Хемиун, грузно ступая за факельщиком, морщился от застойного пыльного воздуха. Капли стекали с его лица, голую грудь щипал пот, смешанный с пылью. Платок, которым вытирался, был влажен. Иногда князь останавливался, отрывисто приказывал:

— Сгладить ступеньки пола... расширить проход... сделать больше отверстие для связи с наружным воздухом.

Начальник Ахет Хуфу с трепетной боязнью слушал и для памяти в указанных местах оставлял жирные знаки углем. И хотя Хемиун задыхался от жары, от спертого воздуха, он прошел весь намеченный путь. Три часа они поднимались по бесконечным коридорам, по мрачным узким ходам, заглянули в тупики, побывали в заупокойной камере, спускались по подземным ходам. И убеждались, что построена эта толща сплошного камня на тысячелетия.

Но вот они вышли на северную сторону, где был вход, и опустились вниз. Князь остановился и жадно вдыхал свежий влажный воздух с реки. Начальник и хранитель пирамиды, подобострастно склонившись, спросил:

— Как повелишь, досточтимый господин, следует ли поставить больше каменосечцев и доделать все?

Хемиун усмехнулся, холодно смерил глазами спутника:

— Его величество пребывает в крепком здравии, да будет он жив и могуч. Он не спешит в страну Молчания. Пусть работают человек пять. Дурной это знак — окончить гробницу, когда жив повелитель.

Хранитель пирамиды съежился.

— Будет исполнено, как ты сказал, мой господин.

Отдышавшись и посвежев, Хемиун отправился осматривать заупокойный храм. Здесь, в небольшом зале без потолка, стояли глыбы мрамора, из которых должны были делать статуи живого бога. Работы были только намечены, и Хемиун остался доволен.

— Не спеши с концом, отправь часть на отдых, оставь лишь скульпторов. Три десятка лет спешили так, будто гнались за нами боги зла, теперь не надо, — сказал будто с сожалением.

— Завтра, мой господин, будет исполнено, — заверил хранитель пирамиды, пригнув в поклоне полнеющий стан.

Хемиун отправился ко дворцу фараона, довольный тем, что больше не надо ходить в толщу Ахет Хуфу. Десятки лет жил он в напряжении. Дел навалилось столько, что, казалось, они по силам только богу ремесла Птаху. И все же выполнен замысел, который считали невозможным. Могучая воля чати правила непреклонно и жестоко, не считаясь с жертвами. Главный виновник зла — он, Хемиун. Дядюшка Хуфу стоял в сторонке, только капризно допрашивал: скоро ли? Живой бог... А кто же он, Хемиун? Уж не богом ли зла Сетом его считают? От неожиданной мысли он даже остановился, с горечью сжал губы. А ведь верно. Кто же он, как не Сет, после моря зла, принесенного народу вот этим белым прекрасным чудовищем.

Измученный досадными мыслями, он пришел в царский дворец. Дяди там не было, он катался на реке. В тенистом садике присел, потребовал у слуги прохладного вина. Набродившись в духоте пирамиды и по жаре, князь устал. Подошел придворный вельможа, подсел.

— Здравия и благополучия тебе, светлейший князь! Да одарит тебя удачами Великий Птах!

— И тебе здравия и успехов, благоденствия твоему семейству! — ответил Хемиун.

— Наши успехи всегда одинаковы, — с достоинством поклонился придворный. — Я пребываю при нашем живом боге хранителем сандалий, вот уже двадцать лет минуло и знаю на ногах его величества каждый волосок, каждый ноготок. Не было такого случая, чтобы сандалии на благословенные ноги нашего повелителя, жизни ему, здоровья и силы, были не в пору или жали, или — не допусти до этого боги — натерли пальцы. Я счастлив от близости к живому богу и от щедрот ко мне, недостойному.

Хемиун, слушая его думал:

«О Тот, мудрейший из богов! Как можно два десятка лет заниматься только сандалиями, пусть и царя, и при этом быть счастливым?» — рот князя презрительно скривился. Позабыв о собеседнике, он ушел в свои мысли. Ум разрушает счастье. Ищущий и подвергающий все сомнению ум не довольствуется тем, что имеет. Вечный поиск, вечное стремление к познанию, к абсолютной истине, никогда не достигаемой. В его бурной жизни ум был предельно нагружен прокладыванием новых, еще не знаемых путей, никем не проложенных. Но, раздираемый множеством забот, неурядиц и подчас неудач, сопутствующих большим делам, он был счастлив, как боец, побеждающий противников. Дело окончено. У свободен. Воля избавлена от испытаний. Неужели от этого он несчастен? Значит, без деяний, забот и трудных задач человек не может быть счастлив?

Позабыв о собеседнике, князь встал, пошел домой. Хранитель сандалий, оскорбленный суровым невниманием, неприязненно посмотрел вслед.

На другой день Хемиун отправился на своей дахабие вверх по Хапи. Непонятная тоска гнала его из дома. Напрасно жены соблазняли его нежными, зовущими взглядами. Он, более равнодушный к женщинам, чем другие, не видел их, занятый внутренним непорядком.

Весело похлопывал парус голубизной от северного попутного ветра, и дыхабие мчалась навстречу волнам. Мерно журчала вода под веслами гребцов. Зодчий успокаивался под эти мягкие звонкие всплески и смотрел на зеленые берега, где шла оживленная суета. Вода спала, и земледельцы старались задержать ее в бассейнах. В некоторых местах уже сеяли. Виднелись фигуры, широко разбрасывающие семена на пашне. По вечерам останавливались на ночь у берегов. Разжигали костры, слуги готовили пищу.

В одном месте, не успев отплыть, заметили необычную суету у плотины. Хемиун сам пошел узнать, что означала эта суета и тревожные крики. Идущий рядом кормчий спросил, когда они подошли к месту события, что произошло.

— Плотину прорвало, и весь запас воды ушел, а поля наши высокие.

— Что ж смотрите так плохо, лениво?

— Заново надо делать, мужей нет умелых и сильных. Деды строили, мы же лишь малость крепили слабые места.

— Что же о главном не радели? — спросил князь, хотя мог бы и не спрашивать, знал заранее ответ.

Старик посмотрел на князя, потом в сторону земледельцев.

— Смотри, великий господин, сколько калек. Что с ними сделаешь?

И Хемиун видел: один хромой, с искалеченной ногой, у другого рука безжизненно свисала, третий слабогрудый, кашляет, недолго протянет. У четвертого кисть изуродована, видимо, раздроблена когда-то камнем. Еще старики и подрастающие мальчишки — вот и вся сельская община. Он подошел к дамбе. Десятилетиями наметанный глаз, приученный мгновенно схватывать, сейчас увидел прогнившие плетни и опорные столбы, слабо связанные углы — работа малосильных людей. Старик, вздохнув, сказал:

— И камни есть наверху, хорошо бы сделать запор воде, да не мощны спустить. Пробовали — не вышло. Спешить надо, пока вода совсем не ушла.

Хемиун хотел было приказать слугам помочь крепить плотину, но в это время встретился с ненавидящим взглядом калеки, напомнившим о его непреклонной жестокости на Ахет Хуфу, и он, забыв, пошел судну. Но что-то все-таки осталось, и он сказал кормчему:

— Возьми-ка парней покрепче и помогите сельчанам закрыть стены водоема.

Кормчий пошел выполнять приказ. Часа через три он сообщил, что стенки надежно укрепили широкими камнями. Община низко кланяется за помощь. Хемиуну стало как-то легче. Дахабие снялась с якоря и продолжала путь вверх по реке. Никогда еще князь не наблюдал так внимательно жизнь родной страны. И ее картины не радовали. Все оросительное хозяйство обветшало, особенно в плохом состоянии были бассейны и каналы для высоких земель. В былые времена земля росла, земледельцы отвоевывали ее у пустыни. Теперь она убывала от плохого полива, засухи и наступления песков.

Женщины мотыгами не в состоянии были обработать ее, как следует полить и задержать воду. Урожаи были плохие.

В больших общинах он радовался порядку и процветанию. Пахали волами. Были и такие общины, которым помогали соседи по велению начальников сепов. Но обнищание было множественным, рождало безотрадные мысли. В душу возвращались демоны мрака.

Вспомнилась молодая самонадеянность, страсть к собственной славе, каким бы путем она ни пришла, лишь бы составляла хоть часть славы Имхотепа. Богам было угодно, что слава строителя гробницы Хуфу стала выше славы Имхотепа. Но Имхотепа до сего времени в Кемет благословляют как великого врача, передавшего свое искусство людям. Астроном и ученый он отдал свой разум на благо народу. У него же, Хемиуна, славы благодетеля нет. Имя его проклинают калеки, вдовы, сироты. Да, он был еще верховным судьей, жрецом. Но его справедливость не простиралась на тех, кто внизу, на бедноту. Почему-то вспомнился Нахт, взбунтовавший рабов на перевозке глыб, он тогда дал княжеское слово отпустить его. Нахт спокойно пошел, но был сослан в южные рудники, самые страшные. В Филе князь послал писца узнать о судьбе этого бунтаря. Писец, вернувшись, сообщил, что Нахт работал дольше других, почти два года, послабее не выдерживали и года.

— А потом... — писец замялся.

— Взбунтовался? — неожиданно для себя рассмеялся князь.

— Да, взбунтовался, — ободренный смехом князя подтвердил писец, и убежал с десятком бунтовщиков. Так их и не нашли.

У Хемиуна улучшилось настроение. Он любил сильных людей, с ними работал десятки лет. С сожалением подумал, что Нахт был бы хорошим помощником. Запоздало сожалел.

Обогнув остров Филе, начали спускаться вниз по реке, теперь уж к Менфе. На остановках он часто бродил в одиночестве по берегам. Однажды, устав, он прислонился в тени к стене убогой хижины и ясно услышал молящий голос:

— Осирис милосердный! Не бери к себе нашего живого бога! Исида благостная, простри свои благословляющие руки над нашими судьбами! Продли дни нашего повелителя, жизнь ему, здоровье и силы. Пусть он встретит еще не один Хеб-Сед и привяжет себе хвост в знак долголетия. Не дрожали бы мы за сыновей и мужей. Пусть живет он, пока лебедь не станет черным, пока ворон не станет белым.

Хемиун тихо отошел. Подумалось, что непомерная власть одного может довести страну до упадка. Многое открылось на склоне лет, когда мало что можно исправить.

Путешествие по реке не успокоило смятенную душу Хемиуна, хотя порой и отвлекало от мрачных дум. Несколько дней он радовался домашнему уюту, но не занятый серьезными делами, еще глубже погрузился в тоску бездействия.

Не желая видеть носильщиков, один бродил по берегам реки или за городом, поблизости от пустыни. Вспомнил лоснящееся от довольства лицо хранителя сандалий. Неужели для счастья человеку нужно скудоумие? И вдруг дикая мысль пронзительно прошла через сознание. Ведь он такой же, как хранитель сандалий... Он тоже три десятилетия выполнял прихоть царя, правда, огромную прихоть — строил усыпальницу. Ну нет! Он — не носитель сандалий! Тяжкая обязанность чати видна всем в стране и после будет видна тысячи и миллионы лет. Но ведь это труд всей Кемет.

Математики гордятся, что в их земле создано тело, не знакомое и в природе, совершенное по форме, блистательное по выполнению. Они продвинулись вперед в науке, с упоением просиживают ночи напролет над новыми задачами. Никогда еще не обрабатывали камень так искусно, как теперь. Никогда не делали так много медных инструментов и так хорошо. Как много стало мастеров с умелыми руками. Многому научились, многое узнали за время работы на Ахет Хуфу. Хемиун вздохнул: но какой ценой! Жрецы превозносят его имя, понятно, они богатеют. Чужеземцы с уважением думают, что только могучая страна может выдержать такую постройку. Но он-то, Хемиун, знает, что страна оскудела пахарями и воинами.

Так зачем нужна пирамида? Какая от нее польза, ведь могла бы она быть поменьше, ну, хотя бы треть этой. Зачем она? Нелепый вопрос жителя Кемет, да еще внука фараона... Ясно — для того, чтобы в ней покоилось тело сына Гора после ухода к Осирису.

Такая гора ничтожной горсти костей, обтянутых высушенным мясом? Он протестующе закачал головой. Что за мысли!!! И снова задумался. Вспоминались многотысячные толпы земледельцев, которых гнали сюда из всех селений, даже крошечных. Приходили свежие, красивые, уходили потухшие скелеты, обтянутые почерневшей кожей.

А сколько их оставалось в песках. Какое ему дело до этой черни, внуку Снофру, отец которого мог быть царем. Разве эти люди не созданы для живого бога? Вся Кемет существует для него — так говорят жрецы. Для него? И снова ехидный вопрос, а верно ли, что он живой бог? А все остальные прах, чернь?

Хемиун считал, что царь — живой бог — должен был наделен царственной силой мысли, видеть с высоты трона всю страну, все ступени людские за троном: вельмож, жрецов, писцов и чиновников и уже внизу тот самый черный люд, который кормит, одевает, строит, обслуживает все верхние ступени. Но бывало, в ушедшие времена, этот люд, не знающий вещей* , терял терпение и громил тех, кто жил во дворцах и богатых домах, и тогда страной правил хаос. Не допусти до этого, Гор — наставник всех людей!

Но велик ли царь разумом? Сам Хемиун обладал от природы ясным и сильным мышлением, волей необыкновенной силы. Руководство грандиозными работами невольно развивало эти качества. Незаметно для себя, изменяясь, он привыкал больше всего ценить деловитость. Его подчиненные были под стать — умные, находчивые, исполнительные. Но как часто, вдвоем с отцом Нефермаатом, смеялись они над царем, над его нелепыми советами в зодчестве. Царь не видел своей страны, ее состояния. А он-то, чати, видел? Не хотел видеть. Вот вчера... Пришел казначей и спрашивал царя, не следует ли простить подати земледельцам, которые не платят несколько лет. Может, ознаменовать добрым делом окончание Ахет Хуфу?

— Почему не платят?

— Кормильцы сгинули на строительстве, а у иных вернулись калеками. Урожаи плохие, питаются семенами лотосов и побегами папирусов.

— Зачем прощать? Будет хороший урожай, отдадут долг.

— Сами с чем останутся? — кривая усмешка прошла по холеному лицу сановника.

Хемиун вмешался и убедил царя, что надо простить, спокойней будет в Кемет.

Был жаркий день. Князь прошел за сады, к пирамиде, где ничто ее не заслоняло. Она сияла белизной — простая, пропорциональная. И вдруг вспомнила голос бедной женщины: «Исида благостная! Простри свои руки, защити!» Он еще раз посмотрел на блистающее чудо над красноватыми песками, созданное его волей, глухой к бедствиям сотен тысяч.

С неприязнью отвернулся от воплощения своего молодого честолюбия и гордости. Лицо передернулось болезненной гримасой и, не глянув, пошел домой. Чувство острой тоски и безысходности овладело им. Дома приказал готовиться к охоте.

Утром Хемиун подошел к жене. Его неласковые холодные глаза теперь лучились нежностью.

— Ты, моя единственно любимая, одарила меня сыновьями и дочерьми, которыми гордимся. Об этом думал я, пока был на реке, в пути.

Она удивленно слушала, смотрела на мужа и его непривычная нежность прошла острой болью в душе: как часто она жаждала его ласковых слов в прошедшей жизни, как хотела видеть теплоту в его слишком властном взгляде, недоступном для маленьких радостей. Все-все он отдал ей, Ахет Хуфу.

Он обнял жену, поцеловал и несколько секунд смотрел улыбаясь, пошел к носилкам. Княгиня стояла, провожая его глазами. Почему этот странный взгляд?.. С мужем творилось что-то неладное с тех пор, как перестал работать на Ахет Хуфу. С тревогой пошла в сад.

Кормчий, направляя судно в мелководные заводи, поросшие папирусом, думал про себя, что князь давненько не бывал на охоте. Еще подумал, что он погрузнел и постарел. Сидит отрешенный, никого не замечает.

Судно остановилось у берега. Слуги спустили на воду несколько добротно сплетенных из папируса лодок. Князь сел в лучшую и отказался от помощников. День, благословенный богом Ра, блистал всеми красками под синим жарким небом. Миллиарды живых существ двигались и радовались. В тростниках копошилась всякая живность. Разноголосо гомонили птицы. Хемиун слегка шевелил веслом, не спеша углубиться в тростники. В стороне за ним незаметно следовали слуги, считая, что могут понадобиться.

Князь улыбался небу и солнцу, шелестящему миру тростников. За их прозрачной завесой увидел белую цаплю. Лодка, уткнувшись в густую стену стеблей, остановилась. Цапля вертела головкой, вытягивала ее, с любопытством разглядывала невиданного жителя. Неподвижно сидел, Хемиун наблюдал за ней, дивясь совершенству тонких форм, плавности линий. Цапля перелетела на куст болотного растения и продолжала следить за пришельцем. Он осторожно взял лук, прицелился. Но цапля словно дразнила его своей красотой. Он повернул лук, и стрела полетела в синеву.

— Живи и радуйся! Вам, птицам, надо меньше, чем людям, — прошептал он. — Ваш мир проще и справедливей.

Задумавшись, посмотрел в темно-зеленую толщу воды, теряющую прозрачность в глубине. В ней суетилась разная мелочь, радуясь свету и теплу. Сновали мальки, юркие и смешные, стремились укрыться в листве от прожорливых пастей крупных рыб. Усмехаясь, подумал, что и в этом безмолвном мире идет борьба за жизнь между сильными и слабыми. И опять нахлынула тоска и отвращение. Непомерная усталость и пустота были в душе, словно ничего уже не оставалось притягательного для него.

Наблюдавший за ним слуга видел, как князь закрыл лицо руками, покачал головой, будто не соглашался с чем-то. Потом высыпал из белой баночки что-то в рот и, она, описав дугу, плеснулась в воду. Холодея от ужасной догадки, слуга поспешно греб к господину, а тот, теряя сознание, вывалился из лодки. Слуга в ужасе закричал, к нему поспешили остальные, сидящие на лодках недалеко. Трудно было положить тяжелое тело в легкую лодку. Стараясь держать голову над водой, пытались поднять его в лодку, но опоры для него не было, и он снова сваливался. В страхе и растерянности не знали что делать.

— Накинем веревку на грудь и так доведем...

— Что ты...

Но все-таки, накинув петлю на тело князя, потянули его за лодками, поддерживая голову над водой. И тут случилось то ужасное, что нередко бывало на Хапи. Раздался душераздирающий вопль, и, захлебнувшись, смолк. Один из слуг исчез в бурных всплесках воды.

— Эмсех, Эмсех утащил.

Пригревшееся безобразное животное проснулось от шума, схватило добычу и, показав гребнистую спину, уплыло с поразительной скоростью. Спасти погибшего было невозможно.

Слуги лихорадочно гребли к берегу. Там осторожно освободили тело и положили на берег. Князь был мертв. Потрясенный кормчий промолвил:

— Осирис всемогущий! Что же ты не подождал? За что нам такое наказание? Никогда не было такой охоты! О мы, несчастные, как явимся?

Нарядная дахабие, похлопывая веселым парусом, понесла свой мрачный груз к городу. Люди угрюмо делали свое дело, в страхе ожидая наказания за случившееся.

Вечером на носилках понесли тело князя во дворец. Опередив их, бледный кормчий предстал перед княгиней. Сгорбившийся, стоял с опущенными руками, угрюмый и боязливый.

— Князю, моему господину, занедужилось? — спросила она, не допуская худшего.

— Нет, великая госпожа! Осирис взял его в свое царство.

— Как взял Осирис? Он же был здоров, когда поехал...

— Великий и добрый наш господин отказался от слуг и поехал один на лодке. Они видели, как он что-то проглотил из белой баночки и после этого упал на дно лодки.

Все еще не веря, пошатываясь, прошла она в кабинет мужа. Там у стены был небольшой ларец. Она открыла крышку. Той белой баночки не было. Вспомнился недавний разговор. Хемиун знал многие лекарства и часто обходился без врачевателей. Подавая жене какое-то снадобье от боли в животе, сказал, указывая на эту банку:

— Здесь сильный яд. Не бери ее в руки.

Рыдая, княгиня опустилась в кресло.