А из бересты, сколько разных поделок делают! Веником и в бане попарятся, и пол в доме подметут. Вот и рассуди — какое дерево сажать надо.

 

Осень

Идёт дождь. Золотой дождь листопада. Он почти не слышен. Или очень тих, как шаги босых ног. В густой акварели ночи неслышно прикоснётся что-то холодное к щеке и отпрянет невесомо. Это одинокий лист. Они все одиноки, когда осыпаются с деревьев, и вновь вместе, когда лежат на земле.

Скучней становятся дороги. Длиннее ночи. В такие ночи интереснее сказки, неожиданней и непонятней сны. Они постоянно прерываются, как туман над прогретым солнцем пригорком, но никогда не кончаются совсем.

Могут заладить и длинные дожди — ровные и мелкие, как зёрна мака. Тогда всё скользнет: и дороги, и изгороди, и жерди мостков, перекинутых через рвы и речки. В такие влажные дни и ночи быстро жухнет лист.

Нахохлились петухи. Не поют они звонких песен — не поймут, то ли рассвет наступает, то ли туман белой куделью зацепился за пасмурное оконце. Коты заранее нашли себе удобное место в тёплом углу и стали ещё ленивее.

В такие дни и песен не поют на улице: огни рано зажигаются в окнах. В каждом шорохе листвы, в дорожках дождевых струй, расползающихся по безглазым стёклам, в дыхании ветра — везде чудится сказка. Она и в лопающихся пузырьках вздувшейся речки Вори, и в тёмных крыльях туч, нависших над домами, и в сером отблеске воды, залившей овраги и низины.

 

Листья

Хрустящая тишина утра. Ещё вчера, казалось, было лето, лишь кое-где в зелени деревьев сиротливо мелькал жёлтый лист, а сегодня золотой огонь осени мимоходом пробежал по листьям клёнов, зажёг их, невзначай коснулся берёзы, охватил высоким пламенем осину, и скоро сожжёт лист за листом все деревья.

Омут листопада утопил окрестности. Он окружил деревья, захлестнул овраги и низины, подступил к домам и готов захлестнуть и их. Сколько же листьев золотых, серебряных, медных под ногами!? А деревья все сыплют их, падает лист за листом… Ребятишки поднимают лёгкие вороха и осыпают ими себя.

Опускается лист и, как одинокое крыло, не в силах взлететь одно в высокую синеву неба, медленно летит над

крутыми валами древнего городища Радонеж, над урочищем Белые Боги, над Алёнушкиным прудом в Ахтырке, над Покровским монастырём, над когда-то славным резным Кудрином.

Падают листья и в Абрамцевском парке, падают, осыпаются. Листья везде: и на горбатых деревянных мостиках, и на сонной глади прудов. Зелены только ели да туи. Осыпается лист на крутую тесовую крышу избушки на курьих ножках, неловко прилипает к брёвнам- скамейкам в берёзовой аллее, с тихим шёпотом скользит, будто рассказывает осеннюю сказку, по стеклу над скамьёй Врубеля. Чу, шаги! Лёгкие, неспокойные, как предутренний сон! Это не шаги. Это разговор листьев. Они летят, катятся, подпрыгивают, шмыгают, носятся по аллее и говорят, говорят…

В такие дни сходят с дубов рощи неспешно сказки, как сны снятся. Приходит кто-то без зова, без стука, открывает неслышно дверь, тихо берёт тебя за руку, и ты не сопротивляешься, будто так и положено, и ведёт тебя далеко-далеко.

 

Берёзовые поленья

Поленья пахнут подопревшей берестой, волглой древесиной. Мы их прикладываем к стене двора под широкий навес. Здесь они просохнут, их продует ветер, они приобретут янтарный солнечный цвет.

А в стылые декабрьские вечера, когда будет раскачиваться жёлтая лампочка на уличном столбе, а на чердаке занудит домовой, когда белая кисея метели начнёт нескончаемо срываться с крыши, мы положим их в широкий зев русской печки.

Будут излучать они янтарное солнечное тепло. Оно обживёт дальние углы бревенчатой избы, накалит белёные кирпичи печки, и к нам снова придёт лето, и поутру на стёклах окон зацветут белые розы, вырастут пальмы и раздастся тихий рокот волн, набегающих на рисованный морозом берег тёплого моря.

 

Певучее дерево

Жил Егор — мастер балалаечник. На всю округу балалайки его славились — звучные, распевные. Самый что ни есть худой музыкант на такой балалайке заиграет — заслушаешься.

— Руки у тебя, Егор, золотые, — говорили ему. — Из простеньких дощечек такие инструменты делаешь… Вся деревня играет.

— Что руки, — покрутит Егор соломенный ус. — Дерево певучее нашёл. Вот и поёт балалайка.

После войны не вернулся Егор на село. Тихо было в округе — не стало мастера балалаечника.

Подрос Егоров сын Сергей. Сходил в лес, нашёл дерево, сделал балалайку. Вновь поёт деревня. Удивляются люди:

— Руки у тебя золотые, Серёга!

— Что руки, — поднимет голубые глаза Егоров сын. — Просто дерево певучее нашел — вот и поёт балалайка.

 

Каменные идолы

Стоят в Абрамцевском парке, как напоминание о давно минувшей эпохе каменные изваяния, привезённые из херсонских степей. Молчаливые, ушедшие в себя, свидетели истории…

В мягкие летние ночи, когда не меркнет светлая полоска небосвода на западе, когда туманы лениво вползают на пригорки и снова стекают в овраги, когда спят трава и листва деревьев, сны давно прошедшей молодости витают в душах каменных истуканов. Что может сниться обветренным степным горячим дыханием статуям далёкого исчезнувшего народа?

Может быть, они вспоминают ясный вечер, тёплое кобылье молоко, звуки струн и напевы старца певца Акыза про просторные степи, где для всех хватает пищи, про табуны резвых коней в тысячи голов, про зоркого степного орла, про злого духа, напустившего братоубийственную войну на свободный народ.

Или в их каменных душах проснулись воспоминания о чёрной ночи и ярком зареве горящей степи, о диких криках испуганных лошадей, мчащихся по обугленной земле. Так был совершён кровавый набег на стойбище Атакена.

Скрипели деревянные колёса кибиток, увозя юную дочь Атакена далеко от родного спалённого стойбища…. Шли рядом табуны угнанных лошадей. Юная Атамис видела в разорванную кожу кибитки, как плыла над нею добрая богиня скотоводов — Стреноженная Кобылица.

Затем невольница Атамис видела большое каменное стойбище с чужим непонятным названием, слышала чужую непонятную речь, видела большие корабли, привозящие в Пантикапей кувшины с зерном, амфоры с вином, дорогие ткани и украшения.

И снова степь. Но не было воли в роскошной кибитке царя Атамета. Любимая жена престарелого повелителя!.. Да за один глоток смрадного дыма родного очага она бы с радостью отдала бы всё и голову царя впридачу.

Был последний путь царя Атамета. И был последний путь юной красавицы, любимой жены царя Атамис. Боги взяли душу царя, оставив тело на погребение его сородичам. Всю ночь длилось пиршество в кибиточном городке. Народ на время забыл распри и междоусобицы. Десять родственных племён до восьмого колена прибыли на повозках отдать последние почести старому царю.

Всю ночь горели костры, вопили женщины, и рвали на себе одежды и волосы. Всю ночь мужчины пили кумыс, ели горячую конину, слушали певцов, рассказывающих о славных походах царя Атамета.

Утром погребли царя, а рядом с его телом положили заколотых любимую жену, слугу раба, коня-трёхлетка, дорогие украшения, оружие и доспехи. За полдня был насыпан высокий курган. На его вершине поставили каменного идола, чтобы он охранял могилу царя и прогонял злых духов.

… Шевелится птица в тесном гнезде, осыпая на землю росу с ветвей, бледнеет небо перед утренней зарёй. А камень, высеченный руками древнего мастера, снова погружается в забвение. Когда снова наступит тишина, придёт вечер, он откроет незрячие глаза и, может, вспомнит ещё один миг своей тысячелетней жизни.

 

Русалочий уголок

Проходя мимо этого места, мне всегда казалось, что стоит только сильно вообразить, и я увижу русалок. Место было поистине сказочное. В давние времена Воря была широкая. От тех дней она оставила старые крутые берега, в которые когда-то плескалась вода. Теперь наверху — сосны, ниже — к воде сбегают берёзки, ещё ниже — заросли черёмухи. Рядом разрушенная плотина и мельница. А в центре местами глубокая с берегами-излучинами заводь — омуток с тёплой водой. Из воды выставила зелёные ладони одолень-трава и держит в них серебряные короны соцветий.

С незапамятных лет моих полощет Воря у прибрежья большую коряжину. Её чёрный пень упёрся в песок, а крепкие, извитые коричневые корни, как руки, вытянувшиеся из воды, нависают над рекой. Старый дом мельника обитаем. Там живёт одинокая старуха.

Хорошо это место летом, под вечер, когда солнце прячется за холм берега, или ночью, при луне, когда лимонные нити прозрачного света ткут на воде узоры непостижимой лёгкости и красоты.

Это место не должно было быть без русалок. И я их увидел. Увидел под вечер. День был жаркий, и прохлады наступающие сумерки не приносили. Солнце только что скользнуло за бугор. Его лучи багрово подсвечивали широкую полосу низких облаков у окоёма.

На коряжине, спиной ко мне, так, что я видел только голову и плечи, сидела русалка. Она цедила длинные волосы через пальцы, и это влажное золото ниспадало ей на спину, обливая плечи. Рядом с ней была вторая, стройная и темноволосая. Она стояла, прислонившись к иве, и задумчиво прислушивалась к плеску воды в берегах.

Я остановился, не в силах ни идти дальше, ни повернуть обратно. Мне казалось, ступи я ещё шаг, задень ветку и всё увиденное исчезнет. И я стоял, не зная, что я вижу — явь или сон.

Я тихо ушёл, полный смутного, неясного. Через день я увидел их снова. Заметив меня, они скрылись, звонко смеясь. Вскоре я познакомился с ними. Одну русалку звали Таней, другую — Олей.

 

Луна и пруд

На краю деревни экскаватор вырыл пруд. Дожди скоро наполнили его водой, и он зажил однообразно и тихо. Но однажды ночью, когда он по привычке дремал, его вдруг что-то разбудило. Он открыл глаза и в небе увидел луну. И влюбился в неё.

Он целовал её отражение на воде, вздевал к ней руки, клялся в любви, но луна не внимала его мольбам, и под утро безмолвно уходила, красивая и холодная.

Пруд ждал каждой ночи, чтобы увидеть вновь любимую, поцеловать её следы на воде.

Иногда луна не появлялась, и он ревновал её, сердито плескаясь в берега. Он был мрачным и угрюмым, когда её не было, и светлым и радостным, кода она появлялась.

С наступлением осени луна стала показываться реже и реже. Пруд затужил, стал мрачным, и вода почернела.

Дни шли, тучи бороздили небо, луны не было. Иногда он её видел мельком, на мгновение оживал, светлел, но чувствовал, что любовь уходит, он становился холодным и безразличным к луне. «Неужели любовь ушла?» — спрашивал он себя. И не находил ответа.

Зимой он затворился в одинокую, холодную, ледяную квартиру и перестал думать о луне. Ему было и одному хорошо. «Неужели я был влюблён»? — спрашивал он иногда себя и усмехался.

Но вот выше стало подниматься солнце, почернели снег и лёд. Тонкие ручейки потекли к пруду, вливая в него новые сила, и он очнулся от забытья.

«А жизнь ещё не кончена», — подумал он и шевельнулся, сломав стены зимней квартиры, и краешком глаза выглянул из щели. Вновь светило солнце. Был яркий день. Значит, ночью он снова увидит луну! И сердце его вздрогнуло, и жизнь не стала бессмысленной.

1970–1979 г.