Кати непроизвольно сложила руки и тревожно наблюдала за различными выражениями, которые сменялись на лице пастора Бугенхагена, пока он читал письмо ее мужа. В конце концов, нервно откашлявшись, он положил письмо и сказал: „Фрау Лютер, у доктора снова приступ депрессии. Кто-то наполнил его уши сплетнями! Но не волнуйтесь, солнце снова засияет. Я сейчас же обращусь к Меланхтону. Вы можете быть уверены, что мы что-нибудь да предпримем. А пока мы должны продолжать молиться за нашего дорогого доктора“.

Через несколько часов Бугенхаген, Меланхтон, мэр Виттенберга и личный врач избирателя отправились к Лютеру. Когда их карета прогрохотала по мостовой, все решили, что Виттенбергу необходим Лютер. Меланхтон был решителен: „Если доктор уедет, я тоже покину этот город“.

Довольная тем, что такие выдающиеся люди отправились в дорогу, Кати все же часами простаивала на коленях, молясь за мужа, и даже выполняя обычную работу, она продолжала молиться про себя.

Пастор Бугенхаген и его друзья застали Лютера за работой в Мересбурге. Его депрессия почти прошла, и им не стоило особого труда убедить его вернуться в Виттенберг. И действительно, Кати встречала его на пороге дома 16 августа.

Зная, что работа всегда была лучшим лекарством от депрессии, она попыталась убедить его закончить комментарий по Книге Бытия. Со временем ей это удалось. Пока она наблюдала за ним во время работы, она обратила внимание на то, что здоровье его понемногу улучшалось. Через несколько недель они вернулись к обычному распорядку.

Вскоре открытые книги валялись на столе, на полу, на всех креслах — даже в спальне. Даже за столом царил смех, и все с нетерпением ждали, что ответит Лютер на вопросы.

Но несмотря на то, что все пошло своим чередом в доме Лютера и в университете, рабочие по-прежнему продолжали укреплять город. Они построили стены, укрепили пушки, сделали оружейные склады. Избиратель Иоанн, прозванный теперь Великодушным, был уверен, что Карл V обязательно нападет. „Это будет кровавая война“, — настаивал этот племянник Фридриха Мудрого.

10 ноября Лютер отпраздновал свой шестьдесят второй день рождения. Во вторник, семь дней спустя, его глаза заблестели, и он притянул Кати к себе: „Это великий день для меня“, — сказал он радостно.

„Почему?“

„Потому что сегодня я прочту последнюю лекцию по Бытию, и у меня уже готова рукопись для издания. Я начал лекции и комментарии в 1535 году. Это было 10 лет назад! В то время я предсказал, что не доживу и не успею закончить эту работу. Но я жив, и как ты видишь, продолжаю жить“. Он поцеловал ее и рассмеялся. Затем, взяв рукопись, он сказал: „А теперь я прочту тебе последний параграф“.

Пока он читал, его голос звучал немного хрипло:

Вот Книга Бытие. Господь усмотрит, чтобы другие после меня потрудились лучше. Я на большее не способен. Я слаб. Молите Бога за меня, чтобы Он даровал мне благословение в последний час.

„Ну, как тебе нравится такой конец?“ — спросил он, вытирая глаза.

„Господин доктор, да это здорово! — воскликнула она и звучно поцеловала его. — Разве удалось бы кому-нибудь написать лучше? Ты так напряженно трудился!“ Она обняла его и прижала к себе. Затем после долгого колебания она спросила: „Почему ты по-прежнему думаешь о последнем часе? Может быть, может быть, ты плохо себя чувствуешь?“

„Я чувствую себя прекрасно, — уверил он ее. — Но обрати внимание на последний стих в этой последней главе: „И умер Иосиф ста десяти лет, и набальзамировали его, и положили в ковчег в Египте“. Это утверждение напомнило мне о моей собственной жизни. Помни, что сказал автор Екклезиаста: „Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать“.

Кати почти забыла об этом разговоре о последнем часе, пока слушала его проповедь, но тут он сказал: „Я закончил комментарий по Бытию, а теперь я хочу попросить всех вас молиться за то, чтобы Бог даровал мне благословенный последний час“.

Несмотря на ее молитвы, казалось, доктор был уверен, что приближается его последний час. И хотя это ее пугало, она скрывала свои чувства.

Во время Рождества Лютер объявил о том, что ему необходимо поехать в Мансфельд.

„Зачем?“ — спросила Кати.

„Возник спор между двумя братскими графствами в той области“.

„Ну и что?“ — в голосе Кати послышалось раздражение.

„Спор идет о территориях. Меня ждут и хотят, чтобы я помог решить спор“.

„Ах, Мартин! Сейчас так холодно, да и ты не сможешь встретить Рождество с семьей!“

„Да, я знаю“. Он обнял ее и попытался успокоить. Он любил свою Кати и детей и хотел бы быть с ними. „Но работа Господа на первом месте. Кати, когда Карл V собирается сокрушить нас, мы должны быть едины. Меланхтон поедет со мной“.

И снова Кати поцеловала его на прощание и стала выкраивать особое время для того, чтобы преклонять колени и стучаться в небесные врата, прося за мужа.

Лютер и Меланхтон остались в Мансфельде на Рождество и вели переговоры с двумя братьями, но безуспешно. Тогда в связи с болезнью Меланхтона им пришлось вернуться в Виттенберг.

„Вы чего-нибудь добились?“ — спросила Кати.

Лютер пожал плечами. „Всего решить нам не удалось. Но каждый из братьев согласился пойти на компромисс. — Он скорчил гримасу и покачал головой. — Некоторые из этих правителей упрямы так же, как папа. Наверное, яблоко, которое съели Адам и Ева, было кислым“.

Кати надеялась, что интерес доктора к примирению упрямых графов прошел. Но это было не так. На третьей неделе января, когда дороги были засыпаны снегом, он сказал: „Кати, мне снова нужно помочь этим графам. Мне предстоит поехать туда, где я вырос, поэтому я возьму с собой мальчиков. Для меня это может быть последней возможностью показать им те места, где я провел свою молодость“.

„А ты не боишься холода?“ — спросила Кати. „Боюсь. Но Бог зовет. Я должен слушаться“. Вместе со своим секретарем Иоанном Аурифабером и сыновьями Хансом, Павлом и Мартином Лютер тронулся в путь 23 января 1546 года. Через три дня трудного пути их карета достигла Халле. Там к ним присоединился Юстас Йонас. Город лежал менее чем в пятидесяти милях к юго-западу от Виттенберга. Прежде чем отправиться дальше, Лютер написал Кати:

Мир и благодать в Господе. Дорогая Кати, мы прибыли сегодня утром в восемь часов, но не отправились дальше в Айслебен, потому что дух анабаптизма встретил нас, покрывая землю волнами воды и угрожая нам крещением… Помолись за нас и береги себя… Да благословит тебя Бог.

Мартин Лютер.

1 февраля он отправил Кати еще одно письмо. На этот раз из Айслебена:

Я желаю тебе благодати и мира во Христе и посылаю тебе свою старую несчастную, нетвердую любовь. Дорогая Кати, я чувствовал сильную слабость на пути в Айслебен, но все это по моей вине. Если бы ты была со мной, ты бы сказала, что все это по вине иудеев и их Бога… Когда я подъезжал к деревне, меня чуть не свалил такой порыв холодного ветра, что мои мозги едва не заледенели. Это только помогло моей болезни, но теперь, благодаря Богу, я чувствую себя так прекрасно, что боюсь искушения со стороны светловолосых женщин…

Твои сыновья отправились в Мансфельд позавчера… Да благословит тебя Бог и всех моих домашних. Напомни обо мне всем тем, кто садится за наш стол.

Твой старый возлюбленный, М. Л.

Читая между строк, Кати серьезно встревожилась из-за его здоровья. Если бы Меланхтон показал ей письмо, которое получил от Лютера, написанное в тот же самый день, что и письмо к Кати, у нее было бы еще больше поводов для тревоги. В том письме Лютер написал: „В дороге со мной случился обморок, и снова вернулось какое-то заболевание сердца. Я встал на ноги, собрал силы и начал потеть, чуть позже моя рубаха насквозь промокла, левая рука онемела. Думаю, следует винить мой возраст за все эти перебои в сердце и нехватку дыхания… Если юность не безопасна, то как можно доверять зрелому возрасту“.

Сильно встревоженная, Кати тут же отправила письмо мужу. (Письмо не сохранилось, но ответ на него дает нам представление о том, что она писала. Его приветствие даже позволяет догадаться о точном содержании ее письма). Отправленный из Айслебена ответ Лютера был датирован 10 февраля. Глаза Кати затуманились слезами, когда она читала:

Мир и благодать во Христе. Моя святая госпожа докторша! Я благодарю тебя за беспокойство обо мне. Как только ты начала волноваться, у нас чуть не случился пожар в харчевне… а вчера, благодаря твоим волнениям, камень чуть не упал мне на голову и не прикончил меня, как ловушка мышь… Я боюсь, что если ты не перестанешь волноваться, земля может поглотить меня… Разве ты не знаешь Катехизис…? Помолись, и пусть Бог сделает так, как написано: „Возложи на Господа заботы твои, и Он поддержит тебя“, в 54 псалме и в других местах…

Да благословит тебя Бог. Я бы с удовольствием покинул это место и вернулся домой, если на то будет воля Божья. Аминь. Аминь. Аминь.

Мартин Лютер

На следующей неделе Кати получила то, что было последним письмом от Мартина. Датированное 14 февраля и написанное в Айслебене, оно было кратким. (Это действительно было его последним письмом).

Мир и благодать в Господе. Дорогая Кати, мы надеемся вернуться домой на этой неделе. Бог был милостив к господам, которые примирились, за исключением двух или трех пунктов. Все еще предстоит много потрудиться, чтобы сделать братьев графа Альберта и графа Гебхарда настоящими братьями, сегодня я постараюсь заняться этим и приглашу их обоих ко мне, они смогут встретиться, потому что до недавнего времени они вообще не разговаривали и только переписывались…

Твои сыновья находятся в Мансфельде. [31] Иаков Лютер [32] позаботится о них. Мы едим и пьем как господа… Меня больше не мучают камни…

Кое-кто утверждает, что император находится в тридцати милях отсюда в Соесте в Вестфалии, некоторые говорят, что французы и правитель Гессе поднимают войска. Пусть они занимаются этим сколько угодно, мы надеемся на Бога. Да благословит тебя Бог.

Доктор Мартин Лютер

Встревоженная новостями о вероятности войны, Кати почувствовала прилив оптимизма, узнав о возможном скором возвращении мужа. Держа в руках бумагу, она написала несколько особых меню на следующие дни. Каждая трапеза должна была состоять из всех блюд, которые любил доктор. Затем она велела слугам убрать все комнаты, чтобы в них не было ни пылинки. Увидев нерадивую служанку, она сказала: „Доктор едет! Вы должны поприветствовать его достойно“. Она подняла швабру и показала служанке, как нужно мыть полы. „Мой муж заслуживает всего самого лучшего“, — настаивала она.

Стук каждой повозки заставлял ее бросаться на улицу. Каждый день движение было необычно оживленным. Все время проезжали телеги, нагруженные камнями и другими материалами для укрепления города. Затем, 19-го, она узнала карету мужа, на которой он уехал 23 января. Она не успела остановиться, как Кати поспешила к ней с такой скоростью, что едва не запуталась в подоле своей длинной черной юбки. Взглянув на бледные лица сыновей, она задохнулась и с трудом произнесла: „А г-где папа?“

„У нас плохие новости“, — ответил Ханс.

„Что-нибудь не так?“

„Мы все расскажем тебе дома“, — попросил он.

После того, как все уселись, Кати сказала: „А сейчас поведай мне плохие новости. Я…“

„Мне кажется, что Маргариту тоже следует позвать“, — вмешался Павел.

„Да, сестра должна быть здесь“, — согласился Мартин.

После того, как двенадцатилетнюю сестру позвали, оторвав ее от стирки, Ханс начал рассказывать о том, что случилось. „17-го отец убедил графов пожать друг другу руки и снова стать братьями. Он был очень счастлив тем, что помог решить этот спор. Но он очень устал. Понимаешь, он проповедовал четыре раза, помогал в причастии и участвовал в рукоположении двух пасторов. Он так устал, что с трудом видел.

А теперь, поскольку Павел собирается быть доктором, я предоставлю ему рассказать все остальное“.

„Днем, — сказал Павел, — отец начал жаловаться на резкие боли в сердце. Я немного испугался, но мне удалось сохранить спокойствие. После обеда в тот вечер мы пошли с ним в комнату. Он продолжал жаловаться на боль в груди и прилег. Мы стали растирать ему ноги и согрели их теплыми компрессами. Также мы согрели подушки и обложили ими его“.

„Зачем?“ — спросила Кати.

„Потому что его пульс испугал нас, и мы хотели восстановить кровообращение. Вскоре он забылся сном. Нас это ободрило. Но он проснулся около девяти часов и попросил нас помочь ему перелечь в постель в другой комнате. Там он уснул более крепким сном. Но около двух часов ночи он начал стонать. Затем он попросил нас помочь ему вернуться на кушетку.

Он так побледнел, что все мы испугались. Мы пригласили двух врачей. Но они ничем не могли помочь. Пока они наблюдали за ним, с ним случился еще один приступ. Зная, что он вот-вот покинет нас, мы все внимательно слушали и ловили каждое его слово“.

„Вы что-нибудь услышали?“ — перебила его Кати. В ее голосе слышалось нетерпение.

„Да. Медленно, но верно он процитировал отрывок из третьей главы из Иоанна, который он так любил. С трудом, но все же ясно, он проговорил: „Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную“.

Он повторил эти слова трижды. Пока все это происходило, врачи ввели ему в вену лекарство, чтобы поддержать его. Но безрезультатно. Потом я услышал, как он поручил свою душу Богу. Через минуту его глаза широко открылись, и нам показалось, что он пришел в себя. В этот момент Йонас, обращаясь к нему, спросил: „Уважаемый отец, ты готов умереть во имя Христа и учения, которое ты проповедовал?“

На это отец ответил четким голосом: „Да“. Затем он закрыл глаза. Врачи попытались снова привести его в сознание. Он не отвечал. Через несколько минут врачи решили, что он скончался“.

„Каковы планы о похоронах?“ Лицо Кати было несчастным. Но она не пролила ни единой слезинки.

„Его тело положили в цинковый гроб и оставили там, пока велись приготовления. На заре сотни людей начали стекаться, чтобы посмотреть на тело. Сегодня в два часа должна была пройти мемориальная служба по нему в церкви святого Андрея. Мы не могли быть там, потому что уехали позавчера“.

„А где находится церковь святого Андрея?“ — Кати стала вытирать глаза.

„Напротив дома, где умер отец, — объяснил Ханс. — Странно, но всего лишь несколько кварталов отделяло его от места, где он родился, и именно в этой церкви отец прочел свою последнюю проповедь“.

В наступившей тишине Кати медленно произнесла: „Он родился в Айслебене и скончался там же“. Затем, как бы обращаясь к себе, она пробормотала: „Та, как сказано в Екклесиасте: „Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное“. Она еще раз вытерла глаза. „Бог никогда не ошибается. Никогда!“

Павел заговорил. „На пути домой мы узнали, что Иоанн Фридрих попросил, чтобы похороны отца проводились здесь, в церкви замка 22 февраля в понедельник“.

„Это значит, что нам пора приниматься за дела“, — сказала Кати сухим тоном. Она встала и вышла из комнаты, все еще не веря, что Мартина больше нет.

Похоронная процессия в сопровождении официальных представителей в форме покинула Айслебен 20 числа и направилась в Виттенберг. В каждом городе толпы отдавали последнюю дань умершему. В Кемберге, недалеко от Виттенберга, тело поместили в церкви, где Лютер впервые прочел новую церковную литургию. В этом городе сотни и сотни потоком устремлялись в святилище, чтобы почтить своего духовного наставника.

Наконец процессия добралась до Виттенберга. Кати, одетая в траур вместе со знатными дамами, ехала в карете за катафалком. Траурное бум, бум, бум большого замкового колокола отдавалось у нее в мозгу. Она слышала, как этот колокол звонил по Елизавете и Магдалене, а теперь он звонил по ее мужу. Тело внесли в двери церкви замка, где Лютер прибил 95 тезисов почти двадцать девять лет тому назад.

Кати сидела вместе с детьми и слушала, а память ее возвращалась к прошлому. Она все еще видела доктора, стоявшего за кафедрой и читавшего проповедь в простых выражениях так, чтобы каждый понял его. И все понимали!

Глаза Кати по-прежнему были сухи, когда Филипп Меланхтон поднялся на кафедру. Она знала, что кроме нее и ее детей никто не любил ее мужа больше, чем этот человек, про которого доктор сказал, что он напоминает креветку. Он был почти что членом семьи.

В своем ученом, но все-таки живом стиле Меланхтон сравнивал Лютера с Моисеем, Исайей, Иоанном Крестителем, Павлом и Августином. Упомянул он и о его добродетелях: „Никаких низменных страстей в нем не было… он был миротворцем… часто я заставал его в молитвах и скорби за всю Церковь. Каждый день он читал псалмы, к которым добавлял свои собственные молитвы, слезы и стоны“.

Меланхтон прекрасно знал грубость Лютера и его многочисленные недостатки. В своих словах он отметил, что этому герою не хватало совершенства Христа. Он сказал: „Я не отрицаю, что наиболее горячие характеры иногда ошибаются, потому что в соответствии со слабостью человеческой природы нет ни одного без греха. Но о таких мы можем говорить так же, как древние говорили о Геркулесе и ему подобных, грубый, но достойный всяческих похвал“.

Глаза Кати были по-прежнему сухи, и так продолжалось до тех пор, пока она не осталась дома наедине с детьми. Тогда вместе с ними она разразилась слезами. Сотрясаемая горестными чувствами, она нечаянно бросила взгляд в зеркало и заметила на себе черные траурные одежды. Вид черной одежды напомнил ей о чем-то, и это воспоминание осушило ей глаза и заставило улыбнуться.

Заметив перемену в матери, дети удивились. Затем Павел спросил: „Мама, чему ты улыбаешься?“

„Я просто вспомнила другой случай, когда я одела эти же самые одежды“.

„Расскажи нам об этом“, — попросил Ханс.

„Как-то раз ваш отец пришел в такое отчаяние, что я начала опасаться за его жизнь. Я пыталась ободрить его. Ничего не получалось. В отчаянии я одела эти одежды и, рыдая, пришла в его кабинет“.

„Кто умер?“ — спросил он.

Я ответила: „Очень важная персона“.

„Кто?“ — спросил он.

Пытаясь заставить себя плакать, я ответила: „Бог“.

„Бог?“ — воскликнул он.

„Да, Бог, — ответила я. И затем добавила. — Я также заметила, что ты ошибся в переводе своего любимого отрывка из восьмой главы к Римлянам. Ты написал: „Все содействует ко благу“. А должно быть не так: „Лишь немногое содействует ко благу“.

Он сразу же понял, что я хочу ему что-то сказать. Тогда он обнял меня так, что я едва не задохнулась. Знаете что? Его депрессия прошла! Может быть и нам сейчас, в этот сложный час нужно познать, что Бог не умер и что „все содействует ко благу“.

Вскоре Кати и все ее дети смеялись. Но в тот вечер, когда она зажигала свечи, она столкнулась с новой проблемой. „Мама, — спросил Ханс, — папа оставил завещание?“

„Конечно, и я знаю, где оно“.

„Оно было написано нотариусом?“

„Нет, доктор не верил в нотариусов“.

„Тогда я боюсь, что суд не примет его“.

„Но оно было засвидетельствовано. Его подписали Меланхтон, Крусигер и пастор Бугенхаген“.

„Но тем не менее я не верю, что ему придадут значение“.

„Что же будет?“ — испугалась Кати.

„Его нарушат“.

„Ты в этом уверен?“

„Да, мама, я уверен“.