18 февраля 1193 года Салах ад-Дин впервые, сославшись на приступ слабости, сказал, что не сможет принять не только дожидавшихся его просителей, как эмиров, так и простолюдинов, но и своего сына аль-Афдала.

На следующий день он сидел в беседке в саду и играл с самыми младшими из своих детей. Узнав, что прибыли послы от франков, султан велел привести их прямо в беседку. Но увидев бритые лица, короткие стрижки и странные одеяния послов, сидевший на коленях Салах ад-Дина маленький Абу Бак испугался и стал плакать. Султан попытался было его успокоить, а когда это не удалось, извинился перед гостями и прервал встречу, так и не выслушав, что же они хотели ему сообщить.

Понятно, что еще несколько месяцев назад такое было бы попросту невозможно. Само это происшествие свидетельствовало, что Салах ад-Дина либо совершенно перестали интересовать государственные дела и он спешил как можно больше времени провести с детьми; либо о том, что какие-то изменения стали происходить и в его психике на фоне мозговых явлений. Впрочем, не исключен и третий вариант: он хотел показать франкам, как мало они теперь для него значат, и говорить с ними ему больше не о чем.

И все же, возможно, вторая версия ближе к истине, так как сразу после ухода франков он сказал Баха ад-Дину: «Хлопотный день (хотя никаких особых хлопот у него не было. — П. Л.). Принесите нам что-то готовое!»

Последняя фраза всегда означала, что Салах ад-Дин хочет есть, и ему принесли рекомендованный врачами отваренный в молоке рис и легкие закуски. Султан, как обычно в последние дни, поел без особого аппетита.

Правда, после еды он оживился и спросил, что слышно о возвращающихся из Мекки паломниках. Баха ад-Дин ответил, что они были бы давно в Дамаске, но дороги из-за дождей развезло, и им тяжело добраться до города. Салах ад-Дин немедленно отдал приказ осушить и замостить дорогу, по которой шли паломники, и добавил, что хочет назавтра утром выехать и встретить новых хаджи. Правда, он не забыл добавить: «Если будет на то воля Аллаха».

Наутро он и в самом деле в сопровождении Баха ад-Дина и других приближенных выехал из города и встретил приближающихся к нему паломников. Узнав, что среди них есть два высокоученых шейха, Салах ад-Дин в знак уважения спешился, чтобы их приветствовать. В этот момент к свите султана подъехал аль-Афдал и, отозвав Баха ад-Дина в сторону, стал расспрашивать его о состоянии здоровья отца и почему тот не хочет с ним видеться.

Затем во главе толпы паломников Салах ад-Дин направился к воротам Дамаска, и тут Баха ад-Дин впервые обратил внимание, что на султане нет его любимого казаганда (кафтана), без которого он никогда не выезжал верхом. Подъехав к повелителю, Баха ад-Дин сказал ему, что он забыл надеть казаганд.

«Он вел себя так, словно очнулся от сна (еще одно доказательство, что у Салах ад-Дина начались какие-то психофизиологические отклонения. — П. Л.), и попросил принести ему это одеяние, но распорядителя его гардероба не нашли, — пишет Баха ад-Дин, рассказывая об этом эпизоде. — Дело показалось мне очень серьезным. Я сказал себе: «Султан просит то, без чего он никогда не обходился, и не может это получить!» Я задумался и решил, что это дурной знак. Затем я обратился к нему и спросил, нет ли другого пути для возвращения в город, где было бы не так много народу. Он ответил, что есть, и свернул в проход между садами, ведущий в стороны ал-Муни. Мы последовали за ним, но на душе у меня было очень тревожно, ибо я сильно опасался за его здоровье (похоже, Баха ад-Дин впервые начал осознавать, что у его повелителя «что-то не в порядке с головой». — П. Л.). Когда мы подъехали к замку, он, как обычно, въехал в него по мосту, но это был последний раз. когда он по нему проехал» (Ч. 2. Гл. 179. С. 414).

А 20 февраля султан неожиданно свалился в постель от приступа желчной лихорадки. На следующий день ему стало хуже. Несколько раз Салах ад-Дин терял сознание, и все это время возле его постели сменяли друг друга Баха ад-Дин и визирь аль-Кади аль-Фадиль. Утром 22 февраля Салах ад-Дину стало полегче, он пришел в себя, и к Баха ад-Дину и аль-Кади аль-Фадилю в его комнате присоединился аль-Афдал.

Салах ад-Дин сначала пожаловался на тяжелую ночь, но затем разговорился, даже попытался пошутить, но вскоре попросил оставить его одного, велев им пообедать с аль-Афдалом. Аль-Кади аль-Фадиль вежливо отклонил это предложение, но Баха ад-Дин направился в южный зал дворца, где обычно проходили трапезы. Однако, когда он увидел аль-Афдала, восседающего за столом на отцовском месте, кровь ударила ему в голову, и даже не присев к столу, он поспешил покинуть трапезную.

Верный биограф султана счел оскорбительным то, что сын поспешил его похоронить раньше времени и занять его место за столом или где-либо еще. Однако, не решившись написать об этом прямо, лишь отметил, что не только он, но и другие придворные увидели в этом «дурной знак».

Далее Баха ад-Дин приводит в своей книге подробную хронику последних двенадцати дней болезни Салах ад-Дина. Еще одним «дурным знаком» стал отказ явиться во дворец личного врача Салах ад-Дина, сопровождавшего его много лет во всех поездках. Это было истолковано однозначно: лекарь знал, что его пациенту уже ничем не поможешь, и не хотел, чтобы на него возложили ответственность за его смерть.

Другие врачи посоветовали пустить султану кровь, но от этого ему стало только хуже. На шестой день болезни Салах ад-Дин был уже настолько слаб, что не мог сесть без посторонней помощи. Согласно указаниям врачей он должен был запивать лекарство теплой водой. Когда ему принесли первую чашку, оказалось, что вода в ней слишком горяча. В поданной ему второй чашке она была излишне холодна. И тогда Салах ад-Дин якобы воскликнул: «О Аллах! Неужели во всем дворце нет человека, который может принести воду нормальной температуры?!»

«Мы с ал-Фадилем покидали его со слезами, струящимися из глаз, и он сказал мне: «Какую великую душу теряют мусульмане! Именем Аллаха, любой другой человек на его месте швырнул бы чашку в голову того, кто ее принес!» (Ч. 2. Гл. 180. С. 415), — комментирует этот эпизод Баха ад-Дин.

Конечно, к этим словам можно отнестись с усмешкой: дескать, из всего вышесказанного ясно, что у Салах ад-Дина уже ни на что не было сил; как же он мог швырнуть в кого-то чашкой?! Но в том-то и дело, что Баха ад-Дин и аль-Кади аль-Фадиль были уверены: даже если бы у него были силы, он этого никогда бы не сделал. По той простой причине, что на какие бы высоты его ни заносила жизнь, он всегда умел сохранять внутреннее благородство или, как, наверное, сказали бы сегодня — внутреннюю интеллигентность, не позволявшую ему хамить тем, кто был ниже его по рангу, а ниже были абсолютно все. Он был и в самом деле удивительным человеком, и мусульманский мир действительно терял в те дни великую душу. Одну из самых великих за всю свою историю.

В последующие три дня у Салах ад-Дина начало путаться сознание, он часто бредил, а на девятый день болезни впал в какое-то странное состояние оцепенения и уже не мог принимать прописанных ему лекарств.

Между тем слухи о болезни султана породили настоящую панику в Дамаске: многие опасались, что сразу после его смерти в городе воцарится анархия, начнутся грабежи и насилие. Дело дошло до того, что торговцы и ремесленники стали увозить с рынков свои товары.

Аль-Кади аль-Фадиль и Баха ад-Дин продолжали первую треть ночи дежурить у его постели, и когда они выходили из дворца, по выражению их лиц люди пытались догадаться, случилось ли уже непоправимое или еще нет.

На десятый день Салах ад-Дину неожиданно стало легче. Он сильно пропотел, пришел в себя, и некоторым из его приближенных даже показалось, что кризис минул и теперь султан пойдет на поправку. Но это было, видимо, то самое улучшение, которое нередко предшествует агонии. Уже через несколько часов султану снова стало хуже. Он продолжал обильно потеть, но это уже не приносило ему облегчения. Вечером 2 марта комнату Салах ад-Дина наполнили женщины дворца, которые стали так громко рыдать, что их пришлось увести.

Видя состояние отца, аль-Афдал решил, что пришло время действовать. Призвав городского судью, он велел ему составить текст присяги на верность, призванную обеспечить законность преемственности власти без того, чтобы сам Салах ад-Дин высказал свою волю. При этом, разумеется, никакого другого законного наследника, кроме себя, он не видел.

Текст присяги звучал так:

«Пункт 1. С этого момента и впредь, целенаправленно и неуклонно, клянусь в верности ал-Малику ан-Насиру [Салах ад-Дину] до тех пор, пока он жив, и я никогда не ослаблю своих усилий на поддержку его правления, посвящая мои жизнь и богатство, мой меч и моих воинов служению ему; я буду повиноваться его приказам и следовать его воле. Затем я сохраню ту же верность его сыну, Али, и наследникам этого правителя. Беру Аллаха в свидетели, что буду повиноваться ему и поддерживать его правление и земли, посвящая мою жизнь и богатство, мой меч и моих воинов служению ему; я буду повиноваться его приказам и запретам и клянусь в том, что мои личные решения будут соответствовать этой клятве. Призываю Аллаха в свидетели моим словам.

Пункт 2. Если я нарушу мою клятву, то это будет означать, что мои жены будут со мной разведены, мои рабы получат свободу, а я должен буду отправиться босиком в паломничество в Мекку».

После этого в одном из дворцов Дамаска были собраны все находившиеся в это время в городе эмиры, а также городские чиновники и офицеры дамасского гарнизона и личной гвардии султана. Всем им было предложено принести эту присягу, но далеко не все поспешили безропотно исполнить это требование. Многие из них оговаривали принесение клятвы теми или иными условиями — сохранением за ними уже имеющихся в их управлении городов, выдачей новых уделов и т. д. Один из эмиров заявил, что готов принести клятву лишь при условии, что из него будут исключены слова о разводе с женами, которые он считал неприемлемыми.

4 марта состояние Салах ад-Дина еще более ухудшилось, и во дворец спешно вызвали Баха ад-Дина, визиря аль-Кади аль-Фадиля и еще ряд приближенных. Аль-Афдал стал настаивать, чтобы они на этот раз остались с больным на всю ночь, но аль-Фадиль резонно заметил на это, что если в обычный час они не выйдут из дворца, горожане немедленно истолкуют это как то, что Салах ад-Дин скончался, и в городе и в самом деле могут начаться беспорядки.

Поэтому у постели султана было решено оставить имама Абу Джафара, который всю ночь просидел возле лежавшего без сознания Салах ад-Дина, читая стихи из Корана и говоря о жизни в раю, которая ждет его после смерти.

Впоследствии Абу Джафар рассказал, что когда он дошел до стиха «Нет Бога, кроме Аллаха, и к Нему я возвращаюсь», великий Салах ад-Дин улыбнулся, его измученное болезнью лицо осветилось, и он испустил последний выдох.

Это произошло ранним утром 4 марта 1193 года, или в 27-й день месяца сафара 589 года хиджры по мусульманскому календарю.

Когда аль-Афдал и приближенные султана пришли, чтобы узнать о его состоянии здоровья, Салах ад-Дин был уже мертв.

Автор этой книги не берется судить, отлетела ли его душа в рай, где ее с благоговением приняли ангелы и гурии, или же он, если верить Данте, оказался в первом кругу ада (вместе с душами других великих людей, не познавших «истинного Бога»), но ему, безусловно, была суждена вечная жизнь — в памяти как своих единоверцев, так и в памяти человечества в целом. Пусть не всегда благодарной, пусть порой предвзятой и искажающей истину, но в итоге всегда точно отсеивающей зерна от плевел.

* * *

«Никогда с тех пор, как Ислам лишился [четырех] первых халифов, никогда с того времени вера и правоверные не получали такого удара, какой обрушился на них в день смерти султана. Замок, город, весь мир погрузились в печаль, глубину которой мог измерить один лишь Аллах. Я часто слышал, как люди говорили, что они готовы отдать жизнь за тех, кто им очень дорог, но мне казалось, что это только слова, от которых весьма далеко до реальности; но я свидетельствую пред лицом Аллаха и уверен в том, что если бы в тот день нас спросили: «Кто готов пожертвовать собой во имя жизни султана?» — некоторые из нас пожертвовали бы» (Ч. 2. Гл. 182. С. 421), — писал Баха ад-Дин, пытаясь передать чувства своих современников и соплеменников, охватившие их после смерти Салах ад-Дина.

Сразу после официального объявления о смерти Салаха ад-Дина его маленькие дети вышли на улицы, и все обитатели Дамаска спешили выразить соболезнования сиротам.

Согласно канонам ислама покойник должен быть похоронен в день смерти, и потому приготовления к похоронам начались немедленно. Аль-Афдал устроил во дворце прием, на который допускались только эмиры и богословы. Придворным поэтам вход во дворец запретили. Как, впрочем, и чтение траурных элегий и произнесение утешительных проповедей на улицах.

В ходе подготовки похорон выяснилось, что личная казна Салах ал-Дина совершенно пуста — он, как обычно, все раздарил эмирам. Для того чтобы совершить погребение, пришлось брать деньги в долг на все необходимое для этого обряда — даже на солому для изготовления глиняных кирпичей, которыми закладывается ниша в могиле.

Но к полудню все было готово; тело Салах ад-Дина обмыли и завернули в саван, после чего похоронные носилки вынесли на улицу, которая огласилась рыданиями собравшейся там толпы. Затем тело снова перенесли во дворец и похоронили в его западном крыле. До начала войны в Сирии почти каждый посещающий Дамаск турист посещал усыпальницу Салах ад-Дина, чтобы удивиться строгой красоте его надгробия — столь же простого и скромного, каким был при жизни тот, кто под ним лежит.

Аль-Афдал, разумеется, поспешил известить своих взрослых братьев и дядю аль-Адиля о смерти отца и принес им соболезнования.

Дальнейшее известно.

Вскоре после смерти Салах ад-Дина между его сыновьями и братьями началась борьба за власть. Шаг за шагом аль-Адиль отстранил всех своих племянников (оказавшихся, скажем прямо, недостойными своего великого отца) и к 1202 году стал неоспоримым владыкой всей империи Айюбидов. Последний представитель этой династии был убит мамлюками в 1250 году.

Но главное заключалось в том, что перемирие, заключенное Салах ад-Дином на протяжении почти столетия — на фоне локальных стычек и небольших подвижек границ, — продлевалось вновь и вновь. Его завоевания уже никогда не перешли в руки европейцев, его именем стали называть младенцев по всему Ближнему Востоку, а историки, прозаики, поэты, а затем и кинорежиссеры и по сей день создают произведения, где он выступает в качестве главного героя. И в этом, а не в детях и внуках, наверное, и заключается оставленное им наследие.