Глава первая Изгой

История рождения великих царей Древнего мира обычно представляет собой красивую, хотя и не вызывающую особого доверия легенду. Чтобы убедиться в этом, достаточно пролистать страницы древних эпосов и сказаний, а также сочинения Геродота или Плутарха. Но если это верно по отношению к царям древних Месопотамии, Греции и Рима, то вроде бы должно быть тем более верно по отношению к Давиду – основателю династии, с которой иудаизм и христианство связывают не только прошлое, но и будущее человечества.

Вместе с тем история рождения будущего великого монарха, полководца и поэта в том виде, в каком она рассказывается в еврейских источниках, начисто лишена каких-либо фантастических подробностей. Что, впрочем, объяснимо – само монотеистическое мировоззрение, на котором базируется иудаизм, не оставляет места для возникновения столь распространенного у народов древности мифа о зачатии будущего царя от какого-либо бога или другого высшего существа. Однако отсутствие такого мифа отнюдь не означает, что в истории появления на свет Давида нет никаких загадок. Напротив – загадок и тайн здесь более чем достаточно.

Начнем с того, что многие библеисты и историки обращают внимание на то, что авторы «Первой книги Самуила», вопреки сложившейся в древнееврейской литературе традиции, словно намеренно уходят от изложения подробной родословной Давида.

В отношении царя Саула (в оригинальном произношении – Шауля) эта традиция соблюдена: «И был некто из вениамитян, имя его Киш, сын Авиела, сына Церора, сына Бехорота, сына Афиаха, сына одного Вениаминянина, муж доблестный. А у него был сын, имя его Шаул, молодой и красивый…» (I Сам. 9:1-2). Здесь, как видим, вся родословная Саула перед нами как на ладони – от его отца, Киша, и до основоположника колена, сына праотца Иакова, Вениамина.

Однако когда заходит речь о Давиде, правила игры почему-то меняются. С одной стороны, вот как Бог дает пророку Самуилу (Шмуэлю) указание помазать Давида на царство после того, как Он решил, что Саул и его потомки не подходят для этой роли:

«И сказал Господь Шмуэлю: доколе будешь ты скорбеть о Шауле? Я же признал его недостойным царствовать над Израилем. Наполни рог твой елеем и ступай – пошлю Я тебя к Ишаю Бейт-Лехемскому, ибо между сыновьями его усмотрел Я Себе царя…» (I Сам. 16:1).

Из самой краткости этого указания следует, что Иессей (Ишай) из Вифлеема (в оригинальном произношении – Бейт-Лехема) – человек достаточно знатный и известный в народе, так что Богу достаточно лишь назвать его имя, и Самуил уже знает, к кому именно ему следует идти.

Но вот дальше описывается на первый взгляд более чем странная сцена помазания Давида в будущие цари Израиля:

«И сделал Шмуэль то, что сказал Господь, и пришел в Бейт-Лехем; и поспешили к нему старейшины города, и сказали: мир приходу твоему! И сказал он: мир! Пришел я принести жертву Господу; приготовьтесь и приходите со мной на жертвоприношение. И подготовил он Ишая и сыновей его, и пригласил их на жертвоприношение. И было, когда они пришли, увидел он Элиава и сказал: верно, этот пред Господом помазанник Его. Но Господь сказал Шмуэлю: не смотри на вид его и на высокий рост его, ибо Я отверг его: ведь суть не в том, что видит человек, ибо человек видит глазами, а Господь видит то, что в сердце. И позвал Ишай Авинадава, и провел его пред Шмуэлем, и сказал тот: и этого не избрал Господь. И провел пред ним Ишай Шамму, и сказал тот: и этого не избрал Господь. И провел Ишай семерых сыновей своих перед Шмуэлем, но Шмуэль сказал Ишаю: не избрал этих Господь. И сказал Шмуэль Ишаю: нет больше отроков? И сказал тот: еще остался меньший, вот он пасет овец. И сказал Шмуэль Ишаю: пошли за ним и приведи его сюда, ибо мы не сядем за трапезу, пока он не придет сюда. И послал тот, и привели его. А он был румяный, с красивыми глазами и миловидный. И сказал Господь: встань, помажь его, ибо это он. И взял Шмуэль рог с елеем, и помазал его среди братьев его, и снисходил дух Господень на Давида с того дня и позже. И встал Шмуэль, и пошел в Раму…» (I Сам. 16:1-14).

Мы еще вернемся к этой сцене, расцвеченной устными еврейскими преданиями и детально проанализированной комментаторами Писания и библеистами. Однако даже при первом, поверхностном ее прочтении читателю не может не броситься в глаза, что, во-первых, авторы по окончании сцены помазания не останавливаются, чтобы перечислить всех предков Давида от праотца Авраама до Ишая-Иессея, а во-вторых, сам Иессей явно не числит своего младшего сына любимым и как будто стесняется его. Для того чтобы объяснить такое поведение отца будущего величайшего царя еврейского народа, следует обратиться к истокам его родословной в том виде, в каком ее рассказывают и письменные источники, и народные предания…

* * *

Талмуд рассказывает поэтическую легенду, связывающую историю рождения Давида с первым человеком Адамом. Когда Адам и Ева поели плодов с древа познания Добра и Зла, они, согласно библейскому рассказу, стали смертны, но Всевышний определил продолжительность их жизни в одну тысячу лет. Однако прежде чем изгнать их из рая, Бог провел перед мысленным взором Адама души всех его потомков, которым предстояло родиться на протяжении истории человечества. Неожиданно среди этих душ Адам заметил одну, сиявшую ослепительно ярким светом, но погасшую, едва успев загореться.

– Владыка мира! – воскликнул Адам. – Скажи, что это была за душа?

– О, это и впрямь великая душа, которая будет спущена на землю из самых Высших миров, однако ей дано будет побыть в материальном мире только три часа – спустя это время после своего рождения ребенок, в тело которого будет она послана, умрет.

– Владыка мира! – спросил Адам. – Могу ли я делать подарки и распоряжаться своей жизнью так, как считаю нужным?

– Можешь! – ответил Бог.

– Тогда я хотел бы подарить семьдесят лет из отпущенной мне жизни этому ребенку, чтобы он смог осветить землю своим светом! – произнес Адам.

– Да будет так! – откликнулся Господь.

Именно поэтому, продолжает Талмуд, Адам прожил не 1000, а «всего» 930 лет, а Давид – ровно 70 лет. Мидраш добавляет к этому рассказу, что, когда Адаму исполнилось 929 лет, он пожалел о сделанном им подарке (ибо человек жаден до жизни!) и заявил Господу, что хочет отказаться от своего дара и прожить еще 70 лет, однако Бог ответил, что это невозможно. На самом деле, поясняет мидраш, Всевышний, конечно, предвидел, что Адам отдаст 70 лет своей жизни Давиду, и сама эта затея с «подарком» была нужна Ему, чтобы до времени скрыть от Сатаны, когда именно Он приведет в мир человека, от которого произойдет мессия.

Последователи тайного еврейского мистического учения – каббалы – утверждают, в свою очередь, что 70 лет жизни подарили царю Давиду праотцы еврейского народа – Авраам, Иаков и Иосиф. При этом они исходят из принятого в иудаизме утверждения, что обычно каждый мужчина проживает столько же, сколько его отец.

Авраам, говорится в каббалистической книге «Ор ха-хама» («Свет Солнца»), исходя из этого, должен был прожить 180 лет, но прожил «только» 175 – пять лет своей жизни он «подарил» Давиду. Исаак решил Давиду ничего не дарить, а вот Иаков вместо «положенных» ему 175 лет прожил 147 – и «подарил» Давиду 28 лет. Наконец, Иосиф должен был прожить, как его отец Иаков, 147 лет, но прожил 110, «подарив» Давиду еще 37 лет. Пять, 28 и 37 составляют вместе те 70 лет, которые были отпущены свыше будущему второму царю Израиля.

Само родословное древо Давида берет свое начало от отца праотца Авраама Фарры (Тераха), дальше по отцовской линии идет к трем праотцам еврейского народа Аврааму, Исааку и Иакову, от Иакова – к его четвертому сыну Иуде (Иегуде). После того как первые три сына Иуды умерли, его невестка Фамарь (Тамар), притворившись блудницей, соблазнила свекра и родила ему с помощью этого обмана двух сыновей – Фареса (Переца) и Зару (Зераха). Далее первая книга «Хроникона», написанная много позже «Книг Самуила» и являющаяся чем-то вроде попытки историографии еврейских царей, приводит тщательно выверенную, официальную родословную царя Давида от сына Иуды Переца: «Сыновья Переца: Хецрон и Хамул… И сыновья Хецрона, которые родились у него: Иерахмиэль, и Рам, и Келувай. А Рам родил Аминадава, а Аминадав родил Нахшона, князя сыновей Иуды. А Нахшон родил Салму, и Салма родил Боаза. И Боаз родил Оведа, а Овед родил Ишая. И Ишай родил первенца своего Элиава и второго Авинадава, и третьего – Шиму, четвертого – Нетанэля, пятого Радайа, шестого – Оцама, седьмого – Давида…» (I Хрон. 2:5-13).

Здесь мы сталкиваемся с явным противоречием – в «Первой книге Самуила» Давид назван восьмым сыном, а в «Хрониконе» – седьмым. Но это далеко не единственное противоречие.

Прямое происхождение от Иуды, который, будучи четвертым сыном Иакова, стал предводителем всех своих братьев, а также от судьи Боаза делало род Давида аристократическим и давало ему определенное право на власть. Но тут выясняется, что в жилах Давида текла, если рассуждать с чисто генетической точки зрения, отнюдь не только еврейская кровь. В случае с его дедом Овидом (Оведом) его родословная делает как бы скачок в сторону, и в ней появляется «моавитянка Руфь» (Рут).

Как рассказывается, в Книге Руфи («Свиток Рут»), когда в Иудее начался голод, зажиточный житель Вифлеема Елимелех (Элимелех) вместе со своей женой Ноеминь (Наоми) и сыновьями Махлоном и Хилеоном (Килоном) перебрался в соседний Моав – страну, населенную родственными евреям моавитянами, потомками племянника Авраама, Лота. В Моаве сыновья Елимелеха женились на дочерях местного царя – Руфи и Орфе (Орпе). Затем Елимелех умер, а спустя еще десять лет скончались и оба его сына. Тогда вдова Елимелеха Ноеминь решила вернуться на родину, в Иудею. Орфа и Руфь захотели последовать за ней, но Ноеминь стала уговаривать их остаться. В итоге Орфа послушалась совета бывшей свекрови, осталась на родине и вышла замуж за филистимлянина. Руфь же заявила, что последует повсюду за свекровью:

«Но сказала Рут: не проси меня покинуть тебя и уйти от тебя обратно, потому что, куда ты пойдешь – пойду и я, где ты заночуешь, там заночую и я. Твой народ – это мой народ, и твой Бог – мой Бог» (Руф. 1:16).

Таким образом, Руфь объявила о своем желании присоединиться к еврейскому народу и, произнеся слова «твой Бог – мой Бог», по сути, совершила церемонию гиюра – перехода в еврейство. Больше она со своей сестрой Орфой не встречалась. Но спустя много десятилетий ее правнуку Давиду предстояло встретиться со своим дальним родственником – правнуком Орфы, филистимским богатырем Голиафом (Гольятом) – на поле боя.

В Иудее после многих лишений Руфь выходит по совету Ноемини замуж за судью Вооза (Боаза), и от этого брака рождается Овид – отец Иессея (Ишая) и дед царя Давида.

Так причудливо переплетаются два родословных древа, берущих свое начало от Фарры, – древо Нахора, отца Лота, и древо брата Нахора Авраама – праотца еврейского и арабского народов.

Но вот дальше и начинается самое интересное. Мидраш повествует, что отец Давида Иессей женился на Ницевет, дочери Адриэла, и прижил с ней шестерых сыновей, когда его вдруг одолели сомнения в том, является ли он, будучи внуком моавитянки Руфи, «настоящим евреем»? Да, Руфь перешла в иудаизм, но был ли этот переход законным? Ведь Пятикнижие Моисеево гласит: «Не может войти моавитянин и аммонитянин в общество Господне; и десятому их поколению нельзя войти в общество Господне вовеки» (Втор. 23:4-5).

Иессей понял эти слова как запрет на обращение в иудаизм всех моавитян и аммонитян и на вступление с ними в брак. Но если он не был евреем, то не имел права вступления в брак с еврейкой. Поэтому Иессей, продолжает мидраш, «отдалился» от жены и не жил с ней в течение трех лет.

Вместе с тем он все еще оставался мужчиной в самом расцвете сил, и ему нужна была женщина. Да, он, по его собственному толкованию Закона Моисеева, не имел права жениться на еврейке, но у него было право завести наложницу или рабыню-нееврейку, что он и сделал. Однако Ницевет продолжала тосковать по мужу и договорилась с наложницей, что та разрешит ей на одну ночь подменить ее. И вот однажды ночью в полной темноте наложница вышла из комнаты Иессея, вместо нее вошла Ницевет и затем, опять-таки в кромешной темноте, вышла от мужа.

В эту ночь и был зачат Давид, день рождения которого пришелся, согласно традиции, на Шавуот – праздник дарования Торы на горе Синай, обычно падающий на конец мая – начало июня. Разумеется, раввинистические авторитеты видят в этом совпадении высокую символику, демонстрирующую неразрывность связи между Богом, Торой и Давидом с его потомками.

Но так как Иессей в ту «украденную» Ницевет ночь не почувствовал подмены, то, узнав о беременности жены, он и его сыновья пришли в ярость – они решили, что Ницевет забеременела от блуда, а потому по еврейским законам заслуживает смертной казни. Однако, во-первых, устроить над Ницевет публичный суд значило бы предать семейный скандал огласке, а этого ни Иессей, ни его дети не хотели. Во-вторых, Ницевет клялась, что она невиновна и забеременела от мужа. И хотя наложница подтвердила это признание, Иессей не знал, верить или нет? Кого носит во чреве жена: его ребенка или «мамзера» – незаконнорожденного выродка? Это, дескать, и определило его отношение к Давиду: он не только не любил младшего сына, но и вообще не считал его своим и с малых лет определил быть пастухом при стаде, так что Давид крайне редко появлялся в отчем доме.

Отношение Иессея к младшему сыну отчетливо видно и в сцене помазания. Самуил сообщает Иессею, что Бог избрал одного из его сыновей в качестве будущего царя, велит ему собрать всю семью, и Иессей исполняет это указание пророка, однако при этом… не включает в члены своей семьи Давида. Лишь когда Самуил говорит, что среди приведенных к нему сыновей Иессея нет избранника Божьего, и спрашивает, есть ли у того еще сыновья, тот нехотя «вспоминает» о Давиде и велит позвать его с пастбища…

Уже после церемонии помазания Давида Самуил объясняет Иессею, что Давид является его законным сыном, а все сомнения, еврей он или нет, безосновательны: запрет на приобщение к еврейству моавитян и аммонитян распространяется только на мужчин из этих народов, но не касается женщин, ибо сказано «Не может войти моавитянин и аммонитянин в общество Господне», а не «моавитянка и аммонитянка».

На этих же мидрашах явно основано и еще более «благочинное» христианское апокрифическое «Сказание о царе Давиде» :

«Слово о Давиде, царе и пророке Господнем, как родился и как воцарился. Был Иессей человеком на редкость сильным и мужественным, в сердце своем предан Богу и служил Богу усердно. И с женою своей Иезавелью родил он восемь сыновей. И положили они совет между собою, чтобы отступиться им друг от друга и больше не сочетаться в плотском союзе. И Иезавель призвала слугу, которого держал Иессей в милости, по имени Авдрей, и сказала ему: „Если будешь хранить господина своего усердно, дам тебе богатые подарки, а если он потребует женщину, извести меня, не скрой этого от меня ни в коем случае“. Андрей обещал: „Да будет по слову твоему“.

И так держали свой обет Иессей и Иезавель 12 лет. Но в один из дней сказал Иессей рабу своему Андрею: „Найди мне женщину, ибо хочет сердце мое женщину“. Ответил Андрей: „Господин, знаю я красивую женщину, но она далеко отсюда“; не был Иессей в это время в доме своем, а на селе, далеко от дома. И сказал ему: „Иди, приведи мне ее“. И дал ему золото. Он же пошел к Иезавели, госпоже своей, и поведал ей все. Она же пришла ночью, и совокупился с ней Иессей, не узнав жены своей.

И тогда зачала она младенца, и родила, и дала имя ему Давид, по-еврейски – „украден“. И не узнал Иессей об этом, и втайне воспитала его. Когда минуло Давиду шесть лет, отвела его к овцам и передала овечьим пастухам. А кто он родом, не ведал никто. И вырос он кротким и смиренным, и разумом своим постиг игру на всяких инструментах – на тимпанах, на органах, и научился всем песням. И когда принимался он играть, овцы и волы и все животные скакали.

И послал Господь пророка своего, чтобы возлил елей на главу Давида в знак того, что воцарится род Авраама. Пророк Дафан пришел в дом Иессея и сказал ему: „Приведи сыновей своих, и я отмечу их печатью“. Иессей привел восемь сыновей своих. Пророк Дафан сказал: „Нет здесь сына твоего, которого требует Господь“. Иессей взмолился: „Господин, нет у меня других детей, только эти“. Пророк стоял на своем, Иессей был в отчаянии. Жена же его, Иезавель, придя, открыла мужу своему Иессею правду и сказала: „Он сын наш, но не смела поведать тебе, боясь, что ты примешь слова мои за обман“. И приказал Иессей привести Давида. Когда увидел пророк Давида, возликовал. И вылил елей на главу его, и дал ему печать. И сказал ему: „Благословит тебя Господь, и благословенно будет имя твое, и не погибнешь вовеки. Племя твое воздвигнет престол херувимам, а дочь твоя будет выше херувимов“. Иессей же удивился, услышав, и сказал: „Откуда он возьмет это величие? Он научен только пасти овец“. С тем и удалился пророк…»

* * *

Здесь неминуемо возникает вопрос о том, насколько правдивы эти легенды о происхождении царя Давида и кому и для чего их вообще потребовалось сочинять – ведь куда выгоднее было бы придумать более благообразную историю о рождении родоначальника царской династии…

У исследователей Библии почти нет сомнения, что Книга Руфи, представляющая собой гениальную художественную новеллу, была написана в V веке до н. э., в период возвращения евреев на родину из вавилонского пленения. Лидеры еврейского народа того времени Ездра (Эзра) и Неемия (Нехемия), опасаясь ассимиляции своих соплеменников с окружающими народами, начали бескомпромиссную борьбу со смешанными браками и велели еврейским мужчинам развестись и изгнать жен нееврейского происхождения. И Книга Руфи стала своеобразным художественным ответом неизвестного гениального еврейского прозаика-оппозиционера на этот указ Ездры.

«Эта на первый взгляд непритязательная история в действительности содержала большой полемический заряд, – писал М. И. Рижский. – Какова главная идея, вдохновившая автора Книги Руфь?

Автор, подчеркивая иноземное происхождение своей героини, явно стремился показать, что иноземные женщины не обязательно представляли собой опасность и проклятие для израильской семьи; что среди иноплеменниц есть такие, которые не только признают Яхве своим богом и Израиль своим народом, но и поступают столь благочестиво и благородно, что заслуживают признания родственников-израильтян, одобрения всего народа и благословения самого Яхве. Ведь Яхве предопределил, чтобы именно иноземка Руфь стала праматерью царя Давида, от которого произойдет и сам будущий мессия» .

Однако наряду с этой версией имеет право на существование и другая, согласно которой и Книга Руфи, и легенда о зачатии Давида родились как ответ на попытки поставить под сомнение само право Давида и его потомков на царский трон.

На страницах этой книги еще будет рассказано о той борьбе за власть, которая развернулась после гибели царя Саула между сыном последнего Иевосфеем (Ишбошетом, Ишбаалем) и Давидом. Не исключено, что в ходе этой борьбы противники Давида могли бы развернуть то, что сегодня наверняка назвали бы мощной и продуманной пиар-компанией. К примеру, они могли напомнить народу, что в Пятикнижии сказано: «…поставь над собой царя, которого изберет Господь, Бог твой, из среды братьев твоих поставь над собою царя, не можешь поставить над собой чужеземца» (Втор. 17:15), а вслед за этим шло и напоминание о том, что Давид является правнуком моавитянки, а не еврейки, а значит, «чужеземцем».

– Да, – отвечали на это сторонники Давида, – его прабабка была моавитянкой, но она перешла в иудаизм и соблюдала наши законы с куда большим благочестием, чем иные еврейки. А потому Давид – еврей, он наш, плоть от плоти!

– Но разве не сказано «Не может войти моавитянин и аммонитянин в общество Господне; и десятому их поколению нельзя войти в общество Господне вовеки»? – вопрошали их оппоненты.

– Сказано «моавитянин и аммонитянин», но не «моавитянка и аммонитянка»! – следовал ответ. – Мы не имеем права принимать в свою среду мужчин из этих народов, так как именно мужчины не хотели пропустить через свою территорию ведомых Моисеем евреев. Но гиюр женщин моавитянок и аммонитянок разрешен, а браки с ними законны!

Тогда в ход пускался другой, куда более страшный слух – что Давид вообще «мамзер», прижитый его матерью от любовника, а такой человек, согласно еврейской традиции, не только не может быть царем, но и лишается многих прав – в частности, не может сочетаться браком с еврейкой, наследовать отцу и т. д.

Ответом на эти слухи и был рассказ, как Иессей отдалился от жены и как та договорилась с его наложницей, что она даст ей возможность провести ночь с мужем…

И все же самую любопытную, спорную и вместе с тем вполне логичную версию по поводу всех этих легенд о рождении царя Давида выдвигает израильский историк Яир Закович.

Анализируя текст Библии, Закович приходит к выводу, что эти легенды представляют собой, по сути дела, реминисценции известных сюжетов Пятикнижия. К примеру, история о том, как Ницевет обманом проникла на ложе мужа, очень напоминает и историю Рахили и Лии, обманувших Иакова, и историю Тамар, обманувшей Иуду. Одновременно Закович обращает внимание и на то, насколько пренебрежительно братья обращаются с Давидом, причем сохраняют этот стиль обращения даже после того, как он помазан на царство – они никак не могут смириться с этой мыслью, принять ее.

Наконец, Закович акцентирует внимание читателя на том факте, что и отец, и братья упорно называют Давида либо «катан» (маленький, младший), либо «ноар» (отрок) – при том, что все вызывающие доверие хронологии утверждают, что Давиду во время помазания на царство было 25 или 28 лет – вполне солидный для того времени возраст.

«Но возраст тут и ни при чем, – поясняет Закович. – „Отроками“ в Пятикнижии и других книгах Библии принято называть слуг, независимо от того, сколько им было лет: они обязаны прислуживать своему господину, как подросток обязан прислуживать отцу».

На основании этого Закович высказывает предположение, что у Иессея и в самом деле было две жены, или, скорее, одна жена и одна наложница, возможно, даже находившаяся в доме на положении рабыни. Первая родила ему семерых сыновей, оказавшихся обычными заурядными людьми. Наложница родила Иессею только одного сына, но этим сыном был Давид.

Эта гипотеза, считает Закович, помогает понять и то, почему братья с таким презрением относились к Давиду (а как еще они должны были относиться к сыну рабыни?!), и то, почему Давид долгое время быт, по существу, слугой в доме своего отца (а кем еще должен быть сын служанки?!).

Задача придворных историографов Давида, по Заковичу, как раз и заключалась в том, чтобы скрыть низкое происхождение царя и представить его таким же законным сыном Иессея, как и все остальные. Именно для этого и была на основе уже существующих «шаблонов» придумана легенда о том, что матерью Давида была Ницевет, обманом заполучившая семя мужа.

Отсюда же, считает Закович, проистекает путаница с числом сыновей Иессея: Давид был восьмым сыном, как это и написано в Книге Самуила, однако авторам куда более поздней книги «Хроникон» было важно включить его в число семи законных сыновей, да и само число «7», будучи базовым в иудаизме, им, дескать, нравилось больше восьмерки .

Этот мотив отверженности, того, что Давид чувствовал себя чужим в своей семье, не раз встречается и в его псалмах. Так, в 27-м псалме, заявляя о том, что он полностью полагается на Бога и потому не боится никаких своих врагов, Давид неожиданно роняет: «Ведь отец и мать оставили меня, а Господь приблизил к Себе» (Пс. 27:10), то есть Давид явно сравнивает себя с сиротой, которого оставили отец и мать и которого призрел и вырастил Бог. Именно так понимал эти слова раввин Аха в своих комментариях на книгу «Псалмы»:

«Так сказал Давид пред Господом: Владыка Вселенной! Ишай не намеревался создавать меня, он только удовлетворял свою страсть. И как только страсть была удовлетворена, отец отвернул лицо в одну сторону, а мать – в другую. Ты же собираешь каждую каплю семени…»

В 69-м псалме Давид прямо говорит: «Ненавистным я стал для своих братьев и чужим для сыновей своей матери» (Пс. 69:9). «Ибо они думали, что он – мамзер, незаконнорожденный, зачатый замужней женщиной от блуда», – поясняет эти строки раввин Элиягу Ки-Тов в книге «Сефер гатодаа» («Книга благодарений», в русском переводе – «Книга нашего наследия» ).

Так же трактуется в комментарии «Мецудат Давид» («Крепость Давида») и широко известная фраза из 118-го псалма – «Камень, который отвергли строители, стал во главу угла» (Пс. 118:22): Давид был отвергнутым Иессеем сыном. Более того, добавляется в этом комментарии, Иессей не любил Давида еще и потому, что тот казался ему хвастуном и фантазером – при встречах с отцом он начинал говорить, что, когда вырастет, станет великим героем Израиля, разрушит города филистимлян, завоюет новые земли, построит Храм.

Иессей, поясняется в «Мецудат Давид» далее, не мог понять, что младший и нелюбимый сын рассказывает ему свои пророческие сны .

Все тот же Закович называет историю жизни царя Давида «мужским вариантом сказки о Золушке»: всеми унижаемый и понукаемый герой, младший и не любимый отцом сын, посланный на черные работы, в итоге попадает в царский дворец, а затем становится царем.

Это замечание достаточно остроумно, однако следует помнить, что описываемые здесь события происходят в X веке до н. э., то есть даже не за столетия, а за тысячелетия до написания сказки о Золушке и рождения расхожих фольклорных сюжетов вроде сюжета о младшем сыне Иване-дураке, ставшем царем. Поэтому в данном случае правильнее говорить о влиянии библейского сюжета, проникшего через христианство в Западную и Восточную Европу и отразившегося в фольклоре ее народов, а не наоборот.

Как бы то ни было, все эти письменные и устные источники вполне позволяют воссоздать психологический портрет Давида, а также основные события первого периода его жизни – детства, юности и молодости.

Как уже говорилось, с раннего возраста Давид, видимо, рос при стаде – сначала он был пастушком, помощником пастуха, затем самостоятельным пастухом, а возможно, руководил небольшой группой пастухов. Сам Давид, чтобы развеять сомнения Саула в том, что он способен противостоять Голиафу, так вспоминает об этих годах своей жизни:

«И сказал Давид Шаулу: раб твой пас овец у отца своего, а когда приходил лев или медведь и отнимал овцу из стада, то я уходил за ним, и бил его, и вырвал из пасти его, а если он бросался на меня, то я хватал его за космы и бил его, и убивал его» (I Сам. 17:34-35).

Лео Таксилю и многим другим пересмешникам Библии эти слова дают повод для дополнительных насмешек: вся сцена, в которой юный пастух догоняет льва или медведя, вырывает у них добычу, а если они огрызаются, то и убивает их, кажется им совершенно нереальной. Однако не следует забывать, что, во-первых, Давид во время этого разговора с Саулом не так уж и юн – как уже говорилось, по еврейской хронологии, в момент встречи с Саулом ему исполнилось 28 лет. Во-вторых, водившиеся в ту эпоху на Ближнем Востоке львы и медведи по своим размерам несколько уступали обычному африканскому льву и русскому медведю. Что, впрочем, никак не умаляет мужества человека, вступавшего с ними в схватку, – в любом случае это были сильные и опасные звери.

Стоит отметить, что Давид говорит о своем пастушестве, не только не стыдясь этого, но, скорее, гордясь данным обстоятельством. И это понятно: будучи скотоводческим народом, евреи не видели в профессии пастуха ничего постыдного. Пастухами были праотцы Авраам, Исаак и Иаков; разведением скота занимались евреи в период своей жизни в Египте; пастухом был пророк Моисей; скотоводство оставалось одним из главных занятий израильтян после завоевания Ханаана, да и сам царь Саул до восшествия на престол и даже какое-то время после этого пас стада своего отца Киша.

Наоборот, все еврейские источники считают, что жизнь пастуха куда предпочтительнее жизни земледельца, и не случайно все великие пророки были именно пастухами. В отличие от земледельца, постоянно обрабатывающего землю и упирающегося в нее глазами, у пастуха есть возможность поднять голову и посмотреть на небо; у него больше свободного времени для размышлений и духовного развития, а сама жизнь на природе учит его воспринимать красоту, настраивает на поэтический лад и вместе с тем заставляет задуматься о том, как слаб человек и как всесилен Бог, управляющий всеми природными стихиями.

Одновременно профессия пастуха, безусловно, требует немалой физической силы, мужества, умения самостоятельно мыслить и быстро принимать решения, так как пастух нередко оказывается вдали от людского жилья наедине со всеми угрожающими стаду опасностями – разбойниками, дикими зверями, болезнями, обвалами и т. д.

Еврейская традиция напрямую связывает отношение пастуха к своему стаду с его способностью стать достойным лидером народа. Сам Бог с этой точки зрения объявляется «верным пастырем» избранного Им народа Израиля. «Нигде не проявляется человек так, как когда он оказывается в роли пастуха вверенного ему стада, – объясняет важность этого критерия Шуламит Гад в своей канонической биографии царя Давида. – Овцы беззащитны перед человеком. Оставшись с животными один на один, вдали от посторонних глаз, он может делать с ними все, что ему вздумается. Может, проявив равнодушие, бросить их на произвол судьбы, может дать волю сидящей в нем жестокости… То, что Давид тщательно заботился о своем стаде, защищал каждую его овцу, был готов пожертвовать жизнью и сразиться с опасным зверем ради ее спасения, никогда не позволял по отношению к животным ненужной жестокости, свидетельствовало о том, что он действительно может стать достойным царем, заботящимся о нуждах своего народа и защищающего его от всех врагов» .

С этой точки зрения становится понятным, почему мидраши представляют отношение Давида к своим овцам и козам в идиллическом и сентиментальном свете. Вот, к примеру, как звучат некоторые из этих мидрашей в пересказе раввина Исраэля Яакова Клапгольца:

«Юный Давид был необычайно красив лицом, умен и добр сердцем. Он рос без друзей, не зная любви со стороны братьев, пася скот своего отца в одиночестве и вдали от дома. К своему стаду он относился с любовью и милосердием, учитывая потребности каждого животного. Сначала он выпускал в поле только что родившихся козлят и ягнят, а также слабых и больных животных, чтобы они могли щипать самую молодую, мягкую траву и листья кустарника. Затем он выпускал самых старых животных, которые объедали не самые жесткие и не очень мягкие траву и кустарники. И уже после этого Давид давал возможность приступить к еде самым молодым и сильным козлам и овнам, которые с легкостью обгладывали жесткие кусты и траву. Увидел Владыка мира, как ведет себя Давид, и воскликнул: „Если он умеет так ходить за стадом, то пусть придет и станет смотреть за Моим народом, и будет вождем и царем их, ибо они – возлюбленное стадо Мое“» .

Далее, чтобы усилить впечатление о Давиде, как о человеке во всех отношениях необычном, мидраш начинает приписывать ему совершенно фантастические подвиги – например, что однажды на стадо напали четыре льва и три медведя и Давид прогнал их с помощью только пастушеского посоха.

Другая забавная легенда повествует о том, как Давид вместе со своим стадом однажды взошел на холм, который на самом деле оказался гигантским диким быком, решившим прилечь посреди поля. Вскоре бык проснулся, встал на ноги, и Давид обнаружил себя и овец высоко над землей. Тогда он начал молить Бога о спасении, и Всевышний послал ему на помощь большого льва. Увидев царя зверей, бык преклонил перед ним колени, и Давид со своими овечками спустился на землю, но только для того, чтобы оказаться носом к носу с этим самым львом. Тот наверняка растерзал бы Давида, если бы Бог не послал в это время на поле оленя. Увидев оленя, лев бросился за ним и забыл о Давиде…

Разумеется, те, кто рассказывал эту историю, понимал ее сказочный характер, но им важно было подчеркнуть, что Давид всегда уповал на Бога, и Бог всегда приходил ему на помощь.

Самозабвенная вера в Бога, стремление следовать Его заповедям, высокая, подчас экстатическая религиозность, вне сомнения, были одними из неотъемлемых и важнейших черт личности царя Давида, сформировавшейся еще в детстве и отрочестве. Во всем происходящем мире он усматривал проявление Всевышнего и Его воли и, не уставая восхищаться красотой мира, вновь и вновь славил Бога за Его творение.

Именно так – восхваление, прославление – буквально переводится слово «теила», которое русская православная традиция обычно переводит как псалом.

Видимо, еще подростком Давид научился играть на невеле и киноре – инструментах, напоминающих современные арфу и скрипку, и тогда же стал сочинять первые псалмы. Его виртуозная игра и зачаровывающие слушателей силой своих слов и музыки песни принесли ему известность среди земляков, однако мало способствовали сближению с ними Давида – устные предания подчеркивают, что будущего царя сторонились не только родственники, но и все жители Вифлеема, убежденные, что с его рождением «что-то нечисто». В результате Давид дожил до двадцати восьми лет, так и не женившись и не познав женщины…

Но, думается, именно этот остракизм со стороны окружающего мира в итоге и сыграл решающую роль в формировании личности Давида и в его дальнейшей судьбе. Разносторонне одаренный юноша не только не мог не чувствовать несправедливость такого к себе отношения, но и наверняка страстно мечтал о том, что придет час – и те, кто презирает его, признают его ум и таланты и склонятся перед ним ниц, как в свое время братья склонились перед Иосифом. Глубокая вера в Бога и абсолютную справедливость Творца укрепляла его уверенность, что рано или поздно такой день обязательно наступит…

Да, это верно: на протяжении всей человеческой истории миллионы красивых и талантливых юношей и девушек думали, что они рождены для лучшей доли, что в них дремлют великие силы и рано или поздно их ждет слава, признание и обожание толпы, но лишь очень немногим удавалось осуществить эту мечту.

Давид оказался в числе тех счастливчиков, кому это удалось. Более того – оставленный им след в истории оказался, возможно, в итоге даже куда ярче и величественней, чем он сам предполагал. Но прежде, чем на небосклоне еврейской и мировой истории должна была взойти звезда Давида, предстояло закатиться звезде первого царя Израиля Саула…

 

Глава вторая Певец

«И не было тогда царя у Израиля; каждый делал то, что ему нравится» (Суд. 21:25).

Такими словами заканчивается Книга Судей Израилевых («Шофтим»), и трудно даже представить, какие бурные идеологические и политические споры скрываются за этой короткой фразой.

Ворвавшись под предводительством Иисуса Навина в Ханаан, который, как они истово верили, был обетован Богом еще их праотцам, двенадцать еврейских племен так и не смогли или не захотели выполнить завещание своего великого вождя Моисея о тотальном уничтожении всех живущих там народов. Часть из них они действительно изгнали из родных мест, а часть просто потеснили, расселившись на малозаселенных до того землях и более или менее мирно сосуществуя с соседями.

Строю, которым жили евреи в период с XIII по X век до н. э., больше всего подходит определение историка Пола Джонсона «племенная теократическая демократия». Во всех вопросах повседневной жизни евреи старались следовать Законам Торы – Пятикнижия Моисеева, – а также тем толкованиям, которые давали знатоки этих законов. Обладавшие непререкаемым авторитетом в своем колене-племени, а порой и во всем народе, эти знатоки, называемые судьями, не только разрешали любые спорные вопросы, но и были фактическими духовными, политическими, а подчас и военными лидерами народа.

В час войны общепризнанный судья собирал народное ополчение и либо сам возглавлял армию, либо доверял командование более сведущему в военных вопросах человеку, оставаясь при нем в роли своеобразного «политрука». Большая же часть вопросов, касающихся жизни нации, решалась путем голосования на советах – совете той или иной деревни, совете старейшин колена, общенародном совете старейшин, так что при желании можно сказать, что «советскую власть» придумали древние евреи.

При этом время от времени в самом народе возникала идея о необходимости централизации власти в руках одного сильного и мудрого лидера и провозглашения монархии.

Книга Судей Израилевых рассказывает, как предложение провозгласить себя царем было сделано великому вождю и полководцу Гедеону (Гидеону): «И сказали израильтяне Гидеону: владей нами и ты, сын твой, и сын сына твоего, ибо ты спас нас от руки мадианитян» (Суд. 8:22). Однако для такого убежденного сторонника народовластия и глубоко верующего человека, как Гедеон, это предложение оказалось неприемлемо. «Ни я не буду владеть вами, ни мой сын не будет владеть вами; Господь да владеет вами» (Суд. 8:23), – ответил Гедеон.

Диалог этот чрезвычайно показателен для идеологических противоречий, которые разрывали еврейское общество того времени.

С одной стороны, на примере своих соседей евреи видели, что монархический строй и основанное на нем централизованное государство со всеми его институтами позволяют куда более эффективно отстаивать границы родной земли, а при достаточной силе даже вести захватнические войны; граждане в этом государстве во многих смыслах чувствуют себя куда более защищенными, чем при той самой теократической демократии, при которой они уже жили несколько столетий. Сама необходимость установления монархии, напоминали ее сторонники, была предусмотрена еще Моисеем – ведь в его Торе ясно сказано: «Поставь над собой царя, которого изберет Господь, Бог твой».

Однако противники этой идеи напоминали, что царская власть неминуемо связана с поборами, принудительными работами, тиранией – всем тем, от чего евреи бежали из Египта. По самому строю национального характера идея самодержавия, необходимости абсолютного подчинения кому-либо (за исключением Бога, разумеется) была для евреев неприемлема. Единственным царем еврейского народа, настаивали приверженцы демократии, является Господь Бог; единственными законами, которым евреи должны подчиняться, – Его законы, данные через Моисея.

Эти споры вспыхнули с новой силой в XI веке до н. э. , когда израильским племенам пришлось столкнуться с хорошо организованными, сильными и безжалостными врагами. По коленам, обосновавшимся на восточном берегу Иордана, периодически наносили удары необычайно усилившиеся аммонитяне. По другую сторону этой реки с юга на еврейские населенные пункты то и дело совершали жестокие набеги филистимляне и амалекитяне, а с севера на евреев надвигались арамеи, называемые в синодальном переводе сирийцами.

Евреи были не только менее организованны, но и находились на значительно более низкой стадии развития материальной культуры, чем их противники. К примеру, в то время как филистимляне уже вовсю пользовались железными оружием и орудиями труда, евреи продолжали жить в бронзовом, а частично и в каменном веке: железный меч или железный наконечник плуга были у них большой редкостью. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что еврейские колена в ту эпоху терпели одно поражение за другим и переживали все новые национальные унижения. Дело дошло до того, что в какой-то момент филистимляне захватили главную еврейскую святыню – Ковчег Завета и поместили ее в храме своего бога Дагона.

В последней четверти XI века до н. э. на небосклоне еврейской истории появляется фигура Самуила – великого пророка, духовного и политического вождя нации. Убедив израильтян, что все их беды проистекают от недостаточной веры в Бога и отступления от Его заповедей, Самуил сумел объединить народ, воодушевить его верой в поддержку Всевышнего и нанес целый ряд ощутимых ударов по филистимлянам. Однако эти его победы, как ни странно, лишь укрепили евреев в мысли о необходимости провозглашения царя.

На одном из заседаний Верховного совета старейшин всех колен Израиля его члены потребовали от Самуила «поставить над ними царя». «И не понравилось это слово Шмуэлю», – пророк попытался убедить членов совета отказаться от этой идеи, красочно расписывая все тяготы самодержавия: «И сказал: вот каковы будут обычаи царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших возьмет он и приставит к колесницам своим и к всадникам своим, и будут они бегать пред колесницами его; и поставит одних у себя тысяченачальниками и пятидесятиначальниками, а другие будут пахать пашни его и жать жатву его, и делать ему воинское оружие и принадлежности для колесниц его. А дочерей ваших возьмет в составительницы благовоний, стряпухи и булочницы. А лучшие поля ваши, и виноградники ваши, и масличные сады ваши возьмет он и отдаст слугам своим. И от посевов ваших и от виноградников ваших возьмет он десятую часть и отдаст царедворцам своим и слугам своим. И рабов ваших, и рабынь ваших, и лучших ваших юношей возьмет он и использует для своих работ. Возьмет он десятую часть мелкого скота вашего; и сами вы ему будете рабами. И возопиете вы в тот день из-за царя вашего, которого вы избрали себе, но не ответит вам Господь в тот день» (I Сам. 8:10-18).

Однако жаждущие прежде всего спокойствия и безопасности старейшины не желают прислушиваться к этим доводам: «Но не хотел народ внимать голосу Шмуэля и сказал: нет, только царь пусть будет над нами. Тогда будем и мы, как все народы; и будет судить нас царь наш, и будет выходить пред нами и вести все войны наши» (I Сам. 8:19-20).

В итоге сам Бог велит Самуилу выполнить волю народа, посылает к нему в дом Саула, представителя колена Вениамина (Биньямина) и дает указание помазать его на царство, возлив ему на голову елей – настоянное на благовониях оливковое масло. Затем, повествует Библия, на народном собрании в Мицпе Самуил бросает жребий, призванный указать на колено, из которого следует избрать царя, и жребий указывает на колено Вениамина. Жребии по определению рода и семьи будущего царя указывают на семью Киша, а жребий, брошенный на мужчин этой семьи, – на Саула.

Библия оставила нам описание внешнего облика первого израильского царя: Саул был необычайно красивый, статный мужчина, на голову выше всех остальных евреев, то есть его рост составлял примерно 1,85-1,90 метра.

Став царем, Саул вместе со своим старшим и любимым сыном Ионафаном (Йонатаном) создал небольшую, но хорошо обученную регулярную армию из трех тысяч бойцов, которая могла эффективно отражать набеги соседних народов. Когда же приходилось выходить на большую войну, Саул собирал народное ополчение. В качестве своей столицы Саул избрал родной город Гиву.

Вместе с тем и из Книги Судей Израилевых, и из других книг Библии явственно следует, что монархия у древних евреев с самого начала носила ограниченный характер. Царь ни в коем случае не был вершителем всех судеб нации. Как и все остальные граждане страны, он обязан был подчиняться Законам Моисея и в случае нарушения того или иного из них мог быть отдан под суд. Фактически у него не было законодательной власти, его судебная власть была ограниченна, и все важнейшие вопросы, касающиеся жизни нации, включая вопросы войны и мира, он должен был решать не сам, а в соответствии с велением Бога, передаваемым либо через его пророка, либо через «урим» и «туммим» – камни-оракулы на нагруднике первосвященника, высвечивающие ответ Бога на тот или иной вопрос.

Таким образом, еврейский царь, будучи военным и политическим лидером нации, обязан был во всех судьбоносных вопросах подчиняться ее духовному лидеру – пророку, находящемуся на прямой связи с Богом.

Саул в целом, безусловно, признавал этот принцип, однако порой позволял себе выполнять указания Самуила далеко не так скрупулезно, как на этом настаивал пророк. А значит – с точки зрения еврейской традиции – далеко не всегда выполнял волю самого Всевышнего так, как Тот от него требовал. Это приводило ко все большему напряжению во взаимоотношениях между Самуилом и Саулом, однако подлинно поворотным пунктом в их взаимоотношениях стала история с царем амалекитян Агагом.

Надо заметить, что амалекитяне считались одним из самых диких и жестоких народов Ближнего Востока. Евреи столкнулись с ними впервые во время выхода из Египта, когда амалекитяне напали и перебили слабых стариков, женщин и детей, отставших от общей колонны людей. С тех пор этот народ стал для евреев символом жестокости и патологического антисемитизма, и рад последовавших за Исходом событий укрепили их в этом мнении. Поэтому неудивительно, что одно из первых указаний, данных Самуилом Саулу, заключалось в объявлении войны амалекитянам и полном, тотальном уничтожении этого народа от мала до велика, вместе с его скотом и всем имуществом.

Первую часть указания пророка Саул выполнил: напав на амалекитян, он наголову разбил их, убил всех захваченных в плен мужчин, большинство женщин и детей, но… пощадил царя амалекитян Агага и пожалел зря закалывать скот, решив оставить его живым в качестве добычи.

Когда Самуил появился в лагере Саула и узнал, что тот из милосердия оставил в живых злейшего врага народа Израиля, он пришел в ярость и спросил царя, по какому праву тот нарушил указание Бога?

Саул начинает оправдываться, говорить, что он в принципе исполнил все, что сказал ему Самуил, одержал победу над амалекитянами, а если в чем-то его и не послушал, то лишь в малом. К тому же он хотел как лучше – ведь скот можно использовать для жертвоприношений Господу.

Однако Самуил отвергает эти оправдания. «Ведь послушание лучше жертвы, повиновение лучше тука овнов», – отвечает Самуил царю и затем сообщает ему, что за отказ выполнить волю Бога Тот решил лишить Саула и его потомков права на царскую власть.

Сразу после этого Самуил решает демонстративно покинуть царский стан, однако Саул, понимая, что такой уход пророка подорвет его авторитет и приведет к расколу в народе, умоляет Самуила вернуться. Пророк возвращается и лично убивает царя Агага, рассекая его мечом на глазах всей дружины Саула.

Таким образом, мир между царем и пророком вроде был восстановлен, но это не отменило приговора Небес, вынесенного Саулу за непослушание:

«Тогда сказал ему Шмуэль: сегодня отторг Господь царство Исраэльское от тебя и отдал его ближнему твоему, который лучше тебя. А Предвечный Исраэля не солжет и не раскается, ибо не человек Он, чтобы раскаяться» (I Сам. 15:28-30).

С этого момента и близится к своей развязке история царя Саула и начинается история царя Давида. И все же какое-то время они шествуют по жизни вместе, и их судьбы в итоге оказываются неразрывно слиты в памяти человечества.

Историки и особенно апологеты библейской критики, разумеется, дают свое объяснение и конфликту между Саулом и Самуилом, и всем последовавшим за ним событиям. Но прежде чем мы познакомимся с их точкой зрения, стоит взглянуть на все происходившее глазами тех самых источников, на которых, собственно говоря, и базируются все версии ученых, популяризаторов Библии, а порой и – что там скрывать – откровенных спекулянтов от науки.

Если верить «Первой книге Самуила», вынесенный Богом приговор, лишающий Саула и его потомков права на царствование над Израилем, стал полной неожиданностью не только для самого царя, но и для пророка. Самуилу, вне сомнения, Саул был дорог. Настолько дорог, что пророк никак не мог понять, почему Бог, Сам определяющий себя как «Всемилостивейший и Всепрощающий», отказывается простить Своего помазанника, тем более после того, как Саул признал свою ошибку и раскаялся?! О, как бы он хотел встретиться с Саулом для того, чтобы принести ему благую весть о том, что он прощен и снова любим Богом!

«Скорбя» о Сауле, Самуил вновь и вновь обращался к Господу с просьбой простить царя и каждый раз получал отказ. Единственное обещание, которое он получил Свыше в ответ на свои молитвы, состояло в том, что ему не будет дано увидеть гибель Саула и его дома – это произойдет уже после его смерти.

Одновременно Самуил не мог не понимать, что и царь не примет и не смирится с этим приговором Небес. Вернее, Саул наверняка начнет убеждать себя в том, что слова Самуила о вынесенном ему Свыше приговоре исходят не от Бога, а исключительно от желающего отомстить ему за непослушание Самуилу. А значит, он неминуемо начнет подозревать Самуила в политических интригах, в попытке организовать заговор для того, чтобы сбросить его с престола и возвести на царство человека, полностью послушного его воле.

Отсюда же неминуемо следовало, что Саул начнет следить за каждым шагом Самуила и при первом же удобном случае попытается обвинить его в измене и попытке переворота и затем казнить.

В связи со всем этим становится окончательно понятен уже цитировавшийся нами отрывок из «Первой книги Самуила»: «И сказал Господь Шмуэлю: доколе будешь ты скорбеть о Шауле?! Я же признал его недостойным царствовать над Израилем. Наполни рог твой елеем и ступай – пошлю Я тебя к Ишаю Бейт-Лехемскому, ибо между сыновьями его усмотрел Я Себе царя. И сказал Шмуэль: как я пойду? Ведь услышит Шаул и убьет меня. И сказал Господь: телицу возьмешь ты с собою и скажешь: принести жертву Господу пришел я. И пригласишь Ишая к жертве, а Я дам знать, что делать тебе, и помажешь Мне того, о ком Я скажу тебе. И сделал Шмуэль то, что сказал Господь, и пришел в Бейт-Лехем; и поспешили к нему старейшины города, и сказали: мир приходу твоему! И сказал он: мир! Пришел я принести жертву Господу; приготовьтесь и приходите со мной на жертвоприношение…» (I Сам. 16:1-5).

Таким образом, услышав повеление Господа направиться в Вифлеем, чтобы помазать там нового царя, Самуил пугается, так как понимает, что об этом немедленно станет известно Саулу. И тогда Бог подсказывает ему предлог, под которым он может явиться в Вифлеем, – для жертвоприношения, которое в ту эпоху можно было совершать в любом месте.

Однако старейшины Вифлеема, конечно же, слышали о конфликте Самуила с царем. Они понимают, что его приход отнюдь не случаен; что за желанием пророка принести жертву именно в их деревне кроется что-то еще, а потому и спрашивают Самуила, мирен ли его приход, не принесет ли он им неприятности?

Самуил, в свою очередь, совершает обещанное им жертвоприношение, и когда жители Вифлеема начинают лакомиться мясом закланной в жертву телицы, просит пригласить к себе Иессея вместе со всеми его сыновьями:

«И подготовил он Ишая и сыновей его, и пригласил их на жертвоприношение. И было, когда они пришли, увидел он Элиава и сказал: верно, этот пред Господом помазанник Его. Но Господь сказал Шмуэлю: не смотри на вид его и на высокий рост его, ибо Я отверг его: ведь суть не в том, что видит человек, ибо человек видит глазами, а Господь видит то, что в сердце. И позвал Ишай Авинадава, и провел его пред Шмуэлем, и сказал тот: и этого не избрал Господь. И провел пред ним Ишай Шамму, и сказал тот: и этого не избрал Господь. И провел Ишай семерых сыновей своих перед Шмуэлем, но Шмуэль сказал Ишаю: не избрал этих Господь. И сказал Шмуэль Ишаю: нет больше отроков? И сказал тот: еще остался меньший, вот он пасет овец. И сказал Шмуэль Ишаю: пошли за ним и приведи его сюда, ибо мы не сядем за трапезу, пока он не придет сюда. И послал тот, и привели его. А он был румяный, с красивыми глазами и миловидный. И сказал Господь: встань, помажь его, ибо это он. И взял Шмуэль рог с елеем, и помазал его среди братьев его, и снисходил дух Господень на Давида с того дня и позже. И встал Шмуэль, и пошел в Раму…» (I Сам. 16:1-14).

Едва Самуил взглянул на старшего и любимого сына Иессея Елиава (Элиава), рассказывает мидраш, он мгновенно решил, что тот и есть новый избранник Господа. Высокий, красивый Елиав внешне чем-то напоминал Саула. Однако когда пророк наклонил свой наполненный доверху елеем рог, чтобы «помазать» Елиава, из него не вытекло ни капли – масло вдруг словно превратилось в густую смолу.

В это время Самуил и услышал голос Бога, в котором явно звучала насмешка: «И ты называешь себя провидцем?! Из того, что он высок и красив, ты заключил, что он подходит на роль царя?! Нет, оценивать человека следует не по его внешнему облику, а по тому, что у него в сердце, и вот это-то как раз в полной степени могу делать только Я!»

Мидраш добавляет, что одним из главных пороков Елиава была зависть – он до конца своих дней так и не смирился с тем, что избранником Небес стал не он, а презираемый им младший брат.

Так одного за другим подводит Иессей своих сыновей к Самуилу, каждый из них становится перед ним на колени, но масло упорно отказывается литься из рога пророка.

Наконец, после того как неподходящим для помазания был признан и последний, седьмой из приведенных Иессеем сыновей, Самуил растерянно спрашивает его, нет ли у него еще какого-либо сына?

– Есть еще один, – отвечает на это Иессей, – самый младший. Правда, я так толком и не знаю, сын он мне или нет, так что за одним столом с нами он не ест, да и сейчас занимается тем, к чему приставлен, – пасет скот.

Самуил велит позвать к нему и этого, младшего сына, и когда Давид предстает перед ним, то… в ужасе отшатывается: «А он был румяный, с красивыми глазами и миловидный…»

Дело в том, что слово «адмони», которое переводчики Библии обычно переводят как «краснолицый», «румяный» и т. д., имеет в иврите множество значений. При желании его можно перевести и как «рябой» или «рыжий». В еврейском народном сознании как раз утвердился именно последний вариант – считается, что царь Давид был невысоким, рыжеволосым, с голубыми глазами и лицом, усыпанным веснушками.

Однако, согласно Библии, рыжий цвет волос нехарактерен для евреев. В ту эпоху рыжих среди них почти не было. Праотец еврейского народа Иаков внешне как раз и отличался от своего брата-близнеца Исава прежде всего цветом волос и кожи: Исав, говорит Библия, был «адмони», то есть либо краснолицым, либо рыжим, либо рябым, и сам этот его внешний облик, присутствие в нем красного оттенка, отражал жестокость и кровожадность натуры. Об этом и вспомнил Самуил, когда к нему подвели Давида. Вспомнил и заподозрил, что этот сын Иессея может быть так же легко склонен к убийству и кровопролитию, как и Исав. В самой красоте Давида, в его пышущем силой и здоровьем облике для Самуила поначалу было что-то пугающее и отталкивающее, а потому, продолжает мидраш, он замешкался, отошел в сторону и, возможно, даже присел на камень. Но в этот самый момент масло потоком полилось на землю из переполненного рога и…

«И сказал Господь: встань, помажь его, ибо это он. И взял Шмуэль рог с елеем, и помазал его среди братьев его, и снисходил дух Господень на Давида с того дня и позже…» (I Сам. 16:12-13).

Так был избран и помазан на царство будущий царь Израиля. Осталось только понять, каким образом Давид предъявит свои претензии на царство и чем убедит народ, что эти претензии законные – ведь ни Самуил, ни тем более Иессей и его дети не собирались никому рассказывать, что делал пророк в Вифлееме, так как для всех них это было сопряжено со смертельной опасностью.

* * *

В тот самый момент, говорят комментаторы Библии, когда Самуил помазал Давида и на него снизошел Дух Божий, этот же Дух отошел от Саула, и тот мгновенно это почувствовал.

Сам обряд помазания царя, объясняют комментаторы, имеет двойной смысл. С физической точки зрения он означает, что как елей, это насыщенное благовониями благородное оливковое масло, всегда всплывает над поверхностью воды и не смешивается с ней, так же и царь возвышен и в определенном смысле отделен от всего остального народа. С мистической же точки зрения в момент изливания масла на голову царя на него изливается и Дух Божий – особая эманация Всевышнего, придающая силы, поддерживающая бодрость духа и остроту мышления, не свойственные обычным людям.

Поэтому, утверждают комментаторы, не стоит удивляться тому, что как только Дух Божий сошел на Давида, он отошел от Саула и тот мгновенно это почувствовал. А почувствовав, понял, что Самуил исполнил свою угрозу и помазал на царствование кого-то другого. Поэтому последующие слова «Первой книги Самуила» «От Шаула же отступился дух Господень и стращал его злой дух от Господа» (1 Сам. 16:14) с этой точки зрения не следует понимать как то, что на царя сошел некий новый «злой дух» – нет, Саул чувствовал себя плохо именно потому, что ему крайне не хватало того ощущения, которое было у него, когда он был удостоен Духа Божьего в качестве Его помазанника.

Впрочем, наиболее рационалистические комментаторы убеждены, что все можно объяснить куда проще: с момента размолвки с Самуилом Саул вновь и вновь возвращался к его словам о том, что Бог лишил его права на престол. Мысль, что и он сам, и вся его семья обречены на гибель, постоянно изводила царя и доводила до исступления. В то, что Небесный приговор и в самом деле таков, Саул, как уже было сказано, не верил, точнее, не хотел верить. Все его помыслы сосредоточились на том, что он теперь должен вовремя раскрыть плетущийся Самуилом заговор и уничтожить того, кого пророк прочит ему в преемники – так как Саул, видимо, считал, что этот преемник и принесет ему и его сыновьям гибель.

Страшные картины возможного уничтожения семьи, беспрестанные попытки разгадать, кто именно из ближайшего окружения плетет против него интриги, привели к тому, что Саул постоянно пребывал в самом мрачном настроении и у него развился маниакально-депрессивный синдром.

Приступы ярости царя сменялись периодами меланхолии, когда он либо часами молчал, погрузившись в себя, либо, опустившись на колени, бился в рыданиях, умоляя Бога простить его. Чтобы облегчить его состояние, придворные стали искать искусного музыканта, который смог бы своим пением и игрой на арфе отвлечь царя от дурных мыслей.

Историки медицины подтверждают, что в те времена приятная, успокаивающая музыка считалась главным средством исцеления от психических заболеваний. Да и сегодня есть психиатры, которые верят в эффективность так называемой музыкотерапии, так что этот библейский рассказ выглядит вполне достоверным. Когда поиски были начаты, один из оруженосцев Саула, родом из Вифлеема, вспомнил, что в его родном городе живет пастух, удивительно хорошо играющий на различных инструментах, да к тому же и сам сочиняющий песни:

«И сказали слуги Шаула ему: видно же, что злой дух от Бога стращает тебя. Пусть же прикажет господин наш стоящим перед тобою слугам своим, чтобы отыскали человека, умеющего играть на гуслях, и будет, когда настанет на тебя злой дух от Господа, заиграет он рукою и станет привольнее тебе. И сказал Шаул слугам своим: высмотрите мне человека, хорошо играющего, и приведите ко мне. И отозвался один из отроков и сказал: вот видел я сына у Ишая Бейт-Лехемского, умеющего играть, молодца бравого и воинственного, смышленого и миловидного, и Господь с ним. И отправил Шаул послов к Ишаю, и сказал: пошли ко мне Давида, сына твоего, который у овец. И взял Ишай осла с хлебом и мех вина и козленка одного, и послал с Давидом, сыном своим, к Шаулу. И пришел Давид к Шаулу, и представился ему; и сей возлюбил его очень, и стал тот у него оруженосцем. И послал Шаул к Ишаю сказать: пусть состоит Давид при мне, ибо он нашел благоволение в глазах моих. И бывало, когда находил дух от Бога на Шаула, то брал Давид гусли и играл рукою, и стало привольно Шаулу, и становилось ему лучше, и дух злой отступал от него» (I Сам. 16:15-23).

Да, именно так делается история, – какими только причудливыми путями на протяжении минувших веков не попадали избранники судьбы в кулуары власти! Для Давида своеобразным пропуском туда послужил, если придерживаться библейской версии, музыкальный и поэтический дар. То, что Давид стал оруженосцем Саула, разумеется, не означало, что он носил за царем оружие и сопровождал его в битвах, – оруженосцами тогда называли всех царских слуг и личную охрану. Судя по дальнейшему тексту, Давид на этом этапе службы сохранял полную свободу. Будучи младшим сыном, он не был обязан служить в армии, а в дни войны ему, согласно закону, полагалось находиться в тыловых частях – так закон заботился о семьях, чтобы в случае гибели старших сыновей ни один род не прекратил бы своего существования.

Видимо, в те дни Давид часто отлучался домой и возвращался к знакомому с детства занятию – пас скот, проводил ночи у костра, а заодно и писал новые песни. И лишь когда в Вифлеем приезжал посыльный царя с сообщением, что царь требует его к себе, он отправлялся в столицу Саула – Гиву, благо от Вифлеема до нее было всего несколько часов неспешного пешего хода.

Пастух, в мгновение ока ставший фаворитом и придворным музыкантом; поэт, пытающийся утешить царя, и царь, испытывавший к нему то обожание, то ненависть; Саул терзающийся от ощущения неумолимого удара судьбы и от предчувствия, что тот, кого он ввел во дворец, сменит его на троне, – эти перипетии библейских сюжетов лежат в основе многих великих произведений мирового искусства и литературы.

Вот как попытался передать мироощущение Саула Лермонтов в своем вольном переводе из Байрона:

Песни Давида и в самом деле приносили Саулу облегчение, и комментаторы, рассматривающие все происходящее с позиций еврейской мистики, считают, что это было связано не только с его гениальным даром (хотя и с ним тоже), но и с тем самым Духом Божьим, который его осенял. В присутствии Давида, говорят они, Саулу становилось легче как раз потому, что в эти часы Дух Божий как бы распространялся на них обоих, и от этого к царю возвращалось его прежнее самоощущение. Но как только Давид уходил, депрессия наваливалась снова.

Если Саул и вправду мыслил такими категориями, то рано или поздно он должен был заподозрить, что Давид и есть тот самый человек, которого Самуил помазал вместо него на царство. Но эти подозрения могли возникнуть и другим, куда более прозаичным путем – до Саула могли дойти вести, что Самуил недавно был в Вифлееме, оказал там особое внимание семье Иессея. Связав все это воедино, Саул, мучимый манией преследования, вполне мог прийти к определенным выводам.

Как бы то ни было, судя по всему, уже тогда Саул начал подозревать, что Давид метит на его трон, и последующие события невольно эти подозрения усилили.

* * *

Думается, пришло время задаться вопросом, когда же именно происходили эти события, каков был возраст главных действующих лиц и можно ли вообще составить исторически достоверную хронологию царствований Саула и Давида?

Сложность заключается в том, что так же, как и в египетских хрониках, в книгах Библии не указываются конкретные даты тех или иных событий, а называется время правления израильских царей. Поэтому комментаторам Танаха приходилось определять исторические даты по еврейскому календарю, соотнося между собой различные события.

Историки же оказываются в еще более тяжелом положении и пытаются выстроить хронологию, сведя воедино различные письменные источники древности.

Как уже говорилось, о Давиде в Библии сообщается, что он скончался в возрасте семидесяти лет, причем времени царствования Давида над Израилем было 40 лет: «В Хевроне царствовал он семь лет и в Иерушалаиме царствовал тридцать три года» (I Цар. 2:11). Отсюда следует, что в момент гибели Саула Давиду было 30 лет.

Саул же, по Библии, царствовал только два с небольшим года и в первый же год своего правления был отринут Богом, а вместо него помазан Давид. С точки зрения этой хронологии Давиду в момент помазания и последовавшего вскоре знакомства с Саулом, а значит, и во время знаменитой битвы с Голиафом было 28 лет. То есть, еще раз повторим, он был отнюдь не юношей, как это порой представляется, а мужем.

При этом, согласно мнению еврейских религиозных историков, Саул воцарился в возрасте пятидесяти девяти лет в 2882 году по еврейскому летосчислению, то есть в 878 году до н. э. Давид, соответственно, взошел на царство в 876 году до н. э. и скончался в 836 году до н. э., значит, с точки зрения раввинистических авторитетов, он жил в IX, а не в X веке до н. э.

Однако большинство историков считают, что царствование Саула не могло быть столь коротким – слишком уж много событий уместилось в него, если верить «Первой книге Самуила». Поэтому значительная часть ученых предпочитают доверять Иосифу Флавию, утверждавшему, что Саул царствовал двенадцать лет, а некоторые увеличивают этот период до двадцати четырех лет.

Так, известный еврейский историк С. М. Дубнов датирует царствование Саула 1067-1055 годами до н. э., царствование Давида, соответственно, 1055-1015 годами до н. э. Академический «Очерк истории еврейского народа» определяет период царствования Саула 1025-1004 годами до н. э., а царствования Давида – 1004-964 годами до н. э. Израильский археолог Иоханан Аарони в своем «Библейском атласе» укладывает жизнь Давида в 1038-968 годы до н. э. Американская «Археологическая энциклопедия Святой земли» называет годами правления Давида 1004-965 годы до н. э.

«Краткая еврейская энциклопедия» приводит следующие даты правления: Саул – 1029-1005 годы до н. э., Давид – 1005-965 годы до н. э. Такого же мнения придерживаются и создатели фундаментальной «Истории Земли Израиля» .

Последняя датировка является наиболее принятой у историков. Однако чрезвычайно показательно, что большая часть археологических находок, относящихся к периоду царствования Давида, датируется именно IX, а не X веком до н. э.

Таким образом, археология подтверждает традиционную еврейскую, или, говоря принятым в науке языком, масоретскую хронологию, а не хронологию, получившую распространение в научных кругах, опирающуюся, если присмотреться, на христианские источники. В сущности, перед нами – все та же разница между еврейской и христианской хронологией библейских событий, начинающаяся еще со времени подсчета даты Исхода евреев из Египта.

Впрочем, как отмечает П. Джонсон, с учетом древности тех событий, о которых идет речь, разница между различными системами хронологий не так уж велика и существенна. Ясно одно: с теми или иными поправками эти события и в самом деле имели место. Это особенно хорошо понимаешь, читая рассказ о схватке Давида с Голиафом.

 

Глава третья Поединок

Пожалуй, трудно найти человека, пусть даже никогда не открывавшего Библию, который хотя бы в самых общих чертах не был знаком с историей дуэли Давида и Голиафа. Два этих имени давно стали нарицательными, вечным символом того, что исход любого сражения решает отнюдь не физическая мощь и сила оружия противников. Для самого же Давида этот поединок стал звездным часом, в одно мгновение обратившим его из придворного музыканта в общенационального героя. Победа над Голиафом открыла ему путь уже не в кулуары, а на самые вершины власти.

Вот как начинает рассказ об этих событиях все та же «Первая книга Самуила»:

«Филистимляне же собрали войска свои для войны и собрались в Сохо, что в Иудее, и расположились станом между Сохой и Айзекою в Эфес-Дамиме. А Шаул и исраэльтяне собрались и расположились станом в долине Эйла и приготовились к войне с филистимлянами. И филистимляне стояли на горе с одной стороны, а исраэльтяне на горе с другой стороны, а между ними долина» (I Сам. 17:1-4).

Эти две горы и долина хорошо известны. И сегодня, проезжая с туристами мимо этого места, ни один гид не забудет упомянуть, что «вот здесь и встретились Давид и Голиаф». А то и попросит остановить на четверть часа автобус, чтобы объяснить, где именно стояла армия филистимлян, а где еврейская армия, добавив, что сама эта местность описана библейским автором с такой точностью, что, вероятнее всего, он был непосредственным очевидцем тех событий.

Филистимский царь Анхус (Ахиш) горел жаждой реванша за недавнее поражение. Но для этого во что бы то ни стало ему надо было выманить Саула на ровную, как блюдце, долину Эйла, где его колесницы и тяжелая пехота просто смяли бы еврейскую армию, состоящую по большей части из ополченцев, вооруженных копьями со щитом, да пращами с камнями.

Однако и Саул прекрасно понимал, что на ровной местности его армия против филистимлян бессильна, и не спешил вступать в сражение. И вот тогда-то Анхус решил если не выиграть войну в одночасье, то по меньшей мере запугать или раздразнить евреев с помощью своего богатыря Голиафа, являвшегося, как уже говорилось, согласно еврейскому преданию, правнуком Орфы – родной сестры Руфи, прабабки Давида.

«И вышел из станов филистимских единоборец по имени Гольят из Гата. Рост его – шесть локтей с пядью. И шлем медный на голове его, и в кольчугу одет он, и вес этой кольчуги – пять тысяч шекелей меди. И медные щитки на ногах его, и дротик медный на плечах его. И древко копья его, как ткацкий навой, а клинок копья его в шестьсот шекелей железа. И щитоносец шел перед ним» (I Сам. 17:4-8).

Это описание позволяет нам довольно зримо представить, что являл собой Голиаф. Если исходить из того, что один локоть того времени считался равным 42,5 сантиметра, а одна пядь – 22,2 сантиметра, то рост Голиафа составлял 2,89 метра. На первый взгляд это звучит фантастически, но на самом деле это так – в истории человечества зафиксированы факты жизни людей, обладавших подобным ростом.

Так, официально зарегистрированный самый высокий человек планеты Роберт Першинг Уодлоу имел рост 2,72 метра, однако неофициально (из-за отсутствия необходимых фотографий) считается, что таковым был русский гигант Федор Махнов, обладавший ростом 2,83 метра. Таким образом, гиганты ростом под три метра редко, но встречаются, а Библия и не скрывает, что Голиаф был уникальным человеческим феноменом.

Вдобавок ко всему, вооружение Голиафа представляло собой, что называется, последний «писк военной моды» того времени. Медный шлем, кольчуга, наколенники, железный меч и копье с железным наконечником – всё это были тогда сверхсовременные виды оружия, о которых евреи могли только мечтать. Только вес кольчуги Голиафа составлял 57 килограммов, общий же вес всего его оружия намного превышал 100 килограммов, но это лишь доказывало, насколько он был силен и грозен как соперник.

Именно поэтому предложение Голиафа решить исход войны в поединке двух богатырей и повергло израильтян в такой ужас:

«И стал он, и воззвал к полкам исраэльским, и сказал им: зачем вам всем затевать войну? Ведь я филистимлянин, а вы рабы Шауловы: выберите у себя человека, и пусть он сойдет ко мне. Если он сможет со мною сразиться и убьет меня, то мы будем вам рабами; если же я одолею его и убью его, то будете вы нам рабами и будете служить нам…» (I Сам. 17: 8-10).

Сам голос Голиафа был настолько ужасен, напоминал не столько голос человека, сколько трубные звуки, что «услышал Шаул и весь Исраэль эти слова и оробел очень» (I Сам. 17:11).

В течение сорока дней каждое утро и каждый вечер выходил Голиаф в поле и вызывал кого-нибудь из евреев на бой. Однако никто не откликался на это предложение, хотя Саул и объявил, что семья мужа, который сразится с филистимским богатырем и одержит над ним победу, получит полное освобождение от налогов до конца жизни победителя, а сам победитель будет удостоен особой благосклонности царя и руки одной из его дочерей.

Слух о вызове, который бросил Голиаф, быстро распространился среди всех двенадцати колен, и в деревнях, и в городах израильтян с тревогой ждали, чем закончится эта история. Ведь даже если бы и нашелся смельчак, готовый принять вызов Голиафа, это означало бы, что он принял бы и условия Голиафа: «Если он сможет со мною сразиться и убьет меня, то мы будем вам рабами; если же я одолею его и убью его, то будете вы нам рабами и будете служить нам».

Между тем день ото дня Голиаф распалялся все больше и, выходя в поле, поносил уже не только мужчин-евреев за их трусость, но и их жен, матерей и дочерей. При этом, добавляет мидраш, Голиаф провозглашал, что находится под защитой филистимских богов, в то время как евреи настолько презренный народ, что у них даже и богов нет.

Эти слова в определенном смысле отражали общее отношение филистимлян, да и других языческих народов к израильтянам. Будучи не в состоянии понять и тем более принять идею Единственного незримого Бога, они были убеждены, что евреи либо просто безбожники, либо лишены покровительства тех самых богов, с идолами которых, как мы увидим позже, филистимляне выходили на битву.

На сороковой день выхода Голиафа в поле в еврейском стане и появился Давид. Это был далеко не первый с начала войны его приход в лагерь. В армии Саула к тому времени находилось трое старших сыновей Иессея – Елиав, Авинадав и Самма (Шамма). Давид же, как один из младших сыновей, освобожденный в соответствии с законом от службы в боевых частях, регулярно доставлял в армию продовольствие, то есть исполнял обязанность, наложенную Саулом на каждую еврейскую семью и выполняемую народом без ропота – кормить-то приходилось своих братьев и отцов.

В тот день отец передал с Давидом десять больших голов сыра для всей армии, а также хлеб и зерно для его братьев, а заодно и наказ, чтобы никто из них ни в коем случае не делал глупостей и не пытался выйти на бой против Голиафа. Именно так истолковывают ряд комментаторов слова Библии «и передай привет братьям твоим и возьми их ручательство» – ручательство, что они не примут вызов филистимлянина. Но есть, однако, и другое толкование, согласно которому Иессей просил Давида напомнить братьям, что те, уходя на войну, забыли дать развод («ручательство») своим женам, как это было принято у евреев, а заодно намекнуть им, что он ждет от своих сыновей воинского подвига и удивлен, почему ни один из них до сих пор не вышел на бой с Голиафом.

В тот момент, когда Давид разговаривал с братьями, в поле в очередной раз возник Голиаф и начал произносить свою речь, которая, будь она переведена на русский в соответствии с ее буквой и духом, была бы щедро пересыпана отборным матом. И вот тут-то в Давиде все встрепенулось: в отличие от многих других, он не мог спокойно слышать, как кто-то поносит его народ и говорит, что у него нет Бога, в которого он беззаветно верил. На подобные оскорбления, по мнению Давида, надо было отвечать – и отвечать немедленно!

Давид стал расспрашивать о Голиафе находившихся в стане воинов, и выяснил, что подобное происходит ежедневно. Узнал он и о том, какую награду обещал царь победителю Голиафа, но сама награда, как видно из текста «Первой книги Самуила», не привлекла его – ему было лишь странно и больно слышать, что никто до сих пор не вышел и не заткнул рот этому наглецу:

«И говорили исраэльтяне: видели ли вы этого человека, который поднимается? Ведь он поднимается поносить Исраэля; и будет, того человека, который убьет его, царь обогатит богатством великим, и дочь свою выдаст за него, и дом его сделает свободным в Исраэле. И сказал Давид людям, стоявшим с ним: что сделано будет для того, кто убьет этого филистимлянина и снимет позор с Исраэля? Ибо кто этот необрезанный филистимлянин, что так поносит строй Бога живого!» (I Сам. 17:26).

Этот разговор Давида с ополченцами был услышан его старшим братом Елиавом, который неожиданно пришел в ярость:

«…И разгневался Элиав на Давида, и сказал он: зачем ты спустился сюда и на кого оставил ты тех немногих овец в пустыне? Знаю я дерзость твою и зло сердца твоего: ты спустился, чтобы посмотреть на это сражение. И сказал Давид: что же я теперь сделал? Ведь это беседа» (I Сам. 17:28-29).

Комментаторы, всячески пытаясь смягчить смысл этого места, уверяют читателя, что Елиав понял, что Давид собирается сразиться с Голиафом, испугался за брата и начал ему выговаривать «за дерзость». Но нет: достаточно вчитаться, чтобы понять, что в этой фразе отнюдь нет тревоги за судьбу Давида, зато в ней хоть отбавляй презрения, ненависти и тайной зависти.

«Что ты здесь делаешь, ублюдок?! Убирайся к своим овцам, пастух! Что бы ты сейчас ни сказал, я-то хорошо знаю, чего ты стоишь и зачем здесь крутишься! Небось, хочешь поглазеть на битву и сложить об этом свои очередные стишки?!» – так звучали слова Элиава, если переводить их не буквально, а в соответствии с их духом и смыслом. И Давид по привычке оправдывается: «Что я опять такого сделал? Просто стою и разговариваю с людьми…»

Но спустя короткое время он уже оказывается в шатре Саула, чтобы сообщить его величеству, что готов выйти один на один против Голиафа.

Саула это заявление Давида явно застает врасплох. Он вновь и вновь оглядывает Давида и понимает, что схватка эта будет выглядеть смехотворно: когда они сойдутся, филистимлянин попросту раздавит такого тщедушного противника.

Однако все попытки отговорить Давида, убедить его, что он, привыкший пасти овец и играть на арфе, не в состоянии сразиться с этим профессиональным воином, ходячей «боевой машиной», оказываются бесполезными. Давид настаивает, что так же, как в свое время побеждал нападавших на его стадо диких зверей, он победит и Голиафа. При этом Давид абсолютно убежден, что Бог на его стороне, и потому даже не допускает мысли о своем поражении:

«И сказал Давид Шаулу: Господь, который спасал меня от льва и медведя, Он спасет меня и от руки этого филистимлянина» (I Сам. 17:37).

И Саул отступает перед этой убежденностью Давида, хотя не исключено, что при этом им движут и некие другие побуждения. В любом случае он вполне резонно полагает, что для того, чтобы бой был равным, Давид должен быть вооружен и защищен так же, как Голиаф. Поэтому Саул предлагает ему свои доспехи и меч – возможно, единственные такие доспехи во всей еврейской армии, если не считать боевого облачения его сына Ионафана. Более того, он лично надевает их на Давида и, таким образом, сам не сознавая того, фактически передает ему тот знак царской власти, каким, вне сомнения, является одежда царя. Исследователи Библии, анализируя этот отрывок, исходя из того, что Давид примерил доспехи Саула, делают вывод, что они были примерно одного роста – то есть вопреки легенде Давид был достаточно высок.

Мидраш, словно предвидя этот вывод историков, утверждает, что все дело в том, что в момент примерки доспехи долговязого Саула чудесным образом уменьшились и пришлись впору невысокому Давиду, подтверждая, таким образом, что он является преемником царя. Однако на самом деле из этих фраз ровным счетом ничего не следует – Давид вполне мог примерить и доспехи, которые были ему велики, а потом запутаться, упасть и смешно барахтаться в них на полу – как это происходит в романе-исследовании Д. Малкина «Король Саул».

Как бы то ни было, в итоге Давид отказывается от меча и доспехов и берет с собой свой посох и пращу – излюбленное оружие пастухов, с которым он, как и все еврейские мальчишки, наверняка учился управляться еще с детства.

Однако праща, будучи и в самом деле грозным оружием против легкого пехотинца, одетого в лучшем случае в кожаные доспехи, практически бесполезна против закованного в броню воина, да еще такого гиганта, как Голиаф, – что ему какой-то камень, стукнувшийся о кованый шлем или кольчугу?! У Давида был только один шанс победить Голиафа: попасть камнем в единственное незащищенное и уязвимое место – под шлемом между глазами. Но для этого надо было владеть пращой поистине виртуозно!

«Первая книга Самуила» предельно подробно рисует этот поединок, отмечая, что Голиаф будто не сразу заметил Давида, а когда заметил, то стал откровенно смеяться над ним, после чего между двумя дуэлянтами начинается словесная перепалка, в ходе которой каждый обещает скормить другого птицам. Но если Голиаф обращался к своим богам, то Давид уповал на Единственного, невидимого и непонятного соседям евреев Бога:

«И сказал Давид Шаулу: я не могу ходить в этих одеждах, потому что не привык. И снял их Давид с себя. И взял палку свою в руку свою, и выбрал себе пять гладких камней из ручья, и положил их в свою пастушескую сумку и в мешок, и с пращой в руке своей подошел к филистимлянину. И взглянул филистимлянин, и, увидев Давида, презрел его, так как тот был молод, румян и красив. И сказал филистимлянин Давиду: разве я собака, что ты идешь на меня с палками? И проклял филистимлянин Давида богами своими. И сказал филистимлянин Давиду: поди-ка ко мне, и я отдам тело твое птицам небесным и зверям полевым. Давид же сказал филистимлянину: ты выходишь на меня с мечом, и с копьем, и с дротиком, а я выхожу на тебя во имя Господа Цеваота, Бога строя Исраэльского, который ты поносил. Сегодня предаст тебя Господь в руку мою, и я побью тебя, и сниму с тебя голову твою, и отдам трупы стана филистимского сегодня же птицам небесным и зверям земным, и узнает вся земля, что есть Бог у Исраэля. И узнает весь этот сонм, что не мечом и копьем спасает Господь, ибо успех войны от Господа, и Он предаст вас в руки наши…» (I Сам. 17:39-47).

Если для филистимлян эти слова Давида звучали как пустая похвальба, то израильтяне внимали ей с восторгом. Возможно, они тоже не верили в победу Давида, но то, что среди них нашелся боец, способный на равных говорить с Голиафом, да еще и угрожать ему и всем филистимлянам, уже само по себе наполняло их сердца гордостью. Теперь, даже если бы Давид погиб, это в любом случае была бы геройская смерть.

Но Давид вовсе не собирался умирать:

«И было, когда поднялся филистимлянин и стал приближаться к Давиду, то Давид быстро побежал к строю, навстречу филистимлянину. И опустил Давид руку свою в сумку, и взял оттуда камень, и метнул, и поразил филистимлянина в лоб, и упал он лицом на землю. Так осилил Давид филистимлянина пращой и камнем, и побил филистимлянина, и умертвил его, а меча не было в руке Давида. И подбежал Давид, и встал над филистимлянином, и взял меч его, и, вынув его из ножен, добил его и отсек им голову его…» (I Сам. 17:51).

Сам бой, как видно из этих слов, длился не более минуты. Распалив Голиафа и вынудив его двигаться навстречу ему, Давид сам пошел на сближение с противником и в определенный, видимо, точно рассчитанный момент метнул из пращи камень – возможно, заранее отточенный по краям.

Битва Давида с Голиафом. «Вторая Нюрнбергская рукопись». Германия. XV в.

Войдя точно в переносицу Голиафа, камень проломил его череп, и великан, как следует из текста, умер мгновенно. Последующее отсечение головы нужно было Давиду лишь для пущего эффекта, который не заставил себя долго ждать, – потрясенные филистимляне побежали, естественно, и не думая выполнять обещание Голиафа и превращаться в рабов евреев. Последние же, в свою очередь, бросились преследовать врагов, безжалостно убивая каждого филистимлянина, которого им удавалось настигнуть. По словам Иосифа Флавия, в ходе этого преследования евреи убили около тридцати тысяч филистимлян и вдвое больше ранили .

Устное предание рассказывает, что Давид не сам снял с пояса меч Голиафа – ему поднес его на вытянутых руках юный оруженосец Голиафа, хетт по имени Урия. Сказав, что отныне он хочет служить Давиду, Урия спросил, может ли он пройти гиюр, то есть стать евреем?

– Евреем стоит стать хотя бы для того, чтобы жениться на еврейке, ибо нет красивее наших женщин! – якобы ответил на это Давид.

С тех пор Урия Хеттеянин, вплоть до истории с Вирсавией (Бат Шевой), входил в ближайшее окружение Давида и верно служил ему.

Разумеется, в этот мидраш вовсе не обязательно верить, но нельзя, по меньшей мере, не восхититься тем, как красиво оставшиеся неизвестными создатели таких преданий увязывали между собой различные, казалось, ничем не связанные события.

* * *

Известный израильский невропатолог, профессор Владимир Бергинер, анализируя рассказ о бое Давида с Голиафом глазами врача, пришел к выводу, что последний… был, в сущности, очень больным человеком. По мнению Бергинера, Голиаф страдал акромегалией – эндокринным заболеванием, при котором доброкачественная опухоль в гипофизе выделяет избыточное количество гормонов роста. Причем автор «Первой книги Самуила», утверждает Бергинер, описал симптомы этого заболевания с удивительной точностью, что еще раз доказывает, что он, по всей видимости, был свидетелем дуэли Давида и Голиафа.

Дело в том, что в первую очередь акромегалия, которую еще иногда называют «болезнью баскетболистов», проявляется в гигантизме – человек, у которого она развивается, может вырасти до двух и более метров. С этой точки зрения становится понятно и то, почему сам вид Голиафа и его голос внушали ужас евреям: при акромегалии очень сильно огрубляются черты лица, в частности, увеличиваются надбровные дуги и скуловые кости, разрастаются мягкие ткани. Меняется при этом заболевании и голос, который становится очень грубым вследствие изменений голосовых связок. Кроме того, у страдающих акромегалией нередко развиваются различные болезни ног, а потому те самые наколенники, о которых говорится при описании доспехов Голиафа, нужны были ему, вероятно, не столько для защиты, сколько для того, чтобы помогать слабым связкам ног поддерживать огромный вес тела.

Доброкачественная опухоль, которая вызывает акромегалию, расположена на перекрестке зрительных нервов, вследствие чего у людей, страдающих этим заболеванием, меняется зрение. По сути дела, у них исчезает боковое зрение: они могут видеть только то, что расположено прямо перед ними, да и при этом у них нередко двоится в глазах. Отсюда становится понятным, для чего Голиафу для поединка один на один понадобился «оруженосец», или, точнее, «щитоносец», который шел перед ним – вероятнее всего, это был поводырь, подсказывавший Голиафу, куда тот должен двигаться.

Именно вследствие дефектов зрения Голиаф не сразу замечает Давида, а когда замечает, то спрашивает, почему тот идет на него с палками, хотя у Давида в руках только одна палка, – ведь у Голиафа двоится в глазах!

Но преуменьшает ли факт болезни Голиафа величие подвига и победу Давида?

Отнюдь.

Во-первых, Давид ничего не знал о болезни Голиафа, а даже если бы знал, вовсе не обязан был принимать ее в расчет. Во-вторых, болезнь Голиафа не отменяла того факта, что последний обладал колоссальной физической силой, и в ближнем бою, вне сомнения, у Давида не было бы никаких шансов на победу. Однако в том-то и дело, что Давид выбрал единственно верную тактику, которая давала этот шанс, – бой на расстоянии. При этом он выиграл его абсолютно честно: ведь у Голиафа был дротик (и Давид не случайно упоминает его, выходя на битву), который тот мог метнуть с тем же успехом, что и Давид камень из пращи.

Таким образом, никто, в том числе и филистимляне, не мог обвинить Давида в коварной или нечестной победе, и этот момент, как мы увидим дальше, еще сыграет немалую роль в судьбе героя этой книги.

Любопытно, что во «Второй книге Самуила» победителем Голиафа называется не Давид, а некий Эльханан: «И еще было сражение с филистимлянами в Гове, и поразил Эльханан, сын Яарей Ооргима Бейт-Лехемского, Гольята Гатиянина, у которого древко копья было, как ткацкий навой» (И Сам. 21:18-19).

Из этого текста вроде бы понятно, что речь идет о какой-то другой битве, происходившей не в долине Эйла, а в Гове, когда Давид уже был царем. В этой битве был убит некий другой Голиаф, очень напоминавший тем не менее того, кого в свое время победил Давид. Это подтверждает и «Хроникон», где уже совершенно ясно говорится, что речь идет о другой битве, произошедшей в то время, когда Давид правил Иерусалимом, и Эльханан победил в ней брата того самого Голиафа, которого убил Давид. Вдобавок там же сообщается, что у Голиафа были родичи, также отличавшиеся высоким ростом и статью, которых победили другие воины Давида:

«И было, когда началась война с филистимлянами в Гезере, тогда поразил Сибхай, хушатиянин, Сипайа, одного из детей великанов. И была еще одна война с филистимлянами, и поразил Эльханан, сын Яира, Лахми, брата Голиата, гиттиянина, у которого древко копья было, как ткацкий навой. И была еще одна война в Гате, и был там человек рослый, у которого было по шести пальцев – всего двадцать четыре. И он тоже родился от великана. И поносил он Исраэль. И поразил его Йеонатан, сын Шимы, брат Давида. Это были родившиеся от великана в Гате, и пали они от руки Давида и от руки рабов его» (I Хрон. 20:4-8).

Тем не менее ряд историков усматривают некое противоречие между текстами «Первой и Второй книг» пророка Самуила и пытаются на его основе выстроить некую, как они считают, более реалистичную версию событий. Так, по их мнению, истинным победителем Голиафа был именно земляк Давида Эльханан из Вифлеема (Бейт-Лехема).

Давид же к тому времени уже был военачальником среднего звена в армии Саула, возможно, командиром отряда, и потому победа его солдата была приписана и ему – как и другие победы в поединках с филистимскими богатырями, одержанные «рабами его», но в которых сам Давид участия не принимал.

Некоторые библеисты, пытаясь примирить эти версии, выдвигают гипотезу, по которой при рождении Давида назвали Эльхананом. Давид же – это не имя, а прозвище, означающее в иврите «друг» (точнее, «любимый друг»), и оно было дано Эльханану как раз после победы над Голиафом – он был провозглашен Давидом, то есть любимым другом царя Саула, а со временем его имя стало восприниматься и как «любимый друг Бога».

В данном случае мы действительно имеем дело с еще одной загадкой – происхождением имени Давида. Дело в том, что до книг пророка Самуила имя Давид в Библии встречается лишь один раз как Додо или Дуду (см.: Суд. 11). Во всяком случае, оно явно не было в ходу у древних евреев. На основании этого ряд представителей школы библейской критики утверждают, что Давид – это не реальная историческая фигура, а некий собирательный образ, прототипами которого были сразу несколько израильских вождей той эпохи. По их версии, само слово «давид» было заимствовано у филистимлян или у одного из хананейских народов и означало «вождь», «атаман». Таким образом, говорят они, «давидами» в этом регионе называли предводителей шаек разбойников, обретавшихся в лесах и горах Святой земли. Однако никаких убедительных подтверждений этой версии при исследовании письменных памятников ближневосточных народов так найдено и не было. Что касается излагаемой «Житием царя Давида» версии, что слово «давид» на еврейском означает «украденный», то она свидетельстует лишь о том, что сам автор «Жития…» совершенно не знал иврита: слово «украденный» («похищенный») звучит на этом языке как «ганув» и никак иначе.

Между тем слово «давид» в наиболее часто принятом в иврите написании действительно читается как «дод», а «дод» – это и в самом деле «любимый друг», и именно в этом смысле данное слово (но уже читаемое только как «дод») употребляется в Песне Песней Соломона. Таким образом, имя Давид и в самом деле могло быть прозвищем, тем более что в Книге Самуила часто используются, как будет показано ниже, именно прозвища, а не имена. Но это вовсе не означает, что Давида в юности звали именно Эльхананом – во всяком случае, еврейские источники не дают нам никакого сколько-нибудь основательного повода для такого умозаключения. Есть также версия, что Давид – это вообще сокращенный вариант имени Дудуягу, что в буквальном переводе и значит «друг Всевышнего» .

Но вот то, что Эльханан, сын Яира (именно Яира, а не Иессея, и одно это говорит, что речь идет о разных людях!), убил, согласно «Хроникону», брата того Голиафа, которого убил Давид, сын Иессея, полностью согласуется с устными преданиями, по которым у Голиафа было несколько братьев. Братья эти, хотя были немного пониже, тоже отличались высоким ростом и огромной силой. В связи с этим не исключено, что слово «голиаф» тоже могло быть прозвищем, обозначающим богатыря-великана, хотя не исключено, что речь идет о членах одной семьи, в которой прослеживалась генетическая предрасположенность к акромегалии.

С версией, что у Голиафа были братья, жаждавшие отомстить Давиду за его гибель, нам еще предстоит познакомиться. А пока продолжим следить за событиями жизни Давида под тем углом зрения, под каким они предстают в Библии и еврейском фольклоре.

 

Глава четвертая Герой

После победы над Голиафом Давид отнес его голову и меч в Нов – город, все население которого составляли представители касты священников-коэнов, потомков первосвященника Аарона, и где располагалась главная святыня народа – Ковчег Завета.

Он уже не был прежним Давидом – безвестным пастухом из Вифлеема, умеющим искусно играть на арфе и слагать песни. В одночасье он стал национальным героем, и теперь уже о нем слагали в народе песни, из уст в уста, передавая рассказ о его поединке с Голиафом, прибавляя к нему всё новые и новые подробности. И само собой, такой герой должен был быть обласкан царем и немедленно войти в самое близкое его окружение, став заметной фигурой в царской армии, – этого требовала народная молва, и царь не мог с ней не считаться.

Вот как рисует происшедшие после победы Давида над Голиафом события «Первая книга Самуила»:

«А когда увидел Шаул Давида, выходившего против филистимлянина, сказал он Авнеру, начальнику войска: Авнер, чей сын этот юноша? И сказал Авнер: клянусь жизнью души твоей, царь, что не знаю. И сказал царь, спроси ты, чей сын этот юноша. И когда Давид возвращался после того, как он убил филистимлянина, взял его Аянер, и привел пред Шаулом, и голова филистимлянина была в руке у него. И сказал ему Шаул: чей сын ты, юноша? И сказал Давид: сын раба твоего Ишая из Бейт-Лехема…» (I Сам. 17:55-58).

Многие исследователи Библии на основе этого отрывка спешат сделать вывод, что «Первая книга Самуила» представляет собой компиляцию из нескольких еврейских легенд, и Давид-музыкант, успокаивавший игрой на арфе мятущуюся душу Саула, и Давид – победитель Голиафа – это два разных молодых человека.

«Если мы попытаемся ответить на вопрос, каким образом Давид очутился при дворе царя Саула, мы окажемся в затруднительном положении, – писал по этому поводу Зенон Косидовский в своих популярных „Библейских сказаниях“. – Библия дает две совершенно различные версии. Из шестнадцатой главы Первой книги Царств мы узнаем, что Давида привели во дворец потому, что он искусно играл на арфе и своей игрой снискал расположение царя. Между тем глава семнадцатая сообщает, что Давид привлек внимание Саула своей победой над Голиафом. Победителем Голиафа был неизвестный пастушок, Саул велел привести его к себе и спросил: „Чей сын этот юноша?“ – стало быть, он не знал его раньше» .

Йоэл Вейнберг, в отличие от Косидовского, видимо знакомый с комментариями Библии, придерживаясь в целом мнения школы библейской критики, предлагает несколько иное объяснение появления в одной книге двух версий вхождения Давида в ближайшее окружение Саула.

«Не приходится сомневаться в том, что два разных варианта описания встречи Давида и Шаула восходят к двум разным традициям, двум разным текстам-источникам, – пишет он. – Вопрос в том, почему и зачем создатель (создатели) Ранних пророков сохранил и поставил рядом эти два варианта? Ответ на этот вопрос может быть двояким: он поступил так, как некоторые создатели других сочинений в „Танахе“ до него… чтобы дать своему слушателю и читателю возможность выбирать более соответствующий его вкусам и взглядам вариант; но возможно также, что оба варианта были сохранены как взаимодополняющие (это представляется более вероятным)… и подчеркивающие важнейшее превосходство Давида – витязя и поэта-музыканта – над Шаулом, который был только царем и воином» .

Толкователи Библии и в самом деле не находят никакого противоречия между этими двумя версиями. Согласно одному из комментариев к «Первой книге Самуила», так как Давид приходил к Саулу в те часы, когда на него нападал «злой дух», то есть царь был подвержен приступам депрессии, а возможно, и безумия, то по окончании приступа Саул не помнил ни того, что с ним было, ни тех, кто был в эти минуты с ним рядом.

По другому комментарию, до поединка с Голиафом Саул не особенно интересовался происхождением придворного музыканта. Да, конечно, в свое время царю представили его как сына Иессея из Вифлеема, но какое было ему дело, чей он сын и откуда родом, – главное, чтобы этот парень хорошо делал то, для чего его позвали!

Но теперь, после победы над Голиафом, все кардинально меняется. Царь понимает, что ему придется выполнить свои обещания о даровании семье героя освобождения от налогов и других привилегий, а также, возможно, выдать замуж за него дочь. И с этой точки зрения вопрос царя о том, чей сын Давид, какова его родословная, звучит вполне резонно. Давид же, по уже понятным читателю причинам, уходит от вопроса о своем происхождении, ограничиваясь лишь упоминанием имени отца.

Не исключено, что этот уклончивый ответ возбудил любопытство Саула и тот послал в Вифлеем своих людей, чтобы те больше разузнали о семье потенциального зятя. Ну а в Вифлееме им рассказали о том, что не так давно здесь был Самуил, встречался со всей семьей Иессея и даже приказал привести с пастбища младшего сына, с которым не все ясно. И уже из этого рассказа Саул сделал соответствующие выводы.

Однако в тот самый момент, когда Давид подошел к Саулу с головой Голиафа в руках, одним из первых, кто поспешил выразить ему восхищение, стал старший сын Саула Ионафан (Йонатан). В порыве восторга Ионафан снял с себя все свои воинские доспехи и оружие, включая лук, меч и пояс, то есть самое ценное достояние для любого мужчины того времени, и подарил Давиду. Так начались их взаимоотношения, ставшие символом подлинной мужской дружбы.

Согласно распространенной среди исследователей точки зрения, после победы над Голиафом слава Давида стала так велика, что Саул не просто возревновал его, а возненавидел, заподозрив, что именно Давид лишит трона его и его наследников, и с каждым днем все больше утверждаясь в этом подозрении. Однако при этом они не обращают внимания на то, что рассказу о возросшей славе Давида предшествует следующий отрывок:

«Когда выходил Давид, то, куда бы ни посылал его Шаул, он преуспевал; и назначил его Шаул начальником над мужами войны; и понравился он всему народу и рабам Шауловым» (I Сам. 18:5-6).

Внимательное прочтение «Второй книги Самуила» (той ее части, где подводятся итоги жизни Давида) и «Хроникона» показывает, что свою карьеру в армии Саула Давид начал в качестве командира подразделения, в которое входило тридцать бойцов – «шлошим гиборим». Однако различные переводчики переводят слово «гиборим» по-разному, и потому этот отряд Давида в различных переводах Библии называют то как «тридцать героев», то как «тридцать богатырей», «тридцать мужей брани» или как «тридцать витязей».

По современным понятиям, это означает, что Давид начал армейскую службу в качестве командира взвода, обычного лейтенанта. Однако, во-первых, не следует забывать, что наши представления о структуре армии отнюдь не совпадают с понятиями и представлениями того времени, а во-вторых, отряд Давида не был обычным отрядом армии Саула. Это был своего рода спецназ, которому поручались особо важные и не терпящие промедления задания – провести разведку в тылу противника, отбить налетевших на какую-либо еврейскую деревню филистимлян, очистить тот или иной район от банды разбойников и т. д. И судя по всему, Давид успешно справлялся с этими заданиями, отчего приумножалась его воинская слава, о нем складывались всё новые и новые легенды, и на глазах он превращался в любимца армии и всего народа. Именно так, считают комментаторы, следует понимать уже процитированные выше слова: «Когда выходил Давид, то, куда бы ни посылал его Шаул, он преуспевал; и назначил его Шаул начальником над мужами войны; и понравился он всему народу и рабам Шауловым» (I Сам. 18:5-6).

Именно народу и «рабам Саула» (то есть его армии) – но не самому Саулу. Напротив, чем больше росла слава и популярность Давида, тем, с точки зрения Саула, более опасным он становился, и с каждым днем царь начинал ненавидеть новоявленного героя все больше и больше. Хотя, разумеется, внешне царь никак не выражал этих чувств – они бы слишком контрастировали с обожанием, со всех сторон окружавшим Давида. Таким образом, само отношение народа к герою было теми незримыми доспехами, которые лучше любой брони защищали его от гнева Саула.

По всей видимости, изначально спецназ Давида входил в состав полка Ионафана, насчитывающего тысячу бойцов, и это еще больше сблизило молодых людей и укрепило их дружбу.

Внимательное прочтение Библии показывает, что в отряде Давида было 37 или 39 воинов, каждый из которых остался в народной памяти, совершив тот или иной подвиг. Бойцы этого отряда через всю жизнь пронесли верность своему командиру, не раз оказывались вместе с ним в самых опасных переделках, а затем, когда Давид стал царем, составили его ближайшее окружение и заняли в его армии высшие командные посты.

Не совсем ясно, входили ли в эту прославленную тридцатку на заре военной карьеры Давида Ванея, сын Иодаев (Бенаягу бен Игуяда), и племянники Давида, будущий главнокомандующий царской армии Иоав (Иоав) и его братья, Авесса (Авиашай) и Асаил (Асаэль). Все они – самые близкие Давиду люди, сыгравшие немаловажную роль в его жизни. Возможно, они присоединились к его отряду позже, когда Давиду пришлось скрываться от царя Саула.

* * *

Решающий поворот в отношении Саула к Давиду произошел, видимо, после того, как царь решил вернуться из своего летнего лагеря, так и остававшегося стоять в долине Эйла, где произошла последняя битва с филистимлянами, в родную Гиву. Жители деревень и городов, через которые проходила царская армия, выходили навстречу победителям, приветствуя их песнями и танцами, причем имя Давида звучало в этих песнях куда чаще и громче, чем имя Саула:

«…Из всех городов исраэльских выходили женщины с пением и плясками навстречу царю Шаулу, весело, с тимпанами и шалишами (трехструнными инструментами. – П. Л.). И пели веселившиеся женщины, и говорили: поразил Шаул тысячи свои, а Давид – десятки тысяч свои. И весьма разгневался Шаул, и злым показалось ему слово это, и он сказал: Давиду дали десятки тысяч, а мне дали тысячи, уже недостает ему только царства. И стал Шаул ненавидеть Давида с того дня и после» (I Сам. 18:6-8).

Согласитесь, что перед нами необычайно психологически достоверная картина. Трудно не понять обиду царя на народ, который в одночасье не то чтобы забыл обо всех его победах, но начал явно преуменьшать их значение, до небес восхваляя подвиги Давида.

Это, в свою очередь, означало, что, вздумай Давид организовать заговор и устроить дворцовый переворот, народ воспримет такой ход событий как должное, и Саулу тогда не на кого будет опереться, кроме разве что своих родичей из небольшого колена Вениамина.

А потому вряд ли стоит удивляться, что, после того как он услышал эту песню, у Саула испортилось настроение, и на следующий день на него вновь навалилась депрессия, перешедшая в приступ то ли эпилепсии, то ли шизофрении:

«И было на другой день злой дух от Бога напал на Шаула, и он неистовствовал в доме…» (I Сам. 18:9).

Некоторые комментаторы не исключают, что Саул попросту инсценировал этот приступ, чтобы к нему снова, как прежде, прислали Давида в качестве музыканта, и он убил бы его, будто в припадке безумия: «…а Давид играл рукою своею, как каждый день; а в руке у Шаула было копье. И бросил Шаул копье и сказал: приколю я Давида к стене, но Давид дважды увернулся от него. И стал Шаул бояться Давида, потому что Господь был с ним, а от Шаула отступил» (I Сам. 18:10-12).

Во всяком случае, из «Первой книги Самуила» видно, что Саул ясно осознавал, что он делает, когда метнул в Давида стоявшее у кровати копье. Однако Давид, обладавший мгновенной реакцией, а возможно, и ожидавший чего-то подобного от Саула, ловко увернулся от удара, и копье вонзилось в стену. Тогда Саул метнул в Давида второе копье – и тот снова увернулся.

Комментаторы, любящие наводить на текст Библии «хрестоматийный глянец», тут же спешат объяснить, что на самом деле Саул конечно же не хотел убивать Давида и действовал либо несознательно, либо с целью припугнуть. По их мнению, Саул был столь опытным и тренированным воином, что просто не позволил бы себе промахнуться, если бы действительно желал убить Давида.

Но сам библейский текст, увы, не оставляет места для подобных домыслов. Из него однозначно следует, что Саул хотел «приколоть» Давида к стене. Но вот то, что он дважды промахнулся, и в самом деле поразило и напугало Саула: он ясно увидел в этом знак, что Бог от него отвернулся и поддерживает теперь Давида. А значит, пришел к выводу Саул, ему не стоит больше пытаться расправиться с Давидом лично и навлекать на себя гнев Всевышнего – куда проще послать этого выскочку куда-нибудь на верную смерть, чтобы он погиб от руки филистимлян, и пусть народ поет песни о его героической гибели.

С этими намерениями Саул вызвал к себе Давида и сообщил ему о резком скачке в его армейской карьере – он назначает его тысяченачальником, хотя у Давида не было необходимого опыта для управления таким подразделением. Но именно на этом и строился весь расчет. В глазах народа Давид должен был оставаться царским любимцем, обласканным и возвышенным царем, а в том, что он неожиданно оказался на самом опасном участке фронта и погиб, никакой царской вины нет . И чтобы еще больше усилить это впечатление, Саул провозглашает, что остается верным своему обещанию наградить победителя Голиафа и готов отдать за него свою старшую дочь Мерову (Мирав).

Однако Давид, похоже, разгадал эти планы Саула. Он начал настойчиво отказываться от предложения стать зятем царя, мотивируя тем, что не имеет для этого ни достаточно знатного происхождения, ни богатства. Но предложение стать тысяченачальником он принял и, будучи направлен подальше от Гивы, на самую границу с филистимлянами, видимо, успешно справлялся с новым назначением, значительно усилив свой авторитет внутри кадровой армии:

«И удалил его Шаул от себя, и назначил его у себя тысяченачальником, и тот стал предводительствовать народом. И преуспевал Давид во всех делах своих, и Господь был с ним, а Шаул видел, что тот весьма преуспевает, и боялся его. А весь Исраэль и Йеуда любили Давида, ибо он предводительствовал ими» (I Сам. 18:15-16).

Талмуд утверждает, что, предлагая Мерову в жены Давиду, Саул хотел лишь показать всем, что он верен данным им обещаниям, однако при этом надеялся, что до свадьбы дело в любом случае не дойдет – Давид погибнет раньше.

Вообще надо признать, что в истории с Меровой много неясного. То ли Саул давно, еще до битвы Давида с Голиафом, уже предназначил эту дочь в жены знатному жителю Михолы Адриэлу (Андриэлю); то ли Мерова и Адриэл полюбили друг друга и тайно обвенчались против воли Саула и затем поставили его перед фактом; то ли они стали любовниками еще до свадьбы, но как бы то ни было в итоге старшая дочь Саула «отдана была в жены Андриэлю Мехолатянину» (I Сам. 18:19).

Ясно одно: Давид не испытывал никаких чувств ни к одной из дочерей царя. Мерова любила Адриэла, но зато младшая дочь Саула Мелхола (Михаль) без памяти влюбилась в Давида и мечтала выйти за него замуж. Когда Саулу об этом стало известно, тот решил, что пробил решающий час в выполнении плана устранения Давида. Царь объявил, что выполнит обещание вьщать свою дочь замуж за Давида, но при одном условии: в качестве традиционного выкупа за невесту же них должен принести ему… крайнюю плоть половых членов ста убитых филистимлян.

Причем, как следует из дальнейшего текста, Саул установил некий срок, в течение которого должно было быть выполнено это условие, хотя какой именно, не говорится.

Понятно, что для выполнения такого задания Давид со своей тысячей должен был решиться на глубокий рейд в тыл филистимлян, то есть совершить набег на их земли. В этом случае его небольшому полку неминуемо пришлось бы столкнуться с огромной армией противника, и исход такого столкновения предугадать было несложно. При этом, разумеется, никто не осмелился напомнить царю, что, обещая выдать дочь за победителя Голиафа, он не говорил о том, что выполнение данного обещания будет сопряжено с некими дополнительными условиями.

Но за время знакомства Саул успел неплохо узнать Давида, так что его расчет оказался точным: Давиду, до того отнекивавшемуся от навязываемого ему брака с царевной… понравилось предложение царя. Видимо, стремление рисковать жизнью, вновь и вновь переживать необъяснимое наслаждение, связанное с опасностью, то самое воспетое поэтом «упоение в бою», появляющееся, как сказали бы сегодня, от резкого повышения уровня адреналина в крови, стало к этому времени неотъемлемой чертой его натуры. Возможно, это объяснялось еще и тем, что в такие мгновения Давид, как никогда, остро чувствовал свою связь с Богом, то, что, жить ему или погибнуть, зависит сейчас не от его собственной ловкости и силы, не от верности товарищей и резвости коня, а исключительно от воли управляющего этим миром Всевышнего. И не случайно многие, в определенном смысле лучшие псалмы Давида, поражающие силой эмоционального воздействия, написаны именно от имени человека, оказавшегося в смертельной опасности, взывающего к Богу «из теснин».

Вот как повествует Библия о том, что произошло дальше: «…понравилась Давиду речь о том, что он может стать зятем царя. И еще не истекли назначенные дни, как встал Давид и пошел, сам и люди его, и убил двести человек филистимлян, и принес Давид края плоти их, и представили их сполна царю, чтобы стать Давиду зятем царя, и отдал Шауль ему Михаль, дочь свою, в жены…» (I Сам. 18:26-27).

Иосиф Флавий, а вслед за ним и некоторые другие библеисты утверждают, что на самом деле Саул потребовал от Давида принести ему не сто крайних плотей филистимлян, а шестьсот их голов, что Давид и сделал, хотя на самом деле убил в ходе набега куда больше, чем шестьсот филистимлян.

Однако, по всей видимости, эти утверждения Флавия проистекают из того, что книгу «Иудейские древности» он писал для римских читателей, а для римлян отрубание шестисот вражеских голов было вполне нормальным трофеем и делом героическим, а вот отрезание у убитых крайней плоти или отрубание половых членов воспринималось уже как варварство. Однако следует помнить, что войны во времена Давида (как, впрочем, и любые войны) не отличались особым гуманизмом, и противоборствующие стороны обычно не считали друг друга такими же полноценными людьми, как они сами. Для евреев того времени весь мир делился на обрезанных (то есть на них самих, вступающих через обрезание на восьмой день после рождения в союз с Богом) и необрезанных (представителей всех остальных народов). И с этой точки зрения требование Саула принести ему крайнюю плоть врагов, то есть главный признак, отличающий их от евреев, выглядит вполне объяснимым.

Давиду, как мы видим, это предложение царя показалось забавным, и он не только выполнил, но и перевыполнил данный ему приказ, принеся вдвое больше фаллосов врагов, чем требовалось.

Брак с Мелхолой превратил Давида в члена царской семьи, а значит, ввел его в число потенциальных престолонаследников, пусть пока и самых отдаленных.

Саул, безусловно, не мог не понимать, что, желая устранить Давида, он лишь еще больше приблизил его к обладанию троном:

«И увидел Шаул, и понял, что Господь с Давидом, и что Михаль, дочь Шаула, полюбила его. И стал Шаул еще больше бояться Давида, и стал Шаул врагом Давида навсегда» (I Сам. 18:28-29).

Мелхоле этот брак не принес счастья. Пытаясь восстановить их отношения, израильский писатель Рам Орен предполагает, что на самом деле Давид отнюдь не был так наивен и чист, каким его представляет «Первая книга Самуила». По версии Орена, Саул был во многом прав в своих подозрениях и уже в те дни своей жизни Давид мечтал стать царем. С этой точки зрения брак с царевной был для него, как пишет Орен, «входным билетом» в царскую семью с обретением всех связанных с этим благ – и только.

«Дочь царя, которую он и прежде не раз встречал во дворце, ничего не будила в его сердце, – пишет Орен. – Он замечал, что Михаль бросает ему призывные взгляды, но эти взгляды отнюдь не усиливали приток крови в его теле. Она была для него крупной, богато одетой девицей, но не более того. Не красавица. Не из тех женщин, которые притягивают к себе, и не из тех, с кем интересно вести беседу. Она была просто неотъемлемой частью сделки, которую Давид заключил с царем. Нельзя было взять все, а ее – отвергнуть…»

Мелхола, предполагает дальше Орен, пыталась сделать все, чтобы разбудить чувства мужа: она купила новую одежду у аммонитян и моавитян, знавших толк в «сексуальном белье»; она наняла специального повара, чтобы каждая ее трапеза с Давидом была праздничной; она стремилась сделать отведенный им неподалеку от дворца дом как можно более уютным, но все было тщетно. Давид крайне редко появлялся в ее спальне, а большую часть свободного времени предпочитал проводить с ее старшим братом Ионафаном.

Дело дошло до того, что Мелхола стала подозревать, что ее мужа и брата связывает нечто иное, чем дружба, и установила за ними слежку. Однако очень скоро ей пришлось убедиться в необоснованности своих предположений: как донесли ей нанятые соглядатаи, Ионафан и Давид не только вместе музицировали и наслаждались стихами друг друга, но и время от времени вместе навещали распутных женщин, так что любовниками они точно не были.

Но сердцу не прикажешь – несмотря на все обманы и равнодушие Давида, Мелхола продолжала без памяти любить его и была готова пожертвовать ради него жизнью. И когда перед ней стал выбор между верностью отцу и любовью к мужу, Мелхола предпочла последнее.

* * *

Став зятем царя и командующим одним из трех кадровых полков, Давид получил полагающееся ему почетное место за царским столом. Вместе с другими командирами и приближенными Саула он принимал участие в военных советах и вместе с тем с каждым днем все явственнее чувствовал, как сжимается вокруг него кольцо ненависти. Царь в отсутствие Давида теперь, не таясь, говорил сыновьям и вельможам, что подозревает нового зятя в подготовке мятежа и видит в нем угрозу своему трону. Оставался только один выход – казнить Давида. Но чтобы казнь была в глазах народа законной, царь собирался судить Давида по обвинению в заговоре и вынести за это преступление приговор. Эта идея была горячо поддержана почти всеми советниками и приближенными царя.

Почти всеми – потому что старший сын царя Ионафан не верил в обвинения Саула и не желал смириться с той участью, которую отец готовил его лучшему другу. Рассказав Давиду, какие разговоры ведутся за его спиной во дворце, Ионафан решил воззвать к разуму и совести Саула и убедить отца, что Давид не вынашивает против него и их семьи каких-либо преступных планов. Велев Давиду спрятаться в густом пшеничном поле, Ионафан пригласил на то же поле своего венценосного родителя.

Библия очень кратко и убедительно пересказывает разговор между отцом и сыном, в ходе которого Саул вроде бы одумался и успокоился:

«И известил Йонатан Давида, сказав: хочет Шаул, отец мой, убить тебя; а теперь прошу тебя, поберегись завтра утром и посиди в потаенном месте и спрячься. А я выйду и стану против отца моего на поле, где ты будешь, и поговорю о тебе с отцом моим, и когда увижу, что выйдет, расскажу тебе. И говорил Йонатан Шаулу, отцу своему, доброе о Давиде, и сказал ему: да не грешит царь против раба своего Давида, ибо он не согрешил против тебя, и деяния его очень для тебя хороши. И рисковал он жизнью своею, и убил филистимлянина, и совершил Господь великое спасение всему Исраэлю, видел ты это и радовался; зачем же будешь грешить ты против невинной крови, убивая Давида без причины. И послушал Шаул голоса Ионатана и поклялся Шаул: как жив Господь, он не будет убит. И позвал Йонатан Давида, и пересказал ему Йонатан все слова эти, и привел Йонатан Давида к Шаулу, и был тот при нем, как вчера и третьего дня…» (I Сам. 19:2-8).

Саул и в самом деле успокоился, но ненадолго. Весть о том, что Давид со своим полком отбил новый набег филистимлян и обратил их в бегство, вывела Саула из равновесия и заставила сначала вспомнить старые обиды, а затем и прежние подозрения. «Злой дух» вновь навалился на Саула, и к нему снова позвали Давида, чтобы тот ублажал и успокаивал своей игрой царя. И история повторилась: в тот самый момент, когда Давид был, кажется, целиком поглощен игрой, Саул неожиданно снова метнул в него копье. Однако сосредоточенность Давида на игре была обманчивой. На самом деле он был начеку, снова успел уклониться от копья и, не став дожидаться, когда Саул метнет второе копье, вышел из залы.

Теперь Саул снова был полон решимости приговорить Давида к смерти и привести приговор в исполнение. По его первоначальному замыслу, Давид должен был быть арестован утром, в тот момент, когда выйдет из дома на молитву. С этой целью небольшому отряду стражников был отдан приказ окружить дом Давида и дожидаться утра. Однако Мелхола, заметив через окно приближающихся к их дому стражников, мгновенно оценила обстановку и придумала, как спасти мужа.

Не исключено, что Давид поначалу заявил жене, что ни в чем не виновен, а потому и не собирается прятаться – будет куда лучше, если он предстанет перед судом и докажет свою невиновность. Однако в ответ на это Мелхола заметила, что Давиду не стоит рассчитывать на справедливый суд, и если он хочет жить, то должен бежать. Во всяком случае, если этой перепалки не было, то трудно понять следующую фразу «Первой книги Самуила»:

«И сказала Давиду Михаль, жена его, так: если ты не спасешь жизни своей этой ночью, то завтра будешь убит…» (I Сам. 19:11).

В итоге Давид согласился с доводами жены, и Мелхола спустила его на веревке через окно, выходившее в сад, так что Давид под прикрытием темноты сумел ускользнуть от стражников.

Между тем, предвидя дальнейшее развитие событий, Мелхола положила на постель терафима, покрыла его голову козьей шерстью, напоминающей волосы, укутала в одежды и укрыла одеялом, так что издали терафим и в самом деле стал напоминать мирно почивающего человека.

Вскоре ее предчувствие сбылось: Саул так горел нетерпением расправиться с «заговорщиком», что отдал приказ не дожидаться утра, а привести Давида во дворец немедленно. Причем, согласно преданию, в дом к Давиду был послан сам Авенир (Авнер) – дядя и командир отряда личной гвардии Саула.

В ответ на вопрос прибывшего в дом Авенира, где находится Давид, Мелхола заявила, что ее муж внезапно заболел, причем так сильно, что не может встать с кровати, – и показала при этом в сторону ложа, на котором лежал замаскированный под человека терафим.

Поднимать с постели тяжелобольного Давида показалось Авениру бесчестным. Он вернулся в царский дворец, где рассказал Саулу о болезни Давида и добавил, что теперь, наверное, придется ждать его выздоровления.

Но в том-то и было дело, что Саул больше не желал ждать – он велел принести к нему больного Давида на носилках. Пришлось Авениру со своими людьми возвращаться в дом Мелхолы. Когда ее обман раскрылся, Авенир велел принцессе собираться и идти с ним – чтобы отвести от себя гнев царя.

Гнев Саула и в самом деле был ужасен, однако у Мелхолы уже был готов ответ на все его обвинения. Когда Саул напустился на дочь за то, что она помогла убежать его врагу, Мелхола ответила, что Давид пригрозил ей: если она его не отпустит и не поможет ему бежать, он убьет ее.

Делать было нечего: Саул отпустил дочь восвояси и немедленно отправил несколько отрядов на розыски Давида. Последний поначалу был, видимо, совершенно растерян тем оборотом, который приняли события, считал себя жертвой дворцовых интриг, о чем и сложил в тот день 59-й псалом:

«Песнопение Давида, когда посланцы Шауля стерегли возле его дома, чтобы убить. Спаси меня от моих врагов, мой Бог, над поднявшимися на меня вознеси. Избавь меня от вершащих беззаконие и от проливающих кровь спаси меня. Ибо вот подстерегают они мою душу, собираются против меня сильные – но не согрешил я перед ними ни умышленно, ни невольно, Господь!» (Пс. 59 [58]: 1-4).

* * *

Думается, читатель уже давно ждет объяснения, что же это за терафим такой, с помощью которого Мелхола выиграла время и обманула посланцев отца?

Слово «терафим» встречается еще в Пятикнижии Моисеевом и обозначает статую домашнего божка, которую использовали для гадания. Именно в краже терафимов обвиняет Лаван Иакова, когда нагоняет бежавшего зятя. Судя по всему, терафимы имелись в домах многих жителей Ближнего Востока. Однако для евреев они были идолами, олицетворяли собой языческую мерзость, и им просто не могло быть места в том доме, где чтили Закон Моисея.

На основании того, что Мелхола для обмана караульных использовала терафима, ряд исследователей Библии приходят к выводу, что даже в тот период, то есть на рубеже XI-X веков до н. э., евреи еще не были последовательными монотеистами, и в их среде то и дело явно или тайно наблюдались рецидивы возвращения к язычеству, что в будущем, в определенные моменты еврейской истории, приобретет еще более открытые и массовые формы.

Однако согласно другой точке зрения, слово «терафим» можно перевести и просто как «кукла». В этом случае речь идет о том, что Мелхола в спешке сделала тряпичную куклу, перетянув большой кусок ткани в нескольких местах веревкой, затем на «голову» куклы набросила в виде некоего подобия парика козью шкуру, увеличила ее объем с помощью мужниной одежды и прикрыла одеялом. Этой же версии придерживается Флавий, согласно которому Мелхола просто «устроила кровать так, будто в ней лежит больной, а под одеяло сунула печень козы».

По другой версии, Мелхола действительно уложила в кровать филистимскую статуэтку, которую Давид принес в дом из одного из походов в качестве сувенира, но, разумеется, никогда не использовал ее для идолопоклонства.

Как бы то ни было, благодаря трюку Мелхолы Давид, когда его хватился Саул, был уже на пути в Раму, к дому пророка Самуила.

 

Глава пятая Беглец

Выбор дома Самуила в качестве убежища был не случаен. Давид был убежден, что Саул не осмелится отдать приказ ворваться в дом пророка. Однако Самуил, зная, что царь не простил ему последнего пророчества и так же, как и Давида, числит его во врагах, отнюдь не разделял этой уверенности. Поэтому, услышав от Давида рассказ о последних событиях, он решил укрыться с ним в своей «школе пророков», расположенной в другом квартале Рамы – Найоте (Навоте). Десятки учеников изучали в этой школе под руководством Самуила Священное Писание; часы учебы перемежались там с регулярными пламенными молитвами, и у Самуила была надежда, что Саул действительно не решится арестовать Давида в таком месте, на глазах множества людей.

Устное предание гласит, что, придя в школу, Давид и Самуил уединились и до рассвета учили Тору – Пятикнижие Моисеево. Причем с присущей для фольклора гиперболизацией добавляет, что за одну эту ночь Самуил открыл Давиду такие скрытые в Торе тайны мироздания, для постижения которых другим, обычным людям понадобилось бы сто лет непрерывной учебы.

Великий комментатор Торы Абарбанель , основываясь на сборнике мидрашей «Ялкут Шимони», рисует более развернутую картину этой ночной беседы между будущим царем и пророком. Давид, говорит Абарбанель, начал изливать перед пророком сердце, поведал, как тяготит его тайна его помазания и ненависть к нему Саула, и затем вопросил, для чего посланы ему все эти испытания; может ли он отказаться от своей миссии и если не может, то в чем, собственно, эта миссия заключается?

В ответ на это Самуил и развернул перед ним свиток Торы и прочел отрывок, предписывающий каждому еврею три раза в год на праздники Песах, Суккот и Шавуот являться «пред лицом Господа Бога вашего, в месте, которое Тот изберет» (Втор. 16:16-17).

Сейчас, сказал Самуил, таким местом считается Ваал Иудин (Баалей-Иегуда), потому что там стоит Ковчег Завета, до этого Ковчег стоял в Шило, и народ на праздники являлся туда. Однако настанет день, когда евреи окончательно утвердятся в обетованной им Богом земле, и тогда Ковчег будет перенесен в величественный Храм, сооруженный действительно в избранном Богом месте. Таким местом, продолжил Самуил, является гора Мория, на которой некогда Авраам хотел принести в жертву Исаака, а затем на этой же горе бежавшему от своего брата Исава Иакову открылась во сне чудесная лестница и было повторено данное Аврааму и Исааку обетование сделать еврейский народ не только многочисленным, но и народом вечным. Гора эта находится в принадлежащем иевусеям Иерусалиме, и одним из важнейших деяний Давида должно стать завоевание этого города, а также точное определение места, где должен стоять Храм, и его строительство. Или по меньшей мере подготовка к этому строительству.

Тем временем Саулу донесли, где скрывается Давид, и он немедленно послал в Раму отряд для его ареста. Дальше рассказ Библии на первый взгляд сбивается на явно фантастические, сказочные мотивы: как только посланцы Саула встретили там сонм пророков, на них тоже сошел Дух Божий, они стали пророчествовать и совершенно забыли, для чего были присланы. То же самое произошло и со вторым, и с третьим отрядом, посланным Саулом. Тогда сам царь отправился в Раму, чтобы, наконец, призвать своих людей к порядку, но и на него также сошел дух пророчества, причем то, что открылось Саулу в минуты пророческого откровения, было настолько страшно, что царь снял себя всю одежду и, рыдая, пролежал неодетый весь день и всю ночь перед пророком.

Исследователям Библии вся эта картина представляется, возможно, чуть сгущающей краски, но отнюдь не нереальной. Во всяком случае, сам факт существования подобных школ пророков подтверждается многими историческими источниками.

«Это были объединения неистовствующих религиозных фанатиков, впервые появившиеся в Израиле около 1000 г. до н. э., – писал 3. Косидовский с присущим атеистическим школам его времени пылом. – Они находились обычно вблизи таких крупных религиозных центров, как Гива, Вефиль, Рамафаим, а впоследствии также Самария.

Приступы религиозного экстаза не были чужды ни Самуилу, ни Саулу, ни Давиду. Саул, возвращаясь из Рамафаима домой, встретил группу пророков и дал вовлечь себя в экстатические пляски и песнопения. Вторичный приступ безумия случился с ним после получения известия об осаде города Иависа. Он изрубил тогда двух волов, которыми пахал землю. Третий раз это произошло с ним в Рамафаиме, куда он явился в погоне за Давидом. Навстречу ему вышел Самуил со своими пророками и, загипнотизировав его плясками, пением и восклицаниями, вовлек в свой хоровод…»

Далее Косидовский приводит цитату из «Первой книги Самуила» (напомним, что в синодальном переводе это – Первая книга Царств), на основе которой делает следующий вывод: «Это описание доказывает, что по стране шатались толпы фанатиков и религиозных мистиков, поразительно напоминающих дервишей ислама. Эти израильские пророки носили полотняные одежды и специальные пояса и, подобно дервишам, собирали милостыню. Их религиозные обряды включали в себя не только песнопения, пляски и прорицание, но и самобичевание, истязание тела различными орудиями пытки.

Знаменательно, что эти пророки появились на арене израильской религиозной жизни довольно поздно. Это доказывает, что коллективное экстатическое пророчествование не было местным, израильским явлением. Вопрос его происхождения все еще остается открытым. Однако преобладает мнение, что израильтяне заимствовали его у ханаанеян вместе с культом Ваала, Астарты и других финикийских божеств» .

Древние авторы придерживаются более «спокойной» версии. Для них «школы пророков» были прежде всего центрами изучения и сохранения Закона Моисея. Однако и они признают, что во время молитвы в таких школах практиковались различные техники медитации, погружения в себя, а также впадение в состояние неистового религиозного экстаза, в котором человек отрешался от всего мирского и «выходил на прямую связь с Богом». Видимо, в это состояние под воздействием массовой экстатичной молитвы и впали царь Саул и его слуги и пребывали в нем, как следует из текста, не меньше суток.

Давид, не поддавшийся тогда общему настроению и сохранивший ясность мысли, узнав, что произошло, поспешил покинуть Раму.

Ночной разговор с Самуилом помог ему многое понять, и теперь он шел в Гиву, на встречу с Ионафаном, твердо зная, в чем заключается то главное предназначение, которое он должен исполнить.

 

Глава шестая Юродивый

За те дни, которые Давид скрывался в Найоте, Ионафан, очевидно, не раз говорил о нем с отцом, и Саулу в конце концов удалось убедить сына, что слишком много фактов и «знаков Свыше» свидетельствует, что Давид претендует на царский трон.

Однако, вопреки ожиданиям Саула, это отнюдь не изменило отношения Ионафана к Давиду. Отважный воин и талантливый полководец, Ионафан, как ни странно, был, видимо, начисто лишен властолюбия – качества, просто необходимого для монарха. Он рассудил, что если Бог хочет, чтобы Давид стал царем, значит, так тому и быть, тем более что его друг вполне достоин носить корону. Доводов отца, что воцарение Давида означает гибель всего их рода, Ионафан не принял. В конце концов, считал он, Давид может занять трон и на правах зятя царя и национального героя – разве у египтян фараоном не становится именно зять, а не сын царя, да причем еще и нередко муж именно младшей дочери?!

Эта наивность Ионафана, его неспособность понять, к чему ведет весь ход событий, открытое нежелание помочь отцу в борьбе с Давидом бесили Саула и все больше отдаляли отца и сына друг от друга. Давид же во многом был куда большим прагматиком и куда более прозорливым человеком, чем Ионафан, о чем и свидетельствует рассказ об их встрече в Гиве.

Давид начал разговор с другом с сетований на то, что не знает, в чем он так согрешил и провинился перед царем, что тот всенепременно хочет его убить. Однако Ионафан стал заверять Давида, что на самом деле ему ничего не грозит, так как отец делится с ним всеми своими тайными замыслами и, само собой, не скроет от него плана убить Давида, если таковой у него появится. А уж он, Ионафан, обязательно известит о нем друга.

Однако Давид в ответ на это резонно замечает, что Саул прекрасно знает об их дружбе, а значит, рассчитывать, что он будет откровенен с Ионафаном, особенно не приходится. И уже затем Давид предлагает Ионафану раз и навсегда выяснить, насколько серьезны намерения царя избавиться от младшего зятя. По мнению Давида, в качестве подходящего времени для его убийства Саул может счесть уже следующий день: наступает новый месяц, в честь которого, как и предписывает Закон Моисея, во дворце будет совершено жертвоприношение, а затем начнется пир, на котором обязаны присутствовать все родственники и ближайшие слуги царя . Саул, продолжил Давид, наверняка рассчитывает, что Давид в числе прочих окажется за праздничным столом, и он сможет убить его, инсценировав припадок безумия.

Давид предложил Ионафану проверить эти свои предположения самым простым способом: с разрешения Ионафана он не явится на пир, а когда Саул спросит о нем за столом, то Ионафан ответит, что разрешил Давиду отправиться на празднование новомесячия в родной Вифлеем, к родителям. Если Саул воспримет это известие спокойно, значит, и в самом деле опасения Давида напрасны, гнев Саула остыл, и он отказался от своих планов казнить его. Если же Саул, узнав об отсутствии Давида, придет в ярость, то это будет однозначно свидетельствовать, что Давид прав. Причиной же ярости Саула будет то, что он не в состоянии привести свой план в действие.

Оставалось прояснить только один вопрос: каким образом Ионафан известит Давида о настроениях Саула? Ионафан предложил решить эту проблему просто: на третий день после начала месяца, когда закончится двухдневный царский пир, Давид должен укрыться у расположенной неподалеку от ставки царя скалы Азель (Эзел). Туда же придет Ионафан вместе со своим пажом и выпустит три стрелы из лука. Если Саул спокойно отреагирует на отсутствие Давида и тому будет нечего опасаться, Ионафан громко крикнет пажу, что стрелы упали где-то поблизости и именно там их следует искать. Если же станет ясно, что Давид прав и должен бежать от гнева Саула, Ионафан велит оруженосцу «искать стрелы подальше».

Этот разговор Давида и Ионафана исполнен необычайно глубокого психологического напряжения. Чувствуется, что Давиду очень хочется верить в искренность Ионафана, и все же он не до конца доверяет другу, даже в какой-то момент предлагает ему убить себя вместо Саула, а Ионафана же чрезвычайно больно ранят эти подозрения. Но при этом все комментаторы обращают особое внимание на следующие слова, сказанные Ионафаном в ходе этого разговора:

«И сказал Йонатан Давиду:…и да будет Господь с тобою, как был Он с отцом моим. И (не только) пока я еще жив, не лишай меня милости Господней, чтобы мне не умереть. Но не оставляй ты милостью своею и дома моего вовеки, даже и тогда, когда истребит Господь врагов Давида до единого с лица земли! И заключил Йонатан союз с домом Давида, и просил Господа (наказать) врагов Давида…» (I Сам. 20:12-16).

Из этих слов, по мнению раввинистических авторитетов, как раз и следует, что Ионафан уже убежден, что Давид будет следующим царем Израиля, обращается к нему как к будущему царю и просит, когда это свершится, милосердия для себя (если он будет жив) и для своих потомков.

И вот пришел новый месяц.

Царь и все его приближенные совершили обязательное в этот день омовение в микве . Затем были принесены все предписанные в новомесячия жертвоприношения, и, наконец, царедворцы стали занимать свои места за пиршественным столом. Первым, разумеется, на почетное место возле стены сел сам царь. Следующее место по чину полагалось Ионафану, за ним на скамье должен был сидеть дядя и начальник личной гвардии царя Авенир, а дальше – зять и тысяченачальник Давид. Однако на этот раз принятый за царским столом порядок был нарушен: Ионафан неожиданно поднялся из-за стола, уступил свое место Авениру, а сам сел поодаль от него – на пустующее место Давида. У комментаторов нет единого мнения по поводу того, для чего он это сделал: одни считают, что из-за недавней размолвки с отцом Ионафан решил держаться от него подальше, другие утверждают, что таким образом он намеренно пытался привлечь внимание Саула к отсутствию Давида, чтобы увидеть его реакцию.

Однако в первый день пира Саул ничего не сказал по этому поводу – то ли он был слишком погружен в свои мысли, то ли решил, что Давид, которого он, согласно мидрашам, считал «неряхой», не успел совершить ритуального омовения и потому не пришел к столу. Но на второй день вопрос о Давиде, разумеется, последовал, и когда Ионафан сказал, что это он разрешил Давиду отпраздновать новомесячие в родительском доме, в котором тот давно не был, Саул мгновенно понимает, что сын лжет, и набрасывается на него со страшными для той эпохи оскорблениями, не забывая при этом вспомнить и о его матери. Причем последнее отнюдь не означает, что при этом он действительно имел в виду свою жену и мать Ионафана:

«И было во второй день месяца тоже оказалось незанятым место Давида. И сказал Шаул Йонатану, сыну своему: почему не пришел сын Ишая ни вчера, ни сегодня к трапезе? И отвечал Йонатан Шаулу: отпросился у меня Давид в Бейт-Лехем. И сказал: „Отпусти меня, ибо семейное пиршество у нас в городе, и брат мой приказал мне быть там, а теперь, если я нашел благоволение в очах твоих, сбегаю я и повидаюсь с братьями моими“, вот почему он не пришел к царскому столу. И воспылал гнев Шаула на Йонатана и сказал он ему: сын дерзкой женщины! Разве не знаю я, что ты предпочел сына Ишаева на позор себе и на позор наготы матери своей? Ибо во все дни, пока сын Ишаев жив на земле, не утвердишься ни ты, ни царство твое. Теперь же пошли за ним и приведи его ко мне, ибо он обречен на смерть. И отвечал Йонатан Шаулу, отцу своему, и сказал он ему: за что предавать его смерти, что сделал он? И бросил Шаул копье в него, чтобы поразить его. И узнал Йонатан, что решено отцом убить Давида. И встал Йонатан в гневе из-за стола, и не ел пищи во второй день месяца, ибо горевал о Давиде, так как обидел его отец его» (I Сам. 20, 27:34).

То, что отец в ходе этой перебранки ни разу не назвал Давида по имени, то, что он перешел на оскорбления и, любя сына, тревожась за его будущее, одновременно едва не убил его, как видим, стало для Ионафана достаточным доказательством серьезности намерений Саула и того, что Давиду и в самом деле надо бежать.

На следующий день, как и было договорено с Давидом, Ионафан вместе с пажом направился к скале Азель и, выпустив три стрелы, велел юноше найти и подобрать их. Давид же, укрывшись за той же скалой, внимательно следил за происходящим. «Дальше, дальше иди! Далеко стрела улетела!» – кричал Ионафан, и это означало только одно: Давиду надо уходить, причем чем дальше, тем лучше.

Наконец, паж нашел стрелы, Ионафан велел ему взять также все свое оружие и отослал домой. Когда же он остался у Азели один, Давид вышел из своего укрытия, трижды поклонился Ионафану, и друзья бросились в объятия друг друга.

Оба чувствовали, что это, возможно, последняя их встреча, оба плакали, но Давид, говорит Библия, «плакал сильнее», ибо пророк Самуил открыл ему, какая горькая судьба ждет не только Саула, но и его детей. И снова Ионафан, томимый, как и отец, мрачными предчувствиями, взял с Давида клятву, что, став царем, тот не только пощадит его потомков, но и предоставит им необходимую защиту и позаботится об их будущем.

И все же встреча двух друзей не была последней – судьбе было угодно дать им возможность увидеться еще один раз.

* * *

Так для Давида начинается жизнь изгнанника, вынужденного все время спасаться от преследований Саула и искать все новые убежища. Согласно «Первой книге Самуила», расставшись с Ионафаном, Давид направился в город священников-коэнов Нов, где, будучи совершенно безоружным, взял из святилища им же принесенный туда меч Голиафа. Из Нова он последовал в филистимский город Геф (Гат), оттуда в Одолламскую (Адулламскую) пещеру, дальше вместе со своей семьей в столицу Моава Маасифу Моавитскую (Мицпей-Моав), а уже из Моава – в леса и горы Иудеи, в землю своего колена.

Однако, к примеру, раввин Исраэль Яаков Клапгольц и ряд других знатоков Библии считают, что в Книге Самуила несколько нарушена последовательность событий. Давид, резонно замечают они, в первую очередь должен был попытаться найти убежище там, где Саул не только не мог бы найти его, но и при желании достать. И потому его решение бежать в землю злейших врагов евреев – филистимлян было безумным и необычайно мудрым одновременно. Однако Давид вряд ли мог позволить себе появиться среди филистимлян вооруженным, да еще с мечом Голиафа – это означало бы верную смерть. Но вот по возвращении от филистимлян ему и в самом деле требовалось оружие. Вот почему в сборнике раввина Клапгольца «Сокровищница сказаний Пророков и Писаний» пересказ мидрашей о пребывании Давида в Гефе идет перед рассказом о его появлении в Нове.

Итак, вероятнее всего, попрощавшись с Ионафаном, Давид в первую очередь направился в Геф – один из четырех главных филистимских городов-государств. По всей видимости, Давид рассчитывал затеряться среди множества народа, вечно толкущегося на шумном разноязычном рынке этого огромного для той эпохи города. Однако он просчитался: филистимляне быстро опознали в рыночном бродяге победителя их богатыря Голиафа и одного из самых успешных военачальников евреев. Давид едва не был растерзан толпой прямо на площади, а затем под ее улюлюканье доставлен стражей во дворец царя Гефа Анхуса, где и решил притвориться юродивым.

Библия сообщает о пребывании Давида у Анхуса предельно кратко, хотя и с целым рядом любопытных подробностей:

«И поднялся Давид, и убежал в тот же день от Шаула, и пришел к Ахишу, царю Гата. И сказали Ахишу слуги его: ведь это Давид, царь страны! Ведь ему пели в хороводах и говорили: „Поразил Шаул тысячи свои, а Давид – десятки тысяч свои!“ И принял Давид слова эти в сердце своем, и весьма убоялся Ахиша, царя Гата. И притворился пред ним безумным, и неистовствовал при них, и чертил на дверях ворот, и пускал слюну по бороде своей. И сказал Ахиш рабам своим: вы же видите человека безумствующего, зачем же вы привели его ко мне? Не хватает мне безумных, чтобы он сумасбродствовал передо мною?! Разве может этот входить в мой дом? И ушел Давид оттуда…» (I Сам. 21:11-16, 22:1).

Устное предание, разумеется, наполняет этот рассказ множеством новых деталей. Давида, повествует мидраш, первыми опознали на рынке Гефа братья Голиафа, служившие телохранителями у царя Анхуса. Не решившись на самоуправство, они поспешили к царю, чтобы сообщить ему о том, что за гость к ним пожаловал, и получить разрешение расправиться с Давидом.

Но Анхус, продолжает мидраш, был человеком благородным. Да, врагом, врагом жестоким и непримиримым, но со своими понятиями о чести и порядочности, а потому заслуживающим уважения. Первым делом он поинтересовался у братьев Голиафа, вооружен ли Давид, и, получив отрицательный ответ, заявил, что в таком случае считает его убийство бесчестным.

– Но ведь это Давид! – напомнили царю его телохранители. – Тот самый Давид, который убил нашего брата Голиафа! Тот самый Давид, который убил и множество других филистимлян. Разве царю не рассказывали, что пели о нем еврейки на улицах своих городов?! Разве царь забыл его дерзкие набеги?!

– Но ведь он убил вашего брата в честном бою, после того, как Голиаф сам вызвал кого-либо из евреев на поединок. И других наших воинов он тоже убивал в честном бою. Как же мы можем сейчас казнить его безоружного?! – возразил на это Анхус.

– Если уж придерживаться такой логики, – последовал возмущенный ответ, – то давайте уж выполним и все, что обещал Голиаф победителю, и пойдем в рабы к евреям!

Наконец, после долгого спора приближенным удалось убедить Анхуса, что Давида в любом случае следует арестовать – хотя бы потому, что зять Саула, будучи одним из столпов его армии, вероятнее всего, прибыл в Геф в качестве лазутчика, чтобы лично осмотреть город и затем разработать план его захвата.

Очевидно, этот довод и в самом деле показался Анхусу убедительным, и он отдал приказ арестовать Давида и привести к нему во дворец. Давид же, поняв, что он опознан, решил разыграть из себя сумасшедшего, а точнее, того, кого в свое время обозначали русским словом «юродивый».

Увидев приближающихся к нему стражников, Давид начал передвигаться смешной, прыгающей походкой, разорвал на себе одежду и стал, пуская слюну по бороде, выкрикивать, что он – самый богатый человек в мире, что царь Анхус должен ему лично тысячу шекелей серебра, а его жена и дочь – пятьсот шекелей серебра. Когда же Давид в сопровождении стражников приблизился к воротам царского дворца, он неожиданно вырвался из их рук и, схватив лежавший на земле уголек, стал писать на воротах: «Царь должен мне 1000 шекелей серебра, а его жена и дочь – 500 шекелей серебра…»

Эти же слова он, все так же пуская по бороде слюну, повторил, стоя перед царем. Анхус, говорит далее мидраш, не мог нарушить древний, принятый у всех народов закон, согласно которому любой юродивый, кем бы он ни был в прошлом, не подлежит суду и какому-либо наказанию. Кроме того, добавляет тот же мидраш, царь Гефа не мог тронуть безумного Давида еще и потому, что тот невольно напомнил ему и о его собственной семейной драме – жена и дочь Анхуса также страдали безумием.

Но вот дальше версии мидрашей расходятся. В одном из них говорится, что Анхус оставил Давида у себя во дворце – с одной стороны, из милосердия, а с другой – чтобы тот был под присмотром, если и в самом деле явился в Геф как лазутчик. Однако Давид продолжал разыгрывать из себя юродивого, по-прежнему настаивал, что царь и его жена с дочерью должны ему большие деньги, а женщины, в свою очередь, воспринимали эти его утверждения всерьез, громко ссорились и спорили с Давидом, и в результате в главной дворцовой зале постоянно слышались дикие вопли. Устав от этого, Анхус велел прогнать Давида, заявив, что ему хватает сумасшедших и среди своих домочадцев.

В другом же мидраше сказано, что Анхус произнес эти слова в тот же день, когда пред ним представили Давида, и таким образом последний пробыл в Гефе только одни сутки или чуть более того. Как бы то ни было, с того момента, как Давид был опознан жителями Гефа, над ним нависла смертельная опасность, и если бы ему не пришла в голову удачная мысль притвориться юродивым, он вряд ли сумел бы уйти из рук филистимлян живым.

В благодарность за эту «подсказку» Бога, пьяный от счастья Давид сложил 34-й (33-й) псалом:

«Песня Давида, когда он притворился безумным перед Авимелехом , и был изгнан, и скрылся. Благословлять буду Господа во все времена; хвала Ему всегда на моих устах. Господом прославится моя душа, и, услышав, возрадуются смиренные. Возвеличьте Господа вместе со мной, превознесем вместе Его имя. Искал я Господа, и Он ответил мне и от всех моих страхов меня избавил…» (Пс. 34 [33], 1:5).

Из Гефа, если следовать высказанной выше версии, Давид направляется в городок Нов, все жители которого были коэнами – потомками первосвященника Аарона, которых пророк Моисей выделил в особую касту священнослужителей. Сторонники той точки зрения, что в «Первой книге Самуила» события приводятся в их последовательности, обращают внимание на то, что принявший Давида в Нове первосвященник Ахимелех еще ничего не знал о бегстве Давида и потому очень удивился, увидев его одного, даже без сопровождения верных «тридцати витязей». Нов располагался рядом с нынешним Иерусалимом и совсем недалеко от столицы Саула – Гивы, напоминают эти комментаторы, и, таким образом, слух о бегстве Давида дошел бы в Нов очень быстро. А значит, Давид прибыл в Нов сразу же после расставания с Ионафаном и уже оттуда отправился в Геф.

В то же время нельзя исключать, что Саул, отдав своим приближенным приказ во что бы то ни стало найти Давида, отнюдь не спешил объявить любимца народа беглым заговорщиком. И все же то, что Давид пришел в Нов один и без всякого боевого снаряжения, вне сомнения, насторожило первосвященника, и тот напрямую спросил, с чем это связано. Но Давид, разумеется, и не подумал сказать правду – слишком уж велика была опасность, что Ахимелех выдаст его царю. Давид ответил, что он следует с особо секретной миссией, а без оружия оказался потому, что задание Саула следует выполнить как можно скорее, так что у него не было времени даже снарядиться как следует, а его воины ждут в условленном месте.

Вслед за этим Давид обратился к первосвященнику с тремя просьбами.

Во-первых, он попросил дать ему на дорогу несколько караваев хлеба – якобы не только для него, но и для ожидающих его воинов. На это Ахимелех ответил, что обычного хлеба у него нет, а есть только «хлебы предложения» – буханки особой формы, которые специально выпекались для установления на особых подносах «перед Богом» в Шатре Откровения. Право есть этот хлеб имели только коэны и члены их семей, однако в исключительных случаях они могли поделиться ими и с другими евреями – при условии, что те ритуально чисты, то есть после своего последнего омовения в микве не прикасались к мертвому, не вступали в интимную близость и т. д. Поэтому согласившись дать Давиду и его воинам, выполняющим особое задание царя, «хлебы предложения», Ахимелех спросил, не был ли кто-либо из них недавно с женщиной, то есть чисты ли они? И Давиду не оставалось ничего другого, как с горькой усмешкой констатировать, что «как вчера, так и третьего дня, со времени, как я вышел, не было среди нас женщин».

Вторая просьба Давида к Ахимелеху заключалась в том, чтобы первосвященник помог раздобыть ему оружие. Но никакого оружия, кроме меча Голиафа, который, как уже было сказано, был помещен в Скинии, в Нове не было.

«И сказал Давид: нет подобного ему, дай мне его!» – времена, когда боевые доспехи казались ему лишней обузой, а меч слишком тяжелым и неудобным оружием, остались в прошлом. Теперь мало кто среди израильтян мог сравниться с ним в искусстве боя. К тому же меч этот напоминал ему о его подвиге, принадлежал ему по праву, и для Давида и в самом деле не было «подобного ему».

Но была, продолжает мидраш, у Давида еще одна просьба: он попросил Ахимелеха через «урим» и «туммим» вопросить у Бога, куда ему следует направиться дальше? Надо заметить, что сегодня мы не можем сказать точно, что именно представляли собой постоянно упоминаемые в Писании «урим» и «туммим» и как именно они действовали. Понятно одно: «урим» и «туммим» были своего рода оракулом. С их помощью первосвященник по просьбе царя выходил на связь с Богом и задавал ему тот или иной судьбоносный для нации вопрос: за что на нее обрушился мор или голод, выходить на войну или принять выставленные врагом условия мира и т. д. Обычно считается, что роль «урим» и «туммим» выполняли вышитые на фартуке первосвященника двенадцать драгоценных камней, на каждом из которых было вырезано имя одного из колен Израиля. Когда первосвященник задавал вопрос к Богу, буквы, вырезанные на камнях, начинали светиться, как бы высвечивая ответ.

Ахимелех выполнил просьбу Давида, но четкого ответа на его вопрос так и не получил: «урим» и «туммим» лишь известили, что Бог будет с Давидом всюду, куда тот ни пойдет.

За этой беседой между Давидом и первосвященником пристально наблюдал со стороны Доик Идумеянин (Доэг Эдомитянин). «Первая книга Самуила» называет его «начальником царских пастухов», то есть фактически управляющим хозяйством царя и главным интендантом армии Саула. Однако великий комментатор Священного Писания Раши утверждает, что Доик был еще и «главой Синедриона», председателем Верховного суда. При этом Раши опирается как на устную традицию, так и на Талмуд, согласно которому Доик был величайшим знатоком Закона Моисеева и мудрецом своего времени. Однако, подчеркивает Талмуд, в отличие от подлинных мудрецов, он изучал Писание не для того, чтобы проникнуть в сокрытые в нем величайшие тайны мироздания, а чтобы кичиться своими знаниями и с их помощью занять как можно более высокое положение в обществе.

Историки и комментаторы также расходятся во мнении, кем был Доик по происхождению. Большинство вслед за Иосифом Флавием, называющим Дойка «сирийцем», считают, что свое прозвище Ццумеянин Доик получил за то, что по рождению был идумеем, перешедшим в иудаизм. Однако ряд комментаторов настаивают на том, что Доик был евреем, а свое прозвище получил за кровожадность натуры и за то, что был, как и Давид, «адмони» – «рябым».

В любом случае Доик занимал высокое положение при дворе Саула и в Нове оказался явно не случайно. В качестве «начальника царских пастухов» он мог явиться туда для того, чтобы передать коэнам жертвенных животных, а как глава Верховного суда – с целью посоветоваться с первосвященником по какому-нибудь сложному вопросу, связанному с теми или иными ритуальными законами. При этом не исключено, что у Дойка были какие-то давние счеты с Ахимелехом, а может, и со всем сословием коэнов – во всяком случае, такое предположение хоть как-то объясняет последующие события.

Когда Давид удалился, Доик подошел к Ахимелеху и как бы невзначай поинтересовался, что делал тут царский зять. Ахимелех был уверен, что ему нечего скрывать, и рассказал, что Давид отправился выполнять некое секретное поручение царя, а по дороге заехал в Нов и попросил у него хлеба и оружия, и он, Ахимелех, с радостью оказал ему посильную помощь.

В поисках более или менее надежного убежища от гнева Саула Давид остановился в окрестностях расположенного в Иудейской долине города Одоллама (Адуллама). В прилегавших к Одолламу горах было бесчисленное множество пещер, облюбованных местными пастухами, бродягами, беглыми рабами. Отыскать в этих пещерах какого-либо конкретного беглеца было просто немыслимо – ведь для этого пришлось бы осматривать каждую из них. Да и это вряд ли к чему-нибудь привело, так как многие пещеры сообщались друг с другом или имели несколько выходов, позволявших уйти от любой погони. И все же, когда Саулу донесли, что Давида видели в пещерах Одоллама, царь решил лично отправиться на его поиски. Как утверждает предание, в какой-то момент Саул и в самом деле нашел пещеру, в которой укрывался Давид, однако еще до того, как Саул подошел к ней, Бог послал паука, и тот заткал вход в пещеру паутиной. Увидев эту паутину, Саул решил, что в пещеру давно никто не заходил – ведь в противном случае паутина была бы разорвана, – и покинул это место.

Вслед за этим Саул предпринял еще один шаг: он направил своих людей в Вифлеем, чтобы они допросили всех членов семьи Давида, которые – царь был в этом уверен – знают о его местонахождении и помогают ему. Отец и братья Давида поклялись, что им неизвестно, где тот скрывается, и посланцы Саула уехали ни с чем. Однако Иессей понял, что Саул теперь не оставит их в покое, над всей семьей нависла смертельная опасность, и велел всем своим домочадцам собираться и следовать в Одоллам.

Здесь отец и братья разыскали Давида и рассказали ему, что им больше нельзя оставаться в родном Вифлееме. В поисках выхода Давид вместе со всей своей семьей направился в столицу Моава и попросил у царя моавитян убежища на правах дальнего родственника – как-никак бабка его отца Руфь была дочерью моавитянского князя.

Царь моавитян тепло принял гостей из Иудеи, пообещал полную безопасность не только его семье, но и Давиду, а сам… тут же направил скорохода к Саулу с вопросом, сколько тот готов заплатить за голову беглого зятя. Но, к счастью для Давида, в ставке Саула в это время по поручению пророка Самуила находился один из его учеников – пророк Гад. Услышав, какую весть принес скороход, Гад поспешил в Моав, чтобы известить Давида о нависшей над ним новой опасности:

«И сказал пророк Гад Давиду: не оставайся в этом неприступном месте, а иди, и придешь в землю Иеудину. И пошел Давид, и вошел в лес Хэрет…» (I Сам. 22:3).

Абарбанель, основываясь на древних источниках, утверждает, что сразу после того, как Давид ушел из Моава, царь этой страны казнил всех его родных, включая мать и отца. Лишь одному из братьев Давида удалось бежать в соседний Аммон, царь которого Наас (Нахаш) укрыл его у себя, за что Давид был ему глубоко признателен.

Хэретский лес и пещеры Одоллама – вот те области Иудеи, где скрывался в те дни Давид и где к нему постепенно стали стекаться, говоря словами Библии, «все угнетенные, и все теснимые заимодавцем, и все недовольные».

Разумеется, это перечисление не случайно. В те времена в горах и лесах обетованной земли бродило немало бежавших от суда убийц, воров, грабителей, сбивавшихся в разбойничьи шайки. Поэтому автору «Первой книги Самуила» было крайне важно подчеркнуть, что Давид не принимал в ряды своего стихийно формировавшегося отряда матерых уголовников. Зато у его костра находилось место тем, кто вынужден был удариться в бега из-за того, что не мог выплатить долги, вовремя не заплатил царю налогов и т. д. Здесь же, рядом со своим командиром, вскоре оказались дезертировавшие из армии Саула «тридцать витязей», а затем и племянники Давида, сыновья его сестры Саруйи (Церуйи) – Авесса, Иоав и Асаил. Таким образом, вскоре вокруг опального героя собралось четыреста человек – какая-никакая, а армия.

Если проводить какие-либо параллели, то невольно напрашивается ассоциация с Робин Гудом, легенда о котором возникнет спустя более двадцати веков после смерти Давида. Давид не просто отказался стать атаманом еще одной банды разбойников, а, напротив, стал защищать от разбойников и набегов филистимлян жителей окрестных городов и деревень, а также обретающихся на местных пастбищах пастухов, получая в обмен за эту защиту различную провизию.

Современный читатель, конечно, может поиронизировать по этому поводу; высказать мнение, что Давид попросту «крышевал» местных земледельцев и скотоводов, взимая с них дань за свое «покровительство». Как покажут дальнейшие события, такое сравнение тоже отчасти уместно, но лишь отчасти – нет никакого сомнения, что жители тогдашней Иудеи и в самом деле нуждались в защите и без отряда Давида им пришлось бы гораздо хуже.

Все это невольно способствовало росту популярности Давида в народе и возникновению новых народных легенд – теперь уже о несправедливо преследуемом царем «благородном разбойнике».

Усиление Давида, безусловно, не могло не тревожить Саула, призвавшего на большой совет в Гиве не только всех своих придворных, но и старейшин своего колена – колена Вениамина. Но Ионафана на этом совете не было – после бегства Давида Саул считал сына врагом и не разговаривал с Ним.

В своей речи на совете Саул не скрывал своей обиды на собравшихся – никто из них, по его мнению, не оказал ему должной поддержки, никто не сообщил ему вовремя о сговоре его сына Ионафана с Давидом. Более того, он понимает, что многие тайно сочувствуют Давиду, хотя это он, Саул, а никак не Давид раздавал им земли и почетные должности. Еще более того – если они думают, что, став царем, Давид продолжит одарять их этими благами, они ошибаются: он будет заботиться о своих братьях-иудеях, а никак не о вениамитянах. Текст Библии прекрасно передает всю горечь этой речи Саула и всю тяжесть бросаемых им своим сородичам обвинений:

«И услышал Шаул, что известно стало о Давиде и его людях, которые с ним. А Шаул сидел в Гиве под тамариском на холме, и копье его в руке его, и все слуги его стояли пред ним. И сказал Шаул рабам своим, стоявшим пред ним: слушайте же, сыны Биньяминовы, неужели всем вам даст сын Ишая поля и виноградники, всех вас назначит тысяченачальниками и стоначальниками? Что вы все сговорились против меня, и никто не довел до слуха моего, когда сын мой заключил союз с сыном Ишая, и никто из вас не позаботился обо мне и не довел до слуха моего, что сын мой поднял раба моего быть тайным врагом мне, как оказалось ныне?!» (I Сам. 22:6-8).

В этот момент перед царем и выступил Доик Идумеянин, решивший, что пришло время поведать царю о том, как первосвященник Ахимелех принимал Давида в Нове. При этом Доик «забыл» упомянуть, что Ахимелех был уверен, что Давид выполняет некое особое задание царя, зато подробно поведал, как первосвященник выдал ему «хлебы предложения», отдал меч Голиафа, а также запросил для него «урим» и «туммим». «А ведь „урим“ и „туммим“ можно запрашивать только для царя, то есть Ахимелех приравнял Давида к царю!» – добавил Доик.

Взбешенный Саул велел немедленно доставить к нему первосвященника Ахимелеха, сына Ахитува, и всех его ближайших родственников старше двадцати лет – возраст, с которого коэны имели право участвовать в священнослужении.

Ахимелех, не зная за собой никакого преступления, поспешил явиться из Нова в Гиву в сопровождении своих восьмидесяти пяти родственников-коэнов И был повергнут в шок теми обвинениями, которые бросил ему в лицо Саул. Тщетно пытался он заверить царя в своей верности. Тщетно объяснял, что был убежден в том, что Давид действует по поручению Саула, а потому дал ему хлеб и меч, а также запросил для него Бога через «урим» и «туммим» – ведь посланник приравнивается к пославшему его, а потому он был уверен, что запрашивает оракула для царя. На Саула все эти оправдания не произвели никакого впечатления, и он отдал приказ казнить не только Ахимелеха, но и всех его родственников, а также всех жителей Нова.

Однако, когда царь вынес приговор и велел придворным привести его в исполнение, никто из находившихся в тронном зале и не подумал пошевелиться. Для всех них было просто немыслимо убить коэнов, потомков Аарона, да вдобавок – и это понимали все! – ни в чем не повинных. Тогда Саул потребовал, чтобы приговор привел в исполнение лично Доик Идумеянин, выступивший главным свидетелем обвинения.

И Доик выполнил приказ царя, убив в дворцовой зале одного за другим 85 священников-коэнов. Затем он вместе со своими людьми поспешил в Нов и вырезал все остальное его население, включая и живших вместе с коэнами и обслуживающих их гивонитян – представителей одного из древних народов Ханаана:

«И Нов, город священников, поразил он острием меча: как мужчин, так и женщин, как подростков, так и грудных младенцев, и волов, и ослов, и овец – острием меча» (I Сам. 22:19-20).

Единственный, кому удалось спастись в результате этой резни, был юный сын первосвященника Ахимелеха Авиафар (Эвьятар), который бежал из Нова и сумел добраться до Давида. Последний, чувствуя свою вину за гибель целого города, не просто принял Авиафара, но и пообещал защищать его даже ценой своей жизни. «В конце концов, – сказал Давид, – другого убежища у тебя все равно нет – тот, кто ищет моей души, ищет и твоей». Но и Авиафар прибыл к Давиду не с пустыми руками: он успел прихватить с собой из Нова одежду первосвященника, а вместе с ней и «урим» и «туммим», позволявшие ему вопрошать Бога для царя. И то, что этот один из важнейших для израильтян религиозных артефактов находился теперь в лагере Давида, должно было послужить для всего народа подтверждением, что Бог поддерживает сына Иессея и считает его притязания на корону законными.

Давид, лучше чем кто-либо другой, понял, что уничтожение Нова было прежде всего акцией устрашения: таким образом Саул решил показать, что может ожидать тех, кто осмелится оказать хоть какую-то помощь или укрыть у себя победителя Голиафа. Теперь у Давида поистине должна была гореть земля под ногами…

 

Глава седьмая Гон

Впервые в настоящем деле Давиду пришлось испытать своих людей, когда филистимляне осадили небольшой пограничный город Кеиль (Кеилу) и стали грабить уже собранный, но еще не увезенный в амбары урожай. Жители Кеиля каким-то образом сумели известить Давида о набеге врага и запросили о помощи. Узнав об этом, в лагере Давида возроптали: его обитатели откровенно боялись вступать в схватку с таким сильным и хорошо вооруженным врагом. Но Давид, говорит Библия, вопросил с помощью священника Авиафара «урим» и «туммим», и Бог через них обещал ему победу над филистимлянами. Скептически настроенные историки считают, что, даже если Давид и в самом деле обратился к оракулу, свой выбор он сделал гораздо раньше. Обращение кеилетян означало, что они видят в нем и его «армии» нечто большее, чем просто сборище «лихих» людей, – силу, которая куда ближе, чем царская армия, и за помощью к которой можно обратиться в случае беды. Таким образом, это был поистине миг выбора: станет ли Давид ддя окрестных жителей «князем», негласным правителем и защитником тех мест, где не так сильна власть Саула, либо так и останется атаманом очередной, пусть и довольно большой шайки разбойников. И тот, кто по-настоящему знал Давида, понимал, что на самом деле выбора у него не было.

В тот же день Давид ударил в тыл филистимлянам и «нанес им великое поражение». Судя по всему, численное преимущество в этом бою было на стороне отрада Давида – речь шла о небольшом отряде филистимлян, решивших просто поживиться за счет соседей, а внезапность удара окончательно решила дело. Само собой, в Кеиле Давида встречали как спасителя и оказывали ему всяческие почести. Однако старейшины Кеиля слишком хорошо помнили, какая судьба постигла Нов, и пока в городе шел пир в честь Давида и его воинов, они направили к Саулу гонцов, с тем чтобы известить царя, что он может прийти и пленить Давида. Когда Саулу принесли эту весть, он пришел в восторг – не было ничего проще, чем взять Давида в крохотном, окруженном крепостной стеной и имеющем только одни ворота Кеиле.

Но и Давид, безусловно, был достаточно умен, чтобы предвидеть такой поворот событий. Библия утверждает, что сначала предупреждение о грозящей опасности он получил в виде пророчества, но, чтобы проверить, правильно ли все понял, Давид снова обратился к «урим» и «туммим», и Бог подтвердил: люди Кеиля предадут Давида, а Саул, узнав, что он здесь, непременно попытается его захватить. Поэтому Давид спешно покинул город (о чем было немедленно доложено Саулу, и тот отменил поход).

Как следует из текста, в Кеиле произошло еще одно знаменательное событие: двести ее жителей решили присоединиться к Давиду, и таким образом численность его отряда возросла до шестисот человек. А взятые у филистимлян в качестве добычи железные мечи, шлемы, щиты и прочее оружие делали этот его отрад вооруженным не хуже, а то и лучше царской армии.

* * *

По всей видимости, именно в те дни, когда Давид скрывался от Саула в Одолламской пещере, и произошло событие, о котором Давид будет вспоминать в конце жизни и благодаря которому Давид вошел в историю как образец подлинного рыцаря. Библия рассказывает об этом эпизоде крайне невнятно:

«И сошли трое из тридцати начальников, и пришли во время жатвы к Давиду в пещеру Адуллам, а стан пелиштимлян стоял в долине Рефаим. А Давид был тогда в укреплении, а отряд пелиштимлян стоял тогда в Бейт-Лехеме. И захотел Давид пить, и сказал: „Кто напоит меня из колодца Бейт-Лехемского, что у ворот города?“ И пробились трое этих храбрецов сквозь стан пелиштимский, и зачерпнули воды из колодца Бейт-Лехемского, что у ворот; и принесли к Давиду, но он не захотел пить ее, а возлил ее Господу. И сказал: сохрани меня Господь, чтоб я сделал это; не кровь ли это людей, рисковавших жизнью своею?…» (II Сам. 23:13-18). Почти теми же словами рассказывается эта история в первой книге «Хроникона» (I Хрон. 11:15-20).

Невнятность этого рассказа, возможно, объясняется тем, что речь идет об истории или легенде, очень хорошо знакомой современникам авторов библейского текста. Устное же предание разъясняет, что описываемые здесь события происходили в дни, когда филистимляне неожиданно захватили родной город Давида Вифлеем . Давид решил внезапной ночной атакой выбить врагов и в ожидании сумерек залег со своими людьми у границы города, в пшеничном или ржаном поле. Во время этой засады ему захотелось пить, вспомнился сладкий вкус ледяной воды из колодца (или дождевой ямы), расположенного на самой окраине города. Желанием отведать этой воды он поделился с боевыми товарищами, и трое из них во главе с Авессой, рискуя жизнью, обойдя филистимские патрули, пробрались к колодцу, зачерпнули оттуда воды и принесли ее своему командиру. Но Давид, осознав, что он из-за своей несдержанности и, по сути дела, прихоти заставил друзей рисковать жизнью, отказался пить поданную ему воду и вылил ее на землю – ибо цена этой воды была равна цене крови троих героев. В тот день Давид мгновенно стал как-то старше и мудрее и навсегда зарекся подвергать неоправданной опасности жизнь любого своего солдата.

Сам этот его жест, как уже было сказано, впоследствии стал считаться примером подлинного благородства и рыцарства.

* * *

Говоря о том, что вместе с Давидом было шестьсот человек, Библия имеет в виду шестьсот воинов, но, судя по последующему тексту, у многих из этих бойцов были семьи, так что лагерь Давида насчитывал, очевидно, значительно больше народа.

Читателя, разумеется, интересует, с кем сам Давид делил в те дни ложе – понятно, что в свои 30 лет он вряд ли мог долго обойтись без женщины. О судьбе первой жены Давида Мелхолы мы узнаём из «Первой книги Самуила», где как бы мимоходом роняется фраза «А Шаул отдал дочь свою Михаль, жену Давида, Палтию, сыну Лаиша, что из Галлима» (I Сам. 12,25:44). Во «Второй книге Самуила» рассказывается, как Давид потребовал от сына Саула Иевосфея вернуть ему Мелхолу, за которую он сполна расплатился крайними плотями филистимлян. «И пошел Ишбошет, и взял ее от человека Палтиэла, сына Лаиша. И пошел с нею муж ея, идя за нею с плачем до Бахурим» (II Сам. 3:15-16).

Из этих отрывков становится ясно, что Саул, чтобы еще больше унизить Давида, сразу после его бегства из дворца отослал Мелхолу к некоему Фалтию (Палтиэлу). Но комментаторы сломали немало копий по поводу того, в каком именно качестве царь передал дочь этому человеку.

Радак , к примеру, был убежден, что, объявив Давида мятежником, заслуживающим смерти, Саул воспользовался старым еврейским законом, по которому «приговоренный к смерти все равно что мертв». На этом основании царь объявил свою дочь вдовою и предложил ее в жены Фалтию, бывшему одним из его приближенных. Фалтий не осмелился перечить царю, но, понимая всю сомнительность его решения, а значит, и законность такого брака, тайно страшась Давида, так и не притронулся к Мелхоле.

Абарбанель же считал, что Саул просто не мог пойти на такое грубое нарушение закона и при живом муже отдать дочь в жены другому, сведя ее таким образом до положения шлюхи. По версии Абарбанеля, Фалтий был глубоким старцем, обремененным большой семьей, и Саул отослал дочь в его дом в своеобразную ссылку.

При этом и Радак, и Абарбанель настаивают на том, что, хотя Фалтий, возможно, и воспылал страстью к Мелхоле, до интимной близости между ними не дошло. В противном случае, говорят они, по законам Торы Давид не мог бы принять Мелхолу обратно: Тора запрещает сожительствовать с нарушившей супружескую верность женой, а также второй раз жениться на собственной жене, если после развода она была с другим мужчиной.

Однако ряд других комментаторов считают, что Мелхола все же «предалась блуду» с Фалтием или с мужем своей сестры Адриэлом, и Давид знал об этом. На такой сценарий развития событий указывает все та же «Вторая книга Самуила», где упоминаются «пятеро сыновей Михали, дочери Шаула, которых она родила Адриэлу, сыну Барзилая из Мехолы» (II Сам. 21:8). Раввинистические авторитеты, однако, говорят, что речь идет о приемных детях Мелхолы, которых та усыновила после смерти своей старшей сестры Меровы.

Но так это или нет, получить Мелхолу назад было для Давида лишь вопросом чести, а никак не чувства. Оказавшись в пустыне, Давид недолго оставался в одиночестве и вскоре женился на Ахиноаме – девушке из Изреельской долины, которая и сопровождала его в течение всего периода бегства от Саула.

* * *

Из Кеиля Давид направился в пустыню Зиф с ее голыми, неприступными и изрытыми пещерами скалами. Здесь было непросто добывать пищу, но зато с высот хорошо просматривались все окрестности, и у Саула не было никакого шанса застать лагерь Давида врасплох.

«И искал его Шаул все время, но не предал его Господь в руки его» (I Сам. 23:14).

В дни нахождения Давида в пустыне Зиф произошло еще одно событие, о котором рассказывает Первая книга Самуила, – Ионафан тайно отправился на поиски друга, чтобы еще раз встретиться и поговорить с ним. Чисто событийно, с точки зрения развития сюжета рассказ об этой встрече друзей выглядит совершенно излишним; он, по сути дела, ничего не добавляет к тому, что нам уже известно. Но именно это как раз и является косвенным подтверждением того, что такая встреча и в самом деле имела место, и автор «Первой книги Самуила» решил, что не имеет права не рассказать о ней.

Комментаторы Писания говорят, что после того, как Ионафану стало известно, что «урим» и «туммим» находятся в лагере Давида и Авиафар-коэн вопрошает через них для него Господа, Ионафан окончательно уверовал в то, что Давид станет следующим царем Израиля – ибо «урим» и «туммим» вопрошают только для царя. Но – что весьма любопытно и вместе с тем необычайно убедительно психологически – он отодвигает от себя мысль, что будущее воцарение Давида неизбежно связано со смертью не только его отца Саула, но и его, Ионафана. Нет, он спешит в пустыню, чтобы известить Давида о том, что окончательно утвердился в мысли о его предназначении на царство и что он, Ионафан, будет верно служить ему, заняв второе по значению место в государстве – роль главнокомандующего царской армией, а потому Давиду не придется принимать каких-либо мер ни против него, ни против членов его семьи:

«И встал Йонатан, сын Шаула, и пошел к Давиду в Хоршу, и поддержал его упованием на Бога. И сказал он ему: не бойся, ибо не достанет тебя рука Шаула, отца моего, и ты будешь царствовать над Исраэлем, а я буду вторым после тебя; и Шаул, отец мой, знает это. И заключили они союз пред Господом, и остался Давид в Хорше, а Йонатан пошел в дом свой» (I Сам. 23:16-18).

Тем временем жители пустыни Зиф – зифяне – также, как и жители Кеиля, хорошо помня о страшной судьбе Нова, направили к царю посланцев, которые не только предельно точно указали место, где скрывается Давид, но и выразили готовность помочь в его поимке. Саул, безмерно благодарный зифянам за эту преданность, тем не менее просит их еще об одной услуге: разведать все убежища, в которые Давид может отступить, и составить ему подробную карту местности. И уже затем, ведомый проводниками-зифянами, Саул со значительной частью своей армии вышел на поиски Давида.

Это был самый настоящий охотничий гон – шаг за шагом Саул и его верный военачальник Авенир оттесняли Давида из пустыни Зиф в еще более безжизненную пустыню Маон, где практически негде было укрыться. Наконец, и «дичь», и «охотники» оказались возле возвышающейся в Маоне огромной скалы – но по разные ее стороны. Дальше по всем правилам военного искусства Авенир окружил скалу, заставив Давида с его людьми подняться вверх и ощутить всю безвыходность своего положения. Теперь Авениру оставалось лишь все туже и туже затягивать петлю, а Давиду и его бойцам со страхом ждать того часа, когда они столкнутся с воинами царя, и придет время выбирать: сдаться ли им в плен или вступить в схватку со своими братьями-евреями.

Но тут происходит чудо: к Саулу является вестник, чтобы сообщить о новом набеге филистимлян, и царь оставляет охоту на Давида, чтобы отразить это нападение врага.

Талмуд утверждает, что этот гонец был не кто иной, как ангел, посланный Богом с целью отвлечь внимание Саула от Давида и таким образом спасти Своего помазанника. Д. Малкин в своем «Короле Шауле» также обращает внимание на нелогичность действий Саула: ясно, что гонец сообщил царю не о большой войне, а об очередном набеге филистимлян. Таких набегов было множество (и, как уже говорилось, судя по всему, они были двусторонними – соседи не упускали случая пограбить друг друга). Ради отражения этого набега Саулу не было никакого смысла отказываться от продолжения погони за Давидом, в котором он видел главную угрозу своему трону, особенно если учесть, что цель была необычайно близка. Тем не менее Саул уходит, повергая этим своим поступком в недоумение своего верного Авенира.

Малкин убежден, что этот шаг вновь доказывает то раздвоение личности, которое переживал Саул. С одной стороны, он жаждал во что бы то ни стало настичь Давида и предать его смерти, и эта жажда подпитывалась и страхом потерять власть, и тревогой за судьбу семьи, и ревностью к славе героя-зятя, а с другой… Саул испытывал немалые угрызения совести и понимал, что его подозрения в адрес Давида совершенно бездоказательны и, преследуя его, он, возможно, идет против воли Бога. И потому в тот момент, когда появлялся гонец с сообщением о набеге филистимлян, Саул, по Малкину, с облегчением вздыхает: что ж, значит, опять не судьба поймать ему этого Давида.

А Давид и его воины, уже приготовившиеся к смерти, в эти мгновения ликуют и славят Бога за то, что Он в самый последний момент даровал им спасение.

Проходит еще немного времени – и Саул получает, кажется, совершенно неопровержимое доказательство того, что Давид отнюдь не ищет его смерти, для того чтобы захватить престол.

Воспользовавшись передышкой, которую вольно или невольно подарил ему Саул, Давид перебрался со своим отрядом в расположенный неподалеку от Мертвого моря оазис Ен-Гадди (Эйн-Геди), и вскоре здесь появился и Саул со всей своей дружиной в три тысячи человек.

Преследуя Давида, Саул почувствовал потребность справить естественные надобности и в поисках места, где можно было бы это сделать, обратил внимание на расположенный в скале неподалеку от овечьего загона вход в пещеру. Ему и в голову не пришло, что Давид может спрятаться в этой находящейся возле оживленной пастушьей тропы и вдобавок совсем неглубокой пещере.

Между тем, поясняет мидраш, пещера эта была необычной. В ней был еще один, куда более просторный, чем первый, зал, который то ли находился на втором ярусе, то ли в него вел из первого зала узкий пролом. Как бы то ни было, в тот момент, когда в пещеру вошел Саул, в этом втором зале укрывался Давид с частью своих людей, и они мгновенно заметили появление высокого гостя.

Вслед за этим между Давидом и его приближенными вспыхивает длившийся, возможно, меньше минуты, но необычайно страстный спор. Друзья Давида считали, что, приведя Саула в эту пещеру, сам Бог отдал его им в руки. Убийство Саула, по их мнению, решало все проблемы Давида, а значит, и их самих – никто больше не будет их преследовать, ну а станет после этого царем Давид или Ионафан, покажет будущее.

Однако Давид категорически отверг эту идею. И не потому, что он испытывал к Саулу какие-то дружеские или сыновние чувства, как предполагает романтизирующий отношения этих двух царей Д. Малкин. Нет, для Давида было немыслимо поднять руку на Саула только и исключительно потому, что тот был помазанником Божиим, а значит, посягнуть на его жизнь – означало бросить вызов самому Всевышнему. Такой шаг противоречил бы той вере, на которой Давид был воспитан с рождения, и пойти на него он был попросту не в состоянии.

И все же исключать обычные сантименты из побудительных мотивов Давида тоже не стоит. Как-никак он видел Саула в минуты его слабости, сидел с ним за одним столом и потому знал, насколько противоречива натура царя, как причудливо в его душе соединились самые разные качества – подлинное благородство и зависть, доброта и жестокость…

Поэтому Давид, наотрез отказавшись стать цареубийцей, делает нечто иное: подкравшись в темноте пещеры к сидящему на корточках Саулу, он срезает сзади край полы его длинного кафтана или мантии, а затем так же незаметно удаляется во вторую залу пещеры.

И уже после того как Саул вышел из пещеры, омыл руки и тронулся со своими воинами в путь, Давид поднялся на вершину горы и с нее окликнул удаляющегося Саула: «Господин, царь мой!»

Далее следует… нет, не диалог, а два страстных монолога – Давида и Саула, каждый из которых может по праву считаться образцом ораторского искусства. Давид взывает к чувству справедливости Саула и в качестве доказательства своей невиновности показывает ему край его одежды – ведь если он сумел отрезать его, то с той же легкостью мог бы убить царя, но он этого не сделал. При этом Давид, будучи уже довольно искушенным царедворцем, делает вид, что не верит в то, что обвинения в его адрес исходят от самого царя, – во всем виноваты, дескать, некие подлые клеветники:

«И сказал Давид Шаулу: зачем слушаешь ты речи людей, говорящих: „Вот Давид замышляет зло против тебя“? Вот сегодня видели глаза твои, что ныне предал тебя Господь в руки мои в пещере, и говорили мне, чтобы я убил тебя, но я пощадил тебя и сказал: „Не подниму руки моей на господина моего, ибо он – помазанник Господень“. Взгляни, отец мой, посмотри на край кафтана твоего в руке моей: если отрезал я край кафтана твоего, а тебя не убил, то знай и смотри, что нет в руке моей зла и преступления, и не грешил я против тебя, а ты преследуешь душу мою, чтобы отнять ее. Да рассудит Господь между мной и тобою, и да отомстит тебе Господь за меня, но моя рука не будет на тебе. Как говорит древняя притча: „От злодеев исходит злодеяние“. А моя рука не будет на тебе. Против кого вышел царь Исраэлев? За кем ты гоняешься? За мертвым псом, за одной блохою! Господь да будет судьей между мной и тобою, и да рассмотрит и разберет тяжбу мою, и спасет меня от руки твоей!» (I Сам. 24:9-15).

Эти слова вызывают целую бурю в душе Саула: «И громко заплакал Шаул, и сказал Давиду: ты справедливее меня, ибо ты воздавал мне добром, а я воздал тебе злом. Ты же доказал сегодня, что поступил со мной милостиво, что Господь предал меня в руку твою, но ты не убил меня. Ведь если находит человек врага своего, то разве отпускает он его добром в путь? И Господь да воздаст тебе добром за этот день, за то, что сделал ты мне. А теперь знаю я, что ты непременно будешь царствовать, и утвердится в руке твоей царство Исраэлево. А теперь поклянись мне Господом, что ты не истребишь потомства моего после меня и не уничтожишь имени моего из дома отца моего.

Бегство Давида от Саула.

И поклялся Давид Шаулу. И пошел Шаул в дом свой, а Давид и его люди поднялись в свое укрепление» (I Сам. 24:17-22) .

Не исключено, что Давид в те дни еще в самом деле надеялся, что инициатором его преследований является не Саул, а постоянно оговаривавшие его придворные-интриганы, и именно от них, «стреляющих из засады», он просит защиты у Бога в написанном в те дни 64-м [63-м] псалме:

«Прислушайся, Бог, к голосу молитвы моей – от страха перед врагом сохрани мою жизнь. Укрой меня от заговора злодеев, от сборища творящих беззаконие. Они отточили, как мечи, свои языки, натянули свои стрелы – отравленные слова, чтобы из засады выстрелить в непорочного. Внезапно стреляют они в него – и не страшатся. Подстегивают себя злыми речами, сговариваются, где скрыть ловушки: „Кто нас увидит?“… Но пошлет Бог стрелу – внезапно сражены они будут…» (Пс. 64 [63]:2-6,8).

* * *

Вскоре после этих событий умер пророк Самуил. Хотя при чтении Библии возникает впечатление, что он был глубоким старцем, еврейские историографы утверждают, что этот второй по значению после Моисея библейский пророк скончался в возрасте пятидесяти двух лет.

Известие о смерти Самуила в равной степени потрясло и Саула, и Давида, погрузившихся в траур. Саул чувствовал, что дни его сочтены, и это и в самом деле было так – ему оставалось жить четыре месяца. Но, как ни странно, чувство приближения гибели лишь еще больше подстегнуло его уже напоминающую паранойю ненависть к Давиду.

К тому же Авенир убедил царя в том, что на самом деле в той пещере его жизнь отнюдь не подвергалась опасности. По версии Авенира, кусок полы кафтана Саула был отрезан давно кем-то из царских воинов, убежавших к Давиду, но царь просто не обратил на это внимания. Ну а Давид придумал историю о том, что вполне мог убить Саула, когда тот зашел в пещеру по нужде, и в качестве доказательства решил использовать этот кусочек ткани.

Как ни нелепо звучала эта версия, Саул в нее поверил – возможно, еще и потому, что очень хотел поверить.

Сразу же после окончания семи дней траура по Самуилу Саул снова стал обдумывать, как ему захватить Давида.

 

Глава восьмая Авигея

Из Ен-Гадди Давид направился в район Фаран (Паран), большинство обитателей которой занимались скотоводством. Причем направился он в эту область Иудеи не случайно, а в расчете запастись провизией на много недель, а то и месяцев вперед. Наступило время стрижки овец, которая испокон веков сопровождалась у евреев обильным забоем скота и бесконечными пирами, превращавшимися в грандиозные попойки. Обычай предписывал в эти дни встретить с почетом любого гостя, усадить его за стол, а затем проводить домой с щедрыми подарками – ягненком и тем же вином. Так что и впрямь трудно было придумать лучшее время, чтобы собрать с местных хозяев плату за то, что люди Давида не только не грабили их стада, но и защищали их от разбойников. И начать этот сбор Давид решил с Навала, одного из самых богатых и знатных скотоводов Иудеи, обладавшего огромным родовым имением Кармил (Кармэль).

Навал вел свой род от самого Халева (Калева) – одного из двенадцати разведчиков, которых, согласно Пятикнижию, Моисей послал в Землю обетованную. Как известно, десятеро из них заявили, что, хотя земля Ханаана и в самом деле удивительно плодородна, обитающие там народы так сильны и многочисленны, что у евреев нет никаких шансов завоевать ее. Однако двое – Халев и Иисус Навин – выразили уверенность в том, что с помощью Бога евреи смогут завоевать обетованную им землю. За это Халев удостоился дожить до завоевания Ханаана и получил в качестве наследного удела один из лучших земельных участков Иудеи. Этим участком и владел Навал, отнюдь не отличавшийся достоинствами своего великого предка. В сущности, мы даже не знаем, каким было настоящее имя этого человека: ведь «навал» в переводе с иврита означает «мерзавец», «подлец», и скорее это было не имя, а прозвище.

Впрочем, когда начинаешь вчитываться в библейский текст, то становится ясно, что и в этой истории всё не столь однозначно, как это представляют те комментаторы, которые яростно защищают Давида и стремятся оправдать любые его поступки.

Обратим внимание на те наставления, которые Давид дает своим «десяти отрокам» (то есть небольшому отряду из десяти молодых воинов), как именно им следует говорить с Навалом:

«…Поднимитесь в Кармэль и зайдите к Навалу, и спросите его от моего имени о здоровье. И скажите: „Да будет так всю жизнь! Мир тебе, и дому твоему мир, и всем твоим мир! Ныне услышал я, что стригут у тебя овец; вот пастухи твои были с нами, и мы не обижали их, и не пропало у них ничего во все дни, пока они были на Кармэле. Спроси отроков твоих, и скажут они тебе; да найдут отроки эти благоволение в глазах твоих, ибо в добрый день пришли мы; дай же, что сможешь, рабам твоим и сыну твоему Давиду“» (I Сам. 25, 5:8).

Однако на эту просьбу Навал отвечает оскорбительным отказом:

«И в ответ сказал Навал рабам Давида: кто такой Давид и кто сын Ишая? Ныне много стало рабов, убегающих от господ своих…» (I Сам. 25:10).

Когда Давиду передают слова Навала, его реакция оказывается мгновенной: он велит четыремстам из шестисот своих воинов немедленно собраться и направиться с ним в Кармил, чтобы… уничтожить там «всех мочащихся к стене», то есть всех находящихся в имении мужчин.

На счастье последних, один из пастухов, ставший свидетелем разговора Навала с посланцами Давида, прекрасно понял, какими последствиями может обернуться этот ответ не только для хозяина, но и для его слуг, и бросился к жене Навала Авигее (Авигайль), умоляя ее что-то предпринять, чтобы отвести нависшую над всеми ними смертельную опасность:

«Авигайль же, жену Навала, известил один отрок из слуг, сказав: вот прислал Давид нарочных из пустыни приветствовать господина нашего, но он напал на них (как хищная птица). А люди те были очень добры к нам, и мы не были обижены… Крепостной стеной были они нам и ночью, и днем во все дни пребывания нашего с ними, когда пасли мы мелкий скот. А теперь знай и подумай, что делать тебе, ибо неминуемо угрожает беда господину нашему и всему дому его, а он негодяй: нельзя говорить с ним» (I Сам. 25:14-18).

Мгновенно оценив ситуацию, Авигея, ничего не сказав мужу, велит навьючить на ослов двести хлебных лепешек, два бурдюка с вином, мешки с сушеным зерном, сушеный виноград, нанизанные друг на друга и скрученные в гигантские круги сушеные фиги, и со всеми этими подношениями спешит навстречу Давиду и его армии. Увидев Давида, она поспешно сходит с осла, падает на колени и обнимает его ноги. Речь Авигеи полна мольбы о милосердии, она буквально раболепствует перед Давидом и вместе с тем не только просит его воздержаться от кровавой расправы, но и осторожно намекает, что если Давид все же решится на нее, ничего хорошего это ему не принесет:

«И припала к ногам его и сказала: на мне самой, господин мой, вина; позволь рабе твоей говорить в слух твой и выслушай слова рабы твоей. Пусть господин мой не обращает внимания на этого негодного человека, на Навала, ибо каково имя его, таков и он. Навал (подлец. – П. Л.) имя его и подлость свойственна ему. А я, раба твоя, не видала отроков господина моего, которых ты присылал. А теперь, господин мой, как жив Господь и жива душа твоя, клянусь, что Господь не допустил тебя идти на кровопролитие и совершить расправу рукою твоею; и да будут ныне, как Навал враги твои и те, что ищут зла господину моему. А теперь дар этот, который принесла раба твоя господину моему, да будет он отдан отрокам, сопровождающим господина моего… И будет, когда Господь сделает господину моему все благо, о котором Он говорил тебе, и поставит тебя вождем над Исраэлем, то пусть не будет преткновением и укором сердца для господина моего, что пролил он кровь напрасно… Когда же Господь облагодетельствует господина моего, тогда вспомнишь рабу твою…» (I Сам. 25:24-32).

Растроганный Давид искренне поблагодарил Авигею за то, что она удержала его руку от кровопролития, и та вернулась к мужу, который продолжал пировать с друзьями и пастухами и, говоря словами Библии, «был пьян чрезвычайно», то есть вряд ли мог адекватно воспринимать действительность. Однако наутро, когда Навал немного протрезвел, Авигея рассказала ему о том, что произошло, какую беду он мог навлечь на себя и всех своих домочадцев. Навал, услышав все это, так перепугался, что у него, очевидно, случился инфаркт («и замерло в нем сердце его»); затем его разбил паралич («и стал он как камень»), и спустя еще десять дней он скончался.

Талмуд, а вслед за ним и комментаторы Священного Писания трактуют эту историю, не испытывая, разумеется, никакого сочувствия к Навалу. Запретив выдать «отрокам» Давида провизию, Навал, по их мнению, не просто нарушил обычай и отказался отплатить добром за ту защиту, которую предоставляли его пастухам люди Давида.

Нет, его преступление, с их точки зрения, куда серьезнее. К тому времени, напоминают они, в народе уже было известно, что Самуил помазал Давида на царство и что он рано или поздно сменит Саула на престоле. Но Навал не просто отвергает просьбу Давида. Он утверждает, что не признает притязаний Давида на царский престол («кто такой Давид?»); высказывает презрение к его сомнительной, с его точки зрения, родословной, одновременно намеком напоминая о знатности своего происхождения («и кто сын Ишая?»), а затем вообще приравнивает Давида к беглому рабу и заявляет, что считает законным царем только Саула.

Таким образом, убеждены комментаторы, гнев Давида был совершенно оправданным. Но вот его решение убить Навала, да еще и вместе с ни в чем не повинными слугами, было не просто незаконным – это было бы, исполни его люди приказ, злодеянием, за которое Давид никогда бы не смог оправдаться ни перед Богом, ни перед народом. А потому заслуга Авигеи, удержавшей его от этого злодеяния, была поистине огромной, и Давид, остыв, сам признал это.

Талмуд утверждает также, что Авигея была одной из самых красивых женщин, которые когда-либо рождались на земле, но, помимо красоты, она обладала еще острым умом и вдобавок была пророчицей. Во время встречи с Давидом, говорится в Талмуде, ей открылось, что дни ее мужа сочтены («и да будут ныне, как Навал враги твои и те, что ищут зла господину моему»), что Давид станет царем Израиля («И будет, когда Господь сделает господину моему все благо, о котором Он говорил тебе, и поставит тебя вождем над Исраэлем»), а ей суждено быть его женой («Когда же Господь облагодетельствует господина моего, тогда вспомнишь рабу твою»), а потому ей так важно было не просто задобрить Давида, но и предостеречь его от рокового шага («пусть не будет преткновением и укором сердца для господина моего, что пролил он кровь напрасно»).

Однако всю эту историю вслед за рядом критически настроенных израильских историков можно увидеть и в ином свете.

Уже тот факт, что Давид направляет к Навалу десять воинов, свидетельствует о том, что просьба «дай же, что сможешь рабам твоим» одновременно несет в себе и скрытую угрозу (особенно если учесть, что вначале Давид велит справиться у Навала о его здоровье, намекая на то, что оно может и ухудшиться). Сами доводы, которые приводят люди Давида («вот пастухи твои были с нами, и мы не обижали их, и не пропало у них ничего»), – это типичные доводы рэкетира, требующего плату уже за одно то, чтобы он кого-то «не обижал».

Возможно, если Навал был бы трезв, он прекрасно осознал, что в данном случае лучше всего признать, что Давид со своей дружиной является фактическим хозяином Иудеи, выдать его людям требуемую дань и отпустить их с миром. Но он, как указывает Библия, был «пьян чрезвычайно», к тому же, видимо, не хотел уронить своего достоинства перед гостями и слугами и потому-то так грубо и ответил посланцам Давида. Кроме того, нельзя исключать, что Навалу важно было продемонстрировать свою лояльность Саулу, подчеркнуть, что сбежавший из царского дворца и подавшийся в разбойники Давид для него ничем не лучше других беглых рабов, и он не собирается делиться с ним угощением, приготовленным для пастухов, занятых стрижкой овец.

Но что чрезвычайно показательно, один из пастухов Давида мгновенно понял, что после такого ответа Навала вскоре здесь появится сам Давид и вырежет всех мужчин. Это, в свою очередь, означает, что Давид и его люди были, конечно, благородными, но все-таки разбойниками, и благородство они сохраняли лишь до тех пор, пока местные пастухи давали им то, что они просили. В случае же отказа выдать им провизию реакция Давида могла быть страшной – и пастух, вероятно, об этом знал. Поэтому, увидев, что хозяин находится не в том состоянии, когда его можно в чем-то убедить, он бросился к его жене, благо та была достаточно умна, чтобы оценить всю степень нависшей над домом угрозы и принять меры.

Когда же Навал немного протрезвел и Авигея рассказала, как он вел себя с посланцами Давида, у него начинается сердечный приступ – по всей видимости, он тоже был прекрасно осведомлен, кто такой Давид, на что он способен, и вся его смелость выветрилась вместе с хмелем.

Но это, говорят сторонники такой точки зрения, означает только одно: Саул преследовал Давида отнюдь не потому, что видел в нем угрозу своему трону, или, во всяком случае, не только из-за этого, а чтобы избавить население Иудеи от вымогательства, очистить эту область от опасных разбойников. Тогда становится понятным и то, почему зифяне решили выдать Саулу местонахождение Давида и оказывали царю всяческое содействие в его поимке.

Впрочем, повторим, все это не более чем версии. Сам же библейский текст не дает оснований выдвинуть против Давида подобные обвинения, зато, как мы видим, Давид даже не пытался как-то мстить жителям Зифы и Кеиля, выдавшим его Саулу, – и это, безусловно, говорит в его пользу.

Встреча же с Авигеей оказалась для Давида самым настоящим потрясением – красота этой женщины зачаровала его, но еще большее впечатление произвели ее ум и способность убеждать других. Впервые в жизни Давид встретил женщину, с которой хотелось беседовать, делиться самым сокровенным и одновременно заниматься с ней любовью, растворяться в ней всем своим существом. Словом, Авигея стала первой женщиной, которую Давид по-настоящему полюбил и, узнав о смерти Навала, немедленно послал к ней сватов.

Мидраш утверждает, что свадьба Давида и Авигеи состоялась спустя три месяца после смерти Навала. Причем дело было, разумеется, не в том, что Авигея скорбела по покойному, – Давид выдержал этот предписанный обычаем минимальный срок, чтобы его семя не смешалось с семенем покойника, то есть чтобы Авигея удостоверилась, что она не беременна.

* * *

Вскоре после этих событий все те же зифяне снова явились в столицу Саула – Гиву, чтобы сообщить царю, что Давид разбил лагерь на холме Гахила (Хахила). И Саул вновь пустился в погоню за зятем со всей своей трехтысячной армией. Однако Давид был к тому времени уже достаточно опытен, чтобы не дать застать себя врасплох. Он не только выставлял караулы вдоль всего лагеря, но и высылал далеко вперед патрули, призванные предупредить его о появлении Саула.

Благодаря этой тактике Давид узнал о приближении Саула, когда тот со своей армией был только на подходе, и отошел с Гахилы вглубь пустыни, заняв со своими воинами вершину горы, с которой просматривалась вся местность.

С этой вершины ему было отлично видно, как Саул, не обнаружив на Гахиле своего врага, решил там заночевать и отдал приказ разбивать лагерь. Видно было с нее и то, как армия расположилась на ночлег: Саул лег в центре, воткнув свое копье в землю и положив возле себя оружие и все свои вещи, а вокруг него концентрическими кругами расположились другие воины. Во всяком случае, такая картина следует из «Книги Самуила». Однако устное предание утверждает, что на самом деле для Саула разбили шатер, у входа в который лег Авенир, сын Нира, а уже вокруг шатра расположилась вся армия.

Вид стана Саула навел Давида на шальную мысль – он захотел проникнуть туда и прихватить какую-либо личную вещь царя. Давид, безусловно, понимал, что такая затея связана со смертельным риском, но, как уже отмечалось, в те годы он испытывал неодолимую тягу к ощущению опасности, дарившему ему ни с чем не сравнимое наслаждение. Но для такой вылазки ему нужен был напарник, и с вопросом о том, кто готов пойти с ним на смерть, Давид обратился к трем своим испытанным бойцам Авессе, Ахимелеху и Урии Хеттеянину.

Авесса откликнулся первым, и это определило выбор Давида. В сопровождении племянника Давид в ночной темноте спустился со скалы, поднялся на холм Гахилу, где сумели незамеченными прокрасться мимо спящих воинов, а затем и мимо согнувшего свои длинные ноги Авенира, и вошли в шатер царя. Разумеется, Библия трактует все происшедшее как чудо: Бог одобрил замысел Давида и наслал на Саула и всех его людей, включая караульных, неестественно глубокий сон, чтобы Давид мог исполнить задуманное: «…ибо все спали, так как глубокий сон от Господа напал на них» (I Сам. 26.12).

В шатре повторилась та же сцена, что и до этого в пещере, увидев спящего Саула, Авесса предложил Давиду покончить с ним одним смертоносным ударом – таким, что царь даже не успеет вскрикнуть перед смертью и разбудить стражу. Однако Давид решительно удерживает юношу от этого шага все по тем же мотивам. Саул должен умереть от руки Бога, то есть либо погибнуть в бою, либо скончаться своей смертью, но им ни в коем случае нельзя поднимать руку на «помазанника Господа».

Царь Давид. Картина Ф. А. Бриджмена. 1877 г.

Иерусалим времен царя Давида (X-IX вв. до н. э.). Реконструкция.

Сцены из жизни паря Давила. Миниатюры. Рукописная книга «Псалмы» (Теилим"). Италия. XV в.

Давид отнимает ягненка из пасти льва. Картина П. да Кортоны. XVII в.

Помазание Давида. Мозаика в синагоге в Дуре. Сирия. 245-244 гг. до н. э.

Давил, играющий на арфе. Мозаика в синагоге в Газе. Израиль. 509-508 гг. до н. э.

Давид и Саул. Картина Э. Йозефсона. 1878 г. Фрагмент.

Давид и Голиаф. Картина Караваджо. 1599 г.

Давил с головой Голиафа перед Саулом. Картина Рембрандта. 1627 г.

Триумф Давида. Картина Н. Пуссена. 1627-1630 гг.

Саул и Давид. Картина Дж. Ф. Барбьери (Гверчино). 1656 г. Фрагмент.

Авигея отвращает гнев Давида. Гравюра. 1728 г.

Бегство Давида. Гравюра Г. Доре. 1860-е гг.

Давид и Ионафан. Картина Рембрандта. 1642 г.

Давид отрезает кусок плата Саула. Миниатюра. 1372 г.

Давиду приносят известие о смерти Саула. Миниатюра Ж. Фуке. Около 1475 г.

Давид становится царем. Гравюра Ю. Шнорр фон Каролъсфельда. Около 1860 г.

Вирсавия. Картина К. Брюллова. 1832 г.

Давид передает Урии письмо. Картина П. Ластмана. 1619 г.

Нафан обличает Давида. Картина А. Кауфман. 1797 г. Фрагмент.

Покаяние царя Давида. Гравюра Ю. Шнорр фон Карольсфельда. Окаю 1860 г.

Царь Давид скорбит о сыне Авессаломе. Гравюра Г. Доре. 1860-е гг.

Рицпа отгоняет стервятников от тел своих сыновей. Гравюра Дж. Беккера. 1900 г.

Царь Давид вручает скипетр своему сыну Соломону. Картина К. де Boca. XVII в.

В гробнице царя Давида на горе Сион. Иерусалим.

Более того – если поначалу Давид велит Авессе взять копье Саула, то теперь, опасаясь, что тот может пустить это копье в ход, сам берет его в руки, а заодно и лежащую рядом с царем его глиняную флягу с водой, после чего они вместе направились к выходу.

Но в тот самый момент, когда Давид выходил из шатра, повествует мидраш, Авенир неожиданно распрямил ноги, так что Давид оказался между ними и застыл, боясь пошевелиться: попытка перешагнуть через ногу Авенира могла бы разбудить его, и тогда гибель двух лазутчиков стала бы неминуемой. Но неожиданно, откуда ни возьмись, появился шершень, который ужалил стареющего генерала. Тот, дернувшись, снова поднял ноги, и Давид с племянником беспрепятственно двинулись дальше.

Наутро, дождавшись, когда армия Саула тронулась в путь, Давид поднялся на вершину горы и с нее воззвал сначала к Саулу, а затем к Авениру. В глаза Авениру слепило солнце, стоящие вокруг отвесные скалы порождали причудливую игру звуков, и потому и он, и все остальные, не видя лица возвышавшегося над ними на несколько десятков метров человека, не узнали и его голоса. И тут Давид с сарказмом начинает пенять Авениру на то, что его преступная беспечность в деле охраны царя могла привести к убийству последнего ("Ведь приходил один из народа погубить царя, господина твоего"), за что он и все телохранители Саула заслуживают смерти. Авенир невольно вступает в перепалку с "незнакомцем" и требует доказательств, что он пренебрег своим долгом, и Давид в ответ спрашивает, где же копье и фляга царя, которые лежали у его изголовья?! Мидраш добавляет, что Давид не ограничился этим вопросом, а с усмешкой спросил: "Неужели ты и сейчас скажешь, что копье и фляга были украдены у царя раньше, как уверял его в случае с полой кафтана?!"

В этот момент Саул узнает голос зятя, и между ними начинается последний диалог: "И узнал Шаул голос Давида, и спросил: твой ли это голос, сын мой Давид? И сказал Давид: мой голос, господин мой царь. И сказал: за что господин мой преследует раба своего? Что же я сделал и что во мне злого? А теперь пусть выслушает господин мой царь слова раба своего: если Господь настроил тебя против меня, то будет Он обонять приношение мое, но если – сыны человеческие, то прокляты они пред Господом, ибо они изгнали меня ныне от приобщения к уделу Господню, говоря: "Ступай, служи богам чужим". А теперь пусть не падет кровь моя на землю вдали от лица Господа, ибо вышел царь Исраэльский искать блоху одну, как преследуют куропатку в горах. И сказал Шаул: согрешил я, возвратись, сын мой Давид, ибо я не стану делать тебе зла, так как дорога была жизнь моя ныне в глазах твоих; я же вел себя глупо и ошибался" (I Сам. 26:17-21).

Саул продолжил уговаривать Давида вернуться к нему и стал клясться, что больше не причинит ему зла, однако Давид словно не слышал этого – он просто предложил царю послать одного из слуг к нему на скалу, чтобы тот забрал царские копье и флягу. Затем он произносит весьма двусмысленную фразу: "А Господь да воздаст каждому по праведности его и по верности его, ибо предал тебя Господь ныне в руку мою, но я не хотел поднять руки на помазанника Господня. И вот, как дорога была душа твоя ныне в глазах моих, так да будет дорога душа моя в очах Господа; и да избавит Он меня от всякой беды" (I Сам. 26:23-25).

Смысл этого ответа ясен: Давид говорит, что предпочитает полагаться на милость Бога, а не царя, ибо, в отличие от царя, Бог справедлив и воздаст каждому – а значит, и Саулу! – по его вере и поступкам. Причем какого именно приговора Небесного суда заслуживает Саул, у Давида, похоже, не вызывает сомнений.

Одновременно в написанном вскоре после этого 58-м [57-м] псалме содержатся тяжкие обвинения и приближенным Саула, продолжающим клеветать на Давида и упорно не желающим признать правду:

"От утробы матери совратились порочные, от чрева заблуждаются говорящие ложь. Их яд подобен яду змеи. Они – как кобра, глухо затыкающая уши, чтобы не слышать голоса заклинателя-мага…" (Пс. 58[57]:4-5).

* * *

В период бегства от Саула Давид написал целый ряд псалмов, в которых молил Бога избавить его от врагов и провозглашает, что он целиком полагается на справедливость Его суда – пусть восторжествует тот, кого Бог считает праведником, и погибнут те, кого Он посчитает злодеем. В таком духе написаны, к примеру, 7-й, 11-й [10-й] и 12-й [11-й] псалмы, а в день, когда Саул внезапно прекратил свое преследование, чтобы отразить нападение филистимлян, Давид сложил 18-й [17-й] псалом, выразив в нем весь свой восторг по поводу чудесного избавления от смерти от руки Саула:

"Руководителю хора от раба Божьего Давида, который произнес эту песню перед Господом в день, когда Господь избавил его от всех его врагов и от руки Шауля. Он сказал: Я люблю Господа. Он – моя сила! Господь – моя скала, моя крепость и мой избавитель, мой Бог, моя твердыня – буду уповать на Него;

Он – мой щит; рог моего спасения, мое величие. Прославляемым я назову Господа и от своих врагов спасусь. Окружили меня путы смертные, устрашили толпы безбожников. Тенета преисподней – вокруг меня, передо мною – силки смерти. И в беде я призвал Господа, взмолился к своему Богу. Он в Своем святилище услышал мой голос, моя мольба дошла до Его слуха. И сотряслась, и заколебалась земля, подножия гор затрепетали и сотряслись – ведь Он разгневался… Стали видны русла рек и обнажились опоры Вселенной – от Твоего окрика, Господь, от дыхания из Твоих ноздрей. Протянул руку из Поднебесья, взял меня, вытащил меня из половодья. Избави меня от моего могучего врага, от ненавидящих меня, ведь они сильнее меня. Они опередили меня в день бедствия, но Господь был мне опорой. И Он вывел меня на простор, спас меня, потому что я угоден Ему. Воздал мне Господь по моей праведности, по чистоте моих рук отплатил мне. Ибо я держался путей Господа и не злодействовал перед Богом, ведь все Его Законы – со мною, и его уставы я не отверг…" (Пс.18 [17], 1-8, 16-23).

По преданию, Давид особенно любил эту свою песню, пел ее, согласно известным комментариям "Мецудат Давид", после избавления от любой опасности, да и просто любил ее слушать в исполнении хора левитов уже в дни своего царствования в Иерусалиме.

Считается, что в дни бегства от Саула были, помимо уже названных, сложены 31-й [30-й], 63-й [62-й], 86-й [85-й], 109-й [108-й], 140-й [139-й], 141-й [140-й] и 142-й [141-й] псалмы.

* * *

Пересказывая легенду о шершне, который спас Давида во время его дерзкой выходки с Саулом, нельзя не вспомнить, что она является неотъемлемой частью мидраша-притчи, хорошо знакомой всем любителям еврейского фольклора и с небольшими изменениями перекочевавшей и в сочинения христианских богословов о царе Давиде.

Вот как звучит этот мидраш в известном пересказе Бялика и Равницкого:

- Как многочисленны дела Твои, Господи! – воспел Давид, – премудро все сделал Ты. Все сотворенное Тобою прекрасно, а мудрость – прекраснее всего. Но Тобою и юродство создано. Для чего оно? Ходит по улице человек в отрепьях; мальчишки за ним бегают, издеваются над ним. Приятно ли в очах Твоих зрелище такое?

– Давид! – сказал в ответ Господь, – за то, что юродство существует, ропщешь ты на Меня? Клянусь, что тебе же понадобится оно! И ты не только пожелаешь его себе, но в тоске ты станешь, как милости, вымаливать его у Меня.

…Однажды, сидя в саду, Давид увидел, как шершень пожирал паука.

– Что за прок в этих тварях твоих, Господи?! – сказал он. – Шершень портит соты и сам ничего не производит полезного; паук целый год ткет, а одеться не во что.

– Давид! – отвечал Творец. – Ты издеваешься над творениями Моими? Придет время – и ты нуждаться будешь в них!…"

Так в итоге все и оказалось: юродство помогло Давиду уйти невредимым из рук филистимлян, паук заткал вход в пещеру, когда он скрывался от Саула, а шершень дал ему уйти невредимым из шатра царя, "вовремя" укусив Авенира.

Думается, вряд ли стоит подробно разъяснять читателю смысл этой притчи – он достаточно прозрачен. Лучше последуем дальше за судьбой Давида, тем более что вскоре после разговора с Саулом в ней произошел еще один драматический поворот.

 

Глава девятая Князь Секелага

Само собой, Давид и не подумал поверить клятвенным заверениям Саула и призывам вернуться к нему. Напротив, он не сомневался, что пройдет совсем немного времени и Саул начнет преследовать его с новой силой, ибо никогда не простит Давиду того демонстративного благородства, с которым тот дважды подарил ему жизнь.

В то же время и дальше бегать от Саула по всей Иудее Давид не мог. Как уже говорилось, многие из его шестисот воинов были обременены семьями, у каждой семьи было какое-никакое имущество. Этому лагерю становилось все труднее и труднее перемещаться с места на место, и все люди Давида со страхом ждали зимы, когда над Иудеей открываются хляби небесные, кажется, вот-вот начнется новый Всемирный потоп, а в пещерах по щиколотку стоит вода.

Ища выход из этой ситуации, Давид решает снова идти к Анхусу, царю Гефа, в земле которого ему нечего было опасаться преследований Саула. Но на этот раз он идет к Анхусу не как пускающий по бороде слюну юродивый, а как предводитель отряда наемников из шестисот хорошо вооруженных воинов, и у него есть все основания считать, что царь не откажется от его услуг.

Нам остается только предполагать, какие бурные споры вызвало в лагере это решение Давида. Идти на службу к злейшим врагам израильтян, филистимлянам, – значило становиться предателями в глазах своих соплеменников. А что они будут делать, если Анхус велит им сражаться со своими братьями?! Тем не менее – и Библия подчеркивает это! – все шестьсот человек, как один последовали за Давидом, и это еще раз доказывает, какой огромной силой убеждения он обладал, насколько непререкаемым был его авторитет.

Филистимляне, разумеется, были наслышаны о том, что в последние месяцы царь израильтян был только и занят тем, что гонялся за своим бывшим зятем и тысяченачальником, а потому появление Давида в Гефе не вызвало особого удивления у Анхуса. Скорее наоборот: Анхус был достаточно умен, чтобы предвидеть такой поворот событий и попытаться обратить его в свою пользу. Для него не было сомнений, что Давид после беспрестанных преследований должен ненавидеть Саула и гореть желанием отомстить ему. А потому Анхус выдвинул Давиду то самое условие, которого больше всего боялись его воины: в качестве платы за убежище они должны будут обратить свое оружие против евреев, постоянно совершать набеги на земли израильтян, отдавая ему, Анхусу, львиную долю добычи.

Такие набеги, по мысли Анхуса, с одной стороны, должны были окончательно превратить Давида в подонка и предателя в глазах своего народа, а заодно настолько ослабить израильтян, чтобы позже по ним можно было нанести сокрушительный удар и окончательно покорить их. Надо сказать, что уже для того времени такая тактика была отнюдь не новой, да и в последующие эпохи она не раз активно использовалась различными правителями. Вспомним хотя бы, как монгольские ханы играли на противоречиях русских князей, особенно в период усиления Московского княжества.

И Давид принимает это условие, выдвигая в ответ единственную просьбу: учитывая то, что евреи и филистимляне не очень симпатизируют друг другу, он просит выделить ему и его людям какое-то отдельное место для жительства – "один из малых городов".

"И дал ему Ахиш в тот день Циклаг; поэтому принадлежит Циклаг царям иудейским до сего дня. И было число дней, которые прожил Давид в земле Пелиштимской, год и четыре месяца" (I Сам. 27:6-7).

На самом деле, утверждают комментаторы, в самом этом подарке Анхуса заключалась злая ирония. Секелаг (Циклаг) был не городом, а большой деревней, располагавшейся в уделе колена Симеона, на самой границе между еврейскими и филистимскими землями. Захватив это село, филистимляне вырезали всех его жителей, и то, что Давид согласился поселиться в Секелаге, выглядело бы оправданием им этой резни и служило все той же цели – окончательно противопоставить его своим сородичам.

Но дело в том, что Давид и не думал воевать со своими соплеменниками. Он снова играл перед Анхусом, но на этот раз разыгрывал из себя не сумасшедшего, а гонимого и озлобленного на весь мир человека, готового воевать с кем угодно. И он вновь водил Анхуса за нос, ибо не было для него ничего в мире важнее своего народа и своей веры и он действительно предпочел бы умереть, чем предать их.

Но Анхус ждал своей доли добычи и демонстрации верности, а значит, сидеть сложа руки Давид не мог. Тогда в его голове сложился поистине страшный план того, каким образом обмануть царя Гефа. Его дружина в самом деле стала совершать набеги, но не на еврейские земли, а на земли соседних народов – гисурян, амалекитян, кенийцев и т. д. При этом Давид каждый раз отсылал значительную часть добычи – стада мелкого и крупного рогатого скота, лощадей и овец, одежду, драгоценности и т. д. – Анхусу во дворец, уверяя, что все это было добыто в еврейских городах и селах. А чтобы этот обман не был разоблачен, воины Давида… вырезали поголовно все население захватываемых ими деревень и городков, не оставляя в живых даже грудных младенцев, – так, чтобы никто не мог рассказать, откуда именно доставлена в Геф добыча:

"И поднимался Давид и люди его и нападали на гешурян, и на амалекитян, которые населяли издавна эту страну до дороги в Шур и до земли Египетской. И поражал Давид ту страну, и не оставлял в живых ни мужчины, ни женщины, и забирал овец, и волов, и ослов, и верблюдов, и одежду; и возвращался и приходил к Ахишу. И говорил Ахиш: на кого напали вы ныне? И говорил Давид: на юг Иудеи, и на юг земли исрахмельцев, и на юг земли кенийцев. И ни мужчины, ни женщины не оставлял Давид в живых, чтобы привести в Гат, так как говорил: чтобы они не рассказали о нас, говоря: "Так поступал Давид и таков был образ его действий во все дни пребывания в земле Пелиштимской"…" (I Сам. 27:8-11).

Эта уловка Давида сработала: Анхус все больше уверялся в преданности Давида и в том, что тот окончательно отвергнут собственным народом, а потому будет служить ему до конца своих дней:

"И стал доверять Анхус Давиду, говоря: он сделал себя ненавистным народу своему, Исраэлю, и будет рабом моим навсегда…" (I Сам. 27:12).

Надо заметить, что военные победы евреев последнего времени филистимляне связывали не столько с Саулом, сколько с Самуилом и Давидом, Почему с Давидом – понятно: его победа над Голиафом повергла филистимлян в шок, следствием которого и стал полный разгром их армии. И все же главным виновником побед евреев филистимляне числили Самуила. Как язычникам им, безусловно, была чужда и непонятна идея Единственного Бога, которому поклонялись евреи, однако при этом они не отрицали того, что Самуил является великим пророком, а точнее, жрецом и колдуном, умеющим завоевывать благосклонность неких высших сил для своего народа.

Вот почему известие о смерти Самуила вызвало ликование в филистимских городах, и на совете их царей и старейшин было решено, что лучшего времени для объявления войны израильтянам просто не придумаешь: смерть Самуила лишила их поддержки потусторонних сил и вдобавок они ослаблены непрестанными набегами Давида.

Решение совета было однозначным: надо собрать все имеющиеся силы, двинуться на евреев и покончить с ними. Сразу по возвращении в Геф Анхус вызвал к себе Давида, сообщил ему, что филистимляне собираются на войну, и потребовал, чтобы Давид вышел со своей дружиной в составе филистимского войска – это и будет его главным экзаменом на преданность. Если он выдержит его достойно, то войдет в ближайшее окружение Анхуса и станет начальником его телохранителей:

"И было в те дни: собрали пелиштимляне все станы свои в войско, чтобы воевать с Исраэлем. И сказал Ахиш Давиду: да будет тебе известно, что со мною пойдешь в стан, ты и люди твои. И сказал Давид Ахишу: если так, то узнаешь, что сделает раб твой. И сказал Ахиш Давиду: за то я сделаю тебя хранителем головы моей навсегда" (I Сам. 28:1-2).

Комментаторы утверждают, что Ахиш не понял всей двусмысленности произнесенной Давидом фразы, которая между тем означала, что Давид отнюдь не собирается воевать против евреев, а, наоборот, намерен сыграть роль "пятой колонны", ударив в решающий момент битвы по филистимлянам.

Однако если не мудрствовать лукаво, то из текста видно, что слова Анхуса повергли Давида в смятение. Он нашел удачную формулировку для ответа, но как выпутаться из той ситуации, в которой оказался, Давид в тот момент, похоже, не знал.

Стела из Тель-Дана с надписью, подтверждающей реальность существования царя Давида. 842 г. до н. э.

Пророк Давид. Икона Дионисия. 1502 г.

Давид отрубает голову Голиафу. Миниатюра. Рукописная книга "Псалмы" (Теилим). Италия. XV в.

Давид. Скульптура Микеланджело. 1501-1504 гг.

Давид переносит Ковчег Завета в Иерусалим. Офорт-иллюстрация к Библии М. Шагала. 1956 г.

Ависаг, Вирсавия, Соломон и Нафан у постели Давила. Миниатюра. Около 1435 г.

Царь Давил. Скульптура А. Демина. Иерусалим. 2008 г. Преподнесена Россией в дар Израилю.

 

Глава десятая "Как пали сильные!"

"И собрались филистимляне, и пришли, и расположились станом в Шунейме, а Шаул собрал всех исраэльтян, и расположились они станом на Гильбоа…" (I Сам. 28:4).

Это была не просто еще одна война. Филистимляне двинулись на этот раз по необычному для них маршруту, чтобы ударить по израильтянам со стороны Изреельской долины, предоставляющей отличные возможности для маневра конницы и колесниц – ударных родов войск их армии, которых и в помине не было у евреев.

Саул разгадал эти замыслы противника и вывел свои полки навстречу врагу, став станом у горы Гильбоа (так она называется и сегодня, но синодальный перевод передает ее название как Гелвуя). Здесь пешие израильские полки имели с точки зрения обороны явные преимущества: коннице, а тем более колесницам, как известно, не так уж легко наступать под гору.

Вот как анализируют диспозицию израильской и филистимской армий накануне этого сражения известные израильские военные историки Хаим Герцог и Мордехай Гишон: "Филистимляне собрали свое войско в Афеке, в Шфеле, но в планах у них было испробовать новый путь. После многочисленных неудачных попыток проникнуть в центральные горы с запада филистимляне задумали большой обходной маневр к северу, вдоль равнины Шарон (прибрежной равнины), а затем через один из перевалов хребта Кармил в Изреельскую долину, чтобы таким образом проникнуть в центральные горы у Енн-Ганима (Анема, современный Дженин) и двигаться дальше к югу вдоль плато. Совершая маневры в Изреельской долине, филистимляне могли надеяться на помощь из ханаанейских городов, которые еще не были захвачены израильтянами" .

Когда разведчики сообщили Саулу, какова численность филистимской армии, он растерялся – на этот раз филистимляне более чем втрое превосходили израильтян. Победить такую армию внизу, в долине, было невозможно, особенно учитывая огромное преимущество врага в техническом отношении. Однако и отказаться от боя значило просто дать филистимлянам возможность обогнуть Гильбоа-Гелвую, рассечь земли израильтян на две части, устроить резню сначала на севере, а затем на юге – и дождаться, когда оставшаяся на горе без провианта армия сама спустится вниз и начнет разбегаться. Ситуация, таким образом, оказывалась тупиковой, и Саул не мог не понимать этого.

Закон предписывал царю в таком случае обратиться за советом к Богу через "урим" и "туммим", но после того, как Саул перебил жителей Нова, и "урим" и "туммим", и единственный выживший житель этого города священников-коэнов Авиафар находились у Давида. Предание утверждает, что у Саула были свои пророки, но когда они задали Богу вопросы царя, то не получили на них ответа.

Терзаемый сомнениями, во что бы то ни стало желающий прорвать завесу грядущего, Саул решается на поистине кощунственный, с точки зрения верующего иудея, шаг – обратиться к "вызывательнице мертвых". В самом этом решении, как верно замечает Дж. Фрэзер, с точки зрения других народов той эпохи, не было ничего необычного. Вера в возможность вызова души мертвых и проникновения с их помощью в будущее была распространена в древности повсеместно, в том числе на Ближнем Востоке .

Однако в Пятикнижии Моисеевом некромантия, как и все другие виды магии, объявляются одной из самых отвратительных форм язычества, а потому евреям не только запрещено ими заниматься, но и предписывается уничтожать любого, кто решит это сделать.

"Не обращайтесь к вызывающим мертвым и к знахарям; не ищите оскверниться ими… Будьте же мне святы, ибо свят Я, Бог, и Я выделил вас из народов, чтобы быть вам Моими. И мужчина, или женщина, если окажется среди них вызывающий мертвых, или знахарь смерти да будут они преданы: камнями пусть забросают их – кровь на них", – говорится в Книге Левит ("Ваикра") (Лев. 19:30, 20:26-27).

Саул, кстати, прославился как один из самых яростных исполнителей этого закона. Вскоре после своего восхождения на престол он устроил в стране настоящую охоту на гадальщиков, ведьм и колдунов, перебив их всех до единого – как евреев, так и неевреев. И вот сейчас он, к собственному стыду, вынужден был признаться, что нуждается в некроманте. Вызвав к себе самых близких слуг, Саул попросил найти ему такого медиума, но те только развели руками, напомнив своему повелителю, что он сам же велел их уничтожить. Но тут кто-то из них припомнил, что одна "вызывательница мертвых" все же уцелела, и живет она совсем недалеко от горы Гелвуи – в деревеньке Аэндор (Эйн-Дор).

Мидраш утверждает, что этим слугой был не кто иной, как Авенир, сын Нира, а вызывательницей мертвых – его мать. Пользуясь своим высоким положением при дворе Саула, говорит мидраш, Авенир сумел спасти мать от смерти, но взял с нее слово, что она больше никогда не будет заниматься некромантией. Теперь Авениру пришлось просить мать нарушить данную ею клятву и погадать для самого царя…

Стыдясь собственного поступка, переодевшись в платье простолюдина, укутавшись с головой в плащ, чтобы его не смогли опознать, Саул под прикрытием темноты в сопровождении двух слуг направился в Аэндор.

Библия описывает сцену пребывания Саула у "колдуньи из Аэндора" с необычайной зримостью и достоверностью:

"И переоделся Шаул, надев иное платье, и пошел сам и два человека с ним, и пришли они к той женщине ночью. И сказал он ей: поколдуй мне через мертвого и подними мне того, о ком я скажу тебе. И сказала ему женщина: ведь ты знаешь, что сделал Шаул, как истребил он в стране вызывающих мертвых и знахарей; зачем же расставляешь ты сети душе моей, чтобы погубить меня? И поклялся ей Шаул Господом, сказав: как жив Господь, не постигнет тебя наказание за это дело. И сказала женщина: кого поднять мне для тебя? И сказал он: подними мне Шмуэля. И увидела та женщина Шмуэля и громко закричала, и сказала та женщина Шаулу: зачем ты обманул меня? Ты же Шаул. И сказал ей царь: не бойся, что же видела ты? И сказала женщина Шаулу: видела нечто божественное, поднимающееся из земли. И сказал он ей. каков вид его? И сказала она: поднимается старый человек, и окутан он в мейл . Тогда узнал Шаул, что это Шмуэль, и поник он лицом к земле и поклонился. И сказал Шмуэль Шаулу: зачем ты потревожил меня, поднимая меня? И сказал Шаул. тяжко мне очень. Филистимляне воюют против меня, а Бог отступился от меня и больше не отвечает мне ни через пророков, ни через сновидения; и вызвал я тебя, чтобы ты наставил меня, что мне делать. И сказал Шмуэль: зачем же ты вопрошаешь меня? Господь ведь отступился от тебя и стал врагом твоим. И сделал Господь так, как говорил через меня: и отторг Господь царство от тебя и отдал его ближнему твоему – Давиду, так как не послушал ты голоса Господа и не исполнил ярости гнева его на Амалека, то сделал это Господь с тобою сегодня. И предаст Господь и Исраэля вместе с тобою в руки филистимлян; завтра же и ты, и сыновья твои будете со мною, и стан Исраэльский Господь предаст в руки филистимлян. И пал вдруг Шаул во весь рост свой на землю, очень испугавшись слов Шмуэля, и не было сил у него, потому что не ел он хлеба весь тот день и всю ночь" (I Сам. 28:8-21).

Комментаторы, разумеется, расходятся во мнении по поводу "волшебницы из Аэндора". Одни убеждены, что она и в самом деле вызвала дух пророка Самуила, причем речь шла об обычной для некромантии практике: сам вызывающий и видел, и слышал пришедшего на его зов духа, тот, для кого дух был вызван, его только слышал, а все остальные духа не видели и не слышали. Саул, объясняют эти комментаторы, сутки постился перед визитом к колдунье, чтобы очиститься и показать и Богу, и душе Самуила, что он решился призвать последнего из самых лучших побуждений. Он вызвал дух Самуила именно потому, что был уверен: из любви к народу тот не солжет ему и не станет сильно гневаться на нарушителя Закона Моисея. При этом Саул не стал задавать вопросов, пока не получил некие неопровержимые свидетельства, что ворожея и в самом деле вызвала дух Самуила, а не обманывает его.

Талмуд добавляет к этому, что в "Первой книге Самуила" приводится только часть диалога между царем и пророком. В ходе разговора, добавляет Талмуд, Саул спросил, может ли он избегнуть смерти. "Можешь, – ответил Самуил, – если сбежишь сейчас от филистимлян. Но в этом случае твоя дальнейшая судьба туманна. Если же ты примешь смерть, то завтра же будешь со мной в раю!"

Эти же комментаторы отмечают, что ворожея повела себя как благородная женщина: увидев, какое впечатление произвел на царя ее спиритический сеанс, она зарезала для него и его слуг своего, возможно, единственного теленка, накормила и напоила их и только затем выпроводила их из своего дома.

Однако наиболее рационалистичные толкователи Священного Писания, а вслед за ними и ученые-библеисты видели в волшебнице из Аэндора не более чем ловкую обманщицу, вводившую обращавшихся к ней людей в заблуждение с помощью чревовещания. По их мнению, старуха мгновенно узнала в пришедшем к ней простолюдине Саула, заручилась клятвой, что он не сделает ей ничего дурного, а затем с помощью чревовещания выдала ему в качестве мести за гонения на магов самое мрачное из всех возможных предсказаний.

Когда Саул очнулся от пережитого потрясения, он, как ни странно, уже знал, что ему делать. Как следует из текстов "Первой книги Самуила", "Книги Царей" и "Хроникона", Саул решил, что если ему суждено погибнуть и поражение от филистимлян в грядущей битве неизбежно, то нужно хотя бы попытаться спасти большую часть армии, не допустить массовой гибели народа. Для этого по разработанному Саулом плану одному из лучших отрядов его армии под командованием Шутелаха (Шутелы) была поставлена задача ворваться в лагерь филистимлян и посеять в нем панику, что позволяло выиграть время. Вслед за этим вся армия Саула должна была спуститься с горы Гелвуи, однако при этом в бой с филистимлянами должны были вступить только кадровые полки, возглавляемые сыновьями Саула, – те самые три тысячи отборных, профессиональных воинов. Тем временем другая, большая часть армии должна была под командованием Авенира отступить за Иордан.

Так из дома вызывательницы мертвых, чревовещательницы из Аэндора, царь Саул уходит в историю. Но уходит не как параноик, гонявшийся по всей Иудее за своим ненавистным зятем, подозревавший в измене всех и вся, включая дочь и сына, и по нескольку раз на дню менявший свои решения. Саул уходит в историю как выдающийся государственный муж и полководец, как подлинный герой, для которого в час испытания судьба своего народа оказывается важнее собственной жизни и даже жизни его сыновей. Он сознательно идет на смерть ради спасения еврейской армии, то есть жизней десятков тысяч своих соплеменников, ради того, чтобы его народ смог продолжить свой путь в истории и избежать гнета и рабства.

Мог ли Саул поручить сдерживать филистимлян Авениру, а сам вместе с сыновьями уйти с остальной армией за Иордан? Разумеется, мог. Но в том-то и заключалось величие его личности, что даже мысль о том, что он покупает себе жизнь ценой жизни других, была ему ненавистна. И в этом смысле подвиг Саула и стал подлинным символом героизма, готовности принести на алтарь самопожертвования во имя нации не только самого себя, но и самое дорогое, что есть у любого человека, – своих детей.

Именно так оценивал личность Саула и Иосиф Флавий.

"Хотя последний (Саул. – П. Л.), – писал он, – благодаря предсказанию пророка и знал, что случится и что ему угрожает неминуемая смерть, он все-таки не только не захотел спастись бегством и для личной безопасности предоставить своих товарищей на избиение врагам, – этим было бы запятнано также его собственное царское достоинство, – но и ринулся всем домом, вместе с сыновьями своими в самый центр опасности, считая своим долгом пасть вместе с детьми в честном бою за своих подданных и предпочитая видеть доблестную смерть сыновей своих, чем оставить их после себя на неопределенную в будущем участь. Он предпочитал оставить вместо потомства и наследников славу и непорочную после себя память. Поэтому-то я полагаю, что Саул был человеком исключительным: справедливым, храбрым и рассудительным, и если кто-нибудь другой явится с его качествами, то он за свою добродетель будет достоин всеобщего почитания" .

* * *

В то самое время, когда Саул находился в Аэндоре, филистимляне тоже начали подготовку к будущему сражению. Они устроили смотр своего войска, в ходе которого определялась боевая задача каждой из входящей в него армий. Армии царя Анхуса, как ни странно, было определено место в арьергарде, и тут-то филистимские князья и заметили, что в нее входит еврейская дружина из шестисот воинов, да еще и под предводительством того самого Давида, на руках которого были реки филистимской крови.

Анхус попытался уверить филистимских князей, что Давид верен ему и горит желанием отомстить Саулу, однако это не произвело на филистимских военачальников никакого впечатления. С их точки зрения, доверять Давиду было никак нельзя – напротив, чтобы заслужить прощение Саула, он может в решающий момент сражения ударить в тыл филистимлянам и тем самым определить его исход. Слишком многое решалось для филистимлян в этой битве, чтобы они могли позволить себе рисковать, а потому от Анхуса потребовали отослать Давида назад, в Секелаг.

Большинство комментаторов утверждают, что, предположив, что Давид и его люди могут в ходе боя обратить мечи против врагов своего народа, филистимские военачальники разгадали и предупредили тайный замысел самого Давида. Однако непосредственно из текста это никак не следует:

"Князья филистимские шли сотнями и тысячами, а Давид и люди его шли позади. И говорили князья филистимские: что это за евреи среди нас? И сказал Ахиш князьям филистимским: ведь это Давид, раб Шаула, царя Исраэльского, который жил у меня уже год или даже годы, и я не нашел в нем ничего плохого с того дня, как он попал к нам, до сего дня. И рассердились на него князья филистимские, и сказали ему князья филистимские: отошли назад этого человека, и пусть возвратится он в свое место, где ты поселил его, и пусть не идет с нами на войну, чтобы он не стал врагом нашим в войне, ибо чем приобрести ему милость господина своего, как не головами этих наших людей? Ведь это тот Давид, которому пели в танцах: "Шаул поразил тысячи свои, а Давид – десятки тысяч!" И призвал Ахиш Давида и сказал ему: как жив Господь! Ты честен, и приятно было бы мне, чтобы ты выходил и входил со мною в стан, ибо не нашел я в тебе зла со дня прихода твоего ко мне до сегодня; но не понравился ты князьям этим. А теперь возвратись и иди с миром, чтобы не доставлял ты неприятностей князьям филистимским. И сказал Давид Ахишу: что же сделал я и что худого нашел ты в рабе твоем с того дня, что я при тебе до сего дня, чтобы не идти мне сражаться с врагами господина моего царя? И отвечал Ахиш и сказал Давиду: знаю я, что ты хорош, на мой взгляд, как ангел Божий, но князья филистимские сказали: "Пусть не идет он с нами на войну". Итак, встань рано утром ты и рабы господина твоего, которые пришли с тобою, и когда встанете поутру, то чуть забрезжит вам свет, уходите. И встал Давид рано, сам и люди его, чтобы утром идти и возвратиться в землю филистимскую. А филистимляне поднялись в Исраэль…" (I Сам. 29:2-11).

В сущности, только одну фразу можно в этом отрывке воспринять как намек на то, что Давид не собирался воевать со своим народом, а намеревался ударить в тыл давшим ему приют филистимлянам.

"Что же сделал я и что худого нашел ты в рабе твоем с того дня, что я при тебе до сего дня, чтобы не идти мне сражаться с врагами господина моего царя?" – спрашивает Давид Анхуса, но при этом не уточняет, кого же именно он считает "господином своим царем" – Анхуса или Саула.

Решение филистимских князей явно избавило Давида от бремени очень тяжелого выбора и дало возможность вернуться со своей дружиной в Секелаг, не изменив ни своему народу, ни царю Анхусу.

* * *

…Секелаг встретил воинов Давида подымающимся над сожженными домами дымом и молчащими хлевами – за три дня их отсутствия неизвестный враг разграбил и сжег деревню и не только угнал весь имевшийся в ней скот, но и увел в плен всех детей и женщин.

Убитые потерей своих семей, ослепленные горем, не способные в этом состоянии внимать голосу разума, дружинники обвинили во всем происшедшем своего командира: кто, как не он, должен был предвидеть возможность такого поворота событий и оставить в городе сторожевой отряд хотя бы в 50-70 человек? Давид попытался напомнить, что налетчики также увели обеих его жен, но каждый горевал о свой жене и детях и не желал его слушать.

Существует несколько версий о том, что произошло дальше. По одной из них, воины произвели суд над Давидом и приговорили его к побиению камнями. По другой – никакого суда не было и в помине – просто разъяренная толпа дружинников начала смыкаться вокруг Давида, поднимая лежащие на земле камни, чтобы расправиться с ним тем самым способом, каким было у евреев принято расправляться с убийцами и святотатцами.

Но именно в такие минуты и проверяется характер лидера и сама справедливость его притязаний на лидерство. Давид сумел остановить, успокоить и снова подчинить себе эту разъяренную толпу. Текст "Книги Самуила" умалчивает, как ему удалось это сделать, обронив лишь слова о том, что "подкреплял себя Давид упованием на Господа, Бога своего". В том, что в эти мгновения Давид, будучи истово верующим человеком, взмолился к Богу, не вызывает сомнений. Однако он остановил своих бойцов явно не только силой молитвы. Согласно одному из преданий, Давид обратился к своей армии с "последним словом", в котором признал… справедливость вынесенного ему смертного приговора, но попросил подарить ему один день жизни и еще один день побыть под его командованием, чтобы дать ему шанс попытаться все исправить.

И когда бойцы согласились подарить ему этот один день, Давид, повествует далее Библия, немедленно призвал к себе первосвященника Авиафара, велел ему облачиться в свои одежды и вопросить "урим" и "туммим", стоит ли ему вообще пускаться в погоню за грабителями, настигнет ли он их, и если настигнет, то одержит ли над ними победу? И ответил Бог: "Гонись, ибо настичь настигнешь и спасти спасешь!"

Воодушевленный этим ответом, Давид вместе со всеми своими шестистами воинами вышел из Секелага и направился вглубь пустыни, в сторону стойбищ амалекитян – он предположил, что именно они совершили набег на деревню, и, как показали дальнейшие события, был прав. Однако, когда спустя несколько часов воины подошли к широко разлившемуся от весенних дождей ручью Бесор, часть из них неожиданно заявили, что устали, не могут и не хотят переходить Бесор вброд. Не исключено, что, будучи менее выносливыми и крепкими, эти бойцы требовали дать им перед переправой немного отдыха, но Давид не желал терять понапрасну время – ведь у него был только один день жизни. Оставив двести притомившихся бойцов у Бесора, он с четырьмястами другими направился дальше, не забывая, впрочем, в спешке следовать всем правилам военной науки своего времени и высылая вперед разведчиков, чтобы избежать внезапного столкновения с врагом.

Эти разведчики, очевидно, и наткнулись на лежащего в пустыне изможденного и умирающего от жажды и голода человека. Дав ему попить и накормив хлебом и лепешками из прессованного инжира и изюма, они привели незнакомца в чувство и проводили к Давиду.

На вопрос Давида о том, кто он такой и как оказался один посреди пустыни, пленник ответил, что он египтянин, попавший в рабство к амалекитянам, и вместе со своим хозяином участвовал в набеге на Секелаг. Однако на обратном пути в стойбище амалекитян он заболел, оказался не в силах идти, и тогда хозяин попросту бросил его умирать без еды и воды посреди пустыни.

Из показаний этого раба стало ясно, что Секелаг стал не единственной деревней, ограбленной амалекитянами. Узнав, что филистимляне объявили новую войну израильтянам, одна часть амалекитян присоединилась в качестве союзников к филистимской армии, а другая тем временем бросилась грабить оставшиеся без защиты села и города на юге Иудеи, да и своих союзников-филистимлян. При этом амалекитяне специально свернули в сторону Секелага, чтобы сжечь его и увести всех, кто там найдется, в плен – так они решили рассчитаться с Давидом за его безжалостные прошлые набеги.

Таким образом, домой этот отряд амалекитян возвращался с богатой добычей, взятой не только в Секелаге, но и во многих других местах.

Выведав все это, Давид попросил пойманного раба-египтянина провести его по следам амалекитян, и тот согласился это сделать в обмен на обещание, что ему сохранят жизнь и он не будет возвращен к своим хозяевам-амалекитянам.

Понятно, что скорость, с которой передвигались четыреста еврейских воинов, была куда больше, чем та, с которой двигался караван амалекитян с нагруженными добычей верблюдами, целыми стадами угнанного скота и сотнями пленников. Вдобавок амалекитяне, видимо не рассчитывавшие, что за ними кто-то может пуститься в погоню, уверенные, что Давид, как и все евреи и филистимляне, находится на войне, вели себя совершенно беспечно. С наступлением темноты они остановились для ночевки, раскинули стан и устроили грандиозный пир в честь столь удачно сложившегося похода.

В этот самый момент их и настигла дружина Давида. О том, что произошло дальше, догадаться нетрудно. Четыреста жаждущих мести бойцов Давида внезапно накинулись на развалившихся на пиршественных подушках и изрядно захмелевших амалекитян.

"Давид нагрянул на них совершенно неожиданно и учинил среди них страшную резню, что было тем легче, что все они были безоружны, не ожидали ничего подобного и направили все свои помыслы исключительно на пьянство и разгул. Некоторые из амалекитян были перерезаны еще в то время, когда они сидели за столами, так что их кровь обагрила стоявшие на столе кушанья, другие были перебиты в тот момент, когда они пили за здоровье своих собеседников, третьи, наконец, пали от мечей, погруженные в глубокий сон от чрезмерного употребления вина. Все те же, которым второпях удалось надеть на себя оружие и которые стали оказывать Давиду сопротивление, были убиты так же без труда, как и безоружные, лежавшие на земле. Спутники Давида провели за этой резней весь день, с утра до наступления вечера , так что от всей массы амалекитян не уцелело более четырехсот человек, которым удалось вскочить на своих верблюдов и спастись бегством" – так предстают эти события в описании Иосифа Флавия.

Таким образом, Давид не только вернул захваченных амалекитянами детей и женщин, ни одну из которых (во всяком случае, так утверждает традиция) они еще не успели изнасиловать, а также принадлежащий ему и его людям скот, но и получил всю ту огромную добычу, которую амалекитяне захватили во время этого набега.

Гоня перед собой бесчисленное стадо овец, коз и коров, Давид двинулся назад. Воины, оставшиеся у ручья Бесор, увидев это стадо, приветствовали своих товарищей радостными криками, но в ответ услышали только брань и насмешки. Здесь же разгорелся спор о том, положена ли этим двумстам, по сути дела, не участвовавшим в походе бойцам, их доля добычи, или же им следует вернуть лишь жен и детей? Однако Давид вовсе не собирался терять из-за раздела добычи треть своего отряда. Объявив, что оставшиеся у Бесора двести человек считаются как бы оставшимися при обозе тыловыми частями, Давид провозгласил новый закон, и по существу это был первый из введенных им законов: тыловые части получают равную долю добычи с участвовавшими в войне полевыми.

"Ведь какова доля ходившего на войну, такова должна быть и доля сидевшего при обозе: вместе пусть делят. И было с того дня и в дальнейшем вменил он это в закон и обязанность для Исраэля до сего дня" (I Сам. 30:24-25).

Однако по возвращении в Секелаг Давид пошел на еще более жесткий шаг: он не дал воинам разделить между собой всю захваченную добычу, а значительную часть ее послал старейшинам различных городов и деревень Иудеи. Это был, вне сомнения, мудрый и дальновидный политический ход: посылая эти дары, Давид как бы компенсировал потери наиболее знатных и уважаемых людей своего колена от недавнего набега амалекитян и заручался их поддержкой в грядущей борьбе за власть. Теперь, после того как они приняли эти дары, старейшины Иудеи невольно чувствовали себя должниками Давида.

И, разумеется, никто в дружине не вспоминал о том, что совсем недавно они хотели побить Давида камнями.

* * *

В то самое время, когда Давид праздновал свой триумф над амалекитянами, у подножия Гелвуи разворачивались драматические события.

Д. Малкин в своем "Короле Шауле", пытаясь на основе всех имеющихся источников реконструировать битву у Гильбоа-Гелвуи, считает, что бой между израильтянами и филистимлянами развивался следующим образом. Небольшой отряд князя Шутелаха обошел стан филистимлян с тыла и нанес удар по охранявшим его стражникам. Однако Анхус предусмотрел такую возможность, хорошо укрепил тыл, а потому внезапного удара не получилось – завязалась кровавая схватка, в которой евреи очень быстро стали проигрывать и гибли один за другим.

Но дело в том, что они и не рассчитывали победить. Отряд Шутелы был (как, впрочем, и полки Саула) отрядом смертников, призванным отвлечь на себя внимание филистимлян, выиграть время и дать остальным под командованием Авенира уйти за Иордан.

Пока Шутела с горсткой своих храбрецов сдерживал натиск противника, другой отряд пробрался к лошадиным стойлам и поджег их. Обезумевшие от огня лошади начали метаться по стану, топча воинов, и тем не оставалось ничего другого, как закалывать их мечами. Но это означало, что филистимляне уже не могли использовать многие свои боевые колесницы.

Наконец, лошадей удалось успокоить, пожар потушить, и тут Анхус разгадал, наконец, маневр противника – он понял, что еврейская армия уходит в сторону Иордана, причем решил, что возглавляет это бегство сам прославленный Саул. Анхус попытался было пуститься в погоню за уходящими израильтянами, но в этот момент у него на пути встал Саул со своими воинами.

Численное превосходство филистимлян было настолько велико, что ни о какой битве на равных не могло быть и речи, – задачей Саула было опять-таки лишь удержать вокруг себя филистимлян как можно дольше и нанести им максимальный урон. Поэтому он с сыновьями, как пишет Флавий, ринулся в самый центр схватки, прикрываемый сзади своим верным оруженосцем.

Наконец, случилось неминуемое – израильтяне дрогнули и стали отступать к поросшему лесом отрогу горы Гелвуи, где филистимляне уже не могли использовать конницу и колесницы. Во время этого отступления один за другим геройски пали в бою три сына Саула – Ионафан, Авинадав и Мелхисуа (Малкишуа). Увидев, что в схватке на мечах они несут неоправданно большие потери, филистимляне начали осыпать противника дротиками и стрелами, под градом которых один за другим падали те, кто сумел дойти до горы. По всей видимости, одной (а возможно, и не одной) из этих стрел был тяжело ранен и Саул, испугавшийся, что, потеряв силы, он может попасть в плен к филистимлянам и подвергнуться нечеловеческим пыткам:

"И война против Саула стала жестокой; и разили его воины, стреляющие излука; и он весьма устрашился стрельцов" (I Сам. 31:3).

Не желая попасть в руки филистимлян, Саул начинает умолять своего оруженосца заколоть его мечом, но тот оказывается не в силах пойти на такое святотатство – поднять руку на помазанника Божьего. Тогда Саул закрепил свой меч между двумя камнями и пал на него так, что острие меча вошло ему в живот. Увидев это, верный оруженосец царя сделал то же самое и мгновенно скончался.

Но Саул не умер. Жизнь никак не хотела покидать его сильное тело, и он извивался на земле от невыносимой боли. Филистимляне, а также их союзники тем временем уже торжествовали победу и разбрелись по полю боя, добивая раненых и занимаясь мародерством. Один из вышедших на войну с филистимлянами амалекитянин наткнулся на умирающего Саула, для захвата которого уже была выслана специальная колесница.

Добив по его личной просьбе Саула, амалекитянин быстро сообразил, кто может больше всего порадоваться его смерти и, сняв с мертвого царя венец и браслет, поспешил в Секелаг.

Так закончилась жизнь первого царя Израиля, бывшего всю свою жизнь скорее воином и полководцем, чем государственным деятелем.

Лишь на следующий день, когда филистимляне продолжили обирать убитых евреев, забирая их оружие и доспехи, они наткнулись на тела Саула и трех его сыновей. Раздев их трупы, они отсекли голову Саула и, водрузив ее вместе с мечом на блюдо, стали объезжать с этим страшным "сувениром" все филистимские города и веси под ликующие возгласы женщин.

Уже затем голова Саула была отнесена в храм филистимского бога Дагона, а его меч был пожертвован капищу богини Астарты.

Но и этого филистимлянам показалось мало – чтобы вдоволь насладиться своей победой, они распяли обезглавленное тело Саула и тела его сыновей на крепостных стенах города Беф-Сана (Бейт-Шеана, так называется этот город в Израиле и сегодня), прибив их гвоздями.

Когда весть об этом глумлении дошла до жителей заиорданского города Иависа Галаадского (Гилад-Явеша), под которым некогда Саул одержал свою первую победу, они решили во что бы то ни стало отбить тело любимого царя и его сыновей у врага. Ночью небольшой отряд добровольцев из этого города направился к Беф-Сану. Сумев бесшумно перебить крепостную стражу, они сняли тела Саула, Ионафана, Авинадава и Мелхисуа со стены и двинулись с ними в обратный путь.

"И пришли в Явеш, и сожгли их там. И взяли кости их, и похоронили под тамариском в Явеше и постились семь дней" (I Сам. 31:12-13).

Все комментаторы и библеисты обращают внимание на то, что у евреев никогда не было принято сжигать тела, и потому погребение Саула с таким грубым нарушением обычая вызывает у них удивление. И. Штейнберг, вслед за другими комментаторами, высказывает предположение, что к тому времени, когда израильтяне захватили тела своих героев, они настолько разложились и от них шел такой смрад, что было решено сжечь их, а затем собрать и похоронить кости. Ряд комментаторов считают, что на самом деле тела были не сожжены, а просто обкурены перед погребением благовониями, чтобы перебить исходящий от них запах.

* * *

Амалекитянин появился в Секелаге на третий день после возвращения Давида в эту деревню и, войдя к нему в дом, упал ниц – так, как падают перед царем. Из его уст и узнал Давид о разгроме еврейской армии у горы Гелвуи, а также о страшных подробностях мучительной смерти Саула:

"И сказал отрок, рассказывавший ему: случайно был я на горе Гилбоа, и вот Шаул опирается на копье свое, и тут колесницы и всадники настигли его. Тогда он оглянулся назад и, увидев меня, позвал меня, и сказал я: "Вот я!" И сказал он мне: "Кто ты?" И сказал я ему: "Амалекитянин я!" И сказал он мне: "Встань надо мною и убей меня, ибо смертельная дрожь охватила меня, а все еще душа моя во мне". И встал я над ним и добил его, ибо знал я, что он не будет жить после того, как пал на меч свой; и взял я венец его, и запястье, бывшее на руке его, и принес их сюда к господину моему" (И Сам. 1:6-10).

Очевидно, амалекитянин рассчитывал, что Давид обрадуется вести о гибели Саула, по достоинству оценит принесенные ему в дар символы царской власти и щедро вознаградит его. Если это и в самом деле было так, то он жестоко просчитался. В соответствии с обычаями траура по самому близкому человеку Давид разодрал одежды и весь остаток дня провел в посте и стенаниях, оплакивая Саула и его сыновей – прежде всего, разумеется, своего друга Ионафана. Вновь и вновь он осмысливал случившееся, восхищаясь мужеством и героизмом Саула и переживая его мученическую смерть.

– Ах, Саул, Саул, – восклицал он, по одному из преданий. – Вот тебе расплата за твое милосердие к амалекитянам: даже принять смерть ты должен был от их руки!

И хотя, если задуматься, этот амалекитянин оказал Саулу последнюю милость и избавил его от ненужных страданий, Давид не принял этих объяснений и на следующий день велел казнить амалекитянина:

"И сказал Давид ему: как не побоялся ты поднять руку свою, чтобы погубить помазанника Господа? И подозвал Давид одного из отроков, и сказал: подойди, убей его. И тот убил его, и он умер. И сказал ему Давид: кровь твоя да будет на твою голову, ты сам виноват в смерти своей, ибо уста твои свидетельствовали против тебя, когда ты сказал: "Я убил помазанника Господня!"…" (II Сам. 1:14-16).

Тогда же в порыве вдохновения он создал прекрасный и величественный реквием по Саулу и своему другу Ионафану, который с полным правом можно назвать одной из жемчужин мировой поэзии. И сегодня эти написанные три тысячи лет назад слова нельзя читать, не ощущая всей вложенной в них боли утраты; и сегодня еврейский народ повторяет их над телами своих павших героев, чувствуя, как вместе с горечью в них звучат и гордость, и восхищение их мужеством и силой их духа:

(II Сам. 1:19-27)

Разгром армии Саула вверг израильтян в отчаяние. Филистимляне хозяйничали в землях всех колен, обложив их население непомерной данью. Пожалуй, со времен Исхода из Египта евреи не были так унижены и порабощены, как в те дни. Единственное, что им оставалось, – это надежда, что у народа появится новый великий лидер, способный вернуть нации былую гордость и независимость, возродить только-только начавшую зарождаться при Сауле государственность.

Словом, народ ждал достойного преемника погибшего царя, которым по закону являлся Иевосфей – единственный оставшийся в живых сын Саула.

Но, для того чтобы Иевосфей законно воссел на престоле, он должен был быть помазан первосвященником. Первосвященник же Афиафар, находившийся в Секелаге и безмерно преданный Давиду, объявил, что Иевосфей не может быть помазан на царство, так как у Израиля уже есть "помазанник Господень" и это не кто иной, как Давид, принявший помазание из рук самого покойного пророка Самуила. Таким образом, претензии Давида на трон Саула выглядели куда более обоснованно – и как "помазанника Господня", и как зятя покойного царя, то есть одного из ближайших его родственников. Вдобавок ко всему, в пользу Давида говорил его немалый военный опыт, а также то, что он был представителем колена Иуды – самого многочисленного и могущественного колена.

Однако Авенир, принимавший вместе с Саулом самое непосредственное участие в преследованиях Давида, за это время привык видеть в нем своего личного врага и просто не допускал в тот момент даже мысли о возможном воцарении Давида. К тому же, напомним, он был близким родственником Саула, и для него крайне важно было провозгласить царем всего Израиля именно Иевосфея, таким образом сохранив престол за своей семьей и своим коленом. Так ко всем прочим бедам израильтян прибавился раскол нации на сторонников Давида и сторонников Иевосфея.