Два раза в неделю после обеденного перерыва в литейном цеху вывешивались объявления.

Для дневной смены:

Сегодня работать до полуночи.

Для ночной:

Сегодня работать до полдня.

Придя к началу работы, никто из рабочих не знал, когда придется уйти с завода.

Объявления могли появиться в любой час.

— Опять на эту неделю приходится больше дён, чем у бога...

— Опять отработка...

Злой насмешкой гудел гудок, извещавший о конце смены. Он напоминал о том, что работать оставалось еще пять часов.

Вместо Шестова в литейном цехе появился новый мастер — Никифор Платоныч Насонов. Хмурый, неразговорчивый, он переходил от одного формовщика к другому, наблюдая за работой. Стоял подолгу, посасывая никогда не затухавшую трубку, никому замечаний не делал, никого не корил и не хвалил.

— Спиной чувствуешь, как он глазами тебя сверлит. Шестов шумлив сильно был, а этот — вовсе молчун.

— Погоди, разинет глотку и он.

С каждым днем становясь все угрюмее, мастер продолжал свои молчаливые наблюдения за работой формовщиков, а те в свою очередь настороженно следили за ним, умолкая, когда он подходил. Кое-кто пробовал заговорить с ним о чем-нибудь по работе, а он, будто не слыша, даже не поворачивал головы и отходил прочь.

— Немой, что ли? — недоумевали рабочие. — Либо глухой?

Прошло несколько дней, и однажды, незадолго до конца смены, постояв около Воскобойникова, формовавшего тендерные буксы, молчун мастер сказал:

— Долго мне ждать-то?..

— Чего? — поднял на него глаза Воскобойников.

Мастер еще больше нахмурился, сильнее засопел трубкой.

— Ждать, говорю, долго буду? — повысил он голос.

— Не пойму, — пожал Воскобойников плечами, действительно не понимая, о чем тот говорил.

Тогда мастер ожесточенно сплюнул и, отходя, проворчал:

— Бестолочь, а не люди...

Вскоре после этого один из десятников собрал около себя группу формовщиков и с укором сказал:

— Обижается Никифор Платоныч... Негоже, ребята, так... Неужто ни у кого догадки нет пригласить его?

Некоторые приняли замечание десятника с большим воодушевлением — самим не терпелось побывать в «Лисабоне». Остальные хотя и поморщились, — обошлись бы завтра и без трактира, — но надо, чтобы мастер видел их там. Но гривенником, конечно, не обойдешься. Не будешь сидеть и смотреть, как он станет опрокидывать стопку за стопкой, поневоле соблазн возьмет.

— Никифор Платоныч, дозвольте нонче вас на угощение пригласить, — в день получки подошли к нему трое формовщиков.

— Это какое угощенье еще? — насупился мастер.

— В «Лисабон». Для знакомства.

— Ознакомимся и без этого.

— Дак... Никифор Платоныч... Со всей душой мы, потому как вы внове у нас... Вот и значит… желательно...

И так и сяк упрашивали мастера, а он все отказывался. Даже слушать ничего не хотел, порываясь уйти, но его удерживали, просили наперебой. И пришлось-таки мастеру внять настойчивым просьбам.

— Ну... так уж и быть... Для начала...

Лиха беда начало. Понравилось мастеру хлебосольство рабочих. Вместо полчасика до полуночи пробыл он в «Лисабоне».

— Недопить — хуже, чем перепить, — убежденно говорил он, и знатоки в этом дружно поддерживали его.

А в следующую субботу мастер уже сам подсказал своим подопечным:

— В «Лисабон», что ли?..

У Никифора Платоныча замашки оказались широкие. Любил он, когда посуде на столе было тесно. Что-нибудь выпьет, другим чем-нибудь запьет, третье — прихлебнет да что-нибудь еще потом и пригубит. Это вот хорошо холодненьким закусить, а вот это — горяченьким; под одну рюмку — посолонее да поострее, а под другую — пожирнее да помясистее. Говорить за столом ему приходилось мало, потому что язык все время занят был на подхвате поднесенного — то на вилке, то на ложке, то в рюмке, а то в стаканчике. Вот уж к кому действительно аппетит приходил во время еды! Словно на целую неделю старался Никифор Платоныч насытиться, пользуясь даровым угощением. Прислуживал ему сам Шибаков, подсказывая то один заказ, то другой.

Известно: хотя и горько вино, а обнесут — того горчее станет. Пришлось по стакану поднести и десятникам. Как и мастеру, им это тоже понравилось, и в следующую получку они, узнав, что рабочие снова пойдут с мастером в «Лисабон», не отходили от него ни на шаг. Поведут его — про них не забудут.

— Это что же? Повинность новая нам? Вон у мастера утроба какая! Стаканом водки да хвостом селедки не ублажишь, а тут еще и десятники... На них, что ли, работаем?.. Надо острастку дать... — говорили формовщики.

Старался, усердствовал Квашнин, чтобы и мастер заметил его и другие десятники видели, как, не хуже их, умеет он управляться. Хотелось скорее и прочнее утвердиться в новой должности хотя и маленького, но все же начальника. Искал повода наложить на кого-нибудь штраф. Первый штраф, записанный им! Это ли не событие в его пришибленной жизни?! До этого все, кому не лень, могли измываться над ним, — теперь есть над кем поизмываться ему. Злой радостью и бессмысленной местью горячило новому десятнику сердце.

У барабана, прикрыв глаза и сжав руками виски, сидел Прохор Тишин. От непрестанного грохота у него болела голова, будто ее, вместе с отливкой, тоже колотило о железные стенки.

— Ты что ж это, спать на работе вздумал?! — тряхнул его за плечо подкравшийся Квашнин.

Прохор вскочил и, превозмогая головную боль, широко раскрытыми глазами смотрел на нового десятника, а тот стоял, раскрасневшись и громко сопя.

— С управляющим не разговаривал, а?.. Он тебе покажет, как спать... Работать не хочешь? — тряс его Квашнин, а потом оттолкнул на груду обработанной барабаном отливки.

Прохор схватил молоток, которым время от времени открывал крышку барабана. Первой мыслью было — размозжить десятнику голову, но хорошо, что эта мысль промелькнула, не задержавшись. Больно дешево погубить себя из-за одного хозяйского холуя. И он отшвырнул молоток.

От глаза Квашнина это не ускользнуло. В упор приблизившись к Тишину, зло усмехнулся:

— Горяч, посмотрю... Только я с тебя этот пыл сгоню живо... Моли бога, что рублевым штрафом нынче отделаешься, а завтра особо за тобой погляжу.

И, забрав молоток, Квашнин прикинул его на руке, словно определяя на вес.

— Придется мастеру показать, чем играешься.

Выходя из обрубной, подумал: «Может, зазря настращал парня?.. Устал, поди... Все устали... — Но тут же озлобленно отогнал эту жалость. — А меня не зазря стращали всю жизнь?.. Не зазря?..» — И задышал отрывисто, запаленно.

Вышел во двор, где его опахнуло холодом. В стороне тускло светился подвешенный у копра фонарь, и послышалось, как гулко ударила сорвавшаяся вниз «баба». Квашнин поежился и от холода и от воспоминаний о том, что еще недавно торчал там у копра, на морозе, накручивая ворот лебедки, и заторопился к теплу литейного цеха.

— Вот, господин мастер, извольте взглянуть, чем обрубщик на меня замахнулся, — с обидой в голосе показал Квашнин молоток.

— Ну так что из того? — пренебрежительно взглянул мастер.

— Я ему замечание сделал, а он...

Мастер снова посмотрел на молоток, потом перевел глаза на новичка-десятника и неожиданно ткнул его кулаком в лицо. У Квашнина потянулась из носа кровь.

— Дурак, — небрежно сказал мастер. — Жаловаться будешь ходить? Учить тебя надо?.. Ну, так учись, как самому расправляться, — и еще сильнее ударил его.

Управляющий Георгий Иванович Лисогонов ввел новый порядок: когда он входил в цех, каждый рабочий должен был, прервав работу, стоя встречать его. Прошел управляющий — продолжай свое дело. Занятые работой формовщики стояли — кто спиной, кто боком к двери. Георгий Иванович остановился около рабочего, заглаживавшего «карасином» оттиск модели.

— Фролка... Фрол... — шептали ему с разных сторон. — Оглянись.

— Чего?.. Где?.. — не понимал тот.

А когда оглянулся, управляющий проходил уже дальше. За непочтительность — штраф. То ли работай, то ли следи, кто войдет...

...Заливали в опоки чугун. Рабочие несли ковши осторожно: того и гляди, ноги себе обожгут, а мастер подгонял окриками:

— Живо чтоб!.. Одна нога здесь, а другая — там... Потянулись, как нищие...

Три формовщика стояли в заднем ряду уже залитых опок и тихо сговаривались.

— Ни хозяина, ни Егорки нет... Проучить можно здорово...

— Сладим. Ничего, что бугай. Обработаем...

Двое вышли из цеха, а третий остался настороже.

Последние кровянистые капли загустевшего чугуна опали с ваграночного желоба. Вагранщик забил лётку глиняной пробкой, вытер рукавом пот со лба.

— Все:— облегченно выдохнул мастер. — Подожди, вместе домой пойдем, — кивнул одному из десятников.

Литейный цех имел в разных концах по двери. Одна вела на передний двор, ближе к конторе; другая — на задний, где копер и складские навесы. Через эту же дверь рабочие бегали по нужде к свалке шлака и других заводских отходов. В тамбур, пристроенный к зиме для тепла, вышел мастер и хотел открыть наружную дверь, как вдруг стоявший до этого настороже формовщик сзади налетел на него и тряпичным кляпом заткнул ему рот. Мигом подскочили еще двое, и не успел мастер опомниться, как его, опутанного веревками, совали в большой рогожный куль. У двери стояла заранее подготовленная тачка. Формовщики взвалили на нее шестипудовый груз, и затарахтела тачка по дороге на свалку. Выбрав место, где погрязнее, рабочие вывалили куль из тачки, откатили ее в сторону и, обогнув корпус литейного цеха, вышли на передний двор.

— Эй, Ефрем! — крикнул один из них сторожу проходной. — На заднем дворе, на свалке, то ли медведь, то ли черт барахтается.

— Сам ты, должно, черт, дурак! — отозвался Ефрем.

— Верное слово. Сходи посмотри.

Ворочается что-то большое, темное на запорошенной снегом свалке. Люди стояли поодаль, тараща удивленные глаза. Присмотрелись получше — ворочается и кряхтит рогожный куль, перекатываясь с боку на бок.

— Стой! Молчи! — скомандовал Ефрем.

В тишине, возникшей на минуту, из куля явственно послышался стон, похожий на человеческий. Сторож Ефрем развязал стянутый хохлом верх и ахнул от изумления. Черней черного вылезал из рогожи Никифор Платоныч Насонов.

— Ха!.. Го!.. Уль-лю-лю!.. Фьи-ить!.. — гоготали, свистели люди, пока мастер Никифор Платоныч Насонов при помощи Ефрема выпутывался из веревок и потом, прикрывшись рукой, в сопровождении того же Ефрема шел к конторе.

Этой ночью нетерпеливый стук в окно разбудил Тимофея Воскобойникова. Он поднялся, пригляделся — Прохор Тишин.

«Что-то случилось...» — тревожно подумал Воскобойников и пошел открывать дверь.

— Ну, Тимофей, кончай свою барскую жизнь, все проспишь, — входя, в комнату, сказал Прохор. — Пока мы исподволь да с опасками станем готовиться, люди без нас с кем надо сумеют расправиться.

И рассказал обо всем, что произошло на заводе.

— Медведь, значит, забрел?.. — смеялся Воскобойников, и снова, в который уже раз, принимался смеяться Тишин. — Кто же это так с мастером учудил?

— И не один, должно. Один бы не справился.

— Должно, какие-нибудь из бывалых ребят. Кое-где на заводах такие штуки проделывали. Молодцы! — хвалил Воскобойников. — Прав ты, Прошка, проспать можно все. Надо безотрывно с рабочими быть. Такой случай упущен, ай-яй... — досадовал он. — Многое можно было бы в открытую людям сказать... Да ведь думал, на своем примере сумею показать, что перед хозяином можно не раболепствовать, — рассуждал Воскобойников вслух. — Не за тот конец ухватился. Ну, ладно. Исправим эту оплошность.

Утром мастер Насонов в цех не явился. Зная, что хозяин приезжает на завод, когда уже совсем ободняет, тогда пришел в контору и Никифор Платоныч.

Дятлов и управляющий были уже осведомлены о ночном происшествии. Уговаривали Насонова наплевать на все, но он больше работать не соглашался. Чудом считал, что остался живым. Когда в темном тамбуре накинулись на него, думал, тут же убьют. Когда связали, в куль сунули и покатили на тачке, думал, к проруби его повезли. Чего доброго, еще в вагранку бросят. Этого, что ли, ждать?

Зарок себе Никифор Платоныч дал обходить завод стороной.

В обеденный перерыв управляющий призвал к себе Квашнина, чтобы выведать от него, кто так расправился с мастером, но Квашнин не знал.

— Что рабочие говорят?

— Говорили, Георгий Иваныч, что трудно жить, ребятишек, мол, нечем кормить.

— Кто говорил?

— Лохматый такой... А рыжий — вдобавку к тому: отощали, дескать, совсем.

— Кто говорил? — повторил Лисогонов.

— Вот эти, Георгий Иваныч... Лохматый да рыжий.

— Мало ли лохматых да рыжих! Фамилии называй.

— Не могу знать, потому как не ознакомившись с ними... День лишь всего.

— Смотри, Квашнин, — погрозил ему Лисогонов. — Хитрить тебе со мной не придется.

— Без всякой хитрости, господин Георгий Иваныч. Как на духу.

— Еще что можешь сказать?

Подумал-подумал Квашнин и развел руками:

— Будто больше и нечего.

И про молоток Прохора Тишина решил умолчать.

Взяв на всякий случай сопровождающими приказчика Минакова и сторожа, управляющий после обеденного перерыва вошел с ними в литейный цех. Прошел из конца в конец, молча принимая дань почтительности от рабочих, и кивнул Минакову:

— Выстраивай их.

Минаков приложил ко рту рупором руки и крикнул:

— Становись по проходу все. В одну линию становись! А десятники — все сюда.

Рабочие встали в ряд, и управляющий приказал:

— Кто вчера с мастером безобразие учинил — шаг вперед.

Никто с места не сдвинулся.

— Нет таких, значит? Ну, хорошо... Отсчитывай, Минаков.

Каждого десятого рабочего Минаков вывел из общего ряда, и управляющий заявил, что эти люди будут рассчитаны. Среди них оказался Тимофей Воскобойников.

— Этого оставь. Любым другим замени.

— Да нет уж, господин управляющий, коли я под десятку попал, так пускай под расчет пойду тоже, — сказал Воскобойников.

— Ты в ночь тут не оставался, значит, к безобразию не причастный, — пояснил ему Лисогонов.

— И они не причастны, — указал Воскобойников на отобранных Минаковым рабочих. — И вообще во всем этом деле виновных, кроме самого мастера, нет никого.

— Что же он — сам в куль залез и на тачке себя вывозил? — скривил Лисогонов губы.

— Именно, сам, — не моргнув глазом, ответил Воскобойников. — Всей повадкой своей докатился до свалки.

Управляющий промолчал, переписал отобранных и, уходя, пригрозил:

— Вы еще попомните этот день. И ты, Воскобойников, — тоже.

Но когда Лисогонов показал список Дятлову, тот долго раздумывал. В списке оказались формовщики, которых сразу заменить было некем. А такого, как Воскобойников, и вовсе не скоро найдешь.

— Вот что, Егор... — поскреб Дятлов лоб ногтем. — Придется это дело на так свести. Мастер все равно не воротится, а умелых людей прогнать — двойной урон нанести.

Никого из рабочих не рассчитали, и каждый из них считал, что в этом большая заслуга Тимофея Воскобойникова. Не побоялся человек слово сказать и расчета не испугался.

— Молодец, Тимофей, и спасибо за это тебе!