I

Ни горластые бирючи, привыкшие по улицам и площадям во всеуслышание объявлять о случившемся, ни бабы, сновавшие по городским торжкам и допытливые до всего, и ни унывные колокольные перезвоны еще не оповещали петербургских градожителей о постигшей народ беде, а уже многие, неведомо каким слыхом наслышанные, знали и говорили, в каком часу ночи скончался царь Петр. Наступали тяжкие, гореслезные дни.

Истомленное болезнью, натертое душистыми смолами и другими снадобьями, тело императора было выставлено в меньшой дворцовой зале, и с утра 30 января народу дозволялось приходить на поклонение усопшему.

В бытность своей великодержавной жизни строго запрещал государь надрываться в печали да голосить по любому венценосному покойнику, ну а теперь запрет на проявление безутешной скорби был снят и верноподданные могли безбоязненно оглашать покои дворца рвущимися из души рыданиями.

Лежал царь Петр в гробу, обитом золотым глазетом с серебряными галунами; одет был в шитый серебром белый парчовый камзол, в галстуке и в манжетах из брабантских кружев; на ногах – сапоги со шпорами, на левом боку – шпага.

Первые две недели покоился он в малой дворцовой зале, пока приготовлялась к траурному убранству особая большая зала, по стенам и потолку обитая черным сукном. Наружный свет не проникал в нее сквозь плотно завешенные окна, и мрак озарялся множеством зажженных свечей. У одной стены залы возвышался под балдахином трон о пяти ступенях, облицованных кармазинным бархатом. Одр для гроба покрывал златотканый ковер, полученный царем Петром в подарок от французского короля Людовика XV во время своего пребывания в Париже. По сторонам трона – табуреты с императорскими регалиями, а у ступенек – четыре бронзовые статуи, изображавшие опечаленных Россию, Европу, Марса и Геркулеса.

На страже у гроба попеременно стояли двенадцать сенаторов и генералов; несколько поодаль – четыре гвардейских офицера – и подлинно что телохранителями– двенадцать драбантов в черных мантиях и в шляпах с распущенным флером. Священник в полном облачении читал у трона Евангелие.

На приставленных к стене пирамидках было начертано от российского воинства: «Уснул от трудов Самсон могучий… Своим трудолюбием подал силу нам… Изнемог телом, но не духом».

От русского военного флота: «Нового в мире плавающего Иафета уже не узрим… Ныне нам воды – слезы наши. Ветры – воздыхания наши».

Не доводилось царю Петру при жизни пользоваться изысканной роскошью, зато на смертном его одре ознаменовано было все погребальным великолепием.

Надлежало по часам меняться людям, и неукоснительно строго должен был соблюдаться церемониал во все дни, вплоть до дня погребения.

Надо было дать знать Москве о случившемся, и, запалив не одну тройку ямских лошадей, черным вестником явился в первопрестольную генерал Дмитриев-Мамонов. Крики, вопли послышались по московским подворьям, а, опамятовшись от горестного известия, некоторые смельчаки объявили о непризнании самодержавия за императрицей Екатериной и отказывались ей присягать.

– Ежели баба на царство села, то пускай бабы ей крест и целуют, а нам такое зазорно.

И особо упорными оказались раскольники. Они отговаривались от принятия присяги еще и тем, что платят двойную подать за свою приверженность к древлему благочестию и потому вольны-де проявлять непокорство. Дали таким супротивникам по тридцать ударов кнутом, опалили им спины горящим веником, но покорности не добились. Проявляя стойкость, раскольники лежали под пытками, закусив языки, и никак не соглашались признавать женскую самодержавную власть. Оказались еще и другие ослушники, заявлявшие, что Екатерина – царица некровная, неправомочная чужеземка и брак ее с упокойным государем был незаконный потому, что ее отцом крестным, воспреемником при обращении в православие был царевич Алексей, и выходило так, что царь Петр женился как бы на своей внучке.

Снова ожило поверье о подмененном русском царе, дополненное еще и тем, что будто не царь в Петербурге умер, а некое подставное лицо.

– И, слава богу, что так, – крестился старец Филофей, пришедший из Изюмского монастыря, и заверял: – Истинный царь наш живой. Он в турской земле обретается.

Ему, Филофею, по его старчеству и всеблагой святости такое сонное видение было.

Живи теперь и жди – не нынче, так завтра еще что-нибудь несусветное произойдет. Старым московским жителям памятно многое. Вспоминался и тот, вроде бы уже давний год, коему три десятилетия минуло, когда с летевшими напрочь стрелецкими головами напрочь летели, рушились все былые устои, и за попытку сохранить старину едва-едва избежала кнутобойной расправы сама кремлевская верховодка царевна Софья вместе со своими сестрами.

Приверженцы старины седовласые московские бояре брюзжали: все российские неурядицы пошли с той поры, когда царь Петр по малоразумной своей младости связался с немцами-иноземцами, бражничал с ними да занимался разными потехами. Какое могло быть от того неразумия государству добро? Лишь разор один. И новый столичный город на краю света поставил, вовсе унизив Моству. Был боярин в том Петербурге, своими глазами видел на бесовском ассамблейном сборище, какими винопивцами окружен там царь. У адмирала графа Апраксина веселились. Потолок в палате был низкий, и дым от усердных курильщиков кружился, как в черной мыльне после затопу. Боярин как глотнул табачного смрада, так и зашелся в неуемном кашле. Едва-едва отдышался. Ну и пили же там! И такое же безудержное винопитие вошло в обычай между другими знатными российскими домами, считай, что споили царя разными фряжскими зельями, а оттого и укоротился его век.

Ой, словно забывали бояре, а попросту говоря – кривили душой, порицая такое. Ведь еще Володимир Красное Солнышко изрекал, что веселие Руси есть пи́ти.

И еще ворчали старожилы: московские-де государи, предки царя Петра, сидели от черни далеко и высоко в своих богатых теремах, снисходя в мир подвластных им в блеске и величии, подобно божествам, а Петр Алексеевич смолоду одеяние царское поскидал и к делам царственным стал неприлежен, понеже одни войны да забавы держались на уме.

– На нашей памяти и на наших глазах было, когда царь, возвратившись из заморской поездки, созвал к себе в Преображенский дворец именитую боярскую знать да со смехом, с демонским весельем обстригал ножницами бороды почтенным вельможам. Находились смелые люди, вслух пеняли ему, что такое поведение его зазорно, а он от того замечания только глотку смехом своим надрывал. Говорили ему: «Ты думаешь, что от такого веселья честь свою возвышаешь? Ан бесчестье творишь». Ну, а он на кого разозлится, бывало, того в Преображенский приказ на допытливость посылал.

– А я еще такое добавлю, что по всей спине дрожью оторопь пробежит. По доносу приходского духовника один тяглец Садовой слободы винился, что при исповеди царское величество антихристом называл потому, что велел царь людям бороды сбривать и кургузое немецкое платье носить. И велел службы нести великие, и податями-поборами, солдатскими и иными нападками народ весь разорил. И в Приказах судьи одни неправды творят да взятки берут, а государь судей не унимал и за ними не смотрел. И на орленой бумаге пишут герб – орла двоеглавого, а о двух головах орла не бывает, а есть двухглавый змей, сиречь антихрист оный.

– Чего еще тут говорить, когда он, теперешний упокойник, самых лучших людей из боярского рода-племени перевел. Петербург велел в сапоги обуть, а Москву – чтоб в лапти.

– Монса под боком у себя держал, а он, Монс-то…

– Молчи! Теперь она из-под Монса главнейшей государыней стала. Это ль не страмота!

– Изменил царь Петр Москве-матушке, и нет у нас добрых слов, чтобы слезно упокойника вспоминать. К чужакам, вовсе к ворогам, переметнулся он.

Жизнь в Москве все еще велась, как в давнюю старину. Явись к боярскому дому чужестранный человек с деликатным визитом засвидетельствовать свое почтение именитому хозяину, а тот, неприязненно выслушав приветственные слова, сведет насупленные брови и настороженно спросит: может, еще чего желает от него гость? Нет, ну и ладно. И ему, хозяину, до него никакого дела тоже нет, и пускай незваный человек отправляется к кому-нибудь другому. А услыхав, что гость иноземец, прибывший в Москву, скажем, из Ганновера, боярин пожует-пожует губами и отмахнется рукой: «Не слыхали про такую страну, да и слышать про нее не хотим. Ступай ты отселева, – и многозначительно поглядит на брехучих собак, одобряя их нетерпимость к постороннему человеку.

Толковали московские люди, подходя в своих догадках близко к истинной правде, говорили, что царица Екатерина испортила царя Петра и самосильно укоротила его земной срок. Донеслась до Москвы и такая весть, исходившая будто бы от петербургского дворцового всезнающего человека: когда государь почуял близкую кончину, то сам про себя сказал: «Было б еще пожить, да мир меня проклял».

И так еще говорили:

– Жесток был государь, а теперь от царицыного женского сердца народу жизнь полегчает. А вот ежели бы на трон царского внука Петра посадили, так он жестче деда бы стал. За погубленного отца своего всем большим и малым вельможам начал бы мстить.

– И было б то к лучшему. Давно пора со всеми ворогами счеты свести.

– Похваляют, что упокойный государь мудрый был, а в чем его мудрость? Затеял подушную перепись на безголовье себе самому, а всему народу на изнурение.

– Нет, я за царицу молить бога не стану. Царь – баба… Где такое видано? У иноземцев только, но они нам не указ.

Большого шума, как предвестника смуты, в народе не было. Недовольство царицей Екатериной ограничилось лишь такими малозначащими московскими сварливыми отголосками.

 

II

Больше месяца пролежал царь Петр в траурной дворцовой зале, а в конце того срока подле него был поставлен гроб с телом младшей его дочери цесаревны Натальи, умершей на седьмом году от рождения. Заодно на каждодневных панихидах и отпевали их, царственных новопреставленных.

К дню погребения императора через Неву был наведен деревянный мост с перилами, обтянутыми черным сукном. С рассветом траурные флаги заколыхались у Петропавловской крепости и Адмиралтейства, и тогда же утром, по первому сигналу, подполковник гвардии вывел на Неву войска, назначенные для печального парада. В 12 часов прозвучал второй сигнал – быть всем на изготовке, а по третьему сигналу в 2 часа пополудни началось погребальное шествие. Одновременно был вынос и почившей цесаревны Натальи.

Накануне все питейные дома и кружала в городе позакрывали, что привело в смятение опечаленных винопивцев.

– Как же помянуть упокойников? – недоумевали они.

– Угощать потом станут, на поминках.

– Ври ты!.. Угощать… не праздник, чать… И когда потом, ежели теперь невтерпеж.

С некоторыми промежутками раздавались пушечные выстрелы, унывно перезванивали колокола, печально играла музыка. Траурное шествие открывали двадцать четыре гвардейских унтер-офицера с алебардами на плечах, построенные в четыре шеренги. За ними шли музыканты, придворная знать, иностранные посланники и негоцианты, представители русских городов. Шли ученики адмиралтейской навигацкой школы, которых выделяла особая форма: сермяжный кафтан с красными обшлагами, канифасные штаны, на ногах серые чулки и башмаки, на голове колпак из красного сукна. Над толпой развевалось красное военное знамя и высился желтый адмиралтейский штандарт. За знаменосцами следовали два рыцаря: один – конный, в вызолоченных латах, с поднятым мечом, другой – пеший, в латах черных и с мечом опущенным. За ними воины несли печальное знамя из черной тафты, а на досках – государственный большой герб и семь малых гербов, изображенных яркими красками с золотом и серебром. Затем следовало духовенство – от высших чинов иерархии до церковных певчих. Соборный протоиерей нес запрестольный крест, доставленный из московского Успенского собора для сего скорбного торжества. За духовенством двигались войска кавалерии – российской, польской и датской. Несли императорские ордена, короны царств – Сибирского, Казанского, Астраханского и регалии императорской власти: скипетр, державу, корону. И, наконец, под балдахином из красного бархата, увенчанный золоченой царской короной, следовал катафалк с гробом Петра I. За гробом шла опечаленная вдова-императрица со своей августейшей фамилией, и следом – шестьдесят бомбардиров.

Гроб цесаревны Натальи несли на руках.

Местом вечного упокоения Петра I и его дочери назначался Петропавловский собор, в котором была устроена деревянная церковь с особым катафалком под парчовым балдахином. Тоже обитая черным сукном, церковь освещалась лампадами и свечами в серебряных паникадилах и шандалах.

Переступив церковный порог, громогласному плачу и рыданию задала тон сама императрица, пустив на высокой ноте затяжной вопль, и его рыдательно поддержали родовитые царедворцы, возглавляемые светлейшим князем Александром Данилычем Меншиковым. А тут еще архиепископ Феофан Прокопович, воздев руки, горестно возопил:

– Что се есть? До чего мы дожили, о россияне!.. Что видим? Что делаем?.. Петра Великого погребаем!.. – восклицал Феофан и сам ужасался неотвратимости происходящего.

Словно клещами, судорогой перехватило ему глотку, мигом онемел язык, прервалось дыхание. Напрягая все силы, с великим трудом сумел справиться архиепископ с одолевшей вдруг немощью, а в ответ на его скорбные слова волна стенаний и воплей колыхнула людские ряды. Глотнул Феофан широко раскрытым ртом побольше воздуха и снова стал обретать дар велеречивого изъяснения. Затихали людские рыдания, надо было слушать праведное слово преосвященного, и он говорил:

– Неусыпными трудами, денным и нощным попечением Петра Первого, который в жизни сей кто и каков был, сей и ныне богомужественным действием жив российский Самсон, каковый дабы мог явиться, никто в мире не надеялся, но явившемуся весь мир удивлялся. Застал он в России свою силу слабою и сделал по имени своему каменной, адамантовою; застал воинство в дому вредное, в поле некрепкое, от супостат ругаемое, а ввел отечеству полезное, врагам страшное, всюду грозное, такожде неслыханное от века дело совершивши, строение и плавание корабельное, новый в свете флот, но и старым не уступающий, власть же российскую, прежде на земле зыблющуюся, ныне и на море крепкою, самостоятельною сотвори...

– Так… Все – так… Истинно так… – шептали слушатели, не успевая вытирать слезы.

– Не весьма же, россияне, изнемогаем от печали и жалости, – повысил Феофан несколько окрепший голос. – Не весьма бо и оставил нас сей великий Монарх и отец наш. Оставил нас, но не нищих и убогих: безмерное богатство силы и славы его, которое вышеименованными его делами означилось, при нас есть. Какову он Россию свою сделал, такова и будет: сделал добрым любимою, любима и будет; сделал врагам страшною, страшна и будет; сделал на весь мир славной, славной и быть не перестает. Оставил нам духовная, гражданская и воинская наставления. Убо оставляя нас разрушением тела своего, дух свой оставил нам.

Мысленно подтверждая каждое слово архиепископа, вслушивался в его речь стоявший поблизости князь Михайло Михайлович Голицын, а Феофан все больше и больше входил в словоречивый раж.

– Да отыдет скорбь лютая. Петр Великий в своем вечном отшествии не оставил россиян сирых, – уже торжествующе гремел голос Феофана, окрепший в полную мощь. – Како бо весьма осиротелых нас наречем, когда державное его наследие видим, прямого по нем помощника в жизни его и подобокровного владетеля по смерти его в тебе, милостивейшая и самодержавнейшая государыня наша, великая героиня и монархиня и матерь всероссийская! – с подобострастным поклоном обратился он к Екатерине. – Мир весь свидетель есть, что женская плоть не мешает тебе быти подобной Петру Великому. Властительское благоразумие и матернее благоутробие твое и природою тебе от бога данное ему неизвестно!

«Заврался поп», – с укором посмотрел на него князь Михайло Голицын.

Кому из собравшихся неведомо было, что, вопреки льстивым глаголам столь угодливого архиепископа, Екатерина не была названа царем Петром его преемницей, а восшествие ее на престол воспоследовало далеко не правым образом. Каково самому Петру слушать такое?.. Хотя и мертвый лежит, а слышит, о чем говорят, и будет слышать до той самой минуты, покуда его земле не предадут. Приподняться бы ему да крикнуть: «Чего врешь, кудлатый!.. Так сладкоречиво по-соловьиному заливаешься, а перед кем?.. У нее, подлой, столько лет Вилим Монс в амурной близости был».

По церкви стало раздаваться торопливое покашливание будто сразу же застудившихся прихожан. Многим из них резануло слух явное несоответствие слов Феофана по сопоставлению их с памятной всем жизненной правдой. Он ведь и тогда, во время коронации Екатерины в московском Успенском соборе, не убоявшись бога, произносил лживые слова, называя Екатерину честным сосудом, преданно-верной венценосному своему супругу, тогда как у нее честности давно уже и в помине не было.

«Ну, дела твои, господи! – втайне возмущались, но покорно потупляли глаза многие из великознатных вельмож. – Ни стыда нет, ни совести».

А находившиеся в свите императрицы наиболее влиятельные царедворцы во главе со светлейшим князем Меншиковым с благодарной благосклонностью смотрели на своего сообщника архиепископа Феофана, помогавшего им возвести Екатерину на престол. Пожелав видеть главой Российского государства свою ставленницу, наперед послушную их воле, торжествовали Меншиков, Толстой, Апраксин, Головкин и иже с ними. Теперь все их треволнения оставались позади. На коромысле Фемиды недолго покачивалась судьба Российского государства, – кому править после смерти царя Петра?

Родовитые высокознатные вельможи стояли за единственного мужского представителя царской династии, малолетнего сына царевича Алексея, видя в нем законного наследника, рожденного подлинно что от царской четы. Надеялись еще родовитые и на то, что с возведением на престол царственного отрока можно будет отстранить от власти ненавистных худородных выскочек во главе с Александром Меншиковым. У некоторых, особенно злопамятных родовитых вельмож, лелеялся замысел: с воцарением малолетнего Петра Второго заключить Екатерину и ее дочерей в монастырь и расправиться со всеми ее сторонниками. И непременно, всенепременно низвергнуть Меншикова, как бы произнести приговор об опале, который наверняка произнес бы сам Петр Великий, если бы поднялся с постели. Косились на Толстого, как на главного виновника всех бед и несчастий, постигших царевича Алексея, и при возведении на престол его сына Толстой не мог ожидать ничего доброго для себя. Приходилось опасаться за свое благополучие и архиепископу Феофану, автору «Правды воли монаршей», в которой он выступал защитником меры, направленной к низложению права на престол сына осужденного Сенатом царевича Алексея.

Всем сторонникам Екатерины грозила бы жестокая участь, а самая страшная – ей самой. Ради собственного благополучия она должна была незамедлительно действовать, и к ней подоспели помощники, находившиеся в большой тревоге. Они, высоко поставленные царем Петром, проявляли свою решимость, многократно усилившуюся сознанием грозящей им опасности, и принимали все меры к тому, чтобы не допустить воцарения внука Петра.

Коромысло весов Фемиды склонилось в сторону овдовевшей императрицы, и она, огрузневшая за последние годы, перевесила худощавого цесаревича, только что выходившего из детской поры.

«Вот она, победительница!» – стоя у гроба царя Петра, восхищенно смотрел Меншиков на Екатерину, предрешившую кончину царя.

… Да… А всему случившемуся она, Екатерина, да и он сам, Меншиков, навсегда теперь обязаны его свояченице, сестре жены, Варваре Арсеньевой. Она подсказала, когда и как надо действовать. И по ее наметкам все произошло. А после всего происшедшего и сама Варвара почувствовала облегчение. Перестала саднить душу неотомщенная обида, годами угнетавшая ее. Свела свои девичьи счеты с царем Петром.

 

III

Четверть века прошло с того дня, когда для ради увеселения и украшения мужского застолья, возглавляемого самим царем, Меншиков привлекал своих сестер, девиц Марию и Анну. Участницами веселых пиршеств бывали тогда и сестры Арсеньевы – Дарья и Варвара, а к ним добавилась плененная в городке Мариенбурге лифляндка, в замужестве Марта Рабе, называемая также Трубачевой, по своему мужу, военному трубачу.

Меншиков бахвалился, что отобрал ее у фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева и жил с ней в любви, находясь о ту пору в любви также и с Дарьей Арсеньевой.

Давно то было, а вспоминалось Александру Данилычу так явственно, будто не подвластное ни времени, ни забытью.

Сидя рядом с Варварой Арсеньевой, царь Петр сказал ей тогда:

«Не думаю, чтобы когда-нибудь и у кого-нибудь появилось бы желание обладать тобой, бедная Варвара, столь ты кажешься непривлекательной. Но так как я люблю все необычное, то не хочу, чтобы ты так и состарилась, не испытав трепета любовной лихорадки».

И, не обращая внимания на сидевших за столом, не смущаясь тем, что Варвара была кривобока и горбата, повел ее в смежную комнату испытывать трепет обещанной лихорадки.

И тогда он, Александр Меншиков, понадеялся на совершенно невозможное: вдруг Варвара станет государыней-царицей, поскольку привередливому царю Петру наскучили отменные красавицы и он стал падок на нечто необычное. Тогда бы и он, Меншиков, женившись на Дарье, сестре Варвары, стал бы царским шурином. И казалось, что сие вполне возможно. Но придумалось все во хмелю, а потому не сбылось.

После Варвары взоры царя Петра обратились на лифляндскую пленницу. В первое время он платил ей по дукату за свидание, а потом она уже без платы поселилась в его доме насовсем.

Петр понимал, что из желания непременно угодить ему придворные несколько преувеличивали красоту Екатерины – будто уж лучше такой и найти невозможно. Нет, не такая она красавица, чтобы ее золотой рамой окантовывать да глядеть-любоваться, не отводя глаз. У нее черты лица не зело правильны, но во всем ее облике неуловима и в то же время неотступна притягательная сила, и таится она то в бархатистых, то тмяно-томных, то в искрящихся ее глазах, а над ними – стремительный взлет густо-черных бровей. Как бы задорен чуть-чуть вздернутый нос и страстны припухшие, всегда алые, будто запламеневшие губы. Нежная округлость подбородка, легкий румянец на щеках, вся ее осанка и такая естественность ни для какой другой женщины неповторимых движений, точно бы замершая и приподнятая в глубочайшем вздохе, словно все еще девичья грудь, – все влекло к ней и держало в неослабном напряжении чувственность Петра, по-настоящему пробужденную только ею. Такой, постоянно манящей к себе, была Екатерина и для него, Александра Меншикова, но не соперничать же было ему с царем!

За минувшие годы старели люди, и многие уже покинули суетной сей мир, тем самым предупреждая и его, царя Петра, что не минует и он последовать за ними. Что говорить, уже перешагнул свой Рубикон, и жизнь пошла на убыль, и нечего ему, Петру, раздумывать да убеждать себя, что надобно жениться. Никакой ошибки в том не будет.

Почти целых десять лет он как бы испытывал свою невесту, приглядывался к ней, лучше узнавал ее характер, свойства и привычки, и на протяжении всех этих лет не было повода усомниться или разувериться в ее достоинствах. Она и уважала и бескорыстно любила его, не то, что прежняя московская его фаворитка из Немецкой слободы. Катеринушка-свет затмила ее собой и вытеснила из его памяти.

Многих прежних друзей и сподвижников уже нет в живых, а к иным из тех, кто пока еще с ним, он явно охладел, как, например, к прежнему неразлучному другу Александру Меншикову, и Петр чувствовал вокруг себя словно бы пустоту, которую могла заполнить лишь она, его Катеринушка, и он все крепче привязывался к ней. В своих частых отлучках скучал без нее, писал ей всегда добрые, ласковые письма, нежно называя ее: «Катеринушка, друг мой», «Катеринушка, друг сердешненький», и, словно в затянувшейся поре своего жениховства, посылал ей различные презенты, чтобы порадовать, доставить приятное. Тревожился и тосковал, если долго не получал от нее писем.

На краю гибели была императрица, когда ее фавориту Вилиму Монсу разгневанный Петр приказал отрубить голову. С какой плахи скатилась бы и ее голова или в какой дремучей монастырской глуши пришлось бы ей коротать свои остатние годы, если бы только царь Петр поднялся с последнего болезненного ложа. Лишь в его смерти было бы спасение, и она поняла, уразумела это.

В последние годы Петр был особенно непримирим ко всяким расхитителям казны. Дружка своей юности князя Матвея Гагарина приказал повесить за то, что тот в бытность сибирским губернатором сумел присвоить несколько тысчонок казенных денег. А светлейший князь Александр Меншиков втайне от царя держал в иноземных банках девять миллионов присвоенных рублей. На какой виселице покачивался бы он после дознания Петра об этом?..

– И твоя жизнь только в смерти царя Петра, – внушала деверю Варвара Арсеньева. – И, чем скорее произойдет такое, тем будет надежнее.

И он торопился. И торопил Екатерину. Только бы не оклемался, не поднялся Петр… Да, до конца своих дней они, спасенные его смертью, будут благодарить Варвару Арсеньеву.

Не Монсову сестру Матрену Ивановну следовало бы Екатерине держать приближенной к себе, а Варвару Михайловну Арсеньеву. И такое вполне пристало подсказать недогадливой императрице.

Меншиков глубоко вздохнул и истово перекрестился, воздавая богу благодарность за содеянное и уповая теперь на полное благополучие своей судьбы.

«Обращается в тлен все твое величие, государь. Посыплют сейчас твое тело землею, и навсегда оглохнешь ты, если даже, по людскому поверью, и слышал своим мертвым ухом рыдательные плачи былых твоих подданных. Прими последний их плач».

И он, Александр Меншиков, здесь, на людях, смахнул пальцем будто бы скатившуюся на щеку слезинку, на веки вечные прощаясь со своим государем. Отходи, царь Петр, к достославному своему родителю царю всея Руси – Алексею Михайловичу и к сводному брату, убогому согосударю на царстве – Ивану Алексеевичу, – радуйся загробному свиданию сними.

Архиепископ Феофан отслужил последнюю в тот день заупокойную литию. Гроб с телом цесаревны Натальи опустили в могилу, а тело царя Петра присыпали землей, лишив его последнего общения с миром живых, накрыли гроб крышкой, разостлали на нем императорскую мантию и оставили на катафалке под балдахином посреди церкви. Больше гроб уже никто и никогда не откроет. До мая месяца быть ему здесь, а потом тоже в землю, в могилу опустят.

 

IV

Бывший бомбардир – поручик Преображенского полка и царский денщик Александр Меншиков доброхотным произволением Петра I стал генерал-губернатором Ингрии, Карелии и Эстляндии, губернатором Шлиссельбурга, а потом и Петербурга, герцогом Ижорским, светлейшим князем, «суверенном в своем владетельстве», – как говорил о нем князь Куракин. В дополнение ко всему, Венский двор возвел Меншикова в имперские графы и князья, Копенгагенский, Дрезденский и Берлинский дворы слали ему свои ордена, и сам царь Петр, желая дать любимцу доказательства своего благоволения, удостоил Меншикова титулом герцога Ингерманландского, когда тот был уже первым статс-министром и первым генерал-фельдмаршалом армии.

Положение Меншикова при дворе было исключительным, небывалым. Он пользовался почестями, недоступными ни одному подданному. При его особе находились пажи и гоф-юнкеры из дворянских знатных семейств. Он был единственным мужчиной, получившим орден св. Екатерины, тогда как этот орден предназначался исключительно для дам. Учрежден он был Петром I в 1714 году в честь Екатерины, находившейся с царем во время Прутского похода. На оборотной стороне этого белого креста изображено гнездо с орлятами и два орла, разрывающие змей. (Теперь, когда самого орла не стало, а число змей, шипевших вокруг вдовы-орлицы, все увеличивалось, Меншиков, нацепив сей орден, давал понять, что он готов стать опекуном над осиротевшими орлятами, и он старался быть им.)

Наделенный всеми чинами, титулами и богатством, светлейший князь никогда не забывал о своей пользе: на казенный счет покупал в свой дворец дорогую мебель и всякую домашнюю утварь, содержал лошадей и многочисленную прислугу. Открылись за ним некоторые противозаконные действия, допущенные во время управления Кроншлотом, – Петр отобрал от него выгодный табачный откуп и звание Невского наместника, а также отнял подаренные в Малороссии имения да велел заплатить двести тысяч рублей штрафа. Сожалел князь о тех деньгах, оказавшихся в ту пору у него в наличии, и досадовал, зачем не положил их в иностранный банк.

Был Меншиков обладателем более ста тысяч душ крестьян и четырех городов. Полководец и государственный муж, он был лучшим другом царя Петра, и тот души не чаял в своем Алексашке, хотя не раз поколачивал его дубинкой и грозил всеми карами за взятки в мирное время и за грабежи во время войны. Возмущенный его лихоимством, писал Екатерине: «Меншиков в беззаконии зачат, во грехах родила его мать, и в плутовстве скончает живот свой». И все-таки многие годы был он самым близким Петру человеком, его правой рукой.

– Вороватая, но верная рука, – говорил царь, ценя в Алексашке преданность, смекалку, военную храбрость, и многое ему прощал.

Было у Меншикова на миллион рублей бриллиантов, сто пудов золотой посуды, а серебряную никто не взвешивал и не считал. Ничем светлейший князь не гнушался. Обосновавшийся в Петербурге богатый московский боярин Луков приобрел ореховую карету, изукрашенную узорчатой резьбой с точеными стеклами, и возбудил сильную зависть светлейшего. Захотел он получить эту карету, но Луков уступать ее не соглашался. Тогда, в отместку за его строптивость, Меншиков постарался лишить семейство боярина всех недвижных имений.

Не умел князь ни читать, ни писать; выучился только кое-как подписывать свою фамилию, как бы рисуя пером буквы. А позже садиться за парту его удерживало княжеское звание. Но на людях, а того паче перед иностранцами, делал вид, что читает бумаги, и был первым из русских людей, избранных членом иноземной ученой академии. Петра I избрали во французскую академию в 1717 году, а Меншиков опередил царя на три года. Сам Исаак Ньютон в октябре 1714 года извещал его об избрании членом английского Королевского общества и писал ему: «Могущественному и достопочтеннейшему владыке Александру Меншикову, Римской и Российской империи князю, властителю Ораниенбаума, первому в советах царского величества, маршалу и управителю покоренных областей, кавалеру ордена Слона и высшего ордена Черного Орла и проч. Исаак Ньютон шлет привет».

Но хотя избрание и состоялось, Меншиков все же не решался украшать свое титулование еще и словами о принадлежности к ученому Королевскому обществу. Секретарь Алексей Волков вел всю его переписку, попутно следил за «домовым приходом и расходом» и содержал письмоводительство «со всяким охранением нашего интереса и секрета».

В последнее время светлейший князь уже не имел надежды возвратить себе прежнее расположение царя Петра. Худо кончался их многолетний союз. Царственный друг готов был отобрать все, чем прежде так щедро награждал. Успел отстранить от президентства в Военной коллегии, и это было уже явным сигналом князю о начавшейся большой опале. Ну как не ограничится этим царь, а, лишив всех титулов и званий, лишит и богатства, переняв его на себя, на отощавшую свою казну, в коей все нехватки да нехватки.

По мнению Меншикова, неприязнь к нему началась у царя Петра с такого пустяшного случая, о каком, казалось бы, и подумать было смешно. В первую годовщину заключенного мира со Швецией на воспоминание о Полтавской баталии выпрашивал он у Петра город Батурин, поскольку брал его штурмом. Надеялся получить город с предместьем, с уездом, хуторами и со всеми тамошними жителями. И как было подумать, что такая малость вызовет у царя раздражение и упреки в неуемном стяжательстве. Тогда к слову, кстати вспомнил царь Петр и такое, что по своей стародавности следовало бы насовсем позабыть. Лет десять тому назад вдова литовского гетмана Григория Огинского подала жалобу, что он, Меншиков, в бытность свою в Польше, воспользовавшись денежными затруднениями гетмана, купил у него за бесценок староство Езерское. Ну, и тогда же, по приказу царя, было то поместье вдове возвращено, и светлейшему князю приходилось только удивляться памятливости Петра, будто ему, опричь таких пустяков, в уме держать нечего. Припомнил тогда государь и свой неудачный Прутский поход, во время которого Меншиков не обеспечил армию провиантом, а потому люди и кони терпели бедствие от бескормицы. А он, светлейший, чем был занят в ту пору? Шарил по польским владениям – где что плохо лежит?..

И особенно большие неприятности у князя были с треклятым почепским делом. Думалось, ничего не случится, ежели прибавит он к своей почепской земле еще и земли чужие, да ежели лишит прежней воли живших там украинских казаков, обратив их в своих крепостных. Ему, как победителю, все дозволено. Но нашлись кляузники, подавшие жалобу на незаконные захваты земли и людей. Сенат снарядил на Украину межевщика Лосева, а тот, не будь дурак, за некую мзду и большое почтение к князю при проверочном межевании так спрямил его владения, что они стали еще обширнее. Казалось, все было узаконено тем межеванием, ан заартачился гетман Скоропадский и в челобитной царю написал о фальшивом межевании, «коим был нанесен всему Стародубскому полку убыток, т. к. более тысячи казаков с их полями и сенокосами, мельницами и бортевыми лесами приписаны к владениям князя Меншикова».

Петр распорядился направить в Почеп другого межевщика, а схваченный для дознания Лосев признался, что покрывал захваты князя. Что было делать тогда светлейшему? Только и следовало, что признать свою вину и просить у царя прощения: «Понеже от молодых моих лет воспитан я при вашем императорском величестве и всегда имел и ныне имею вашего величества превысокую отеческую ко мне милость и через премудрое вашего величества ко мне призрение научен и награжден как рангами, так и деревнями и прочими иждивениями паче моих сверстников; а ныне по делу о почепском межевании по взятии инструкции признаваю свою перед вашим величеством вину и ни в чем по тому делу оправдания принесть не могу, но во всем у вашего величества всенижайше слезно прошу милостивого прощения и отеческого рассуждения, понеже кроме бога и вашего величества превысокой ко мне милости, иного никакого надеяния не имею и отдаюсь во всем в волю и милосердие вашего величества».

Потрудился, попотел меншиковский писец-секретарь, составляя повинную, не один бумажный лист перевел в старании удачливее подогнать одно чувствительное слово к другому. А у самого светлейшего князя из-за опасения за дальнейшую свою судьбу были нервные потрясения.

Отношение его к царю сразу переменилось. Исчез прежний, зачастую шутливый и дружески-панибратский тон, а стал светлейший князь проявлять себя подобострастным послушным подданным его царского величества, но удрученное состояние и тревожное ожидание вполне возможной опалы серьезно расстраивали здоровье Александра Данилыча. С ним случались такие припадки, что лекари не надеялись, как он сможет пересилить развившееся недомогание. Началось кровохаркание – верный признак чахотки. Только и оставалось князю, что находить забытье от тревог в тяжком похмелье.

Но неожиданно для больного и для его лекарей болезнь пошла вдруг на убыль, и Александр Данилыч стал поправляться. Решив его проведать, Петр проявил прежнее дружеское расположение к птенцу своего гнезда – ведь большие заслуги имеет, нельзя его бесстрашной храбрости и смекалки в делах забывать, но в то посещение не преминул Петр и укорить в самых строгих словах за непохвальное поведение как его самого, так и ближайших его подручных.

Вроде бы при этом свидании они помирились, и Меншиков от умиления вытирал заслезившиеся глаза, но вскоре после того были схвачены все чиновники возглавляемой им Ингерманландской канцелярии, и опять светлейшего начинал трясти сильный озноб.

По доносам фискалов арестованы были два сенатора за то, что под чужими именами брали выгодные подряды на доставку в столицу провианта и продавали его дорогой ценой, чем приключили народу большую тягость. В наказание им пожгли языки раскаленным железным прутом. Арестован был и подвергнут пытке петербургский вице-губернатор Корсаков, верный слуга Меншикова, и за допущенные Корсаковым плутни его публично высекли кнутом. Схвачен был главный комиссар при петербургских городских постройках Ульян Синявин, сумевший нажить большие деньги, и ходили слухи, что Меншиков потеряет свое Ингерманландское наместничество.

Поднаторевшие в лечебном умении врачи иностранного звания советовали князю в особой памятке: «Надлежит себя остерегать от многого мышления и думания, ибо всем известно, что сие здравию вредительно и больше, а особливо сия болезнь от того вырастает, ибо от таких мыслей происходит печаль и сердитование. И ежели кровь есть густа и жилы суть заперты, то весьма надлежит опасатца какой великой болезни».

А в своей среде иностранные врачеватели перешептывались:

– Князь Меншиков от страха и в ожидании неблагополучного исхода дела совсем осунулся.

– Но, похоже, сумел скинуть петлю со своей шеи. Говорят, получил полное помилование от государя.

– Что, возможно, весьма ненадолго, пока сатана его снова не искусит.

Петр обязал светлейшего вернуть казакам захваченные земли и оброчные деньги, прошелся своей дубинкой по его спине и объявил, что кредит князя непоправимо пошатнулся.

 

V

Владения Меншикова приносили огромные доходы, но ему казалось все еще мало. Что проку в доставке крестьянами разной снеди да в получаемом с них оброке. Уразумел, что выгоднее перегонять хлеб на вино, чтобы поставлять хмельное в царевы кабаки и кружала. Широко занялся и другим предпринимательством, стал фабрикантом и заводчиком. Вместе с некоторыми купцами образовал кумпанство для ловли трески и моржей в Белом море и тщательно следил, чтобы не оказаться обойденным в доходах. Привлек к подрядным делам вельможных людей – адмирала Апраксина и канцлера Головкина, чтобы заключить подряды на поставку в Петербург продовольствия по весьма завышенным ценам.

Ознакомившись с выводами следствия по тому непристойному делу, царь Петр вынес решение: «За первый подряд ничего не брать, понеже своим именем учинен и прибыль зело умеренна. С подрядов, кои тоже своим именем обозначены, но с большой прибылью, – всю прибыль взять в казну. А кои обозначены под чужими именами, с тех взять всю прибыль да штрафу по полтине с рубля. Также и те деньги взять, кои взяты за хлеб, а хлеб не поставлен».

Такое решение поумерило предпринимательские старания Меншикова, а другие вельможи, втянутые им в кумпанство, хотели чуть ли не вовсе с ним раззнакомиться. Часто, ох как часто гуляла царева дубинка по спине и бокам дружки и помощника – смелого, ловкого и необыкновенно способного светлейшего князя. На сообщение об очередном корыстном его поступке Петр говорил:

– Вижу, вина не малая, да прежние заслуги больше ее. – И предупреждал: – Смотри, Александр, в последний раз говорю: берегись! – Но «последний раз» продолжал повторяться.

Меншиков зачастую не знал, зачем призывает его царь Петр в свою токарную: то ли дружеским словом порадовать, то ли дубинкою огорчить. Петр говорил, что в его Алексашке два человека и оба большие: первый – на редкость храбрый герой, второй – до наглости смелый вор.

Был он, светлейший князь, герцог Ижорский, отважный человек, снискавший даже лихую славу фальшивого монетчика.

Французы писали о русском царе, что он всегда пьян. Петр делал пометку на таком сообщении: «Врут, канальи! Бывает, но не во все дни». А о Меншикове говорили как о пройдохе, расхищавшем казенные средства. С таким мнением Петр не спорил и тоже делал пометку: «Вор Алексашка, вор! Дознаюсь до всего, тогда несдобровать».

Люди, окружавшие царя, по его выражению, «играли в закон, как в карты, подбирая масть к масти и непрестанно подводили мины под фортецию правды». Это ожесточало, и он терял веру в людскую честность. «Всяк человек есть ложь», – повторял он слова псалма Давидова. «Правды стало мало, а коварства много», и Петру казалось, что «ложь человечу» можно обуздать только «жесточью». И то было причиной необыкновенной строгости его законов и указов с обилием угроз жесточайшими казнями. Вешали, колесовали, рубили головы государственным татям, но зло не убывало, и ближайшие сотрудники царя были не без греха. Но стяжательства самых злейших лихоимцев были все же малозначительными по сравнению с тем, что позволял себе светлейший князь Александр Данилович Меншиков.

Очень пугало его начавшееся следствие о расходовании казенных денег в свою пользу. Всеми силами старался затянуть разбор того дела, и во все это врем тревога не покидала его. Были ночи, когда он вовсе не раздевался, а сидел в своей спальной комнате и прислушивался: не идут ли за ним?… Приучил себя сидя дремать, заменяя тем сонное забытье. Вот-вот начальник Тайной канцелярии Ушаков появится. Были все основания полагать, что дело примет дурной оборот. В придворных кругах поговаривали о самом малом, ежели светлейший будет приговорен к вечному тюремному заточению. Но злорадство его врагов оказалось поспешным. Перед самой своей болезнью призвал его в последний раз царь Петр в свою токарную, и Меншиков подумал о наступившем часе расплаты за все и вся. Едва переступив дверной порог, бросился в ноги Петру, моля о пощаде и клятвенно обещая исправиться. Петр смотрел на него, уже тронутого сединой, а видел прежнего, разбитного весельчака Алексашку. Тотчас забыв о многочисленных его проступках, вспоминая только заслуги, наложил на него лишь очередной денежный штраф.

Да, так… Спасение было только в смерти царя Петра, что и сбылось.

– Фу-у… – отдувался Меншиков, сидя в царском дворце за поминальным обедом и чувствуя свалившуюся с плеч будто бы непомерную тяжесть. Теперь он, распрямившись, мог легко и полной грудью дышать. Никакой опасности больше нет. При Екатерине он станет еще сильнее, чем был при Петре.

Президентство в Военной коллегии ему уже возвращено, и он хотел теперь как можно скорее прекратить всякое следствие по прежним его злоупотреблениям, потребовав всенародного объявления о снятии денежных штрафов, к которым приговаривали его за разные неблаговидности по нарушению казенного интереса.

 

VI

Хотя и новомодным столичным городом значился Петербург, разбросанный по многим островкам, но с великой радостью променяли бы градожители многие столичные новшества на стародавнее житье-бытье.

Теперь, после смерти царя Петра за приверженность к старине, может, шибко карать не станут, – вот бы и передых в жизни был. Муторно проводить людям дни словно в нескончаемом половодье. Только успевай веслом огребаться – все вода да вода. Хорошо еще, что не довелось покойному государю все свои задумки в дело пустить, а то ведь намеревался он улицы на Васильевском острову водой залить наподобие венецейских сделать, чтобы по ним на лодках-гондолах плавать. А к чему такое? Зачем? Будто ему вокруг воды было мало и для ради того хотел еще улицы заливать. Сухопутный адмирал-генерал граф Федор Матвеевич Апраксин, утомившись поспевать во всем за своим (покойным теперь) царственным свояком, остановился отдышаться на жизненном перепутье и не решался, что делать дальше: продолжать ли путь, предназначенный царем Петром, или отрешиться теперь от него и обратиться вспять к памятно-привычному складу прежних неторопливых дел. Может, из Петербурга-то насовсем в град Москву возвернуться?..

Многие именитые господа дворяне уже одумались, обратились лицом к старине, а тыльной частью ко всему новомодному. Пускай останутся недостроенными каменные дома, вытянувшиеся во фрунт по улице, а на их задворках можно по стародавнему образцу поставить жилье на омшаниках. Снизу от крыльца вела бы в верхние сени длинная наружная лестница, а самые жилые покои состояли бы из двух горниц, отделенных малыми внутренними сенями. Одна горница для жизни хозяйской семьи в летнюю пору, другая – в зимнюю. Там и кухня с топкой хотя бы даже по-черному, а прислужливая челядь – в клетях да в подклетьях. Ничего, живали так испокон веков. Где кучней, там теплей.

А то размахнулись было на новоманерные комнатные анфилады, на залы да будуары, где в зимнюю стужу только волков морозить. Нешто можно такое подворье до теплости натопить! Пускай уж светлейший князь Меншиков в палатах таких прохлаждается, поскольку возвел высоченную домовую махину на Васильевском острову близко самой реки Невы. Он по иноземным городам много чего навидался, и ему привычно роскошествовать во дворцах, пускай и здесь так живет, на то его воля. Он не посовестился даже того, что его дворец намного преэосходит жилье императорское как по величине, так и по богатому убранству покоев. Заплутаешься и не обойдешь все меншиковские апартаменты, блистающие золотом да серебром, украшенные статуями, живописными картинами, златоткаными драпировками, изысканной мебелью.

До этого у светлейшего стоял так называемый Посольский дворец. Всяких иноземных посланников и гостей где царю Петру принимать? У Александра Данилыча, а никак не в своем приземистом катухе. А уж как только не предлагали царю выдумщики архитекторы – и с колоннами, и с портиками, и с мраморной самоцветной облицовкой царский дворец возвести, и внутри тоже со всем роскошеством анфиладные апартаменты с высокими изукрашенными потолками построить, а царь приказал поставить себе низкорослый домишко с двумя небольшими покоями, прихожей и кухней. Только и удалось архитектору по-новомодному, как бы в голландском виде, выкрасить под кирпич наружные стены да на крытой гонтом крыше некоторые украшения сделать: поставить посредине деревянную мортиру, а по углам – якобы пылающие, но тоже деревянные, раскрашенные бомбы. Против такого царь Петр не стал возражать. Почти половину своей петербургской жизни он в том неприметном домишке провел. Это уж потом, по настоянию императрицы Екатерины, в углу Летнего сада был поставлен Летний дворец, а в самые последние годы – Зимний, где и жизнь свою царь скончал. А у светлейшего князя – диво дивное, чудо чудное возвышалось на Невской набережной.

Небывалый по высоте дворец в четыре этажа стоял под редкостной кровлей с крутым переломом, а его стены снаружи и изнутри украшены княжескими коронами и гербами. Начиная с парадной лестницы, роспись стен была «на вид мрамора», а на лестничной площадке – кованые решетки с переплетенными вензелями имен Петра и Александра. На стене в первой зале – красочный портрет молодого царя Петра, а на соседней стене – портрет Меншикова, изображенного во время битвы при Калише, с которой началась его беспримерная воинская слава, и олицетворял то геройское его возвышение вздыбившийся конь с восседавшим на нем князем, а музыканты трубили ему великую почесть.

Примечательной была в смежной зале гравюра, изображавшая застолье и сидевшего с бокалом в руке царя, а князь Меншиков, склонившийся в глубоком поклоне, представляет ему молодую особу, в которой угадывалась Екатерина, и в пояснительной надписи сообщалось: «Верноподданный уступает возлюбленному государю самое драгоценное из всего, что имеет».

С лепных розеток на потолке свисали чугунные паникадила, а в углах залы были украшенные лепкой камины. Беда только, что они плохо обогревали сырые каменные помещения. Главным украшением стен во всех комнатах меншиковского дворца были до того еще не виданные в России изразцовые плитки, на которых глазурью нанесены белые с синим рисунки. Такие плитки изготовлялись в голландском городе Дельфте и оттуда доставлены в Петербург для дворца светлейшего князя. Во всю высоту – от пола до потолка – покрывали они внутренние дворцовые стены, и, разглядывая их, можно было как бы путешествовать по Голландии. На каждом изразце своя, нигде не повторяющаяся картинка. Вот собравшиеся пересмешницы, голландские женки, уперев руки в боки, готовы заливисто рассмеяться; на других плитках – шкиперы, плотники и иные корабельщики, рыбаки. А вон – торговки в белых чепцах и передниках предлагают полакомиться разной снедью; работные люди плетут сети, латают паруса, переносят груз в корабельный трюм, орудуют топором на верфи. Крытые черепицей дома, кирхи, корабли, мосты, воды в каналах и озерах, пенистые морские прибои, взлетевшие чайки, бакланы. И словно от всех этих видов морской свежестью веяло.

А вот на узорчатых изразцах распустились всех видов цветы, какие только цветут на голландской земле. А еще – вперемежку с изразцами – картины: «Праздник на воде» художника Якоба Старка, – изображено увеселение царя Петра и его подручного Александра Меншикова во время их пребывания в Голландии в давнем 1697 году. Тут же и «Бурное море с парусниками» – картина, изображавшая морской рейд в Амстердаме.

Всего во дворце более сотни комнат, отделанных и обставленных с невиданной роскошью и затейливостью. С лестничной площадки дверь вела в прихожую, из нее – в парадную приемную, потом была предспальня, за ней – спальня, и самая любимая хозяином – Ореховая комната, служившая как бы кабинетом и гостиной. Это – на половине самого светлейшего князя.

Многолюдно было во дворце по торжественным дням, когда разных чинов и званий, большие и малые вельможные люди торопились явиться, чтобы поздравить князя. В подражание царю Петру, любил иной раз Александр Данилыч сразиться с кем-нибудь в шахматы, и рассудительный партнер никак не считал возможным для себя обыгрывать светлейшего и тем самым задевать его тщеславие да как непременное следствие такого опрометчивого поступка испытывать потом на себе его неприязнь. Лучше сделать вид, будто допустил неверный ход, на что князь великодушно и снисходительно посмеется. Ну, и хорошо, коли так.

Из Ореховой комнаты с ее пятью окнами во все стороны, как с командного мостика корабля, виднелись Нева, Адмиралтейство, Петропавловская крепость и Галерная гавань с выходом в Финский залив. Бывая в гостях у светлейшего, императрица Екатерина любила проводить время именно в этой комнате, обставленной несравненно богаче, нежели у нее во дворце.

Обтянутые узорчатой кожей стулья по новомодному голландскому образцу, диваны да кресла с пружинными сиденьями, длинный дубовый стол с наборной из дорогих древесных пород столешницей, – все было новизной, заменявшей прежние скамьи по пристенью да столы на скрещенных козлах, все еще стоявшие во многих богатых домах. Прежние сундуки, служившие хранилищами меховой и другой рухляди, заменялись у Меншикова невиданными прежде комодами да гардеробами, кои украшались высокими вазами с расписанными на них сказочной красы птицами, как подобает то по восточному образцу. А в свободном уголке притулилась на виду у всех трость, собственноручно сделанная царем Петром по его царской выдумке, украшенная крупными изумрудами и алмазами с изображенным на ней княжеским гербом Меншикова. Больших денег стоила эта трость и подарена была царем своему любимцу после одержанной им калишской победы.

Но все же и от старины еще не так просто было отрешиться, а потому в цокольном этаже дворца размещались кладовые, чуланы, винные да пивные погреба и другие хранилища разных припасов, а в первом этаже – мастерские, большая и малая кухни, помещения для дворцовой стражи.

У царя Петра имелась токарная, ну и у Меншикова был токарный станок, а при нем умелец Филимон Архипов, как у царя – Андрей Нартов. Много было прислуги и другой дворцовой челяди. Только караульных солдат и капралов почти сто человек, да еще – матросы-гребцы, денщики, писцы и другие подручные. Обретались при дворце певчие, музыканты, повара, квасники и пирожники, собственные живописцы, умельцы резать по дереву и другие работные люди. Дворцовые службы тянулись на целый квартал.

В дни торжеств во дворце гремел княжеский оркестр. Застольные «виваты» сопровождались пушечной пальбой. Гостей встречали и обслуживали сотни вышколенных и разодетых в богатые ливреи слуг. Ни у кого в Петербурге не было таких застолий, как у Меншикова. Бывало, что по два, по три раза в день накрывали столы. Сменялись залитые вином камчатые скатерти, серебряные и хрустальные блюда, вместо саксонского сервиза выставлялся богатейший английский, и сверкали дорогие кубки из разноцветного стекла.

Царь гордился своим Летним садом, но нисколько не хуже был в голландско-французском стиле регулярных парков, занимавший почти десять десятин земли, примыкавший к дворцу меншиковский сад с оранжереями и птичниками, зверинцем для охоты и другими увеселениями. Были в саду и крытые аллеи, подобные длиннющим зеленым залам, были и лабиринты, фонтаны и статуи. Городской Летний сад – общедоступный для всех градожителей, а у Меншикова – его собственный.

Никто из самой высокой петербургской знати не имел таких богатейших экипажей и прекрасных породистых лошадей, как светлейший князь. Тщеславие не позволяло ему довольствоваться иным выездом.

Не было моста через Неву, и ее следовало переплывать на лодке. Против меншиковского дворца покачивалась на воде деревянная, раскрашенная под кирпич пристань. К ней приставали лодки, гондолы, баркасы с княжескими гостями; от той пристани отчаливал и сам светлейший князь, направляясь на Адмиралтейский остров. Большая гондола, украшенная искусной резьбой, имела вызолоченную каюту, обитую по сиденьям зеленым бархатом. Двенадцать, а иной раз двадцать четыре гребца ждали княжеского сигнала, чтобы дружно взмахнуть веслами. А на том берегу Невы светлейшего ожидала тоже золоченая, с княжеской короной карета, запряженная шестерней лошадей в малиновой упряжи, окантованной серебром. Впереди кареты шли гайдуки, за ними – в бархатных голубых казакинах, отороченных золотым позументом, – пажи. Два гоф-юнкера княжеского двора сопровождали карету по ее сторонам, и шестеро конных драгун замыкали кортеж.

Ой, и далеко же было царю Петру с его обшарпанной двуколкой до столь пышного меншиковского выезда! Невзрачным был и царский Зимний дворец по сравнению с дворцом светлейшего князя, и выходило все так, что не царь Петр, а его подданный, бывший денщик, жил по-царски.

Под стать изысканному украшению дворца была у светлейшего его супруга княгиня Дарья Михайловна, урожденная Арсеньева, происходившая из старой дворянской семьи. Красивая, дородная, стройная, но, в отличие от ее высокомерного мужа, не было в ней надменности, а потому ее в семье как бы и не замечали. Управительницей всех домашних дел была ее сестра Варвара, малорослая и горбатая старая дева. Она пользовалась большим влиянием у сиятельного деверя и была самым доверенным лицом. Ни супруге, ни детям не полагалось сидеть за обеденным столом князя, и только для Варвары делалось исключение. Княжеские домочадцы не огорчались такой недозволенностью, – вольнее было вести себя без строгого надзора.

Две дочери и сын светлейшего росли в роскоши, которой не знали дети царя Петра. Эта жизнь внушала старшей княжне Марии убеждение в исключительном значении ее отца, в первенстве их дома по сравнению даже с домом царя. Она видела всю петербургскую знать на отцовских приемах, самого государя и его семью, с самого детства привыкла к царским ласкам и милостям, к подобострастному поведению всех царедворцев. И блистательная ее будущность была определена еще четыре года тому назад. В непревзойденном этом петербургском дворце светлейший князь Меншиков торжественно отметил помолвку молодого польского графа Петра Сапеги со своей девятилетней дочерью Марией. Можно было определить судьбу и другой, младшей дочери, с добивавшимся ее руки принцем Ангальт-Дессау, но после некоторого раздумья Меншиков решил отказать жениху на том основании, что его мать была низкого происхождения, дочерью аптекаря.

 

VII

После унывного поминального обеда за многолюдным царским столом Меншиковы возвратились в свой дворец. Утомленная печалью, Дарья Михайловна сразу же отбыла на свою половину, а светлейший поднялся к себе.

– Похоронили? – встретила его в прихожей Варвара.

Он молча кивнул, снимая с себя подбитую куньим мехом шубу, потом проговорил:

– Похоронили и помянули. Простились навсегда.

Варвара была вся в темном, скорбном, траурном. Казалось, даже потемнел ее лик, резко окаймленный черной косынкой.

– Давай и мы с тобой, Данилыч, помянем упокойного. Покой праху его, – перекрестилась она и первой направилась в Ореховую комнату к накрытому на две персоны столу, а на нем – кутья, оладьи, церковное вино. – Завтра уж стану докучать тебе своими розмыслами, а нынче – день такой. Не вспоминать – нельзя. С тем, может, скоро и сама умру, и выговориться надо. Не обессудь, Данилыч, что утрудишься моей жалобой, – уговаривала, упрашивала его Варвара.

– Оправдываться тебе не в чем. Говори, не томи себя.

Налили вина, благоговейно выпили, заели сваренной из обдирного ячменя кутьей с изюмом, и Варвара заговорила о том, что мучило ее, лишало сна во все те дни, когда царь Петр лежал в своем дворце на смертном ложе. Только один раз приходила она туда на поклонение ему, усопшему, и, сославшись на непреодолимое недомогание, не пошла нынче в Петропавловский собор, где без нее на веки вечные свершилось расставание с покойным государем.

Помнила она тот день далекой давности, когда ей случилось быть в запретной близости с самим царем. Надеялась, что понесет с той встречи. Нет, не понесла. Теряла разум, будто бы баюкая ребеночка, а пробуждаясь от одолеваемого забытья, дивилась, что качает свою руку.

А была бы жизнь, полная благих и радостных забот, когда бы тешила младенчика и не в пустоцвете проводила б дни. И растила бы, выхаживала, может, царского наследника… Ах, Петр… Петр Алексеевич… Всю жизнь, все свои годы была верна ему, своему первому и единственному. И пусть бы Петр никогда к ней близко не подходил, она все равно всегда помнила бы те неповторимые минуты амурной лихорадки, испытанной с ним. И никакими другими воспоминаниями не спугнула бы из своей благодарной памяти того редкого случая.

Сначала удивлялась, что он при встречах – ну, хотя бы в шутку, – ни разу не обмолвился о той любовной лихорадке. Шел мимо и не видел, не замечал ее, склонившуюся в книксене, как будто ее не было совсем. Думала, что занят он своими мыслями, а потому и не задерживался для праздных разговоров, но происходило это не однажды. И тогда сама стала избегать встреч с ним. Пряталась в самых дальних комнатах дворца, если случалось, что он наведывался к ним.

Знала, понимала, что он – царь и все ему дозволено. Ну и пускай. Пускай бы все дворские девки, что зовутся теперь фрейлинами, его метрессками, наложницами были, – ни зависти, ни ревности к ним не питала. Только томилась и ждала неведомо чего. Что оставалось в жизни? Тоска да грусть, да скука скучная с печалью. Так и зачахла бы, скукожилась от думок.

– Любила ты его, – сказал Данилыч.

– Что ж было делать, – неопределенно повела она плечами. – Понимала всю свою убогость – кривобокая, горбатая, – а сердце кровью обливалось и смирить его нисколько не могла, – признавалась она Данилычу как на духу.

И тоже ведь – не питала ни ревности, ни зависти к Екатерине и никакой вражды к ней за то, что так близка к Петру, считая и ее простой метресской, каких у государя было много. Не смущала и женитьба на ней, – вон сколько детей прижили и всегда держали при себе. Чадолюбивый Петр, не отнимешь этого от него.

А когда появился у Екатерины Вилим Монс, она, Варвара, мстительно торжествовала и злобно радовалась такому унижению Петра. И, когда он на войне да в иноземных странствиях бывал, ей становилось легче. Порой даже надеялась, что не вернется никогда, – мало ли что могло случиться на чужбине. Но уезжал да возвращался он. А вот нагрянула внезапная беда над Монсом, и тогда решила, что надо уберечь, спасти Екатерину, да и над Данилычем меч нависал. Видела, как он в тревоге обретался, ожидая решения своей судьбы. И она, Варвара, нашептывала ему, как уберечь себя: в смерти царя Петра – его жизнь. Да и она, Варвара, получит, наконец, освобождение от неотвязных дум и сожалений. Смерть Петра облегчит всем жизнь. И свой совет дала – как быть, что делать.

– Спасибо, Варя, за твое участие.

– Да я и для себя старалась. Надо было, чтоб Петр ушел… чтоб увели его из жизни.

Осела и прижмурилась оплывшая свеча в шандале. Варвара поправила ее, подумала еще о чем-то, повздыхала.

– Хочу еще тебе сказать, Данилыч… Ведь все смышленее да все понятливей становится царевич Петр. Подойдет час, спросит: «Пошто, светлейший, Толстого в дружбе держишь при себе, когда он был и есть главный виновник гибели отца?.. Заманил его сюда да дознавался до всего. С пристрастием на дыбе дознавался. Или ты с ним заодно?..» Что скажешь малому?

– А ты что посоветуешь?

– Отправить посоветую, а самого себя обезопасить. Ушакову прикажи, чтоб под конвоем.

– Слово дельное. Подумаю, как быть.

– А так и быть, как говорю. Худа не присоветую, сам знаешь.

Меншиков долго еще сидел у поминального стола, думая о том, как скоро и просто предрешила свояченица судьбу Толстого. И предрешила правильно. Впереди с молодым царевичем вся жизнь, а не с Толстым, и скатертью ему дорога в дальний путь. Куда вот только? На какое поселение отправить?..

Начинался мартовский рассвет, решавший участь друзей и недругов светлейшего.

Что и говорить – не малая вина на царедворцах. Из огня да в полымя попадает Петр Андреевич Толстой, запутавшийся в своих винах.

Лежало на его деяниях одно пятно: при воцарении Петра оказался он, Толстой, в числе приверженцев царевны Софьи, но, должно быть, в счастливую и легкую минуту судил его молодой царь, простив тот грех. Как-то в час откровенности, припоминая прошлое, сдернул Петр с головы Толстого пышный парик и, похлопав ладонью по рано начавшей плешиветь толстовской макушке, проговорил:

– Эх, голова, голова! Не быть бы тебе на плечах, если б не была так умна.

Толстой смущенно улыбнулся и вздохнул.

– Кто, государь, старое помянет… – и, спохватившись, замолк. Умная голова, а чуть было не вымолвила несуразное.

Петр знал недоговоренную присказку, но не рассердился, а весело засмеялся.

– Ну, нет… Хотя и помяну старое, а лишить себя глаза не дам.

То было в прошлом. А теперь у царственного отрока, сына казненного царевича Алексея, пока еще беззаботно и бездумно проводящего свое ребячество, однажды в изумленных глазах вспыхнет мстительный огонь непреклонной, жгучей ненависти к человеку, вероломно заманившему отца на беспощадную расправу. И, конечно, не след ему, светлейшему, подвергать себя гневному осуждению за дружеские отношения с Толстым. Не знаться больше с ним и никогда потом не видеть.

Среди «птенцов гнезда Петрова» было немало людей, подобно Меншикову, происходивших из сословия «ниже шляхетства». Были и вовсе из «подлого звания», и один из таких – сын органиста в московской лютеранской церкви, в детстве даже пасший свиней, – Павел Ягужинский. Многому в жизненной карьере он обязан был своей красивой внешности. Посчастливилось ему однажды попасть на глаза тогда еще молодому царю Петру, и тот взял недавнего свинопаса к себе в денщики. Заметив в нем большие способности, царь повышал его в чинах и званиях, стал Павел Ягужинский именоваться с отчеством – Павлом Иванычем, и, довольный его преуспеванием в делах, Петр все больше возвышал способного любимца, назначив потом даже генерал-прокурором Правительствующего Сената.

Видный, красивый, с живым и выразительным лицом, не умеющий кривить душой, Ягужинский в обхождении с людьми всегда был независим и даже несколько небрежен, но это проявлялось настолько непосредственно и прямодушно, что не вызывало нареканий. Он за день успевал сделать столько, сколько другой не сделал бы в неделю. Не было случая, чтобы данное им слово оставалось втуне. Без хитрости и лести высказывал свои мысли, перед всевластными сановниками, и, если кто из них бывал несправедлив, смело порицал такого. Царь Петр называл его своим оком и говорил: «Если что Павел осмотрит, то это так же верно, как будто я сам видел».

С потаенной злобной ревностью относился к тому «государеву оку» Меншиков, но не мог ни отстранить его от властных дел, ни умалить в глазах царя его значение. Из опасения, как бы генерал-прокурор не проявил своих способностей в следственном розыске по его злоупотреблениям, Меншиков заискивал перед ним и старался заручиться его расположением, все больше накопляя к нему тайную ненависть.

Теперь надо было светлейшему избавляться от неугодных людей, к которым прежде всего принадлежал непокладистый генерал-прокурор. По своему ершистому характеру он в спорах и делах, не считаясь со светлейшим князем, проявлял себя особенно строптивым, когда случался «шумен» от горячительных напитков, к коим частенько прибегал.

И еще одно вспомнилось светлейшему.

Мог бы он давным-давно, еще в молодости незыблемо утвердить себя на самой высочайшей вершине всемогущества, став рядом с царем Петром. Было такое, было! Порвал Петр свою амурную связь с красавицей московской Немецкой слободы Анной Монс, а со своей лифляндкой еще не спознался и в том временном промежутке обратил благосклонное внимание на сестру своего Алексашки, на Анну Меншикову. Ан в том, казалось бы, успешно налаженном деле произошла осечка, и огорченный брат долго не мог смириться с превратностью судьбы.

Во время своего первого пребывания в Голландии царь Петр принял юнгу с португальского корабля Антона Девьера к себе на службу, определив его каютным малым. Стал потом Девьер денщиком и произведен был в офицеры гвардии. Увлечение царя Анной Меншиковой, к досаде ее брата, оказалось призрачным и мимолетным, и как раз в то время за нее посватался молодой гвардейский офицер Антон Девьер.

– Что?.. – возмутился и побагровел Меншиков.

– Прошу руки вашей сестры, – пояснил Девьер.

Оказалось, что и Анне он приглянулся, а это еще больше усилило негодование ее брата. Забыв свое собственное происхождение, он грубо отверг безродного юнгу и денщика и, почувствовав себя глубоко оскорбленным его сватовством, приказал проучить наглеца батогами, потому как высокой чести князя был нанесен большой урон. Но Девьер, взысканный многими милостями царя Петра, пожаловался ему, и Петр приказал Меншикову выдать за него сестру.

Вот и пришлось тогда сыграть свадьбу, только не такую, о какой мог князь мечтать, не царицей стала его сестра, а супругой царского денщика.

– Горько!.. Горько!.. – озлобленно выкрикивал Меншиков на том ненавистном пиру, и уж ему-то эта свадьба приносила истинно что ничем не заедаемую и не запиваемую горечь. И послужила та свадьба к взаимной ненависти новообьявленных родственников.

В звании государева адъютанта Девьер был назначен генерал-полицмейстером Петербурга. При царе Петре враждующие стороны не могли вредить одна другой, но Меншиков ждал возможности расправиться с презренным зятем, и час тот подходил.

Давно зарился светлейший на украинский город Батурин, когда-то принадлежавший гетману Мазепе, но царь Петр отверг те притязания, нанеся князю немалую обиду. А заполучить теперь тот город было легче легкого. Едва он заикнулся о том Екатерине, и она распорядилась, чтобы кабинет-секретарь Макаров заготовил такой указ. А как могло быть иначе?.. Не могла же она отказать светлейшему в такой мелочи…

Прохаживался теперь Меншиков по своей Ореховой комнате от окна к окну, озирал Петербург и готов был над собой посмеяться: о городке Батурине хлопотал, о такой смехотворной мелочи, когда вот его город, раскинувшийся на побережьях реки Невы. Да и не только Петербург в его, меншиковском, владении, – властелином всего Российского государства может называть себя. Все теперь ему подвластно. Ему – светлейшему Римского и Российского государств князю, властелину и генеральному губернатору над провинциями Ингриею и Эстляндиею, генералу и главному над всей кавалерией, подполковнику Преображенского регименту и капитану бомбардирской от первейшей гвардии, и полковнику над конными и пехотными полками, генерал-адмиралу и кавалеру… Ой, сбился.. – и фельдмаршалу, Президенту военной коллегии, кавалеру всех русских и многих иностранных орденов, и прочая, и прочая, и прочая, – надобно ему расчистить дальнейший путь своей жизни от всего, что враждебно, мешает ему и стало просто неприятно.

 

VIII

Иноземцев интересовало: пойдет ли Россия вперед по указанному Петром I пути или повернет вспять. Многие считали, что не следовало бы возвращаться к временам Алексея Михайловича.

На взгляд Европы, Россия была страной азиатской, на взгляд Азии – европейской.

В Дании были рады смерти Петра, а в Пруссии король Фридрих-Вильгельм загоревал: кто же ему теперь русских солдат-великанов пришлет?..

Соблюдая должный этикет, иностранные дворы спешили поздравить Екатерину с восшествием на престол.

Как только была закончена торжественно-скорбная церемония погребения Петра I, императрица изъявила милосердное прощение сестре казненного Вилима Монса – Матрене Ивановне Балк. Прощение было дано в форме сенатского указа на имя начальника Тайной канцелярии генерал-майора Ушакова, и в том указе говорилось: «Ради поминовения блаженные и вечно достойные памяти его императорского величества и для нашего многолетнего здравия Матрену Балк вызволить из ссылки, коея была определена ей по решению вышнего суда, но вернуть с дороги и быть ей в Москве».

Еще не оправившуюся от страха за свою жизнь, находившуюся на пути в тобольскую ссылку, Матрену Ивановну конвоировали со всей строгостью сержант с двумя солдатами, и вдруг им срочный приказ – повернуть назад. Осужденная преступница чуть было в уме не помешалась, решив, что судьи надумали дознаться о каких-то еще полученных ею поборах и, должно, придется ей, по примеру незабвенного братца Видима, тоже на плахе сложить свою голову. Ан вместо ожидаемой страшенной участи ее оглушило никак не предвиденной радостью, и от такой внезапной перемены судьбы Матрена Ивановна испытала новое потрясение, едва превозмогая его надорвавшимся сердцем и помутневшей головой. Освобождены были от каторги и возвращались в Петербург канцелярист Столетов и шут Балакирев.

Должно, под счастливой звездой родился Ушаков. Давно ли на него, как на самого надежного застенного начальника, возлагал царь Петр разбор преступных дел Вилима Монса, и тот же Андрей Иванович Ушаков не только не вызвал на себя мщения Екатерины, а ему же поручалось позаботиться о скорейшем возвращении недавно арестованных им лиц и переданных в руки заплечных мастеров. И Ушаков был одинаково ревностным исполнителем поручаемых ему дел.

Кому радость, облегчение участи, а вот бывшей царице Евдокии Федоровне не посчастливилось и после смерти царя Петра. Вслед за известием о его кончине последовало новое отягчение жизни опальной царицы. По приказу императрицы Екатерины монастырскую затворницу перевезли в Шлиссельбургскую крепость и поместили там в подземной тюрьме.

Она долгие годы содержалась в суздальском Покровском монастыре в условиях гораздо худших, нежели заточенные в Новодевичий монастырь царевна Софья и ее сестры. Петр разрешил им иметь некоторые домашние вещи, прислужниц и определил помесячную выплату денег, а бывшей жене своей – ничего. Чтобы как-то существовать, она вынуждена была обращаться к родственникам: «Мне не надо ничего особенного, но ведь надобно же есть. Я чувствую, что я вас затрудняю, но что же делать? Пока я еще жива, из милости покормите меня, напоите меня, дайте одежонку нищенке».

Больная, изможденная, она имела в шлиссельбургской подземной тюрьме для своих услуг лишь одну дряхлую служанку, которая сама нуждалась в помощи и уходе. Опасалась императрица Екатерина, что Евдокию позовут на царство, – может, в Шлиссельбурге поскорей умрет. Да так оно, наверно, и случится. К кому обратиться ей теперь? Не иначе, как придется безвинно помирать в опальной нищете.

Еще с допрежней поры повелось управителям исчислять убытки, причиненные смертью царя. Было так от времен Михаила Федоровича и по день погребения царя Петра. В торжках бирючи кликали, чтобы люди в траур постились, даже рыбы не ели и хмельного ничего не пили. Во все похоронные дни кабаки держались на запоре, хотя то и приходилось казне убыточно. Но тайно в кружалах шинкарили.

Подсчитали в Сенате похоронные расходы и головой покачали. Пока царь Петр в затемненной дворцовой зале лежал, на изготовление свечей ушло сто восемнадцать пудов белого воска; для почти трех сотен персон были сшиты особые траурные одежды, на что потрачено около восьми тысяч аршин черного сукна. А на поминовенье сколько припасов пошло! Не похвалил бы покойный государь за такое расточительство. Он при жизни не баловал своих чиновных лиц, бывал глух к их просьбам о деньгах на любые платежи, даже по представительству, и предпочитал перекладывать казенные расходы на их собственные карманы, а тут получалось так, словно все разом обрадовались, дорвавшись до государственной казны.

Ну, все. Конец… Полностью отдана дань печали покойному царю. Погоревали осиротевшие птенцы его гнезда, вынужденные теперь надеяться на собственные крылья; потужили, покручинились верноподданные, но не безысходно уныние. Еще и еще раз пожелав, чтобы покойного царя с должным почетом приняли в царствии небесном, заказав в церквах сорокоусты, годовалое, а то и вечное поминовение усопшего и почувствовав некоторое облегчение от затянувшейся скорби, петербургские градожители стали возвращаться к своим повседневным делам. Прискучило и Екатерине изображать из себя неутешную вдову. Унывные поминальные обеды во дворце как-то сами собой сомкнулись с вечерними приемами, превратились в заздравные ужины, и для ради тех застолий не довольствовались кутьей да какой-нибудь постной похлебкой, а каждодневно ставились жареные, пареные и прочие разносолы, а императрица Екатерина вместо траура по три-четыре раза на день меняла свои царственные одеяния. И в часы тех застолий великознатные господа были заняты разговорами, услаждавшими слух.

Князь Борис Иванович Куракин, побывавший во многих европейских городах, удивлял российских домоседов, рассказывая им об иноземных диковинах:

– В городе Генуе, например, устроен превеликий фонтан: три лошади стоят на возвышении, и на средней из них стоит медный мужик, а у евоной лошади из языка вода течет.

– Из языка?

– Из языка. А у двух других – из ноздрей. И кругом тех лошадей понаделаны ребятишки махонькие, высеченные из мрамора. Сидят они и ту воду пьют.

– Из ноздрей какая?.. Поди ж ты, как удумано!

– Предивно, да… – восторгались слушатели, и за столь приятными беседами коротались тягучие вечерние часы.

А чтобы вовсе не было скучно, напоследок мартовского дня в темную предутреннюю пору градожителей разбудил набатный звон с Петропавловской колокольни. Пожары в городе случались довольно часто, но привыкнуть к ним все же было нельзя. Они всегда сопровождались немалыми бедами и заставляли пугаться не только робких.

В ту последнюю мартовскую ночь наспех выскочили люди из домов, глянули туда, сюда, а ни ближнего, ни дальнего зарева нет, набат же продолжал взахлеб надрываться. Что такое?.. Где, в каком месте горит?.. Нигде – ничего. Уж не супостат ли швед на город напал?.. Матерь божья, спаси и помилуй… И только под самое утро узнали всполошенные столичные жители, что это государыня императрица Екатерина Алексеевна подшутила над ними ради наступающего дня 1 апреля 1725 года.

– Вот так печальница безутешная, до чего додумалась!

– Да, недолго по супругу гореванилась.

– Теперь ей только веселье подавай, – осуждали императрицу многие верноподданные, но их попреки пролетали мимо ее ушей, не омрачая веселья.

 

IX

Пожелала императрица Екатерина проявить свои государственные способности, самолично разобраться в накопившихся делах, и для ради того господа Сенат в полном составе собрались в одной из комнат Зимнего дворца.

– Ну-ка, Алексей Васильевич, доложи, что там у тебя, – обратилась Екатерина к кабинет-секретарю Макарову, перед которым лежала кипа бумаг первостепенной важности.

– Из Кронштадта вице-адмирал Сиверс написал, – начал докладывать Макаров, – что на поправку самонужнейших тамошних работ у него нет денег. Требует тридцать тысяч рублей, а ежели не будут те деньги дадены, то там и больше разорится.

– Требует… – скривил губы канцлер граф Головкин. – Нет того, чтобы почтительно испросить, он к Сенату, как к своим подчиненным, обращается, будто ему тут все подвластны.

– Хоть проси, хоть требуй, а где деньги такие сыскать? Сразу никак не придумаешь, – отягченно вздохнул генерал-адмирал Апраксин. – В допрежнее время из государева Кабинета брали, а нонче опустело там.

– Может, из почтовой конторы добыть?

– Искать надобно.

Пока господа Сенат раздумывали над этим, кабинет-секретарь продолжал докладывать:

– Начальствующий над типографией Михайло Аврамов доносит, что его типографские служители за позапрошлый год заместо денег жалованье себе казенными товарами и непроданными книгами получали, а в запрошлый год им вовсе ничего не выдано. К тому же в типографской конторе бумаги и других потребных припасов больше нет и купить их не на что, а потому все пришло в вельми скудное состояние и мастеровые люди терпят нужду несносную, одежкой и обувкой зело поизносились и на работу им ходить не можно.

Задерживалась выдача жалованья не только приказным служителям, но даже в самом Сенате обер-секретарь Анисим Щукин жаловался, что он, не получая ни денежного, ни какого иного довольствия, «изжив все свое малое именьице, пришел в крайнюю нужду и мизерию».

Из Вологды сообщали, что ежели там приказным канцеляристам не выдать задержанного жалованья, то они «побегут врознь, и один уже сбежал из канцелярии, не имея чем жить и дабы голодом не помереть». Не получая денег от казны, канцелярские служители налагали свои поборы на городских жителей, множили воровство и разбои.

При жизни царя Петра у чиновных вельмож опасения не было, что в делах государственной важности не сойдутся концы с концами. Все были уверены в прозорливости царя: что бы он ни делал, какие бы новшества ни вводил, знал – когда и чем покрыть расходы, откуда и сколько взять денег на любые, пусть самые дорогостоящие начинания. А вот похоронили его, опамятовались от лихого горя господа Сенат, и со всей неприглядностью вскрылись устрашающие последствия всеобщего разорения.

Указаниями покойного царя Петра надлежало руководствоваться господам Сенату. Петр завещал на многие предбудущие времена:

«Суд иметь нелицемерный, и неправедных судей наказывать отнятием чести и всякого имения; то же ябедникам да последует. Смотреть всем в государстве расходов, и ненужные, а особливо напрасные отставить. Денег как возможно собирать, понеже деньги суть артериею войны и жизни. Дворян собрать молодых для запасу в офицеры, а наипаче тех, которые кроются, – сыскать; тако же тысячу человек людей боярских грамотных для того же. О скрывающихся от службы объявить в народе: „Кто такого сыщет или возвестит – тому отдать все деревни того, кто ухоронивался“.

Никто не имел права жаловаться даже на явно незаконные действия Сената, приговоры которого являлись окончательными и невыполнение их или обжалование грозило виновным смертной казнью.

Обвинителей и обвиняемых по объявленному возгласу – «Слово и дело!» – надлежало сковать по рукам и ногам и за крепким караулом направлять в Преображенский приказ. По особо важным делам предписывалось пытать с большим старанием, по маловажным – легче; людей подлого роду, твердых и бесстрашных в своем упорстве, пытать сильнее, нежели тех, кои деликатного телосложения, и вести бы по ним большие расспросы с пристрастием, то есть с угрозой пытки.

Зачастую осужденные колодники содержались в тюрьмах под надзором сторожей из местных обывателей, а те не знали, чем колодников кормить, потому как денег для того не отпускалось. Но не помирать же осужденным с голоду, – и стражи отпускали их с утра на целый день для сбора милостыни или найма на однодневную работу. По договоренности со стражей те колодники на ночь возвращались в свою тюремную подклеть и, как правило, честно, под круговую поруку, выполняли это условие. Правда, редко, но случалось, что вышедшие в город, эти государственные нищеброды укрывались в каком-нибудь потайном месте, душили сопровождавшего их стражника и, сбив колодки, убегали неведомо куда. Тогда их место занимала обывательская стража, принуждаемая отбывать те же сроки наказания и тоже с колодками на ногах, выходила собирать на прокорм себе подаяние.

Следовало Сенату упорядочить содержание колодников и пресечь непослушание и озорство канцелярских писцов, кои, например, на сенатский указ послать подьячего на розыск, шутейства ради, письменно отвечали: «И по тому указу подьячий не послан».

Порешили в Сенате так: подновить указ надобно, что, когда придет какая нужда в деньгах, то искать способу, отколь взять их. Когда же никакого способу не изыщется, тогда, нужды острой ради, разложить потребную сумму на всех чинов государственных, кои большое жалованье получают.

– Недостроенной храминой оставил нам государь Российское государство, – мрачно произнес светлейший князь Меншиков, и многие сенаторы согласились с ним.

Денег, людского труда было вложено непомерно много, а от незаконченных дел никакого прибытка нет. Для ради поддержания казны заставить прибыльщиков еще новые налоги придумать, так по старым вместо дохода одни недоимки, и от бесчисленных поборов не только полное изнурение угрожает народу, а чуть ли не гибель самому государству. Трудные дела, ох, трудные…

Поднялся генерал-прокурор Павел Иванович Ягужинский и взволнованно заговорил:

– Вот уже несколько лет хлебу род худой и от подушного сбору великая тягость народу. И происходит та тягость еще потому, что умершие, беглые и взятые в солдаты шесть лет тому назад считаются будто живущими в семьях. А вдобавку к тому, подушные требуются с престарелых, увечных, младенцев, от коих в семействе работы нет, а они в тот же оклад зачислены. В неурожайное время крестьяне не только лошадей и скотину, но и семенной хлеб вынуждены продавать, а самим терпеть голод. Сколько людей мертвяками на погосты спроважено и сколько в бегах. И ежели далее сего так продолжать, то всякому рассуждать надлежит, дабы тем славного государства нерадивым смотрением не допустить в конечное бедство.

Был строгий указ: из Вологды, Великого Устюга, Шуи, с их посадов, с окрестных сел и деревень «выбрав плотников самых добрых и не малолетних, нестарых и плотничьего дела умеющих людей 500 человек со всякими их плотничными снастями выслать в Петербург на Адмиралтейский двор бессрочно. И чтоб 200 человек кузнецов приставлено было к кораблестроительным делам, и прислали бы их с женами и с детьми на вечное житье». Сколько времени прошло с тех дней, когда тот указ посылался, а работных все нет. В бегах они обретаются, к раскольникам да к гулящим людям подались, чтобы только не явиться в Адмиралтейство.

Меншиков, громко и сокрушенно вздохнув, сказал:

– Сколько ни трудился государь, но многое в делах его не учинено и скорейшего поправления требует. Нам работы те уготовлены.

Престарелый граф Иван Алексеевич Мусин-Пушкин был удручен такими суждениями о Петре I и посчитал их обидными его блаженной памяти. Насупившись, сидел Толстой, ожидая, что скажет Екатерина: даст ли достойную отповедь развязному злословию Меншикова?

Она сделала вид, будто ничего не заметила. Чтобы проявить себя заботливой и внимательной к нуждам народа, соблаговолила исчисляв подушную подать не по 74 копейки с души, как то было установлено при Петре, а сбавить ее на 4 копейки.

– Матушка, милостивица, рачительница всенародная, – прижимал к груди руки и умилялся ее великощедростию канцлер Головкин. – Какой же великой любовью к тебе воздаст за такую милость народ!

– Ну уж ты, Гаврила Иваныч, что-то больно расчувствовался, – заметила ему Екатерина.

– Расчувствовался, государыня, истинно так, – подхватил ее слова Головкин и провел пальцем по будто бы заслезившимся глазам.

Ягужинский не разделял его умиления и считал необходимым значительно больше убавить подушную подать.

– Полки, содержимые на те деньги, находясь внутри государства, могут обходиться половиной жалованья, и офицеров надо непременно отпускать домой, – продолжал генерал-прокурор. – Также надобно не забирать в солдаты всех сынов, а хотя бы из младших братьев оставлять для хозяйства в доме. Тогда будут и крестьяне у государства в призрении, и подати они станут исправней вносить.

– Подлый люд был и будет в презрении и совсем не след его возвышать, – подал голос Апраксин.

– Не о презрении речь, а о призрении я говорю, – пояснил Ягужинский.

– Все одно, – отмахнулся от его слов Апраксин. – А чтобы мужики не убегали, надобно из них выбрать сотников, полусотников да десятских и круговой порукой всех обязать. Надежней всяких караулов будет, потому как все друг за дружкой станут следить. И нельзя тому статься, чтобы мужики не узнали, кого из ближних либо из дальних соседей можно не досчитаться потому, что они убегут. Любые их тайности станут на виду. Начнут хозяева свои пожитки перед побегом спроваживать, жен да детей снаряжать, тут их, непокорных, и схватывать.

– Фискалы следить должны, – добавил канцлер Головкин. – Все, что они проведывали, должно сообщаться в Сенат. Что ж они, своей выгоды, что ли, не знают?..

А выгода была явная. В указе о том говорилось: «Кто преступников и повредителей интересов государственных ведает, и те б люди без всякого опасения объявляли о том, только чтоб доносили истину; а кто на злодея подлинно донесет, тому за такую его службу богатство того преступника движимое и недвижимое отдано будет, а буде достоин будет, то дается ему и чин».

Не заманчиво разве? Да только что же он, фискал, не человек, что ли?.. Хоть ты с ног сбейся, а поспевай всюду. Да и оставить ничего втуне нельзя потому, что получится так, будто сам же ты от полагающегося профита отказался, мимо своего кармана пронес. И особенно это касалось уездных и земских фискалов. Они должны были еще разыскивать и доносить о всяких видах безнравственности, прелюбодейства, богохульства, заповедной продажи и о многом другом. Должен смотреть фискал, где и как попортились дороги, не повалены ли верстовые столбы, не проломлен ли мост, хорошо ли работают государевы мельницы, не пустуют ли кабаки, не шляются ли как зря гулящие люди, кои в любой день могут стать воровской и разбойничьей татью. В пограничных уездах фискалам надлежало высматривать и проведывать, не прокрадывается ли на русскую землю шпион, не провозятся ли запрещенные товары, не намерен ли кто без проезжих листов уйти за границу. Обо всем указанном должен фискал своевременно доносить, получая со штрафных денег, наложенных на преступника, одну треть. Как же было не стараться, не хлопотать, забывая про сон и про отдых! Семейный человек обучал фискальному делу своих сыновей, видя в них верных добытчиков.

Но ведь недостаточно тому же фискалу крикнуть «Слово и дело!» – нельзя довольствоваться возведенным на кого-то поклепом, надо, чтобы уличенный признал свою вину, и только собственное его признание давало фискалу доход. Ну а ежели человек оказывался упорным, вины своей не признающим, то для смирения особо строптивых были испытанные средства; они, похоже, потому так и назывались, что от пытки шли, и можно было вести допросы с пристрастием: «вложа в застенке руки обвиняемого в хомут при огне для страха». Обвиняемый чаще всего не выдерживал пытки, и, признавая донос, иной раз сам возводил на себя вину даже в не свершенном им преступлении.

Случалось, что присутствующий при этом фискал диву давался, будто провидцем он был и так легко супостата раскрыл.

В ведение фискалов придавались низшие полицейские чины, сотские и десятские, на обязанности коих было следить за появлением подозрительных лиц, забирать их, сторожить арестованных и конвоировать их в пути.

Было еще дополнение к сенатскому фискальному указу: «Буде фискал ради страсти или злобы что затеет, как злоумышление, и перед судом того, на кого напрасно возвел, обличен станет, то оному фискалу, яко преступнику, такое ж учинить, что довелось бы тому, кто по его доносу виноват был».

После того сенатского разъяснения у фискалов прыть поубавили, и стали они действовать больше тайно: тайно досматривать, тайно проведывать и тайно доносить.

А все же незаконные поборы не прекращались; фискал мог заглянуть в расходную книгу земского старосты и узнать, что издержано и в какой день: «1 сентября несено старшему писарю канцелярии пирог в 5 алтын да судаков на 26 алтын и 3 деньги. Старому подьячему пирог в 4 алтына 2 деньги, да другому подьячему пирог в 3 алтына». Но какой штраф с такого побора можно бы взять? Разве что судака. А вот у того же старосты в книге хитроумный подлог сделан: крысы в листе некоторые строчки выели, – знал староста, где следовало бумагу помаслить, чтобы зашельмованные сведения на корм крысам пошли.

В Петербурге на заставах рогаточные караульщики тоже мало-помалу фискальством промышляли: следили, все ли подводы, приходившие в город с припасами, доставляли положенное количество камней, – какой подводе – три, какой – пять, и те камни сдавались потом для мощения петербургских улиц. С возчиков, не доставивших «каменной пошлины», взималось по гривне.

Были фискалы в епархиях, следили, чтобы по приходским и соборным церквам не потакалось кликушам и бесноватым, чтобы невежды и ханжи не почитали за святые мощи недостойных того мертвяков и не вымышляли бы ложные чудеса. А то в самом Петербурге было: один поп разнес слух, что у иконы, находящейся у него в часовне, творятся чудеса. Господа Сенат призвали попа к себе с той иконой и велели сотворить чудо, но как чуда не произошло, то велено было отправить обманщика в крепость, наказать кнутом, а потом лишить иерейского сана.

– Может, сперва сана лишить? – уточнял Мусин-Пушкин, ведавший церковными делами.

– Нет, в поповском виде посечь, – сказал Меншиков.

– Господа Сенат, помилуйте меня, – взмолился поп. – Ведь не я чудо произвожу, а икона. Я-то ведь не святой.

– Оно и видно, что многогрешный, а потому за обман и получишь, что следует.

Но это все нарушения не столь важные, а вон в Мстиславском уезде, в селе Шамове, что произошло: некий шляхтич, угрожая местному попу жестокими побоями, по своему произволу обратил приходскую православную церковь в униатскую. А в Оршанском повете еще того хуже: шляхтич со своими подвыпившими приспешниками явился в Лукомский монастырь, схватили они игумена Варлаама и одного иеромонаха, обрили им бороды и усы, и от такого надругательства над его святым чином игумен богу душу отдал.

Невесть что по уездам творится, – фискалы о том донесли. Польза от них явная и немалая. Немало денег передали они казне, переняв их от уличенных больших и малых прохиндеев. Разыскали в Монастырском приказе много тысяч старинных денег и несколько пудов серебряной посуды. Указывали на печальное положение многих торговых людей, когда «сильные на маломочных налагают поборы несносные, больше, чем на себя, а иные себя и совершенно обходят, от чего маломочные в большую нужду приходят, скудость и бесторжицу». Получалось так, что вместо старания выбиваться в первостатейные негоцианты, люди самовольно лишаются своего купецкого звания и бегут от непосильных тягостей хоть куда. Бегут в черкасские города, за Волгу, за Уральские горы, в Сибирь, имея там торги и промыслы.

Государство беднело без промыслов, а многие тяглые люди заботились больше о том, чтобы елико возможно уклониться от платежа денег в казну, и одной из немаловажных причин ее скудости было укоренившееся на Руси кормление воевод и других начальников.

Докучливым стало еще и то, что бездельно гулявшие люди как бы шутейно стали на улицах и в кабаках употреблять «Слово и дело» государское, грозя добрым людям: ежели не дашь гривну на вино, то не хочешь ли со мной ехать в Преображенский приказ?

Тут, в Петербурге, канцелярист Василий Федотов сделал донос на капитана Кобылкина о произнесении им мятежных слов. После доподлинного дознания о том зловредстве последовала Кобылкину смертная казнь с забором всего имущества осужденного. Но доносчик остался недоволен и даже жалобу в Сенат подавал: из наследства своей жертвы он получил комолую телку с початым стожком сена да пяток гусей, да еще от себя вдова казненного добавила охапку сырых дров. Канцелярист указывал на других доносчиков, чье усердие удостаивалось лучшей награды.

Или был такой Денис Салтанов – понравилось ему выкрикивать «Слово и дело», и он явил себе из этого как бы службу. Но за ложный навет сослали его на каторгу, а он и там крикнул «Слово и дело» на матроса Мешкова. Извет опять оказался ложным, и уж тогда присудили бить каторжанина Салтанова кнутом, вырвать ему ноздри и сослать в Сибирь, в каторжную работу навечно.

Опять потом о подушных копейках заговорили, и Екатерине обрыдло такое до зевоты. Сидеть да мужицкие полушки считать, словно самой уподобиться нищенству. Скучны такие дела, пускай уж сенаторы их решают, не докучая ей. И как раз в эту минуту из соседних апартаментов послышался музыкальный наигрыш.

– Господа, послушайте… – приподнялась Екатерина и с настороженностью замерла на месте.

Сенаторы мгновенно смолкли, навострили уши. Что это? Музыкальная шкатулка заиграла?..

В дверях появилась фрейлина, бывшая дворская девка Фиска, а по-теперешнему фрау Анфиса, с улыбкой приседая в глубоком книксене, что означало приглашение.

– Пойдемте, господа, посмотрим и послушаем, – засуетилась Екатерина, торопясь на музыкальный зов.

Господа Сенат поспешили за ней и на пороге столового апартамента были встречены гулкими ударами часов, возвестивших полдень. И как бы в перекличку с ними донеслась игра курантов Петропавловской крепости.

Курляндская герцогиня Анна Ивановна прислала большие настенные часы в подарок предражайшей и всемилостивейшей тетеньке государыне-императрице Екатерине Алексеевне. С нарочным почтовым естафетом, прибывшим из Митавы, было сообщено, что часы доставит Рейнгольд Левенвольд, доверенный курляндской герцогини.

Часы – на загляденье: с музыкальной мелодичной игрой перед каждым боем, с равномерно-вкрадчивым перестуком маятника, с изукрашенным червленым циферблатом, посреди которого стоял амур с колчаном стрел.

Красив, пригляден Левенвольд, доставивший подарок, а потому уныние, навеянное было на Екатерину сенатскими делами, мгновенно улетучилось.

Объявили, что кушать подано, и за большим застольем с обильным винопитием совсем было забыто о делах, ради которых явились господа Сенат.

О, как приятно, что Рейнгольд Левенвольд – лифляндец! Она, Екатерина, сразу почувствовала в нем родственную душу. Знала, что он был в Митаве фаворитом Анны, – ну и что же?.. Разве за это можно осуждать его или ее? Должен же амур расходовать запасы своих стрел!

Молодостью, статностью, красотой Левенвольд напоминал Екатерине Монса, и казалось, что в голосе Рейнгольда слышались нотки Вилима. Может, потому любезная племянница и прислала тетеньке своего фаворита, чтобы она по достоинству оценила его и тем самым благосклонно одобрила бы ее выбор.

Потомок старинной лифляндской фамилии. Рейнгольд Левенвольд в ранней молодости служил в шведской армии, но после ее поражения под Полтавой решил перейти на сторону победителей и сумел определиться в курляндской резиденции при русском дворе. Страстный игрок в карты, танцор, мот и щеголь, он являлся непременным участником кутежей, а на балах покорял сердца многих красавиц.

В Митаве курляндская герцогиня заметила разбитного лифляндца, и он умело воспользовался ее благосклонностью, оттеснив на время прежних ее фаворитов. Бирон легко мирился с этим, а постаревший гофмейстер двора герцогини Бестужев сетовал, говорил:

– Соболезную, что я за верные мои услуги весьма забвению стал предан.

Избалованный красавицами, Левенвольд не смущался, что растолстевшая и рябоватая курляндская герцогиня имела весьма непривлекательную внешность, но надеялся при ее содействии оказаться приближенным к петербургскому императорскому двору. Это он придумал привезти настенные часы в подарок императрице от ее племянницы и преуспел в этом. С большой радостью был он принят Екатериной, и она, проводив после обеда господ сенаторов, оставалась с митавским посланцем.

Медленно позванивали куранты, отбивали свои удары часы, и в приятном общении с Левенвольдом вознаграждала себя Екатерина за лишения минувших дней. И в те стремительно пролетавшие минуты шкодливый амур с часового червленого циферблата пустил метко нацеленную стрелу в томившееся скукой женское сердце, и словно бы вправду у Екатерины вдруг в боку кольнуло. К ее руке Рейнгольд припал с изъявлением верноподданности, и эти поцелуи надобно ей от руки себе на губы перенять. Слава богу, не мужняя жена теперь, никому не подвластна, а в полном значении и смысле слова – самодержица.

 

X

Нет, совсем не тягостная жизнь. А ведь поначалу даже испугалась: ну, как не справится со всеми делами, не сумеет проявить себя достойной звания императрицы.

В прежние годы она во всем считалась верной сподвижницей Петра, многие распоряжения исходили как бы от них обоих, и она неотъемлемой и неотступной тенью следовала за Петром по деятельной его жизни. А вот не стало его, и, словно в потускневшем, бессолнечном дне, исчезла ее призрачная тень.

Попытала Екатерина себя в государственной мудрости, но от скучного слушания сенатских дел навевалась сонливость, и так хорошо, что курантные перезвоны сразу развеяли начавшуюся хмурость дня, обратив все на светозарно-радостное блистание вельми приятного провождения времени с куртуазным по обхождению кавалером, каким оказался Левенвольд. И куда как лучше, интереснее продолжать введенные еще царем Петром прогулочные поездки по городу, сопровождаемые пушечной пальбой и фейерверками. А по возвращении с такого гуляния можно во дворцовых покоях хоть в ночь, хоть в за полночь продолжать веселиться.

Потешно было, например, предложить княгине Анастасье Голицыной получить десять червонцев за то, чтобы она выпила подряд без малейшего промежутка на передых два стакана английского пива. Падка княгиня на золотые монетки, и любопытно видеть, как она после пива осиливала еще полный стакан венгерского, на дне коего лежали пятнадцать червонцев. Потом еще стакан налили ей, а в нем уже двадцать червонных монет, но на торопливом глотке поперхнулась княгиня, выбилась из сил, и, к великому ее огорчению, те червонцы ей не достались. Вот смеху было!

И очень благодарна Екатерина светлейшему князю, что он охотно выразил желание взять на себя все главнейшие труды и заботы по сенатским делам, а ей, государыне, не утруждаться столь унылым занятием.

– Вот и ладно, вот и добро. Будь моим главным помощником, – говорила она Меншикову.

– Не привыкать стать в моих всегдашних пособлениях.

Особые умельцы из мастеровых людей обгоняли технику своего времени. Мастер партикулярной верфи Алексей Бурцев предложил проект колесных судов, которые могли ходить «без замедления и безо всякой остановки» не только по ветру, но и против оного. Ефим Никонов, плотник Адмиралтейства, построил «потаенное судно», чтобы умело двигаться, будучи под водой. При спуске на воду повредили его в 1724 году, а на ремонт денег не отпускали. И, конечно, светлейшему князю привычно было вести разные государственные дела. Бывало – сколько переделывал он в отсутствие царя Петра, – можно считать и теперь, что государь как бы отправился в длительную и дальнюю поездку на тот свет, оставив все заботы о государстве на Александра Меншикова.

Всего к 1725 году в России действовало больше двухсот промышленных предприятий, из них почти сто – металлургических, металлообрабатывающих, оружейных, пушечных; свыше сорока – железоделательных и медеплавильных заводов. И во все те дела ему, неграмотному князю, надо было вникать. И он сам, своим умом, постигал все и промышлял не без успеха. Помнилось, как приобрел он в Тотемском уезде пильную мельницу, винокуренный завод да соляные промыслы за сорок тысяч рублей и тут же передал все это в аренду вологодскому купцу Якову Хлебникову и в накладе не остался. Всегда и во всем смекалка выручала. Помолясь, перекрестившись, можно приступить к делам.

Обсуждали в Сенате, как надлежит теперь, после смерти царя Петра, держаться с иноземными посланцами: проявлять ли к ним учтивость или не скрывать своей высокородности, дабы они по-своему не фордыбачились и фанаберию свою не проявляли, а держались бы степенно.

– Вопрос сей многозначимый, – определил важность обсуждаемого старик Тихон Никитич Стрешнев. – Случается – себя унижешь: приветишь чужестранца со всем достоинством, как именитого, а он холоп. Плюнешь с досады, что обознался в нем, и своей чести от того урон получишь.

– Как велось при государе, так и вести, – сказал Ягужинский. – Об чем тут еще толковать?!

Меншиков только и ждал, когда выскажет свое суждение генерал-прокурор, чтобы со всей резкостью возразить ему и попытаться вызвать на скандал.

– Враз рассудил, умней всех оказался, – скривил он губы в презрительной усмешке и кольнул Ягужинского злым взглядом.

– Рассудил, как есть.

– Видали? – воскликнул Меншиков. – Говорим, как с иностранцами держаться, а ты – своего, почтенного, по роду и по знатности высокочтимого – ни во что возвел.

– Кто сказал такое?

– Ты сказал. За непочитание да за твое зазнайство наказать тебя арестом надобно да шпагу отнять, чтоб ты опамятовался, – не унимался Меншиков.

– Чтоб я… меня… – задыхался от возмущения Ягужинский.

– Угадал: тебя, зловредного…

– Постойте, погодите… Чего вы взголчились?..

– С цепи… как, истинно, с цепи…

– Пошто?.. Зачем?.. – шумели господа Сенат.

Светлейший князь никого и ничего не слушал, продолжая поносить и унижать генерал-прокурора, а тот, посчитав ниже своего достоинства вести нелепую брань, сорвался с места и, громко хлопнув дверью, выскочил вон.

– За что ты так его?.. – допытывался у Меншикова Стрешнев.

– За то, за что надо. Вот за что.

День сникал к вечеру. В Петропавловском соборе шла всенощная, и молившиеся удивились, увидев быстро вошедшего в собор взволнованного генерал-прокурора. Тяжело переводя дыхание, Ягужинский остановился у правого клироса и, показывая рукой на гроб Петра, проговорил с дрожью в голосе:

– Мог бы я пожаловаться, да не услышит он, что Меншиков показал мне обиду. Хотел мне сказать арест и снять с меня шпагу, чего я над собою от роду никогда не видал.

Не было в живых царя Петра, не было у Ягужинского защиты, и он, не удержавшись, зарыдал.

– Ох… Яд гнева своего Меншиков на меня изблевал…

Оказалось, что он, выскочив из Сената, кинулся с большого огорчения в попавшееся по пути кружало и с остервенением осушил две кружки пенника, стараясь хмельной горечью залить горечь обидных меншиковских слов, и, еще больше растравив себя, пришел в собор жаловаться царю Петру на своего обидчика.

Дошло на другой день до сведения Екатерины, что Ягужинский шумствовал в соборе, и она сильно разгневалась. Кое-как уладили то скандальное дело, и верх был на стороне светлейшего князя.

А вскоре после того господа Сенат завели дебаты, связанные с требованием Бурхарда Миниха пятнадцати тысяч солдат для работы на Ладожском канале. С похвалой своим стараниям Миних писал, что сей великий и славный канал, коему подобного по ширине и глубине в свете не имеется, под его дирекциею уже совсем был бы отделан, ежели бы своевременно сорок тысяч работных людей к месту прибыло, но из них лишь четвертая часть была.

Когда у царя Петра зародилась мысль о сооружении канала в обход неспокойного Ладожского озера, то Меншиков напросился возглавить то сооружение, и царь ему доверился, а через два года понял, что допустил ошибку. Меншиков потратил немало денег, по свой нерадивости погубил от голода и болезней много людей, а частично прорытый ими канал заваливало наносными песками. Пришлось Петру Меншикова от тех незадачливых дел отстранить и назначить на его место инженерного умельца немца Миниха.

– Там с Минихом работал и крестник покойного государя, Абрам Петрович Ганнибал, – сказал Апраксин.

Ибрагим Ганнибал – сын эфиопского князя, взятый турками заложником, был вывезен русским послом в Россию из Константинополя. Царь Петр изъявил желание стать его крестным отцом при обращении в православную веру, и эфиоп Ибрагим стал называться Абрамом Петровичем, получив отчество по крестному отцу. Был крестник любимцем царя Петра и его камердинером, а с годами, после обучения, стал выдающимся военным инженером. Под его руководством воздвигались укрепления в Кронштадте, Рогервике, велись работы и на Ладожском озере.

Неприятно было светлейшему князю слышать, что у Миниха все работы успешно продвигаются и он преуспевает в порученных делах.

– Потребность в солдатах явная, и надо завершить полезную работу, – поддержал требование Миниха генерал-адмирал Апраксин.

– Вполне необходимо делать это для уважения к памяти Петра Великого, – добавил Толстой.

– Ох, работы, работы… – сокрушенно покачал головой Тихон Никитич Стрешнев. – На войне от неприятеля столько людей не побито, сколько погублено на сырых работах.

– Верное слово молвил, – согласился с ним канцлер Головкин. – Войска с большими недостачами набираются вовсе не для того, чтобы болотную землю копать.

– Главная причина та, – продолжал Стрешнев, – что солдат с военной службы не отпускают до самой старости или увечья, когда они домой возвернутся совсем слабосильными и ни в чем родным помогать не могут. Тут и дивиться нечего, что они от военной службы напрочь бегут.

– Они отовсюду бегут. Иные провинции точно войною либо моровым поветрием порушены, – мрачно проговорил Мусин-Пушкин.

– Но все равно без армии государству стоять невозможно, и в таком разе нечего жалиться, – заявил канцлер Головкин.

– Мы не жалимся, – пояснил ему Стрешнев, – а говорим, что солдат, язви его душу, бежит, – неожиданно выругался он.

– Пороть надо чаще, чтоб постоянно страх был, – советовал Апраксин. – Но поскольку Миниху солдаты надобны, то и говорить про то нечего. Такая работа для войска полезная, а то они теперь без войны, как без дела.

– Добавь, Федор Матвеич, еще и то, что у казны деньги сохранятся, кои пошли бы в трату на наем работных людей, – обстоятельно рассуждали сенаторы. – Одно только сумнительно, что Миних из немцев ведь.

– А что из того? Ежели деловой, так пускай хоть и немец он.

– Так и решим, чтоб уважить его просьбу.

– Нет, не так, – пристукнул ладонью по столу Меншиков. – Много слов вами потрачено, а я от имени ее величества кратко скажу, что в нынешний год ни один солдат не будет на канал послан. Для них другое дело предназначено, и всем вашим словам конец, можете расходиться, – закончил свою речь светлейший в резком, повелительном тоне.

Сенаторы расходились, оскорбленные проявленной к ним непочтительностью. Зачем же собирались, судили-рядили, когда все уж было предрешено. Волю императрицы Меншиков мог бы сразу им объявить, а он, умалчивая о том, словно глумился над их суждениями. Говорили, что не станут ездить в Сенат на посмешище.

Такая свара между вельможными людьми была еще в милость, а то даже кулачные схватки случались, сопровождаемые молчанием окружающих. Жаловался иной раз один на другого:

– Бил он меня да всякими скверными лаями лаял.

– В шуму, должно, был.

– Где в шуму! Пили самую малость.

– Ну а он и в малости шумствует.

Вельможные люди ссорились, бранились друг с другом, слабый был подвержен глумлениям сильного. Все имели высокие ранги, брили бороды, одевались в немецкое платье и пудреные парики, носили треугольные шляпы и шпаги, но при новых костюмах полны были старых привычек. Подобно самому светлейшему князю Меншикову, все начальные люди смотрели на свои должности лишь как на средство хорошо кормиться. Были все дерзки на слова и тяжелы на руку, грубы и невежественны. В сенатских бумагах постоянные жалобы: один другого обругал площадными словами, на что получил в ответ бесчестье побоями. «Имел скорое касательство до уха и шеи своего супротивника». Самая отчаянная ругань и плевки сходили чуть ли не за милостивое отношение к обывателю, который довольствовался тем, что его обидчик не искровянил. Был в Сенате шум и по такому поводу, что один вельможный человек «неведомо с какого случаю» поносил последними словами чиновного соседа за его бедность, а когда тот с достоинством ответил, что он-де богат божией да государской милостью, «понеже ранг свой заслужил от солдатства», то ему обидчик в ответ закричал:

– Черт тебя в оный ранг жаловал!

Ах, так?.. Ну, самая минута – «Слово и дело!» – выкрикнуть, ежели он самого упокойного государя Петра Великого с чертом поравнял.

Ну а ежели люди высокопоставленные, живущие при дворе, среди персон дипломатического иноземного звания позволяли себе все такое, что же могли проделывать в глухих углах чины и звания малые, но властелины отменные? А натворив злосилие и опамятовшись от всех своих зверств, надеялись, что все их грехи, жестокости и подлости можно с лихвой покрыть соблюдением постов да пудовыми свечами у образов с неугасимыми лампадами.

По Петербургу разнесся слух, что недовольные вельможи замышляют сломить значение Меншикова, а вместо Екатерины на престол возвести великого князя Петра, сына царевича Алексея, по малолетству ограничив его власть, и, будто бы для ради этого вот-вот начнется движение украинской армии, коей командует князь Михайло Голицын.

Екатерина перепугалась, видя опасность для себя. Надо было постараться ослабить недовольство вельможных лиц, обиженных светлейшим князем, учредить такое правительственное ведомство, в котором все сановники должны быть равными и решать дела лишь с общего согласия.

Наречено было такое ведомство Верховным тайным советом, с обговоренным условием, чтобы «никаким правительственным указам прежде срока не выходить, доколе они в Верховном тайном совете совершенно не состоятся». Но и в этом случае светлейший князь не оказался ущемленным. Знала Екатерина, что при нем она может быть спокойной за свою судьбу, а он при ней – спокоен за свою.

Между сенаторами, не попавшими в число «верховников», было немалое неудовольствие.

– Это за что же нам такой афронт?..

Ягужинский был в отчаянии. По всему видно, что его отстранили в угоду Меншикову, с которым он не переставал враждовать.

Что же теперь ему – снова бежать жаловаться мертвому царю Петру?..

 

XI

Трудно было родовитым и великознатным вельможам примириться с тем, что они оказались обойденными и теперь уже не у главных государственных дел, а вот немец Остерман преуспел в своем приближении ко двору. Тихой сапой подкрался он для услужения светлейшему князю и, хотя держался всегда вроде бы неприметно, а получалось так, что без него, Андрея Ивановича Остермана, государственным деятелям обходиться нельзя.

Был он сыном неприметного лютеранского пастора в маленьком городке Вестфалии. Посчастливилось получить образование в Йенском университете и поступить потом на службу к голландскому адмиралу Круссу, которому Петр I поручил командование своим флотом. Быстро изучив русский язык, Остерман стал весьма полезным своему начальнику, и тот, намереваясь устроить дальнейшую судьбу подопечного, рекомендовал его вице-канцлеру Шафирову для определения на русской службе в ведомстве иностранных дел.

В те молодые свои годы Остерман в подмосковном Измайлове был воспитателем дочерей царицы Прасковьи, обучал их обхождению и разным политесам. С легкого слова царицы Прасковьи стал Генрих Иоганн Остерман именоваться Андреем Ивановичем, и это имя сохранилось за ним на все последующие годы. Был он русский немец, и ничто не тянуло его уехать из России. И был весьма расчетливым: в пост ездил обедать по знакомым, чтобы не держать дома скоромного стола, когда его супруга Марфа Ивановна ела постное.

При содействии Меншикова был Остерман вместо Шафирова введен в звание вице-канцлера, назначен главным начальником почт и директором комиссии по коммерции, а императрица Екатерина дала ему поручение наблюдать за воспитанием малолетнего великого князя Петра Алексеевича и быть его гофмейстером. Меншиков оказывал Остерману полное доверие и не имел никакого опасения. Зная о неприязни к себе многих вельможных семей, знал также, что они не любят и Остермана, как иноземца, и полагал надеяться на эту общую к ним неприязнь, которая как бы объединяла их и крепко связывала союзом дружбы, и что Остерман всегда будет держаться его стороны.

Но не разгадал светлейший, что Андрей Иванович был полон хитрости, притворства, способен на измену, был подвижен и вкрадчив в манерах и в разговорах, всегда расшаркивающийся и вежливо раскланивающийся, что среди русских вельмож считалось наилучшим политесом.

Ставшие «верховниками» господа сенаторы не очень-то склонны были к усидчивому труду, необходимому при изучении всех подробностей обсуждаемых дел, а вот немец Остерман с его прирожденной аккуратностью всегда готов выручить их леность. Он долгими часами корпел над бумагами, имея перед другими сановниками еще и то преимущество, что владел иностранными языками, писал и читал без запинки. А самое главное – никому не переступал дороги, до званий и чинов был невзыскательный, сидел, как канцелярский писец, готовый только на услугу. Никто из государственных мужей не мог так толково и внятно изложить любое запутанное дело, и такая у всех была досадливая жалость, ежели Андрей Иванович оказывался хворым. Нужно срочно решать очень важное, прямо-таки неотлагательное дело, а как к нему подступиться, чтобы не обмишулиться? Какой верный исход угадать? Что предпринять?..

– Где Андрей Иванович? Где?..

Внезапно захворал. Заботливая супруга Марфа Ивановна обвязала ему голову полотенцем, а сам он, для ради особой наглядности недомогания, натрет лицо фигами, чтобы оно стало серовато-желтым и даже с некоторой зеленцой. Каждый, кто увидит его таким, руками всплеснет да приужахнется, – краше в гроб кладут.

– Что же это такое?.. Андрей Иваныч, что с тобой?

А у него и голос хриплый, придушенный, отвечает с трудом. Ну, пройдут дни, важное дело окажется решенным без него, а Андрей Иванович как раз к тому дню выздоравливает.

В зависимости от обстоятельств – или одобрит решение или усомнится в нем, а то и осудит.

– Ай-яй-яй… Как нескладно получилось…

– Да ведь тебя не было, не подсказал.

Не накричит, не нашумствует, как бывало невоздержанный Ягужинский, и не даст никому повода для обиды.

– Без тебя, Андрей Иваныч, как без рук. Как слепые мы.

И он ответит на это скромной улыбкой, радуясь тому, ежели дал дельный совет, хотя бы он был после времени.

Прибывший в Петербург князь Михайло Голицын отправился однажды отдать визит Остерману, когда тот сказывался весьма больным, и пришел в негодование, обнаружив всю лживость его хитроумной болезни. Стал строго осуждать его притворство, затеянное для того, чтобы не присутствовать на заседании, когда там так нуждались в его познаниях.

Со свой супругой Марфой Ивановной, урожденной Стрешневой, жил Остерман душа в душу, что было образцом для любой супружеской четы. Пиит Василий Тредиаковский в честь Марфы Ивановны даже сочинил стишок:

 

XII

Коротко кашлянув ради прочистки горла, кабинет-секретарь Алексей Макаров стал читать заготовленный указ:

– «Понеже ее императорскому величеству стало известно, что в кулачных боях, кои ведутся в Петербурге на Адмиралтейской стороне, на Аптекарском острову и в других местах в многолюдстве, и многие люди, вынув ножи, за другими бойцами гоняются, другие, положа в рукавицы ядра, каменья и кистени, бьют многих без милости смертными побоями, и такое убийство между ними в убийство и в грех не вменяется, также и песком в глаза бросают, а потому кулачным боям в Петербурге без позволения главной полицейской канцелярии не быть; а кто захочет биться для увеселения, те должны выбрать между собою сотских, пятидесятских и десятских и записывать свои имена в главной полицейской канцелярии; выбранные сотские, пятидесятские и десятские должны смотреть, чтоб у бойцов никакого оружия и прочих предметов к увечному бою не было, и во время бою чтоб драк не случалось, и кто упадет, то лежачего чтоб не бить».

– Так изложено? – спросил верховников Меншиков.

– В точности все обсказано, – подал голос Головкин. – Можно бы в пояснение добавить, чтоб били до первой крови.

– Поясним такое?

– Поясним, – дружно ответили верховники.

– Вот и быть по сему общему согласию нашему, – подтвердил Меншиков итог обсуждению заготовленного указа. – Переходим к другому делу. Докладай, обо что оно, – кивнул он Макарову.

Следующее дело было связано с доносом на новгородского архиепископа Феодосия. Доносил монастырский архимандрит, и его слова подтверждали другие священнослужители, что Феодосии, называя себя гонителем суеверий, забирал из церквей дорогие иконы, обдирал с них золотые и серебряные оклады и сливал в слитки; отбирал из алтарей серебряную утварь, а в Никольском монастыре, что на Столпе, распилил образ Николая-чудотворца. В соборном Софийском храме забрал из архиерейского облачения старинный саксос, шитый по атласу белому золотом, и с оплечья, с рукавов и с подолу жемчуга снял.

– Да как же у него, изверга, руки не отсохли, когда учинял такое? – негодовал Головкин.

– Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину пристало бы в том доподлинно разобраться, он по всем церковным делам в большом знании. Жалко, что не с нами он тут, – заметил Апраксин.

– Разберемся и мы, – недовольно покосился на него Меншиков и, призывая к тишине и порядку, постучал костяшками пальцев по столу. – Что с таким божьим хулителем делать?

– Допреже надобно подлинность доноса проверить.

– Само собой – так.

– И ежели такое надругательство над иконами въяви, то…

– Казнить самой злой-презлой смертью.

– Всемилостивейшая государыня обет богу дала, чтобы из лиц духовного звания смертью никого не наказывать.

– Тогда повелеть расстричь да сослать в самый отдаленный и глухой монастырь, да содержать там под строгим караулом, как бы и на проголоди, чтобы он, окаянный, грех свой замаливал.

– Можно и так, коли все согласны, – объявил Меншиков.

– Знамо, согласны. Нехристи, что ли, мы!

Весь день трудились верховники, разбирая церковные неурядицы.

В селе Лопатки Воронежского уезда поп Анисим возмущал жителей, чтобы они утаивались от подушной переписи, а на ектиниях поминал покойного императора, называя его имперетёр, и так объяснял: имперетёр, мол, он потому, что много людей перетёр.

В Ишимской волости к раскольникам ездил полковник Парфентьев «для их увещевания и обращения к истинной вере и к церкви, а ежели не обратятся, то для взимания с них двойных податей, но те раскольники не послушались и сами себя сожгли».

Не одни раскольники, а и городские и посадские люди чаяли, что после смерти царя Петра в новое царствование придет на бороды послабление и можно будет свободно носить их, хотя бы не больно длинные, ан нет, все равно было велено бородовую подать взимать, а с раскольников – в двойном окладе.

И в крестьянском быту никаких перемен не было. По-прежнему огромная страна была мало населена; по-прежнему подлого звания люди бегали от крепостной зависимости, и гоньба за ними составляла одно из важных дел правительства и самих господ помещиков.

Что ни заседание верховников, то опять и опять поднимался вопрос о беглых. Что с ними делать? Уймутся ли когда они, нечестивцы, – никак того не удумать. Прямо-таки до тошноты противно было вельможным людям заниматься бродячим сбродом. Ну, что еще можно сделать для острастки бегунов? Опять – кнут, батоги, ноздри рвать за беззаконные их бесчинства?..

– Все дела о них пока отложим, – сказали кабинет-секретарю. – На досуге когда-нибудь разберем.

– Тогда рассудите о том, как направить торговлю, – предложил Макаров.

– Про торговлю – давай.

– Князь Куракин написал из Голландии, что не след к Балтийскому морю, к Петербургу оттягивать, а больше вести ее, как в былое время, в Архангельске.

– Тоже и такое дело не так просто решить.

– Надо снестись с коллегиями, справки от них добыть.

– Вот. И учинить доклад о том Андрею Иванычу, потому как способнее его к тому делу персоны не сыскать.

– А почему его нет нынче?

– Как на грех, опять захворал.

– Такие важные дела подоспели, а без него…

– Отложим их пока. Может, оклемается вскоре. Давай, что там другое?

Кабинет-секретарь откашлялся, взял бумагу…

– Начальника уральских заводов жалоба.

– Скажи лучше – кляуза, – поправил Макарова Меншиков.

– Зачитать?

– Читай. Чего он там хнычет?

И Макаров стал читать письмо Геннина, оскорбленного невниманием к нему, с чем он, Геннин, столкнулся в Петербурге после смерти царя Петра: «Я принужден напомнить вам, что мне стыдно так здесь шататься за мою государству радетельную через 26 лет службу; я обруган и обижен, мой чин генерал-майорский в Военной коллегии и в артиллерии не вспоминается и не числится, живу без караульщиков и денщиков, без жалованья и не знаю, откуда получать, чем питаться в здешнем дорогом месте; и понеже я истинно признаю, что от моих сильных недугов принужден я терпеть печаль и ругательства разве за то, что я его величеству верно радел».

– В Военной коллегии не значится, – усмехнулся Меншиков. – Живет на отшибе, за горами, за долами, а мы его помнить должны. Одно слово – кляузник.

Но то, что и Геннин оставался без жалованья, заставляло верховников призадуматься.

– Больно много управителей разных канцелярий и контор развелось, где же на всех денег набраться? Надобно их поубавить, – предложил Апраксин.

– И то правда.

– Развелось их – не перечесть сколько, а толк какой? Появились вон суды новые, и люди не знают, куда им обращаться. Канцеляристы не умеют справляться с делами, отсылают бумаги из одного места в другое, лишь бы видимость канительных стараний своих показать.

– Ему, судье-то, судить надо безволокитно, посулов и поминков не брать, друг другу беззаконно не дружить, недругу какому не мстить, а он…

– Вон в суздальской канцелярии по казенным сборам заместо приходо-расходных книг валялись записки на гнилых лоскутах, и открылись непостижимые воровства и похищения. Ну, писца да копииста повесили, а что толку? Денег-то все равно не сыскали.

– Я тебе, Федор Матвеич, такое скажу: придет человек в канцелярию, а тамошний писец первым делом ему в руку глядит, не приготовлена ли у того благодарность, а потому и тянутся долго самые пустяшные дела, чтобы только побольше профиту писцу добыть.

Можно было господам верховникам вдоволь посудачить и посплетничать на своих сходбищах и, подобно осуждаемым ими неурядливым волокитчикам, самим поволочить дело вместо скорого решения. Говорили – один складнее другого:

– Разных рассыльщиков по ревизиям поубавить надо, кои подобно саранче налетают на людей и буйствовать начинают.

– А я так считаю, что канцелярские ярыжки да крючкотворы, все их крапивное семя, пускай довольствуются мздою от тех, кто к ним обращается, за то проживут и без жалованья. Считаю, что так.

Так оно к тому и велось. Подошли верховные правители к мысли, что прежде, когда в губернии или в уезде полновластно хозяйничали воеводы, было лучше, проще и выгоднее государству. Воеводам жалованье не давалось, а кормились они за счет своих подопечных. Было так? Было. Значит, так тому и следует быть.

По указу воеводе надлежало быть человеком, наделенным многими добродетелями. Следовало уметь быть и толковым военачальником, и ученым архивистом, чтобы в деловые бумаги хорошо вникать, и даже своего рода летописцем быть. Должен воевода в доподлинности хлебные и другие торговые дела знать и собирать «куриозные гисторические письмена», разыскивать их по монастырям, снимать копии с древних грамот и отсылать в Сенат; правильно судить и рядить своих жителей. Должен хранить деньги от собранных податей «в крепком безопасном месте, в сундуках с замками и печатями, за добрым караулом», а ключи от тех сундуков держать при себе. Получкам и выдачам денег надлежало вести строжайшую отчетность, а за похищение казенных денег ему, как государственному татю, грозило лишение имущества, чести и самой жизни.

В правительственных указах говорилось о бескорыстном служении государству, но было известно, что выколачиваемые из народа деньги вместо употребления их на благое общее дело в немалой части оседали в карманах продувных ловкачей. Принимались устрашающие меры для борьбы с казнокрадами, а в стране, как велось все исстари, так и продолжало быть. Были воеводы, стали вместо них губернаторы, а толк один. Радовались они, получив такую должность, что будет им сытное, большое кормление. Радовались их жены и дети, а также ближние и дальние родственники, и дворовая челядь, что все станут безмерно сыты и часто одарены следуемыми им подарками.

Города, в коих надлежало проживать губернаторам, были несравненно более обжитыми, нежели новомодный Петербург, – не видать бы его никогда! Тут, в губернском городе, издавна сложившийся уклад жизни: съезжая или приказная изба, в какой прежде на жесткой лавке сиживал воевода, а ныне – в мягком кресле – глава губернии господин губернатор, но так же он судит и рядит; перед окнами его канцелярии бьют на правеже неисправных плательщиков податей и должников разных прочих поборов. В Петербурге еще далеко не в каждом доме уют и всякие удобства для жизни, а тут – добротное, сложенное из толстенных бревен жилье, при котором жаркая баня с предбанником, клети с подклетями, подвальные хранилища и погребицы. А за частоколом усадьбы – посад, торговая площадь с земской избой, где старосты да старшины ведут повседневное управление людской жизнью; соборная церковь, где поп, протопоп и сам архиерей пекутся о спасении душ горожан; гостиный двор с господами купцами, из коих иные, не пожалев денег на пошлину, так и остались пышнобородыми, а не с постыдно оголенными лицами. Тут же кружечный двор и харчевня возле почтового ямского подворья и на виду прочно сложенная городская тюрьма. Все привычно, знакомо и возведено по ранжиру.

Прежде у воеводы, как и у многих бояр, на усадьбе жили свои портные, скорняки и башмачники, как велось такое, бывало, при московском дворе великих государей, где шили одежду и обувь дома, а чулки и рукавицы работали монашки Новодевичьего монастыря, кои были на это большие искусницы. Швальни и чеботарни заводили у себя и губернаторы и тоже по испытанному примеру Москвы подряжали какой-нибудь ближний девичий монастырь вязать чулки, варежки, душегреи, чтобы они всегда были внове, а никак не следовать срамному обычаю упокойного государя Петра Алексеевича – самому себе чулки штопать. И в большом и в малом – все много лучше в отдаленном губернском городе, нежели в новоставленной столице. И чем дальше от нее, тем обильнее и сытнее кормление. Самоуправствуй на свое доброе здоровье сколь душе угодно. Можно и по-прежнему, стародавнему – воеводой себя называть. А в народе о воеводах так еще говорили:

– Воевода – вельможа властительный. Чего пожелает, тому и быть. Наш вон – на шести женах женат. Женится на одной, а потом и выправит бумагу, что она будто померла, – на другой женится, а потом, таким же манером – на третьей. А сам жил с ними со всеми, какие и помершими значились. Ну, а после того вовсе и без поповского благословения еще других себе в жены брал. Ровно бусурман турский, вовсе обезумился и впал в ненасытный блуд.

– Воевода, истинно.

– Иным знатным по их неистовствам наказания чинены.

– Иным, да не всем. Ненажорные они, некалитные. Сядет на воеводство, словно из проголоди пришел. Только и знает, что давай ему и давай: к пасхе – на куличи, к Петрову дню – на жаренье, к успенью – на мед, к покрову – на брагу, к рождеству – на гуся, к масленице – на рыбу, к великому посту – на редьку да на капусту. Тьфу, ненажорный! На все дни у него запрос. А вдобавку к воеводе с его приказными, еще и поп со своим причтом – тоже требует. Сиди сам голодом, а их ублажай. Они такими поборами даже справных хозяев в голытьбу обращают. А не давать – нельзя. Как не дать, когда они и над животом и над духом властны? Помрешь – так не отпоют как следует быть.

– Да ведь в разор войдешь, коли всем давать будешь. Нищебродом окажешься. Мы нового воеводу честь по чести хлебом-солью, вином и рушниками приветили – под рождество как раз было, – и он в те дни всех своих сродников отправил в уезд христославить, а с ними десяток порожних саней. Нагрузили их славельщики припасами разными, да еще им и денег давай. Все равно как разбойная шайка на село налетала, – жаловались на жизнь мужики, приезжавшие на городской торг. Там можно было наслушаться разных вестей со всех волостей, и все те вести не радовали никого.

По многим уездам стон стоном стоял. Где, сказывали, воевода посадских людей безвинно держал в приказной тюрьме и так их своими нападками до отчаяния доводил, что они ночью, вырвавшись из заточения, побросав все, что дома было, в башкирские земли бежали. А еще где – воеводская власть до того в своих выдумках доходила, что рассылала приказных по селениям запечатывать в зимнюю пору избы и бани, покуда с каждого двора по два алтына не будет заплачено, а прибывшие приказные деньги брали себе. И в ту зимнюю пору от морозной стужи многие ребятишки хворали и безвременно помирали.

И такое еще можно было подумать, что готовится ярмарочный торг на селе, а это – не счесть сколько чиновных людей да стражников понаехало недоимки по разным податям собирать. На улицу, прямо на снег, выбрасывали из клетей холсты, сбрую, овчины, – все, что можно было продать. Бабы истошно выли, мужики падали в ноги разорителям их жизни, а со дворов уже выволакивали живность: поросят и кур совали в мешки, связанных овец бросали в сани, коров и телят привязывали к оглоблям или позади саней. Куры кудахтали, вырывались из рук, и по улице перья летели; поросята, бабы и дети визжали, коровы уныло мычали, старались сорваться с привязи.

– Ух и потешно было! – весело вспоминали потом сборщики недоимок.

А люди подлого звания, смерды, холопы, горевали, кручинились:

– Как жить дальше?.. Земли у нас малость, хлеб господь не родит, а тут подушные да иные поборы. За отца плати, хоть он и слепой, ну, еще за отца – так-сяк, а то и за деда плати потому, что он еще жив и даже не слеп, а только обезножил совсем и на печи все сидит. Еще лонись обещал помереть, а вышло, что обманул. Тут вот и понадейся на старого. Да еще за двух малых ребят платить надо. Пропащая наша жизнь.

Прежде многие крестьяне при своем домашнем ткацком деле кормились, а вот вышел указ, чтобы узких холстов не ткать, а только широкие. Мужику таких станов не сделать, да и в избенках им места нет, вот и опять к разорению дело пошло. И никакого продыха тебе нет.

– Живет худо, зато помрем без жалости. Только и надежды на то.

 

XIII

Тверской воевода изыскал способ наказания сборщиков податей за допущенные ими денежные недоборы: велел скованными содержать под караулом и не освобождать до тех пор, пока они не составят подробные окладные ведомости.

А воевода из Углича отписывал в Петербург, что ему никак нельзя своевременно сочинить затребованные сведения за нерасторопностью писцов, коих оставлено в канцелярии самое малое число, да и те не токмо горазды какие-нибудь ведомости составлять, но и писать мало умеют, а потом писцовое дело идет зело продолжительно.

Особенно давним недоимщикам в Угличе были надеты на шею железные кольца с длинными зубьями, подобными шипам. Мужики содержались босыми, несмотря на осеннюю стужу, сидели за свое неплатежное упорство в тюрьме, подвергались пытке и рванию ноздрей. (В последнее время из Петербурга пришло указание, чтобы виновных, подвергая той экзекуции, объявляли бы как людей не с вырванными, а с вынутыми ноздрями, что на слух более благозвучно). Выявлялось, что помимо податей крестьяне отягощены были поборами чиновных людей, желавших себе опять же дарового кормления.

Староста села Погоста, вотчины Нарышкиных, доносил, что воеводский писарь «для своих бездельных корыстей и взятков бьет смертно крестьян, отчего иные лежат при смерти. Один из избитых им уже умер, и приходской батюшка дал справку, что человек кончился от побоев». Тогда писарь решил приходскому попу отомстить: дознался, что тот не уплатил банного сбора, и посадил его на съезжей избе под караул, где и держал целую неделю. С великом трудом откупился поп, пообещав писарю стог сена для его домашней живности да еще арзамасских гусей, а именно: гусака и двух гусынь.

Бывали и такие чиновные прохиндеи, кои за данную им мзду вносили нарочитую ложь и путаницу в переписные листы, скучивали обитателей двух-трех дворов в один, что особенно ретиво велось во время переписи на помещичьих землях, и писались те люди дворовыми либо задворными у господина помещика, а помещичьи дворы были освобождены от государственных податей и повинностей.

И такое, к примеру, случалось: получил военного звания человек большое наследство и стал уже неприлежно в полку служить, помышляя о том, как бы своим богатством распорядиться, а отставки от службы не было. Что делать? Как быть?.. А так, что выискивался хитроумец в полковой канцелярии, находивший причину и способ отпустить человека в годовую отлучку, а в благодарность за то получал в свою собственность десяток душ мужеска пола с женами и детьми. Вот и обзаведение у него!

А в другом месте объявился вдруг новый такой помещик – младший писарь, ставший владельцем одной души.

В петербургскую юстиц-коллегию были поданы ведомости о разбойниках из Новгородского, Можайского и Мещевского уездов. Сообщалось, что там разбойные люди по сто, по двести и больше человек, верхом на лошадях и вооруженные «с порядком регулярным», не только помещичьи поместья разграбили среди бела дня, а также и знатный Георгиевский монастырь близ Мещевска разбили и разграбили, а потом пойманных своих товарищей из городской тюрьмы выпустили.

В Обонежской пятине у сбора денежной казны в презрении указов о суровой каре за казнокрадство по-своему подвизались канцеляристы Григорий Бураков да Никита Арцыбашев, изрядно забогатевшие на воровстве. Попались они и присуждены были к повешению, и повелевалось написать их вины на жести, прибить к виселицам и не снимать. В воеводской канцелярии той Обонежской пятины появились новые писцы-грамотеи, но и они устремили свои помыслы на то, как бы посытнее кормиться за счет государственной казны и поборов с податных селян.

Принимались строжайшие меры против лиходеев разного рода, вешали их в тех местах, где изобличали в преступных делах, преследовали разбойных и беглых, для чего сделаны были сторожевые заставы от Москвы до Смоленска. Войска, cтоявшие прежде на страже границ от внешнего неприятеля, стали повертываться фронтом внутрь страны: гвардия – для поддержания правительства, смотревшего на свою власть как на не очень-то надежный захват; армия направлялась для сбора податей и недоимок, для борьбы с крестьянскими побегами и волнениями.

Беглые, гулящие люди промышляли случайным заработком на полях в пору крестьянской страды, а также попрошайничеством, скоморошничеством и другими увеселениями, а при удобном случае – грабежом и разбоем, что им только бог подавал. Озорно говорили:

– Господи, прости да в клеть пусти, помоги нагрести да и вынести.

Каждый из таких yищебродов дожидался поры, чтобы прочь из норы да скорей за топоры, и готовы были, не оглядываясь, взваливать на плечи целый тюк и своих и чужих злодейств. Среди них были подлинно гулящие люди – сброд бездельных и беспокойных, которых несчастье, а то и прирожденная одурь выкидывали на бездорожный простор из селений их родичей и земляков.

Опять шли слухи о возможном возмущении башкир.

Еще при Петре в Сенат было подано государское рассуждение не как закон к непременному исполнению, а как бы совет: может быть, господа Сенат за благо рассудят. Говорилось: «Обычай был в России, каковой и ныне есть, что крестьян и деловых, и дворовых людей мелкое шляхетство порознь продает, кто их похочет купить, как скотов, а наипаче в отрыве от семьи, от отца или от матери сына или дочь помещик продает, отчего не малый вопль бывает, и, может, лучше оную продажу пресечь; и хотя б по нужде помещики своих холопов продавали, но чтоб целыми фамилиями или семьями, а не порознь». Но господа Сенат за благо такое не рассудили, и купля-продажа крепостных проводилась по-прежнему.

Узаконено было разрешить дворянам и купцам, вышедшим в фабриканты и заводчики, покупать крестьян к означенным предприятиям для работы на них. И те купленные крестьяне считались живой принадлежностью тех предприятий и так прикреплялись к ним, что владелец не мог ни продать, ни закладывать их отдельно от фабрики или завода. Пытались отчаянные работные люди убегать и оттуда; незадачливых беглецов ловили, возвращали обратно, и они должны были отрабатывать штраф. Начальство так об этом рассуждало:

– Понеже кнутом и батогами их постоянно сдерживать невозможно, ибо они после порки становятся хворыми и к работам мало способными, а вешать их грех, да и что толку убивать работных людей, рвать… то бишь, вынимать у них ноздри, кости ломать да рвать жилы, лучше под строгим караулом держать да штрафную работу с них взыскивать.

Опять и опять подновлялись указы – брать под караул всех нищих, праздно шатавшихся по Петербургу, и других гулящих людей, с пристрастием допрашивать их – зачем бродят-гуляют и откуда они. Пойманных в первый раз бить батогами и отсылать во дворцовые волости к сотским и старостам или к хозяевам, у которых бродяги жили до этого. Пойманных в другой раз бить кнутом и ссылать: мужской пол в каторжную работу, женский – в шпингауз или прядильный дом, а малолетних, по наказании батогами, – в работы на суконный двор. С хозяев, у которых нищие себе приют находили, брать штраф по пяти рублей за каждую душу, а во всех других градожителей штраф по пяти рублей за подачку милостыни. За эти провинности ежедневно пороли в полиции по десятку людей обоего пола.

Не терпя нищенства во всей России, покойный царь Петр хотел, чтобы нищей братии совершенно не было в любезном его сердцу Петербурге. Город должен был быть подлинным «парадизом», где виделось бы одно благоденствие.

Язык без костей, любое слово может произнести, но только позабыв, что непохвально и даже грех разносить по людям заведомое вранье, и лишь, бессовестно кривя душой, можно сопоставить с божьим раем приневское это болото. Солнышка сколько дней не видать, будто его на небе и не бывает; хотя считается лето на дворе, а впору из овчинного кожуха так и не вылезать. Ох, парадиз, парадиз, провалиться бы в тартарары всему этому месту в допрежние времена, дабы этого парадиза и не было никогда!

Русский крестьянин да и городской работный человек только песнями и облегчал все свои тяготы. Он поет – и когда работает, и когда правит лошадью, и когда отдыхает на пороге своей избы. В его песне, как правило, глубокая грусть. А как еще утихомирить, ублажить неисходную тоску, ежели не песней? В сем Петербурге собираться работным людям можно было лишь в церкви или в кабаке, а чтобы мастеровой народ не скучал, кабаки были всюду. Бани еще любили работные люди и парились в них. Несмотря на полицейские запреты, играли в карты, в кости, вели кулачные бои, ходили в лес по ягоды и по грибы, устраивали игры, пели песни.

В бытность свою на олонецких заводах управляющий ими Геннин заступался за раскольников, а будучи на заводах уральских, заступался за инородцев, указывал на грабительство, какое терпят, например, башкиры от приказных людей и откупщиков, предупреждал петербургских вельмож, что «тайная искра, которая под пеплом тлеет, может огненное пламя родить».

– А вот за такие продерзостные слова допрежь всего самому Геннину надобно язык ущемить, чтобы он своими речами к смутьянству не побуждал, – заявлял Меншиков.

Но далеко от господ верховников Геннин, сколько недель понадобится, чтобы арестный естафет к уральским кряжам донести, да может статься, что Геннин и похвалы достоин за подобное предупреждение, ведь всякое может статься.

Ох, не просто, не с легкой руки решать господам верховникам дела государственной важности, а всезнающий Андрей Иванович Остерман все со свой хворобой дома сидит. Что тут делать? Как быть?

Вспышки пламени, предрекаемые правителем уральских заводов, проявлялись не только в отдалении от сердцевидных российских мест, но и в них самих. И уж если не огненными сполохами возмущений, то зарницами вспыхивали у людей подлого звания проблески надежд на избавление от многих тягостей жизни при известии о том, что объявился живым и здоровым истинный русский государь, считавшийся убиенным, – царевич Алексей.

– Неужь правда?.. Где ж он скрывался все годы?

– Ждал, когда царь Петр ему тронное место освободит.

– Откуда такое известно?

– Слыхом, чать, земля полнится. Слых-то в слове летит, а слово – что птица, на своем лету следа для дознанья не оставляет.

– Да ведь сказывали, что сказнили царевича.

— Понарошку сказывали, скрывали, что он уберегся от казни, из каземата сбежал.

– Слава тебе, господи, показавшему нам свет, – истово осеняли себя крестным знамением православные.

– Должно, со всеми почестями царевича в Петербург повезут. Под великой охраной.

– Не иначе, как так.

Да, под усиленным и строжайшим конвоем новоявленного царевича Алексея везли в Петербург. Сибирским уроженцем он оказался, сыном церковного звонаря, Александра Семикова. Прослужил он в армии гренадером, а когда переводили его в другой полк, находившийся в городе Почепе, сбежал и стал выдавать себя в народе за царевича.

Срубили в Петербурге голову самозванцу, а в скорости другой такой объявился. Тоже родом из сибирских мест, крестьянин Евстафий Артемьев. К нему в Астрахани и в ее окрестностях пристало много приверженцев. Задумал он, подобно Стеньке Разину, рекой Волгой в русские владения плыть, но был выдан властям. И тому самозванцу при многолюдном скопище петербургских градожителей отрубили голову. После не слыхать стало о каким-либо еще самозваном царевиче Алексее.

 

I

Дивные дела твои, господи! 21 год воевала Россия со Швецией, злейшим врагом являлся король Карл XII, а ныне племянник короля, претендент на шведский престол, станет зятем российского государя и без боя, без единого выстрела, сядет на русское царство. Сам царь Петр в бытность свою российским императором подлинно что по-родственному встречал и привечал свейского гостя.

И он, герцог голштинский, в Верховном тайном совете теперь главенствует, светлейшего князя Меншикова собой затмевает. В подметных письмах пророчески говорилось: «Известие детям российским о приближающейся погибели Российскому государству, как при Годунове над царевичем Дмитрием учинено; понеже князь Меншиков истинного наследника, внука Петра Великого, престола уже лишил, а поставляют на царство Российское князя голштинского. О горе, Россия! Смотри на поступки их, что мы давно проданы!»

Страшно молвить, – да живой свидетельницей того цесаревна Анна Петровна. Вбежала она по какой-то надобности в будуар, то бишь в спальню к матери, а государыня-императрица лежит неглиже в сладкой дреме, и на ее руке покоится голова тоже дремлющего голштинского герцога, нареченного супруга кронпринцессы Анны Петровны.

Что же это такое? Анна Петровна чуть было смехом не прыснула, да вовремя рот ладошкой зажала и бесшумно из того будуара выскочила. Что же это за герцог такой? Да откуда он взялся на нашу голову?..

А оттуда же все, из Швеции. Не даром о том в подметном письме было сказано. А под девятым числом ноября 1725 года в «Петербургских ведомостях» могли читать грамотные русские люди, что «императрица делала смотр Ингерманландскому полку на Царицыном лугу, где стоит большой глобус; потом вошла в шатер и всех офицеров из рук своих напитками жаловала; тут же были цесаревна и герцог голштинский». (Вот так в Петербурге этот свей подвизается).

Он о шведской короне задумался, а для того ему надобно в законный брак вступить, но где невесту найти? На своей подданной жениться для герцога зазорно, невесту надо взять непременно такую, чтобы она кронпринцесса была. И – надо же! – голштинский министр Штамкен своему герцогу подсказал: в России у царя Петра две дочки на выданье. Вот куда надо взор устремить!

И сам министр тогда, ради успешного заключения мира, такое рассуждение объявил: «Дабы его царское величество мог иметь совершенное доверие к герцогу, для того за основание постановляется супружество между герцогом и старшею дочерью царского величества. И для вспоможения такому супружескому союзу царскому величеству не трудно будет Лифляндию и Эстляндию уступить зятю своему герцогу в суверенную и наследственную собственность. Никто этому не может прекословить потому, что провинции уступаются законному наследнику шведского государства и эта уступка будет приписана особенной умеренности царского величества. Известно, что герцог имеет в Швеции друзей и приверженцев, хотя они до сего времени лица показать не смеют; когда же герцог сделается владельцем Лифляндии и Эстляндии, то, может быть, мнение в Швеции изменится и друзья герцога громче говорить и явственнее показываться станут. У чужих держав отнимется предлог противиться возрастающей силе России на Балтийском море. Когда герцог вступит на шведский престол, Россия и Швеция соединятся самым крепким союзом, следствием которого будет почтение Европы. Выгодное положение герцоговых Готторпских земель не может быть оставлено без внимания в отношении торговли».

Голштинский дипломат Бассевич хлопотал об интересах герцога, и царь Петр сказал ему тогда:

– Ваш двор, руководимый обширными замыслами, похож на ладью с мачтою военного корабля, – малейший боковой ветер должен потопить ее.

Домогаясь, чтобы царь выдал за герцога какую-нибудь свою дочь, – какую именно – не суть важно, – Бассевич, как бы между прочим, небрежно сказал о том, что герцог сможет получить Лифляндию с помощью цесаря, только тогда ему придется вступить в брак с одной из императрицыных племянниц, чего ему совсем не хочется, а желает он жениться именно на одной из царских дочерей.

Герцог голштинский с нетерпением ожидал решения русского царя, о чем Петру напоминал Бассевич и всячески расхваливал своего господина, говоря, что по своим молодым годам герцог не малого ума.

Царь Петр на это отвечал:

«На предложение герцога о супружестве со старшей царевной ответствовать не могу ныне двух ради причин: первое, еще не знаем, что в нынешних непрестанных отменах последовать может; другое, что его самого не знаем, а надобно, чтобы он сам ко двору моему приехал, а сие для него полезно будет и потому, понеже ныне в Швеции его партия паки стала усиливаться».

Он, Карл-Фридрих был сыном старшей сестры шведского короля Карла XII Гедвиги-Софии и Фридриха IV – герцога голштинского. Поражение шведов под Полтавой печально отразилось и на герцогской судьбе. Почти все владения голштинского властелина стали добычей Дании. Только небольшой клочок земли с городом Килем оставался незахваченным.

После смерти Карла XII, убитого в Норвегии, шведский престол заняла его младшая сестра Ульрика-Элеонора, обойдя прямого наследника Карла-Фридриха. Что ему было делать после этого?

Все знали, что в исходе Северной войны ее победитель Петр I становился сильнейшим государем в Европе, и несчастный молодой голштинский герцог решил искать убежища, средств к жизни и протекции у русского царя, а получить все это можно, добившись руки одной из царских дочерей. (Ах, все равно какой, – не в этом дело). Смутные надежды на благоприятный исход его стараний, к счастью для него, оправдывались. Неожиданно для самого себя, застенчивый и тихий, совсем недавно находившийся в юношеской поре, он, по письму, понравился Екатерине, которая готова была склониться к тому, чтобы увидеть в нем будущего зятя. Царь Петр посмеивался ее неприхотливому выбору, сказав:

– Ладно. Поживем – увидим.

Вспомнил, что еще в 1713 году господа голштинцы предлагали заключить брачный союз между малолетним тогда герцогом и пятилетней русской царевной Анной. Родственная связь между будущим шведским королем и царской дочерью могла бы положить конец Северной войне, но за малолетством жениха и невесты план этот не осуществился. Может, теперь…

Герцог охотно принял приглашение царя Петра, и 27 июня, в день празднования преславной Полтавской виктории, прибыл в Петербург. Перед Петром предстал молодой человек 21 года, небольшого роста, худой и бледный, но принят был царем радушно, дружественно и даже с почестями. В Петербурге гостила в то время курляндская герцогиня Анна Ивановна и завистливо смотрела на жениха своей двоюродной сестрицы, утешаясь лишь тем, что оный герцог – замухрышка, такой же по виду невзрачный, каким был ее собственный супруг. Может, тоже в одночасье помрет от перепоя. В год приезда голштинского герцога в Петербург предполагаемым невестам было: Анне – 13, а Елисавете – 11 лет. Еще далеко до свадьбы им.

Царь Петр приглашал голштинского гостя на все празднества и, под веселую минуту, чокаясь с ним бокалами с венгерским, проявлял знаки своего расположения, но дела герцога не продвигались ни в отношении будущего законного брака, ни его династических притязаний. Все оканчивалось довольно неопределенным обещанием с той же оговоркой: «Поживем – увидим».

Петр смотрел на голштинского герцога, как на некий козырь в своей политической игре: в случае чего кому-то можно пригрозить или еще больше запутать затянувшееся спорное дело.

Поживем – увидим… И голштинский герцог жил, дожидаясь, когда, наконец, царь Петр что-то увидит.

 

II

Был герцог голштинский с царем Петром в Москве, дивился на первопрестольную. С той поры, когда главным городом Российского государства был объявлен Петербург, где и царь со своим двором и наиглавнейшие присутственные места быть стали, зачах и обезлюдел Московский Кремль, и у самих его стен москворецкая набережная в мусорную свалку обратилась.

Уж сколько лет прошло, как запретил царь Петр строить в Москве каменные дома, да, спасибо, что случился большой пожар и от Белого города почти ничего не осталось, – ну, тогда поступило царское соизволение возводить постройки каменные. Только было порадовались тому московские жители, – худа, мол, без добра не бывает, – ан через год снова запрет: нигде во всей России, кроме Петербурга, ничего из камня не возводить, а в Московском Белом и Китай-городе, как и в самом Кремле, ставить только мазанки.

В Москве, как и в других российских городах, промыслом, ремеслом каким да и торговлей не больно проживешь, а потому и городские поселенцы занимаются земледелием. Рядом с застроенной домами улицей – поля да огороды. Конечно, лучше бы пахотным землям, бахчам да сенокосам за городскими заставами к деревням примыкать, но по старой привычке у московских поселян тут под рукой все было.

В подмосковном Преображенском царь Петр устроил для герцога веселый пожар. Приказал зажечь свой деревянный дворец, какой внезадолге восстановили. По царскому приказу был тот памятный и символический пожар. Именно в этом дворце, – признавался Петр голштинскому герцогу, – был составлен план жестокой войны со Швецией, теперь уже счастливо закончившейся. На радостях он, Петр, хотел огнем спалить все следы и самую память о тех злых днях. Дабы жители не испугались того пожара, царь решил придать ему вид праздничного торжества, – велел к огненному сполоху добавить еще фейерверочных огней, и сам в продолжение всего пожара бил в барабан.

Там же, в селе Преображенском, Петр вспомнил о дедовском ботике, на котором в свою ребячью пору плавал на Яузе-реке, и решил перевезти его в Петербург. Приказывал с великим бережением, без лишней торопливости везти его до самого Шлиссельбурга, а оттуда, вниз по течению реки Невы, ботик поведет сам царь.

Торжество по тому случаю выдалось небывалое, и то все видел голштинский герцог. У Александро-Невской лавры почтенного «дедушку русского флота» встретила флотилия военных кораблей, приветствуя его пушечной пальбой, грохотом барабанов, звоном литавр, зычными трубными звуками и громогласным «ура!» стоявшей на берегу толпы. Эти приветствия дополнялись ружейной стрельбой и преклонением знамен выстроенных полков гвардии.

Словно старчески кашлянув, «дедушка» отвечал на приветствия тремя выстрелами из своих крохотных слабосильных пушечек. На Неве не было мостов, и все корабли свободно проходили по реке, направляясь к Петропавловской крепости. Крепостные орудия салютовали тем кораблям, возглавляемым «дедушкой», слегка покачивающимся на волнах. Отдыхая на якоре у Адмиралтейства, он ожидал, когда на Неве выстроятся его «внуки» – корабли балтийского флота, чтобы поздороваться с ними. Почтительно подошла к нему шлюпка с сидящими на веслах десятью адмиралами и рулевым генерал-адмиралом царем Петром. По веревочной лестнице поднялись они на «дедушкин» борт, готовые к параду. Сигнальным залпом возвестил об этом царь, и десятки многопушечных кораблей, фрегатов, галер и других судов, извергая из орудий пламя, дым и грохот, сотрясали воздух своим ответным салютом, произведшим на голштинского герцога и на иностранных послов большое впечатление. Они все были приглашены на торжество встречи «дедушки» с «юным» флотом России.

Петербургские градожители – штатские и военные, сухопутные и морские – пировали по сему достославному поводу и, стараясь проявить свою преданность, любовь и уважение к своему государю, отцу отечества, пили так, как не мог того помнить ни один иноземец во все время своего пребывания в России.

Не было от «Ивашки Хмельницкого» никакой пощады и дамам во главе с самой императрицей. Ее дочки, цесаревны Анна и Елисавета, приветливо подносили пирующим стаканы да чарки, бокалы да кубки крепчайшего венгерского и грациозно пригубливали сами.

На этом пиршестве герцог голштинский, проявляя верную приверженность к богу Бахусу, оказал себя и поборником российского «Ивашки Хмельницкого», чем особенно умилял царя Петра. В припадке нежности он срывал с головы голштинца парик и целовал его то в затылок, то в макушку. Гости обнимались, целовались, плакали, расчувствовавшись от непонятной им самим жалости, ссорились и тут же мирились, а не то наделяли друг дружку внезапной зуботычиной или оплеухой.

Нарушив свой домашний покой, приходилось и старухе царице Прасковье принимать участие в таком шумно-веселом пиршестве. Будучи не в состоянии подняться на борт «дедушки», она, сидя в баркасе, поднимала заздравные чарки и старательно выпивала их, предчувствуя, что вскоре придется навсегда проститься с празднествами земной жизни, а что последует в небесном царствии – ведомо лишь богу.

– О-ох-ти…

Хорошо, достойно приветила она «дедушку» русского флота, после чего передала все бразды дальнейших увеселений свет-Катюшке, и та во всю мочь веселилась за себя, за маменьку, за курляндскую герцогиню сестрицу Анну да за болезную сестру Парашку. Не изменяли поведения смешливой и беззаботной менкленбургской герцогини ни усиливающиеся материнские недуги, ни усугубившаяся размолвка с благоверным супругом. Некогда ей было думать о каких-то неприятностях, когда следовало предаваться очередному увеселению, например, с камер-юнкером герцога голштинского Фридрихом Берхгольцем, которого она зазывала к себе, проводя с ним время в приятной болтовне, оделяя его подарками и не отпуская от себя целыми днями.

– Голоштанец он, голштинец этот, оберет тебя, – предупреждала ее мать.

– Не беспокойся, маменька, я завсегда край помню. Больно-то щедрой себя не выказываю, по безделицам только, зато имею полное свое удовольствие, – успокаивала ее Катеринка.

Доходили до курляндской герцогини Анны слухи о том, какие торжества проводились в Петербурге в то время, как она вынуждена была прозябать в опостылевшей Митаве. Дядюшка-государь строго-настрого повелел без его соизволения в Петербург не являться. Вот и сиди тут затворницей, словно в монастырском или тюремном заточении. И досадливые, злые слезы – кап, кап…

Все время перед ней одно препятствие сменяется другим, и надо каждое преодолеть. Сколько нареканий пришлось перетерпеть от матери за привязанность к гофмейстеру Бестужеву да к Бирону, – зачем они, простые служители, приближены к ее герцогской светлости? Зачем… Будто понять не может. Затем, зачем у самой маменьки-царицы в таком же приближении служитель Юшков. Других поучать горазда, а на себя оглянуться догадки нет.

Ух, и злость же разбирала Анну на сварливую и неуимчивую мать. Озлобленная и завистливая, она ненавидела и сестру Катеринку за то, что ей разрешено было участвовать во всех петербургских празднествах и пиршествах, вольно и беззаботно жить в свое удовольствие, а вот ей, Анне… И опять – кап, кап – злые, безутешные слезы.

Обленившаяся, нечесаная, не утруждавшая себя умыванием, она, полуголая, целыми днями валялась на пропылившейся медвежьей шкуре, расстеленной на полу, и если не была в хмельном забытьи, то предавалась несбыточным мечтаниям: вот бы то, да вот бы это… И мысленно жестоко расправлялась с недругами, включая в их число мать и сестру. Злобствовала, негодовала, а приходилось унижаться, например, перед презренной, худороднейшей из худородных, прежней солдатской девкой, портомойкой, возвысившейся до разительного звания императрицы. А вот она, курляндская герцогиня, царевна от самого рождения, вынуждена содержаться в скудости и неприглядстве. Справедливо ли такое?.. Презренной портомойке, чтобы была милостливой, приходилось время от времени разные презенты посылать: штофной материи ко дню рождения либо изукрашенную табакерку да просить ходатайства перед государем по разным нуждам или о желании хоть на недолгое время отлучиться из Митавы в Петербург, будто бы для того ради, чтобы их, дорогих царственных родичей, полицезреть. И еще – жаловаться на свою непомерную бедность, писать: «Драгоценная тетушка-государыня, с превеликой печалью вашей милости сообщаю, что ничего у меня нет, и ежели к чему случай позовет, а я не имею ни нарочитых алмазов, ни кружев, ни платья нарочитого, а деревенскими доходами насилу могу дом и стол свой содержать. И еще прошу, свет мой, чтоб моя маменька не ведала ничего, а я кладусь вся в вашу волю. Государыня моя, тетушка, содержи меня в своей неотменной милости. Ей-ей, у меня, кроме тебя, нет боле никакой надежды, а маменька моя царица Прасковья Федоровна гнева на меня за то, что живу без замужества и ничем не могу я радоваться. (Опять слезы на бумагу, да еще слюной размазала те строчки). Видишь, слез мне не сдержать, весь листок я обслезила. Попроси у дядюшки-государя обо мне, чтоб милость показал, привел мое супружеское дело к окончанию, дабы я больше в сокрушении от маменьки не была, а то она меня несносно в письмах ругает. Дорогая моя тетушка-государыня, опричь тебя, не имею я на свете радости в моих тяжких печалях, и ты пожалей меня. При сем племянница ваша Анна кланяюсь».

Вынуждена была Анна унижаться и перед светлейшим князем Меншиковым, этим «прегордым Голиафом», как его многие теперь называли, не забывала поздравлять как самого светлейшего, так и всех его родичей с Новым годом, пасхой, семейными праздниками и раболепствовала перед ним: «Себя же повергаю в вашу высокую милость и предстательство за меня сирую, в чем несумненную надежду имею на вашу покорнейшую милость и пребываю с достойным респектом вашей милости верная и к услугам всегда должная Анна».

Заботясь о торговом значении Петербурга, царь Петр вел переговоры с голштинским герцогом о возможности прорыть канал от его города Киля в Северное море, чтобы стать независимым от Дании.

Порой, когда за разговорами осушалась не одна чарка вина и в смелых рассуждениях царю было море по колено, казалась вполне осуществимой такая затея, но на похмелье шли на память неудачи со своим Ладожским каналом, и приходилось отказываться от дерзостной мечты о канале Кильском. Чтобы залить, запить горечь незадачливых планов, наливал полнее кубок и выпивал его, завивая горе веревочкой. Ладно, поживем – увидим.

Очень хотелось Петру отучить голштинского герцога от любимого им мозельвейна и приохотить к венгерскому, а то – даже к своей особо почитаемой анисовой водке. Голштинцы из свиты герцога удивлялись и говорили, что нет иной страны, кроме Московии, где бы так укоренилась злоба сатанинская безмерного хмельного упивания. Все, какого бы звания ни были люди, духовные или светские, пьют водку во всякий час – прежде, после и во время обеда.

На Троицкой площади возле крепостного моста стояла «Австерия четырех фрегатов», называемая так в честь взятия в плен князем Михайлой Голицыным в 1720 году четырех шведских фрегатов. В австерии продавались вино, пиво, водка, табак, карты, сюда собирались по вечерам иностранцы – офицеры и инженеры, строители Петербурга; сам царь Петр любил зайти сюда в адмиральский час, выпить чарку водки и закусить вместе с корабельными мастерами и шкиперами. Приводил с собой и голштинского герцога, угощал его и знакомил с посетителями австерии, да чтобы и знал, что шведские фрегаты были захвачены тут. Возил его в Адмиралтейство смотреть спуск на воду нового корабля, и голштинскому герцогу все там было интересно. Корабль, намеченный к спуску, был прикреплен большими железными балками к полозьям, намазанным жиром, с которых он должен был съехать на воду, когда поперечные балки, держащие его с обеих сторон на стапеле снизу, вдруг отнимутся и корабль сперва медленно спустится со стапеля, а потом, как стрела, слетит на воду, причем полозья сломаются в щепки и оставят несколько балок, которые будут сбиты потом. И когда корабль пошел по воде, с него раздались звуки литавр и труб, смешавшиеся с шумными восклицаниями людей, стоявших на другом корабле и на берегу. В то же время началась пушечная пальба в крепости и в Адмиралтействе.

Выплыв на средину реки, корабль повернулся и шел несколько минут по течению, а потом остановился на якоре. Петр тотчас направился к нему на своей шлюпке, поднялся на корабельную палубу и стал принимать гостей, спешивших туда один за другим.

Был в свите герцога камер-юнкер Берхгольц. Скучая от безделия и не дождавшись ни героических, ни каких-либо еще знаменательных подвигов своего властелина, стал Берхгольц, не кривя душой, записывать в дневнике все то каждодневное, с чем ему приходилось сталкиваться, и, не мудрствуя лукаво, без прикрас, без надуманных небылиц вышли из-под его пера «правдивые сказанья».

Из дневника Берхгольца

«… Во все это время царь Петр с ним шутит, поит и спаивает его, и большей частью во всем этом просвечивает какое-то небрежное покровительство, а иногда он не только не церемонится с гостем, но и не обращает на него никакого внимания. Все считают герцога женихом великой княжны, а дело ограничивается неловкими реверансами или этикетным целованием ручки. Вот, кажется, блеснул луч надежды и объявят их обручение. Не тут-то было: внезапно великих княжон куда-нибудь увозят или герцога перестают звать во дворец за отъездом царя Петра или по другим причинам. Герцог едва имеет средства к существованию, не знает, как помочь пленным шведам, которых задабривает перед отправлением в Швецию. Но на дары царя Петра много рассчитывать нечего. Они заключаются по большей части в красном яйце, подаренном в светлое воскресенье или в присылке каких-нибудь продуктов натурой к обеду, за что надо отблагодарить, например, серенадой в именины Екатерины, для чего нужны деньги на музыкантов и проч. Нужда в деньгах и без того настоятельная, а тут вдруг сюрприз: царский приказ шить костюмы на всю свиту для предстоящего маскарада или строить подмостки для каких-нибудь иллюминаций, или готовиться к немедленному отъезду в Москву. В награду за все это герцог получает улыбку или шуточку, или стакан вина из рук Екатерины или ее дочерей. И как он и все его придворные радуются, какому предаются восторгу, если на него обращено хоть малейшее внимание! Чтобы вызвать его, герцог напрягает все силы на царских пирушках. Страсть к пьянству является главным пунктом его соприкосновения с русскими вельможами. Многочисленные свои досуги Карл заполняет или попойками или препровождением времени, в котором проявляются нелепые вкусы тогдашних карикатурных и миниатюрных германских двориков, формальность и этикет, растворенные казарменностью. Он учреждает из своих придворных то форшнейдер-коллегию, то постколлегию, устав которой определяет мельчайшие подробности всякого ужина, то какое-то необыкновенное свое общество, где участвуют только избранные. Вдруг устанавливается им какой-нибудь орден „виноградной кисти“, а через несколько времени – „тюльпана“ или „девственности“, и он с важностью жалует шутовские их знаки некоторым приближенным. Летом на даче герцог из своей свиты составляет войско, которое располагает в лагере и мучит ученьями, а иногда играет в войну и т. п. Таковы были преимущественно упражнения молодого человека, имевшего желание и даже шансы не только властвовать в Голштинии, но царствовать в Швеции или управлять Россией».

Еще в 1711 году на одном из островов близ устья Невы в память о захваченных здесь шведских судах был построен дворец, который Петр подарил Екатерине и назвал его Екатерингофом. Показывал царь герцогу дворец и то самое место, где были захвачены шведские корабли, – нет-нет да и напоминал о том, что шведы были побежденными.

И все готов был претерпеть герцог, только бы узнать наконец, какую из своих дочерей царь Петр предназначает ему. Старшая, Анна Петровна, – умильна собой и премного умна, на отца походила. Но и Елисавета была неплоха – белокурая, круглолицая, высокого роста, с голубыми глазами, игравшими необыкновенным блеском, и были они как бы с поволокой. Герцог Лирийский, испанский посланник в России, называл Анну первой красавицей в Европе, а про Елисавету говорил, что красивее ее женщин нет в Европе. Была Елисавета постоянно веселая, хохотушка и проказница на разные выдумки. Герцог голштинский мог колебаться между брюнеткою Анной и блондинкою Елисаветою. По первому указанию царя Петра, он готов был воспылать страстью к любой из них, а пока одинаково нежно целует им ручки и отвешивает глубочайшие поклоны.

От всей души смеялся герцог, когда узнал, что Елисавета всячески уклонялась от навязчивых ухаживаний молодого Апраксина, а тот подал ей шпагу, заявив, что предпочтет смерть от ее руки за неимением другой милости. Елисавета сделала вид, будто хочет воспользоваться поданным оружием, и обратила ловеласа в бегство.

На русских харчах раздобрел голштинский герцог, – пуговицы на камзоле пришлось перешивать, да и на лице сгладилась прежняя худоба, на щеках румянец заиграл.

 

III

При великих княжнах, цесаревнах, или как их еще называли, кронпринцессах Анне и Елисавете всегда находилась француженка гувернантка. Елисавета особенно прилежно изучала французский язык потому, что Петр прочил ее в невесты французскому королю Людовику XV.

Увидев дочерей за чтением французской книги, отец заставил их при нем перевести страницу и, вздохнув, сказал:

– Много бы дал, если бы в молодости получил такое же образование. Но не было у меня ни хороших книг, ни добрых наставников.

Он показывал Елисавете портрет Людовика XV и восклицал:

– Гляди, суженый какой!

Ни одного брака он так не желал, как этого. И русскому послу во Франции князю Куракину приятно было бы увидеть на французском королевском троне свою русскую царевну. Он не жалел ни сил, ни времени, сватая Елисавету, а в Петербурге императрица Екатерина о том же уговаривала французского посла Кампредона и заверяла, что дружба и союз с Францией предпочтительнее любого другого союза с каким-либо иным государством. И Меншиков наведывался к Кампредону, говоря о том же. В разговоре с послом выказывал большую уступчивость: Елисавета бесспорно приняла бы католическую веру, а языка французского ей не занимать, – владеет им не хуже русского. Кампредон считал себя польщенным предложением и просил только отсрочки, чтобы написать в Версаль и получить ответ.

И ответ пришел. Наряду с выражениями глубочайшей признательности в ответе явно проглядывал самый решительный отказ, лишь облеченный в вежливую форму. Говорилось о неудобстве, которое могла бы испытывать императрица Екатерина в глазах своих подданных в связи с переменой религии ее дочери. А что касалось герцога Орлеанского, которому также сватали Елисавету, то он принял другое предложение.

По Петербургу разнесся слух, что у Людовика XV намечен брак с английской принцессой, и это вызвало в петербургских придворных кругах большое волнение, разрушившее сразу все надежды. И хотя тот слух не оправдался, но легче от того не стало: Людовик XV взял в жены дочь противника царя Петра – Станислава Лещинского, снова захватившего польский престол.

А посол в Швеции доносил, что в Стокгольме слух, будто бы цесаревна Елисавета Петровна сговорена за герцога голштинского. Эта весть вызвала большую тревогу при Петербургском дворе и породила большую радость у голштинцев, окружавших герцога. Кто мог об этом говорить? Почему разнесся такой слух?..

А тут еще одно, уже для всех приятное известие: мадридский пастор Арчелли, поверенный герцога Пармского, завел переговоры о возможности будущего брака испанского инфанта Фердинанда с самой младшей, пятилетней дочерью царя Петра – Натальей. (Через два года после этого испанскому инфанту пришлось признать себя вдовцом, а заочно намеченная для него супруга, его суженая-ряженая в семилетнем возрасте скончалась.)

Дабы развеяться от жизненных превратностей, царь Петр собирался отбывать в дальний персидский поход. С ним уезжала и Екатерина, расположенная к голштинскому герцогу больше всех. И незадачливый, все еще необъявленный, жених огорченно вздыхал. Перед отъездом царь получил письмо от голштинского министра Бассевича: «Ваше императорское величество, милостивейше рассудить извольте, как доволен и сердечно рад я был, когда его королевское высочество поручил мне свои дела и ваше величество обнадежил меня в Вене через генерала Ягужинского. А теперь с особенною печалью вижу, как его королевское высочество сердечно сокрушается, что ваше величество так затрудняетесь выдать за него одну из государынь цесаревен. Что может ваше императорское величество удерживать от заключения этого союза? Род его между владетельными домами один из самых знаменитых; он, слава богу, достаточно умен, никакого лукавства в нем нет, а богобоязливость и скромность его обещают цесаревне жизнь самую желанную. Права его на короны и княжества явны. Цесарь никогда не отступится от своей гарантии насчет Шлезвига; несомненно, что цесарь лучше желает видеть шведскую корону на голове его королевского высочества, чем принца гессенского. Если бы возможно было вашему императорскому величеству примириться с королем английским, то Англия за согласие на уступку Бремена и Вердена всячески помогла бы его королевскому высочеству в делах шлезвигском и шведском. Прусский двор исполнит желание герцога, который дал свое согласие насчет Померании. Голландия желает помочь герцогу, король польский также. Кардинал Дюбуа посланнику герцога обещал, что когда ваше величество своим министрам указ дадите, то Франция помогать герцогу готова. Любовь шведской нации к его королевскому высочеству во Франции довольно известна, а когда бы узнали, что герцог стал зятем вашего величества, то еще сильнее стали бы помогать в надежде на будущую дружбу, и таким образом большая часть государств и знатные люди в Швеции, которые, может быть, еще не склонны к герцогу, возьмут его сторону; а ваше императорское величество такое важное и славное дело без войны совершите. Вашему величеству, как прозорливому монарху, довольно известно, что все государства завидуют вашему увеличивающемуся могуществу, которое они, по смерти вашего величества, будут стараться подорвать; но если ваше величество или ваш наследник будет в союзе с шведским государством, то враждебные действия всего света будут напрасны, а союз с Швециею всего лучше может состояться посредством герцога, ибо он многих там имеет на своей стороне; другие очень многие будут бояться, что ваше величество в опасное время зятя своего не оставите, а из истории известно, что маленькое войско достаточно для низвержения противников в такой стране, где имеется много доброжелательного народа. На сейме сто тысяч рублей могут многое сделать, а эту сумму поляки выдать готовы с охотою. Лифляндские и эстляндские жители обязаны всегда поступать по воле вашего величества. Если ваше императорское величество его королевскому высочеству одну цесаревну пожалуете, то в Швеции люди, преданные герцогу, свободнее станут обнаруживать свою преданность. Если вашему величеству не угодно будет старшую цесаревну выдать, то герцог будет доволен и младшею. Сколько я мог усмотреть, герцог обеих государынь цесаревен квалитеты сердечно любит. А способнее и лучше бы, по летам, жениться ему на старшей цесаревне».

Сам герцог написал: «Так как до настоящего времени по многократному нашему исканию не имел я счастия получить ваше отеческое соизволение на брачный союз с ее высочеством цесаревною, то снова покорнейше представляю возрастающее в себе чувствительное беспокойство. Надеюсь многомилостивейшего и скорейшего выслушания, потому что от продолжительного молчания принужден опасаться невозвратимого убытка, и мне более в такой неизвестности быть невозможно».

Царь Петр на эти письма отвечал: «Светлейший герцог, дружелюбно любезный племянник! Два ваши письма, единое от вас самих, другие от министра вашего Бассевича, я принял, в которых содержание двух дел, первое о свойстве через вас с домом моим; другое, чтоб вам помочь в ваших делах, к чему многие потентаты охоту имеют, ежели мы приступим, на что ответствую, что я с оными потентатами со всею моею охотою вступить готов и трудиться по всякой возможности в том деле. Что же принадлежит о супружестве, то и в том я отдален не был, ниже хочу быть, понеже ваше доброе состояние довольно знаю и от сердца вас люблю; но прежде нежели ваши дела в лучшее состояние действительно приведены будут, в том обязаться не могу, ибо ежели б ныне то я учинил, то б никогда и против воли и пользы своего отечества делать принужден бы был, которое мне паче живота моего есть».

Как быть, что делать ему, герцогу? Куда деваться?.. Царь уехал и, когда вернется – никому неведомо. В дальний персидский край укатил. Хоть плачь, хоть стой, хоть падай… К цесаревнам ни подойти, ни заговорить с ними, будучи таким разгневанным и раздосадованным, – испугаются и отшатнутся. А ведь какая-то из них должна супругой стать, во всем покорной… Ах, пришел бы наконец тот день, всю свою злость, скопившуюся за годы ожидания, на ней бы выместил. Жена – да убоится мужа, в церкви такое говорят. Ах, только бы добиться своего!..

И денег нет. Но даст же царь в приданое за дочерью и – сколько даст?.. Ждать надо, опять ждать, а у русских говорится, что ждать да догонять – хуже худшего.

Царь Петр уехал… Ах, если бы можно было проспать до его возвращения… Не чувствовать, не замечать сокрушенно-соболезнующих взглядов своих голштинцев, переставших надеяться на лучшую жизнь… И вдруг случится такое страшное, что и представить оторопь берет… Вдруг – без денег, без невесты придётся возвращаться в Киль? Вдруг – все упования на трон, на шведскую корону разлетятся в пух и в прах… Тогда что делать? Что – тогда?..

 

IV

В ту пору еще жив был камергер ее величества Вилим Монс. Ему, любимцу императрицы, голштинцы постоянно расточали знаки особенной приязни. Сам герцог нередко бывал у сестры Монса – генеральши Балк, где проводил приятные минуты в общении с хозяйкой и другими членами ее семейства. Был несказанно благодарен Вилиму Ивановичу за то, что императрица Екатерина проявляла свое расположение к нему, голштинскому герцогу, посылала время от времени различные подарки и смотрела на него несравненно милостивее, нежели царь Петр.

К Монсу, только к нему, в эти нудно-томительные дни.

Вилим выражал желание быть ревностным ходатаем и неизменным советчиком в запутанных герцогских делах и намеревался даже принять деятельное участие в составлении брачного контракта. Чтобы ему, Карлу-Фридриху, не было особенно тоскливо, познакомил его с красивой гризеткой, недавно прибывшей в Петербург из самого Парижа. Вот и утеха, разгоняющая тягостные мысли. В компании с Вилимом не пропадешь, и можно даже улыбнуться, засмеяться, подогревая возрожденное веселье горячительными фряжскими напитками. Благодарность, большая благодарность за его дружбу и участие. За всеми сведениями и обнадеживающими увещеваниями в связи с затянувшимся царским решением об обручении следует обращаться к нему, Монсу, и, льстя себя надеждой на помощь столь влиятельного камергера, герцог немного успокоился, а чтобы скоротать тягучее время, решил получше ознакомиться с русским языком. Учителем стал переводчик швед, но после первых же уроков прилежание и послушание ученика непоправимо нарушилось. Да и до учения ли человеку, постоянно волновавшему себя мечтами, планами, надеждами на соблазнительно-выгодную женитьбу, к сожалению, все еще не известно на ком. Снова похудел, осунулся герцог, потерявший аппетит и прежний вкус к самой жизни.

Но сумерки и ночь уступают время рассвету и ясному дню; любое ненастье может распогодиться при солнце, и новые, знаменательные события ожидали герцога по возвращении царской четы из дальнего вояжа.

В день ангела цесаревны Анны Петровны на обеде и балу император Петр был очень ласков с ее величеством Екатериной, и этого оказалось вполне достаточно, чтобы и герцогу, и всем голштинцам, находившимся при нем, дать полную уверенность, что именно в этот прекрасный день торжественного тезоименитства кронпринцессы Анны будет объявлено о предстоящем ее браке с герцогом. Но и в таком предположении произошла осечка. После этого оставалось надеяться на предстоящие большие торжества в Москве (куда придется тоже ехать) по случаю коронации Екатерины. Ну уж тогда-то, в тот самый день…

Герцог обратился к Монсу, попросив его узнать, когда можно будет его королевскому высочеству приехать во дворец проститься с государыней в связи с намеченным ее отбытием в Москву? Монс явился к герцогу с извинениями от Екатерины, что принять его она не может. Но посылает свой сердечный поклон и соболью шубу. Подарок – дорогая шуба… Значит, опять… опять надежда на благополучный и скорый исход затянувшегося его дела, и герцог одарил Монса золотой табакеркой.

Двух недель в пути не прошло – вот уже и Москва. Тверская улица, застроенная каменными домами вельможной знати. Первым построил здесь самый лучший трехэтажный дом в итальянском вкусе – с балконами и колоннами – тот самый сибирский губернатор князь Матвей Гагарин, кончивший свои дни на виселице в Петербурге.

Остановилась царская чета в старом московском государевом доме. Петр был рад увидеть просто обставленный свой кабинет с невысоким потолком, большим столом, стоявшим посреди комнаты; с потолка свешивалась большая модель парусника, жесткий стул с высокой деревянной спинкой, два железных шандала со свечами, – и больше ничего в кабинете не было. Вот и хорошо, вот и ладно!

Прошел февраль, кончался март. Герцог тоже был в Москве, где давно уже гостил двор, готовясь к коронации. На интимных пирушках и других застольях Карл-Фридрих, герцог голштинский, с бокалом в руках провозглашал тосты с понятными для всех намеками, и тосты эти были: за успех всего хорошего; за желания и надежды наши; наступающая весна да пришлет нам розы; чем скорее подойдет счастливый день, тем будет лучше…

Царь отвечал на эти тосты весьма любезно и всегда с улыбкой.

В те дни надежды герцога особенно окрылились, и он с нетерпением ожидал коронации Екатерины, твердо веря вместе со своими голштинцами, что одновременно с коронацией будет объявлено и его обручение. Уверенность в этом поддерживал Вилим Монс. Голштинцы сумели снискать расположение к ним фаворита императрицы, что им, как иноземцам, не составляло трудностей. Монса и его сестру они принимали всегда с большим почетом, и герцог одаривал их разными вещами – лентами, недорогими брошками, собаками, насколько позволял его скудный достаток. И как раз в эти дни произошло одно важное событие: светлейший князь Меншиков дал ювелиру бриллианты стоимостью в десять тысяч рублей, чтобы сделаны были застежки для мантии государыни, кои светлейший князь хотел презентовать ей при коронации. Прошло два дня, и ювелир Рекентин объявил, что какие-то пять человек, назвавшись посланными от князя, велели ювелиру забрать бриллианты и ехать к светлейшему потому, что тот хочет заменить драгоценные камни еще более дорогими. В сопровождении явившихся людей он, Рекентин, поехал с ними, а они обманно вывезли его за город, отобрали драгоценности, пригрозили убить, если он станет кричать, и оставили его в лесу. Ни следов побоев, ни порванной одежды на ювелире не было, и показалось подозрительным, как же он не сопротивлялся грабителям. Fie выдумал ли он все это, намереваясь завладеть драгоценностями? Меншиков сам вел дознание, приказав вздернуть ювелира на дыбу. Повисев на вывернутых руках и глядя, как наказывали кнутом какого-то преступника, Рекентин при угрозе, что сейчас тоже получит добрую сотню ударов, устрашился пытки и признался, что зарыл бриллианты у себя на дворе. После возвращения их Меншикову вор-ювелир был нещадно бит кнутом, заклеймен и с вырванными ноздрями сослан в Сибирь на каторгу.

После этого ничто уже не грозило задержке коронации. Но прошла она, кончилось торжество. Герцог каждый день страдал головной болью и вдруг узнал, что кронпринцессы собираются выехать из Москвы в Петербург. Это известие оглушило его, как громом, потому что, как он сам, так почти и вся Москва (в воображении голштинцев) считали за неизбежное, что в день тезоименитства императора, т. е. 30 мая, будет наверняка объявлено радостное для его королевского высочества решение. Теперь и эта надежда разрушалась внезапным отъездом цесаревен.

Одновременно с ними от Тверской заставы отошел гурт рогатого скота, направляемый тоже в Петербург. Дальний и долгий путь предстоял ему – придет на место осенью. Но какие потери произойдут за это время, сколько голов отобьют голодные разбойничьи шайки?.. И пускай бы татям стал приманкой тот скот, нежели они императорских людей начнут в дороге грабить. Вся надежда была на охраняющий подводы вооруженный конвой.

Весь июнь провели царедворцы в пути и наконец-то завидели петербургскую заставу – райские ворота парадиза. Кое-как, при великой усталости, добрались до него. Едва миновали главную заставу, и зловещим видением встретил их «земной рай», украшенный несколькими виселицами. На одних – за шею, а на других – за ребра были повешены какие-то тати – тьфу, тьфу, тьфу! – отвести бы поскорей от них взор.

По возвращении в Петербург вконец опечаленный герцог поведал о своем несчастии обер-камергеру графу Бонде, и тот поспешил к общему их приятелю Монсу. Не застав его дома, Бонде оставил ему записку на немецком языке: «Мой любезный брат! Ох, горе! Я теперь у вас был, да не застал тебя. Государь мой герцог всю ночь в беспокойстве у меня был и не можно его утешить. Он еще ничего не имеет и не слышит, что к его спасению принадлежит. Сердечный братец! попроси ее величество императрицу, чтоб она умилосердилась над бедным опечаленным и влюбившимся моим государем. Он поистине подавлен в сей неподлинности решения и остается истинно вне себя, ежели об одной из принцесс не будет обнадежен. Ей-ей, смерть хозяину моему, ежели милости вашей и божьей не будет. Я не могу его утешить и, ежели ему опять неведомо будет, которая из принцесс наречена ему, то я заклинаю тебя перед богом и всеми святыми доложи о сей нужде государыне. Твоя сестрица генеральша все возможное чинит, чтоб меня с утешением к государю моему отправить, только я ничего не могу уразуметь, разве только ты дашь мне лучшее известие. Я пребываю в ожидании дражайший брат мой. Весь ваш Бонде».

Монс и сам не думал, что дело влюбленного герцога затянется еще на неопределенное время. Еще недавно он говорил своему секретарю Столетову: «Вот цесаревна Анна Петровна – какой человек хороший, а ее, кажется, отдадут за голштинского герцога». Говорил об этом не без укоризны, и видно было, что герцог действительно не стоит цесаревны, хотя сам же он, Монс, и радел об этом деле.

Вся голштинская партия была огорчена и оскорблена тем, что до сих пор не объявлялось об обручении герцога с какой-нибудь из принцесс. Вилим Монс не переставал хлопотать по этому поводу; Екатерина под его влиянием продолжала проявлять свое расположение к герцогу, но царь Петр по-прежнему уклонялся от брачного объявления. Явно, что оно еще не входило в его политические расчеты.

Что же ему, герцогу, самому где-нибудь ловить принцесс и добиваться их согласия стать его супругой, но опять-таки которую из них иметь в виду?

Стало известно, что немецкие актеры станут представлять перед царской фамилией, и герцог обрадовался случаю повстречаться на том феатре с принцессами и с ними побеседовать, но день тот оказался тоже незадачливым. С утра начался дождь и шел до вечера. За той дурной погодой актерское представление не состоялось. Все было против герцога, даже сама природа, и трехлетний срок его упорных, но напрасных ожиданий так и не приводил к желанному концу.

На другой день погода немного улучшилась, и состоялось музыкальное представление, но на нем никого из царской фамилии не было. Герцог ждал и надеялся, что цесаревны вот-вот подойдут. Зрителей было не так много, наверно, потому, что билетный ярлык стоил сорок копеек. Но герцогу было совсем не до музыки, он даже не слышал ее, полагая каждую минуту, что увидит кронпринцесс. Да так и не увидел в полутьме плохо освещенного свечами феатра. А они приметили его.

– Герцог вон там, – шепнула Анне Елисавета.

– Не показывай вида, что заметила его. Не гляди туда.

А когда музыкальное представление кончилось, царственные сестры, так и не увиденные герцогом, выскочили на улицу. У самого выхода был какой-то шум и слышались громкие ругательства. И была свалка. Оказалось, что подрались пьяные конюхи. Их принялись усмирять и тут же высекли.

Через день после того актеры разносили по знатным домам афишки и приглашения пожаловать на трагедийное представление, но его пришлось отменить по той причине, что самый главный актер, коему предстояло изображать заморского короля, был бит батогами, уличенный в том, что выкрал в кухне пирог с вязигой. После битья он ходил враскорячку, и представление заменили танцами. Кронпринцесс в тот вечер в феатре не было, и герцог грустил.

А тут еще очередная неприятность – новый отъезд царя Петра.

Занимаясь разнообразными делами, переходя от усиленной работы к неустанному веселью, Петр в том августе 1724 года присутствовал в Царском Селе на освящении новой церкви. Пиршество после того продолжалось несколько дней, и было выпито более трех тысяч бутылок вина. После того пира царь заболел, пролежал в постели шесть дней и, едва оклемавшись, уехал в Шлиссельбург, и там снова устроил пиршество по случаю годовщины взятия этой крепости. Из Шлиссельбурга отправился на Олонецкий железоделательный завод, где выковал собственноручно полосу железа в три пуда весом; оттуда поехал в Новгород, а потом в Старую Руссу, осматривать соляные варницы. Из Старой Руссы повернул к Ладожскому каналу и был доволен работами, производимыми под ведением Миниха и своего крестника арапа.

А дома у Екатерины своя веселая утеха.

– Вы видели?.. Вы слыхали?.. Вы знаете?.. – только и расспросов при дворе, и смех, неукротимый смех в ладонь, смущенно прикрывающую рот.

Еще бы не смешно! Казанский губернатор Артемий Волынский доставил в Петербург в подарок государыне арапку с ее новорожденным сыном и сообщал в письме: «При сем всеподданнейше доношу: арапка вашего величества родила сына, от которого уже не отрекусь, что я ему отец, ибо воспреемником ему был, и тако, хотя он и сын мой, однако ж не в меня родился, а в мать, – таков был, как сажей выпачкан, и зело смешной». Ну, конечно, над этим можно посмеяться, а еще…

– Вы слышали?.. Вы знаете?..

И в изумленных, расширенных глазах страх, ужас.

– Вилима Ивановича…

– Тс-с… Не называйте его имени…

– Но как же?.. Как?.. Ведь он… его… так близко был к императрице.

– Теперь за эту близость и ответ ему держать. Аж головой поплатится.

– Бирючи по улице кричали, что злоупотребления…

– Так, истинно. Царское доверие во зло употреблял. В амурной близости с самой царицей был.

– А мы-то… мы… водились с ним, дружили…

Всполошились, забеспокоились голштинцы. До брачных ли забот теперь царю! Еще и их самих начнут допрашивать с пристрастием, допытывать да дознаваться – зачем в большом знакомстве с Монсом были? Сразу после шума притихли и попрятались, боялись выходить на улицу, и сам голштинский герцог взаперти сидел, как арестованный.

Конечно, тяжелых переживаний и у петербургских знатных персон было с избытком, но они все же не ввергали холеные свои руки в ременный хомут дыбы, и кнут не разрисовывал им спины своими узорами. Вроде бы даже и удивительно было, как это государь император отказался от прежнего своего правила вести дознанье со всей строгостью. Царь Давид сказует: честь царева суд любит. В народе такой говор держался, что коронованная государыня какими-то известными ей кореньями и волшебством обводила супруга, ублажала и смягчала его гнев.

Страшно было виновному признаться в своих лихоимных проступках, но не менее страшно и умолчать, и приходилось людям доносить на самих себя. Как же утаиться, ежели сам Монс называл, кто давал ему взятки?

– Ой, лихо… Ой, беда-горюшко… Ой, позорище!..

Дыба, кнут, каторга, плаха или колесование дополнялись всенародной оглаской имен как самих взяточников, так и их дарителей. Царь Петр считал, что для искоренения такого зла годились все, средства, но на этот раз Монсовы взяткодатели отделались только большим испугом.

Ни у кого из герцогской свиты и в мыслях не было присутствовать при казни Монса, хотя и было опасение – ну как узрят в этом непослушание и супротивность?..

Находясь в тяжких раздумьях, герцог не сразу заметил остановившегося у него в дверях вице-канцлера Остермана, явившегося во всей парадной форме.

«Арестовывать пришел… Пытать начнут…» – билась прямо в висках ужасная догадка.

А вице-канцлер, вытянувшись во фрунт, чеканил слово к слову, объявляя о том, что его императорское величество изъявили свою волю покончить дело герцога… Поперхнулся на слове Остерман, закашлялся, и герцог понял, что действительно пришел ужаснейший конец всему.

– …что ваше обручение с кронпринцессой должно свершиться в Катеринин день, – закончил вице-канцлер.

– Как?.. – оторопел и отстранился к стене герцог; и крупные капли испарины обметали его лоб.

Остерман из слова в слово повторил сказанное, и то ли крик радости, то ли какой вопль вырвался у герцога. Он кинулся обнимать и целовать вестника счастья, заставляя его еще и еще повторять уже известное, веря и не веря тому, что слышал.

– А кто невеста?

Остерман смутился и замешкался с ответом.

– Ну, эта… кронпринцесса… – а не сказал, какая именно, да, похоже, и не знал.

В день казни Монса вспомнил Петр, что еще не отдал никакого распоряжения о преемственности престола; что не определена дальнейшая судьба старшей дочери, и в одночасье решился на то, что откладывал на протяжении четырех лет, – объявить о дне обручения Анны с Карлом-Фридрихом, голштинским герцогом.

Вот и явился с таким сообщением вице-канцлер Остерман.

 

V

Около Летнего сада, в доме, занимаемом герцогом голштинским, – довольство и веселье. Герцог, услажденный вестью о предстоящем обручении, весь исполнен счастья. Его уже поздравили русские сановники, до сих пор задушевные его приятели только на попойках; теперь они и в трезвые минуты стали любезны и приветливы. Герцог думает о подарках для невесты, увлечен мечтами о своем значении, о тех средствах и могуществе, которые получит с русской кронпринцессой. И только одно неприятно беспокоит его: он все еще не знает, которую из великих княжон выдает за него царь Петр – старшую или младшую? (Но не совсем же маленькую Наталью!) В мечтах о той или другой он засыпает.

Двор оживился официальными празднествами. Подписан свадебный контракт, и только тогда жених достоверно узнал, что из двух княжон ему достанется старшая.

– Ну и отлично!

В брачном контракте Анна, под присягой, вместе с женихом отказывалась от российского престола за самих себя и за свое потомство. Законное наследование переходило ко второй дочери Петра – к Елисавете.

– Надо поскорее ее поздравить, – торопились придворные.

А герцог голштинский словно опьянел, не глотнув еще ни глотка вина. Все отлично, все хорошо. Уже достаточно того, что получил, а впредь получит несравненно больше.

«И был в тот вечер фейерверк: на плане изображена Венус на колеснице, которую везли лебеди с поднесением счастливого согласия, и сидели в палате до двенадцатого часу при их величествах и их высочествах все господа, где была изрядна музыка и танцевали», – как сообщала потом календарная отметка.

Герцог на другой день под окнами Екатерины и своей невесты устроил серенаду; Екатерина милостиво пригласила его в свои покои и поила из собственных рук вином. Любовалась, какой у нее статный нареченный зять, – теперь ей можно чаще одаривать его подарками и заботиться, чтобы в кармане герцога лежал не тощий кошелек.

Граф Петр Андреевич Толстой в своем доме, что стоял недалеко от крепости, давал торжественный обед. На нем была Екатерина с дочерьми, придворными дамами и кавалерами, был и герцог голштинский с наиболее приближенными из своей свиты. Не было только государя, – занемог в тот день и не поехал.

После того обеда, еще засветло, на обратном пути проезжали мимо колеса, на котором виднелся припорошенный снегом труп, а с шеста угрюмо смотрела на пышный санный поезд голова Монса. Гостей еще веселил фряжский хмель, и никто не предался унынию. А вот уже и скрылось непотребное видение, и можно было совсем не думать и не вспоминать о нем. Гораздо лучше быть всегда в хорошем настроении и не давать улыбке исчезать с лица.

Как отрадно было узнать, например, что в шведском городе Стокгольме русский посол объявил о совершившейся помолвке герцога и цесаревны Анны и в нарочном естафете сообщал: «Не могу довольно изобразить всеобщую здесь радость лучших, средних и подлых людей. Это супружество принимается за основание истинной, ненарушимой и вечной дружбы между Россиею и Швецией».

И так подошло в жизни одно к одному, что не пришлось особо беспокоиться, чем каждому занять себя, чтоб не поддаться скуке. Чуть ли не целые полгода – с январских холодов до майских теплых дней – проводилась траурная церемония погребения умершего царя Петра, когда все дни были заполнены лишь скорбными заботами. Надо было каждому обдумать, как проявлять себя, чтобы сугубая тоска, печаль, уныние были бы неизменны и наглядны. И только 21 мая в назначенный день бракосочетания Анны Петровны с Карлом-Фридрихом траур по случаю смерти Петра I был прерван.

Екатерина носила учрежденный Петром I в ее честь орден св. Екатерины, как воспоминание о Прутском походе. На ордене надпись: «За любовь и верность родине», и носился он на белой ленте. Екатерина пожаловала его своей дочери Анне в день сочетания браком с герцогом голштинским.

Мизерно коротким пролетел «медовый месяц», не составивший и недели времени. Вскоре после свадьбы герцог три ночи не ночевал дома из-за той парижской гризетки, с которой его когда-то познакомил Монс и снова оказавшейся в русской столице. Да еще случилось так, что мекленбургская герцогиня Катерина Ивановна, в отличие от своей сестры курляндской герцогини Анны, часто наведывалась в Петербург и напропалую любезничала с герцогом голштинским и с кавалерами из его свиты. Дни летели – не удержать. Вроде бы только недавно смеркалось, а уже рассвет. Быстролетны они, белые петербургские ночи, лучше поплотнее зашторить окна и предаться будто бы ночным увеселениям.

Возвратившись наутро четвертого дня во дворец, герцог не пошел к супруге Анне, а толкнул дверь в покои царственносамо-державной тещи и прильнул к ее руке.

– Где ж ты пропадал, сынок?

На самом законном основании она, как вторая мать, с первого дня свадьбы герцога стала называть его сынком, а он ее – мамашей.

– Где был, сынок?

– Ой, мамунюшка, не спрашивай…

– Повеселился? Ну, и хорошо.

И, совсем как любящая мать, погладила его по голове.

– Конфетку хочешь? – достал он из кармана завалявшуюся конфетку и протянул ей.

– А еще какая сладость спрятана? – засмеялась она и стала шарить по его карманам, и он, тоже смеясь, истинно что по-сыновьи прильнул к ее груди.

Дородный герцог стал. За минувшие четыре года на ее глазах из худощавого юнца вполне приглядным сделался. Полным цветом развернулся. Недавно 25 исполнилось, а ей вот – уже сорок. Значит, бабий век свой прожила… Ну, нет! Согласия на это не давала. Земляк-лифляндец Рейнгольд Левенвольд уехал по своим делам в Лифляндию, так ему заменой станет голштинец, зять. Кто скажет, что им по-родственному нельзя поцеловаться?..

– Сынок…

– Мамунюшка…

Вот губы и сошлись.

Тогда, в тот самый день, Анна Петровна заглянула к матери и увидела ее в дремоте, а на руке ее, тоже дремля, покоился Карл-Фридрих. Анна зажала рот ладошкой, чтобы не разбудить их смехом, и выскользнула вон.

Сидя у тещи в будуаре и потягивая мозельвейен или венгерское, Карл-Фридрих порой томился леностью, не хотел уходить в свои покои и оставался здесь до утра. Супруга Анна не противилась тому, не выговаривала женского неудовольствия ни ему, ни матери. Вот и хорошо.

Екатерина назначила своего зятя, герцога голштинского, членом Верховного тайного совета, и честолюбие светлейшего князя Меншикова было уязвлено. Он уже не мог быть первенствующим в присутствии герцога, и просьба Меншикова отстранить его не была уважена. Светлейший остался очень недоволен, готов был рассердиться, но передумал и махнул рукой, – сами верховники не потерпят чужака и не позволят ему распоряжаться делами государства. А ему, светлейшему, предстояла поездка в Митаву, чтобы осуществить давно уже задуманное: в добавку ко всем своим чинам и званиям стать еще герцогом курляндским.

 

VI

В новгородской пятине пожухла и зачерствела жизнь. Рано сошел с земли слежавшийся зимний снег, весна выдалась безводная, жаркая, иссушенная земля стала трескаться. И вдруг по жаре сразу сиверко налетел, морозы ударили. На деревьях цвет и листву побило, болота ледяной коростой покрылись, и уцелевшие на них клюквины спеклись. Птицы взголчились, потянулись, как в осень, к людскому жилью, норовя себе корму уворовать. Вспомнили люди, что летось пестрые мыши в полях появились – не к добру это. Так к тому и вышло. Слыханное ли дело, чтобы кошка своего малого котя сожрала, а случилось такое, что было тоже худой приметой. Вот и горюй, бедуй, православный люд.

– У нас для ради чтоб дождь пошел, опричь баб, на поле поперек нивок землю сохой помечали, да нисколь то не помогло, – рассказывали на городском торгу мужики. – По силе-возможности собрали грошей да полушек, чтоб поп-батюшка не токмо в церкви, а и дома у себя со своей попадьей и с попятами молился о ниспослании дождевых туч, но, должно, мало он усердствовал, – сетовали на попа мужики, да только зазря на него облыжно так наговаривали. И в церкви – с утра до сумерек, – и дома поп молитвы шептал, стоя против переднего угла, где было тябло с образами, почерневшими и источенными тараканами, охотливыми до икон, писанных красками на яичном белке. Опасался поп свечку либо лампадку зажечь, – сушь такая, что даже капельного огонька было боязно поднести. Ни кухонь, ни бань не топили, а все равно от пожара не убереглись. Поднимали икону «Купины Неопалимой», но и от нее огонь не погас. Кончился пожар сам по себе, когда уже гореть было нечему.

За все лето брызнуло дождем один раз – мелким, дробным, да еще морось дня два держалась. Только при болотах кое-где зеленела трава, а по другим местам иссушило всю. Рожь уродилась настолько плохой, что редкие и тощие стебли не жали, а, как лен, руками дергали, и колосок у той ржи был почти пустой.

– И лебеды нет, – сокрушались крестьяне. – Кабы была лебеда – горя меньше. Она – наша кормилица. А как нет ее – что делать?

Рушились крестьянские хозяйства, пустели дворы без скотины. У иного мужика оставалось всего имения – кнут.

– Лошаденки нет – ни пахать, ни боронить. Засеять нечем, да и силушку – где ее взять?.. А придет стужа – одежки нет. Дитенки ревут, жрать хотят. Они, глупые, не понимают, им давай! А где что возьмешь?

Воевода изыскал способ борьбы с таким лихолетьем: велел пороть появляющихся в городе голодающих, чтобы они не разносили слухи о своем бедствии.

Мука, продававшаяся на городском Торжке, оказывалась затхлой и подгнившей, а то и с песком. Тесто из нее на лопате еще кое-как держалось, а в печке от жары блином расплывалось. Верхняя корка пузырилась, под ней была измочь, а мякиш походил на тяжелую и вязкую глину.

Ох, да и такой бы мукой рот набить, хотя она и вязнет, и хрустит на зубах. Едва отвернулся продававший муку бородач, как склонившаяся над мешком баба торопливо захватила полную горсть да скорей себе в рот. Мука лезла ей в горло, в нос, захватывала дыхание, прилипала к зубам и деснам. Хотя и заверяла баба, что, намереваясь купить, пробовала на вкус – не прогоркла ли мука, но как у нее за душой и ломаного гроша не оказалось, то расплачиваться за ту горстку муки приходилось ей самой жизнью под кнутом ретивых стражников.

В избе, еще недавно имевшей достаток, спать ложились без ужина, с чем никак не хотела смириться малолетняя дочка. Просилась:

– Пусти, мамка, по миру походить.

Но мамка говорила:

– Не подадут. Ни ближним, ни дальним соседям есть нечего, они сами просить милостыню незнамо куда ушли. Одни старики с ребятишками дома голодуют да мрут.

– А может, какие побираться ушли – возвернутся, и мы тогда себе у них выпросим, – надеялась дочка.

– Ага, может, так, – соглашалась мать. – А ты пока молись богу да спи больше.

Дочка верила матери, молилась богу, хотя потом плакала и кричала:

– Исть хочу!..

Жили: редким часом – с квасом, а другой порой – все с водой. Дед пошел побираться: может, бог даст, прокормится как-нибудь. Дома за пустой стол садиться не будет – и то хорошо. Ну, а ежели где помрет – и в том облегченье семейству сделает: не хоронить.

В иной семье, по голодному времени, родные рады были бы спихнуть заневестившуюся девку кому попало, выдать хоть за кого, но никто не зарился на даровую работницу, хотя она и согласна была каждому угодить, услужить, на работу вставать первой, а за стол садиться последней, да на стол-то ставить нечего.

Даже не верилось, что были времена, когда сами ходившим меж двор нищебродам куски подавали, богомольных странников привечали и, должно, никогда уж не будет возврата к таким хлебосольным дням.

Многим крестьянам надобно было уходить из своих деревень от неминучей голодной смерти, а куда уходить?..

Все равно – куда.

– Прощай, родная околица, оставайся лишь в горестной памяти о злосчастной судьбе.

Брошена изба, коевадни на своих плечах по бревнышку тебя мужик из лесу принес. Пропади все пропадом навсегда! К башкирам либо на Дон, либо в какие иные неведомые места подаваться надо в надежде повстречать где-нито вожака-атамана, чтобы с ним колыхнуть мятежом распроклятую эту жизнь.

Оставались опустевшими избы, сами, словно нищие, стоя при дороге, чтобы ветшать и рушиться на юру, на распутьях. Целые деревни поднимались с насиженных мест, и скитались люди по городам, откуда их, исхлестанных кнутом да батогами, выпроваживали обратно со строгим внушением, дабы они ни натощак, ни на заморенный живот не отважились в другой раз на подобные путешествия.

В городе оставаться нельзя, а и назад не дойти. Тощему брюху всякая дорога длинна, и лишь одно последнее слово в смертный час скажется: – Хлебца бы…

А в Петербурге начальство утверждало, что все разговоры о голоде порождались недоброжелательством врагов государства. Знай, мужик, подати подавай, где хочешь бери!

Повстречались мужики-бедолаги с земляком-нищебродом, водившим в поводу отощавшую лошадь, и удивились:

– У тебя коняга еще цела?

– Покуда цела, только ни ей, ни себе кормиться нечем. Вот по миру с ней и хожу, молюсь божьим угодникам: Флор – Лавер, лошадиные заступники, помогите…

Сердобольная баба подала коню с повети клок прошлогоднего сена.

– Спасибо тебе, – поклонился ей хозяин коня.

Ну а ты, мужик, ложись на обочину дороги да помирай. Тебе, бездольному, на погосте место не уготовлено, на могилу – запрет. Это в допрежние времена у каждой церквушки свой погост был. Добрел до нее, помер, – глядишь, тебя близ нее закопали бы. Но поскольку церквушки посередке селений ставлены, на торговых площадях, поблизости к людскому жилью, то царь-государь Петр Алексеевич незадолго до своей царской кончины строго-настрого запретил хоронить покойников на прицерковной земле, а велел закапывать их в отдаленности, на отведенных для того пустырях. Кладбище, погост, – словно бы острог для покойников на вековечные времена до второго пришествия, накрепко они там запрятаны, никто не достанет, не сыщет, но не всякому счастливилось захорониться в церковью освященной земле. Нельзя было там хоронить некрещеных, самоубийц и казненных преступников, а теперь вот и умирающий без покаяния нищий люд причастен к ним стал, и значило это, что бедному человеку неведомо, как преставиться на тот свет.

Вспоминалось минувшее, еще недавнее, когда умирающего загодя старались обмыть, обрядить и вложить в руку зажженную свечку. Баб обряжали в ненадеванные сарафаны, обували в новые лапоточки или в холщовые башмаки, делали кичку на голове, а у девок расплетали косу. Теперь же необряженных и неухоженных людей наспех смерть помечала – кому в какую минуту земной свой срок отбывать.

С изначала веков на Руси в летнюю пору от травы до травы велись войны, чтобы было чем кормить лошадей, и по многим зимам войны те кончались, потому как снег выпадал. Со шведами, с турками, с персюками наши сражались, даже – сами с собой – с астраханцами да с казаками, – наконец-то ни с кем войны нет, только бы жить да жить людям! Слышь, вон в лесу кукушка закуковала, отсчитывает оставшиеся тебе годы, и удод свой голос подает, но нет у человека веры в те птичьи вещания. А будет снежным саваном прикрыта неприглядная, мертвая нагота земли, тогда только и простору на ней, чтобы вьюжным ветрам завывать, разносить по белому свету неуемную земную печаль, но и в последних предсмертных минутах неугомонному человеку мнится весенняя ласковая теплынь, солнечный пригрев у лесной опушки, где сладко дремлют отдыхающие коровы, а озорные галки, садясь на них, дергают мягкую шерсть для своих обновленных гнезд.

И при смерти людям все мнится живое.

– И все это суета сует, – раздумывая обо всем, произнес Меншиков, – а потом все – тлен.

Ну а он-то, светлейший, не для суеты сует едет в курляндские земли, надеясь прибрать их к своим рукам?

Ехал Александр Данилович, покачиваясь, в крытом возке, в окружении конной стражи, охранявшей его персону, изредка приподнимал кожаную занавеску с окошка, дабы взглянуть, что окрест. Поле, лес, полузаброшенная захудалая деревенька с немногими еще уцелевшими избами, буераки, неоглядная глухомань.

А давно уже, лет пятнадцать тому назад, впервые домогался он, Меншиков, курляндского герцогства, но ничего тогда не вышло. Царь Петр повелел в те дни ехать в Митаву законнейшей герцогиней непредвиденно овдовевшей своей племяннице Анне, дочери сводного брата Ивана. Теперь же, считал князь, наступило время прибрать к своим рукам запущенное курляндское хозяйство. Оно, как стало известно, вконец обрыдло тамошней герцогине.

Вот и приходится светлейшему князю утомлять себя, ехать в безотрадный край с промозглой в нем жизнью.

 

VII

Не удалось Польше присоединить к своим землям Курляндское герцогство, и оно стало ленным владением королевства с уплатой податей и отбыванием других повинностей, а управлялось рыцарями-олигархами – небольшим числом вельмож.

После ранней и внезапной смерти мужа Анны курляндским герцогом стал его дядя Фердинанд. Он вскоре не поладил с курляндским рыцарством и, будучи нерасположенным к России, бросил Митаву и переехал в Гданьск. Все последующие годы правительницей Курляндии была вдовствующая герцогиня Анна.

Для нового замужества, при ее полном на то согласии, с первого же года стали один за другим объявляться различные претенденты на ее руку. Она стала невестою всех бедных принцев, желавших получить в приданое Курляндию. Планы о ее новом замужестве составлялись и распадались в зависимости от того, каковы были отношения между Россией, Польшей и Пруссией. Царь Петр подписал даже с Саксонским двором договор, в котором обещал руку своей племянницы Анны Ивановны герцогу Иоанну-Адольфу Сакен-Вейсенфильскому, а когда этот договор распался, Берлин предложил своего жениха – принца Карла Прусского. Затем наступил черед принца Карла-Александра Вюртенбергского, который всячески старался привлечь на свою сторону русского посланника в Вене – Павла Ягужинского, подарив ему драгоценный перстень. Ягужинский перстень принял, но не исполнил поручения. Был еще жених из принцев Гессен-Гамбургских, вызванный царем Петром в Петербург с намерением убедиться, не окажется ли он подходящим для других царских племянниц. Нет, не оказался таковым. И был еще жених – владетельный князь Ангальд-Цербтский Иоанн-Фридрих; потом – Фридрих-Вильгельм маркграф Брауншвейг-Шведский.

Приискивание кандидатов на открывшуюся в Курляндии герцогскую вакансию произвело большое волнение среди немецких князей, имевших ничтожные владения и даже не имевших их совсем. Герцоги, принцы, маркграфы и ландграфы мечтали о том, как бы им ухитриться попасть во владетельные герцоги курляндские. В числе искателей руки вдовствующей герцогини Анны был и саксонский генерал-фельдмаршал граф Флеминг. Он развелся с женой и, освобожденный от прежних брачных уз, намеревался стать супругом герцогини Анны.

Решительнее действовал и удачливее всех оказался граф Мориц Саксонский, чтобы добыть не столько вдовствующую герцогиню, сколько герцогство курляндское.

Во время пребывания Анны Ивановны в Петербурге в сентябре 1725 года, по поручению саксонского посланника Лефорта, одна из придворных дам заговорила с курляндской вдовушкой о прекрасном кавалере, графе Морице Саксонском, чьи галантные похождения шумели от Парижа до Варшавы и, конечно, возбуждали воображение Анны.

Принц Мориц, граф де Сакс, был сыном польского короля Августа II и красавицы Авроры фон-Кенигсмарк. Живя в Париже, он пользовался репутацией самого блестящего и легкомысленного офицера. Вел рассеянную жизнь, предавался азартной игре в карты, но при всем легкомыслии сумел получить под свое командование немецкий пехотный полк, находившийся на службе Франции.

Предупрежденный о том, что на примете богатая невеста, Мориц, вырвавшись из объятий французской актрисы Адриенны Лекуврер, поспешил в Польшу, чтобы быть наготове. Он однажды уже был женат по расчету на Викторине фон-Лебен и, запутавшись в долгах после скандального развода, мечтал о новой богатой невесте. О своем прежнем неудачном браке Мориц хранил глубокое молчание, выдавая себя за холостяка и затрудняясь только ограниченностью в деньгах. Его мать г-жа Кенигсмарк добивалась от короля Августа II, чтобы он выкупил жемчужины, заложенные у одною ювелира. Больше ей нечем было поделиться с сыном. Король пообещал, но не сдержал слова. Тогда Адриенна Лекуврер продала часть своих драгоценностей и прислала Морицу сорок тысяч ливров, а другая его приятельница по амурной связи, жена ливонского гетмана Потея, позаимствовала из мужниной шкатулки некоторую сумму, и Мориц оказался в положении весьма приличном.

Очень кстати умер престарелый и бездетный прежний курляндский герцог Фердинанд, и мшавский сейм, при тайном содействии короля Августа II, избрал новым герцогом курляндским графа Морица. В день его избрания была отправлена депутация к вдовствующей герцогине с прошением, чтобы она вступила в брак с новоизбранным курляндским властелином. В унылой судьбе столько лет вдовствующей герцогини появился просвет. Мориц статен, красив, ему 33 года, – наконец-то жизнь, фортуна решили благосклоннее быть к Анне, и она дала свое согласие.

Вспоминая прошлое, с некоторым укором сознавала теперь Анна, с каким неукротимым отвращением впервые ехала она в заочно ненавидимую Курляндию. Настороженно-затравленной волчицей, втянув голову в плечи, вступила она тогда в мрачный митавский замок; кусая губы и едва сдерживая злобные слезы, исподлобья озиралась по сторонам. А прислуживающие в замке люди по-своему определили состояние прибывшей госпожи и сочувственно вздыхали: бедняжка, так тяжело переживает смерть возлюбленною мужа, страдалица, какие слова утешения найти, чтобы облегчить ее печаль?..

Освоившись потом со своей митавской жизнью, герцогиня Анна почувствовала себя маленькой царицей в игрушечном курляндском царстве. У нее была корона, стародавний трон, на котором она сиживала иногда целыми часами в мечтах и помыслах о своем лучшем будущем или, как подлинная государыня, подписывала принесенные гофмейстером бумаги, касающиеся курляндских дел.

А гофмейстер ее двора Петр Михайлович Бестужев с первых же дней появления в замке вдовствующей герцогини стал ее фаворитом с явными амурными наклонностями и получил ответное доброжелательство.

Но однажды вечером с бумагами для подписи явился незнакомый молодой человек вполне приятного вида. Случилось так, что он остался в покоях герцогини до утра, и Анна узнала, кто был этот незнакомец, услужливо заменивший прихворнувшего гофмейстера.

Из рода в род почти на протяжении целого столетия особой достопримечательностью у курляндских властелинов была их конюшня. В глубокой давности у герцога Иакова III конюшней ведал конюх Бирен, отличный знаток лошадей. Принял от отца Иакова III достославную корону его наследник герцог Александр, а конюх Бирен передал заботу о прославленной конюшне возросшему и воспитанному вместе с лошадьми своему наследнику. И славилась конюшня герцогов до нашествия в Курляндию шведского войска, когда представителю герцогского рода Кетлеров пришлось расстаться с прежней славой своей конюшни и зачахнуть самому. Понуро свесив голову, в немногих стойлах дремали еще уцелевшие одры, годные разве что на живодерню. При них обретался последний отпрыск знатоков конюшенного дела Эрнст Иоганн с несколько измененной фамилией – Бирон. В ту пору ему было чуть больше двадцати годов.

Мысль о том, что неотесанный смерд в глазах Анны заслонит ее гофмейстера, у Бестужева могла вызвать только усмешку. Он был уверен в неукоснительной верности и преданности Анны, не раз заверявшей его, что никто и никогда не будет ей так мил и дорог. Пусть осмелится холоп приблизиться к ней хоть на шаг, она так его лягнет, что он подобного не знал в своей конюшне от самой норовистой лошади. Может, герцогиня разгневается и прикажет высечь его на конюшне, – тогда бы гофмейстер распорядился исполнить ее приказание незамедлительно и с большим старанием.

Но этого не произошло. У Анны решительным образом менялся взгляд на мнимые достоинства представителей великознатных родов, каким был, например, ее несостоявшийся супруг герцог Фридрих-Вильгельм – явное олицетворение ничтожества. А в противоположность ему – Эрнст Иоганн, который должен был считаться презренным смердом, не достойным даже взгляда ее высочества курляндской герцогини и русской принцессы, а все получается наоборот. Это презренному Фридриху-Вильгельму следовало при конюшне быть, а недавний конюх Эрнст Иоганн Бирон для того и существует, чтобы ему в замке жить, и, конечно, не покорным слугой, а властелином. А в то же время такие сопоставления были Анне очень неприятны: пожалуй, эдак какой-нибудь злоязычный пересмешник скажет, что это ей самой по неприглядности ее вида место лишь на портомойне, а иной сенной девке при ее статности и красе доподлинной герцогиней быть.

Надо Эрнста Иоганна за кавалерские его заслуги возвеличить, чтобы он благородным слыл, благо осанка, весь его вид, голос, взгляд говорят о том, что знатность ему в самый раз.

Бирон был как бы трехликим: вкрадчивым, властным и негодующим. В первом случае – пленял, во втором – бывал едва терпимым, в третьем – ужасал. Зачатки ума вскоре преобразовались у него в расчетливую хитрость, помогавшую ему обманным путем добиваться своей цели. С образованием у него никак не ладилось. Когда пришла в упадок прежняя слава герцогской конюшни, отец на скопленные деньги отправил Эрнста учиться в Кенигсберг, в надежде, что сын станет человеком, достойным быть не только при конюшне, а для более почетных дел, но надежды родителя не оправдались. Единственно, чему сын научился, это прикрывать скверные стороны своего характера кажущейся людям утонченностью молодого человека при всей спесивой гордости и грубости своей натуры. Научился он также шулерским приемам в карточной игре, несколько раз, не стесняясь, обманно обыгрывал товарищей, а чтобы задобрить кого следует, нарочно проигрывал такому, и этот проигрыш был как бы взяткой. Вспыльчивый по природе, поддаваясь своему ссоролюбивому нраву, он в гневе забывал наигранную учтивость и выражался языком, не оскорблявшим только лошадей. За мошенничество в картах и за невоздержанную грубость товарищи его однажды сильно высекли, и со всем этим неприглядным для биографии багажом Бирон оказался в покоях курлянской герцогини.

Бестужев только что стал поправляться от недомогания, когда в Митаву явился нарочный от Меншикова и передал приказ светлейшего князя явиться в Петербург в связи с курляндскими делами. В Петербурге гофмейстеру пришлось несколько задержаться, а когда он возвратился в Митаву, то впал в уныние. «Я в несносной печали, – писал он замужней дочери Аграфене, с которой делился интимностями своей жизни, как с единственным доверенным лицом, – едва во мне дух держится потому, что друг мой сердечный герцогинюшка от меня отклонилась, а Бирон более в кредите оказался».

Бирон ему хвалился, что он не только стал у герцогини личным ее секретарем, но имеет виды в недалеком будущем получить чин камергера. Бестужев грустно вздыхал, зная, за какие заслуги герцогиня так благоволила к этому конюху, но для того, чтобы отстранить или хотя бы несколько потеснить его, ничего сделать не мог. Анна все же обнадежила гофмейстера, что не оставит его без внимания, и это несколько его утешило. Если так, то можно с Бироном жить мирно, и они заздравно чокнулись для ради полного согласия на все будущее время.

А вскоре после этого Бестужев мог и позлорадствовать, когда Анна отправила Бирона с поручением в Кенигсберг. Снабженный изрядной денежной суммой, Бирон предвкушал возможность хорошо развлечься и по прибытии на место стал преуспевать в своих намерениях. Проводя время в пьяных кутежах, он стал участником одного ночного скандала и драки, был схвачен кенигсбергской стражей, высечен и, в разодранной одежде, избитый, водворен в городскую тюрьму, где содержался с ворами и бродягами. Узнали об этом в Митаве, и возмущению дворянства не было границ. Дальнейшее пребывание худородного Бирона в прежней близости ко двору герцогини считалось для курляндской знати больше недопустимым, но Анна не пожелала расстаться с фаворитом. Чтобы вызволить его из кенигсбергской тюрьмы, нужно было заплатить большие деньги. Бестужев ухватился было за возможность продержать соперника в тюрьме как можно дольше, говорил, что деньги все истрачены и достать их невозможно, но Анна настояла на своем. Освобожденный из-под стражи Бирон стал снова самым приближенным в свите герцогини.

 

VIII

Какими-то неведомыми путями дошли до матери, царицы Прасковьи, слухи, что в отдаленной от Петербурга курляндской Митаве ее дочь, находясь под приглядом гофмейстера Бестужева, повела жизнь, не соответствующую ее вдовьему положению. Матери хотелось приставить к Анне людей, которым смело можно довериться, а гофмейстера оттуда изгнать, но царь Петр знал Бестужева как расторопного, исполнительного человека, облегчавшего ему управление Курляндией. Племянница Анна – герцогиня только по званию, а власти у нее нет никакой.

В митавском замке нет-нет да и появлялись либо засланный царем шпион, либо какая-нибудь свойственница царицы Прасковьи – выспрашивать да проведывать про здешнее житье-бытье и повадки герцогини Анны. Между разными другими делами шпион сообщал царю Петру о герцогине: «Оная вдовка в большой конфиденции плезиров ночных такую силу над секретарем своим имеет, что он перед ней не смеет ни в чем пикнуть». И царь Петр слал гофмейстеру Бестужеву письмо, в котором говорилось: «Слышу, что при дворе моей племянницы люди не все потребные, и есть такие, от коих только стыд один, – явно намекал он на Бирона. – А по сему накрепко вам приказываем, чтобы сей двор в добром смотрении и порядке имел. Людей непотребных отпусти и впредь не принимай. Иных наказывай, понеже неисправление взыщется с вас».

Сунулся Бестужев с этим письмом к герцогине и заговорил о необходимости отказать в прежних милостях Бирону, да не очень-то Анна послушалась.

– Что же мне, руки, что ли, в здешней тоске на себя наложить? Пускай государь снова замуж меня выдает.

– Герцогинюшка-голубушка, а я-то неизменно при вас, всем сердцем преданный… – начинал было плакаться гофмейстер, но Анна громким смехом обрывала его причитания.

– Сиди уж!.. С Эрнстом, что ль, себя ровняешь? – И пригрозила: – Больше с такими письмами и разговорами не приходи, не то забудешь ход во все мои покои.

Бестужев печально вздыхал, прося герцогинюшку сменить гнев на милость, и обещал быть всегда послушным.

Благоволя к Бестужеву и к Бирону, Анна в то же время не оставляла мысли о замужестве, не знала только, за кого ей выходить. Конечно, не за этих временных возлюбленных ее холопов, и в письмах к дядюшке-государю и к тетушке-государыне высказывала желание отдать руку тому, кого изволит избрать ей дядюшка.

Печалилась Анна, что малоотрадной была ее жизнь, всегда зависимая от царской воли. Угнетала постоянная нехватка денег, а порой и самых необходимых припасов, невозможность куда-либо выехать или что-то сделать без разрешения царя Петра. Надоели и упреки матери о том, что опять ведет не так смиренно свою вдовью жизнь.

Только и отрады – позвать служанку-фрейлину Амалию, умевшую ладно сказки сказывать да в каких-то книжках разные страхи-страсти вычитывать. И особенно случалось это в непогодные дни, когда за окнами вьюжит либо дождь да ветер.

– Ой, скучища… Ой, жуть-тоска… – заламывала Анна руки и готова была застонать-завыть. Валилась на расстеленную по полу медвежью шкуру и звала Амалию.

– Рассказывай про что-нибудь.

– А вот, ваше высочество, послушайте: на одном острове стоит гора и на ней непрестанно горит огонь, а в самой горе – обиталище дьявола. И живет там венецейский человек, собравший множество диковин. У него есть каменные раки, от натуры весьма великие, курица о четырех ногах и перепончатый дракон, какой может одним своим взглядом заживо умертвить человека.

– Свят, свят, свят… Спаси и помилуй… – крестилась Анна, хоть испугом отвлекаясь от тоски.

– А в книжице одной написано, что в Иерусалиме виден пуп земли, – продолжала Амалия, – и есть там щель, ведущая в кромешный ад.

Рассказывала о страшных великанах с песьими головами, о змеях с девьими лицами, и каждая из них до пупа человек, а от пупа – хобот змеев. Крылаты они и названы василисками… А в индийской земле живут люди мохнатые, без обеих губ, не едят и не пьют, только нюхают, да к тому же об одной ноге. А когда солнце сильно печет, то могут ногой себя прикрывать.

– И чего-чего только нет!.. Страсть на страсти живет, – ужасалась Анна, а потом начинала зевать. – Ладно. Ступай. Буду спать. Может, во сне чего увижу.

А то, может, чтобы на сердце легче стало, заговор прочитать:

– Отговариваюсь я, раба божья, от колдуна, от ведуна, от черного с чернавкой, двоеженова, от троеженого, от двоезубого, от трезубого, от девки-простоволоски, от бабы-самокутки, от всякого злого, непотребного человека. Может ли злой человек заговорить гром и громовую стрелу-молонью либо изурочить мертвого? Не может злой, лихой человек, колдун-колдуница, еретик-еретица гром и громовую стрелу огневую своим словом заговорить, и брал бы злой, лихой человек, колдун-колдуница еретик-еретица булатный нож, резал бы свое тело руками, рвал бы его зубами, а уста мои, зубы, язык на замке, во имя отца и сына и святого духа. Аминь. (Герцогине нужно было только после слов «раба божья» назвать себя – Анна.)

Царь Петр, слава богу, помнил о неустроенной судьбе своей племянницы, знал, что она не могла засиживаться без женихов, потому что в приданое за ней шло Курляндское герцогство. Женихов было много, имена их путались, и невесте трудно было в них разобраться.

Уныние и беспокойство за свою дальнейшую судьбу охватывало Бестужева и Бирона. Ведь новый герцог, какой-нибудь маркграф, не потерпит их пребывания в митавском замке, тайной не останется, что они были в фаворе у герцогини. Шло сватовство, и невеста приказывала никому из них не появляться в ее покоях, а потом, наверно, придется им расстаться с ней совсем. Как жаль, что появились женихи. Бестужев уныло вздыхал по такому печальному случаю, и огорчен был Бирон.

В Польше русским резидентом был князь Василий Лукич Долгорукий, и ему от имени короля Августа II заявлено, что Польша не может допустить, чтобы, например, ставленник прусского короля занял бы курляндский престол. В таком случае Курляндия будет разделена на воеводства и станет польской провинцией, на что они, поляки, имеют право, и никто им воспрепятствовать не сможет.

Прослышала Анна об этом и всполошилась: что же тогда будет с ней? Почему дядюшка не выдал ее за герцога Вейсенфильского, которого предлагал король Август? Тогда никто не говорил бы о разделе Курляндии, и ей, Анне, совсем не нужен предлагаемый в мужья какой-то Филипп, сын прусского маркграфа. А еще ведь говорили, что дядюшка почти сосватал ее за Якова Стюарта, которому после смерти короля Августа будет отдан польский престол, и тогда она, Анна, станет польской королевой. Вот чего нужно было добиваться. Хоть бы кто сказал, каков тот Яков, парсуну бы его увидеть.

В Митаву на двухдневный срок приехал князь Василий Лукич Долгорукий, чтобы уяснить состояние курляндских дел, и его появление обрадовало Анну, – поможет разобраться в женихах. Князь такой приятный собеседник, красив, с изящными манерами, настоящий европейский талант. Недаром столько лет обитал в королевских домах Дании, Франции, а теперь вот – в Польше. Он с первых же слов успокоил Анну, заверив, что никто никакого расчленения Курляндии не допустит и король Август лишь стращает этим. Вот и хорошо, что так!

Как раз недавно пришли подводы с разными съестными припасами, с водками и винами, было чем угостить гостя, а Анна проявила себя тароватой хозяйкой.

– Угощайся, Василий Лукич, для ради моего спокоя. Уж так я тебе рада, что и сказать нельзя. Праздник нынче у меня с твоим приездом.

Василий Лукич улыбался, благодарил хозяйку за приветливые слова и, как истинный талант, рассыпался в ответных любезностях, а о женихах сказал:

– Ох уж эти женихи, – неодобрительно покачал головой и глубоко вздохнул. – Брак в один день пожинает все, что амур взлелеивал долгое время.

Что это? Уж не намекал ли князь Василий Лукич на свою влюбленность. Так или иначе, но слушать его Анне было весьма приятно. Пускай бы говорил и говорил, а ради этого она все подливала и подливала в его бокальчик то красного, то белого вина. И оба были очень веселы.

– Ах, женихи… Разве можно в них разобраться? Пускай бы каждый так и оставался женихом, но никогда – мужем, – опять вздыхал Василий Лукич и прикладывался красиво очерченными губами к пухлой руке Аннушки. Она, конечно, дозволит, чтобы ее так называть?

За все его хорошие слова Анне самой хотелось от всего сердца, от души расцеловать князя. Не будет же он против?.. Видно по глазам, что нет. Почтет это… ну, если не за счастье, то за удовольствие. Анна придвинулась к нему, а Василий Лукич только этого и ждал, чтобы перехватить ее дыхание своими губами, своими поцелуями.

Вполне приятно провел он два дня в гостях у герцогини, оставив и у нее хорошие воспоминания о столь галантном госте.

О женихах сказал неодобрительно. Да ведь и в самом деле зараньше не узнать их. Может, суженый второй супруг окажется таким, как первый, и надо будет его терпеть. О, господи!.. Были бы они – маркграфы, герцоги – такими же, как Бирон, как этот Долгорукий или Петр Бестужев, а ну как мужем станет старец или мальчишка-недоросток?.. А может, вовсе отказаться от замужества, оставаясь полновластной хозяйкой самой себе, а не в чьем-то подчинении?.. Может, насильно дядюшка не выдаст и Курляндию тогда не потеряет, зная, что тут она, его племянница. Но надо, чтобы перестали следить и дознаваться – с кем и в каком амуре пребывает, не маленькая ведь. Хоть с худородным Бироном, хоть с князем Долгоруким, ее воля на то.

Был донос в Петербург на митавского гофмейстера Бестужева, обвинявшегося в том, что он обкрадывает герцогиню, водит к себе ее фрейлину, родную сестру Бирона, и наделяет ее съестными припасами, оставляя других служителей впроголоди. Говорилось еще, что гофмейстер Бестужев «нескольким фрейлинам герцогини детей наделал». Но донос тот остался без внимания, и никаких последствий не было.

А вот случилось так, что сама вдовствующая герцогиня очреватела. Узнают про то в Петербурге – дядюшка, мать, – и хоть петлю на себя накидывай, либо топись… Выродить ребенка да придушить? Машку Гаментову государь сказнил за это. Ему, бешеному, только б головы рубить, – отрубит и родной племяннице. Что делать? Как беду избыть?..

И Анна придумала: женить Бирона и будто это его жена родит, а самой ходить в широком капоте и в последние месяцы вовсе не показываться никому. Бироновская жена и прислуживать станет, а больше никого не подпускать. Для ради видимости подушку ей подвязывать, будто бы это она чреватой стала.

Да, так и сделать. Можно будет и ребенка живым оставить, словно он законный, бироновский, и младенцу имя дать.

Она позвала Эрнста Иоганна, растолковала ему – как и что, и, хотя тот вовсе не думал жениться, Анна настояла, и он вынужден был согласиться. Выбрала ему Анна в жены двадцатилетнюю дворскую девку Бенигну, слабую здоровьем, глупую и некрасивую, изъеденную оспой, вызывавшую у Бирона лишь отвращение.

После бракосочетания и весьма немноголюдного свадебного застолья, когда все разошлись, Анна сказала Бирону:

– Будем считать свадьбу моей, а не этой дуры. Пойдем ко мне.

И Эрнст Иоганн Бирон сразу же из-за стола отправился с герцогиней в ее опочивальню.

Поселилась госпожа Бенигна Бирон в той же части митавского замка, где были покои герцогини, и в дальнейшем все происходило так, как было придумано. Бенигна подвязывала на живот себе подушку и все осведомлялась, скоро ли родит госпожа герцогиня. А потом и свершилось то, чему положено быть: у Бенигны будто бы родился мальчик.

 

IX

Теперь, на пороге лучезарного… нет, не то слово… Не лучезарного, а ослепительного счастья предстоящего замужества, когда такой непревзойденный красавец, высокочтимый граф Мориц, станет законным супругом… Нет, невозможно спокойно думать об этом. Дух захватывает, всю грудь распирает, и сердце изо всех сил колотится.

Подошел день, когда можно перечеркнуть проклятое прошлое со всеми невзгодами и огорчениями. Мать – спесивая царица Прасковья Федоровна – к ней, своей дочери Анне, злыдней была. Померла – ну и ладно. Тужить-горевать о том нечего. Дядюшка царь Петр – вовсе паскудным был: загнал в эту Курляндию да столько лет, словно нарочно, женихами дразнил. Сколько их было – со счета сбилась, а на деле – ни одного. Вот так дядюшка-благодетель! Чтоб ему ни дна ни покрышки. Каждый раз обещал приглядеть из достойных – достойнейшего, да под конец, должно, передумал. Пускай, дескать, Курляндия останется за Российским государством при вдовствующей герцогине, пускай она и дальше вдовкой живет. Да вот не выходит, государь, по-твоему!

Помер ты, преставился – и тоже горевать-тужить нечего. Прах с ними со всеми, ладно что перестали теперь своими наставлениями допекать. Теперь уж не помрачится жизнь никакими невзгодами, а по-солнечному засияют дни счастья да радости при одних нескончаемых удовольствиях.

И вдруг… Тут, в Митаве, за нею шпионили, а у нее тоже в петербургских придворных кругах свои лазутчики были. Углядели, услышали, донесли… Светлейший князь Меншиков в Курляндию собирается, сам хочет герцогом стать. Раб презренный, смерд худородный вздумал расстроить все. Да что же это за жизнь распроклятая!.. Неужто чаша горестей да унижений не до дна еще выпита?.. Все время препятствия да борьба. А Мориц, Мориц – так он красив!..

Но метаться да охать некогда. Надо срочно принимать меры, чтобы не допустить Меншикова до курляндских дел. Прежде всего он поедет в Ригу, а потому надо самой спешить туда, чтобы, если не опередить его, то, по крайности, не опоздать. В легкой коляске, только с одной служанкой, поспешно выехала Анна из Митавы. Остановившись в Риге за Двиной и узнав, где обретается Меншиков, Анна призвала его к себе и с великой, слезной просьбой умоляла, чтобы он исходатайствовал у императрицы утвердить Морица курляндским герцогом и разрешить ей, Анне, вступить с ним в супружество.

Меншиков не перебивал ее, давая возможность высказать все сокровенное и уяснить для себя, насколько далеко зашло дело с избранием Морица герцогом. Смолкла Анна, затаила дыхание, ожидая, что ответит светлейший, и он словно ледяной водой окатил ее.

– Нет, герцогиня, сие никак невозможно. Утверждение Морица герцогом противно взглядам России, а брак с ним для вас неприличен, понеже он рожден от метрессы, а не от законной жены, что ее величеству и всему Российскому государству будет бесчестием.

– Ну уж!.. – вырвалось было у Анны горько-усмешливое восклицание, но она тут же удержалась от препирательства с Меншиковым, чтобы не вызвать его явной вражды. А едва не сорвались с языка язвительные возражения его доводам: а сама императрица, да и ты, светлейший, сколь великой знатности?

Снова просила, но светлейший был непреклонен.

Увиделся он в Риге со своими давними знакомцами Яном Сапегой и его сыном, надеясь при их содействии получить для себя корону Курляндии. Крепко надеялся на дружественный и даже родственный союз с Сапегами потому, что еще пять лет тому назад, когда старшей дочери Меншикова было девять лет, она была сговорена за Петра Сапегу.

Заручившись обещанием друзей, Меншиков на следующий день поскакал в Митаву, чтобы строго и властно поговорить с курляндским сеймом и заставить его изменить свое решение об избрании Морица герцогом. Обнадеживал будущей любовью к курляндцам, сыпал деньгами, негодовал и грозил, но решение сейма оставалось непреклонным.

– Вы же, светлейший князь, не немец, не лютеранин и не жених, а граф Мориц отвечает всем этим требованиям.

Да и варшавский двор вознегодовал на притязания Меншикова самому стать герцогом курляндским.

Влюбленная герцогиня спешно написала в Петербург, прося у императрицы разрешения выйти замуж за графа Морица и жаловалась на противодействия Меншикова. Снарядив с письмом нарочного и приказав ему нигде в пути не задерживаться, Анна пригласила Морица в Митаву и приготовила ему апартаменты в своем замке, наистрожайше приказав Бестужеву, Бирону и Бенигне не выходить из цокольного этажа и не показываться. Там же держать и ребенка с кормилицей, не давая ему возможности проявлять себя криком, шалостями или появлением в верхних покоях.

И там, в митавском замке, произошла встреча соперников на звание курляндского герцога. На этой встрече было несколько членов сейма, и Меншиков выразил удивление их неосмотрительности и слишком малому их пониманию всех выгод, ежели они отказываются от чести быть управляемыми им, светлейшим князем, и не стараются исправить грубую оплошность, выбрав графа Морица… Но курляндская знать опять-таки стояла на своем и самым почтительным образом заявила, что не может получать от князя каких-либо приказаний.

– Вы сами не понимаете, что говорите, и я докажу вам это батогами, – бесцеремонно пригрозил светлейший.

– Не желаю быть убежденным в вашей палочной правоте, – заявил Мориц, – а потому считаю разговор оконченным.

– Кто ваши родители? – грубо спросил Меншиков, напоминая Морицу, что он незаконнорожденный.

– А кто были ваши? – в свою очередь спросил сын Авроры Кенигсмарк.

Меншиков вернулся в Ригу, чтобы приказать русским войскам, находившимся там, занять Митаву, но произошло совершенно непредвиденное событие, после которого Мориц вынужден был сам покинуть Митаву и со своей немногочисленной воинской свитой окопаться в неприступной позиции на островке одного озера близ Гольдингена.

А произошло такое: в отведенные Морицу апартаменты митавского замка почтенный гость привел в вечерний час самую смазливую из фрейлин герцогини. Провожая ее ночью от себя, Мориц в знак особой признательности за приятно проведенное с ней время на руках понес ее по коридору, где впотьмах столкнулся с одной из старых служанок, державшей перед собой фонарь. Почудилось старухе, что перед ней привидение о двух головах, и она завопила подлинно что благим матом. Стараясь пинком потушить выроненный ею фонарь, Мориц споткнулся и упал со своей ношей на старуху, закричавшую еще отчаяннее. Она переполошила своим криком весь замок, и герцогиня Анна все узнала. Оскорбленная в своих высоких чувствах, она немедленно послала в Петербург извещение об отказе от такого вероломного жениха, полная неукротимого гнева и разочарования. В ту злополучную ночь Морицу пришлось покинуть Митаву и укрыться на необитаемом островке.

Оказавшись неожиданно для самого себя островитянином, он на вынужденном досуге думал о военном союзе со Швецией, уверенный, что она не упустит случая отомстить России за все военные обиды, понесенные в минувшей затяжной войне, и в то же время восхищался примененными Петром I редутами на полях Полтавской битвы. Вот бы и ему, Морицу, построить бы на этом острове свои редуты и не подпускать к ним Меншикова.

Мечтая о военной стычке, относясь к жизни со стойким легкомыслием, играя одинаково азартно как в любовь, так и в войну, – все это было для него привычным, – он покорял сердца модных красавиц Парижа, Вены, Дрездена, Варшавы и с успехом обнажал шпагу, сражаясь со шведами, испанцами и турками. И была еще у Морица уверенность, что неудача с получением курляндской герцогской короны скоро им забудется, уступая время и место новым приключениям.

Воспользовавшись скандальным случаем в митавском замке, Меншиков уговаривал Анну согласиться с тем, чтобы он стал курляндским герцогом, и Анна, оставив прежнее намерение, согласилась, понеже во владении своих деревень она, герцогиня, надеялась быть вполне спокойной.

– Хорошо. Пусть будет так.

И все же Меншиков велел генералу Бону вступить с несколькими воинскими частями в Митаву, чтобы силой заставить сейм избрать герцогом его, светлейшего князя, но прибыл нарочный с бумагою из Петербурга, а в той бумаге Екатерина повелевала Меншикову прекратить все притязания, ибо это могло вовлечь Россию в войну с Польшей. Введение в Митаву войск могло быть в Польше истолковано как разрыв мира с нею. Меншиков вынужден был все свои замыслы оставить и возвратиться в Петербург.

Бесславно кончилась и затея графа Морица. Генерал Лесси отправился на остров для переговоров и объявил, чтоб Мориц незамедлительно покинул Курляндию, где властвовать ему не разрешит Россия. Мориц собрался и поспешил уехать в одни сутки, хотя ему предоставлялось четыре дня.

 

X

Раздосадованный своей неудачей в Курляндии, Меншиков по возвращении в Петербург намеревался отдохнуть от пережитых треволнений, но в первые же дни его взволновали дела, творящиеся в Верховном тайном совете. Его, меншиковское, место занимал герцог голштинский, и никто из верховников даже не пытался отвадить его.

Из всех правителей только вице-канцлер Остерман знал немецкий язык, но довольно часто случалось, что он хворал, не присутствовал на заседаниях, и тогда из-за незнания языка очень трудно было голштинскому герцогу договариваться о чем-либо с господами верховниками. В помощь толмачом-переводчиком был определен молодой князь Иван Долгорукий, хорошо знавший немецкий язык. Дан был ему чин камер-юнкера и велено быть при голштинском герцоге, переводить ему слова верховников с русского языка на немецкий, а сказанное голштинцем – на русский. Сама императрица Екатерина больше не утруждала себя ведением скучных государственных дел. После смерти царя Петра весь прошедший год ее царствования проходил под главенством светлейшего. Он продолжал находиться в тесных, дружеских отношениях с Екатериной, которую когда-то уступил своему государю, а потом их продолжало связывать опасение за свою судьбу, и они сообща принимали неотложные меры для утверждения своего дальнейшего благополучия, а из этого проистекали взаимные обязательства. Благодарный Меншиков относился к ней с неизменным почтением и старался возвышать ее, а она поддерживала его, когда он пошатывался. Но вот стоило старому другу отлучиться в Курляндию, как перевес оказался на стороне голштинского чужака, коему императрица готова была передоверить все.

Ввиду порабощений разными пришельцами-еретиками, немцами да голштинцами русского православного народа, ввиду этого наплыва новой татарщины только теперь не с востока, а с запада, разве не имел права вопиять народ: «Пришельцев иноверных языков щедро и благоутробно за сыновление себе восприяли и всеми благами их наградили, а своих сынов бедных, бьючи на правежах, и с податей тяжких голодом поморили, до основания всех разорили и отечество наше пресловущие грады и драгие винограды, рекши святые церкви, опустошили, и что иное рещи и писания неудобно извести, удобнее устам своим огради положить, но вельми сердце болит, видя опустошение и люд в бедах изъязвлен нестерпимыми язвами».

И кто сих голштинцев сюда занес?.. Умные люди говорили, что иноземные правители преобразованную Петром I Россию в торговую лавку, а то даже – в вертеп разбойников превратили.

Ох, годы, годы… Идут они и приближают нас… К чему приближают?.. Екатерина сознавала, что была уже далека от идеалов женской красоты. Потускнели и припухли когда-то живо искрящиеся глаза, отяжелела походка, а большого и рыхлого бюста, которым она в минувшем году налегла и придавила лицо Петра, затруднив и прервав навсегда его дыхание, – теперь всего этого потучневшего ее вида было явно недостаточно, чтобы слыть женским совершенством.

Но она была императрицей, хозяйкой всей русской земли, хотя и выказывала себя совершенно неспособной заниматься таким большим государственным хозяйством, выпавшим ей теперь. Оно совсем не походило на то, в котором она – молодая, здоровая, сильная Катеринка-Катя – блистала в те дни и стирала белье своего сиятельного любовника князя Меншикова или когда потом потрафляла царственному хозяину, стараясь готовить ему еду по не очень-то прихотливому вкусу.

Светлейший князь хотел сохранить свое влияние на все дела и на все бессрочное будущее. Казалось бы, все обстояло именно так, как тому и быть должно. Рядовые гвардейских полков, даже те, что были из княжеских фамилий, несли службу одинаково, и в драгунском полку фельдмаршала князя Меншикова служило рядовыми одних княжеских сыновей более трехсот человек. Но и в карауле к герцогу голштинскому вместе с другими солдатами стояли князья Голицыны. Выходило так, что Меншиков и герцог были как бы уравнены, а вскоре после того герцог стал открыто выказывать себя противником главенства Меншикова. На правах члена царской семьи считал вполне законным оттеснить светлейшего и самому занять первое место в управлении государством. Он становился самым доверенным советником своей самодержавной тещи, и, к тому же, «ночная кукушка» могла всех перекуковать, а герцог находил гораздо более удобным и приятным для себя проводить дневные и ночные часы в покоях императрицы. На тех же родственных правах решил он проявить заботу о заневестившейся свояченице Елисавете, наметив ей в женихи своего двоюродного брата титулярного епископа Любского, и тот явился на смотрины невесты в Петербург.

Увидел епископ красавицу Елисавету и обомлел. Написал матери невесты, императрице, письмо с изложением своих неудержимо воспылавших чувств. Дух у него захватывало при мысли об Елисавете, и он заверял будущую тещу, что «несравненные добродетели и высокие дарования прекраснейшей принцессы в моем сердце почитаю и которые далее утаить мне невозможно».

А Карл-Фридрих, герцог голштинский, все на тех же родственных основах добивался, чтобы ему отдали в управление Военную коллегию и сделали главнокомандующим над российским войском.

Не проявив никаких воинских способностей, хотел получить звание генералиссимуса. Екатерина принимала его притязания за шутку и от души смеялась над озорством своего зятя, однако кое в чем тот все же преуспел. В отсутствие Меншикова, находившегося в Курляндии, был подписан Екатериной указ против распоряжений, имевших силу закона, что светлейший князь присвоил себе. И герцог торжествовал. Он просил о возвращении из ссылки врага Меншикова бывшего вице-канцлера Шафирова, и тот был возвращен.

Екатерина очень милостиво встретила его, вспоминала Прутский поход и хлопоты Шафирова по заключению мира с турками. Приказала вернуть ему баронское звание и отобранную при аресте шпагу, но ее долго не могли найти. Тогда Екатерина велела взять из своего кабинета золотую шпагу Петра I, и, по ее приказанию, генерал Бутурлин вручил шпагу Шафирову. В ознаменование столь приятного события выпили по бокалу крепкого венгерского.

Вполне благополучно и постоянно весьма весело проводила Екатерина свои царственные дни, не занимаясь скучными государственными делами, в которых плохо разбиралась. Несмотря на проявлявшуюся иногда болезненность, вела разгульно-беспорядочную жизнь, засиживаясь на дворцовых пирушках среди самых приближенных людей до пяти часов утра.

«Нет возможности определить поведение двора. Все стоит, ничего не делается. Никто не хочет взять на себя никакой обязанности. Дворец становится недоступным. Всюду интриги, искательство выгод, распад. Ужасные попойки превращают здесь день в ночь, а ночь – в день. Казна пуста, денег не поступает, никому не платят. Полный хаос!» – доносил польский посол Лефорт своему королевскому двору.

И на французского посланника Кампредона царствование Екатерины производило удручающее впечатление, – велись постоянные праздники, превращаемые в оргии.

В царские дни, когда никакой работы не производили, в рядах торговых не сидели, свадеб не играли и мертвым погребения не бывало, императрица охотно присутствовала на полковых маневрах, словно снова живя той военной лагерной жизнью, что вела когда-то. А кроме того, на маневрах или полковых учениях можно было примечать красивых офицеров и выбирать наиболее достойного по пригожести и статности. Глаза разбегались, следя за проходившими войсками. Вот идут драгуны в синих кафтанах с цветными воротниками, камзолы и штаны на них из плотно облегающих лосин, на ногах – ботфорты. Артиллеристы – в кафтанах красного цвета. Шляпы у всех родов войск – из черной шерсти, а у офицеров края шляп обшиты галуном, и они с плюмажем из птичьих перьев. А вот – гренадеры, отборные роты пехотных полков: у солдат шляпы конической формы, а у гвардейцев – круглые кожаные шапки с плюмажем и медными надлобниками. Солдаты-пехотинцы – в темно-зеленых кафтанах, под которые надет красный камзол; на них красные же короткие штаны, чулки и башмаки. В холодную погоду поверх кафтанов надевалась епанча, на шее – черный, а при параде – красный галстук. Волосы у всех солдат длинные, до плеч, в предохранение от сабельных ударов, бороды бриты, а офицеры – в напудренных париках.

Матросам и солдатам морского экипажа полагалось на день каждому по две чарки вина, по чарке сбитня и по чарке уксуса; в мясные дни – полфунта ветчины, а в постные – порция рыбы-осетрины.

Было Екатерине приглядеть кого. Кроме Рейнгольда Левенвольда и зятя, герцога голштинского, у нее гостевали еще другие кратковременные фавориты, о которых знала только старая служанка Иоганна. Поздним вечером, чтобы никто не видел, Иоганна приводила гостя во дворец, а на рассвете выводила из него.

Однажды случилось на маневрах Семеновского полка чрезвычайное событие: при последнем залпе беглого огня над головой Екатерины пролетела пуля и попала в одного купца, тоже наблюдавшего маневры. Он был убит на месте. Екатерина не отшатнулась, не изменилась в лице и продолжала смотр, как будто ничего не случилось, и только, возвращаясь во дворец, произнесла:

– Эта пуля предназначалась не для того бедняги.

Приближенными, почти приятельницами, у нее были две немки. Одна – Анна Крамер, плененная при взятии Нарвы и высланная в Казань. Там губернатор граф Апраксин оценил ее и уступил царю Петру. Пленница оказалась разбитной, веселой, и, привезенная в Петербург, сначала была помещена у кратковременной царской метрессы Марии Гамильтон, а потом – у Екатерины, сначала фрейлиной, а после – управительницей домом да еще гофмейстериной малолетней княжны Натальи, дочери царевича Алексея. И была еще другая немка – Каро, вырвавшаяся из гамбургского увеселительного заведения самого дешевого пошиба, предназначенного для солдат.

Завидовали приятельницы и изумлялись счастливой судьбе Екатерины, достигшей столь высокой чести, звания и положения. Нигде и никогда такого не было, чтобы их сверстница, вышедшая из самых простых людей, называемых в России подлыми, вознеслась бы на царское великое сидение, на золоченый трон.

– Ой, Катрин, даже дух захватывает, когда смотришь на тебя.

Из русских лишь мамзель Толстая да княгиня Голицына были удостоены близости императрицы. А в последние дни компаньонкой Екатерины по застольям и задушевным беседам стала прибывшая к ней в гости племянница Софья Карлусовна Скавронская.

Смотрела Софья на тетеньку и не верила своим глазам. Неужто не снится все здесь виданное? Тетка, родная тетка – государыня, царица, императрица, всемогущая властительница такого большого государства!.. И трепет, подобный лихорадочной дрожи, охватывал Софью, когда она видела, например, приходившего с деловыми бумагами кабинет-секретаря.

– Соблаговолите, ваше величество, подписать.

Бумаг, подновленных указов много. Губернаторам, воеводам и другим начальственным лицам строжайше предписывалось без промедлений доставлять собранные с подлых людей подушные и другие подати. И, собрав подписанные бумаги, почтительно поклонившись, кабинет-секретарь удалялся.

Было еще чем изумить племянницу, и Екатерина изумляла:

– Почитай, кто я есть, – подавала скатанный в трубку свиток, и Софья с благоговением читала:

– Божьей милостью мы, Екатерина I, императрица и самодержица Всероссийская, Московская, Киевская, Владимирская, Новгородская, царица Казанская, царица Астраханская, царица Симбирская и Самарская, государыня Псковская, великая княгиня Смоленская, княгиня Эстляндская, Курляндская и Лифляндская, а также Семигальская, Самогитская, Белостокская, Карельская, Тверская, Югорская, царица Рязанская, Ярославская, Воронежская, Тамбовская, Витебская, Мстиславская, Обдорская и всея северные страны повелительница, и прочая, и прочая, и прочая.

И в том длинном перечне все заглавные буквы киноварно изукрашены.

– Ой, тетенька, сколько много… И Казанская, и Астраханская… – от волнения поперхнулась Софья, и у нее пересохло во рту.

– То-то же. Знай и помни, – произнесла Екатерина и милостиво улыбнулась. – Я сама себя поначалу пугалась: и Симбирская, и Самарская… Совсем еще была глупая, ни в чинах, ни в званиях не разбиралась.

И громко рассмеялась.

 

XI

– Софья, иди сюда, – звала Екатерина племянницу и указывала ей место рядом с собой. – Садись. Будем угощаться.

На столе – печенье, крендельки и бублики, бокалы и бутылка крепкого венгерского.

– Когда выпьешь, дух захватывает и словно обжигает, а если печенье или вот бублик размочить, тогда на вкус приятно. Пробуй.

Попробовала Софья, и ей понравилось, только опасливо спросила:

– А как захмелеешь?

– Привыкай. Поживешь, освоишься, в замужество тебя отдам, – пообещала ей Екатерина. – За графа – хочешь?

– Ой, страшно, тетенька… За графа-то…

– Ну – за князя. А то еще бароны есть.

Софья потупляла взор, и то ли от смущения, то ли от винной тюри у нее раскраснелись щеки.

Ах, какое это счастье быть племянницей государыни!

Софья сама значилась графиней, но только значилась, а на деле оставалась простой лифляндской девкой со всеми прежними крестьянскими привычками, как и у всех у них в семье. Правда, разбогатели очень. Не счесть, сколько скотины, гусей, земли, холопов, но общаться в жизни им приходилось с теми же, совсем незнатными соседями, среди которых ни князей, ни графов не было, кроме них самих.

А тетенька сказала, что за графа или князя настоящего, дородного отдаст. И широко раскрытыми глазами смотрела Софья на появившегося светлейшего князя Меншикова. Вот – настоящий, дородный князь! Друг и приятель тетеньки и самого покойного царя Петра. У светлейшего, конечно, и отец и дед князьями были, а мать, должно, – графинею. Вот и она, Софья Карлусовна Скавронская, – графиня тоже.

От размоченных в вине печений не так скоро приходило опьянение, но держалось потом стойко. Екатерину подмывало песенку запеть, и Софья ей подтягивала. И песня та была своя, лифляндская, от нее млела душа и замирало сердце.

Печенье, пропитанное винной влагой, таяло во рту, и, случалось, что здесь же, за столом, Екатерину одолевала обещающая сновиденья дрема. А очнувшись от короткого забытья, она снова размачивала в вине бублики и крендельки. Совела и на слове спотыкалась Софья потому, что язык становился тяжелым и шершавым. Позывало рассмеяться, но, опамятовшись, сдерживала себя, – кто знает, что может через минуту статься: сейчас Екатерина Алексеевна тетенькой сидит, а то вдруг скажется – императрицей. Не успеешь оробеть, а она уже строго сдвинет брови и скажет что-нибудь так властно, что душу от того захолодит.

Каждое утро светлейший князь Александр Данилыч Меншиков являлся во дворец. Если государыня все еще почивала и доступ к ней закрыт, светлейший коротал время, заходя с визитом к цесаревнам Анне и Елисавете. Повстречается с герцогом голштинским и, подавив неприязнь к нему, любезно поздоровается, осведомится о самочувствии или поговорит с ним о погоде: опять, дескать, дожди и пасмурность. Глядишь, час скоротался, и фрейлина доложит, что государыня проснулась и изволит сесть за стол.

В последнее время Екатерина возымела шутливую привычку осведомляться – с чем явился посетитель? Улыбаясь, протягивала руку, жмурила глаза и нетерпеливо шевелила пальцами в ожидании гостинца. Вполне довольствовалась конфеткой, фруктом или ягодкой и, в свою очередь, вознаграждала гостя бокалом крепкого венгерского. Светлейший князь был ежедневным посетителем и привык являться с данью, уже ставшей обязательной, а ежели случалось, что не было в кармане ничего, шел к Елисавете, у которой всегда имелись сласти.

За венгерским или другим напитком обсуждались насущные дела как частного, семейного, так и общего, государственного значения. Бывало, что при звоне бокалов скорее решались вопросы, еще не обдуманные господами верховниками. Оставался нерешенным вопрос о будущем вот этого императорского дома и самой России. Не вечны люди, все под богом ходят…

Вроде бы и рано о смерти помышлять, но и надежд на то, что заживешься, – мало. Третьего дня опять схватили колики в боку и в животе, опухли ноги. Эскулапы говорят, что это все от неблагоприятного образа жизни. Надо, дескать, изменить привычку, и при аккуратном лечении здоровье будет поправимо. Но случалось не совсем так, а вернее – совсем не так. Екатерина и лекарство принимала далеко не аккуратно и не могла отказывать себе в невинных удовольствиях. Не пила уже, а только размачивала в вине бублики или печенья. И этого нельзя? Ну, тогда и вовсе захиреешь.

В жизни мать должна превыше всего ставить интересы своих детей. У нее, Екатерины, две взрослые цесаревны. Судьба одной – благодаренье богу – полностью устроена. Анна теперь уже отрезанный ломоть от семейного царского каравая. Под клятвой письменно заверила, что ни она сама, ни ее муж, ни будущие дети не посягнут на Российское тронное место. Вместе с мужем герцогом живет здесь, как в гостях, а подлинный их дом – пока в голштинском Киле, а потом – бог даст – в шведском Стокгольме будет. Елисавета – невеста Любского епископа, но помолвки и обрученья пока не было, да и не хочется спешить, неволить дочь, нерасположенную к жениху, а к тому же и скорбно будет отправлять тоже и ее за море. И на попечении Екатерины еще внук – великий князь Петр Алексеевич. Кому из них придется унаследовать российскую корону?..

Советовалась с Меншиковым и с другими доверенными лицами – суждения оказывались разные. Вице-канцлер Остерман предлагал послать отрока Петра учиться за границей, а в это время объявить наследницей Елисавету и короновать ее. Меншиков был против этого, а Толстой сказал, что ежели императрица отдаст кому корону, то все ее оставят. Но медлить с решением было опасно потому, что здоровье Екатерины явно ухудшалось.

Вершителем успеха в спорных дворцовых делах всегда было войско, и герцог голштинский говорил Толстому, своему единомышленнику:

– Хочу серьезно просить себе у государыни чина генералиссимуса, а еще лучше, если б мне просто отдали Военную коллегию, я бы тогда силен был в войске и верен ее величеству.

– Изрядно, – кивал головой Толстой. – Извольте промышлять к своей пользе, что вам угодно.

Толстого страшила мысль – если наследником престола объявят малолетнего Петра, тогда ему, Толстому, не обобраться бед, и он был тоже за Елисавету.

По давней дружбе сообщил светлейшему о намерении герцога заполучить Военную коллегию и сделал вывод, что голштинец смотрит на Россию как на средство добыть себе шведский престол.

Меншиков возмутился и отправился к Екатерине, которой взволнованно говорил о том, что все русские люди неодобрительно и с опасением глядят на шведа, сумевшего во многом преуспеть, и у того все алчнее разыгрывался аппетит. Неужто ради того вели столько лет войну со Швецией, чтобы ее бесправный выкормыш голыми руками завладел Россией?

– Ну, Данилыч, ты все преувеличиваешь. Говорил Карл о твоей коллегии, но я посмеялась этому. Не волнуйся и не расстраивай себя. Твое – все при тебе. Давай-ка лучше чокнемся, – потянулась к нему Екатерина с налитым бокалом.

– Значит, все мое – при мне? – переспросил светлейший. – Так ты сказала?

– Так.

И подтверждением тому был легкий перезвон бокалов.

– Вот и ладно, вот и хорошо! – подвела итог Екатерина.

Ободренный ее заверением, Меншиков начал открыто нападать на герцога голштинского. Посылал к нему оскорбительные повеления, оказывал в публичных встречах явное неуважение, всячески давал почувствовать свое превосходство. Велел отнять у герцога остров Эзель, пожалованный ему еще царем Петром в пожизненное владение, и получение доходов с тех островных земель.

 

XII

У Меншиковых торжество. Граф Петр Сапега и его отец пожаловали в Петербург для обручения Петра со старшей дочерью светлейшего – Марией.

С Невы к вбитым у берега сваям причаливали новоманерные речные суда: верейки, ботики, эверсы, карбасы – парусные и весельные – и пестро раскрашенные лодки. Прибывшие в изысканных нарядах гости по специально для них проложенным трапам поднимались на набережную к подъезду дворца светлейшего князя. На Неве, во всю ее ширь и даль, в праздничные летние дни любимым развлечением многих петербургских хозяев было катание по реке. В сенатском указе по сему случаю говорилось: «Для увеселения народа, наипаче же для ради лучшего обучения, искусства и смелости в плаваньи» розданы безденежно от казны парусные и гребные маломерные речные суда градожителям в их постоянное пользование при условии: «Ежели какая трата на какое судно придет, то владелец повинен будет такое ж заново сделать и никак не менее того, а ежели более – на то воля его самого, на потомки его и наследники, и то будет похвально». Для постройки и починки таких судов возведена партикулярная верфь на Малой Неве. Каждое судно надлежало соблюдать в чистоте и исправности, и строго отмечалось, что «если суда даны, дабы ими пользоваться так же, как на сухом пути каретой и коляской, а не как навозной телегой».

Кто скажет, что такое было плохо задумано? И задумано хорошо, и выполнялось многими хозяевами с большой тщательностью и охотой.

Установлен был такой порядок: в летние царские дни, а то и в церковные двунадесятые праздники, в разных местах города вывешивались сигнальные флаги, а на крепостном флагштоке поднимали морской штандарт. Это означало, что градожители приглашаются выходить на водный праздник. Другим людям и людям подлого звания – любоваться, а хозяевам разных судов выезжать на оных и выстраиваться на Неве у крепости. Кто из хозяев не явится, с того взимать потом штраф. «Ты почему, такой-сякой, не был? Или к полицмейстеру под кнут захотел?..» Собравшиеся на Неве суда назывались невским флотом, а командующим над ними был адмирал граф Апраксин, шутливо называемый сухопутным адмиралом. Проплывал он на своей шняве подальше, как бы разведать путь, а потом поворачивал вспять, и все суда сразу замирали на месте, выжидая, пока адмиральское не пройдет мимо, и только после того можно следовать за ним, не имея права обогнать.

Старик адмирал Федор Матвеевич Апраксин словно молодел в те дни, видимо, вспоминая, как было в давнюю его мальчишескую пору на Переславском озере с потешным флотом царя Петра. Ну что ж, и здесь этот водный парад маломерных речных судов называли тоже потешным, – ничего зазорного в том названии не было.

Сухопутный адмирал приходился дальним родственником царю Петру, был родным братом царицы Марфы. Будучи воеводой в Архангельске, он участвовал в корабельных работах в Соломбале и в Воронеже. Назначенный потом на пост начальника Адмиралтейского приказа, вскоре получил чин генерал-адмирала.

Будучи другом царя Петра и светлейшего князя Меншикова, являлся в то же время Апраксин и тайным противником их обоюдных стараний преобразования русской жизни. Царь Петр ему говорил:

– Хотя ты, Федор Матвеич, всегда вроде бы одобрял мои намерения и действия, особливо по морской части, но я читаю в сердце твоем, что ежели я умру прежде тебя, ты будешь одним из первых осуждать все, что я делал.

– А вдруг возводишь напраслину на меня, тогда как?

– Думаю, что случится такое.

– Ну, а я думаю, что мне ни в коем разе не придется тебя, государь, пережить, а потому не опасайся никаких моих суждений. Пойдем-ка лучше выпьем за нашу обоюдность.

Пережил Апраксин царя Петра, но осуждать его деяний не стал. Он и с Меншиковым продолжал дружить.

Нигде в Петербурге не пили так много, как у графа Апраксина. Он всегда зорко наблюдал за гостями и, если замечал, что какой-нибудь гость неисправно осушает бокал, хмурился, впадал сразу в уныние и умолял ослушника проявить покорность хозяину. И, когда тот соглашался, Федор Матвеич, сияя от радости, восторженно рукоплескал. Не было гостя, который только бы вполпьяна уходил от него.

Совершенной противоположностью адмиралу графу Апраксину был канцлер граф Гаврила Иванович Головкин, скаредный крохобор. После его прижимистого угощения гостю надо было спешить домой обедать или ужинать. Потому у Головкина почти никто и не бывал.

Чтобы царедворцу задавать большие пиры, надо было иметь хороший погреб, кухню с первоклассным поваром, выписывать дорогие фряжские вина в добавление к своим, отечественным, и все это у Апраксина было, как и у его друга князя Меншикова.

И по сухой земле одна за другой подъезжали кареты и коляски с расфранченными гостями. Можно было от своего дома до меншиковского дворца пешком дойти, но посчиталось бы такое неприличным, стыду-сраму потом не изживешь.

Все лица мужского пола будто помолодели на многие годы, – до того были тщательно выбриты да напудрены. Ни одного плешивого нет, на каждом в мелких либо в крупных завитках парик. Любой московский старик, из стародавнего боярского рода, попавший в Петербург на празднество к светлейшему князю, выглядел молодцом, не то быть бы ему в подлинном своем естестве почти древним старцем с седой бородой да с лысиной почти до затылка, каким в Москве ходил по боярскому обыку.

Поднимались гости по устланной коврами широкой лестнице в дворцовые апартаменты, и глушило их громогласной музыкой. Трубили трубачи, маскарадно изображавшие арапов, били в барабаны, свистели на флейтах, – все уши тем музыкальным свистом и грохотом позакладывало.

Тетенька-императрица своими руками обряжала племянницу Софью, дабы ехать в гости к светлейшему. У самой государыни одежд много, и все они с золотыми да серебряными нитями, из дорогих материй, сшитые в модном Париже, но для Софьи все нужно переделывать, перешивать. А до того ли? Выбрали легкое кисейное гологрудое платье, булавками-брошками подзакололи где надобно, шелковым поясом с бриллиантовой пряжкой опоясали, – вот и хорошо. Платье было легкое, будто воздушное, а употела в нем Софья, пока ее кружили да вертели, словно то платье было на жарком меху. Целый корец квасу выпила, чтобы себя охладить.

В царской, короной увенчанной карете прибыли к меншиковскому дворцу. Сам хозяин вышел встречать, и все гости расступились на стороны. Держалась Софья все время около тетеньки, тоже отвечая благосклонными улыбками на приветствия, предназначенные императрице, но угодливые царедворцы раболепно склонялись и перед ней, племянницей государыни, оказывая ей должные почести, и приятно кружилась от такого внимания ее девичья голова. Двумя витыми черными змейками свешивались через плечи на грудь ее косы, и дворские девки, то бишь фрейлины и другие статс-дамы, да и царедворцы мужского пола с нескрываемым любопытством смотрели на нее. «Лифляндская родственница, ты смотри!» И без памяти рада была Софья, что, вырвавшись из домашнего тиранства, оказалась в такой почести. А дома жизнь омрачалась самовластным поведением дяди, старшего брата матери. Став лифляндским графом, вел он себя с остальными родичами крайне непочтительно, даже дерзко, хотя они были тоже теперь графского звания. Вмешивался во все их дела, преследовал не желавших покоряться его властолюбию; невзлюбив жену, донимал ее попреками, бранью и зачастую жестокими побоями. На ее глазах завел любовную связь со служанкой, дозволял той неуважительно относиться к жене, и та, загнанная, забитая, мучилась голодом и не раз падала без чувств от кулачной расправы супруга. По всей видимости, больно уж не терпелось ему сжить ее поскорее со света.

Ой, да хоть бы и так, пускай там сами во всем разбираются. Хотя бы на время отлучиться от их семейной свары и забыться в столичных увеселениях.

В одном только Софья была как бы благодарна дядюшке, что он своим обращением с женой преподал племяннице наглядный урок: выходить замуж ей не следует никогда. Как это справедливо в народе подлого звания говорится: «В девках было – плакато, в бабах стало – выто». Ведь самой церковью, ее неукоснительным правилом предназначено «жене убояться своего мужа» и во всем ему подчиняться, даже если она и графиня. А у любого мужа (может быть, тоже графа) при скорой решимости на расправу рука может статься весьма тяжелой. Зачем же себя такой опасности подвергать? А так она может по-хозяйски принимать в своем доме кого захочет, и каждый будет заискивать перед ней, перед ее графским сиятельством, и стараться обязательно угождать. А то вон герцог голштинский, будучи в ссоре с Меншиковым, в гости к нему не поехал, и Анне велел сидеть у себя во дворце, хотя той и хотелось бы побывать в гостях. Вот каков показатель мужниной власти.

Ну нечего до поры о том сокрушаться, лучше смотреть, что тут делается. И как это хорошо, что она, Софья, повстречалась здесь и познакомилась тоже с племянницей тетеньки-государыни, с веселой хохотушкой герцогиней мекленбургской Катериной Ивановной, родной сестрой курляндской герцогини Анны. Тетенька-императрица оставила их вдвоем, а сама отбыла с супругой светлейшего князя – Дарьей Михайловной.

Любопытного много в каждом апартаменте, везде говор, веселье да смех. Вот – в фанты играют. Какой-то молодой человек, доставая из шляпы фанты, повелевает:

– Этому фанту – пропеть петушком… А этому – промяукать кошечкой.

И ничего не сделаешь, надо подчиниться велению. Одна дама прокукарекала, а другая – промяукала. Смех. Задорные восклицания. Даже она, Софья, стеснявшаяся на громкий смех, от души смеялась, а мекленбургская герцогиня всегда только и ждет, чтобы похохотать. Уже успевшая выпить чарку-другую, невпопад отвечает на шутки и замечания, и колоколец ее звонкого смеха оглашает прокопченную трубокурами и пропахшую пивом да винами залу.

А в соседнем, большом зальном апартаменте – танцы. Едва только Софья и мекленбургская герцогиня присели поглядеть на танцующих, как к ним подскочил кавалер – младший апраксинский – в темном, мелкими кольцами завитом парике, в туго натянутых белых чулках, в кои вправлены шелковые панталончики канарейкина цвета, и в туфлях с позолоченными застежками. Помахал он из стороны в сторону правой рукой, потряс на обшлаге кружевной оторочкой и со всеми изысканными церемониями стал приглашать Софью к танцу. А у нее от этих кавалеровых столичных манер все лицо под белилами пошло пятнами и в ногах ощутилась дрожь. У мекленбургской герцогини глаза злым огоньком загорелись – зачем не к ней кавалер подошел! Но тут же все это исправилось. Не придавая значения невежеству мекленбургской герцогини, кавалер задержал перед Софьей руку, и она сделала шаг к нему. Тут все глаза на нее, а она, осмелев, выступила вперед, держась за протянутые кавалеровы пальцы. Музыка заиграла шибче, другие танцоры и танцорки расступились, давая простор новой паре. Софья помнила наставления своего лифляндского учителя – как стопами начать выступать под первые музыкальные звуки, как потом вокруг самой себя обернуться и на другую сторону перейти. Она со всего этого и начала, ан танец начинался по-иному, и Софья тут же сбилась.

Были в зале такие невоздержанные особы, что ахнули и, хотя посовестились во весь слух рассмеяться, но закривились губами, усмешливо их покусывая. Такой лифляндской деревенщиной повеяло на них от Софьи Карлусовны, что нечто неладное поняла и она сама. Притворно кашлянув, заерзала на своем месте мекленбургская герцогиня и смутилась лицом. Исподлобья глядела на лифляндку, покраснев за нее, и была будто пареной свеклой натертая.

Софья посмотрела туда-сюда, оперлась на кавалерову руку и прикрыла глаза.

– Ах, чего-то голова закружилась.

Кавалер подвел ее к месту, опять руками, ногами, всем корпусом учтивую изысканность проявил, и Софья села, начав платочком обмахиваться, – душно, мол, ей.

Да и правда, жарко. В каждой комнате много народа, а потому казалось еще жарче. Знатные дамы чувствовали себя весьма стесненно в своих модных одеждах; затянуты они в тугие корсеты, в юбках с широченными фижмами, растопыренными на китовом усе, в тесных башмаках на высоких, чуть ли не в два вершка, каблуках, с пышно взбитыми напудренными волосами, похожими на вздувшуюся мыльную пену, да еще с весьма длинным шлепом, сиречь шлейфом, словно хвостом, волочащимся позади. В этих нарядах не могли дамы грациозно поворачиваться в танцах и затруднялись даже присесть. Стой неподвижно, чтобы вся амуниция не нарушилась. Но спустя некоторое время, освоившись со всем, что их окружало, да откушав чарку-другую забористого вина, начали держать себя посвободнее и уже не обращали внимания на непогрешимость своего наряда. Можно было ослабить корсет, слегка распустив шнуровку, а если мешал, путался под ногами шлейф, то подоткнуть его да высвободить ноги, – вот и вся недолга.

 

I

На столе, покрытом бархатной скатертью, в изукрашенном драгоценными камнями ковчеге лежали два золотых кольца. Одно – массивное, предназначенное жениху, другое – несколько изящнее, изготовленное ювелиром по мерке с безымянного пальца невесты. Преосвященный Феофан в золотистого цвета парчовой епитрахили сотворил благодарственную молитву, сказал свое напутственное слово с пожеланием счастья, процветания и всяческого благополучия, дал жениху и невесте приложиться к кресту и обручил их кольцами.

Светлейший князь подарил жениху богатый гардероб французской новомодной одежды, и стоял жених в роскошном наряде, еще не виданном никем из гостей. Родители снабдили дочь богатым приданым. В день обручения ей в подарок было выделено свыше восьмидесяти тысяч рублей и много драгоценностей. Граф Петр Сапега был в полном расцвете своей молодости, красив и хорошо сложен. Разные возлюбленные одаривали его цветами, а то и дорогими безделушками, и он к подаркам уже давно привык. Был он единственным сыном графа Яна Сапеги, бобруйского воеводы, одного из богатейших и влиятельнейших польских магнатов. После смерти короля Августа II простирал свои притязания на польскую корону и, подобно герцогу голштинскому, надеялся на помощь русских войск.

Мария Меншикова гордилась женихом и обожала его с первого дня встречи. Обручение с ним было для нее великим счастьем. Она походила на свою мать, слывшую одной из красивейших женщин. Высокого роста, стройная, с тонко очерченным выразительным лицом и нежным румянцем. Ей чуждо было непомерное отцовское честолюбие, но перечить ему ни в чем не могла, безропотно покорная родительской воле. Большие, под густыми ресницами, темные глаза, приятная улыбка производили на Петра Сапегу самое хорошее впечатление, и он был вполне доволен предназначенной ему невестой, блиставшей красотой, пышными нарядами и бриллиантами высокой цены.

Во время обряда обручения императрица Екатерина благословила нареченных и подарила им драгоценные перстни и, следом за ней, один за другим подходили к обручившимся гости и поздравляли их.

После той торжественной церемонии был большой пир с иллюминацией и пушечной пальбой. Взмывали в небо фейерверки с изображениями, разных приличных случаю, брачных аллегорий. Пили очень много. Венгерское и другие фряжские вина лились рекой. А потом – опять гремела музыка, раздавались громкие «виват!» и снова начались танцы, в которых принимали участие и обрученные. Екатерина оставалась до конца и своим присутствием поддерживала общее веселье, «изволила дать себе позволение на забаву танцами».

Под конец гостям следовало выпить «посошок» – кубок вина из рук самой императрицы и стоя перед ней на коленях. Один из гостей встал, да мгновенно и уснул, свалившись на пол. Для ради освежения ему вылили за шиворот вино из кубка. Он мычал, но так и не проснулся. И многих в этот час одолевал «Ивашка Хмельницкий».

Перед самым отъездом из дворца светлейшего раздумалась Екатерина и позавидовала счастью молодой невесты. Хотя и смазливой, но голенастой девчонке такой жених достанется, и со сластолюбивым своенравием самодержавного величества захотелось Екатерине поделить с Марией Меншиковой такого красавца жениха. С этой мыслью возвратилась к себе и провела всю ночь без сна в неотвязчивых хмельных видениях о новом фаворите, которым может стать молодой Сапега.

Утром, подлечив себя венгерским, отдала приказ возвести отца Петра Сапеги в чин фельдмаршала и тем привлечь на свою сторону, а самого Петра определить действительным камергером; чтобы чаще видеть около себя, объявить женихом племянницы Софьи Скавронской, которая будет меньше держаться за мужа, нежели Мария Меншикова. Надо порвать ту связь.

Под утро и у светлейшего князя появилась новая, еще не западавшая в голову мысль. Понеже старшая дочь обручена с Петром Сапегой, то не породниться ли еще с другим Петром, сыном царевича Алексея. Может случиться, что он наследником станет, и тогда навсегда будет родство с царствующим домом. Никому об этом Меншиков не сказал, но расстаться с такою мыслью бы уже невозможно. Пока помолвить великого князя Петра с его, меншиковской, младшей дочерью Александрой, а пройдет несколько лет, царственный отрок подрастет и свершится задуманное. Светлейший был в отличном настроении, можно бы опять созвать гостей и веселиться. А они, эти гости, – тут как тут. Всем опохмелиться надобно после вчерашнего торжества. Петр Андреевич Толстой привел с собой Тихона Никитича Стрешнева, Федора Матвеевича Апраксина да еще троих московских гостей, тоже пировавших тут накануне, и случай для их появления был необыкновенный.

– Новость отменная, Александр Данилыч, – стал рассказывать Толстой. – Явились в Петербург ходоки-азияты из туркменской земли. Без малого два года были в пути и пришли бить челом, просить великого государя Петра, чтобы он дал их земле воду.

– Государя Петра… – раздумчиво повторил Меншиков. – Так ведь нет его, помер он.

– Они в пути были и не знали об этом, а когда узнали, все равно пошли дальше.

– Завистливо смотрели на Неву, на взморье: «Ай, ай, ай, как воды много…»

– Как же с ними беседовали?

– Один из них, как толмач. Малость знает по-русски.

– Ну, и как же государь воду б им дал?

– Надеялись на него. Упирали на то, что большой путь прошли и ни с чем им вертаться никак нельзя.

– Где же они сейчас?

– Остерман беседует с ними.

Вроде бы и смешно – азияты за водой пришли! Но ведь пришли, и вон из какого далеча.

– Понадеялись на царя, – скривил Меншиков губы горькой усмешкой. – Целый народ в детских розмыслах пребывает. Разуверили вы их в царской силе?

– Разуверили, сказали, что такое несбыточно, и они совсем огорчились, – пояснил Апраксин.

– Не случилось бы так, что, отчаявшись, станут иной защиты себе искать, – заметил Стрешнев.

– А кто же другой от себя воду им даст?.. Послать к ним надо толковых людей, чтобы разъяснили всю неразумность такой просьбы, а в чем можно, в том нужно им помогать, дабы видели заботу о них, – предлагал Апраксин.

Старик Тихон Никитич Стрешнев отмахнулся рукой.

– Какое поведешь общение с ними, когда в один конец весть подать, так для этого около двух лет надобно, да ответа столько же годов надо ждать. Вон они какие дальние поселенцы.

– А для того нарочный естафет держать надобно, а не пеши ходить, – сказал Меншиков.

– Верное слово, Александр Данилович молвил, – подхватил Апраксин. – Знаем места гораздо отдаленные, однако сообщаемся с ними. Несколькими годами назад дошло ко мне в Адмиралтейский приказ известие, что буря выбросила на камчатский берег японьца и тот стал жить там. От меня указ был, чтобы втолковать тому японьцу учить своему японьскому языку и грамоте камчатских ребят, человек пять либо шесть. Покойный государь Петр Алексеевич зело борзо любознательность к тому проявлял. По нарочному почтовому естафету велел справляться, учит ли тот японец кого, а еще через год стало ведомо, что в помощь тому японьцу приискан еще другой, и они погодя приедут к нам. Государь тому весьма радовался, Говорил, что по их прибытии откроем в Петербурге школу того японьского языка и наберем школяров из солдатских да из поповских детей.

– Не слыхал, чтоб так было, – усомнился Стрешнев.

– Потому и не слыхал, что государь в тот год помер, а из японьцев покуда никто еще не приехал… Да, загадочен и зело заманчив к познанию дальний камчатский край. Государь мыслил послать туда экспедицию, чтоб описали Камчатку с прилегающими к ней землями и водами и чтоб все на карту исправно внесли, а также установить, сошлась ли Америка с Азией и, ежели так, то в каком именно месте. Я и сам с великой охотой поехал бы про все то разузнать, – с загоревшимся взором проговорил сухопутный адмирал Федор Матвеич Апраксин.

– Ой, опасно такое, – неодобрительно качнул головой Стрешнев. – Мало ли чего в столь дальнем пути может статься и, может, даже погибельно. Опасаться надо.

– Аль ты не слыхал, Тихон Никитич, что окольничий Засекин дома у себя, когда студень ел, то от свиного уха задохся? – посмеялся Толстой опасениям старика.

– То – так, – неохотно соглашался Стрешнев. – А все-таки, мол, говорится, что береженого и бог бережет.

– А волков страшиться – в лес не ходить. Так или нет?

– Тоже и так будет, – посмеялся и Стрешнев.

– Глаза страшатся – руки делают. Присказок много таких.

– Ладно. Обо всем – потом, – сказал Меншиков.

И то верно. Хотели опохмелить себя, а завели разговор, словно в Верховном тайном совете.

– Будь, Тихон Никитич, виночерпием, наливай. Присаживайтесь, почтенные, где кому любо, – приглашал хозяин московских гостей.

– Благодарствуем, ваша светлая милость… – И, присаживаясь в конце стола, тихо, но с явным осуждением своему московскому земляку: – Слыхал, как разговаривают? На камчатский край захотелось, а то своей земли мало. Ох, грехи, грехи…

– Наливай, знай. Вся душа истомилась, – потер другой московский гость свою грудь.

У светлейшего князя опять пир горой. Опять не протолкнуться. Для увеселения собравшихся играет музыка. Сизыми волнами стелется по апартаменту табачный дым, окутывая голландские изразцы. Говор, смех.

– Подвинься ближе сюда, я тебе расскажу… Когда мы в чехском городе Праге были, то там сказывали, как у них со старины повелось, что бабы хоша и могли вместе с мужиками пировать, но только за столом им сидеть не дозволялось, а стояли они за мужичьими спинами. А чтоб со стола какую-нибудь еду себе доставать, для того у них были ложки с длинными черенками.

– А во Франции парижский женский пол никакого запрета ни в чем не имеет. Свободно обходится с мужским полом, и любой другой кавалер для мадамы наравне с мужем значится.

– Ага. Это – истинно так. Я знаю. Французенка – она для полюбовника создана.

– Погоди, доскажу… Тамошние бабы, кои тоже мадамами называются, когда беспрепятственно одна с другой сходятся, то на музыках беззазорно играют и поют во весь рот. И когда к ним чужие мужья понаведаются, то тому сильно рады становятся и… – и уже совсем тихим шепотом, одними губами в самое ухо слушателю-собеседнику, так что тот спешный шорох лишь слышит.

А на другом конце стола князь Борис Куракин, воодушевляясь с каждым словом, вспоминает свое:

– Получили мы из Посольского приказа справку, что имя папы римского Иннокентий Двенадцатый, отчина его есть Неаполис, а породою он принцепс Пинятелий, и герб его есть три горшка стоящие. Так, хорошо. А титул пишется – блаженнейшему, либо светлейшему епископу римскому. А сам папа в титул добавляет еще от себя – раб рабов божьих. Ладно, узнали про то. А в государевом его царского величества наказе нам говорилось, что буде при первой аудиенции папские служители скажут, чтобы мы целовали папу в ногу, то отнюдь не соглашаться на такое и стоять на том крепко, чтобы поцелуй папе был только в руку. Мы и стоим на своем, а те согласия не Дают. Дни идут, впору нашему посольству вобрат домой возвращаться без встречи с папой. Так мы об этом и заявили. Еще после долгого спора, касательно церемонии при представлении папе, договорились, чтоб я, вместо полагающихся по их правилам двух раз, поцеловал бы папу как бы в ногу лишь один раз и так, чтобы только видимость тому сделать. Так все и свершилось. Перед папской ногой только воздух поцеловал.

– Перехитрил его, папу энтого!

– Молодец! – одобряюще смеялись слушатели. – Так ему, еретику, и надо.

– Я вот… прощенья прошу, что перебью ваше слово, – обращаясь к Куракину, заговорил москвич из старого боярского рода. – Понятно, что покойный государь хлопотал, дабы русские люди в иные страны ездили и другим обычаям подражали, а ведь есть государства, кои не гораздо добры и столь плохое у себя завели, что дети от отца воровать, а от матерей распутничать научаются. Или вот в Литве город Вилия есть, так там во время недели три дня подряд празднуют: христиане, хоша они и не православные, но все-таки христиане, в воскресенье празднуют, жиды – в субботу, а которые турки; – в пятницу. Такое, что ли, перенимать у них? Вовсе в басурманов из русских людей оборотимся.

– Все наше старинное русское на износ идет. Скоро самое слово «боярство» забудется.

– Стало уж так, что лучше не поминать про него, не то на смех поднимут. Пришло время – знатность не по роду считать, а по годности.

– Больно уж высоко иные теперь заносятся.

– Высоко-то станешь глядеть, глаза запорошишь. Нет уж, не в пример лучше по-нашему: лежи низенько, ползи помаленьку, и упасть тебе некуда, а хоть и упадешь, так не зашибешься.

 

II

Ну, нет… С такими людьми государственной каши не сваришь. Им бы запечными тараканами быть, а у светлейшего князя Менщикова, у адмирала Апраксина, у Толстого, у Стрешнева и паки и паки с ними на жизнь и на людскую в ней деятельность совсем другие понятия.

До того, как был обретен Петербург с его морской гаванью, иноземцы вывозили из Архангельского порта лучшие товары, и русские купцы жаловались царю Петру: «Не изволь, царское величество, нас иноземцам в обиду давать, раскуси немецкий умысел: они хотят нас заставить только лаптями торговать на нашей земле, а мы и поболе можем. Промыслишко и корабли свои надобны. Мы – твоя опора, царь-государь, а ты – наша милость. Разум твой царский, наши деньги в обороте да мужицкие руки при деле – и мы горы свернем».

Иноземные купцы вывозили из России лес, хлеб, лен, пеньку, икру и мед; везли русские люди в Архангельск на ярмарку сотнями тысяч соболиные, беличьи, заячьи, лисьи, кошачьи шкуры; доставляли шкуры моржовые и тюленьи, ворвань и сало, деготь и смолу, – и все эти товары, дешево ценимые иностранцами, уплывали на их кораблях в европейские страны, где расценивались дорогой ценой.

А как стали ходить свои корабли с теми же товарами, сразу проявилась великая выгода русским купцам, и то ли еще стало, когда главный торговый путь перенят был от Архангельска в Петербург. Вот она, главная и постоянная прибыль!

Но случалось всякое, о чем тоже не следует умолчать.

Ох, купцы, купцы!.. Наш резидент в Дании сообщал в письме, что прибыл в Копенгаген русский торговый корабль и приехали с ним купцы с разной мелочью: привезли немного льняного полотна, деревянные ложки да орехи каленые, и некоторые из сих негоциантов, сидя на улице, кашу себе на костре варили у места, где корабли пристают. Узнавши об этом, резидент запретил им продавать орехи да ложки и сказал, чтобы с такой безделицей не приезжали и кашу на улице не варили, а наняли бы себе дом и повариху. Один купец был с большой бородой, и датчане потешались над ним. И то еще было худо, что купцы никакого послушания не отказывали, бранились и даже дрались между собой, отчего немалое бесчестье русскому званию, и хотя им указывалось, чтобы смирно жили и чисто себя содержали, но они в старой русской одежде, без галстука да еще бородатыми бродили по городу.

А те московские тугодумы, что догащивали у светлейшего князя, все жундели и жундели свое, прикрывая ладонью рот, чтобы другие не слышали, а своему можно не таясь говорить:

– Прежнее звание не в уважении, и сам государь, царство ему небесное, проходил военную службу свою с бомбардирского чина, – надо же было до такого додуматься, так унизить себя! – осуждающе качал головой боярин. – Родовитую свою фамилию прочь откинул, Петром Михайловым себя прозывал. Словно царское звание постыдным было.

– Так, истинно так. Тогда и началось падение лучших наших фамилий потому, что все нынешние вельможные господа были домов самых низких и государю внушали с молодых его лет быть противу знатных. И, похоже, не возвернется к тому, чтобы прежняя знатность стала в большом почтении, а безродная подлость – в страхе.

– Да еще такое добавь, – все так же шепотливо подсказывал другой родословный ревнитель попираемой теперь знати, – что рядом с выслужившимися новиками получили первейшие места в государстве множество чужаков, иноземцев да инородцев. Не перечислить их всех – немец на немце сидит.

– Дал бы бог выморозить их от нас, этих пруссаков-тараканов.

– Он, немец-то, гуляет по Петербургу да посмеивается, сам себе говорит: царь Петр для того тут город поставил, чтобы мне, Гансу, хорошо жилось в нем. Очень, мол, такое приятственно!

Умудренные жизнью люди говорят, что теперь не по-прежнему и само солнце светит: петербургские дни хотя в весенне-летнюю пору много длиннее московских, но зато часто бывают пасмурны и дождливы. Не плачет ли само небо о злосчастной судьбе тутошних поселенцев?..

Беседы светлейшего князя Меншикова с другими теперешними властителями, коими были господа верховники, касались разных вопросов. Говорили о прошлом, о текущих и предстоящих делах, сравнивали одно с другим, и разительнейшим было московскому боярину, к примеру, такое сопоставление: закурил вот светлейший князь трубку, набитую мерзопакостным зельем, еже есть табак, а за это при царе Алексее Михайловиче нещадно били кнутом и вырывали ноздри, из коих тот дым выходил. Теперешние же правители видят в поганом курении заграничный форс жизни. Тьфу, окаянство какое!.. Напрочь перевели былую одежду – долгополый охабень с прорехами под рукавами, в коем и тепло и удобно было, а чем заменили? Вон – хотя бы у того царедворца – короткий кафтанишко из белого атласа на собольих пупках: и зябко, и марко в нем, и срамно. В Петербурге, в сем «парадизе» – поганое слово какое! – в гости едучи, пришлось грех на душу взять – лик оголить и в кургузое обрядиться, благо что это временно, а дома можно будет снова в охабень закутаться и бороду отрастить.

Было о чем боярину рассказать по возвращении в Москву и также удивить слушателей. Но всего ведь боярин не знал, не при нем вел царь Петр тут свои беседы с людьми, а они были весьма поучительны.

Думая о будущем, говорил царь, бывало, сидя в кругу своих приближенных:

– Предвижу, что россияне когда-нибудь, а может, еще и при моей жизни, удивят самые просвещенные народы своими успехами и неутомимостью в трудах, всем величием громкой славы. Военную победу мы, считай, уже одержали и победим еще во многом другом, и все лучшее, что пока имеет место в Европе, неотъемлемо будет у нас. Годов тридцать назад никому из вас, други мои, не грезилось и во сне, что в недолгом предбудущем времени станем мы плотничать здесь, у своего моря, новый, вельми славный город возведем, доживем до того, что увидим своих русских храбрых солдат и матросов, и множество иноземных художников, и своих сынов, возвратившихся из-за моря смышлеными да разумными. Доживем до того, что меня и всех вас станут почитать чужие государи. Ученые мужи полагают, что колыбель многих наук была в Греции, а оттуда переместилась в Италию и в другие европейские страны и токмо худо проникли науки на Русь. Теперь пришел черед пребывать им у нас. Мнится мне: внезадолге иные науки совсем оставят Англию, Францию и Германию и перейдут в нашу империю. Будем надеяться, что еще на нашем веку пристыдим мы другие образованные страны, кои пока смотрят на нас свысока, и вознесем мы российское имя в славе и почестях на веки веков. Хочешь, Европа, не хочешь, а уважай, считайся с Россией, цени ее. Мы тебе не захудалые дальние родичи, а родная сестра. Даже старшая. Да, можно и нужно имя российское возносить!

И еще говорил:

– Я в Петергофе от одного чухонца такое поверье услышал, что и вам в назидание оно будет. Сказывают, что в давние годы люди принимались строить город на приневских топких местах, но каждый раз болото поглощало постройку. Но пришел раз туда русский богатырь и тоже захотел строить город. Поставил он один дом – поглотила его трясина, поставил другой, третий – так же и они один по одному исчезали. Рассердился тогда богатырь и придумал небывалое дело: взял и сковал целый город да и поставил его на болоте. Не смогло оно тогда поглотить богатырский тот город, и он стоит по сей день.

Многими своими действиями Петр напоминал такого былинного богатыря, не гнушавшегося простым людом. Как могучий и неустрашимый Илья Муромец пивал с кабацкими голями, так и царь Петр в часы отдохновения любил приятельские застолья с простолюдинами, якшаясь к ними и в делах, и в гульбе. Подобно былинному богатырю, мог бы тоже стрелять по божьим церквам и рушить их золотые маковки, – порушил же колокольни, обезгласив многие из них снятием колоколов, чтобы переплавить их на пушки. И во многих других делах проявлял Петр богатырские повадки, готовый переиначить содеянное самим богом.

Нет, никогда не забудутся и даже не померкнут дела и задумки цари Петра. Куда ни глянь, все напоминает о нем, словно продолжает он свою жизнь, смертию смерть поправ, остается жить в людской памяти, на веки вечные обессмертив себя.

А когда заболевал, то как бы обет давал: только бы вот на ноги поскорее подняться, тогда лучше жизнь поведет. Много дней в ней потрачено зря, а их уже не вернуть. Многое сделано, а надлежит во сто крат больше сделать.

Он лежал тогда и поучал сам себя; словно умудренный опытом, затевал начинать действительно новую жизнь. Всю свою печаль готов был возвести на бога: зачем так устроил, что к склону дней прибывает у человека мудрость, а телесные силы сякнут?.. Что он есть вот сейчас – хворый, немощный? Столь большой – вон куда ноги-то протянул! – а находится в мизерном положении. Эх, подняться бы поскорей. Всешутейшие, всепьянейшие, всеглупейшие соборы начисто разогнать, повести жизнь – не смирную, нет, но разумную, на погляденье всем людям. Неужто тщетно сие?..

Много было раздумий у царя Петра. Он напряженно думал о том, кому доверить все содеянное им с первого дня сего восемнадцатого века. Свершенные им преобразования являлись служением Российскому государству, всенародной пользе. Теперь каждому ясно, сколь сильной и славной стала Россия, но как непросто было достичь этого. Чтобы разбогатеть государству, следовало вести большую торговлю, развивать промыслы, пробиваться к морю, освобождаться от дани, которую платили крымскому хану, как поминки. А кто противился происшедшим преобразованиям? Раскольники, косные хранители старины, древлего благочестия?.. Не благочестие оберегали они, а свое невежество да изуверство. Постыдную жизнь вели и ведут в своих скрытых скитах, противясь всему новому, лучшему. Их ли примеру следовать?..

Не терпя гулящих людей, не пристроенных ни к какому делу, Петр приказывал хватать их на улице и отправлять в работу. Во время таких облав попадались носители иноческого, монашеского чина, и не каждому из них удавалось вернуться в свой монастырь. И то хорошо, зря не станут шататься, а к нужному делу приставлены.

 

III

Встряхнуться, хоть на час-другой отвлечь себя от нескончаемых забот или сбросить отягощающие вериги уныния помогали Петру празднества, которые устраивал он, давая пиры, зажигая фейерверочные огни, проводя шумные маскарадные шествия, где ему же приходилось больше трудиться, нежели отдыхать, – руководить всеми играми. Он без устали колотил в барабан, называясь тамбур-мажором, трубил в трубу, предводительствовал в замысловатых танцах.

Многие новшества вводил царь Петр в жизненный обиход, а вот угощение велось по-старому русскому обычаю: хочешь не хочешь, а пей. Ежели в доме пир, то можно дверь держать на запоре, чтобы гости не выскочили, а на вольном воздухе, в Летнему саду, например, караульщики у всех выходов, – тоже никак не уйдешь. Дюжие гвардейцы Преображенского полка разносили большие чаши с вином; майоры гвардии выкликали, за чье здоровье выпивать – как же уклониться от этого и своим отказом обидеть кого-то? И пили, и угощались. Высшее петербургской епархии духовенство, тоже приглашенное в Летний сад, веселилось не меньше других. А день летний долгий, да и ночи в Петербурге как сумерки, – времени для гульбы много.

Коробила царя Петра мысль о том, что, несмотря на все меры, принимаемые полицией, много нищих в самом Петербурге, а в других городах и подавно. Хватали их на улицах, нещадно батожьем били, чтобы они по миру не смели ходить; которые оказывались на самом деле слепые и убогие, те отсылались в богадельни, а здоровые – к прежним хозяевам с приказом, чтобы им была дадена работа, дабы они даром хлеба не ели. Кроме нищих, полиция воевала с кликушами, выявив среди них немало притворных. Забирала полиция гулящих девок и баб, отправляя их на прядильный двор да на ткацкую фабрику.

… Три пули ловили жизнь Петра во время Полтавской битвы, а сколько их гонялось за Меншиковым, свистя над его головой то справа, то слева. Из скольких схваток с врагом он выходил победителем! Храбрость, доблесть, бесстрашие, смелость, удаль, геройство, дерзновенная решимость, отвага, мужество, – все эти качества сопутствовали боевым действиям Меншикова, и было за что царю Петру награждать его. Многое из того, что совершалось Петром, жило в делах и смекалке бывшего его денщика.

Недостроенной храминой назвал Меншиков оставленное царем Российское государство, а кому же достраивать неокоченное, как не ему, всю жизнь служившему правой рукой государя?.. Вот какое наследство достается теперь ему, некоронованному властелину всея Руси. Сумеет справиться со всем, что одолевал царь? Должен, обязан суметь, будучи множество лет первым и главным его помощником. Он, Александр Меншиков, – продолжатель царственной жизни Петра I, уступившего своему Алексашке недожитые годы.

Светлейший князь на своем досуге перебирал в памяти многое из того, что видел и слышал, чему бывал и участником и свидетелем, и что связано было с жизнью царя Петра. Вся она с мальчишеской озорной поры до последнего дня прошла на глазах, многими делами и помыслами жили они неразрывно один от другого.

О мертвом – только хорошее. Этому бытовавшему в народе обычаю следовал и он, Меншиков, думая о Петре. И во множестве самых разных своих дел и помыслов будто бы оживал царь Петр перед его мысленным взором. Было в воспоминаниях и такое, на чем Меншиков старался не задерживаться, довольствуясь тем, что спина или бока памятно хранили отметины царевой дубинки, сопутствуемой строгому словесному наставлению. Бывало такое, – из песни слова не выкинешь и от самого себя не утаишь. А наряду с тем – дружеские объятия и братские, почти родственные поцелуи. И наедине и на людях стыдил его Петр за безграмотность, однажды пробовал сам обучать, но, разозлившись на его, Алексашкину, бестолковость, плюнул с досады да наградил незадачливого ученика веской затрещиной. И удивлялся: как же у Алексашки хватает смекалки, упорства, выносливости на геройские дела и поступки, а не может одолеть такой нехитрой премудрости, как сложить буквицы в слово. А изустно слово к слову лепить – мастак. Иной раз такое выскажет, что только диву дашься – где и как он поднаторел?!

Но прости, государь, своего Алексашку, не взыщи на такой неполадливости, довольствуйся тем, что все же кое-что умел, получая от тебя похвалу. Когда же уличал в прохиндействе и в других непотребных деяниях – стыдил, ругал, бивал, не желал больше знаться с таким обалдуем, но вскоре же был и отходчив, и снова велась их неразлучная дружба.

– Прости, Петр Алексеевич-голуба, за лихое, содеянное. Под конец устрашился твоей неотвратимой угрозы и опередил тебя в сведении последних жизненных счетов, – прошептал Меншиков, осеняя себя крестным знамением.

Теперь решается он искупить свою вину перед тобой – доделать если не все, то многое из того, что не успел сделать ты, преобразуя свое государство. Все предпосылки для этого налицо. Екатерина не проявила себя преемницей твоих дел. Только в разгульной жизни переняла твои навыки, но у тебя случалось то между дел, а у нее – взамен их. Только пирушки да свои, бабьи, утехи на уме. Он, Меншиков, за всю свою жизнь девять миллионов накопленных рублей в иноземных банках хранит, а она за неполные последние два года, в начале своей вдовьей жизни, более пяти миллионов потратила. И куда только девала их?.. Левенвольда одаривала, а потом – зятя, голштинца, за то, что в добавку к родству еще и фаворитом стал. Долго ей не процарствовать, понимает это, заговаривая о наследнике. А он – только один: богоданный внучок Петр. Старшая дочь Анна Петровна клятвенное заверение дала, что на трон не позарится; Елисавета значится невестой епископа Любского, выйдет в замужество за него, и, подобно сестре, тоже клятву даст – не заботить себя тронным замыслом, – только он, малолетний великий князь, подлинным наследником остается. Ему русское царство предназначено. Он, хотя еще не помолвленный, но, можно считать, уже предрешенный в недальнем будущем супруг Александры, младшей дочери светлейшего князя. Старшая – с Петром Сапегой обручена, а младшей более завидная судьба выпадает: государыней императрицей станет. А царь-государь-император Петр II – его, светлейшего князя, – зятем. До полного свершения лет, до взрослой своей поры он отрочество и юность станет проводить под регентством тестя, да и после того, уже по привычке, будет он, Александр Меншиков, главенствовать во всех государских делах. (Кстати, подсказку свояченицы Варвары не позабыть и придумать, как избавиться от Толстого, дабы тот в глазах великого князя Петра не пятнал его, Меншикова, своей приятельской дружбой. Не позабыть бы о том.) Ну, а больше стремиться не к чему, и надобно ему, светлейшему князю, на том предел положить всем своим дальнейшим хотеньям, думая только о том, как бы успешнее достраивать преобразованное Петром Великим Российское государство. Надо будет, то и свои девять миллионов из заграничных банков затребует. Пусть деньги на благоустройство русский жизни пойдут и на будущую всенародную память о нем, Александре Меншикове. Да будет так!

С этими мыслями и при этом решении он встречал наметившийся за окном рассвет.

 

IV

Дни проходили, а свадьба Марии Меншиковой все оттягивалась. Главной причиной было участившееся недомогание императрицы, а как же гулять без нее?

Екатерина часто уставала и берегла себя от излишних волнений. Велела преданной служанке Иоганне сказать голштинскому герцогу, что, хотя он и зять, но самолично, без зова, больше не являлся бы в будуар государыни. Там, на правах действительного камергера, иной раз задерживался молодой граф Сапега. Он только и ждал высокой чести стать фаворитом императрицы, не придавая никакого значения тому, что их разделяла существенная разница в возрасте: ему было немногим более двадцати лет, а ей – уже за сорок. Петр Сапега вел тройную игру: значился женихом Марии Меншиковой и на том основании пользовался родственными правами во дворце светлейшего князя, сиживал с Марией наедине, говоря об их будущей жизни, и по своему жениховскому праву целовался с ней; был фаворитом Екатерины и ухаживал за Софьей Скавронской, коей недавно исполнилось пятнадцать лет, и ее дальнейшей судьбой была так озабочена державная тетенька.

На праздник благовещенья у Меншикова собирались гости, но среди них не оказалось будущего зятя: не захворал ли?..

Нет. Он не мог быть потому, что в тот день происходила его помолвка с Софьей Скавронской, и с вечера того дня до позднего мартовского утра у Екатерины оставались сын и отец Сапеги, поделив ее благосклонность между собой. На память об этом младший Сапега получил в подарок от императрицы соболью шубу и 1200 червонцев, а его отец – горностаевую мантию и 1800 червонцев. Свадьбу Петра и Софьи намечали сыграть, как только получше оклемается Екатерина.

Благовещенье… Дева, радуйся. Благодатная Мария, господь с тобой… Казалось, ничто не предвещало беды, но Петр Сапега разорвал свои жениховские отношения с Марией Меншиковой. Услышал об этом светлейший и в первые минуты никак не мог сообразить, что такое произошло, почему дочь стенает, обливаясь слезами отчаяния.

Привыкнув видеть в Петре Сапеге своего будущего супруга, выбранного для нее и одобренного родителями, Мария горячо его полюбила, со всей безрасчетной искренностью доверчивого девичьего сердца, и не могла допустить даже мысли о возможности такого вероломства своего жениха, еще вчера целовавшегося с ней. Ничего не мог понять и светлейший князь, заторопившийся к Екатерине узнать, что случилось.

А ничего особенного, кроме того, что молодой граф Сапега изъявил желание вступить в брак с ее племянницей. Екатерина предельно ясно разъяснила все светлейшему князю.

– Да… но… – не мог он подобрать нужных слов.

– Пусть Мария выходит за кого-то другого.

– Да, но… За кого за другого?..

– А уж этого я не знаю. Решай с ней сам.

И Меншиков, словно боясь опоздать, поспешно решал, что его младшая, Санька, подождет какого-то своего жениха, – еще годы для этого есть, – а уступит намеченного для нее Петра своей старшей сестре.

– Кого уступит, кого? – не понимала Екатерина.

– Его, говорю… Петра.

– Да ведь Петр от нее отказался… Про Сапегу ты говоришь?

– Про великого князя Петра, – собрался с мыслями Меншиков. – Про твоего внука.

– За него хочешь выдать? – скользнула по губам Екатерины усмешка. – Ну, что ж, выдавай. И пускай мой Петяшка вместо Петра Сапеги тебе в утешение будет.

У Меншикова сразу на душе полегчало. Сказал:

– Мудрая ты, Катерина.

– Хоть мудрая, хоть мудреная, как хочешь называй, – смеялась она.

– От моей дочери – себе переняла.

– Не осуждай, Данилыч, меня. Один раз живем. Давай лучше чокнемся, – указала на столик с бутылкой венгерского и бокалами. – Ты ближе стоишь, наливай.

Налил Данилыч. Чокнулись. Выпили.

– Какую-нибудь конфетинку… – протянула руку Екатерина и нетерпеливо затрясла пальцами. – Зажевать чтоб… Давай.

На столике не было ничего такого. Пошарил светлейший рукой по карманам – тоже нет ничего.

– Эх, какой… – с укором заметила ему Екатерина.

– Ты – ладно… Ты про Петяшку скажи. Твое слово верное? – уточнял светлейший.

– Да неужто я потом отнекиваться стану? – и Екатерина готова была рассердиться на его недоверчивость. – Сказано – значит так.

– Ну, все… Ну, добро.

На том и порешили. Нет худа без добра. Граф Сапега… Подумаешь, невидаль! Мало ли этих графов!.. Не графиней, а императрицей Мария станет.

Вот как в жизни случается, что никак не угадать, где найдешь, где потеряешь.

Узнала Мария Меншикова о появлении опасной соперницы, покусившейся на ее счастье, и об измене того, кому отдала свое сердце, – горечь и оскорбление охватывали ее. Ну, пускай бы он стал фаворитом императрицы, пускай. Ведь его, возлюбленного, от нее, Марии, могли бы не отнимать. Соперница и по летам и по своему исключительному, высокому, властному, положению не могла вызывать чувства ревности. Ей все дозволено, она может иметь фаворитов, как и он – разных метресс, ни у кого это не вызывало и не вызывает осуждения, и она, Мария, безропотно смирилась бы с таким обычаем, но зачем было отнимать жениха, зачем?.. Какая печаль, какое отчаяние овладело ею, так недавно полной радостью. Привязанность к Петру Сапеге была так сильна, что ее не могла поколебать возможность стать российской императрицей. Но отец решительно заявил, чтобы она забыла Сапегу. Слезы, просьбы не выдавать ее за Петяшку – ничто не могло поколебать честолюбие отца, и лишь покорность его воле заставляла Марию примириться с жестокой переменой судьбы.

Все устраивалось наилучшим образом, и Екатерина была довольна. Данилыч успокоился и пускай довольствуется новым зятем. До свадьбы тому еще далеко, а за это время всякое может случиться. И как хорошо, что приехала племянница Софья. Она не станет ревновать супруга к тетке, а будет только благодарна за свое замужество. Ну, а у нее, Екатерины, в лице Петра Сапеги появится как бы свой Бирон, подобно тому, как это у курляндской герцогини. А в случае, если Софья проявит недовольство, то и за монастырем дело не станет.

Все это обдумывалось и решалось с ведома Петра Сапеги и его отца, которые охотно шли навстречу желаниям императрицы, что сулило им большие выгоды. Екатерина подарила своему камергеру роскошно меблированный дом, ранее принадлежавший Вилиму Монсу, и в нем Сапеги справили свое новоселье.

По Петербургу пронеслись слухи, что скоро будет свадьба племянницы императрицы и обручение великого князя Петра с Марией Меншиковой.

– Как так?..

Намерение Меншикова обручить свою дочь с сыном царевича Алексея ужаснуло Толстого. Самый сильный и давний союзник покидал его и переходил на вражескую сторону. Что же будет с ним, Толстым? Какого лиха ожидать от великого князя Петра? Пока он – Петяшка – еще не вник в суть дела, связанного с участью его отца, но не сегодня, так завтра будет знать об этом, и что тогда?.. Ведь он же может стать императором!

Его, Толстого, главного следователя по делу царевича Алексея, не удовлетворяли признания обвиняемого. Надо было добиться чего-то более определенного, узнать о каких-то явных действиях, за которые можно было бы ухватиться обвинению, а не довольствоваться сообщениями о каких-то помыслах и намерениях. Мало ли у кого что могло быть на уме. Важны дела, а не замыслы. Есть такое признание, что царевич принял бы помощь австрийского цесаря, но ведь не предложена была ему эта помощь и могла ли быть предложена вообще?.. Но нельзя было и допустить, чтобы следствие проводилось впустую и обвиняемый освободился бы, унося на своей спине кровавые рубцы от жестокостей главного следователя Петра Толстого при попустительстве царя Петра.

И близок день, когда придется за все отвечать, может быть, своей жизнью. Надо было что-то немедленно делать, оберегая себя. Толстой кинулся к герцогу голштинскому, тот – к Екатерине. Ей представляли, что будет опасно отдать все во власть Меншикова. Говорили, что неприлично царствующему дому вступать в родственные отношения со своими подданными. Происхождение Меншикова… Ой, да ведь и самой императрицы…

Голштинская герцогиня Анна Петровна и цесаревна Елисавета просили, умоляли мать отказать Меншикову и не подпускать его близко к Петяшке, но Екатерина считала необходимым вознаградить оскорбленного отца и невесту, у которой отняли жениха. Она, Екатерина, дала светлейшему князю согласие и не может нарушить его. Ах, да и не до того ей совсем. Уже давно нужно было выехать, а ее все время задерживают. Журфикс сегодня у Петра Сапеги, а она все еще здесь.

– Поедем, Софья.

Было о чем посоветоваться в этот день и Данилычу с Варварой.

Никто в Ореховую комнату к ним не входил, и можно было не таясь все обсудить, прикинуть все возможности и принять решение. Варвара сообщала свояку:

– Все утро с Марьюшкой говорила, убедила ее, что ты ей хочешь только лучшего. Да она ведь и сама разумная. Теперь за сапегинское вероломство ненавидеть его начинает, вот и слава богу.

Меншиков давал волю своему возмущению поведением Екатерины: сколько денег на своих фаворитов потратила. Хоть бы сама со своих кавалеров брала, а то их все одаривает. У самой – в чем душа только держится, одышка одолевает; слабость с немощностью всю резвость перекрывают, а все, строит себя ненасытной в ночных удовольствиях. Блюментрост – всем лекарям лекарь – открыто говорит, что здоровье у нее непоправимо пошатнулось, каждый день требует жизненной оглядки, как вести себя, а ей все – трын-трава. Только и думок, как во всех видах развлеченьям предаваться, а после кутежа тем только и спасается, что лекарь ей кровь отворяет. И, что ни день, то какой-нибудь новой каверзы ожидай от нее.

– Тьфу, ты – паскудная! – озлобленно плюнул Меншиков.

– Нечего от нее больше ждать. К лучшему будет, когда тебе руки собой развяжет. Петяшку к себе под постоянный свой присмотр возьмешь и не станешь являться к ней с поклонами, – раздумчиво проговорила Варвара.

– Да ведь раньше смерти не помрет, – возмущенно заметил Данилыч.

Сколько потаенных минут было проведено Варварой в задушевных беседах с свояком, вот и теперь такая подходила. Тайное тайных свершалось в покоях меншиковского дворца, а его хозяйка Дарья Михайловна ничего знать не знала, ничем не интересуясь и редко выходя из своей половины.

Варвара на всякий случай огляделась, прислушалась, плотyее прикрыла дверь и снизила голос до шепота:

– Голым словам не верь, Данилыч. Настаивай, чтоб бумагу при тебе подписала о наследнике Петяшке… Петре-бишь, Алексеиче, – поправилась она. – Чтобы не обошли его престолом. Помрет сама – он императором станет, a то она надумает, да на своих дочек все переиначит.

– Анна Петровна клятвенное обещанье дала.

– А Лисавета?.. Да ежель Катерина похочет, то с Анны ее клятву снимет… Бумагу, обязательно бумагу, надобно. А потом обдумаем, как дальше быть, – многозначительно сказала Варвара.

 

V

В случае смерти императрицы Екатерины в возведении на престол великого князя Петра были заинтересованы австрийский посланник граф Рабутин и датский – Вестфален. Первый хлопотал за Петра, как за родственника австрийского императора, а второй – из опасения, чтобы на русский престол не вступила герцогиня голштинская Анна Петровна, что могло грозить Дании опасностью по ее отношениям к Голштинии. С воцарением Петра эта опасность исчезала.

Рабутин обещал Меншикову от имени австрийского императора владетельные права на новые звания, в его империи. Меншиков восторженно принял такое предложение и стал особенным сторонником прав Петра на престолонаследие и одновременно на брак с его дочерью шестнадцатилетней Марией. Среди недавних сподвижников, а теперь прямых противников, Меншикова поднимался ропот.

– Меншиков что хочет, то и делает, – говорил старый генерал Бутурлин, – и меня, старого, обидел, команду отдал мимо меня младшему, к тому же и адъютанта отнял, и откуда он такую власть взял? Разве за то он меня обижает, что я ему много добра делал, о чем он сам хорошо знает, а теперь забыто!.. Не думал бы он того, что знатные фамилии допустят того, чтобы он властвовал; напрасно думает, что они ему друзья. Как только великий князь Петр вступит на престол, то они скажут Меншикову: «Полно, миленький, и так над нами долго властвовал, поди прочь!»

Петербургский генерал-полицмейстер Девьер говорил Толстому:

– Что ж вы молчите? Меншиков овладел всем Верховным советом. Лучше бы меня туда определили.

А Толстой твердил свое:

– Ежели великий князь будет на престоле, то бабку его возьмут из монастыря, а она будет мне мстить за мои к ней грубости и станет дела покойного императора опровергать.

Все были согласны, что брак великого князя и дочери Меншикова весьма опасен, тогда светлейший станет подлинно всевластным. Но как же быть? Здоровье императрицы ненадежно. Вдруг что случится – Меншиков ждать не будет. Надобно убедить Екатерину поскорей распорядиться с престонаследием. Но которую выбрать из цесаревен? Девьеру и Бутурлину больше нравилась Анна Петровна.

– Нравом она изрядна, умильна и ума большого. Много на отца походит и человечеством изрядна.

– И другая царевна изрядная, – говорит Толстой, сторонник Елисаветы. – А муж Анны, герцог голштинский, мало для нас надежный. Он смотрит на Россию только как на средство добыть себе шведский престол. А чтобы утвердить Елисавету и отвлечь от царства великого князя Петра, надо его послать учиться, как то делают другие молодые принцы, а тем временем цесаревна Елисавета коронуется и утвердится на престоле.

Светлейший князь действительно не дремал, не сидел сложа руки и не ждал у моря погоды. Надо было действовать без промедления, хлопотать о бумаге, о завещании Екатерины. И вот когда светлейший готов был рвать на себе волосы, – зачем он был неграмотен?! Как придумать слова, кои надобно писать? И – главное – как же их написать?.. Хорошо, что вызвались помочь в этом деле австрийский посланник Рабутин и голштинский министр Бассевич. Но полностью доверять Меншиков мог лишь Рабутину, а голштинцу… Поди угадай, что у того на уме, ведь знает о том, что он, Меншиков, неприязненно относится к голштинскому герцогу. Надо было следить за каждым словом Бассевича, чтобы не допустить какого подвоха. Но все оказалось благополучно.

В одном из пунктов заготовленного завещания говорилось: «За отличные заслуги, оказанные нам князем Меншиковым, мы не можем явить большего доказательства нашей к нему милости, как возводя на престол российский одну из его дочерей, и потому приказываем как дочерям нашим, так и главнейшим нашим вельможам, содействовать к обручению великого князя с одной из дочерей князя Меншикова, и коль скоро достигнут они совершеннолетия, к сочетанию их браком».

Светлейший князь никогда сам не смог бы подобрать и изобразить на бумаге такие высокочтимые слова, обращаемые к его персоне. Правда, не обозначено, с какой именно княжною супружество учинить, но такое и не суть важно. Сказано, что с одной из них, а кого посылает судьба Петяше… Петру Алексеевичу, в супруги – это пока ему все равно. Что же касается денег – когда и кому сколько выплатить, то пусть императрица сама решит. Может, как раз намеченное своей подписью и затвердит. И хорошо еще добавлено в завещании – дать клятву не мстить никому из судивших царевича Алексея. А судил ведь и он, Меншиков, – вот пусть наследник и поклянется.

Еще с 1726 года светлейший князь стал опасаться, что при дальнейшем царствовании Екатерины он потеряет прежнее значение. Она проявляла большую привязанность к своим дочерям, особенно любила Анну и ее супруга. Доходило до того, что даже в государственных делах советовалась с ними и не считалась с Меншиковым, что представлялось ему равным преступлению. Все возраставшее влияние голштинской фамилии и ее действия могли повести к его падению. Надо было предупредить такое, а этому могла способствовать замена главного правителя.

– Нечего больше ждать, – сказала свояку Варвара. – Говоришь, бумага заготовлена, и, сталоть, не велик будет грех, ежели ускорить неминуемое. Все равно Екатерина не жилица, а хлопот день ото дня с ней больше. Подпишет завещание, ну и… – развернула Варвара клочок бумаги и показала засахаренную фигу-ягоду. – Смотри, чтоб не видал никто, – передала ее Данилычу, – да и кого другого ошибочно не угости.

После журфикса у Сапеги императрица в очередной раз почувствовала большое недомогание. Припоминала Екатерина, как мучился от болезни и вел себя покойный супруг Петр I. По совету лейб-медика Блюментроста и других врачей для ради подкрепления своего здоровья издавна прибегал к минеральным источникам. Пользовался ими и у себя, бывая на марциальных водах, и во время заграничных поездок. Врачи предписывали ему воздержание в еде и особенно в питье, и Петр соглашался с ними, покуда мучили боли, а как только чувствовал облегчение, пренебрегал благими советами и на радостях затевал веселое пиршество с обилием сытных яств и хмельных напитков. А то бывало и так, что прибегал к пособничеству «Ивашки Хмельницкого», дабы заглушить появление болевых ощущений. Так же вот и она, Екатерина, верит, что водка – мать всех лекарств. А прибегнув к ее исцеляющей силе, разбередит притаившуюся в теле болезнь, и приходится вот слечь в постель. Какая-то вельми прославленная искусным врачеванием знахарка пользовала Петра снадобьем, настоянным на порошке из высушенного и растолченного сердца и печени сороки, и, случалось, что снадобье будто бы и помогало, а может, удачно сопутствовало главному лечению, назначенному Блюментростом… Может, теперь и ей, Екатерине, пользоваться высушенным сорочьим ливером? Ничто из питья уже не помогает.

Все домочадцы и придворные были в превеликой печали от болезни государыни-императрицы, а петербургский полицмейстер Антон Девьер, находившийся в то время во дворце, не только не был опечален, но плачущую Софью Карлусовну вертел как будто в танце и говорил ей: «Не надо плакать», что сочтено было за непристойность, поскольку он не предавался унынию, а уговаривал еще и цесаревен не огорчать себя.

Прознав об этом, Меншиков счел вполне своевременным свести все счеты с ненавистным зятем и сообщил Екатерине о его преступном поведении: она, императрица, в столь тяжком состоянии, а ему, Девьеру, весело! Возмутилась и сама Екатерина: конечно, учинено такое было ей в противность, а по сему было повелено крепко наказать Девьера.

Получив в тот же день 25 ударов кнутом, полицмейстер Девьер повинился, объявил о заговоре, составленном Толстым против Меншикова, и что целью того заговора было – не допустить обручения великого князя Петра с дочерью светлейшего. И участником того заговора был еще генерал Бутурлин. Заговорщики думали отправить малолетнего Петра в заграничное ученье и склонить Екатерину объявить Елисавету наследницей престола. Теперь Меншиков знал, каким недоброжелателем был для него Толстой, и настоял издать указ: Девьера и Толстого, лишив чинов, чести и поместий, сослать: Девьера – в Сибирь, Толстого с сыном Иваном – на Соловки, а Бутурлина – на вечное поселение в самую дальнюю из его деревень. Потом еще было добавлено, чтобы Девьера перед ссылкой снова бить кнутом.

– Ну, что ж, поделом вору и мука, – одобрила такое решение Екатерина и, протянув руку, нетерпеливо зашевелила пальцами. – Давай, давай, Данилыч…

Он услужливо поднес ей налитую чарку и протянул засахаренную ягоду.

– Ой, фига, – улыбнулась Екатерина и, смакуя сладость, причмокнула губами.

От разных городских застав отбывали в ту ночь назначенные к высылке опальные вельможи, а утром секретарь Меншикова начал было вслух зачитывать слезное письмо-прошение жены Девьера Анны Даниловны, родной сестры светлейшего князя.

«Милостивый отец и государь, светлейший князь, приемляю я смелость от моей безмерной горести трудить вас, милостивого отца и государя, о моем муже, дабы гнев свой милостиво обратить изволили…»

Меншиков прервал чтение секретаря и сказал, чтобы письмо осталось без ответа и пусть Девьер следует в Сибирь, как то указано.

Ведь день Меншиков провел в нетерпеливом ожидании известий, что там, в покоях государыни?

А – ничего. Благодаренье богу, императрица почувствовала облегчение. На радостях от выздоровления повелела перестать вести в церквах молебствия о ниспослании здоровья ей и приостановить освобождение из тюрем арестантов.

Меншиков сообщил об этом Варваре и с недоумением посмотрел на нее.

– Ничего, – обнадеживающе проговорила она. – Дождемся завтрашнего дня.

И дождались. Екатерина среди дня почувствовала сильный лихорадочный озноб, поднялся сухой, изнуряющий кашель, и явились признаки повреждения дыхательных путей, как бы от нарыва в легких.

6 мая 1727 года, в девятом часу пополудни в возрасте 42 лет она скончалась.

На другой день собрались во дворце – вся царская фамилия, члены Верховного тайного совета, синода, генералитета и начали читать завещание покойной императрицы, подписанное собственной ее рукой, как было сказано в журнале Верховного тайного совета. А когда завещание было прочитано, все стали поздравлять нового императора и присягать ему. Гвардия, собранная перед Зимним дворцом, также присягнула и крикнула: «Виват!» По возвращении из церкви, где был торжественный молебен, собрались все в дворцовую большую залу. «Здесь Петр II сидел в креслах императорских под балдахином; на правой стороне на стульях сидели: цесаревна Анна Петровна, ее супруг, великая княжна Наталья Алексеевна и великий адмирал граф Апраксин; по левую руку – цесаревна Елисавета Петровна, Меншиков, канцлер Головкин и князь Дм. Мих. Голицын; Остерман, получивший должность обер-гофмейстера, стоял подле императорских кресел справа; также почтены были стульями ростовский архиепископ Георгий да вступивший на русскую службу поляк фельдмаршал Ян Сапега».

– С обновкой вас, с новым царем!

– И вас также! – приветствовали один другого градожители. И вздыхали: – Будет ли лучше, а хуже всегда может быть и при втором императоре.

– Слыхал?.. Царица померла.

– Как не слыхать, слыхал. Дал ей бог в царствии небесном теперь поцарствовать. В кружале помянул нынче ее, а то с утра голова трещала и была как не своя, а опохмелиться было не на что. Прямо сказать – знала царица, когда ей помереть, сиделец по тому разу задарма налил на опохмелку, пофартило мне.

 

VI

Титулярный епископ Любский нервничал. Приехал он, увидел невесту кронпринцессу Елисавету, и она вполне понравилась, но не только до свадьбы, а даже до обручения дело не дошло. Что же ему, как братцу Карлу-Фридриху, годами счастливого дня ожидать? А на какие средства жить, где добывать деньги, столь необходимые в этом Петербурге? Опять и опять у брата спрашивать, но тот уже начинает морщиться. А теперь еще неприятность – императрица умерла, траур. Вся надежда была на богатое приданое, а где оно?.. И уехать ни с чем нельзя. О, горе, горе!.. «Кому повем печаль мою?..» Ах, польстился он на такую женитьбу, на большое приданое, а оно подобно миражу или мыльному пузырю. Жди да жди. Опять жди. А чего?.. Самый влиятельный человек в Петербурге – светлейший князь Меншиков, он мог бы приказать немедля выдать за епископа Елисавету, но как к нему подступиться? Известно, что он к каждому голштинцу враждебно относится и не только не захочет помочь, а еще худшее сделает. Возьмет и вышлет вон из России, а что тогда?.. Вместо ожидаемого многотысячного приданого нищим на всю жизнь оставаться?.. Нет, опять надо ждать. Теперь вот новый государь объявился, и Меншиков его в свой дворец перевозит, а потом, еще через много дней, похороны императрицы будут, – и когда-то дойдет черед до вожделенного для епископа дня?.. С ума сойти можно.

Да, светлейший князь достиг наибольшего, о чем только можно мечтать человеку с самой неудержимой фантазией. Враждебные и просто неприятные люди удалены. Толстой и Девьер в ссылке, Ягужинский где-то в Польше, а потом на Украине будет, Шафиров в Архангельск услан следить за китобойным промыслом, и Меншиков чувствовал себя обладателем власти, у которой больше нет препятствий и пределов. Впору бы даже примерить на свою голову Мономахову шапку, но не стоит задерживаться на такой шутейной мысли. Важным делом остается сохранить добытую власть, и первейшим средством к тому – держать молодого императора возле себя в каждодневном за ним присмотре, а не оставлять во дворце на другом берегу Невы. И причина для того самая явная: не находиться же царственному отроку под одной крышей с покойницей и слушать там плачи да панихидные службы. Во дворце на Васильевском острову он будет вверен меншиковскому семейству и приставленным к нему другим надежным людям. Вся жизнь отрока будет у них на глазах.

Для ради приятного развлечения Меншиков с молодым императором прокатились в коляске по возведенному через Неву наплавному мосту, что было весьма любопытно. Опорами мосту служили барки, укрепленные якорями. Покойный государь Петр Первый, желая приучить петербургских градожителей к плаванью по Неве, не задавался мыслью сооружать для них мосты, но теперь времена изменились. Возил его в Адмиралтейство, где постройка новых линейных кораблей была прекращена и строились только галеры. Лишь на единственном линейном корабле, построенном при Екатерине, иноземный матрос занимался оснасткой установленных мачт да велись резные и живописные работы по украшению судна на высоко выпирающем над водой корабельном носу. А ближе к корме поблескивали слюдяными оконцами корабельные каюты. Делалось все с большим старанием на прощание с кораблестроением. На складе оставались заготовленные корабельные припасы, начиная от пушек, мушкетов и кончая слюдяными фонарями, медными котлами, в коих матросам кашу варить, и тут же, словно наизготове, были покрытые залетевшей пылью деревянные миски с грудой кленовых ложек. Флот явно приходил в упадок. Стоявшие на якорях суда старели, загнивали и на перевооружение их не было денег.

– Когда нужда потребует употребить корабли, то я пойду в море, но вовсе не намерен гулять по нему, как дедушка, – говорил второй император.

Он не был способен играть в солдаты или интересоваться кораблями, это шло вразрез с его наклонностями.

А вот другое потешное событие подоспело, и его следовало посмотреть. У генерал-адмирала графа Апраксина умер карлик Фома, и граф продумно наметил, как состояться похоронному церемониалу во время шествия на кладбище. И весьма забавно то было. Впереди процессии попарно шли певчие, все они – маленькие мальчики с писклявыми голосами. За ними – в полном облачении – весьма маленького роста поп; за ним шестерик лошадок-пони в черных вязаных попонах, ведомые детьми-пажами, вез игрушечную колымажку, на которой в маленьком гробике лежал карлик Фома. Похоронный церемониймейстер – карлик с приклеенной длинной седой бородой и с маршальским жезлом, возглавлял множество других детей и карликов в траурных одеждах. А по бокам траурной процессии вышагивали громадного роста гренадеры в лосинах и в коротких, как бы детских, рубашонках, с горящими факелами в руках.

Глядя на такие похороны, царственный Петяша от смеха едва живот не надорвал, и его потом весь день икота одолевала. А когда вернулись с кладбища, у графа Апраксина были распотешные поминки, на коих все карлики и карлицы перепились.

Шутить так шутить, и сам Петр II оказался на то горазд. Пришел к Меншикову в его Ореховую комнату, когда там находились почти все члены Верховного тайного совета, и громогласно объявил:

– Я пришел уничтожить фельдмаршала.

На всех лицах – общее недоумение, и сам Меншиков растерялся, а Петр, довольный, что сумел всех поразить, вручил светлейшему князю заготовленный указ о пожаловании ему высочайшего воинского звания – генералиссимуса, чего тот давно добивался.

Возникшее недоумение сменилось возгласами восхищенного одобрения. Меншикова поздравляли, и он благодарил молодого императора за оказанную ему, бывшему фельдмаршалу, столь высокую воинскую почесть.

А в то же время еще не изжито было мальчишество со всеми его озорными выходками. Проходил вчерашний мальчуган Петяша, а нынешний царь-государь-император Петр II мимо своего сверстника Сашки Меншикова, сына светлейшего князя, и как не угостить его «смазью» или кулачной зуботычиной? Сашка от неожиданности завопит, а это только и нужно озорнику Петяше-императору, чтобы впредь видеть в Сашке своего врага. Теперь каждая встреча с ним или тайное подкарауливание его сопровождались неизменной колотушкой, которую Сашка должен был безропотно переносить. Отец и тетка Варвара строго-настрого приказали ему, чтобы не вздумал когда-нибудь кулаками же ответить своему обидчику.

– Смотри, чадушко, а то беды не изживешь.

– Царь он, царь. Понимаешь это?..

И Сашка понимал, терпел. Только иной раз озлобленно шептал:

– Царенок… У-у, царишка…

А у Петра II был чуткий слух, и он улавливал столь непочтительное отношение к себе, значит, следует за это добавить колотушек, а Сашке – только бежать сломя голову, чтобы спасаться от неминуемого мщения.

– Ты чего, Петяша, за ним бежишь? – ласково-преласково спросит тетка Варвара – живое олицетворение для Петяши сказочной бабы-яги: горбатая, кривобокая, с затаенной злостью в глазах.

Чтобы не вызывать у Петра неприязни к себе, Меншиков приказал освободить из шлиссельбургского заточения его бабку, бывшую царицу Евдокию, хотя и опасался, что явится она в Петербург, да и начнет сводить счеты со своими обидчиками, в числе которых одним из первых был он, Меншиков. Но Евдокия не захотела видеть заочно ненавидимый Петербург, созданный царем Петром I, виновником всех ее страданий, и «проклятых повредителей», как называла своих недругов. Прямо из Шлиссельбурга отправилась она в Москву, где по распоряжению царственного внука предоставлено ей было жительство в Кремле, наименован был гофмейстером ее двора генерал-майор Измайлов, и определено по шестьдесят тысяч рублей ежегодного содержания.

Но и в Кремле не задержалась бывшая опальная царица, а пожелала обосноваться в Новодевичьем монастыре. Было ей о ту пору 58 лет.

Бывшая инокиня Елена стала называться прежним светским именем, что подтверждала письменная справка: «По имянному словесному ее величества государыни царицы и великие княгини Евдокии Федоровны указу, который сказан в комнате ее величества сотскому действительному советнику г. князю Одоевскому и по определению в мастерской и в Оружейной палате, сей рукомой раковый, ценою в 92 рубля с полтиною, из оной палаты за печатью кн. Одоевского в Новодевичий монастырь секретарь Никифор Кормилицын отвез и в комнате ей, государыне самой, объявя печать, вручил». Воля Евдокии удалиться в Москву успокаивала Меншикова, и он велел вызволить из ссылки ее родственников Лопухиных, чему все равно противиться не мог бы.

Светлейший князь понимал, что Петяше надобно учиться, дабы стать достойным вторым императором. Самым подходящим воспитателем мог быть Андрей Иванович Остерман, знавший многие разные науки и умевший научить других. Он уже определен обергофмейстером Петра II с обязанностью руководить его воспитанием, и оправдывал такие надежды. Первый же урок заинтересовал ученика и привязал его к многознающему учителю.

– Хочешь, расскажу тебе, что есть царь? – спрашивал Андрей Иванович и живо пробуждал у Петра любопытство узнать, что же это такое? Ну, вот он сам царь – и что же?.. И Андрей Иванович говорил:

– Лет полста тому назад майор русской службы Павел Менезиус, приезжавший в Рим, был спрошен там по поручению папы Климента X – что есть царь? И тот ответствовал, что есть именуется папа и цесарь римский, и султан турецкий, и шах персидский, и хан крымский, и могол индийский, и претиан или негус ефиопский, и калиф арабский, и калман булгарский, и деспот пелопонейский, и зареф арабский, и калифа вавилонский, и король французский, и иные, тако же именуется по славянскому наречию и царь российский.

На карте показывал Италию, изображенную в фигуре сапога и делимую на три части: верхняя – где отвороты, средняя – голенище, и нижняя – ступня. Было то наглядно и убедительно. А Франция с Испанией – разве не похоже, что французский бык пьет воду из испанского ведра? О народах, населяющих Европу, говорил: французы – зело храбры, но не верны и в обетах своих не крепки и пьют много; жители королевства агленского – будто купеческие и богатые немцы, воинских людей у них мало, а сами мудры и доктурованы, и пьют тоже много; люди королевства польского – величавы и обманчивы, пьют зело много, платье носят весьма цветно и всяким слабостям покорны, а вольность имеют великую, паче всех земель.

Снабжал Андрей Иванович своего ученика книгами, из коих были: «Геометрия сиречь землемерие»; «География генеральная или повсюдная», и была «Книга мироздания».

В Москве в 1719 году вышла книга «Земноводного круга краткое описание из старые и новые географии по вопросам и ответам через Ягана Гибнера собранное и на немецком диалекте в Лейпцике напечатано, а ныне повелением великого Государя, Царя и Великого Князя Петра Первого, всероссийского Императора, при наследственном благороднейшем Государе Царевиче Петре Петровиче – на российском напечатано в Москве».

– Благороднейший и наследственный царевич в том же году младую свою душу богу отдал, – пояснил Остерман, – а сия книга от него.

Книга была на прекрасной плотной бумаге, напечатана красивым четким шрифтом, с пятью гравюрами на меди. Первая изображает Атланта, держащего на раменах своих мир, по борту ее надпись: «Несу всех носяща, стар сый толь тяжкое бремя, ее зрящ, всяк учися, не трать всуе время». Вторая, с надписью «Европы описание», изображает женщину в царском одеянии. По борту написано: «Сия трех частей и мудрости царица, в храбрости, в силе как в звездах денница». Гравюра «Описание Азии» изображает торговцев в восточном одеянии, окружена надписью: «Сия сияла в силе своей славна, но днесь при лучших не столь стала явна»; «Африки описание» – с изображением негров, слонов, львов – сопровождается надписью: «Аще и под солнцем, но черна есть телом, паче же грубым и гнустым своим делом». Наконец, последняя гравюра, с фигурой царя инков, бобрами, черепахами и змеями, предшествуя описанию Америки, повествует: «Что пользует сим множество богатства, егда не имут мудрости изрядства».

В книге 426 страниц, и она разделена на «предуготовление на географию» и на части, называемые – ландкарта европейская, азиатская, африканская, американская и о незнаемых землях. Каждая ландкарта содержит описание всех стран, входящих в оную часть света. В конце книги помещена глава «О глобусе», содержащая главные основания математической географии. По вопросу о вращении земли сия последняя глава высказывается зело осторожно: «Солнце причиняет день, а понеже на свете день и нощь меняются, то ради без сомнения из того следует, что либо солнце с фирмаментом, т. е. с твердию небесною, или земля движутся. Ежели по человеческому уму рассуждать, то, кажется, имовернее, что солнце стоит, а земля движется. И сие защищал Николай Коперник, духовный человек в Фраснбурхе в Прусах, что и ныне многие приемлют и оному последуют. Между тем понеже именно в священной библии написано, что солнце течет в круг, а земля недвижима стоит, того ради святому писанию больше в том верить надлежит, нежели человеческому мнению. Сие же особливо славный дацкий математик Тихо Браге хранил, чему и данные все согласуются, кои святому писанию неохотно прекословят. Мы, – глаголет автор книги сия, – согласуемся мнению Тихонскому и верим, что земля недвижимо стоит, а против того весь фирмамент непрестанно около земли обращается».

Возведенный в ранг вице-канцлера и доказавший в том звании свои выдающиеся способности, вестфалец Остерман, дипломатический талант которого признавал Петр I, проявил себя и хорошим педагогом. Недолгие и искусно проводимые уроки, дружеские разговоры учителя с учеником, – все это Петру II очень нравилось, и он, проснувшись, охотно бежал к своему учителю.

С одобрения Остермана, Петр составил расписание своих занятий: «В понедельник пополудни от 2 до 3-го часа учиться, а потом солдат учить; пополудни вторник и четверг – с собаки на поле; пополудни в среду солдат обучать; пополудни в пятницу с птицами ездить; пополудни в субботу – музыкою и танцованием; пополудни в воскресенье – в летний дом и тамошние огороды».

Остерман подсказал, и Петр велел издать указ: «Которые столбы в С.-Петербурге внутри города на площадях каменные сделаны и на них также и на кольях винных людей тела и головы потыканы, те все столбы разобрать до основания, а тела и воткнутые головы снять и похоронить».

Меншиков хвалил учителя и ученика. С Остерманом светлейшего князя сближала их общая ненависть к высланному Толстому. Во все время царствования Екатерины Остерман постоянно держался стороны Меншикова, зная, что за ним вся сила, а Толстой был давний заклятый враг Андрея Ивановича, не терпя его расположения к великому князю Петру и к австрийскому цесарю, находившемуся с ним в родстве. Ведь мать Петра кронпринцесса Шарлотта была родной сестрой жены австрийского цесаря.

Зная о неприязни к себе многих вельможных домов, Меншиков также знал, что вельможи не любят и Остермана, как иноземца, и полагал, что эта общая неприязнь, падавшая на них, теснее свяжет его союзом дружбы с Остерманом, и тот будет всегда держаться его стороны. Но мнимый друг тяготился унизительным для него покровительством Меншикова, не довольствовался второстепенной ролью и скрытно шел к цели своего первенства в Верховном тайном совете. Старался расположить к себе всех членов царского дома – великую княжну Наталью, цесаревну Елисавету; по его внушениям действовала герцогиня мекленбургская Екатерина Ивановна, давно уже не жившая со своим мужем; с Остерманом тайно переписывались курляндская герцогиня Анна и ее любимец Бирон; с ним состояли в близких, хотя и не искренних, отношениях князья Долгорукие. Приверженцами Остермана были графы Апраксин и Головкин. Все эти лица имели свои причины зложелательства светлейшему князю и усиленно стремились к его низложению.

Но Меншиков тоже старался привлечь к себе лиц знатной фамилии, тех же князей Долгоруких, назначив князя Алексея Григорьевича гофмейстером при великой княжне Наталье Алексеевне. А место и звание гофмейстера было важное хотя бы по тому влиянию, какое имела великая княжна на своего брата императора. В больших приятельских, почти дружеских, отношениях с молодым императором вскоре стал разбитной, готовый на всякие выдумки восемнадцатилетний Иван Долгорукий, сын князя Алексея.

 

VII

Роптал, злился, богу докучал своими просьбами епископ Любский, хлопоча об ускорении бракосочетания с кронпринцессой Елисаветой, а бог, похоже, посмотрел-посмотрел да все по-своему переиначил: нечего томиться долгими ожиданиями титулярному духовному чину, пресечь надо все его помыслы, да и напустил на епископа скорую и неодолимую болезнь. А еще можно и так рассудить, что призвал его к себе в райские кущи, где нет печали и воздыхания. Ну, а грешной петербургской земле, этому парадизу, в отместку за свадебное промедление Любский епископ наделал большого переполоха.

– Ужель правда?..

– Истинно так.

– Свят, свят, свят… Спаси и помилуй… Дом-то какой занимал, изжечь надобно, чтобы тлетворный дух опалить.

– Обходи его, не то, не ровен час, заразишься.

– Ой, страсти господни… Ой, страсти… Занесла его сюда к нам нелегкая, еретика окаянного… Ужель самая воспа?

– Она. Однодневной болезнь была. С утра занемог, а к вечеру преставился.

– Вон как в жизни случается. Ни сном ни духом господин иноземный поп не ведал, а вьяви произошло.

Что было делать самому герцогу голштинскому, как держать себя? Хотя епископ и брат, но ведь – оспа!

А то и делать, что самого герцога и супругу его – в карантин, поскольку накануне с епископом разговаривали. Вчера жив был, а нынче мертвяк. Может, и их такое ожидает?.. В карантине, беспрекословно, в карантине держать.

Вот и оказалась высокочтимая чета, ровно в тюрьме, в этом самом карантине. И что там, на воле, происходит? Как другие голштинцы своего земляка оплакивали, хоронили?..

А может, такое и к лучшему, что находятся здесь, хотя и натерпелись страху едва-едва оборимого, но ведь вживе тут. И скорей бы отбыть в свой родной город Киль.

– А похоронить бы голштинского епископа как карлика Фому, чтобы тоже потешно было, – предложил молодой император светлейшему князю, вызвав его усмешку, перешедшую в озлобление.

– Изгнать всех до одного, чтобы духу голштинского не было.

Зная о неприязненном отношении герцога к нему, светлейшему князю, и об участии голштинца воспрепятствовать возможности будущего бракосочетания «Петяшки с Маняшкой», как насмешливо отзывался герцог о женихе и невесте, – Меншиков обратил удары своей злобы и власти на продерзостного чужеземца.

– Содержать в карантине на хлебе и воде без всяких разносолов, – распорядился он и отрешил герцога от всех дел, доверенных ему державной покойницей тещей.

Напуганный всем случившимся, герцог через своего министра Бассевича скорее старался вступить в мирные переговоры с Меншиковым, и Бассевич, сумев подольститься к светлейшему князю, получил от него заверения, что будут соблюдены все условия завещания Екатерины. Герцогиня Анна Петровна получит назначенный ей миллион рублей, а император Петр II будет поддерживать притязания герцога на шведскую корону. Но из назначенного Анне Петровне миллиона светлейший князь выговорил себе шестьдесят тысяч и поставил непременным условием отъезд голштинского герцога навсегда из России, где ему, шведу, русские не доверяют. Все это светлейший закрепил решением Верховного тайного совета, в котором главенствовал теперь безусловно.

Все осуществится в свой срок. Цесаревны Анна и Елисавета разделят между собой бриллианты матери. Голштинскому герцогу оставалось только перекреститься: унеси ты мои ноги поскорей! И пусть светлейший князь возьмет себе шестьдесят тысяч, лишь бы получить миллион.

Слава богу, со смертями и с похоронами покончено. Как архиепископ Феофан говорил: «Да отыдет скорбь лютая». Отошла. Можно теперь и веселое дело вершить.

Поселив Петра II в своем дворце, Меншиков, согласно завещанию Екатерины, торопил обручение царственного питомца со своей дочерью. О личном желании двенадцатилетнего жениха не было и речи, дело считалось бесповоротно решенным, и волю покойной следовало неукоснительно выполнять. Со своей стороны Петр II мог сделать только один выбор – с какой именно дочерью светлейшего решает он обручиться, но он равнодушен был к обеим. Больше того, еще по-мальчишески не терпел девчонок вообще и бесцеремонно отдернул свою руку от руки невесты, когда преосвященный новгородский архиепископ Феофан пытался их соединить во время обручения.

С этого знаменательного дня Марию станут поминать в церквах великой княжною, обрученную невестой императору. И в высокоторжественный тот день Александра, младшая дочь Меншикова, и ее тетка Варвара получили орден св. Екатерины, а сын светлейшего пожалован орденом св. Андрея Первозванного и обер-камергером с чином генерал-лейтенанта в свои тринадцать лет. Стоял он поблизости от императора и настороженно следил за ним: кто его знает, возьмет да ни за что ни про что при всех даст оплеуху, ему ведь все дозволено.

Светлейший князь улыбчато смотрел на обрученных и думал о том, что в довершение всего можно бы и сына Сашку обручить с великой княжной Натальей Алексеевной. Правда, она несколько постарше, но ведь и Мария старше своего теперешнего жениха, а еще ко всему тому Наталья не блещет девичьей красотой: несколько курносая, с изъеденным оспой лицом. Но это все же не беда. Как стихотворно сказал в народе некий пиита:

Вот тогда и будет введен меншиковский род в императорскую фамилию и по мужской и по женской линии. А дочери Саньке – присватать высокородного иноземца, тогда и вовсе было бы хорошо.

Обрученные стояли отчужденно, с затаенной неприязнью одного к другому. Петр старался не смотреть на невесту, а она была печальна и рассеянна и тоже отводила взгляд от жениха, вспоминая, как стояла счастливо-обрученной с Петром Сапегой, и у нее по щекам катились слезы.

Из всех знакомых Петру девушек он предпочел бы веселую и всегда ласковую с ним красавицу тетеньку Елисавету, но об этом нечего было и мечтать. Сестра Наталья противилась их дружбе. Он долго перед этим умолял ее, чтобы она воспротивилась намеченному обручению, обещал ей за это свои золотые часы, но Наталья была непреклонной, настаивала покориться завещанной воле императрицы, и Петру пришлось выбрать из меншиковских дочерей – Марию.

А ведь могло быть подлинное счастье, о котором хлопотал и милейший учитель Андрей Иванович Остерман: женить его, Петра, на Елисавете. Вот было бы чудесно! Но такому никогда не сбыться. Церковь, к довольству Меншикова, была против брака между такими родственниками, хотя Остерман говорил, что после Адама братья женились же на сестрах. Но, повзрослев и, может, к тому времени охладев к своей супруге, Петр мог с нею развестись по причине незаконности брака из-за близкого родства и, по примеру деда Петра I, заключить ее тоже в монастырь. От мысли о женитьбе Петра на Елисавете отказался вскоре и сам Остерман: не следовало искушать русский народ браком племянника и родной тетки, которая, к тому же, и несколько старше его по годам.

Опять в меншиковском дворце гремела музыка, была пальба из пушек, фейерверки, танцы, – только успевай веселиться в такой, поистине веселый день.

– Недавняя невеста графа Сапеги готова стать императрицей, – диву давались градожители, – как скоро все могло перемениться.

Во главе женского персонала в придворном штате новообретенной великой княжны Марии была поставлена обер-гофмейстериной Варвара Михайловна Арсеньева. Многие петербургские дамы, вхожие в меншиковский дворец, считали ее злым гением в семье светлейшего. Конечно, это она – хитрая, пронырливая, заносчивая и зачастую невоздержанная на язык – принимала самое деятельное участие во всех семейных делах Меншиковых, и особенно в сватовстве племянницы. Зловредная эта Варвара, горбатая да кривобокая, с самого детства наказанная богом, а дамам приходилось улыбаться при встречах с ней, заискивать и даже целовать ей руку. А как же иначе? Ведь она – свояченица светлейшего князя и становится теперь в родстве с российским императором! Вот ведь – горбунья, кривобокая, старая дева, а такое ей счастье выпало!

Меншиков, регент молодого императора, начал с того, что взял себе из казны сто тысяч, положенных на содержание императорского двора, и честолюбиво настаивал на том, чтобы члены царского семейства, в том числе и цесаревна Елисавета, целовали руку будущей императрице и супруге Петра II.

Сразу же после обручения Петр отправился на охоту в Петергоф. Там, рыская по лесу, он оставался без надзора и опеки Меншикова и чего-чего мог наслушаться от недругов светлейшего. Он часто уезжал из меншиковского дворца не из-за одной страсти к охоте, а тяготясь находиться среди чужих людей, к которым причислял и свою невесту, не испытывая к ней никакой привязанности, и только рад был, когда ее не видел. Меншиков упрекал его за холодность к своей суженой, на что Петр отвечал, что решил жениться не моложе 25 лет, а до той поры не считает нужным и возможным играть в любовь. И будет следовать своему решению. Он вскоре после награждения Меншикова чином генералиссимуса стал проявлять к нему охлаждение и отчуждение, узнав от Ивана Долгорукого, что будущий тесть был одним из злейших врагов замученного отца, и вымещал свое озлобление на сыне Меншикова, нещадно колотя его да приговаривая:

– Это – за царенка… Это – за царишку… А то еще велю повесить, тогда вовсе узнаешь, кто я такой.

 

VIII

Титулярный епископ почил и освободил Елисавету слыть его невестой, а сколько еще других искателей ее руки: дук де Бурбон, дук Дорлеанс, прусский двор предлагает своего принца, а тут еще через посланника Лефорта сватается граф Мориц Саксонский, потерпевший неудачу у курляндской герцогини Анны.

– Ой, зачем они тебе?.. Лучше бы… лучше бы я на тебе женился, как хотел Андрей Иванович, – захлебываясь торопливыми словами, говорил Елисавете влюбленный в нее Петенька, Петяша, Петушок, император Петр II. И он ласково называл свою подружку-тетеньку – Лиса, Лизета, Лисанька, и заверял ее: – Ты лучше всех на свете.

– Я? – лукаво щурила она глаза и уточняла: – А Мария?

– О, нет, – отмахивался Петр обеими руками и неприятно морщился. – Они меня насильно обручили, а я… я никогда… вот тебе крест – никогда не женюсь на ней. Буду любить только тебя.

В благодарность за его чувства Елисавета одаривала племянника горячим поцелуем, от чего у Петечки-Петяши кружилась голова. Он готов был часами сидеть с ней, слушать ее веселый смех и болтовню и изредка, пусть только изредка, иметь возможность касаться губами ее губ. Ах, как ему, племяннику, приятно с такой тетей целоваться!

Ей 18 лет. Красивая, веселая, беспечная, с рыжеватыми волосами и бойкими глазами, она была душою молодого общества, у которого веселье – всегда потребность.

Елисавета – сама сплошное удовольствие, горячий пыл чувств и страстей. Она прививала племяннику любовь к физическим упражнениям, в которых отличалась как неутомимая охотница и неустрашимая наездница. Она увлекала его на прогулки верхом и – прощай тогда учебная тетрадь! Но Петр был все же робок, хотя и влюблен в нее.

Сколько бывает смеха, когда Лиса, Лизета, спутница Петра во всех его прогулках, начнет представлять кого-нибудь из близких или самого Меншикова, его походку и характерные манеры. Лизета – непременная участница всех игр. Всегда с ней очень весело.

Излюбленным местом их гуляний был Петергоф. Там фонтаны, море, лес, в котором можно поохотиться, на любой лужайке затеять интересную игру. Сюда можно приехать веселой, шумной гурьбой на тройках с бубенцами-колокольчиками или верхом на хорошо объезженных лошадях. Елисавета любила больше верховую езду, и Петр всегда готов быть ее спутником, сидя на своем коне. Близкое родство оправдывало их частые свидания, простоту и даже некую бесцеремонность в обращении.

Светлейший князь был болен – как это хорошо! Можно свободно распоряжаться временем и проводить его по собственному усмотрению. Лучше всего, конечно, снова ехать в Петергоф. Там их сверстники, сыновья и дочери вельможной знати, а Елисавета обрела приятную подружку, дочь фонтанного мастера, до озорства веселую Настёну.

Когда свалила дневная жара и со стороны моря приятно повеяло прохладой, вздумали играть в горелки. Стали попарно выстраиваться, и вместе с ними принял участие в игре какой-то матрос, недавний выученик навигацкой школы. Елисавета сама подошла к нему и встала в пару, а позади с Настёной стоял Петр. Выпало «гореть» племяннику графа Головкина, и он прикидывал, кого ему вернее поймать – матроса или Елисавету? А может быть, потом погнаться за напарницей Петра или за ним самим? Хлопнули в ладоши:

– Раз, два, три, веселей гори!..

Головкин опоздал, дав возможность убежать матросу и Елисавете, скрывшимся в стороне за кустами. Запыхавшись, возвратился Головкин и настороженно стал ждать, когда готова будет бежать другая пара, чтобы безошибочно настичь ее.

– Раз, два, три, веселей гори!..

И петергофская Настёна, едва сорвавшись с места, залилась неудержимым смехом да тут же и свалилась на траву. Смеялись, хохотали все, пары разъединились, и прервалась игра.

– Давайте лучше в жмурки, – предложила внучка графа Апраксина, и Петру выпал жребий водить. С плотно завязанными глазами, широко раскинув руки, опасливо переступая и подаваясь из стороны в сторону, Петр старался кого-нибудь поймать, но этого было недостаточно: надо на ощупь угадать, кого поймал, и назвать по имени. Он ошибался и продолжал водить. Играли долго. Вместе с морской прохладой наползали сумерки. Ухватил Петр за рукав Головкина, угадал его, и снял с лица повязку. Теперь Головкину водить, а Петр огляделся – где Елисавета? Нет ее.

– Лиса!.. Лизета!..

Она не отзывалась. Петр отошел подальше от играющих и, приложив ко рту рупором руки, снова громко крикнул:

– Лизета!..

Где же она?..

Он побежал дальше, обогнул кусты, разросшиеся за тропинкой, и ожидая сейчас вот, сию минуту, увидеть ее, пробежал еще дальше и едва не наступил на нее, лежавшую на скошенной траве.

– Петяша!.. – окликнула его она сама.

– Ты… – на бегу мигом остановился он.

– Ой, Петяша, – потянула его за руку к себе Елисавета и каким-то восторженным шепотом проговорила: – Как он целовал…

– Кто, Лизета?

– Он… Этот…

– Матрос?.. Где он?

– Ты меня окликнул, а он, должно быть, испугался, убежал.

– Кто он? Как звать?

Ничего этого Елисавета не знала, находясь все еще будто в оцепенении от только что пережитых минут. Засмеялась, а потом вдруг заплакала. Петр не знал, что делать: бежать ли куда-то еще в поисках скрывшегося матроса или оставаться с Елисаветой.

– Он – чего?.. Охальничал, да?.. – дознавался Петр.

– Ой, Петяшка, – опять засмеялась она. – Как он целовал… – и уткнулась лицом в грудь Петяшке.

Ничего больше он от нее не дознался, да и не к чему было, – все ясно и так.

– Поедем домой, – подал ей руку, помогая подняться.

Спрашивал у Настёны – кто матрос и откуда? Она не знала. Наверно, приходил сюда смотреть фонтаны. Раньше в Петергофе его не видели. Может, из Кронштадта.

– А куда мог убежать?

– Да кто ж его знает – куда.

Поздно вернулись домой. Петербург уже спал в своей белесой ночи. Петр отвел лошадь в конюшню, обошел Зимний дворец, прислушиваясь к его тишине, и решил проникнуть в ту половину, где были покои Елисаветы. К ним примыкала комната, в которой жила сестра Наталья и, в случае чего – можно сказать, что хотел повидать ее. Елисавета говорила, что дверь к ней не будет заперта и можно будет долго целоваться, а ведь это так приятно!

Так бы он к ней и проник, но в коридоре повстречалась старая служанка Иоганна, и ему пришлось-таки сказать, что пришел повидать сестру. Иоганна удивилась, что он явился в такое позднее время.

– Спит она. Или уж дня не было повидаться, ночью пришел, – проворчала служанка.

И Петру пришлось повернуть назад.

Иоганна проводила его недоверчивым взглядом, – не вздумал бы вернуться. И чего это Лисавета якшается с ним? Хотя и царь он, а мальчонка мальчонкой. Уж ежели бывает охота поамурничать, так намекнула бы ей, Иоганне, и она живо из офицерского звания какого угодно галана доставила бы, как доставляла, бывало, на кратковременное гостеванье к покойной императрице. Или никакого намека не ждать, а самой подсказать Лисавете, как статься-сделать?..

А Петр, выйдя из дворца, не знал, куда ему идти. Вот как случается, бездомным стал. В меншиковский дворец идти противно. Кого он завтра там увидит? Эту бабу-ягу, горбатую Варвару; надменно-холодную, словно окаменевшую, Марию; своего камергера Сашку, которому разве что дать очередную затрещину; слушать кашель самого светлейшего, – да пропади все они пропадом! Надо было не уезжать из Петергофа, а оставаться там. Утром он сговорится с Елисаветой, и они снова отправятся туда. Воспитатель, добрейший Андрей Иванович, никогда против этого не возражал, а в последнее время даже потакал его склонностям ко всяким развлечениям.

Теперь, при каждой встрече, Елисавета восстанавливала Петра против Меншикова, и этому еще способствовал ставший другом-приятелем Петра молодой князь Иван Долгорукий.

– Чего ты слушаешься Меншикова? Он же твой враг, главный виновник всех несчастий твоего погибшего отца, – говорил Иван.

А тут еще последовала жалоба сестры Натальи на меншиковский произвол. Городом Ярославлем был подарен молодому императору серебряный сервиз, и Петр отослал его сестре. Меншиков два раза посылал к ней с требованием возвратить сервиз. В третий раз Наталья выпроводила от себя посланца, заявив, что она знает, кто такой Меншиков: он не государь и не имеет права распоряжаться таким образом. Кроме того, она была кем-то оповещена о горделивом намерении Меншикова женить на ней своего сына Александра, и это вызвало с ее стороны негодование за то, что без ее соизволения князь дерзает по собственному усмотрению располагать ее сердцем, волей и будущим счастьем всей дальнейшей жизни.

Чувствуя недомогание, Меншиков был особенно раздражительным и часто находился в крайне неблагоприятном расположении духа. Со дня на день общение с ним становилось все более трудным. Иногда его замечания в беседе с Петром становились слишком резкими. Назревало бурное объяснение, и оно не замедлило сказаться. Цех каменщиков, как называли себя новоявленные петербургские масоны, поднес Петру II девять тысяч червонцев, и Петр их тоже отослал в подарок своей сестре. Случилось так, что посланный молодой князь Иван Долгорукий повстречался с Меншиковым, и тот, узнав, с каким поручением человек идет к великой княжне, велел ему вернуться и отнести деньги в его, меншиковский, кабинет, сказав при этом:

– Император еще очень молод и не умеет распоряжаться деньгами как это следует.

При свидании с сестрой Петр, не услышав от нее ни благодарности, ни даже какого-либо отзыва о денежном подарке, спросил, разве ей это неугодно, и, услышав, что она ничего не получала, с гневом потребовал к себе посланца, и тот, задыхаясь от волнения и негодования, рассказал о своей встрече с Меншиковым. В первую минуту Петр от ярости не мог выговорить ни слова. Как, отнять у великой княжны то, что ей подарил он, император?..

– Кто государь – я или он?

Пусть останутся около него, Петра, только сестра Наталья, цесаревна Елисавета, Остерман и вот князь Иван… да, и еще пусть станет помощником Остерману по их, царственному, воспитанию отец князя Ивана. Он никогда ни в чем не противоречит, а только старается как бы доставить им удовольствие.

В тот же день в раздраженном тоне Петр спросил Меншикова, как тот посмел помешать исполнению его приказания и отобрать деньги?

Впервые столкнувшись с таким разгневанным отроком, бывшим всегда и во всем послушным, Меншиков сначала несколько опешил, но, собравшись с мыслями, ответил, что казна истощена, а государство нуждается в деньгах, и он хотел в Верховном тайном совете поставить вопрос, как лучше использовать эти деньги.

– Впрочем, ежели ваше величество приказать изволит, то я внесу не только эти девять тысяч червонцев, но готов пожертвовать из моего собственного состояния миллион рублей, – добавил к сказанному Меншиков.

Такие «великодушие и щедрость» еще более разгневали Петра, и он, топнув ногой, сказал:

– Я тебе покажу, кто император – я или ты, и научу повиноваться мне.

Оправившись от недомогания, Меншиков, видимо, забыл об этой стычке или не придал мальчишеской выходке Петра особого значения, и нарвался на другую. Камердинеру Петра было дано три тысячи рублей на мелкие расходы императора, и Меншиков потребовал отчета в трате этих денег. В ответ Петр поднял большой шум: кто он? Ребенок, что должен выпрашивать у сиятельного дяди позволения?.. И тут же потребовал еще пять тысяч.

– Зачем? – спросил Меншиков.

– За тем, что надобно, – вызывающе ответил Петр.

Получив эти деньги, он тоже дарит их сестре. Меншиков возмущен, приказывает забрать эти деньги от Натальи, но еще больше возмущен Петр столь бесцеремонным вмешательством в его волю.

– Меншиков хочет обращаться со мной, как обращался с моим отцом. Но ему такое не удастся. Я не позволю давать мне пощечины, как он давал их моему родителю.

Передавал Петр деньги и Елисавете – большой мотовке.

Подоспела просьба старого графа канцлера Головкина заступиться за его зятя Ягужинского, которого Меншиков усылает из Петербурга. Ягужинский только что возвратился из Польши, и опять ему отъезд, Петр требует оставить в Петербурге Ягужинского, а Меншиков, после крупного разговора с Головкиным, настаивает на отъезде его зятя.

После всего происшедшего оставаться Петру под покровом светлейшего было просто невозможно.

– В Петергоф, только в Петергоф!

Но новый день принес и новые заботы. Уезжали навсегда из Петербурга вместе со всей своей свитой герцог и герцогиня голштинские. Елисавете надо было провожать сестру, поплакать с ней.

Вырвавшись из карантина, получив назначенные по завещанию Екатерины деньги, из которых шестьдесят тысяч рублей отданы Меншикову, герцог не захотел больше ни одного дня проводить в треклятом парадизе и торопил с прощальной церемонией. 25 июля 1727 года все голштинцы отчалили на корабле от петербургской пристани в свой город Киль, столицу герцогства.

Елисавета была расстроена отъездом сестры, видела в Меншикове виновника ее слез и своего одиночества. Она давно уже замечала невнимание к ней светлейшего князя, а оскорбленное самолюбие не прощает этого.

Голштинцы – в Киль, а Петр со своим двором – в Петергоф, тем более, что полюбившийся друг Иван Долгорукий был теперь неразлучно с ним. Эту привязанность Меншиков считал простым влечением молодости, искавшей себе после утомительных уроков и бесед с наставником приятного рассеяния, и не находил нужным отстранять князя Ивана. К тому же светлейший знал, что, воспитанный в неге и праздности, юноша Долгорукий, не получивший ни образования, ни деловых навыков, а пристрастный только к наслаждениям, не мог казаться способным к политическим интригам и быть опасным ему, Меншикову, всемогущему правителю Российского государства. Но князь Иван, по подсказке Остермана, внушал своему молодому другу, как опасен для него Меншиков, как безотчетно и необузданно может он стать еще горделивее и смелее в своих притязаниях и может даже посягнуть на императорскую корону. С юношеской, вполне дружелюбной откровенностью сумел князь Иван внушить Петру такие опасения, представив их не как наветы на Меншикова многих вельмож, но в виде верноподданнического их усердия и заботы о безопасности обожаемого молодого государя.

Иван просил Петра держать подозрения в тайне и присматриваться, когда и без того все было видно. Светлейший князь своим необузданным самовластием давно уже убедил Петра в полной справедливости слов Ивана Долгорукого.

Падение светлейшего князя готовилось с глубочайшей обдуманностью в тиши кабинета Остермана. Проявляя при встречах и беседах с Меншиковым раболепную преданность и выказывая себя исполнителем его воли, Остерман втайне делал все в полном согласии со своими намерениями. Он договорился с Долгорукими, чтобы разорвать предполагаемый брак Петра с дочерью Меншикова, и князь Алексей Григорьевич охотно согласился с этим, задумав свести Петра со своей дочерью. А Меншиков, хотя и был умен, но недостаточно проницателен: не умел распознавать ловких и хитрых людей. Доверился Остерману, более чем кому-либо, и не подозревал, что именно от него угрожала ему гибель. Ослепленный своими далеко идущими планами и уверовав в неизменность своего счастья, не видел сетей, ему расставленных, не понимал сокровенных целей Остермана и без всяких подозрений встречался с ним и с князем Алексеем Долгоруким, назначенным в помощь Остерману вторым гофмейстером и воспитателем Петра, будучи также воспитателем его сестры Натальи. Уважая добродетели его дяди, князя Якова Федоровича, помня любовь и дружбу отца его, князя Григория, бывшего долго послом в Варшаве при дворе короля Августа, светлейший князь покровительствовал Алексею, и, зная его посредственность, нисколько не считал опасным для себя, Но ошибался в нем, как и в Остермане.

Гроза, собиравшаяся над Меншиковым, на время затихла, чтобы вскоре разразиться еще сильнее и неотвратимее.

 

I

Облюбовав для своей спальни комнату в петергофском дворце, Петр и князь Иван вместе в ней спали, а бодрствуя, неразлучно проводили целые дни. Их всегда веселой и приятной гостьей была Елисавета, и они веселились вместе. А оставаясь одни, не засыпая почти до самого рассвета, играя друг с другом или задушевно беседуя, готовы были никогда не расставаться, и, держа что-то себе на уме, князь Иван говорил царственному другу:

– Как я завидую тебе, Петро, что у тебя такие отношения с Елисаветой. Мне бы на твоем месте оказаться, я бы… – и, посмеиваясь, отчаянно крутил головой.

– Да, ты вон какой большой, Иван, а я…

– Подрастешь – и ты станешь большой. А вот ежели теперь мне посодействуешь, чтоб я получше подружился с ней, то будет в самый прок. Что скажешь?

– Конечно, помогу, – обещал Петр другу, и, обнадеженный неминуемой амурной победой, Иван уже довольно потирал руки. – Завтра приедет, оставайся с ней, – сказал ему Петр для осуществления задуманного.

Он и сам вздыхал по тетке, даже сочинил в ее честь стихи, но, когда она уезжала, целиком отдавал себя другим, легко доступным удовольствиям, замысленным Иваном, и это уже входило у него в привычку.

Князь Иван был «добрый малый» в принятом смысле этого слова. Он перенял место и звание обер-камергера императора от сына Меншикова, был человеком бесхарактерным, недальнего ума, проводил частенько ночи в оргиях и приучал к этому Петра. Говорил, что ему, императору, не надобно учиться, его дело – охота и другие развлечения. И это было по душе Петру; ему уже наскучило иметь дело с тетрадками да книжками и слушать поучительные рассказы Остермана. Подошло все так, что и самому учителю нужно было заниматься более важными делами в его единоборстве с Меншиковым. Чем-то занят в Петергофе ученик, вот и хорошо. Для ради его увеселения можно сказать Наталье и Елисавете, чтобы они не только наведывались к нему в Петергоф, но и подольше оставались там, и они охотно соглашались.

Елисавета, слава богу, отрешилась от всех искателей ее руки. Шут с ними, с этими заморскими женихами. Заявила сватам, чтобы оставили ее в покое. Никуда и никогда из России она не поедет, а следовательно, ни за кого из иностранных претендентов замуж не пойдет, и своим решительным отказом вроде отвадила навязчивых женихов.

На отказ от замужества у нее были теперь весьма веские основания – ведь в добавление к богатому приданому каждый из женихов предполагал видеть в ней целомудренную девственницу, предназначенную именно для него, а ее в том самом Петергофе обабил какой-то матрос. Но об этом, конечно, никому не говорить. Сказать, что была в огорчении от случившегося, вздыхала и сожалела об утраченной девичьей чести, значило бы вроде как наговаривать на нее. Кому предъявлять честь-то? Перед кем виниться: сама себе хозяйка и госпожа. Вспоминая игру в горелки, она улыбалась и приятно жмурила глаза. И, пожалуй, единственно, чего было ей жаль, так это поспешного бегства того матроса. А жаль. Не отыщется он теперь – безымянный и неизвестный, а то можно было бы выхлопотать ему какой-нибудь придворный чин и держать подле своей персоны.

Может, снова объявится в Петергофе и повстречается? Надо быть там.

В Петергофском дворце все готово к встрече с дорогими гостями. Петр всегда рад был видеть сестру и Елисавету, но особенно радовался их приезду князь Иван. Что такое с ним произошло – Елисавете было на удивление. Рассыпался перед ней мелким бесом, старался предугадать ее малейшее желание, – никогда не видела его столь услужливым и за все это была ему очень признательна. Иван растолковывал такое как успешное начало задуманного. Можно, значит, рассчитывать на ее благосклонность, и он готов был мысленно перекреститься для ради полной удачи своего вожделения.

Все складывалось в его пользу. Петр и Наталья пошли смотреть пущенный большой фонтан, а Елисавета задержалась, рассматривая на подоконнике букет цветов. Князь Иван подошел к ней, будто бы тоже рассматривая букет из-за ее плеча, и как-то так произошло, что его рука сама собой потянулась и сквозь легкую ткань платья цепко захватила мягко-упругий комок ее груди. И задышал Иван напористо и горячо. Елисавета на мгновенье замерла на месте, а потом со всего размаха хлестнула князя своей девичьей благоуханной дланью по щеке, да тут же – по другой, и князь Иван только успевал поворачивать голову из стороны в сторону. Девичья рука, по виду нежная, оказалась тяжеловатой, будто налитой свинцом.

– Сделаем вид, будто ничего не произошло, и пойдет смотреть фонтан, – действительно, как ни в чем не бывало, сказала Елисавета и даже улыбнулась, взяв Ивана под руку, чтобы идти к фонтанам.

«Сдается», – мелькнула у Ивана мысль, и, в подтверждение этой догадки он впился губами в губы Елисаветы, стараясь поцелуем перехватить ее дыхание. Елисавета рванулась от него и уже не хлесткими пощечинами, а крепко сжатым кулаком, словно с окаменевшей в нем силой, ударила неугомонного галана по скуле.

«Черт… Синяк будет…», – досадливо поморщился Иван, все еще не оставляя надежды добиться своего, но в комнату опрометью ворвались Петр и Наталья.

– Меншиков приехал, – тревожно сообщили они. – Давайте спрячемся, в окошко выпрыгнем. Он войдет сюда, а мы…

Опрокинув кувшин с букетом цветов, Наталья, Петр и Елисавета перемахнули из дворцовой комнаты в парк. Не отставать же от них князю Ивану, и он, потирая рукой ушибленную скулу, – синяк, похоже, будет, – выпрыгнул тоже.

Отбежав в сторону, Елисавета сорвала с обочины листок подорожника и подала Ивану: дескать, приложи к скуле, и, глядя на него, смеялась.

«Чертовка!.. Все равно не ускользнешь от меня, настигну где ни то…», – мысленно пригрозил он, дав повод Елисавете рассмеяться еще больше.

А Петр с Натальей думали, что всегда веселой их подружке потому так весело, что они ловко провели противного Меншикова: войдет он в комнату, а их там нет. И тоже засмеялись.

Так все и произошло: удивился Меншиков, не увидев никого, а ему сказали, что все здесь. где же они?..

Вроде бы и неподалеку, но из окна их не увидеть. Сидят в кустах, наблюдая из своей засады – кто, откуда и куда направится, – все им видно, а они не видны никому. И взволнованно, горячо обсуждали, как дальше им вести себя по отношению к Меншикову.

– Очень просто, – заявляла Наталья. – Я могу поклясться, что никогда моя нога не переступит порога его дворца. Кто он такой, чтобы распоряжаться нами? Я понимаю – Андрей Иванович, он – наш воспитатель, самый умный, хороший, ученый человек, с ним всегда очень интересно, а Меншиков – фи!.. – брезгливо оттопырила она губу, ставя ни во что светлейшего князя.

Они сидели в кустах, наперебой обсуждали заносчивость Меншикова и хвалили Петяшу, что он нисколько не побоялся указать князю его место, напомнив, кто есть император и кого надо беспрекословно слушаться.

– Он сестрицу Анну Петровну с герцогом словно в тюрьме в карантине держал и выжил их из Петербурга. Самый зловредный человек, – говорила Елисавета.

– Заставил обручиться с Марией, а она мне вовсе не нужна, – возмущался Петр.

– Наплюй на него, и дело с концом, – советовал князь Иван. – Чего он тебя, словно пленника, держит? Зыкни, чтоб не вякал, он язык и прикусит.

– Правильно, – подтверждала Наталья. – Ни в чем не уступай… – и вдруг сникла, припала к плечу брата и молвила задрожавшим голосом: – Сироты мы, Петяша, с тобой… Всякий обидеть может. Нам только самим друг дружку оберегать надобно… – и у нее заслезились глаза.

– Что ты ему такие слова говоришь? Зачем жалобишь?.. Император, чать. Всем властям – власть, а ты его прибедняешь. Он захочет – и с Меншиковым в одночасье расправится, дай срок только… Я в Верховном совете при герцоге толмачом был и своими глазами видел, какую Меншиков там власть захватил, а никакого права на то не имел. Упокойная государыня вовсе не назначала его правителем быть, а Верховному совету все поручала, чтобы договаривались до обоюдных решений, а Меншиков самосильно все на себя перенял потому только, что никто из верховников его не осаживал, ну а он тем и пользовался.

Князь Иван Долгорукий был сведущим о положении дел. Не было у господ верховников единства, каждый действовал порознь. А ежели кого и подмывало сказать что-либо против светлейшего князя, то не было у того человека уверенности, что его другие поддержат. Ведь Меншиков – будущий тесть императора, который и жил у него и был в послушании. Полагали, что воля Меншикова и второго императора – одинаковы, а потому и помалкивали, преклоняясь якобы перед всесильным светлейшим князем, когда у того сила была уже призрачной.

Едва перешедший из детства в самую начальную пору своего отрочества, Петр II в первые дни действительно подчинялся Меншикову, который представлялся ему и сильным и властным, приложившим старания, чтобы возвести его, малолетнего отрока, на престол, но скоро беспрекословное повиновение сменилось неприязнью, а потом и явной враждебностью. Словно очнулся Петр от какого-то наваждения, воспротивясь и свершившемуся обручению с Марией и подчинению светлейшему князю.

Понадеялись было, что Меншиков был болен и, может, скоро умрет, и многим была бы тогда его смерть в облегчение. Родовитые люди поднимутся: князь Дмитрий Михайлович Голицын станет вершить во всех гражданских делах, а брат его, фельдмаршал Михайло Михайлович – в военных. Но лихорадка и чахоточное кровохарканье, изнурявшие было светлейшего, внезапно от него отступили, и, к удивлению всех, он быстро стал поправляться. Но эта его болезнь все же сделала свое дело: пожив на свободе, воспитанник-император уже не хотел возвращаться под лоно своего тюремщика. Не хотели возвращаться к власти Меншикова и ближайшие к Петру люди – его сестра Наталья, цесаревна Елисавета, не хотел самый умный, добрый и ученый человек Андрей Иванович Остерман, не хотели князья Долгорукие, весь императорский двор и все господа верховники. Все было наготове к тому, чтобы низвергнуть властелина, но никто пока не решался сделать ему открытый вызов. Положение Остермана было труднее всех. Он, как воспитатель и обучавший разным наукам, должен был следить, чтобы молодой император прилежно учился, не потакать его навыкам к одним жизненным удовольствиям, и в этом случае Остерману следовало действовать заодно с Меншиковым, но было бы неразумно чрезмерно налегать на царственного отрока в летнюю пору, когда сама природа уготовила все для приятных и веселых развлечений. Можно было умнейшему Остерману переложить всю вину на Меншикова, заставлявшего воспитателя применять ряд стеснительных мер в беспечном образе жизни своего подопечного. Да уже претило и самому Остерману находиться под пятой Меншикова, отдавать ему отчеты о поведении воспитанника. А что он, светлейший князь – тяжелый, грубый, необразованный человек, – что он может смыслить в воспитании и, действительно, по какому такому праву самовластно распоряжается во всем? Когда его не будет, никто не помешает умнейшему и искусному воспитателю полностью взять податливого воспитанника в свои умелые руки.

Ах, какой замечательный, какой добрый Андрей Иванович, он все время только и думает, как бы сделать что-нибудь особенно приятное дорогим царственным сироткам, он, бесспорно, самый душевный и добрейший человек, – это постоянно говорила Петру его сестрица Наталья, сама тоже необыкновенная умница.

Хорошо им и с князьями Долгорукими. Они тоже приятные люди, только и хлопочут, как бы угодить им да повеселить.

Итак, все подготовлено к тому, чтобы повергнуть Меншикова в неотвратимую опалу, но может решиться сделать это лишь он, второй император, хотя ему только 12 лет.

На тайном совещании в кустах петергофского парка решалась судьба светлейшего князя.

– Я тоже не ступлю больше ногой в меншиковский дворец, – заявил Петр. – Повелю, чтобы мне все приготовили в построенном дедом Летнем дворце и чтоб все мои вещи были доставлены туда.

Солнечный луч, скользнув по листве кустарника, задержался на щеке князя Ивана, высветляя синяк над его скулой.

– Что это у тебя, Иван?.. Ты смотри – синяк… – обратил внимание Петр.

– Все Лизета твоя, – потупил глаза князь Иван.

– Ой, прости, Иван Алексеевич, я тогда не заметила, что тебя локтем зашибла. Сделай милость, извини, – просила его Елисавета.

– Ладно, извиню, – улыбнулся он, снова убеждаясь, что сумеет добиться своего.

Так никого из царственной молодежи и не дождался Меншиков, а хотел непременно повстречаться с Петром и Натальей и пригласить их на завтра в Ораниенбаум, где будет торжественное освящение недавно построенной домовой церкви.

 

II

«Ораниенбаум» – по-немецки означает – оранжевое, или апельсиновое дерево. Там, в теплицах меншиковского дворца, действительно вызревали апельсины, и на гербе Ораниенбаума изображено серебряное поле с апельсиновым деревом, отягощенный созревшими плодами.

В народе Ораниенбаум называли Рамбовом. ( – Где был? – В Рамбове. – Куда едешь? – В Рамбов.) Стены большого зала в богатом «рамбовском» дворце были облицованы настоящим мрамором, которого в России еще не добывали. Его нужно было везти из дальних заморских стран – из Италии и Греции – и был он очень дорог. А что для светлейшего князя тысячи и даже десятки тысяч рублей, если можно удивить мир чем-то необыкновенным!

С минуты на минуту Меншиков ждал, что император и великая княжна вот-вот приедут и будут на торжестве. Это свело бы на нет слухи о неприятностях, возникших между ними, и способствовало бы действительному их примирению. Он, светлейший, всячески старался для того. Из Москвы был привезен специально разысканный там протодьякон с подлинно что иерихонским трубным гласом, собраны самолучшие голосистые певчие, приготовлен, был красовитый фейерверк. Все жданки прождали, но нет, не приехал второй император, и церковь стали освящать без него. Отчаявшись его улицезреть, светлейший князь собственной своей персоной занял место, уготовленное в виде трона для державнейшего императора.

Торжество оказалось далеко не из приятных, хотя были и замысловатые фейерверки, и гремела пушечная пальба, и была «великая музыка». А то, что Меншиков сидел в церкви на тронном месте, дало повод его недругам, перетолковав случившееся, донести потом молодому государю о стремлении светлейшего князя к всемогущему самодержавию.

На другой день Меншиков с дочерью Марией приехал в Петергоф, но там никого не оказалось. Предвидя его появление, Петр с Елисаветой и князем Иваном чуть свет отправились на охоту, а Наталья разминулась с Меншиковым, возвращаясь в Петербург. Поспешный отъезд Петра на охоту несколько озадачил его приверженцев, усомнившихся в том, что царственный отрок окажется стойким в своем решении пренебречь значением своего главного опекуна и регента. Кто знает, может, испугался повстречаться с ним и не пренебрежение к светлейшему, а мальчишеская трусость заставила скрыться от строгого попечителя.

Меншиков остался в Петергофе и на другой день, ожидая возвращения Петра с охоты. Светлейшему князю с его дочерью была отведена в петергофском дворце особая половина, где он имел крупный разговор с Остерманом. Понял, наконец, светлейший, что приставленный к Петру воспитатель в своих сообщениях обманывал его, Меншикова, заверяя, что молодой император всей душой расположен к нему, тогда как на самом деле Меншикову приходилось убеждаться в обратном, и все это происходило, конечно, не без влияния злонамеренного Остермана. Как он может позволять своему воспитаннику надолго удаляться куда-то на охоту? И в том, что Петр не приехал на освящение церкви, Меншиков видел козни иноверца, отвращающего Петра от православия, за что он, Остерман, может быть подвергнут колесованию.

Остерман спокойно выслушал все обвинения и в ответ сказал, что колесовать его не за что, но он в точности знает человека, который действительно может быть колесован, и, не моргнув, в упор глядел на Меншикова.

Вернулся Петр с охоты и не отвечал на приветственные поклоны Меншикова, как будто совсем его не видя, а когда светлейший начинал с ним заговаривать, поворачивался к нему спиной, и был очень доволен, что мог так его унизить. На невесту, старавшуюся, чтобы жених обращал должное внимание, Петр тоже не смотрел.

Из ворчливого ментора Меншиков превращался в льстивого и низкопоклонного царедворца. Обжаловался цесаревне Елисавете на охлаждение к нему Петра, но никакого сочувствия с ее стороны не видел и не слышал, впустую были все его слова.

Нечего было делать больше в Петергофе, и светлейший князь с дочерью отбыл в Петербург, надеясь, что неразумный, взбалмошный мальчишка одумается и с извинениями явится туда. В Петербурге князь вел себя по-прежнему, был тем же всесильным повелителем и, будучи уверен, что Петр скоро прибудет и по-прежнему станет жить здесь, во дворце, готовился к его приезду.

В этих приготовлениях и застал его генерал Салтыков, присланный от императора с повелением забрать все его вещи, и Меншиков почувствовал начало своей опалы. Примирение с Петром оказывалось невозможным. Как, в чем, когда он, светлейший, сплоховал? Ингерманландский полк, ему доселе вверенный, выведен из столицы на загородные квартиры, да у Меншикова не было и мысли об открытом восстании. Он покорялся своей новой непредвиденной судьбе в эти дни начавшейся в природе золотой осени… Похоже, что вместе с пожухлыми листками будут свертываться и опадать все прежние его права и преимущества. Может быть, надо просто самому удалиться на покой и подать об этом рапорт?.. Надо посоветоваться с Варварой и сказать секретарю, чтобы он заготовил нужную бумагу.

Петр прибыл в Петербург 7 сентября, остановился в Летнем дворце, и в тот же день невеста с матерью явились поздравить его с возвращением в столицу, но он не удостоил их приема, и они в смущении удалились. Плюнув в окошко им вслед, Петр приказал приставить ко дворцу пристойный караул и не подпускать ни самого Меншикова, ни кого-либо из его посланцев.

По наущению Остермана издал указ, в котором повелевалось признавать действительными лишь те постановления, указы и распоряжения, которые будут подписаны им самим и членами Верховного тайного совета. И строжайше запрещалось исполнять какие-либо приказания, исходившие от князя Меншикова. А на следующий день Петр послал генерала Салтыкова объявить Меншикову отлучение от всех государственных дел и домашний арест без права выезжать или выходить куда бы то ни было.

Устрашенная опалою супруга, княгиня Дарья Михайловна с детьми и сестрой Варварой поспешили в Летний дворец, чтобы всем своим семейством припасть к стопам государя и умолять его о помиловании, но не были к нему допущены.

Из окна второго этажа в щель слегка раздвинутых штор Петр наблюдал, как княгиня упрашивала конвойного начальника пропустить их во дворец; видел осунувшуюся, словно совсем пришибленную к земле, горбунью Варвару, эту бабу-ягу, костяную ногу; свою недавнюю невесту с застывшим, будто неживым, лицом, и беспокойно озирающегося по сторонам Сашку, коему следовало бы сейчас вот, сию минуту, надавать тумаков и зуботычин. Или приказать конвойным, чтобы здесь же, в Летнем саду, на какой-нибудь скамейке высекли его.

Не умилостив просьбами конвой, опечаленные просители бросились к великой княжне Наталье, к цесаревне Елисавете, но те удалились от них, не сказав ни слова. Оставалась последняя надежда – пасть в ноги Остерману, умилостивить его гнев, заверить, что он может не опасаться никакого колесования, каким сгоряча пригрозил ему светлейший князь. Андрею Ивановичу нужно было идти в Верховный тайный совет, и некогда тратить время на никчемные, пустопорожние слова и заверения.

Сам Меншиков продиктовал секретарю письмо, прося второго императора «да не зайдет солнце во гневе его», умолял отпустить вольные и невольные проступки, по неведению и безнамеренно им учиненные, испрашивал последней милости уволить его за старостью и болезнями вовсе от службы. Надиктовал письмо так же великой княжне Наталье Алексеевне, прося ее предстательства перед троном брата.

Княгиня Дарья Михайловна тоже пробовала писать письмо-прошение, но у нее дрожали руки, и тогда писала Варвара: «Ваше императорское величество, батюшка царь, великий наш государь… Смените гнев на милость».

(Это к мальчишке-то так обращаться, коему следовало бы уши надрать, розгами высечь, паршивца… А тут – унижайся, проси, умоляй…)

Все эти письма были перехвачены и не дошли по назначению.

Остерман составлял указы, касавшиеся дальнейшей опалы Меншикова, проводил их через Верховный тайный совет, где не было никаких возражений, и Петр подписывал их, не вникая даже в смысл. Было объявлено Меншикову, что он лишается дворянства, пожалованных ему орденов, чинов и званий, а у его старшей дочери, бывшей невесты государя, отбираются экипажи и придворная прислуга. Верховники призвали новгородского архиепископа и указали ему, чтобы впредь обрученной невесты в церквах не поминали. Лишенный всех почетных званий, чинов и орденов, по указу от 9 сентября 1727 года, Меншиков ссылался в дальнее его имение Раненбург в Рязанской губернии.

Смятение и переполох, охватившие домочадцев и всю челядь меншиковского дворца, вдруг сменилось помертвевшей тишиной. Будто безмолвными тенями населился он. На цыпочках, бесшумно переступали многочисленные слуги, словно боясь нарушить установившийся смертоносный покой величественных анфиладных апартаментов.

Беспамятно, пластом лежала на своей дворцовой половине бывшая княгиня Дарья; после пущенной лекарем крови в дремотном забытье пребывал бывший светлейший князь, а вчерашние княжны и тоже ставший бывшим молодой Александр Меншиков никак не могли осознать случившееся.

Как?.. Они стали не княжны?.. А он, недавний камергер и генерал-лейтенант, – кем же он окажется без звания и чина? Просто мальчишкой Сашкой Меншиковым, все равно как простой смерд, холоп, уроженец подлой породы?.. Бывшие – значит, не теперешние. Они были, значились еще вчера, а нынче – словно совсем их нет. Но ведь такое невозможно?.. И все это случилось по злобному хотенью выродка-царенка, невоспитанного драчуна-царишки… О, еще неизвестно, кто бы кому наставил синяков, если сошлись бы в драке. Это отец да тетка Варвара удерживали его, Сашку, опасаясь, что он вдруг зашибет второго императора. Ну, только попадись теперь, царишка!

И Сашка почти торжествовал, уверенный, что будет победителем.

Разрушенная невеста… Дважды разрушенная. Были два Петра, два обрученных жениха.

– Разрушенная… – шептала про себя Мария и отворачивалась от зеркала, чтобы не видеть своего печального лица.

Суетливой, деятельной, не покладавшей рук была одна Варвара. Набрав в охапку золотые блюда, надрываясь от великой тяжести, тащила подлинно что драгоценную золотую ношу на чердак, пытаясь спрятать там в укромном месте. А где оно, укромное? Ведь все равно найдут, не скроешь, не сыщешь потаенного местечка. И, спохватившись, поняв всю безрассудность своего старания, сваливала на чердачную пыль тяжеленную и драгоценную посуду, торопясь к шкафам и сундукам, чтобы скорее отбирать белье, одежду. Вон сколько у Данилыча рубах, штанов из самых дорогих материй. Не оставлять же тут, чтобы какой-нибудь холоп напяливал их на себя. А куда все стаскивать? В какие узлы связывать?.. Как все богатство кинуть? Кто приглядит? Кому доверить?..

И сидеть, раздумывать нельзя, каждая минута на исходе…

А деньги, бриллианты и другие драгоценности, все эти брошки, пряжки, золотые табакерки, – как с ними быть? По карманам рассовать? Да разве все захватишь?..

И тонкий, визгливый вопль отчаяния вырывался из груди Варвары.

Прощай, настенная Голландия в искусных изразцах. Прощай излюбленная Ореховая комната. Прощай, любезный сердцу парадиз.

Верховный тайный совет вынес решение: выдать офицеру Пырскому, назначенному сопровождать ссылаемого Меншикова, денег 500 рублей на разные дорожные расходы, да на 50 подвод прогонных денег, а за другие подводы Меншиков пусть платит сам. Ну, и как говорится, – с богом! Скатертью дорога. Прощевай на веки вечные. Что в ссылку, что в могилу, одинаково, считай – в небытие.

А вот он в истинном, заветном смысле слова – сиятельный, светлейший князь. Строго и надменно смотрит со стены своей приемной, запечатленный на портрете во всех регалиях, в полном расцвете блистательной тогда судьбы; вот его бронзовый бюст, исполненный заморским скульптором Растреллием, – такой он, Александр Данилыч, прославленный, величественный, с одухотворенным молодым лицом.

Прощался Меншиков с самим собой и со своим дворцом. Прощался с невозвратным прошлым.

Более трех лет безраздельно и самовластно он управлял Россией из этого дворца. Был самым богатым человеком, владельцем шести городов, ста тысяч крепостных и неоглядными просторами земель на Украине, в Подмосковье, на Балтийском побережье, в Польше. Не в каждом из своих дворцов, домов и дачных павильонов приходилось ему жить, но они значились за ним. Здесь, в Петербурге и его предместьях, – девять; в Москве – четыре и среди них – огромный и богатый Лефортовский дворец, – прощайте навсегда.

Ступив в последний раз на невскую набережную, перед тем как садиться в карету и отправляться в ссылку, Меншиков сказал:

– Я совершил большое преступление, но юному ли императору наказывать меня за это?..

Добавлять к сказанному больше ничего не стал, но по-видимому, это означало, что он виноват в смерти императрицы Екатерины и что Петр II, став императором, должен быть ему за это благодарен.

Вон за Невой – Адмиралтейство, которое он строил; вон по соседству с его дворцом уже третий год идет строительство по плану, утвержденному еще самим Петром Великим, грандиозного здания двенадцати коллегий. Петербургские градожители не понимали и не любили никаких коллегий и называли их насмешливо – калеками. Вспомнил Меншиков об этом и грустно улыбнулся. Через год-другой достроят, и кто, какие государственные калеки разместятся в этом здании?..

Тронулся с места и потянулся по набережной Невы длинный ряд карет, колясок, фургонов и других экипажей, увозящих Меншикова и его семейство с многочисленной челядью и поспешно собранным имуществом, сопровождаемые караулом из 120 гвардейцев под командованием капитана Пырского.

Впереди этого огромного поезда – четыре кареты, запряженные шестериками лошадей: в первой – сам Менщиков с женой и свояченицей Варварой; во второй – сын его с карлою; в третьей – дочери с двумя служанками; в четвертой – брат жены и Варвары, Василий Арсеньев, и другие приближенные. Все были в черном, траурном.

Выезд Меншикова из столицы уподоблялся добровольному отъезду богатого и заслуженного вельможи, который после многолетних трудов государственных намерен закончить жизнь вдали от придворного шума и блеска, вне интриг, без врагов и завистников. Он выехал в великолепных экипажах, сопутствуемый блестящею прислугой и сопровождаемый огромным обозом с драгоценной движимостью, выбранной из великолепных его палат.

Только дочь Мария должна была возвратить своему бывшему жениху обручальное кольцо, стоившее двадцать тысяч рублей.

Меншиков надеялся найти прочное благополучие в кругу своего семейства, жить в довольстве и покое в уединенной Придонской равнине. Поезд сопровождали верховые гайдуки и собственные княжеские вооруженные драгуны. Домашних челядинцев ехало в обозе 127 человек.

Путь будет долгий и томительный. Хорошо, если до крепких заморозков приедут в Раненбург. И Меншикову вспомнилось вдруг давнее, далекое: когда с царем Петром Азов у турок воевали, зашел спор с басурманами, что будет значить час езды, какое расстояние, – какая ради этого должна быть езда по степи – тихая или скорая? Наши говорили, что нигде того не велось, чтобы по степи ехали чинно и неторопливо. И городовая езда – тоже не в пример. Но турки со скорой гонецкой степной ездой были не согласны и говорили, что возьмут в пример езду ступистого коня. Так, помнилось, и не смогли договориться, какое расстояние считать за час езды.

А сколько верст они за час езды проедут? Похоже, лошади ступисты будут.

Меншиков отъезжал от Петербурга, а по городу ходили слухи о его непомерных злоупотреблениях; что он, не довольствуясь своим положением, зарился на императорскую корону; что будто найдено письмо, которое он заготовил к прусскому двору с просьбой дать ему взаймы десять миллионов, обещая возвратить в два раза больше, как только сядет на российский престол; что уже были отданы приказы удалить под разными предлогами гвардейских офицеров и заменить их преданными Меншикову. Говорили будто бы о незаконном завещании; что будто бы голштинский герцог и князь Меншиков заставили цесаревну Елисавету подписать завещание вместо матери, которая ничего про то не знала. Кто-то уже насчитал, что при аресте у Меншикова отобрано 14 миллионов рублей и сто пять фунтов золота в слитках, посуде и других вещах. Одни предсказывали, что Меншикова не оставят в Раненбурге, а вместе со свояченицей зашлют в Сибирь, а жену с детьми оставят на свободе, потому как они не столь зловредны. А другие утверждали, что муж и жена – одна сатана, а потому недолго наживут.

 

III

Слухами земля полнится, и дошли известия до заморских венецейских краев, что новый русский молодой второй император Петр не столь привержен к мореходству, как его покойный дед Петр I, а потому в треклятом навигацком обучении может послабленье выйти и будущие моряки так сухопутными и останутся. Но надо не ждать, когда такое станется, а самому быть расторопнее, ходатайствовать перед высокими чиновными лицами о вызволении из навигацкой науки.

Уже не первый год женатый господин из дворянского звания Михайло Лужин чуть ли не готов был руки на себя наложить от нескончаемой тоски-печали по своей жене, да от невозможности превозмочь морские учения. Вчерашним днем в двунадесятый церковный праздник всем ученикам роздых был, и они ходили на венецейские диковины смотреть, а он, Михайло этот, сидел слезы глотал и писал в Петербург своему шурину в жалобном письме: «О житии моем извещаю, что в печалях и тягостях пришло мне оно самое бедственное и трудное, а тяжельше всего – с домашними разлучение. А наука определена самая премудрая и хотя бы мне все дни на той науке себя трудить, а все равно не принять ее будет для того, что не знамо тутошнего языка, не знамо и науки. А паче всего в том великая тягость, что вам самим про меня известно, как я, окроме языка природного, никакого иного не могу ведать, да и лета мои уже отошли от науки. А на море мне бывать никак не возможно того ради, что от качания становлюсь весьма болен. Как были в пути сюда восемь недель, и в тех неделях ни единого здорового не было дня, на что свидетели все есть, кои имели путь со мною. На сухом пути, когда обучались чертежам, терпеть еще можно было, а в навигацкой науке, сиречь в мореходстве, когда очутились на корабле, то стало совсем нельзя, никакого терпения. А начальники строго велят, чтобы непрестанно на корабле быть, а ежели кто от сего дела уходить станет, за то будет без всякие пощады превеликое бедство, как про то в пунктах написано. И я, видя такую к себе ярость, тако же зная, что натура моя не может сносить мореходства, пришел в великую скорбь и сомнение и не знаю, как быть. Вызволить меня от такой беды, как тут сказывают, может лишь светлейший князь Александр Данилович Меншиков, ежели ему подать челобитную. А для ради того обязательно надо величать его полным титулом, про что я дознался доподлинно. И тогда, сказывают, он вызволит из беды, только ничего чтобы в титулах упущено не было. И прошу вас, моего дорогого друга и родича, найти способы передать мою челобитную, коею при сем письме прилагаю. Молю отставить меня от навигацкой науки, а взамен взять меня хотя бы последним сухопутным солдатом. Изволь пожалуйста отдавать из вещей моих кому знаешь, от кого можно помощь сыскать для ради подачи челобитной, и денег на то не пожалей. Паки и паки прошу, умилися и разжалобись надо мною, бесчастным, а ежели ты мне милости не окажешь, то к иному мне больше не к кому, и мне тогда пропадать. И чтобы наши никто о том не ведал, особливо же своей сестре, а моей жене, не сказывай, что я такою печалью одержим. Остаюсь в верных моих услугах до гроба моего Михайло Лужин».

К письму прилагалась и челобитная с полным титулованием Меншикова: «Светлейшему Римского и Российского государств князю и Ижорские земли, и генеральному губернатору над провинциями Ингриею и Эстляндиею, и генералу, и главному над всею кавалерией кавалеру, и подполковнику Преображенского регименту, и капитану бомбардирской от первейшей гвардии его величества, и полковнику над двумя конными и двумя пехотными полками командиру Александру Даниловичу Меншикову».

Дошло такое письмо до Петербурга, и, получив его, шурин Лужина глубоко задумался: как же быть? Светлейший князь в опалу обращен. Сам, своими глазами, видел, как он из Петербурга со всею свитой отбывал. И как понять объявленную князю опалу, когда он с таким обозом под гвардейским охранением в своей раззолоченной карете поехал. Не в опалу, а в свою рязанскую вотчину отбыл, считай, что так. Там и будет жить-пребывать в покое и довольстве. А что в народе болтают, будто он, как преступник, как тать, – так ведь языки без костей, мелят всякое. Злобных да завистливых не счесть сколько. А как торжественно светлейший князь отбывал, – дай бог всякому царедворцу.

Может, для ради вызволения из навигацкой науки свояка Михаила Лужина самому в Раненбург поехать, повстречаться там со светлейшим да поклониться ему с просьбой о родиче? У князя вся его сиятельная сила при нем и осталась. Нельзя поверить, что он стал никем, все его богатства, все вотчины при нем остались, и, может, смилуется, даст свое согласие пособить Михаиле. Узнав, что обратились к нему, не посчитавшись с тем, что он как бы опальным стал, – ан как раз в том и будет уверенность в успехе задуманного. А?.. Что, если поехать в Раненбург?.. И перед Михайлой совесть будет чиста, не запятнанной забвеньем его просьбы. Подумать надо и посоветоваться с толковыми людьми, послушать, как они рассудят.

Рассудили так, что ехать в Раненбург – тоже не ближний край. Сколько времени в пути проведешь, и самому кормиться и коня кормить, а в дороге не безопасно, и никто тебя охранять не будет. Да и так еще в пути может случиться, что разминешься: ты будто вдогонку едешь, а он, светлейший князь, со своим обозом в сторону свернул да привал сделал. Ой, да мало ли еще чего непредвиденного может статься. Лучше не собственным своим естафетом князя Меншикова догонять, а по казенной почте послать ему в Раненбург Мишкину челобитную, и пускай князь на нее свое решение вынесет.

Так тому, значит, и быть. Лети, письмо, завивайся, никому в руки не давайся. Сдали его в Почтовый приказ, отправили, а там – что бог даст. Не забижайся, Михаил, твою просьбу выполнили.

Много откликов пришло в Петербург на опалу светлейшего князя, и все они одобряли случившееся. В Киле обрадовались от души. Герцогиня голштинская Анна Петровна писала сестре Елисавете: «Что изволите писать об князе, что ево сослали, и у нас такая же печаль сделалась об нем, как у вас». Петербургские градожители сообщали в Москву таким высокопарным слогом: «Прошла и погибла суетная слава прегордого Голиафа». А новгородский архиепископ Феофан, недавно обручавший Петра с Марией Меншиковой, писал в злоречивом письме одному из архиереев: «Молчание наше извиняется нашим великим бедствием, претерпенным от тирании, которая, благодаря бога, уже разлетелась в дым. Ярость помешанного человека, тем более возбуждала против него всеобщей ненависти и предускоряла его погибель, тем более и более со дня на день усиливала свое свирепство. А мое положение было так стеснено, что я думал, что все уже для меня кончено. Поэтому я не отвечал на твои письма и, казалось, находился уже в царстве молчания».

А в Киль цесаревне Анне Петровне писал о Меншикове: «Этот бездушный человек, эта язва, этот негодяй, которому нет подобного, вас, кровь Петрову, старался унизить до той низкой доли, из которой сам рукою ваших родителей был возведен почти до царственного состояния, и вдобавок наглый человек показал пример неблагодарной души в такой же мере, в какой был облагодетельствован. Этот колосс из пигмея, поставленный счастьем, которое довело его до опьянения, упал с великим шумом».

В Митаве известие о падении Меншикова приравнивалось к высокоторжественному праздничному дню. Курляндская герцогиня Анна уверилась, что опала Меншикова произошла по ее личной просьбе к всемогущему богу отомстить светлейшему за все неприятности, кои пришлось ей, Анне, претерпевать по его вине. На такой радости приказано было к вечернему чаю сделать сладкий пирог и выставить на стол побольше вина.

В великой радости Анна написала письмо молодому императору: «Я неоднократно просила, чтобы мне позволено было по моей должности вашему императорскому величеству с восприятием престола российского поздравить и целовать вашего величества дорогие ручки, но получала на все мои письма от князя Меншикова ответ, чтоб мне не ездить. Ныне паки всенародно вашего императорского величества прошу повелеть мне для моей поездки в Петербург, поставить в прибавку почтовых, как прежде мне давано было, лошадей».

А сама все думала: мальчишка, сопляк, а царь! Вот счастливчик-то.

Но и на этот раз в Петербург ее не пустили.

Узнав, что Петр II и его сестра пристрастились к охоте и хотят иметь хороших охотничьих собак, герцогиня Анна выразила желание всячески содействовать этой страсти и уведомляла великую княжну Наталью: «Доношу вашему высочеству, что несколько собак сыскано как для его величества, так и для вашего высочества, но охотники сказывают, что испортить можно, ежели в нынешнее время послать. И прошу ваше высочество донести государю-братцу о собаках, что сысканы, и еще буду стараться». А о своих нуждах жалостливо сообщала: «О себе вашему высочеству нижайше доношу: в разоренье и в печалях своих жива. Всепокорно, матушка моя и государыня, прошу не оставить меня в высокой и неотменной вашего высочества милости, понеже вся моя надежда на вашу высокую милость».

Герцогиня Анна хлопотала о собаках для императора и его сестры, а Бирон обещал князю Ивану Долгорукому сыскать для него отменнейшую суку и был поглощен единственной мыслью о выполнении своего обещания, и нашел князю Ивану собаку самой лучшей породы.

Анна жаловалась великой княжне, что живет в разоренье, печали и даже в нужде, а курляндец Рацкий, вступивший в русскую службу для управления делами герцогини, писал в Верховный тайный совет Остерману, что при Митавском дворе много лишних людей и допущены роскошества не по средствам: гофмаршалом – Сакен, обер-гофмейстериной – фон ден Рек; камергером – Бирон, сверх того – три камер-юнкера, шталмейстер над двумя цугами и футтер-маршал, две камер-фрейлины, одна камер-фрау и множество гофратов, рейтмейстеров, секретарей, переводчиков и комнатных служителей, которые все ни за что получают жалованье; сверх того, герцогиня приняла еще в службу курляндца Корфа, назначенного в Москву резидентом с жалованьем по 1200 рублей в год.

После отъезда из Петербурга опального Меншикова из всех царедворцев самым близким к молодому императору стал Остерман, но положение его с каждым днем становилось весьма затруднительным. Он должен был заботиться о воспитании Петра II, чтобы прилежно учился, а тот совсем ничему учиться не хотел, а намеревался жить только в свое удовольствие. Поначалу хотел было каждый раз сам присутствовать на совещаниях верховников и вникать в дела управления, но было это коротким порывом нетвердой мальчишеской воли. Он не мог выполнять ученические задачи, а тем менее решать задачи государственные.

Остерман низвергнул Меншикова и, казалось, будет преемником его прав; на его стороне все члены царского дома; ему предан весь род Стрешневых: супруга Марфа Ивановна – урожденная Стрешнева. К сторонникам Остермана принадлежали все иностранцы, занимавшие важные придворные посты, в коллегиях и в армии. Но его чрезмерная скрытность, притворство и двусмысленность в словах и поступках возбуждали опасения у сановников, а необыкновенные способности в делах порождали зависть и даже ненависть. Сильнейшими и ожесточенными его врагами были Голицыны и Долгорукие, но они всегда согласны между собой только в неприязни к Остерману, а во всем прочем враждовали между собой, и как раз это спасало Остермана.

Долгорукие составляли сильнейшую боярскую фамилию по числу членов и по важности должностей, занимаемых в гражданской, военной и придворной службе. Было их как бы три линии: 1) князья Василий и Михаил Владимировичи; 2) князь Василий Лукич и 3) князья Алексей, Сергей, Александр Григорьевичи и сын Алексея Иван.

Князь Василий Владимирович уже и при Петре I стоял высоко на чреде воинской; при Екатерине был главным начальником войск в землях закавказских; при Петре II возведен в звание фельдмаршала; пользовался всеобщим уважением за свои заслуги и больше всех поддерживал славу своих предков и знаменитость фамилии.

Князь Михаил Владимирович не имел ни заслуг, ни нравственных достоинств своего брата, но он был не без веса и силы в правительстве по огромному своему богатству и обширным придворным связям.

Князь Василий Лукич – образованнейший русский вельможа, дипломат, галантный и красивый, но по излишней уклончивости и гибкости своей, по изменчивости характера и правил и по корыстному намерению, был простым орудием Остермана, а еще более – своего родственника князя Алексея Григорьевича, хотя тот был гораздо ниже его по уму и по знаниям в государственных делах.

Князь Алексей Григорьевич – без образования, без способностей, с ожесточенной ненавистью к иноземному и к иноземцам, без личных заслуг, но гордый заслугами отца и дяди, высокомерный и суетной, не терпевший высших, даже равных себе, желавший первенствовать и достигший этого происками своими и бессилием Петра II, и это усиливало его значение больше, нежели звание члена Верховного тайного совета, куда он был определен без заслуг.

Самым ловким и верным приспешником князя Алексея был его сын Иван, доказавший свою смышленость для низложения Меншикова. Своей угодливостью и выдумками разных потех он овладел полностью Петром II, став необходимым для него до такой степени, что не мог отлучаться ни днем ни ночью. Заболел князь Иван – и Петр спал при нем на полу, ухаживал за ним, как слуга. Любя Ивана, Петр проявлял свою милость и к его отцу, ставя в один ряд с первейшими чинами. Видя большую привязанность Петра к Ивану и возраставшее доверие к нему самому, князь Алексей старался охладить Петра к сестре и тетке, начав свои козни сначала против великой княжны Натальи, а потом – Елисаветы, чтобы самому при императоре быть нераздельно. По внушению отца, и князь Иван под разными предлогами отвлекал Петра от общения с Натальей, усиливая в нем расположение к тетке Елисавете, на которую Иван имел свои виды.

Петр даже не подозревал о существовании отдельных партий в своем окружении. Он скучал, беседуя с Остерманом и выслушивая его наставления, но скоро забывал их, проводя время в потехах с князем Иваном или в приятном обществе с сестрой и теткой, долгое время питая к ним одинаковую привязанность.

А Остерман терялся, не зная, как вести себя. Теперь нельзя было прикрыться Меншиковым, говорить, что это он велит отроку учиться, а приходилось принимать весь огонь неприязни воспитанника на себя. Петр же и слышать не хотел о каких-либо серьезных занятиях, ночи напролет гуляя с князем Иваном и ложась спать в 7 часов утра. Все уговоры и наставления Остермана были напрасными, – император сам отлично знал, что ему нужно делать. Ему стала противна всякая опека над ним, и он уже терпеть не мог, когда ему давали понять, что он еще не взрослый.

– Вот поеду в Москву, коронуюсь и объявлю себя совершеннолетним, тогда никто не посмеет мне что-то указывать, – заявлял он.

Раздражать его было опасно: Остермана тоже могла не миновать опала, подобно меншиковской, но ответственность за дурное поведение царствующего отрока лежала все же на воспитателе, а его враги, конечно, нетерпеливо ждали, когда он окажется несостоятельным и будет вообще отстранен от всяких дел. Надо было снять с себя ответственность, отказаться от обязанностей воспитателя, и Остерман сказал Петру об этом.

– Как?.. А с кем же буду я?.. Нет, нет, Андрей Иванович, не оставляйте меня, – со слезами на глазах просил Петр и заверял, что любит его, считает необходимым, чтобы он, Остерман, продолжал вести все правительственные дела, и пусть охота, дружба с князьями Долгорукими не смущают дорогого Андрея Ивановича. Он, Петр, не позволит никому обидеть доброго, умнейшего учителя, и пусть он тоже будет в дружбе с Долгорукими, которые так близки и нужны ему, Петру. Для каждой стороны он сам как бы очертил круг ее деятельности, чтобы они не мешали одна другой, а неразлучно шли рядом с ним – по правую и по левую руку.

 

IV

Пышность, с которой Меншиков отъезжал из Петербурга в ссылку, совсем озлобила его врагов. По мере удаления от столицы на опального князя одно за другим нагнетались все новые утеснения и лишения. Едва отъехал он от петербургской заставы, как его остановил запыхавшийся курьер с приказанием отобрать все иностранные ордена, – Меншиков отдал их вместе со шкатулкой, в которой они хранились, и в тот же первый день пути начальника караула капитана Пырского догнал в Ижоре гвардии адъютант Дашков с устным повелением Верховного тайного совета отобрать оружие у людей, сопровождавших Меншикова. Эта мера предосторожности не была лишена оснований, так как челядь князя превышала конвойную команду, а в дальнем пути могло случиться всякое. В Тосне Пырский отобрал у людей, сопровождавших князя, 18 фузей, 36 пар пистолетов, 33 палаша, 25 кортиков. И там же, в Тосне, по свидетельству самого конвойного начальника, у Меншикова «гортанью кровь по-прежнему появилась». А когда въезжали в село Березай, князь «чють не помер, отчего того часу кровь ему пустили и потом исповедовали и причастили святых тайн», – сообщал в Петербург Пырский.

Напуганная тяжелым состоянием мужа, Дарья Михайловна писала великой княжне Наталье, чтоб «ее высочество соизволило попросить его императорское величество хотя бы нам малую отраду иметь, понеже весьма по воле божьей, великою болезнью отягчен, и ныне у его светлости из горла руда шла, отчего в великой печали обретаемся и чють живы».

На письмо не последовало никакой «отрады». Оно вызвало распоряжение, чтобы впредь все письма от Меншикова поступали в Верховный тайный совет, где они приобщались бы к делу, а по адресам не доставлялись.

Просьба Меншикова сделать остановку в селе Березай до зимнего пути были Пырским отклонена. Больного уложили в качалку, привьючили ее к двум лошадям и, накрыв попоной от дождя и ветра, довезли до Вышнего Волочка. Там сделали короткий передых и – снова в путь.

Скоро оказалось, что не бескорыстное чувство любви к отечеству и не преданность молодому императору, а ненависть и злоба управляли Остерманом, Долгорукими и их сообщниками при низложении Меншикова. Все их действия против него после отъезда из Петербурга имели целью беспощадные гонения и преследования. Создана была следственная комиссия во главе с Остерманом. Меншиков обвинялся: в несчастии царевича Алексея Петровича, отца государя; в тайных сношениях со шведским сенатом во вред герцогу голштинскому; в присвоении себе шестидесяти тысяч рублей из сумм, герцогу принадлежащих; в разных похищениях государственного достояния; в погублении многих почетных правительственных лиц, в безвинном отнятии у них чести и имения; в стремлении упрочить права самодержавия в своей фамилии через женитьбу императора на его, Меншикова, дочери и через замужество великой княжны Натальи за его сына; в намерении подкупить войско и склонить его на свою сторону.

По сведениям комиссии, имение князя Меншикова, кроме городов и деревень по жалованным грамотам Петра I и Екатерины, состояло из: 1) 9 миллионов рублей в банковых билетах Лондонского и Амстердамского банков и в других заемных актах; 2) 4 миллиона рублей наличными; 3) бриллиантов и разных драгоценностей на сумму свыше миллиона рублей; 4) 45 фунтов золота в слитках и 60 фунтов в разных сосудах и утварях, и множество серебра в посуде: три серебряных столовых прибора, каждый из 24 дюжин тарелок; один из сих приборов сработан в Лондоне, другой – в Аугсбурге, а третий – в Гамбурге; 5) в великом множестве дорогой мебели, комиссией не оцененной.

Драгоценности, золото и серебро препровождены были в государственную казну, а некоторые из деревень розданы лицам, пострадавшим от Меншикова.

Падение всемогущего светлейшего князя было не только торжеством его недругов, но явилось причиной общего народного веселья, – его единовластие давно уже обременяло всех, а торжествующие враги не довольствовались его удалением, а хотели повергнуть в первоначальное нищенское состояние.

По прибытии Меншикова в Тверь, ему было объявлено, что все ближние и дальние его имения повелено опечатать, а для него самого, впредь до особого распоряжения, оставить только поместье в Раненбурге и в нем – самое необходимое. Богатые экипажи тут же были отобраны; он с семейством и челядинцами пересажен на простые телеги и отправлен в дальнейший путь с удвоенным караулом, под надзором строже прежнего.

В Клину ссыльных нагнал капитан Шушерин с приказанием отобрать у младшей дочери Меншикова и у свояченицы его ордена св. Екатерины, а у старшей дочери – перстень, полученный ею от императора. Значит, всякая связь с Петром II, даже символическая, даже память о ней обрывалась. В довершение всего расторопный капитан Шушерин, сдав отобранное Пырскому для отсылки в Петербург, приказал Варваре Арсеньевой пересесть в подъехавшую другую телегу, чтобы под конвоем унтер-офицера везти ее в александровский Вознесенский монастырь.

– Погоди, господин капитан… А проститься-то… – повернулась было Варвара к своим, но господин капитан воспротивился этому и подтолкнул Варвару к телеге, на которой ей предстояло отбывать в монастырь.

– Прощай, Варя!.. – крикнул Меншиков. – Прощай…

– Прощайте…

Унтер-офицер торопился, словно боясь опоздать.

– Пошел!.. – нетерпеливо крикнул он кучеру.

И телега затряслась на кочковатой дороге.

Под Химками обоз ссыльной семьи повернул на юг, чтобы, минуя Москву, выехать на Коломенскую дорогу и уже с нее держать путь на Раненбург. Почти два месяца прошло с того дня, когда выехали из Петербурга. Вот и высчитывай, Александр Данилович, каков час езды неторопливых ступистых коней.

Для ради благополучного прибытия в Раненбург опальный хозяин выдал солдатам, охранявшим его с самого начала пути, по полтора рубля, а прибывшим к ним в подкрепление из Москвы – по рублю. А подкрепление солдатами, по суждению Пырского, было необходимо потому, что Раненбург «крепость не малая и содержания требует искуснова». Конвойная команда состояла теперь из 195 человек. В дополнение к казенному рациону, Меншиков от своих щедрот велел выдать каждому солдату еще по одной копейке в день на мясо и рыбу.

Ну, наконец-то добрались до места и опальный хозяин, полагая, что в Раненбурге его оставят в покое и он заживет с семьей, пользуясь прихваченным с собой богатством. Предусмотрительно с разных мест пути он отправил несколько распоряжений о заготовке столовых припасов. Приказчикам вотчин, находившихся близко к Волге, велено было на Покровской ярмарке и в других местах «проявить усердное старание в покупке и присылке в Раненбург яицкой и волжской разных засолов икры», а московский приказчик должен был обеспечить пивом, медом и разными сортами вин. Было своевременно дано указание о приведении в должный порядок хором, чтобы прибывшие люди не испытывали никаких житейских затруднений.

Но ожидаемой спокойной жизни в Раненбурге не последовало. Только-только там обосновались, как пришел приказ отобрать у Меншикова всех конюхов, лошадей и сбрую и отправить в московский Приказ большого двора. Приказано было значительно уменьшить численность дворни: выехали слуги иностранного происхождения, певчие, лакеи. Утром просыпался князь, и первым кого видел, был часовой, стоявший у двери и следивший за каждым движением своего поднадзорного.

В действиях капитана Пырского Верховный тайный совет усмотрел допущенные им поблажки, а потому явившемуся в Раненбург гвардии капитану Мельгунову и приехавшему следом за ним действительному тайному советнику Плещееву были даны особые инструкции для более сурового содержания опальной семьи. Плещееву поручалось допросить Меншикова по целому ряду обвинений, выдвинутых против него в последнее время, а также произвести подробную опись княжеских пожитков. Мельгунов заключил Меншикова с женою и сыном в спальню и приставил к дверям часовых; дочери были отведены в другую комнату и тоже находились под охраной. В большую столовую комнату собрали со всего дома, из чуланов и кладовок сундуки, укладки и коробья, а чем они наполнены, про то надлежало дознаваться от хозяев в присутствии понятых и служилых людей. Раскрыли сундуки, и собравшиеся люди изумленно смотрели на невиданные прежде сокровища в золоте, серебре, драгоценных камнях, пышных уборах и нарядах, в тугих свертках, наполненных деньгами. При описи, проводившейся в первый день, было описано и опечатано содержимое двух сундуков с золотыми вещами и драгоценностями из бриллиантов, жемчугов, алмазов и два других сундука – с серебряной посудой и домашней утварью, а потом еще девять сундуков с богатым платьем и бельем.

В сущности, это была ничтожная часть колоссального богатства Меншикова; какая-то часть была конфискована у него еще в Петербурге, а что оставалось в других его дворцах, домах, на заводах, фабриках в Москве и в других, принадлежавших ему городах, – всего того было еще на многие миллионы рублей.

Пришлось бывшей княжне Марии, ее сестре и матери отдать на опись лично им принадлежавшие дорогие вещи и гардероб. У них особенно много оказалось ювелирных изделий с драгоценными камнями. Плещеев оставил им многие платья, белье, часть драгоценных безделушек, выбирая из них, что попроще, но задача эта была не из легких, так как все было с иголочки и высокой цены. Платья – штофтяные, бархатные, парчовые, шитые золотом и серебром, украшенные дорогими кружевами. Даже белье поражало своей изысканностью и богатством.

У Марии еще свои драгоценности: алмазные кресты с золотыми цепочками, складни, осыпанные бриллиантами, золотые пряжки, петлицы и запоны «с искры алмазными», изумруды, лалы, яхонты, жемчужные подвески, – «мушка с двумя алмазами в глазницах, а в середине камень расношпинор», «две персоны арапских, литые в золоте с искрами алмазными», ручка серебряная с чернью; в подвеске зерно жемчужное и четыре алмаза; золотая готовальня, несколько карманных золотых часов, осыпанных бриллиантами, и такие же табакерки, цветки с финифитом, серьги бриллиантовые, булавки золотые, 8 камней черватых, да 42 камня в золоте, 3 нитки крупного жемчуга персидского, да еще бурмицких зерен 23 невправленных, отдельных бриллиантов 242.

Надо полагать, что и это были не все драгоценности Марии, какие имелись у нее, когда она считалась царской невестой, а только лишь часть из них, наспех захваченных при высылке из Петербурга. Служанке Катерине Зюзиной передала Мария на хранение три складня, два из них – усыпаны бриллиантами, а один – изумрудами, и оценены складни были более двадцати тысяч рублей. Целый месяц хранила их служанка, а потом, испугавшись, что откроется ее утайка, донесла Плещееву.

Несколько дней продолжался осмотр сундуков, коробов и укладок, пока все не было описано и запечатано. У самого Меншикова изъято 147 рубашек голландского полотна, 6 телогреек, 13 пар верхней одежды, 25 париков. Куда ему так много?..

Дошла до Верховного тайного совета пересланная Пырским челобитная Меншикову от какого-то навигацкого ученика Михаила Лужина, и что-то показалось подозрительным в этой челобитной канцлеру графу Головкину: не кроется ли в сем, будто бы жалостливом, письме какая тайнопись и не является ли тот Лужин венецейским лазутчиком? Может, все надо читать и понимать как-то по-иному? И подоспело это письмо-челобитная к другой вредоносной бумаге: в Москве у кремлевских Спасских ворот нашли подметное письмо, в котором с угрозой говорилось, что, если Меншикова не возвратят к власти, то дела в государстве не пойдут хорошо.

Пребывание ссыльного поблизости от Москвы показалось властям опасным для спокойствия Российского государства, ибо у Меншикова могут оказаться верноподданные его сторонники, подобно Михаилу Лужину, а может, и посерьезнее того, а по всему тому было сочтено за благо удалить Меншикова с семейством в самую даль сибирскую, в Березов. Последовал указ об этом, и предписано Мельгунову, чтобы по выезде из Раненбурга еще раз проверить пожитки высылаемой семьи, не сыщется ли чего утаенного.

Сопровождать дальше ссылаемых в Сибирь предписано было поручику Крюковскому с командой строжайшего караула. Следовало все вещи Меншиковых пересмотреть и оставить лишь самое необходимое. А что касаемо прислуги, то дозволить взять с собой десять человек: пять – женского и пять – мужского пола.

Подкатили к крыльцу раненбургского дома три рогожные кибитки с двумя солдатами в каждой. Первая кибитка – для самого Меншикова с женой, которая уже не могла видеть условий их нового отъезда потому, что ослепла от слез и горя. Вторая кибитка – для их сына, третья – для дочерей. Десять человек прислуги рассаживались в простых ямских телегах в сопутствии солдат, приставленных следить за ними.

Не успели отъехать от Раненбурга восьми верст, как их нагнал неукротимый капитан Мельгунов, приказал всем выйти из повозок, а солдатам и прислуге выбросить на землю все пожитки. Начался досмотр вещей, и капитан нашел много лишнего. Сам Меншиков оставался в чем был, и ни одной лишней рубахи ему не было оставлено. С жены его сняли шубу и оставили в легкой епанечке на лисьем меху. У сына Меншикова отобрали все, включая гребенку и кисет с медными полушками на два рубля. У дочерей Мельгунов посчитал излишними взятые от сибирской стужи теплые юбки, чулки, да целый сундучок с гарусом, позументами и лоскутками разной материи для рукоделия в изгнании. Потом Мельгунов передумал и Марии оставил штофтяную зеленую юбку, черный кафтан, корсет на китовом усе и на голову – атласный чепчик. Такой же облегченный гардероб был оставлен и ее сестре.

Из кухонной и столовой посуды – медный котел с двумя чумичками, 3 кастрюли, 12 оловянных блюд, 12 таких же тарелок и ни одного ножа, ни одной вилки и ложки.

Пасху, выпавшую на 21 апреля, ссыльные встретили в Переяславле-Рязанском, и на другой день их повезли дальше водою в крытой барже. В Нижнем Новгороде семейство Меншиковых обрядили в мужицкие овчинные шубейки; начальник конвоя Крюковский послал в Петербург сообщение, что здоровье ссыльных в добром порядке, но в Услони, в 12 верстах от Казани, слепая Дарья Михайловна, измученная горем, болезнью, трудностями в дороге и лишениями, умерла. Меншиков сам похоронил ее, и, едва успел засыпать могилу землей, как последовал приказ идти на пристань, откуда ссыльные отправятся дальше по реке Каме.

На пристани и на берегу толпились люди, среди которых были недоброхоты Меншикова, помнившие его обиды и притеснения, да и просто любопытные, злорадствующие падению столь могучего вельможи. Слышалась ругань, и летели комья грязи в самого Меншикова, в его дочерей и сына.

– В меня бросайте, – отвечал он на это, – пусть ваше мщение падет на меня одного, но оставьте ни в чем не повинных детей моих.

Подбежал Крюковский, крикнул:

– Не разговаривать!.. Живо – по местам!..

 

V

Освободившись навсегда от Меншикова, император Петр II решительно отказался от всякого учения. Если хотите стать его недругом и даже врагом – напоминайте ему об арифметике и других науках, а ежели желаете значиться в числе друзей-приятелей – рассказывайте об охоте, о собаках, о любых житейских удовольствиях. Конечно, каждый хотел приблизиться к нему, а не оказаться обойденным его милостью. Петр становился все вспыльчивее, не терпел замечаний и противоречий, сердился на сестру за то, что она порицала его поведение, стал охладевать к ней, и в постоянной компании с князем Иваном приучался пить.

«У государя нет другого занятия, как бегать днем и ночью в компании цесаревны Елисаветы и сестры, быть неразлучно с камергером князем Иваном Долгоруким, крутиться в компании пажей, придворных поваров и бог знает еще с кем. Кто бы мог подумать, что эти Долгорукие – отец и сын – способствуют всевозможным кутежам, внушая молодому государю привычки последнего русского, – сообщал польский посланник своему двору. – Я знаю одну комнату, прилегающую во дворце к биллиарду, где помощник воспитателя князь Алексей Долгорукий устраивает для воспитанника запретные игры. В настоящее время он ухаживает за женщиной, которая была в фаворе у Меншикова и которой он подарил пятьдесят тысяч рублей. Ложатся молодые люди – князь Иван Долгорукий и государь – только когда наступает утро».

А другой посланник доносил своему двору:

– Все в России в страшном расстройстве, царь не занимается делами и не думает заниматься; денег никому не платят, и, бог знает, до чего дойдут финансы; каждый ворует сколько может. Все члены Верховного тайного совета нездоровы и не собираются; другие учреждения также остановили свои дела; жалоб бездна; каждый делает то, что придет ему на ум. Об исправлении всего этого серьезно никто не думает, кроме барона Остермана, который один не в состоянии сделать всего».

В первые же месяцы своего воцарения Петр II готовился к торжественному коронованию. Его бабка царица Евдокия давно ожидала внука, живя в московском Новодевичьем монастыре, но тогда еще всевластный Меншиков под разными предлогами откладывал отъезд Петра в Москву. Падение светлейшего князя дало возможность Петру издать указ о коронации.

Вот и хорошо. Уедут российские правители в Москву и тогда…

Шведский министр граф Горн говорил, что наступает самое благоприятное время для того, чтобы отобрать все завоеванное Петром Первым, и очень сожалел об удалении из Петербурга князя Меншикова, в лице которого теперь потерян, может быть, очень важный патрон. Разглашался слух, долетевший аж до Швеции и вносивший некую надежду в умы свейских людей, что, будто у царицы Евдокии есть сын, которого она хочет воцарить, и что живет он скрытно на Дону у казаков. Похоже, речь была о каком-то новом самозванце, но никаких волнений в связи с этим у русских не произошло, и они продолжали чтить второго императора. Даже раскольникам он пришелся по душе, и они говорили, что при нем утвердится истинная вера и будет людям жить добро.

Воцарение Петра II удовлетворяло русских людей всех сословий, Ему можно было смело присягнуть, – это свой, российский, кровный, а не чужеземная баба, перехватившая у него престол. Не было в народе никаких протестов, а потому допытливому до крамольных розысков Преображенскому приказу некого было содержать в своих застенках. Дыба и заплечных дел умельцы бездействовали, и было признано за благо Преображенский приказ вовсе упразднить. Залежавшиеся там дела были разделены между Верховным тайным советом и Сенатом.

Русский народ был доволен происшедшими событиями последних восьми лет, и главной причиной этого довольства был обретенный мир, а в связи с ним ослабились и податные тяготы, и прочие поборы. Не приходилось поставлять рекрутов в армию, перешедшую на мирное положение, отменен был сбор подушной подати во время земледельческих работ, – полегчала жизнь.

Подошел день поездки Петра II в Москву на коронацию. Он тронулся из Петербурга со всем своим двором, и это походило на великое переселение народов. Знатные вельможи, служители всех званий и коллегий сопровождали императора, и Петербург пустел. Пронесся слух, что парадиз будет покинут навсегда, и это увеличивало количество желающих уехать. Возликовали родовитые, которые все еще не могли свыкнуться с неудобствами жизни в северной столице. Да и кто из здравомыслящих мог радоваться сему болотистому, хмурому, дождливому «земному раю»? Выискался в прошлом один такой, неугомонный чудодей, царь Петр Великий. Ну и пускай на веки вечные он тут покоится, а родовитым, стародавним, истинно русским людям родней Москвы да достославных подмосковных мест нет ничего милее. Там их деревни, вотчины, откуда идет доставка всех припасов, не связанная ни с какими затруднениями и лишними расходами, там все свое, нагретое, насиженное и обжитое испокон веков.

Боялись переезда в Москву люди, поверившие в преобразование России, успешно проводимое Петром Великим, и что же ожидает их там, в глухоманной тишине, при удалении от моря, от Европы?.. И среди тех людей – самый видный по государственным делам и по своей близости к молодому императору – его старший друг и воспитатель Остерман.

Одни с надеждой на лучшее будущее, другие – с опасением за настоящее ожидали свидания второго императора с царицей-бабкой Евдокией, которая рвалась к нему и писала великой княжне, своей дражайшей внучке Наталье: «Пожалуй, свет мой, проси у братца своего, чтоб мне вас видеть и радоваться вами; как вы и родились, не дали мне про вас услышать, а не токмо видеть». И писала Остерману о внуке Петре: «Злые люди не давали мне видеть его столько лет, неужели бог за мои грехи откажет мне в этом утешении?» Она, царица-бабка, ждала внучат в Новодевичьем монастыре, где показала бы им могилу схимницы Сусанны, их тетки Софьи. На ее надгробном камне обозначено: «Преставилась 1704 году июля в 3 день, в первом часу дня; от рождения ей было 46 лет, 9 месяцев, 16 дней; во иноцех была 5 лет, 8 месяцев, 16 дней, в схимонахинях переименовано имя ее прежнее София».

В Твери Петр заболел корью и пролежал в постели две недели.

Но всему приходит своя пора. Вот, наконец, и она – первопрестольная, белокаменная. Петр остановился в семи верстах от столицы в загородном доме грузинской царицы. И это опять взволновало бабку Евдокию: «Долго ли, мой батюшка, мне вас не видеть? – писала она внуку. – А я в печали истинно умираю, что вас не вижу. Хотя бы я к вам приехала». И, раздосадованная, – снова Остерману: «Долго ли вам меня мучить, что по сю пору, в семи верстах, внучат моих не дадите мне видеть? А я с печали истинно сокрушаюсь. Прошу вас: дайте хотя б я на них поглядела да умерла».

Петр недоумевал: чего от него хочет и ждет старуха? Деньги ей даны и дворец – тоже. Чтобы предотвратить поток бабкиных излияний и слюнявых поцелуев, внук и внучка пригласили на свидание с ней тетку Елисавету, на которую старуха смотрела искоса, как на сторонницу отцовских нововведений в древнюю русскую жизнь. Досадила бабка Петру, пожурив его за беспутную жизнь и советуя поскорее жениться хоть на ком, пускай даже на иноземке. Петр прервал такой разговор, намереваясь вернуться к уже привычному образу жизни. Свидание хотя и состоялось, но внук «показывал сухость сердца к бабке».

Торжественный въезд Петра в первопрестольную столицу наконец последовал. В трех местах были установлены новые триумфальные ворота, обитые шпалерами и коврами, украшенные эмблемами и картинами, соответствующими сему торжеству. Московский губернатор князь Иван Федорович Ромодановский ввел государя через Спасские ворота в Кремль.

Первые же они пребывания второго императора в Москве были ознаменованы необыкновенными милостями всем Долгоруким, получившим ордена и высокие звания. Князья Алексей Григорьевич и Василий Лукич были назначены членами Верховного тайного совета; князь Иван стал обер-камергером. Они старались неотлучно быть при государе, и никому не было доступа к нему. Сама царица-бабка не могла видеться с царствующим внуком наедине, – Долгорукие присутствовали при их встречах и беседах.

Прошла торжественная коронация, совершенная все тем же архиепископом Феофаном, появились новые генералы и фельдмаршалы; простому народу отпущены недоимки и сбор подушных денег за майскую треть. С виновных сняты штрафы, а преступникам даровано облегчение в наказаниях. Были широко распахнуты двери всех питейных заведений, – Москва торжествовала и в пьяных недостачи не было.

Чтобы отдалить Петра от докучливого наставника Остермана, князь Алексей Григорьевич Долгорукий увозил государя из Москвы, забавляя охотой в лесных подмосковных дачах.

– Чего тебе, милок, голову разным ученьем забивать? Не те дни на дворе. Поедем лучше ко мне в Горенки, там теперь по пороше какая охота будет! Собак там сколько у меня! Захочешь – кормить их станешь, забавляться. И никого из постылых людей там не увидишь, все – свои.

В Горенках, как и в Москве, у Долгоруких было огромное подворье. Кроме господского дома на усадьбе множество надворных построек для прислуги – для поваров и стряпух, пивоваров и конюхов, для доезжачих, стремянных, огородников и истопников и великого множества собак. И много разных нежилых строений – сараев, погребов, конюшен, клетей, амбаров, наполненных разными припасами, привозимыми из деревень. При доме – баня. У каждой дворовой семьи – своя клетушка; посреди двора своя собственная церковь и поповка, жилье причта.

Предложение было заманчивым, и Петр уже видел себя рыскающим по лесам и ложбинам. Так оно потом и случилось. Десятки экипажей тянулись из поместья в поместье, располагаясь на ночлег в лесах или в степях. Охотились на волков, лис и зайцев с английскими собаками; на пернатую дичь – с прирученными соколами и ястребами. Устраивали облавы на медведей, но в них молодой император участия не принимал. Долгоруковские слуги в охотничьих ливреях – зеленых кафтанах с золотой или серебряной перевязью, в красных штанах и в горностаевых шапках справлялись со зверем рогатинами. Эти охоты, сопровождаемые пиршествами, были в старом московском духе и как бы воскрешали восточно-азиатские нравы по желанию князей Долгоруких, задававшихся целью навсегда отбить у своего молодого повелителя вкус к петербургской жизни.

Часто с князем Алексеем Григорьевичем проводил Петр ночи под открытым небом у разведенного костра или в раскинутом у опушки леса шатре. Только обед да ночь предназначались для отдыха, и в смежающихся от дремоты глазах мелькали быстроногие зайцы, а то вспыхивал вдруг, будто подожженный костром, пламенеющий, пышный лисицын хвост. А по возвращении с охоты в село Горенки, где было сборное место всей охотничьей ватаги, велись шумные обеды с заздравными, чоканьем чарок и наперебой шли льстивые разговоры об охотничьем счастье государя, хвалили его меткость в стрельбе и перечисляли другие удачи. Намечались планы новых охотничьих выездов, а о скучных государственных делах не было и помина. Пускай их ведет Остерман, кстати не надоедающий теперь напоминанием об учении.

Петр полюбил Москву с веселой жизнью у князей Долгоруких и совершенно не думал о возвращении в Петербург. Да и в самой Москве старался не задерживаться, уклоняясь от свиданий с докучливым Остерманом, и Долгорукие поощряли это, удерживая Петра в Горенках да в новых сборах на охоту.

Видя отчуждение и охлаждение Петра, опасаясь лишиться своего чина, звания и власти, Остерман махнул рукой на свои обязанности воспитателя, обещая Долгоруким действовать во всем согласно с их желаниями и заверяя в своем неизменном к ним расположении. И покорнейше просил лишь об одном – не лишать его благосклонной своей дружбы. Они с большой радостью готовы были отвечать ему таким же пониманием их обоюдных интересов. Пусть будет так. Недаром говорится, что худой мир – лучше доброй ссоры.

Все было хорошо. Народ доволен своим молодым государем, а что он не принимает должного участия в делах Верховного тайного совета и что сами верховники давно уже не собираются решать назревшие вопросы, – до всех тех тонкостей простому люду особых забот нет, лишь бы жизненное полегчание не нарушалось.

Но случались и неприятности, которые нельзя предусмотреть. Сколько ни говорилось о предосторожностях, например, против пожаров, а торопливые набатные звоны раздавались то с одной, то с другой колокольни, а то и с нескольких. День стоял тихий, ясный, стала спадать жара, и к городу подкрадывалась сумерки, можно было обывателям, отдыхая от дневных трудов, посидеть спокойно на скамеечке, и в этой благодатной тишине – набат.

– Батюшки-светы, в Немецкой слободе горит.

Загорелся один дом, а не прошло и получаса, как пламя охватило уже шесть или восемь домов. Прибежали на пожар гвардейские солдаты с топорами в руках. Надо бы – с ведрами, чтоб воду подносить, а они, как бешеные, врывались в еще не горевшие дома и начинали грабить. Хозяева старались защищать свое добро, а им грозили топорами. И было это на виду у офицеров, которые то ли не могли, то ли не хотели остановить бесчинства. А сбежавшиеся на пожар градожители безучастно говорили:

– Подумаешь, какая важность! Горят все немцы да французы, ну и пускай.

Горело дружно и до поздней ночи, больше ста домов пожгло, не считая флигелей, служб и других строений. Когда Петру, находившемуся в Горенках, донесено было о грабеже, он приказал забрать виновных, но князь Иван постарался пожарное то дело затушить, чтоб выгородить гренадеров, какие были в грабеже замечены, а князь Иван был их капитаном.

Бог часто помечал Москву пожарами для ради развлечения и утех черного люда, многочисленной посадской челяди и холопей из боярских домов. С довольной ухмылкой вспоминали они те дни, когда сожжен был Холопий Приказ и изодраны хранившиеся в нем крепостные книги. Еще бы так же запалилось где ни то! Чтоб не скучалось. А пошуметь, волненью сделаться да подпустить бы красненького петушка, чтобы он крылушками помахал, – вот было б весело!

Да и без того, похоже, не скучали скрывавшиеся по лесам, оврагам, буеракам тати. Находясь в Москве, Верховный тайный совет узнал, что в Алаторском уезде с полсотни тамошних разбойников сожгли село Пряшино, владение князя Куракина, а приказчика убили. Сгорело в том пожаре более двухсот дворов, и слух прошел, что близко самого Алатыря стоят разбойники в отменном сборище с оружием, и даже с пушками, и похваляются, что со дня на день возьмут и разорят весь город, где гарнизона нет, и для их поимки некого послать. Сообщалось также, что в Пензенской губернии, в других низовых уездах, жгут помещичьи усадьбы и главное пристанище воров в селе Торцеве, где поселилось множество набродных людей, кои живут в землянках и лачугах на верховьях реки Хопра, а иные селятся в пустых разоренных деревнях по речке Печаловке, а деревни те разорены и выжжены за воровство солдатами. Верховный Тайный совет предписал, чтоб те деревни снова разорить, беглых бить кнутом и не давать селиться, а супротив разбойников послать полковника с драгунами.

А у господ дворян – свое, другое лихо. Только недавно по указу высвободились из полков, чтобы пожить в своих поместьях, и снова требуют в Москву. Правда, теперь уже не военных, а партикулярных знающих людей, в коих оказался недочет. А где их было сыскать, праздных, недавно отслуживших? Послали кого поплоше: глухих, хромых, старых да увечных, мелкопоместных, имевших по одному двору, а то и вовсе никакого. И – на тебе – опять строгий указ: ежели губернаторы пришлют по тому запросу неспособных людей, то взыскано будет с них самих, и в Москве тогда придется быть им самолично, чтоб могли ответствовать в делах.

Много хлопот у вице-канцлера Андрея Ивановича Остермана.

А тут еще задумал он устроить лагерь тысяч на пятнадцать солдат и попытаться этим удержать второго императора от его поездок на охоту да привить ему некоторые навыки в военном искусстве. На это Петр ответил:

– Разве Андрей Иванович забыл, что я вовсе не люблю играть в солдаты, а потому затея его зряшная.

Прежде пособницей остермановского влияния на императора была его сестра Наталья, но летом она занемогла и, болезненная, не могла следить за братом и как-то воздействовать на него. Забытая им, она страдала от одиночества, на протяжении двух месяцев мучилась приступами изнуряющей лихорадки, перешедшей в чахотку.

Беда не ходит одна, ведет за собой другую. А началось все с радостного дня: в Киле у голштинской герцогини родился наследник. Вечером, после торжества крещения, была иллюминация и фейерверк. Герцогиня Анна Петровна стояла у открытого окна и любовалась зрелищем. Придворные дамы предостерегали ее о возможности простудиться и сами затворили окно. Анна смеялась над их опасениями и хвалились своим русским здоровьем. Но предостережения оправдались. Герцогиня простудилась и скончалась на десятый день. В завещании она просила, чтобы ее тело «положено было при гробах родительских». Во время царствования Петра II только и понадобился балтийский флот, чтобы привезти в Петербург тело умершей Анны Петровны.

Впечатлительная натура Натальи не могла свыкнуться с мыслью, что брат променял ее сообщество на охоту с Долгорукими. Здоровье ее разрушалось, но никого не было, кто бы позаботился о ней, кроме фрейлин Крамер и Каро, нетерпеливо ожидавших ее смерти, чтобы поделить между собой кое-какие драгоценности. На десятый день после погребения в Петербурге герцогини голштинской великая княжна Наталья на пятнадцатом году своей жизни умерла.

Петр казался безутешным, рыдал, не спал две ночи, выехал из Слободского дворца, где жил вместе с сестрой. Церемония погребения Натальи проводилась с необыкновенной торжественностью, – брат после смерти сестры воздавал ей должное. Но кончился последний день печали и, чтобы развеять грусть, Петр каждодневно уезжал из Москвы в сообществе князей Ивана и Алексея Долгоруких. Бывал в селе Измайлове, где жила цесаревна Прасковья Ивановна с гостившей у нее сестрой Екатериной, герцогиней мекленбургской.

После смерти матери царицы Прасковьи они жили как бы затворницами, терпели нехватки в приличном для их царственных особ содержании, не пользовались от императора вниманием, сообразно их высокому рождению. А ведь родные, кровные. Петр внял их горестным укорам. К каждой царевне был причислен особый штат и выделены денежные пенсионы. Старшая сестра их, Анна, курляндская герцогиня, жила за счет своей Курляндии. Ну, и пускай.

Прошло еще несколько дней, и время снова проходило в прежних забавах и совершенной праздности. Московские жители могли видеть своего второго императора, когда он, закутанный в шубу, по привычке мчался к своим друзьям Долгоруким.

 

VI

Печалились никонианские попы, что жалованья от государства им нет, а от мира подаяние слабое: сами миряне не всыте живут, и бог весть, как добывать попу пропитание, а ведь у каждого семья, да немалая. И кто бы мог подумать, что раскольники, заядлые и давние их враги, готовы были облегчить участь церковных пастырей своими доброхотными приношениями, а попам только и трудов, что показать в своих списках исповедальников и староверов, проживающих в их поповских приходах. Вроде бы и приискана была возможность избежать лиха, вроде бы и обхитрили раскольники замыслы властей, но некоторые малодумцы поспешили обрадоваться и сами себя выдали, похваляясь, что избежали правительственных козней. Дознались власти о ложных поповских приписках и – то одного, то другого потянули к строгому ответу.

– Ведомо тебе было, поп, что ты должен помогать властям предержащим в сыске тех, кто к ним враждебно относится? Ведомо было?

– Ведомо, – с тяжким вздохом, поникая головой, отвечал поп.

– Ежели бы ты на исповеди своего прихожанина узнавал, что он замыслил или уже совершил государственное преступление, причастен к бунту или к иным злоумышлениям, что ты должен в том случае сделать?

– Должен о том исповеднике немедля дать знать власть имущим, – как послушный ученик перед строгим учителем, отвечал поп.

– Так, – согласно кивал вопрошавший. – Донести властям под страхом смертной казни за умолчание. Отвечай, так или нет?

– Так.

– И на тебя же была возложена обязанность выявлять раскольников, уклонявшихся от платы податей, а ты что делал?

Виноват, во всем виновен опростоволосившийся поп и должен за свою промашку быть в Преображенском приказе, где под кнутом или на дыбе еще в чем повинится.

Уцелевшие, спохватившиеся попы порвали и сожгли свои записи, а некоторые из них решились кинуть приходы и, сбежав в леса, примкнуть к раскольникам.

– Праведные старцы, обретавшиеся в расколе, своей заботой животы наши поддерживали, не давали почахнуть и умереть от глада, – благодарно отзывались попы о своих недавних врагах. – Истинное, из праведных праведное ваше древлее благочестие, поклоyемся ему, и сподобьте нас, многогрешных, приблизить к себе.

Раскольники с великой охотой приближали к себе прибежавших попов, спешно перекрещивали их и переучивали вести службу по старине.

У въездных ворот на подворье Вознесенского монастыря толпились люди. Были тут и монастырские обитательницы, и миряне c последними городскими новостями: на окраине Александрова солдаты заняты устройством большого лагеря. Должно, смотр войскам будет или какое войсковое учение.

– У начальства в точности бы разузнать, зачем солдат много будет.

– А кто тебе про то скажет? Пришли – значит надобно,.. Погоди… Это кто же такие?..

Разговоры замолкли, и все обратили внимание на подъехавших к самым воротам. Великий грех приехать на лошади к святому месту. Коновязь эвон где; обезноженных несут на себе, а эти, гляди, подкатили.

С грядки телеги спрыгнул унтер-офицер и помог вылезти из телеги низкорослой, горбатой да кривобокой старушонке. Сказал:

– Кто-нибудь за лошадью присмотрите, а нам к матери игуменье надо. Как звать ее?

– Матушка Маремьяна. А как про вас доложить? – полюбопытствовала стоявшая в воротах монахиня.

– Там узнает – какие. Веди знай.

– Пожалуйте, коли так.

И повела приехавших на подворье.

– Кто ж такие-то?

– Аль не видел? Убогая. Должно, в младенчестве уронили, вот и стала горбатенькая.

– Лошадь к коновязи свести?

– А куда ж еще!

– Им бы на подворье да к самой келье матушки Маремьяны подъехать, – осуждающе проговорила послушница, отводя лошадь от монастырских ворот.

Игуменью, прилегшую среди дня отдохнуть, подняли с постели.

– К тебе, мать Маремьяна, на догляд и на послушание. Варвара Арсеньева, свояченица князя Меншикова. И мне приказ строгий даден, чтобы своими глазами видел, как ей пострижение будет. Так что имей в виду…

– Да ведь князь-то… – начала было игуменья и тут же осеклась.

– В ссылку отправлен князь, а ее – к тебе вот. Принимай, мать, и действуй, чтоб зазря мне тут не задерживаться.

Игуменья заторопилась распорядиться, чтобы все было приготовлено к постригу.

– Вот, значит, Варвара Михайловна, как… Примешь ты ангельский чин и евонной благодати сподобишься.

Варвара ничего не ответила. Надоел ей этот унтер-офицер. За дорогу расспрашивал обо всем, чего ему знать совсем не положено. Только и сказала за все время – как зовут ее да что была в семье князя своим человеком.

– Ты, наверно, тут не простой инокиней станешь. Как там ни говори, что в опале хозяин стал, а все могутный он да самосильный. В своем поместье вроде как на спокое жить станет. Узнает, что ты тут, в Вознесенском, глядишь, и наведается, – обнадеживал Варвару ее конвоир.

– Ладно, – примирительно сказала она. – Как будет, так будет.

– И я говорю. А вклад в монастырь внесешь, тогда вовсе хозяйкой тут станешь.

Не чаяла, не гадала Варвара, что окажется монастырской затворницей. Истинно, что пути господни неисповедимы и противиться тому невозможно. Насильно постригут, если станешь упорствовать. Считай что в тюрьме теперь.

Даже исполнение всех заповедей, начертанных на скрижалях завета, – это для благочестивого христианина пока еще узкий и тернистый путь к жизни вечной. Много препятствий стоит на тропе его веры и не все может преодолеть человек, преследуемый искушениями и властью страстей в неспокойном море житейском.

Люди, посвятившие себя неукоснительному исполнению заповедных обетов, называются монахами или иноками (от греческого слова «монахос» – одинокий отшельник). Уточняя чин пострижения новоприбывшей мирянки Варвары, игуменья мать Маремьяна решила отвергнуть трехлетний искус, служивший степенью испытаний послушницы перед вступлением в монашество, дав ей право ношение рясы и камилавки. Но ведь не молодая девица новоначальная и не такая простая мирянка, чтобы ей годы на послушании пребывать, но рано преображать и в великий ангельский образ, не готова еще она проявить полное отчуждение от суетного мира и принять великую схиму, а потому пусть будет совершено пострижение в схиму малую. Может, потом, спустя какое-то время, изберет для себя жизнь затворницы и молчальницы, тогда и примет великую схиму.

Старицей новопостриженной, ее духовной наставницей будет она сама, игуменья Маремьяна. Подозвала игуменья иеромонаха Никодима и поручила ему постригать мирянку Варвару в малую схиму, и дальше он уже сам распорядился обо всем, чему положено быть.

Сопровождавший Варвару унтер-офицер был доволен, что никакой оттяжки дела не произошло, а чтобы и дальше все шло чинно и гладко, игуменья подсказывала Варваре, как и что делать, а в ответах сама отвечала за нее.

Монастырские инокини и послушницы с возжженными свечами встретили принимавшую постриг мирянку, которая, сложив на паперти свои одежды, не обувана, не одевана, не покровенна, в одной власянице входила в храм, в знак начала своего отрешения от мирской жизни. Перед царскими дверями алтаря стоял аналой, на котором лежали крест, ножницы и Евангелие. Иеромонах в иерейском облачении, преподав постригаемой краткое увещание, призывая ее отверзать уши своего сердца, не внемлить гласу, зовущему взять легкое иго, и помнить, со страхом и радостью давая ответы, что все небесные силы внимают ее словам, кои отзовутся ей в последний день воскрешения. Иеромонах вопрошал: «Что пришла еси, припадая к святому жертвеннику и святой дружине сей?»

Не знала Варвара, что следовало отвечать, и уж, конечно, у нее и в мыслях не было добровольно принять постриг, но не успела она подобрать слова для ответа, как игуменья громко ответила за нее, чтобы всем было слышно: «Желая жития постнического, честной оче». И еще вопрос: «Желаеши ли сподобиться ангельского образа и вчинену быть лику монашествующих?» И опять ответила сама игуменья: «Ей-богу, так, честной оче». Иеромонах, одобрял ее решение: «Воистину добро дело и блаженно избрал еси».

– На колени становись, на колени, – шептала Варваре игуменья, и преклонившей колени постригаемой иеромонах возложил на голову Большой требник и читал молитву, в которой просил бога признать достойными тех, кто оставил все житейское, и принять новоявленную сопричастную к лику избранных. Потом, по его повелению: «Возьми ножницы и подаждь ми я». Подала ему с аналоя ножницы, коими тот крестообразно постриг волосы на ее голове, чтобы «отъятием нечувствительных власов соотложить бессловесные мысли, влекущие к миру».

При этом пострижении произнесено было новое имя, начинающееся с той же буквы, что и мирское, и стала Варвара называться Варсонофией. При тихом пении всего клира начиналось облачение новой инокини в одежды ее монашествующего чина, начиная с хитона, той же власяницы.

– Сестра наша облачается в хитон нищеты и нестяжания.

Затем надели на нее параман – плат с изображением креста, носимый на персях или раменах. Параман шнурами, пришитыми к его углам, объемлет плечи новопостриженной, обвивает и стягивает ее одежду, начавшую топорщиться на ее горбу и не прилежать плотно к искривленному боку. Одели сестру Варсонофию в рясу с еще неукороченным подолом, волочащимся у нее по полу, – в рясу радования, избавляющую от всех скорбей. Потом, в подтверждение слов иеромонаха, – «Препоясует смерти чресла свои силою истины, в умерщвлении тела и оставлении духа» – игуменья подсказала новопостриженной надеть пояс, чтобы крепче стянуть свое плотское естество; облачили ее в мантию, знаменующую обручение ангельского образа; надели на голову клобук в знак того, что стремится найти в монашестве укрытие от соблазнов: отвратить очи, закрыть уши, чтобы не видеть и не слышать суеты мирской. Обули инокиню в сандалии и, наконец, ей, постриженной в малую схиму, дана была вервица, небольшая веревка со многими узлами, называемыми четками. По ним считают совершенные молитвы и поклоны.

В завершение чина пострижения следует братское и сестринское целование при пении стихиры «Познаем, братие, таинства силу», но не было желающих лобызаться с пожилой горбуньей, облаченной в одеяние не по росту и неуклюже перетянутой по искривленному и горбатому стану.

 

VII

Приветливая послушница Дарьюшка сама вызвалась подшить подол рясы, укоротить не в меру длинные рукава, подогнать все монашеское одеяние так, чтобы и горб самосильно не выпирал, и скрадывалась кривобокость, – проворно и ловко сновала игла с ниткой в Дарьюшкиных умелых руках.

Никого в Вознесенском монастыре не заинтересовала новопостриженная горбатенькая старушонка, кто она да откуда, об этом знала одна игуменья Маремьяна, но ничего никому не говорила.

Пять дней полагалось новой инокине прислуживать в монастырском храме, и в конце того срока она захотела исповедаться, чтобы сложить с себя тяжкий груз накопившихся прегрешений и повести свою новую жизнь с облегченной душой и покорным сердцем. Псаломщик читал вечерние часы, когда старица Варсонофия подошла под благословение к иерею отцу Парфению, готовая к исповеди. Какие грехи могут быть у старушонки, пришибленной самой жизнью? Разве что ворчливость по скудоумному недомыслию да зависть к другим старицам, что не горбаты они. Накрыв голову старушонки епитрахилью, отец Парфений приготовился слушать ее покаяние.

– С того и начну, – глубоко вздохнув, проговорила старица Варсонофия, – чтобы самое сокровенное тебе, батюшка, донести. Многогрешная я, не простила Петру Алексеевичу порушенного девичества своего. Много лет истязала себя теми мыслями, надеялась превозмочь все со временем, ан обида еще пуще росла.

– Петр Алексеевич – хозяин, что ль, был? – уточнял иерей.

– Хозяин?.. – переспросила она и, коротко подумав, ответила: – Он над всеми хозяином был.

– И что ж ты с ним сделала за обиду свою?

– То и сделала, чтоб не встал он, не оклемался, когда больным был. Не сама, а по моему наущению было сделано.

– Не пойму, про что речь ведешь, – пригнулся к ней отец Парфений. – Умертвился, что ль, он?

– Умертвился, – разобрал иерей ее шепот. – Да не тот один грех на мне. Потом и той черед подошел. Фигу-ягодку ей припасла. Только с Петяшкой ничего не успела сделать. Когда стала обдумывать, как с ним стать, он от нас жить ушел, и больше его не видала.

– Да кто они, эти люди-то, про кого говоришь?

– Про все тебе, батюшка, рассказала, – уходила, словно ускользала от ответа она.

– Кто Петр Алексеевич был?

– Царь.

– Ца… (Может, ослышался?) А чей потом черед подошел?

– Государыни-императрицы Екатерины.

– Да нет… нет… – готов был обеими руками замахать на горбунью отец Парфений, заставить ее замолчать. С кем он беседу ведет?.. Сумасшедшая, что ли?.. – А в миру-то допрежь чьей была?..

– Своячней светлейшего князя Меншикова Александра Данилыча, – вымолвила Варсонофия.

Испарина обметала лоб иерея. Дрожали руки, перебиравшие край епитрахили. Прояснялось сознание: Петр Алексеевич – царь Петр Первый. Порушил девичество этой горбуньи… Да нет, нет, не могло того быть. И опять затемнение мыслей… и в глазах помутилось.

А ее, горбунью, уже окружали люди. Словно высунулась из-под руки иерея другая старица и обратилась к исповедальнице:

– Когда с ними, с анчихристами, якшалась, рожки заприметила?.. Скажи, кто есть главный анчихрист теперь?..

– Скажу! – обрадованно выкрикнула Варсонофия. – Он и наш погубитель, еретик окаянный… В ихнем вестфальском краю в еретической церкви на органе играл. Того вестфальского попа сын.

– В церкви – на органе, на музыке?.. Вон до какой срамоты дошли, бога нисколь не страшатся.

– Дознаться бы, батюшка, до антихриста, – наперебой теребили отца Парфения окружившие его старицы и белицы, заполнившие церковный придел.

– Знайте все, – потрясала Варсонофия рукой в воздухе. – Главный ворог-антихрист есть Остерман.

– Востерман, слышь… Востерман, – передавалось от одной к другой. – Антихрист Востерман овладел всей русской землей. От него можно спастись только в крестьянских лесах, а в удельных и казенных теперь пролегла цепь антихриста под видимостью лесных просек.

Два хлыста пришли в монастырь ко всенощной, но не стали ее дожидаться, а побежали в свой скит рассказать об антихристе Востермане. Прибежали, а там своя новость: старцы были в городе Александрове, повстречали солдат и доверительно к ним обратились, как люди древлего благочестия – зачем в лагерь их собирают, а солдаты злобно-насмешливо им ответствовали: «Чтобы гонять вас, раскольщиков!»

О жестокой силе и хитрости властей предержащих ходили в скитах и правдивые рассказы и вымышленные небылицы, и уже трудно было различить, чему следовало верить и что считать зряшной выдумкой. Но так или иначе, а ничего доброго скитским поселенцам ждать не приходилось. Представлялась только одна, пока еще не упущенная возможность – бежать, и как можно дальше, в еще более глухие места.

Надрывно, с рыданиями в скорбном голосе пели в раскольничьих моленных:

– Пустыня! О, прекрасная мати! Прими меня в обитель, в тихость свою безмолвную, в палату лесовольную.

Неси, человече, в пустыню сердце свое изможденное, не виждь прелести мира, беги, аки зверь дивий. Затворись в вертепе, и примет тя пустыня, яко мать чадо свое.

И был в раскольничьем скиту старец по имени Андриян. Он звал в места, о которых еще в молодые свои годы слыхал, что там тьма живет и что стоит там гора темная, а поверх той тьмы горней видны горы снежные в красной день. И в ту землю он ездил за много верст, а там без свечного огня ничего не видать потому, что кругом стоит, как стена, осенняя темная ночь. И в той темной земле раскинуто царство царя Антруйского, и то царство населяли люди крещеные, и можно бы, – говорил Андриян, – всем приверженцам старой праведной веры там счастливо жить. Но, к людской беде, – обреталась в том дивном месте девица вельми красна, и много славных мужей прельстила собой, отчего повелось в Антруйском том царстве содомство греховное, за что все его обитатели в нахлынувшей с моря воде потонули.

И так еще тот Андриян говорил, что за дикими Уральскими буграми и за сибирскими пределами можно искать Беловодье, а за тем Беловодьем на восточном склоне, отколь солнце на небо восходит, есть Опоньское царство, раскинувшееся на 70 островах. Будто есть там и монастыри и 179 церквей ассирского языка, да еще 40 русских, поставленных бежавшими в давние времена иноками.

Бежать, бежать дальше, пускай неведомо куда, захватив с собой древние святые иконы и книги праведного писания.

Уход из мирской жизни в монастырь, в казаки, в шайку разбойников был единственным средством обрести свободу. Разбойники-казаки, преследуемые Иваном Грозным, завоевали под водительством Ермака Сибирь дальнюю, чтобы исправить свою худую славу. Впереди везли возы с сеном для прикрытия от стрел. Опасались сильного сопротивления тамошних обитателей, ан обошлось все с победной славою.

В Сибири береза была неизвестна, и среди инородческого населения сложилась легенда, что вместе с тем «белым деревом» идет и власть «белого царя». Вместе с русскими поселенцами осела и утвердилась в сибирской земле российская гостья береза и ее младшая сестра – липа. Скиток раскольничий в том месте стоял, и от него в овражке ключик, точно слеза, сочится.

Ох, хорошо тому, у кого нет тягостной семейной обузы потому, что нельзя льстить себя надеждой на легкую, лучшую жизнь. Стало ведомо всем староверам, что за Антихристом Петром Первым последующие цари русские – тоже антихристы суть. И один только исход есть – бежать и бежать от них. Сам бог сказал: «Всяк иже остави дом, или брата, или сестры, или отца, или матерь, или жен, или чада, или поместье – имени моего ради, сторицею приимет и живот вечный наследует». Странники по земле не должны иметь ничего своего. Преподобный Евфимий говорил, что даже слово «мое» происходит от сатаны, а бог сотворил все общим для всех людей.

В Вознесенском монастыре новопостриженная инокиня-горбунья, что из мирской суетной жизни явилась, доподлинно знает, что Антихрист Востерман всей русской землей завладел. Самого пресветлого князя Меншикова опрокинул да своими копытами затоптал. А ежели самого главного властителя Меншикова тот Востерман одолел, значит, истинно, что конец света скоро.

– Бежимте отселева. Не ровен час – пришлых попов изловят, а тогда всем за них отвечать… Слышьте ли?.. Новый Антихрист Востерман объявился, в лютерской церкви на органе играл. Жить нам можно теперь только в бегах, не давая себе нисколь роздыху.

Исстрадался раскольник в борьбе за какую-то только ему одному известную настоящую веру, за старинную букву, за правильное сложение пальцев в крестном знамении. У одного книга в потрескавшемся кожаном переплете с накладными застежками, с изукрашенными киноварью заставками, с черными большими славянскими буквами. Написана книга с любовью и с верою. У другого – еще более тяжеленная книга «Никон Черной горы» весом полпуда; еще у одного – «Маргарит» – больше аршина длиной; у того – Кириллова книга, Ефрема Сирина – все о праведной вере. Десятки, сотни верст пронесут их начетчики, надеясь буквой одолеть супротивника. А вот книга о невидимом граде Китеже, тоже с писаными киноварью заставками.

Суматоха в скитах, поспешные сборы. Никонианским попам, перебежавшим в раскол, скрыться надобно, может быть, допрежь всех других.

– А куда мне такому, с больными ногами, бежать? – мыкался древний старец, не находя себе места. – Лучше, по старым примерам подвижников, огненную купель всем принять, сподобиться в дыму-пламени вознестись. Сподобимся, братья и сестры любезные, – уговаривал он.

– Гори, коль захолодал! – злобно обрывали такого огнепоклонника. – Ты давно свое время изжил.

Старик проговорил себе молитву на исход души и громко принялся читать заупокойный канон о единоумершем. Службу скитскую знал всю, заучив ее наизусть.

– Матушка Лепестина, слезно просит Ганюшка с тобой повидаться. Дозволь ей подняться к тебе из подполья.

– Я сама к ней спущусь.

Послушница Ганька уже третий месяц сидела взаперти, чтобы не срамилась обитель от ее брюхатости. Лучше было держать ее подальше от людских глаз приметливых.

– Чего тебе? – отворила Лепестина затемненное подполье келарни.

– Матушка Лепестинушка, уйдете вы, а мне-то как быть? Куда я-то такая денусь? – спрашивала плачущая Ганька.

– А куда нам такую тебя? – в свою очередь спрашивала мать келарша. – Уж больно ты, Агафья, не в меру с боярином парилась.

– Да ведь ты мне велела.

– Что ж из того? Я старалась, чтоб обители польза была. Ладно, зачтется потом тебе. Может, бог даст, вовсе мертвеньким опростаешься, а коль ежели и живым, то некрещеная душа все равно, что котячья, альбо щенячья. Хоть утопи, хоть затопчи да так закопай, греха в том не будет. Да и никакая душа в нем не держится, только пар один.

В ночь все скиты опустели. Ушли раскольники в свой новый дальний путь. Остался только обезножевший квелый старец, сам себя отпевавший. Ему на прощанье скитники дали веревку, чтоб удавился, ежели не сумеет сжечь себя. Да еще вылезла из подполья послушница Ганька.

Было кому принимать новых пришельцев в святое место, а оно, как известно, пусто не бывает.

 

I

Второму императору стали уже надоедать разные выдумки воспитателя Остермана. Ведь было сказано, что он, император, ни в солдатики, ни в кораблики, ни в войну играть не любит, а под городом Александровом Остерман затеял какой-то смотр войскам. Зачем это? Ни в какой Александров никто не поедет, и надо, чтобы солдат из лагеря распустили. У него, Петра II, гораздо более интересное завтра занятие: собак кормить. Шутка дело – у князей Долгоруких свора из 620 борзых и гончих собак. И теперь все эти собаки принадлежат ему, Петру II. Долгорукие приучили к ним государя, и он сам перемешивает в корыте собакам корм.

В минувшем октябре на охоте было затравлено почти четыре тысячи зайцев, пятьдесят лис, восемь волков и три медведя. До того интересно с князьями Долгорукими, что в Москву от них не хотелось Петру выезжать, а возвращение в Петербург отложено вообще на неопределенное время. Даже был издан указ, грозивший кнутом каждому, кто будет говорить о возвращении императорского двора в северную столицу, и нечего о ней вспоминать.

Сколько интересных часов проведено с таким заядлым охотником, каким славился на всю Москву и на все Подмосковье князь Алексей Григорьевич, и как живо рассказывал он, что видел сам или слышал от отца и от дяди Якова, как прежде велась на Руси охота и каково было тогда житье-бытье православных.

Поездки на охоту случались порой весьма отдаленные. Забирались аж в Тульскую губернию, и не было времени Петру скучать на привалах, когда он продолжал вести еще свою собственную охоту за рассказами князя Алексея о подмосковных местах.

Начало осени, золотая пора. Словно выцвели, полиняли вечерние тени. Возле шалаша висит на шесте убитый ястреб на устрашение другим хищным птицам. Князь Алексей лежит на пахучем еще от летней поры разнотравье и говорит:

– Про Измайлово тебе расскажу, про вотчину царицы Прасковьи и ее дочерей, а было то поместье прежде излюбленным пристанищем тишайшего царя Алексея Михайловича.

– Рассказывай, – усаживался поудобнее Петр; было что послушать ему, и он – весь внимание.

Каменный пятиглавый собор со слюдяными оконцами стоял в Измайлове на холме у дворца, являя собой знак благочестия царя Алексея. Но о соборной колокольне, служившей и смотровой башней, шла недобрая слава. В среднем ярусе той башни чинились суд и расправа над непокорными, и неподалеку от колокольни стояла виселица, на которой редко один, а то два и три осужденных удавленника покачивались один перед другим.

Во дворце были покои для самого царя, для царицы, больших и малых царевичей и царевен, – у тишайшего родителя было четырнадцать человек детей. В тех покоях, сложенных из свежеструганных сосновых бревен, многие годы не выветривался стойкий смолистый дух. По всем внутренним лестницам, ходам и переходам тянулись перила с точеными балясинами, чтобы было за что вовремя ухватиться, не споткнуться и не упасть, – детей-то вон сколько! Над крылечками – шатровые верхи, крытые тесом «по чешуйчатому обиванию».

По приказу царя для пашни и сенокосных угодий окрест было сведено несколько сот десятин леса, и на полях в кругозоре одна от другой поставлены смотровые вышки для наблюдения за работавшими крестьянами, коих в страдную пору нагоняли близко к тысяче человек. Царскому хозяйству надлежало быть в образцовом порядке, о чем усердствовали придирчивые надсмотрщики. Всем окрестным крестьянам, работавшим на царя, беспрестанно приходилось быть в бедствии и унынии, а измайловским – того пуще.

Жизнь на виду у царя требовала от них, несмотря на тяжелые работы и строгие взыскания, быть всегда улыбчатыми, дабы не смущать царский глаз смурным видом. Следовало и самим крестьянам, и их избам выглядеть всегда нарядными и пригожими, чтобы, когда захочется царю и его семейству, девки и парни водили бы перед дворцом хороводы и умильные пели песни. Да, гляди, не вой, а пой! За худое веселье – батоги. Тяжкий и постоянный труд, поборы и всевозможные притеснения для многих Измайловских крестьян выходили «из сносности человеческой» и заставляли искать спасение в бегах, потому как близко царя – близко смерти.

Наезжал царь-государь и в другие подмосковные села: Коломенское, Голенищево, Всевидово, Воробьеве, Покровское, – ездил туда с ночевками, нередко со всем семейством, с боярами и всегда с бесчисленными прислужниками. Впереди двигался постельный возок, сопровождаемый постельничим, дворецким и стряпчим, за ним – триста дворцовых жильцов на парадно изукрашенных лошадях, по три в ряд, за ними – триста конных стрельцов, по пяти в ряд, за стрельцами – пятьсот рейтаров, в штанах с лампасами и кожаной обшивкой; за ними – двенадцать стрелков с долгими пищалями; за стрелками – конюшенного приказа дьяк, а за ним – государевы седла; жеребцы – аргамаки и иноходцы – в большом наряде, с цепями гремячими и подводными, седла на них – под цветными коврами. Перед самим царем у кареты – боярин, возле кареты по правую руку – окольничий. Ехал царь в английской карете шестериком. Кони в золоченой сбруе и с перьями. На ином иноходце попона аксамитная, начелки, нагривки и нахвостник расшиты шелками да многоцветным бисером. А на возницах – бархатные кафтаны и собольи шапки. Вместе с царем в его карете – четверо самых приближенных родовитых бояр. Царевичи – в изукрашенной карете-избушке, тоже запряженной шестериком, а с ними – дядьки и окольничий. А по бокам кареты-избушки – стрельцы, а за ними – стольники, спальники и другие служилые люди. За царевичами ехала царица в карете, запряженной двенадцатью лошадьми, в окружении боярынь – мамок; за царицей – большие и малые царевны, а за ними – казначеи, постельницы и кормилицы, – всего карет близко к сотне. Главной целью загородных поездок царя была любимая им потеха – охота. Охотился он на птицу, но жаловал и на медведя ходить.

Не дай-то бог, если случалось, что царскому неоглядному обозу кошка, заяц, заблудший монах или поп попадались навстречу либо дорогу перебегали, – не миновать неудаче и даже несчастью быть, впору хоть назад вертаться, и тогда мигом слетало с царя все его тишайшее благодушие, и не так-то скоро оно к нему возвращалось.

Для царской потехи и в самом Измайлове был большой зверинец. Царь и его приближенные любили тешиться травлей медведя собаками или борьбой с ним охотника, вооруженного только рогатиной.

Вместе с сельским стадом на измайловском лугу паслись прирученные лосихи; в загоне были олени, вепри, дикобразы, ослы. На птичьем дворе ходили фазаны и пышнохвостые павлины, забиравшиеся летом спать на деревья. На речках, протекавших в обширных царских поместьях, было устроено много запруд и поставлены водяные мельницы, в водоемах плавали лебеди, китайские гуси и утки; в прудах разводилась рыба, и был специальный пруд, из которого добывали для лечебных целей пиявок.

Недалеко от села Стромынь было место, называемое «Собачья мельница». Там для царя Алексея Михайловича выстроен был деревянный Преображенский дворец, в котором царь иногда тоже проживал в летнюю пору. Приманивала его охота в соседнем лесу на зайцев и лис. Особенно любил царь охоту соколиную, и дрессировщики соколов – сокольники – жили тут же, на лесной опушке. Но как ни потешна, ни увеселительна была охота, а все же и утомляла она царя. Приятно было ему возвратиться в то же Измайлово, где с устатка хорошо поспать и поесть, а для проминки ног постоять всенощную или обедню в соборе и, после молитвы, принимать у себя гостей, угощая их до отвала и до полнейшего опьянения.

Царская жизнь была сытной. Всегда имелись в изобилии мясные, рыбные, мучные, крупяные и другие припасы, доставляемые из ближних и дальних поместий. А понадобятся, к примеру, орехи – за год четвертей двести их расходуется, – стряпчие хлебного двора отправляются в Тулу, Калугу, Кашин, чтобы по торгам и малым торжкам сделать необходимые закупки. И скачут к воеводам гонцы с грамотами-указами, чтобы целовальники готовили амбары для приема орехов и дальнейшей их переправы в Москву. В Можайске и в Вязьме у посадских и иных обитателей, владевших садами и ягодниками, покупался ягодный и фруктовый припас, а в Астрахани были свои виноградники, и там выделывались на царский обиход винные пития.

Незадолго до своей кончины, словно бы чуя остатние дни пребывания на земле, царь Алексей Михайлович стал особо часто в потешных хоромах устраивать веселые вечера, на которые сзывались приближенные бояре, думные дьяки и иноземные посланники. На столах было обилие блюд с изысканными кушаньями и множеством вин. Хозяин-царь и его гости наедались до тяжелой одышки и развлекались музыкальными увеселениями: немчин на органе играл, другие игрецы в сурну дули да в литавры били, а то – устраивали гости состязание в силе и ловкости, но, будучи обремененными великой сытостью и опьяненными многими винами, не могли от бессилия удержаться на ногах. Иноземцы оставались очень довольны такими вечерами, и так были приятны им кушанья, что просили несколько блюд отправить своим женам. Все было ладно и хорошо. Веселился-веселился царь-государь, и как такое могло приключиться, что вдруг занемог, а от лекарств стало ему еще хуже, словно в них была отрава какая. Но этого быть никак не могло: всякое лекарство отведывал сперва сам лекарь, потом – приближеннейший боярин, воспитатель царицы Натальи Кирилловны, Артамон Матвеев, а после него – дьяки государевы да еще князь Федор Куракин, и всякое лекарство готовилось с избытком, чтобы хватило на пробу всем. А после того, как сам царь его принимал, оставшееся в склянице на его глазах допивал опять же Артамон Матвеев. Все живыми и невредимыми оставались, а государь всея Великие, Белые и Малые Руси скончался, сей суетной свет оставил, отдав богу царственную свою душу.

За гробом его в Архангельский собор несли в кресле нового государя, болезненного Федора Алексеевича, а за ним в санях ехала царица – вдова Наталья Кирилловна.

– После смерти царя Алексея Михайловича в Преображенском дворце стала жить царица Наталья Кирилловна с сыном Петром, твоим дедом, который играл там с потешными солдатами в военные игры, а потом стал плавать по речке Яузе да по ближним и дальним озерам. А по приезде в Россию герцога голштинского царь Петр велел сжечь тот Преображенский дворец… Про все тебе рассказал, а ты… Спишь, что ли? – пригляделся и прислушался к Петру II князь Алексей Григорьевич и ухмыльнулся. – Уснул… Ну, ин буду спать тоже…

 

II

– Ой, Иван, охота охотой, а мне все же без тебя скучно было. Жалел я, что уехал надолго.

– А мы теперь с тобой свое наверстаем, – смеясь, говорил князь Иван. – Поедем завтра в Москву, я придумал, что делать.

– Что, Иван? – заинтересовался Петр.

– Боярских девок мять.

– Да они визжать станут.

– Ничего, онемеют зараз.

Ох, и ухарь же князь Иван! В последнее время приятельницы княгини Прасковьи Юрьевны Долгорукой и ее дочерей опасались являться к ним в дом да нарваться там на молодого князя. Встретив пришедшую приветливой улыбкой и осведомившись, к кому гостья пожаловала, Иван без дальних слов затаскивал ее к себе – кто бы она ни была, – хоть одногодка матери, хоть подружка сестер, – домогался до вдовьей, мужней или девичьей чести, никаких резонов не признавая. А потом случалось и так, что какая-нибудь мужняя жена сама с тайной мыслью к Долгоруким наведывалась да старалась Ивану на глаза показаться. И никто не смел, не решался оказать ему надлежащий отпор или пожаловаться на царского фаворита. А отец Алексей Григорьевич называл такие сыновние повадки его лихим молодечеством.

По словам архиепископа Феофана Прокоповича, князь Иван «окружась своими драгунами, часто по Москве, как изумленный, сиречь сумасшедший, скакал, по ночам вскакивал в чужие дома – гость досадный и страшный». Кто призвал бы наглеца к ответу? Люди подчинялись его разнузданной прихоти, поощряемой вторым императором. Иной отец все же доходил до князя Алексея Григорьевича и жаловался:

– Ведь отроковица Лукерьюшка…

– Ну, так что ж? – невозмутимо спрашивал князь Алексей. – И сам государь из отроков. Или ты ему свою старуху бы подпустил?.. Нашел, что сказать – отроковица его Лукерья!.. Зато на ней теперь отметина государева. Другой бы погордился этим.

– Какая там отметина, когда твой Иван…

– Что ж из того? Не для себя самого он старался, а и для государя, чтоб тому свою молодецкую силу не утруждать, а как бы по проторенному следу идти.

– Ой, ой, куда ж она теперь вся изломанная…

– А туда, куда надо. Побольше приданого дашь за ней, там какой-нибудь с руками оторвет.

– А пошто плечи-то ей Иван обкусал?

– А для вкуса. Ты что – или девок не кусал никогда?

Прикатывали Иван и Петр из Горенок в Москву в заранее облюбованный князем Иваном боярский дом, врывались в девичью, всполошив ее обитательниц, а что делать с ними – Петр не знал, терялся и смущался. Заглянул в смежную комнату, а там Иван жмет хозяйскую дочь, и та с перепугу нисколько не отбивается.

– Чего ж ты?.. – недоумевал Иван и сожалел: – Эх, молоденек еще. Но – ничего, обучу, – обнадеживал его.

Вот и повеселились в Москве, а кроме в ней делать нечего… Верховный тайный совет как бы уже и не существовал. Собрания его прекратились, да и некому уже было собираться. Апраксин умер, Головкин страдал подагрою, князь Голицын тоже сказывался больным; хворал или притворялся хворым Остерман, а Долгоруким важно было тешить Петра разными забавами да обдумывать планы к еще большему своему возвышению.

Досадовал князь Иван, что не ладились у него отношения со строптивой цесаревной Елисаветой. Силу к ней применить нельзя, а на галантные слова и прочие нежности нисколько не поддавалась. Защищая своего друга князя Ивана, оскорбленного ее невниманием, Петр выговаривал тетеньке в резких словах, что у нее в Петергофе был какой-то безвестный матрос, а она помыкает родовитым князем. Елисавета только посмеялась на это и к домогательствам князя оставалась непреклонной. А у него была даже мысль жениться на ней и тем самым теснее приблизить себя к царствующему дому.

Долгорукие – отец и сын – старались теперь расхолодить Петра в его нежной привязанности к милой тетеньке; было у них опасение, что опять может возникнуть план Остермана соединить их законным браком. Со злости, да еще из опасения, как бы Елисавета не повлияла на племянника в ущерб им, Долгоруким, Иван думал о том, как бы заключить ее в монастырь, но оставил это намерение потому, что перестал ее опасаться. Она сама покидала их. После смерти великой княжны Натальи, чтобы не видеть ни своего племянника, ни князя Ивана, Елисавета решила отправиться на богомолье и обойти пешком соседние монастыри в сопровождении одной своей горничной, а Петр решил обосноваться в полюбившемся ему Подмосковье, в Горенках, поместье Долгоруких.

Узнав об этом, Остерман не стал больше ввязываться ни во что, предоставив Долгоруким полную свободу действий, оставаясь гофмейстером и наставником молодого императора только по названию. Решил и он до поры до времени тоже удалиться из Москвы, отдохнуть в одной из своих деревень. Ну, а Долгоруким все то и на руку. Они уверились, что Петр не расстанется с прекрасными подмосковными окрестностями, привольными для охоты на птиц и зверей, и он, уезжая надолго из Москвы, ничего не знал и не хотел знать, что происходит у него в государстве. Московские жители давно уже привыкли к долгим отлучкам молодого государя, говорили без злопыхательства, а, скорее, с добродушием, что ему в охотничьих разгулах по-своему перебеситься надо, а когда оскомину набьет, тогда и к своим прямым делам вернется, чтобы государством управлять. Ничего, время пока терпит. Войны никакой нет – и слава богу.

Два летних месяца провел Петр в семействе Долгоруких, и за это время князь Алексей без помехи сумел укоренить в своем царственном госте привязанность к старине и явную враждебность ко многим незавершенным начинаниям деда Петра I, внушить отвращение к любым связям с иностранцами и, например, его брак с какой-нибудь иноземкой был бы не совместим с императорским достоинством. Родственные связи с иноземным двором были причиной всех несчастий его родителя, царевича Алексея Петровича. Эти внушения производили те действия, которых князь Алексей и ожидал. В порыве необдуманной признательности к своему новому воспитателю, Петр заверил его, что никогда не вступит в брак с какой-нибудь иностранкой, будь она хоть какого высокого рода и звания, а найдет невесту на своей стороне. В Москве многие из вельмож угадывали, чему необходимо будет случиться в доме Долгоруких, и не ошибались в своих догадках.

Несколько месяцев проведено было Петром в больших и малых охотах, а самая главная из них – охота на него самого – велась князем Алексеем с неослабляемым азартом подлинно что бывалого охотника, а в виде подсадных и приманчивых были три его дочери, княжны – Анна, Екатерина и Елена. Главный расчет у него был на среднюю, самую красивую дочь, Екатерину, и все развивалось по его плану. Все семейство Долгоруких позаботилось закружить Петра в любимых им мальчишеских забавах, приручить его к своей семье и к дому, устраивать по возможности сближение между Петром и самой привлекательной княжной Екатериной, которая, предвидя в недалеком будущем возможность стать императрицей, уже сама должна добиваться успеха, памятуя о малолетстве царя и необходимости изловить его в свои сети.

– Дура! Царицей, государыней станешь! – кричал на нее отец, если она начинала противиться.

Возлагал князь Алексей некую обязанность и на сына Ивана – пробудить, разжечь дремлющую чувственность Петра, чтобы он с вожделением смотрел на своих спутниц, которые, понуждаемые отцом, сопровождали Петра в его частых странствиях по окрестностям, да, сколько умели, кокетничали и любезничали с ним. Шла двойная, тройная охота: Петр охотился за зверем, княжны, вместе с отцом, – за ним самим. Но второй император еще по-мальчишески был диковат, груб в своих манерах и своенравен, не испытывал и не обнаруживал к девочкам никакой нежности, а для них в этом таилось много зловещего и опасного. Недавний пример Марии Меншиковой был на глазах у всех и свеж в их памяти. Да и не нравился он княжнам, а Екатерине – особенно. У нее был избранник по сердцу – молодой знатный иностранец граф Миллезимо, секретарь австрийского посольства в Петербурге. Она с ним познакомилась в доме голландского резидента и часто после этого встречалась в разных других знатный домах. Молодые люди находили много общих интересов, и Миллезимо услаждал слух Екатерины, объясняясь ей в любви. Он стал довольно часто бывать у Долгоруких, где вначале его благосклонно принимали родители княжны. Лучшего жениха для своей дочери князь Алексей и не желал, пока ему голову не затмила честолюбивая мысль видеть Екатерину за русским императором. Теперь надо было стараться как можно скорее отвадить этого навязчивого графа от своего дома и от дочери. Князь Иван был заодно с отцом и заявил сестре, что скорее убьет ее, нежели допустит брак с австрияком.

По Москве ходили слухи, что Петру могли сообщить об этом романе.

Да, особое расположение княжны Екатерины к иностранцам выразилось в том, что предметом ее первой девичьей влюбленности был не русский человек, и она была бы очень рада оказаться в замужестве вне своего Отечества. Ей 18 лет. Высока, стройна, с тонкой талией, с роскошными черными волосами и выразительными красивыми глазами, расчетливо приветливая и любезная, не лишенная ума, но гордая, надменная, характера крутого и недоброго по отношению к людям, которых считала ниже себя. Очень хорошо умела танцевать.

Все твердо полагали, что из трех княжон Петр выберет ее, Екатерину. Она всегда и всюду с ним, а в Горенках в долгие осенние вечера их сближение казалось вполне естественным и неизбежным. Садясь за стол, Петр всегда оказывался рядом с Екатериной, когда затевались игры в фанты или в карты, случалось так, что они были тоже вместе. Будто бы нечаянно сталкивались в сумеречных отдаленных покоях, где все располагало к интимным отношениям, а князь Иван декамероновскими рассказами разжигал воображение Петра.

Князь Алексей не мог не видеть всеобщего негодования бояр, не мог не слышать отголосков всенародной ненависти к себе. Долгоруких ненавидела вся московская знать, они вызывали зависть и озлобление своим стремительным возвышением и спесью. Князь Алексей сознавал, что погибнет, если не оградит себя таким щитом, который отражал бы все удары, и таким щитом было родство с императором. Печальный пример Меншикова не устрашал Долгорукого, и он мечтал видеть свою дочь супругой второго императора и приветствовать ее самодержавной и тоже второй Екатериной Алексеевной. Был князь Алексей Григорьевич человеком весьма не хитрого ума, гордый, честолюбивый и лукавый царедворец, поклонник старины и ненавистник всех петровских новшеств, у себя дома в обращении с женой и детьми являл себя взбалмошным самоуправцем. А жена его, княгиня Прасковья Юрьевна, урожденная княжна Хилкова, трепетала перед своим властительным супругом, обергофмейстером, членом Верховного тайного совета. Ведь любое из этих званий почетней многих других. А тут еще новыми чинами и званиями наградил князей Долгоруких второй император: князь Иван пожалован майором лейб-гвардии Преображенского полка, что ставило его в ряд высшего военного генералитета. Богатства князей Долгоруких становились все несметнее, к ним перешли многие сокровища, принадлежавшие прежде Меншикову, и пятнадцать тысяч крестьянских дворов.

 

III

В одном поместье, перешедшем после Меншикова к Алексею Долгорукому, намечалась свадьба, на которую приглашен был князь Иван. Сват, знакомый князю мужик, вроде бы шутейно пригласил его, а князь Иван – мало того, что выразил согласие почтить ту свадьбу своим присутствием, сказал, что вместе с ним прибудет молодой император.

Такого случая в Подмосковье еще не знали и слыхом не слыхали. Чудо из чудес, радость дивная, счастье безмерное, только и остается, чтобы еще сам господь бог спустился с заоблачных высот и приравнял бы крестьянскую свадьбу к той, заповедной, что была когда-то в Кане Галилейской. Навечно будет памятен этот день всему Подмосковью.

И кто бы мог подумать, что начнется все так привычно-просто, что и внимания на то не обратил бы. В Троицын день, называемый зелеными святками, деревенские парни ходили к речкам и озерам гонять русалок, ан выглядели из прибрежных кустов живых девок, что с ведрами и коромыслами приходили к речке по воду. И куда им столько воды надобно?.. По две, по три, весело болтая, черпали девчата полные ведра и медленно, степенно, шли по улице к своим домам. Пригляделся б кто-нибудь да проследил, что подносили девки воду к дому, да за углом и выливали наземь, чтобы чуток погодя опять пойти по воду. На мостках у речки можно было им посудачить о девичьих своих делах, и часами в праздничный тот день сидели в своей засаде парни, выискивающие себе суженую. Чего гонять русалок с рыбьими хвостами, когда с той или с другой из девок можно словечком перекинуться и, ежели на зимних посиделках кралю себе не подобрал, так, может, тут, на речке, посчастливится. А чтоб беседа шла дружнее, можно протянуть горстку орешков – девкам зубы позабавить. Вот и ладно, и пошла беседа-разговор.

И в те самые дни по деревне ходила, все вынюхивала да расспрашивала сваха – у кого какие девки на выданье в этот мясоед: какого они роду-племени, не было ли у них в семье запойных пьяниц, дураков, особо озорных или больных дурной болезнью, – про все надо дознаться такой свахе из подгородних баб. Умной свахе нищету на свете плодить – охота малая, и прибытка никакого в том не будет. О каждой девке-невесте все она знать должна, до малой конопушки на ее лице.

– О, у нас девушка, как в теремочке у окошка за занавесочкой сидит да на молодых парней, что по улице пройдут, только в щелку поглядит. Или когда в праздник на раскат, на гору сходит с матерью да степенно на речку полюбуется и домой скорей. Мы, милая сударушка, по-старинному живем, на красоту свою не часто любуемся. Да и не во что глядеться. Вместо зеркальца – к ведру с водой наклонится, ну, с собой и поздоровкается, – вот, мол, какая я есть.

Подошел Покров – девкам головы крыть. Наступило первое зазимье, начало вечерним посиделкам. С Покрова начинались и свадьбы. (После венчания «молодой» расчесывают косу и покрывают голову повойником – потому и говорится, что Покров кроет девкам головы.)

Самое время матерям молиться, разговаривать вслух, просить свои иконы:

– Николай-чудотворец, а Николай-чудотворец! Дашке – приказчика, а Марфутке – конторщика.

А иная, нетерпеливая, обращается со своими просьбами к самому вышнему богу, минуя его прислужников вроде Николая-угодника или Варвары-великомученицы.

После предварительных переговоров свахи с женихом и его родичами, те являлись в дом невесты. К ним из другой комнаты, или из-за печной занавески, выходила девица, выводимая матерью или иной ближайшей родственницей, так и называемой «выводчей». Невеста обносила гостей покупным вином или самодельной бражкой, смотря по семейному достатку, и скрывалась вновь. Это повторялось до трех раз, и каждый раз невеста являлась в другом платье, обязательно ведомая «выводчей», а не по своей воле. Бывало, что такие смотрины сразу же считались зарученьем, сговором, на котором «пропивали» невесту. Жениха спрашивали – нравится ли она. И следовал вопрос с его стороны – нравимся ли мы вам.

А то жених молча становился рядом с невестой, давая тем самым положительный ответ. Ну, а дальше все шло уже по обычаю, начиная с плача невесты. Плакала и причитывала она долго, ажио всех в слезу вгоняла. (А ведь когда отвечала жениху согласием, рада была!) Нравилось всей жениховской стороне, как выла невеста – у-у, лютая будет, в мать, а из себя хоть и невеличка ростом, а тверденька да наставненька. С личика бела и с очей весела. Одно слово – приглядиста.

Случалось, когда жениху и его родным показывали на смотринах не подлинную невесту, а подставную, – потому жениху следовало быть приглядистому да приметливому, чтобы не женили его обманным образом. А то приехали однова, а невестина мать перво-наперво фату да другую свадебную сряду стала показывать. Ей говорят: – Мы-де не фату хотим смотреть, а невесту. Ну, тогда мать вывела ее; невеста, по уставу, всем поклонилась, а жениху-молодцу – в особицу.

А тут и шепнули ему:

– Не бери, парень. У нее мать плохо хлебы печет.

– Да ведь то – мать, а не она сама, – молвил он.

– А самой-то откуда навыку взять, как не от матери.

Помрачнел жених, словно в тучку впал. Пасмурным оком стал глядеть на все. А невестин дед, сидя на печке, в тот час закручинился.

– Похоже, не возьмут Клавдюшку нашу. О-ох, гдей-то смертушка моя заблудилась, не кажет себя.

Девке, когда она в невесты выровнялась, хорошая справа нужна, чтобы ее безропотно замуж взяли. На одного едока семья убавится, а нужды прибавится, – работницы лишались, выдавая дочь. Да еще подвенечные платить надобно – особый налог при вступлении в брак.

Под венец ли девицу сряжать, в гроб ли класть ее – всякое шитье мать должна зачинать, так уж повелось на Руси. А от покойника постель в курятник выносили, чтобы там ее три ночи петухи опевали. Вот и с дочерью, в замужество уходящей, как с покойницей расставание. Молодость молодостью, а под венец, что в могилу, девица подружками провожается.

Невеста выла, причитала при расплетении косы:

– Тебя, косынька, продать хотят, выплесть ленту твою алую, разделить хотят на шесть прядей, заплести хотят на две косы и прикроют кичкой бабьею, разорители, губители…

Девичий убор невесты – «девичья краса» – алая лента, как символ невинности. При расплетении косы эту ленту сохраняют и в церкви отдают дьякону, а там кладут в напрестольное евангелие. Надевание кички – символ подчинения жены мужу. Невеста и разувает, и раздевает жениха в первую брачную ночь в знак покорности. (Жениху еще с утра в сапог или в лапоть клали монету, которая послужит новобрачной вознаграждением за то, что она его разувала).

Вечером, накануне свадьбы, мать привозила невесту в дом жениха в колымаге с приданым и постелью. Там невеста и ночевала под приглядом матери или тетки, не встречаясь с женихом, у которого в этот вечер было предсвадебье – мальчишник – прощание с волей.

В церковь ехали из дома жениха и обязательно ехали, а не шли, хотя бы церковь была в нескольких шагах от дома. А тем временем, пока шло венчание да новобрачные прокатывались по улицам, в доме у жениха готовили горницу, в которой пировать, и помещение, где провести «молодым» свою первую брачную ночь – отдельное неотапливаемое, или подклеть дома. Гтавное, чтобы на потолке не была насыпана земля. «Молодые» не должны провести свою первую ночь под землей. Брачное ложе делалось из снопов. В головах ставили икону, которую следовало завешивать, тут же стояли клади с житом, – в них ставили венчальные свечи. Были поставцы с кружками различных медов для питья, столы для снимаемой одежды и крестов, и обязательно – две нагольные шубы. Под сенниками новобрачных разбивали горшки с пожеланием счастья и плодовитости.

Не говоря уже о богатых, и родичи победнее стремились посадить «молодых» на мех, и, если уж не на соболиный, то хоть на овчину или на вывернутую мехом вверх шубу. (В Галиче невеста даже венчалась в шубе.) И кто-нибудь из участников свадьбы, надев вывороченную шубу, желал молодоженам столько детей, сколько в шубе шерстинок.

Церковь была против устройства брачной постели на снопах, меховых подстилок, надевания людьми вывороченных шуб, осыпания «молодых» хмелем, кормления их курицей или кашей, – говорили, что все это есть бесовское действо, но люди не бросали старинных обычаев, – с ними будет вернее, и делали все так, как было отцами положено.

Свадьба… Ну, что ж – девкой меньше, бабой больше. Бабы каются, а девки замуж собираются.

– Невеста – девка убедительная, накажи меня бог, ежель не так, истаять мне, как свечке, – говорила довольная сваха.

Много разных присказок. Говорили и так:

– Смейся, пока в девках живешь, наплачешься потом, когда бабой станешь. А до той поры не мучь глаза.

Чтобы уберечь «молодых» от сглазу, насыпали им в башмаки мак или другие мелкие зерна, опоясывали под одеждой мелкоячеистой сетью, отплевывались на левую сторону.

Кончилась свадебная гульба. «Молодой» распрягал лошадь и вносил в холодные сени сбрую; отец и мать переодевались в свое обычное одеяние. На бабке снова старый, замызганный сарафан, на деде – старая облезшая шапка, он обулся в онучи и в лапти, накинул рваную шубейку и вышел с фонарем задать лошади корму. Вот тебе раз! Внучка глазам своим не могла поверить: не стало бояр да князей, снова – как нищие.

Старик отец рассуждал так: хотя и подороже, чем осенью, свадьба сына встанет, но зато на лето сноха за работницу будет, а ей деньги не платить. Своевременно приведенная в дом сноха при таком хозяйственном расчете родит не раньше осени, значит, всю летнюю пору сможет работать. Да и не только в эту, а и в будущую, потому что ребенок, родившийся с осени, успеет окрепнуть и не станет слишком часто отрывать мать от работы., Роды чаще всего происходили в бане. Если были трудными, повитуха заставляла мужа роженицы лечь на пол и переводила ее через него. Все, что было связано с родами, считалось нечистым и подлежало очищению.

Обнося гостей вином на крестильном обеде, повивальная бабка приговаривала разные заклинания на счастье новорожденного, чтобы в ларе всегда было пшено, на дворе грязно (от скота), на столе – честно. Пили за здоровье новорожденного, поздравляли родителей, желали им дите вскормить, вспоить и на коня посадить, а для ради девочки говорилось, чтоб родители до новой свадебки дожили. На крестильном, обеде крестный отец брал немного каши и добавлял в нее сверх меры соли, перца, горчицы, делал ее явно несъедобной и предлагал отцу ребенка, приговаривая, что пусть он поест да узнает, каково сладко было его жене рожать. Крестные – отец и мать – имели большое значение в судьбе своего крестника на протяжении многих лет. Им принадлежало иногда решающее слово в выборе жениха или невесты.

Чтобы духовенство долго не засиживалось на крестильном обеде, жарко топили печи и поздно начинали обед.

К свадьбе дочери готовились исподволь, чтобы расход не был чувствителен. Дочь имела свою укладку, короб, куда складывала свое приданое. Ей на каждый год выделялся небольшой клочок земли и давалась горстка льняных семян на посев. Этот лен она сама сеяла, ухаживала за ним, собирала и готовила себе из него кросна. Все заготовленное пряталось в укладку вместе с подарками, полученными в разное время – платками, бусами, нарядными сарафанами.

Так или почти так готовились к той свадьбе, на которую приглашен был князь Иван. Невеста была из тех девиц, что зелеными святками на речку по воду хаживала, и как раз ее высмотрел сидевший в прибрежных кустах парень. Откинул он охоту русалок гонять, и ту самую девицу орешками угощал, чтобы она свои зубки позабавила. Ну, ин и быть по сему. Остается сказать, что не верилось людям, будто такие гости на свадьбу прибудут – князь с самим императором! Из церкви приехали, за пировальный стол сели, а никого нет. Хотели уже свадьбу на смех поднять за такую несусветную выдумку, ан показался на улице зимний возок, запряженный лихими конями.

Распахнулись воротца двора и, выскочивший из дома отец жениха ввел коней под поветь. Дивный сон – наяву: в точности князь Иван Алексеевич Долгорукий и с ним молоденький подросток – всероссийский второй император! Сразу онемели все гости, устремив глаза на вошедших. Князь Иван прошел к столу, сел рядом с женихом по его левую руку, а государь-император – по правую руку невесты. Обомлела она, сидела ни жива ни мертва, да и жених боялся пошевелиться. Почтенные родители где-то в стороне оказались и тоже себя не помнили. Первым образумился сват, приглашавший князя Ивана. Хотел было какое-то заздравное слово сказать, но сразу же поперхнулся и хрипло вымолвил:

– …и потому ради такого сладчайшего дня – горько! Горько!

И разом все онемевшие гости дар речи себе обрели. Подхватили слова свата, зашумели, затребовали подсластить вино.

– Горько!.. Горько!..

Князь Иван, локтем подтолкнул жениха, а тот сидел, все еще никак не опомнившись, и не знал, что делать. Тогда князь Иван подмигнул императору, и тот, не будь дурак, набравшись своей мальчишеской смелости, прильнул губами к невестиным, словно задеревеневшим, устам.

Веселые и шумные выкрики одобрения разом вырвались изо всех, опять было туго сомкнувшихся губ.

– Ай да Любаха!.. С самим его высоким величеством!..

– Э-э, с самим императором…

– Вот это – да!.. Подсластили запивку!

– Князь Иван, твоей милости тоже просим! – выкрикнул сват.

И князь Иван не стал дожидаться повторной просьбы. Поднялся с места, приобнял за плечо невесту и впился губами в ее рот.

Ну, такое было на изумление всем. Сват, ударив в ладоши, пустился в пляс. Ему в подмогу сразу выскочили еще двое, и посыпался по полу дробный перестук пляшущих ног.

Пили, ели, плясали. Гости, осмелев, подходили к князю Ивану и к самому императору, кланялись, восторгались их милостивым участием в свадебном шумном веселье. Дверь в сенцы распахнута, все окошки залеплены прибежавшими со всей деревни поглядеть на диковинную эту свадьбу, и, конечно, самое главное – увидеть второго императора.

– Посмотрели – и баста! Дай другим глаза растопырить.

Князь Иван подозвал к себе свата, шепнул ему:

– Уводи невесту в подклеть.

Все было свату ясно: жениха следовало попридержать на общем веселье, – пускай самые дорогие, можно сказать, бесценные гости, царственные, именитейшие, с невестой побудут, побалакают. Отец жениха и пособлявшие ему родичи выпроводили любопытных прочь из сеней, дверь замкнули – можно было в горнице продолжать веселье и пировать, а невесту сваха и сват проводили в подклеть, торопливо наказав ей быть с гостями особо приветливой, и следом за нею в подклеть просунулся князь Иван с молодым императором, а сват и сваха остались в сенях сторожить.

– Что ж ты, Петро, – выговаривал ему князь Иван по дороге домой. – На все был согласный, а как до дела дошло, опять оробел. И вышло, что опять я да я… Эдак ты и с нашей Катериной не сладишь, когда час подойдет.

– Видать тогда будет, – не хотел слушать его Петр, подставляя разгоряченное лицо морозному ветру.

 

IV

Давно уже Петр не видел ни Остермана, ни своей тетеньки Елисаветы и начинал скучать без них. Но Остерман уже не старался встречаться с ним. После похорон Натальи у него исчезла всякая надежда вернуть государя в Петербург. Сокрушенно вздыхая, говорил, что та беспутная жизнь, в которую вовлекли его Долгорукие, до хорошего не доведет, и старался заинтересовать его государственными делами. Тронутый увещеваниями, Петр плакал, просил Остермана не оставлять его, обещал исправиться и быть послушным, но, стоило снова свидеться с князем Иваном и с самим Алексеем Григорьевичем, узнать о новых охотничьих затеях, как все обещания, данные Остерману, забывались и все шло по-старому.

Возобновились было снова дружеские отношения с Елисаветой, и та жаловалась, что никто о ней не стал заботиться. Долгорукие завладели всем – властью, деньгами, подвергают всяческим лишениям, что у ее прислуги не бывает даже соли. На жалобы тетки Петр отвечал, что во всем это не его вина, и обещал порвать запутавшие его сети, но запутывался в них еще сильней.

Как ни любила Екатерина Долгорукая графа Миллезимо и как ни хотела отказаться от тяготившей ее роли кокетливой сирены, старавшейся уловить Петра, ее надменный, честолюбивый характер не допускал мысли, будто она вела так себя лишь по принуждению отца; все же – ах как заманчиво стать императрицей! Царская власть, величие – для этого она и рождена.

Князь Иван после веселого кутежа привез Петра в свой загородный подмосковный дом и на дружеских правах посоветовал ему жениться на своей сестре Екатерине.

– Я ведь вижу, что все к тому ведет, и нечего тянуть. Женись.

– Не знаю, – передернул плечами Петр. – А зачем спешить-то? Екатерина уже взрослая, а я…

– Подрастешь и ты. Не заметишь, как годы пролетят. Поедем в Горенки, там вернее все обсудим.

Приехали туда, но никакого обсуждения не состоялось, да оно было и не нужно. Уроки князя Ивана даром не прошли: начав помаленьку пригубливать что-нибудь легкое да сладенькое из фряжских вин, Петр уже стал выпивать, находя удовольствие в том, как приятно кружилась голова и все казалось приманчиво-веселым. Выпив за ужином в Горенках лишнюю чарку, поначалу беспричинно радовался и смеялся, сам не зная чему, а потом его вдруг разморило, и он тут же за столом уснул.

Не помнил и не чувствовал, как князь Иван перетаскивал его в спальную комнату, а князь Алексей шептал Екатерине:

– Не убудет с тебя, ежели рядом полежишь. Он вовсе бесчувственный, эвон сколько выпил! Руку свою ему под голову просунь, а пуговки на себе расстегни. Учить все надо.

И дочь вынуждена была подчиниться воле отца. Брезгливо морщась и превозмогая свою неприязнь, представляла вместо этого мальчишки своего возлюбленного Миллезимо.

Спал Петр крепко и долго, а когда проснулся – за окном уже начинался новый день, – увидел спавшую рядом с собой княжну Катерину. А в дверях стояла княгиня Прасковья Юрьевна и укоризненно покачивала головой.

– Ах, батюшки!.. Да как же такое могло статься?..

Петр не помнил, как оказался с Екатериной, да ему и нечего было вспоминать, но зато все понял. Он сел на своей постели и сказал:

– Ладно. Не охай, Юрьевна. Женюсь на ней.

– Ой, батюшки родимые… – засуетилась Прасковья Юрьевна, как клушка, и побежала к мужу.

Следом за ней Петр тоже пошел к Алексею Григорьевичу. Тому что-то нездоровилось в то утро. Петр присел к нему на постель и сказал:

– Я имею до тебя просьоу и надеюсь, что ты мне в ней не откажешь. Я чувствую к твоей дочери любовь и желаю на ней жениться.

Князь Алексей, забыв про хворь, кинулся к нему с объятиями и со словами глубокой благодарности за столь милостивое расположение к его дочери. Сам пошел за нею, привел и объявил о намерении государя сочетаться с ней законным браком. Слова отца сначала повергли ее в некоторое замешательство, но, ободрившись, она поблагодарила государя за оказанную ей честь.

Уехав в тот же день в Москву, Петр остановился в Лефортовском дворце, созвал Верховный тайный совет, духовных иерархов, генералитет и объявил, что намерен вступить в брак с дочерью князя Алексея Григорьевича Долгорукого – Екатериной.

Никто не посмел ему возразить, все склонились перед его волей, но между собой роптали и осуждали Долгоруких.

– Молод еще государь, но скоро вырастет и тогда многое поймет, чего сейчас не понимает.

– Попадет Екатерина в монастырь, не избежать ей такой участи.

Но княжна Екатерина уже стала ее высочеством, государевой невестой. Наступил вожделенный день для Долгоруких. Они достигли предела величия и человеческого счастья.

30 ноября в 3 часа пополудни явились в Лефортовский дворец все члены царского дома, высшие придворные чины, духовные, военные и гражданские, а также иноземные посланники. И, когда все съехались, «поднялся его светлость обер-камергер князь Иван Алексеевич Долгорукий, принцессы-невесты брат, к сей церемонии учрежденный принципальный комиссар со свитой камергеров для поездки в Толовинский дворец и препровождения императорской невесты к сему торжеству».

Москва давно не видела такого пышного зрелища. Торжественную процессию открывали две императорские кареты цугом с камергерами, за ними в отдельной карете следовал обер-камергер, далее шли четыре императорских скорохода, ехали два придворных фурьера верхом, императорский шталмейстер тоже верхом, сопровождаемый восемью верховыми ее высочества гренадерами, сиречь кавалергардами, затем следовала великолепная карета цугом в восемь лошадей, «определенная для привезения ее императорского высочества принцессы-невесты» и в которой кроме нее сидели ее мать и сестры» «напереди экипажа стояли четыре императорские пажа, назади ехал камер-паж верхом, по бокам шли гайдуки и лакеи, все в уборной ливрее». Процессия замыкалась длинным рядом карет «с Долгоруковской фамилией так, что ближайшие сродники перед взяли, и с дамами свиты высоконареченной невесты, а напоследок, для особой пышности, шли порожние кареты». В Лефортовском дворце сколько для почета, столько же и для охраны, на всякий случай, был расставлен батальон гренадер с заряженными ружьями.

Когда карета невесты въезжала в дворцовые ворота, то украшавшая ее раззолоченная корона задела за перекладину ворот, сорвалась, упала наземь и разбилась вдребезги.

– Худая примета: свадьбе не бывать – заговорили в народе.

– Попомните: близок час падения Долгоруких.

На невесту это событие не произвело никакого впечатления. Подав руку брату, она, спокойная и величественная, вступила в императорское жилище, которое готовилось принадлежать и ей.

Екатерина была в платье из серебряной ткани, волосы расчесаны в четыре косы, убранные множеством алмазов, маленькая корона венчала голову. Княжна была задумчива, и лицо ее было бледно. Она села в уготовленные для нее кресла, а подле нее по правую руку сидела несколько пополневшая царица-бабка. (Мирские помыслы не были ею оставлены, а Новодевичий монастырь, где она обреталась, превращен был в царский дворец. Выходит, прав был ростовский епископ Досифей, напророчивший, что она выйдет из заточения в монастыре и снова будет царицей.) А по левую сторону от княжны Екатерины сидела цесаревна Елисавета. Мать и сестры невесты – позади.

«И как скоро она изволила войти в залу, то учинен был концерт в оркестре, в которое время гоф-маршал, обер-камергер и обер-церемониймейстер с другими чинами двора прошли за государем в его покои. Он вошел в церемониальную залу в сопровождении князя Алексея Долгорукого, остальных верховников, первых чинов двора и генералитета. Музыка перестала играть, и Петр остановился у своего кресла, окруженный блистательной свитой своих царедворцев. Наступала самая торжественная минута».

Посреди залы на персидском ковре у аналоя стояло духовенство в новых блистающих ризах во главе с архиепископом Феофаном Прокоповичем, невольно вспомнившим, как проводилось такое же торжество в Петербурге во дворце князя Меншикова, но старавшимся отвлечь себя от этих воспоминаний. Около него на покрытом золотой парчой столе лежал крест и два золотых блюда с кольцами. Жених и невеста встали под балдахин. Преосвященный Феофан прочел молитву, благословил обручальные кольца и вручил их жениху и невесте. Загремели выстрелы, возвестившие о том, что обручение совершено. Начались поздравления и целование руки невесты, причем одной из первых надлежало сделать это цесаревне Елисавете. Таково было тщеславное желание Екатерины.

Обращаясь к обрученной, ее дядя князь Василий Владимирович произнес приветственную речь:

– Вчера еще вы были моей племянницей, сегодня стали уже моею всемилостивейшей государыней, но да не ослепит вас блеск нового величия и да сохраните вы прежнюю кротость и смирение. Дом наш наделен всеми благами мира; не забывая, что вы из него происходите, помните, однако же, более всего то, что власть высочайшая, даруемая вам провидением, должна счастливить добрых и отмечать достойных отличия и наград, не разбирая ни племени ни рода.

По заключению многих, Петр был как-то равнодушен ко всему, не смотрел на свою невесту, не держал ее руку в своей руке и не проявлял никакого признака влюбленности. А у невесты был вид высокомерного презрения ко всему, что здесь происходит. Торжество обручения не уменьшило неловкости в отношениях жениха и невесты, не любивших друг друга. Екатерина все время сидела, потупив глаза, и вдруг, словно что подтолкнуло ее быстро подняться и устремить глаза на дальнюю дверь, в которую входил Миллезимо. Она нетерпеливо протянула ему руку для поцелуя. Петр обратил на это внимание и покраснел. Подоспевший князь Иван и еще кто-то из царедворцев поспешно вывели графа из залы и, как потом стало известно, Миллезимо в тот же день вынужден был покинуть Москву.

Несколько смущало князя Алексея, что его будущий зять пробыл несколько минут на открывшемся после обручения балу и куда-то исчез вместе с князем Иваном.

За торжеством обручения последовали постоянные пиры и празднества. Долгорукие ликовали – скоро свадьба. Только невесела была Екатерина. Ее теперь все чаще преследовала пугающая мысль: быть женой императора, а потом оказаться заключенной в келье монастыря, как было с первой женой деда этого второго Петра. Да и каким супругом может стать такой мальчишка? Видя его холодность, Екатерина готова была негодовать – зачем решилась принести себя в жертву. Не окажется ли она «разрушенной невестой»? Миллезимо теперь нет, но она, Екатерина, постарается найти себе утешение. И нашла его. В дни ожидания свадьбы с Петром II, она уже носила в себе плод любви конногвардейца Миктерова. Пусть будет так. Можно будет сказать, что это плод императорский.

Она ссорилась с братом Иваном, требуя бриллианты великой княжны Натальи, и поклялась возненавидеть брата. Долгорукие готовы были разграбить всю казну и спорили из-за своих долей. В семье все явственнее шли раздоры, словно собиралась гроза, и это каждый чувствовал. Петр не только не проявлял сердечности к невесте, но был холоднее и отчужденнее прежнего. Тяготился быть с нею вместе и чувствовал себя в более тяжелом положении, чем при Меншикове. Согласился на брак, не имея силы порвать с людьми, к которым привык. Легко было поворачиваться спиной к Меншикову, но тяжело это по отношению к Долгоруким, и особенно к Ивану, но тяжело сохранять с ними и прежние отношения. Невеста не по душе и даже совсем не нравится, а будто бы и обабил ее. Неужели он тогда, будучи пьяным, позволил завести себя дальше, чем следовало? Обабил девку. Где была сила воли, где характер? Согласился жениться, а невеста много старше его, и раздражение становилось тем сильнее, чем труднее мог он найти выход из создавшегося положения.

Слово царское изменчиво. Петр становился все угрюмее с невестой и в кругу ее семьи, а потому Долгорукие хотели ускорить свадьбу. Но мешал рождественский пост, а потом наступили святки, – венчаться в эти дни нельзя. Раньше как после крещения нельзя совершить бракосочетание. Порешили на том, чтобы свадьба была назначена на следующий после крещения день, а пока вести к ней приготовления. Верховный тайный совет ассигновал на расходы пятьдесят тысяч рублей. Знатные придворные люди старались превзойти друг друга в великолепии свадебных подарков.

Некоторое развлечение, отвлекавшее Петра от унылых раздумий, было связано с наметившейся женитьбой князя Ивана. Сначала он хотел жениться на дочери графа Павла Ивановича Ягужинского, но потом передумал и остановил свое внимание на дочери покойного фельдмаршала Шереметева, Наталье. Петр присутствовал при их обручении, и ему запомнилось, что кольцо жениха стоило двенадцать тысяч рублей, а невесты – шесть тысяч. Было решено между друзьями, что они повенчаются в один и тот же день, и Петру казалось, что он не будет чувствовать себя особенно одиноким: Иван по-дружески как-то поддержит его общностью их свадеб.

Балы и пиршества следовали один за другим в ожидании двойной брачной церемонии. Москва наполнялась приехавшими на это торжество многими дворянами. Было общее оживление.

 

V

Укутало снеговой шубой землю, изукрасило морозным инеем лесные чащобы, – самому бывалому человеку не узнать преображенных тех мест, где и в теплую летнюю пору была задичавшая глушь.

А сбочь проложенного нуги или пересекая его, то здесь, то там на снегу цепочки звериных следов. Словно узнали зайцы, что у заезжего верхом на лошади охотника ни ружья при себе, ни рыскающих по сторонам собак и в помине нет, – безбоязненно показывались и не торопились прятаться. Да ну их, этих зайцев, сколько перебито да собаками затравлено, – надоело. Гораздо приятнее вот так, бесцельно и неторопливо, ехать, пользуясь остатными днями своего холостого молодечества. Через два дня крещение, а потом – свадьба. А зачем? Кому она нужна?..

На лесной плешинке, оставшейся от вырубки, чернел большой крест из неошкуренной сосны. Издавна велось на Руси – тайно поставить большой крест на каком-нибудь видном месте. Кто из проходящих или проезжающих людей перед таким крестом помолится, молитва пойдет за человека, срубившего и поставившего крест. Иной догадливый мужик много крестов в лесу понаставит и может потом молитвой себя особо не утруждать, зная, что за него другие молятся. Вот и Петр перекрестился, порадел перед богом за неизвестного и тронул коня ехать дальше.

Весь рождественский пост и святки у Долгоруких постились, ели соленую рыбу. Нынче – тоже, и перед этой прогулочной поездкой Петр хлебнул малость еще не настоявшегося кваса, и теперь начинала одолевать жажда. Хорошо, что на пути показалась какая-то деревушка. Из крайней избы над дверью в волоковом окошке крутился дым, – избу топили по-черному. Вышла на порог закутанная в овчинную шубейку старуха, и Петр попросил у нее воды. Целый корец вынесла она ему, спросила:

– Сам-то чей?

– Долгоруковский, – ответил Петр.

– Наших новых господ, – пояснила для себя старуха. – Сказал бы ты им, может, к нам лекаря пошлют. Воспа, слышь. Чуть не во всей деревне влежку лежат. И у меня в избе двое.

– Ладно, скажу, – пообещал Петр. – Спасибо, что напоила.

– Не за что, милый, не за что, – принимая от него корец, говорила старуха. – Сделай милость, скажи.

Не хотелось Петру возвращаться в Горенки, и он уехал в Москву. Там, в Лефортовском дворце, была жарко натоплена печка, выставившая горячий свой бок в спальную комнату, где обосновался Петр, и так хорошо было ему уснуть после поездки верхом по заснеженному подмосковному лесу.

Утром он отправился на водосвятие, устроенное на Москве-реке. Погода выдалась холодная, с морозным ветром. Находясь перед фрунтом собранных со всей Москвы солдат, Петр во время богослужения долго стоял неподвижно с непокрытой головой и сильно продрог. В ночь его охватила лихорадка и разболелась голова. Лекарь принял это за горячку и применил охлаждающее – лед.

Наутро по Москве разнесся слух о болезни государя, а еще через день стало известно, что у него злокачественная и весьма опасная оспа.

Ужас охватил Долгоруких. Быть так близко к осуществлению своих заветнейших желаний, уже чувствовать под ногами ступени трона и вдруг после высоты, на какую они забрались, видеть перед собой пропасть, готовую их поглотить, – князя Алексея трясла нервная лихорадка не слабее оспенной. Но можно было трепетать от страха, однако не бездействовать, и князь Алексей срочно созывал всех родичей на семейный совет.

Фельдмаршал князь Василий Владимирович был у княжны Вяземской в ее подмосковной деревне, но разыскали и его. Прибывший срочный гонец сообщил об опасной болезни государя и просил князя без промедления ехать в Москву. Вместе с братом Михаилом князь Василий прибыл в Головинский дворец.

На дворе крещенский мороз, а в спальне князя Алексея Григорьевича потрескивал горящий камин; стекла окон покрылись густыми морозными узорами, и в комнате от этого был полумрак. На огромной кровати под балдахином, закутанный в телогрейку, сидел князь Алексей, не в силах унимать одолевавшую все тело дрожь. Все большое семейство Долгоруких – и Григорьевичи, и Владимировичи и князь Василий Лукич были в сборе. Последние сообщения лекаря не давали надежд на благополучный исход болезни. Князь Алексей с сыном Иваном и остальные Григорьевичи согласно решили в случае кончины государя провозгласить наследницею его высочайших прав и самодержавной государыней-императрицей его невесту Екатерину Долгорукую.

Прямодушный князь Василий Владимирович напомнил, что, хотя он вначале и высказывался против замысла женить Петра II на Екатерине, но, когда это уже наладилось, не стал препятствовать, а услышав теперь о таком намерении родичей, негодующе сказал:

– Неслыханное дело вы затеяли, чтобы невесте стать наследницей российского престола! Кто захочет быть ее подданным? Не только чужие люди, но и я и прочие из нашей фамилии, никто в подданстве у нее быть не захотят. И ко всему тому невеста с государем не обвенчана.

– Хоть и не венчана, но обручалась, – возразил князь Алексей.

– Обручение – иное, а венчание – совсем иное, – говорил Василий Владимирович.

– Можно тайно обвенчать их, – настаивал князь Алексей, но ему заметили, что совершенный не в положенное церковью время тайный брак не будет иметь законной силы.

– Да ежели б она с его величеством в супружестве была, то и тогда бы в учинении ее наследницей сомненье было бы, – внушал своим двоюродным братьям князь Василий.

Князья Григорьевичи, недовольные возражениями фельдмаршала, еще надеялись склонить его на свою сторону.

– Мы уговорим к тому графа Головкина и князя Димитрия Голицына, а ежели они заспорят о том, то станем бить их. Как так не сделаться по-нашему? Ты – в Преображенском полку главное начальство, и князь Иван там майором, а в Семеновском полку спорить о том будет некому.

– Что вы врете, ребята? – зашумел на них князь Василий. – Как же мне в полку такое объявить? Да меня не только забранят, но и убьют.

Ужасаясь дерзновению своих сородичей и предугадывая гибельные последствия задуманного ими, князь Василий заявил, что сколь безумны, столь и преступны такие замыслы. Он заклинал их отстать от замышленного дела и предвещал в противном случае неизбежную гибель всему их роду.

– Лучше правду вам сказать об этом, а не манить несбыточными мыслями. Вы зашли слишком далеко, начав выказывать себя господами положения.

Но, видя все же непреклонность князя Алексея, его родных братьев и сына Ивана, князь Василий Владимирович покинул Головинский дворец, и с того часа ни он, ни его брат Михаил никогда более не участвовали в совещаниях и действиях других Долгоруких.

Князь Алексей Григорьевич, его сын и братья, не убежденные, а только раздосадованные словами князя Василия, решились действовать, уже не полагаясь на помощь гвардии, поскольку там начальствовал несговорчивый фельдмаршал, и придумывали другое средство, подсказанное датским посланником Вестфаленом. Дипломат прислал князю Василию Лукичу Долгорукому такое письмо: «Слух носится, что его величество весьма болен и ежели наследство Российской империи будет передано цесаревне Елисавете, то Датскому королевскому двору с Россиею дружбы иметь не можно, а понеже его величества обрученная невеста фамилии Вашей, то и можно удержать престол за нею, так как после кончины Петра Великого две знатные персоны, а именно – Меншиков и Толстой, государыню императрицу Екатерину удержали, что и вам по вашей знатной фамилии учинить можно и что вы больше силы и славы имеете».

Это письмо, сообщенное князем Василием Лукичом князьям Григорьевичам, окончательно убедило их действовать своими опасными путями.

Они сочинили будто бы от имени самого государя духовную, по которой наследство престола завещалось в пользу обрученной невесты. Князья – Алексей Григорьевич и Василий Лукич диктовали слова духовной, причем Василий Лукич выказал во всей наготе свое легкомысленное малодушие и человекоугодничество. Он способствовал честолюбивым замыслам Алексея Григорьевича не по своему убеждению, а частью из страха. «В сердце своем горячности о том не имел, – сознавался потом он сам, – а каковым образом в духовной писать указывал, прислуживаясь князю Алексею и опасаясь, чтоб его не раздражить и чтобы в случае, ежели его величество выздоровеет, князь Алексей не учинил бы мне какой беды. К тому же видел, ежели его величество скончается, тогда духовная и все их замыслы не оправдаются».

Князь Сергей писал со слов их сперва начерно, а потом переписал эту «духовную» добрым письмом в двух экземплярах. Один – по приказу отца и дяди подписал князь Иван Алексеевич таким почерком, как его величество сам имя свое подписывал, а другой экземпляр взял с собою, чтобы при удобном случае поднести государю для собственноручного его подписания. И тогда же они решили, что, ежели государь за тяжкою его болезнею, духовной подписать будет не в состоянии, то предъявить народу завещание, подписанное рукой князя Ивана, и сказать, что якобы сам государь такое подписал.

Все было оговорено, и князь Иван помчался в Лефортовский дворец, вбежал к больному, а там сидел Остерман. Иван ходил взад и вперед по комнате, выжидая удобной минуты, но Остерман неотлучно находился тут же и словно сторожил Петра, а тот, в бреду, все звал его к себе.

В ночь началась агония. Петр вдруг приподнялся на постели и громко крикнул:

– Запрягайте сани, поеду к сестре.

И замертво упал на подушки.

Через несколько минут после смерти Петра князь Иван Долгорукий побежал по Лефортовскому дворцу с саблей в руке, крича:

– Да здравствует императрица Екатерина!

Но, не встретив ничьей поддержки, вернулся домой и сжег «духовную».

Все замыслы Долгоруких разлетелись прахом, «яко сосуд скудельный», как говорил Феофан Прокопович.

В наступивший день должна была состояться свадьба Петра II и его обрученной невесты Екатерины, и в тот же день от Долгоруких все отшатнулись, как от зачумленных. Только невеста князя Ивана – Наталья Шереметева сказала о своем суженом:

– Была его невестой, когда он был на высоте, останусь с ним, и когда он низвержен.

 

VI

Только и остается, что руки на себя наложить, до того противно все стало в Митаве, – глаза завяжи да бежи. Но – куда?..

Вспоминалось Измайлово, проведенная там девичья пора. Вот где привольно все было! Теперь там Парашка хозяйствует, и у нее, должно быть, всего полно. Она запасливая, в мать-покойницу. А тут, в злосчастной этой Курляндии, как была она, Анна, для всех чужой – чужой и осталась.

О, господи! как все было приглядно там. К жилому дому примыкали кладовые, поварни, медоварни, винные погреба. Стоило, бывало, только выйти на крыльцо, и – тут как тут – пестрой шумливой гурьбой все любезные сердцу придворные приживальщики: кто – в овчине навыворот, кто – под стать настоящему ефиопу сажей мазаный-перемазаный; лысый ветхий старик – в цветастом девичьем сарафане, а баба – в бороде и в усах. Одни через голову кувыркаются, другие – тузят друг дружку; кто козой либо овцой заблеял, а кто по-петушиному закукарекал, – и не хочешь, а развеселишься. Вынесут дворские девки под балдахин подушки, чтобы мягко было сидеть, а солнце чтобы подрумяненный лик не напекало, – отдыхай, Аннушка, царевна милая. А ежели наскучит так сидеть, можно вместе с маменькой суд-расправу чинить. Ежели в какой день не окажется подлинно провинившегося, то любого придворного как бы в назидание на предбудущие времена можно было плетью постегать. Иной так смешно по-заячьи заверещит, что и сам палач рассмеется. И обучалась с сестрами там в давнюю девичью пору всем тонкостям заграничного обхождения, чтобы было все на иноземный манер, чужой грамоте и разговорам учились, танцам и другим политесам. Не вернуть теперь этого ничего.

Если и приедешь туда, день-другой погостишь, а потом Парашка скажет – хватит, поезжай назад в свою Курляндию, а какая она своя? Век бы ее не видала.

Слух дошел, что в Измайлове Катеринка, мекленбургская герцогиня, живет, с ней Парашка дружбу водит и, должно, не гонит. Молодой царь Петр обеим денежный пенсион назначил, а тут живи в постылом мизерном положении, а ведь такая же царская кровь… (И слезы огорчения сами собой катятся по насурмленным щекам.)

Что это? Никак кто-то вошел?.. Батюшки-светы, князь Василий Лукич Долгорукий… Откуда? Каким ветром занесло?

А Василий Лукич, едва переступив порог, сразу же опустился на колени. Молвил:

– Ваше императорское величество, государыня-царица…

– Да ты что, Василий Лукич, пьяный, что ли? – изумилась Анна.

– Дозвольте слово вымолвить…

– Ну, вымолви.

– Первым припадаю к вашим милостивым стопам в великой радости сообщить благую весть об утверждении вас на российском престоле.

– Ты… ты, вот что, Василий Лукич, говори да не заговаривайся. Явился шутки шутить надо мной. Грех такое…

– Да нет же. Сущую правду вам говорю, клянусь богом, – перекрестился князь Долгорукий.

Смутилась и растерялась Анна, все еще не веря услышанному.

– Как так?..

– Молодой государь Петр Алексеевич скончался. Вы – наследница престола.

– Скончался?

– От оспы.

– Погоди, Василий Лукич, погоди… – старалась Анна собраться с мыслями. – А цесаревна Елисавета?

– В Верховном тайном совете рассудили, что она ведь рождена до того, как ее родители сочетались законным браком.

– Вот оно что, – протянула Анна. – Ну, говори, говори, Василий Лукич… Да нет, – отпрянула она в сторону. – Ты, Лукич, вьяви тут или во сне мне кажешься?

– Да нет же, государыня, в точности так, как есть.

– Ну, Василий Лукич, за эту новость я тебя… – и словно поперхнулась словом.

«Озолочу», – мысленно добавил князь недосказанное ею, но она такого слова не произнесла.

– Так, значит, я…

– Государыня-императрица, – досказал Василий Лукич. – И все дело еще в том, ваше величество, что от имени всего русского народа на ваше милостивое утверждение мне поручено огласить некоторые кондиции, – достал Василий Лукич бумагу и зачитал ее: «Премилостивейшая государыня! С горьким соболезнованием нашим вашему императорскому величеству Верховный тайный совет доносит, что сего настоящего года января 18, пополуночи в первом часу, вашего любезнейшего племянника, а нашего всемилостивейшего государя, его императорского величества Петра II не стало, и как мы, так и духовного и всякого чина свецкие люди того ж времени заблагорассудили российский престол вручить вашему императорскому величеству, а каким образом вашему величеству правительство иметь, тому сочинили кондиции, которые к вашему величеству отправили из собрания своего с действительным тайным советником князем Василием Лукичом Долгоруким и всепокорно просим оные собственною своею рукою пожаловать подписать и не умедля сюды, в Москву, ехать и российский престол и правительство воспринять. 19 января 1730».

А в кондициях говорилось: 1) ни с кем войны не всчинять; 2) миру не заключать; 3) верных наших подданных никакими податями не отягощать; 4) в знатные чины, как в стацкие, так и в военные сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, а гвардии и прочим войскам быть под ведением Верховного тайного совета; 5) у шляхетства живота, имения и чести без суда не отнимать; 6) вотчины и деревни не жаловать; 7) в придворные чины как русских, так и иноземцев не производить; 8) государственные доходы в расход не употреблять, и всех верных своих подданных в неотменной своей милости содержать; а буде чего по сему обещанию не исполню, то лишена буду короны российской».

И, ни минуты не задумываясь, Анна написала: «По сему обещаю все без всякого изъятия содержать» и подписала эти кондиции.

– Стало быть, в Москву мне ехать надобно?

– На коронацию, – добавил Василий Лукич.

– Но ведь для этого на подъем потребуются деньги. Дадут мне их?

– Всенепременно, – ответил Долгорукий.

– Я полагаю тысяч… тысяч десять надобно, – прикинула Анна в уме.

– Будет исполнено, – заверил князь.

Ну, вот и все. Задерживаться князь не может, надо срочно в обратный путь.

– До счастливой встречи в Москве, ваше императорское величество, государыня Анна Иоанновна.

Хотя и стояли на московских заставах караульщики, чтобы задерживать почту и никого больше не пропускать в Митаву, поскольку туда уже направлена депутация во главе с князем Василием Лукичом Долгоруким, но Ягужинский ухитрился отправить своего доверенного человека, чтобы тот передал Анне, «чтоб не всему верила, что станет представлять князь Василий Лукич Долгорукий, пока сама не прибудет в Москву».

Визит нового посланца вроде бы и уверил Анну, что ее прочат стать императрицей, но и навеял какие-то сомнения. Что-то должно проясниться во время ее приезда в Москву. А что?..

По пути в первопрестольную Анну опять и опять одолевали сомнения – да взаправду ли все? Дремала, а потом быстро открывала глаза, думая, что увидит стены своих митавских комнат, но возок с каждым часом, с каждой минутой все дальше увозил ее по снежной ухабистой дороге от ненавистной Курляндии и все ближе – к Москве. Нет, не сон, а неопровержимая явь, что она действительно едет в Москву.

Ее приезд совпал с печальной церемонией погребения Петра II, для гроба которого в Архангельском соборе было освобождено место, занимаемое другими царственными мертвецами, – вынули два гроба сибирских царевичей.

С одним делом было покончено, и с другим все клонилось к успешному завершению. После того, как в Москве было объявлено о милостивом согласии Анны Иоанновны принять российский престол и согласия соблюдать все кондиции, в Успенском соборе был отслужен благодарственный молебен, во время которого горластый протодьякон провозгласил Анну по прежней форме – самодержицею, – верховники спохватились, что протодьякон ошибочно так возгласил, но было уже поздно. Самодержавной Анна и вышла из Успенского собора. И тогда в ее голове прояснилось, что кондиции, ограничивающие ее власть, были составлены всего лишь малой кучкой верховников.

– Как? – притворилась она удивленной. – Разве пункты, что мне зачитывали в Митаве, были составлены не по желанию всего народа?

– Нет, – ответили ей.

– Так, значит, ты меня, князь Василий Лукич, обманул?! – сказала она.

О том, что за этим последовало, записано было в протоколе Верховного тайного совета: «Пополудни в четвертом часу к ее императорскому величеству призван статский советник Маслов и приказано ему пункты и письмо принесть к ее величеству, и те пункты ее величество при всем народе изволила, приняв, разорвать».

– Это все выдумки Долгоруких, – сказала Анна, – но я им долгие их руки укорочу.

Начиналось новое, кровавое, царствование императрицы Анны Иоанновны.