— Поеду-ка теперь я на месяц, навербую еще китайцев, — сказал я Джаину. — Моя очередь. А ты покомандуй тут за меня.

— Постараюсь, туан. Если будет очень трудно, попрошу помочь голландца с лесопилки. И потом со мной остается Бара. Он толковый парень.

По говоря уже о деле, и для моей малярии будет полезно, если я вырвусь на месяц из джунглей. Пам нужны еще рабочие, чтобы добиться пяти тысяч кубометров. Кули, которых привез Джаин, лишний раз доказали, что лучших работников, чем китайцы, нам не найти. И ведь мы их удержали без опиума. Многие из них женились и начали откладывать деньги, надеясь со временем купить клочок земли и выращивать овощи на продажу или открыть торговлю мануфактурой и всякой мелочью.

На восточном побережье Суматры, где уже побывал Джаин, мне не на что рассчитывать. Власти просто-напросто запретили ехать туда, боясь утечки рабочей силы. И я решил направиться на Малаккский полуостров, где было много китайских лесорубов.

Из Таракана до Батавии я долетел на самолете, там пересел на пароход, идущий в Сингапур. Компания снабдила меня множеством документов и рекомендаций, и в Сингапуре я мог рассчитывать на содействие голландской миссии и крупных пароходных компаний.

Однако, зайдя в консульство, я обнаружил, что консул — весьма неприветливый господин, который палец о палец не ударит, чтобы помочь мне. Скорее наоборот. Незадолго перед тем он поссорился с лесопромышленниками, а ведь я имел к ним прямое отношение, так что…

Я пошел к адвокату-англичанину, который обслуживал нашу компанию. Сей мистер довел до моего сведения, что английское правительство категорически запретило вербовку кули в Сингапуре, а если я не подчинюсь, он поставит об этом в известность власти.

Я обратился за помощью к китайскому консулу. Он принял меня очень любезно, но отказался что-либо сделать. Подтвердил, что экспорт кули категорически запрещен. Власти ограждают себя от конкуренции, а то еще придется повышать заработную плату кули.

В том же духе ответил мне и бургомистр-китаец.

Да, неприятно! Неужели так и возвращаться несолоно хлебавши?

Я вернулся в гостиницу, принял ванну, поел и стал размышлять.

Лет пять назад я приезжал в Сингапур, чтобы познакомиться с работой местных лесопилен. Встречался тогда с китайцами-лесопромышленниками. Что, если обратиться к ним? Но как назло, я не мог вспомнить ни одного имени.

Выхожу в темную душную ночь, бреду по залитой электричеством улице, разглядываю витрины магазинов — дорогие украшения и восточные безделушки, наслаждаюсь царящим вокруг оживлением. Наконец останавливаюсь на углу. Словно из-под земли вырастает потный рикша и большим пальцем указывает через плечо на свой экипаж.

Я ненавижу эти коляски. Что может быть унизительнее — запрягать человека в экипаж! И ведь всем известно, сколь короток век рикши.

Я отворачиваюсь, но китаец настойчив. Приветливо улыбаясь, он говорит что-то на непонятном мне языке.

— Отвези меня к какому-нибудь владельцу лесопильни, — говорю по-малайски, скорее в шутку, чем всерьез.

Китаец энергично кивает. Я забираюсь на высокое сиденье хрупкого экипажа, и мы трогаемся в путь.

Кули полувисит на руках, опирающихся на оглобли. Его ноги легким широким шагом меряют еще теплый от дневного зноя асфальт, но грудь судорожно вздымается, и пот струйками бежит по голой мускулистой спине.

После непродолжительных поисков рикша доставляет меня к лесопромышленнику Чан Юн-фан. Это преуспевающий делец и очень любезный человек. Но главное, он узнает меня: я приходил на его лесопильню.

На столе появляется китайский зеленый чай в тонких чашках. Я объясняю, в чем дело — мне нужно пятьдесят лесорубов для работы на Борнео.

Это проще простого, отвечает Чан. Он с величайшим удовольствием поможет мне. В Сингапуре настали плохие времена, и Чан готов лично доставить на Борнео столько лесорубов, сколько я пожелаю. Сам он будет десятником; плата сдельная, с кубометра леса.

Меня это вполне устраивает, я очень рад, что встретил дельного человека, на которого можно положиться.

Запрет вывозить кули нам не помеха, продолжает Чан. Найдем выход. Китайцы поплывут как обычные пассажиры, а не бригада лесорубов. Чан все берет на себя — бургомистр его друг.

Но где он наберет пятьдесят человек? Здесь в Сингапуре?

Нет, придется отправиться в малаккские леса, искать людей там, по лесосекам. Но просто приехать и выбрать тех, которые понравятся, нельзя. Надо заранее договориться с хозяевами, получить их разрешение. Завтра вечером он познакомит меня с одним из самых знатных и богатых лесопромышленников. Если тот позволит нам побывать на его предприятиях, все будет в порядке.

Туан даст мне задаток — десять тысяч гульденов, и я все улажу сам. Туану незачем себя утруждать. Достану билеты для кули, выплачу им аванс. Через две недели мы выедем из Сингапура и на Борнео быстро отработаем эти деньги.

Внимательно смотрю на Чана. Ему можно довериться.

На Востоке все улаживается само собой, говорят голландцы. Что ж, иногда их слова как будто оправдываются. Я возвращаюсь в гостиницу в приподнятом настроении. Завтра вечером предстоит встреча с богатым тузом, который скажет нам, где можно вербовать рабочих.

Чаи Юн-фан уверяет, что без опиума и без побоев с этими кули не справиться. Я предупредил его, что на Нунукане об этом придется забыть. У нас дело поставлено иначе, рабочие могут накопить денег и обзавестись семьей.

На следующий день я узнал много нового для себя.

В шесть часов вечера за мной заходит Чан Юн-фан, и мы едем к нему домой. Там я знакомлюсь с китайцем, на лесосеках которого мы будем вербовать кули. Чан Юн-фан — толстый, добродушный человек с располагающей внешностью. Его коллега Кан (дальше я не запомнил) далеко не так симпатичен. Жилистый, сухопарый, худое лицо, между тонкими искривленными губами торчат длинные зубы. Он, наверно, никогда не смеется. Плоский нос, одного уха нет — отсек кули, мстя за избиение палками. Кули хотел разрубить Кану череп, да промахнулся. Конечно, его давно нет в живых. Но и хозяева далеко не всегда отделываются так легко.

Ни на минуту не умолкая, Чан наливает нам пиво. После пива подают виски. Несколько рюмок развязывают язык Кану. Он говорит словно через силу, короткими, рублеными фразами, и речь его представляет собой причудливую смесь малайских, английских и китайских слов. Ему есть о чем рассказать. Лесопромышленник и миллионер Кан начал свой жизненный путь простым лесорубом. Мало-помалу он собственным трудом выбился в люди. Если это можно назвать трудом. Правильнее будет поставить ударение на слове «выбился». Честным трудом еще ни один лесоруб не сколотил себе состояния даже в Индокитае. Что привело Кана в лес, об этом он предпочитает не говорить. К тому же это было так давно, тридцать с лишним лет назад.

— Тогда было куда легче, — говорит Кан. — Я убил десятника, хозяин назначил меня на его место. Два моих друга стали моими подручными. С бригадой все было просто: побольше опиума, поменьше еды. На этом я неплохо заработал. Через год-другой мне поручили еще две бригады. Я уже уразумел, что нужно, чтобы разбогатеть. Опиум и кулак. Плохое питание и низкое жалованье для кули. Хорошая еда и хорошая плата десятникам.

— Да, тогда были другие времена, — подтверждает Чан. — Каждый лесопромышленник в Сингапуре содержал по нескольку убийц. Они расправлялись с теми, кто бежал из Джохора. Беглецы исчезали без следа. В конце концов уже никто не смел убегать, как бы тяжело ни было. Конечно, и в наши дни в Сингапуре исчезают люди, но теперь приходится быть осторожнее. А на Суматре — я там работал у голландцев на побережье — такие вещи вовсе невозможны. Голландцы строже следят за порядком, чем англичане. Мне больше нравится с ними работать, хоть они и не позволяют нам расправляться с кули. В общем-то это даже к лучшему: наказывать кули неприятно, да и опасно. А вот отказаться от опиума, как туан предлагает, — боюсь, тогда у нас ничего не получится.

— Туан не прогадает, если возьмет Чана к себе на Борнео, — говорит Кан. — Чан знает эту работу. А вербовать бригаду без десятника — получится черт знает что. Туан один не управится с ними!

— Может быть, вы поедете с нами, Кан? — спрашиваю я. — Лишние деньги не помешают.

— Нет, с меня хватит. Если б я мог решиться, давно уехал бы домой, в Китай. Разве здесь жизнь!

— Что же вам мешает?

— Нам, людям денежным, нельзя. Сразу же схватят и ограбят. Коммунисты и прочие. В Сингапуре — и то становится небезопасно. Коммунисты появились даже здесь. Вы только подумайте, туан: почти все лесорубы — коммунисты. Так что будьте начеку! Они при первом удобном случае свернут шею туану.

— Черт возьми! Неужели здесь так много коммунистов?

— Всё русские виноваты, это их штучки!

— Конечно, плохое обращение с рабочими ни при чем!

Кан настороженно смотрит на меня. Чан хохочет.

— Хорошо обращаться с кули — все равно, что подставить голову под топор, — злобно кричит Кан.

— Давайте-ка закусим, — перебивает его Чан. — Но сначала надо выпить! Туан любит суп из акульих плавников?

— Очень люблю! Особенно с крабьей икрой!

— Икры нет, но туан останется доволен!

Нам подали изумительный суп. Дальше последовало еще около десятка китайских блюд — от ласточкиных гнезд, утиной кожи и бамбуковых побегов до приготовленной особым способом свинины с ломтиками ананаса. Она появилась как раз в тот миг, когда я заявил, что больше есть не в силах. Чан ответил, что от этого блюда не откажется даже самый сытый человек. Он был прав.

Затем Чан хлопнул в ладоши, и две девушки принесли нам шампанское. Им еще нет и двадцати, они очаровательны, словно китайские картинки. Круглые розовые щечки, фарфорово-белая кожа. Черная челка, черные глаза, влажные от смеха. Или от слез. Стройные миниатюрные фигурки облачены в великолепные платья из белого шелка. Высокий воротник, короткий рукав, широкая юбка до пола, с многозначительным разрезом на боку.

Девушки налили шампанское в бокалы и поднесли нам огня прикурить, все время улыбаясь, боязливо и немного искусственно. Так называемые макаоские принцессы… Очаровательное наименование для маленьких рабынь. Родители или бандиты продают их в Макао богатым китайцам, которые увозят девушек в Сингапур, Батавию, Сурабаю или другие места, где они становятся игрушками не обремененных совестью капиталистов.

Проведя за столом еще несколько часов, мы условились на следующий день побывать на участках, принадлежащих Кану, посмотреть на его предприятия, на рабочих.

Наконец Кан собрался домой. Он подозвал своего рикшу, который спал, ожидая его, на улице, и по асфальту зашлепали босые ноги.

Чан провел меня во внутренние покои. Здесь стояли резные столики и стулья с перламутровой инкрустацией. Тусклый светильник озарял большую кровать с розовым пологом от москитов.

Вошли три девушки и наполнили наши бокалы. Чан что-то тихо сказал им и ушел.

Я остаюсь наедине с маленькими принцессами. Одна из них тоже уходит, две другие присаживаются к столу со мной.

— Кан-пе! — Они поднимают бокалы. — Ваше здоровье!

Обращаюсь к ним по-малайски. Они плохо владеют этим языком, зато выясняется, что одна из них довольно сносно говорит по-английски. Ее зовут Лан.

— Где вы учились английскому языку, Лан?

— В Шанхае. Мой отец был учителем.

— Учителем? Но, но… как же?

— Он умер. Его убили.

— Я слышал, в Китае сейчас опасно?

— Да. И оба моих брата убиты. Иначе… иначе я не была бы здесь. Наверно, мама и сестры тоже умерли.

Она наклонила голову, и я не вижу ее глаз. Но голос звучит твердо, бесстрастно.

— Почему? Почему всех ваших родных убили? Бандиты?

— Мой отец был коммунист. Ему не удалось вовремя бежать. А мама болела. Я попала к дальнему родственнику. Он выдал меня замуж за человека, которого я совсем не знала. Тот привез меня в Гонконг, а из Гонконга сюда. Я осталась одна на свете и не могла ничего сделать.

Лан поднимает бокал, отпивает глоток вина. Рука дрожит. Видно, алкоголь подействовал на нее, вот и разговорилась.

— Я очутилась в Сингапуре. С другим мужчиной. Он отдал меня старику, который больше года держал меня взаперти. Потом я попала в дом, где девушки, много девушек…

Лан поднимает глаза. Вижу, что она не выдумывает. Но слез, которые я, настроенный всем выпитым на чувствительный лад, ожидал увидеть, — нет. У Лан суровые глаза. Суровые и бесстрастные. Как знать, за кукольной внешностью может прятаться ненависть.

— Эти девушки, которые сегодня пришли со мной, — продолжает Лан по собственному почину, — моложе меня. Они здесь недавно. Из деревни, в школе не учились. Дома нечего было есть, вот родные и продали их хозяину земли, на которой работали. Потом девушки попали в Макао, а оттуда в Сингапур. Все-таки лучше, чем умереть с голода…

— Видно, в Китае сейчас тяжелые времена, Лан. Может быть, там слишком много народу живет, но хватает земли?

— Возможно. Но богатых тоже много.

— Да, да! И они предпочитают покупать молодых рабынь, чем помогать бедным.

Мне совестно за себя, за плоские истины, которые я изрекаю. Я же сам в одной компании с рабовладельцами. Сквозь туман вглядываюсь в глаза Лан, ищу в них ненависть. Она делает рукой усталый жест в сторону кровати. Хочет поскорее отделаться и уйти. Вторая девушка присаживается на край кровати и зевает.

— Лан, по-моему, твои отец был прав. По-моему нужно, чтобы было много коммунистов и в Китае и здесь. Мир устроен плохо. Уведи с собой свою подругу, Лан. Я буду спать один.

Протягиваю ей несколько бумажек. Она рассматривает потертые ассигнации с изображением короля и медленно прячет их в сумку.

— Отец говорил: если мы поделим землю, никто в Китае не будет умирать с голоду, и все смогут ходить в школу. Говорить такие вещи было опасно, очень опасно. Он поплатился жизнью.

— Гуд найт! Камсиа — спасибо, — говорит она напоследок и чуть щурит глаза, изображая улыбку.

* * *

Дорога, которая ведет из Сингапура на север, в дремучие леса Малакки, пересекает бескрайные посадки ананаса, изредка чередующиеся с каучуковыми плантациями. Деревья сбрасывают листву, она пылает огненными красками осени, а небо дождливое, серое. Серо и у меня на душе.

Чан сидит рядом сонный с похмелья. Едем уже но первый час, а впереди еще долгий путь.

— Эти девушки, Чан, сироты? Почему их продают?

— Да, сироты. А если у кого и есть родители, то такие, что вовсе не заботятся о своих детях.

— Но ведь они те же рабыни. Неужели здесь, в Сингапуре, это разрешено?

— Официально они замужем. Иначе их могут и не пустить в Сингапур. Не дадут паспорта.

— А может такая девушка уйти, если захочет? Скажем, найдет себе человека по душе?..

— Куда же она денется от своего «мужа»! Он ее разыщет через полицию. А что муж разрешает ей ходить к другим мужчинам… это уж его дело…

— Н-да, не удивительно, что здесь и в Китае становится все больше коммунистов. Богатые обращаются с бедными хуже, чем с животными!

— Только самые красивые девушки еще могут на что-то рассчитывать. А остальные? Им — умирать, либо с голода, либо от тяжелой работы. И таких миллионы, много миллионов. Так почему не помочь тем, кто покрасивее! Что ни говори, — им куда лучше живется, чем остальным!

— Верно! Об этом я не подумал. Выходит, эта работорговля — чистое благодеяние!

Чаи только смеется. Потом продолжает:

— Коммунисты бешеные. Им бы только грабить и убивать. Пока не истребят всех коммунистов, в Китае не будет порядка.

«Или пока коммунисты не истребят работорговцев и эксплуататоров», — думаю я. Но какой смысл говорить такие вещи Чану.

* * *

Под вечер мы добрались до первой лесосеки. В колючих зарослях — потные желтые тела, крики, брань… Два десятка жилистых силачей волокут сквозь зелень джунглей огромный розовый ствол. Словно трудолюбивые муравьи, облепившие щепку, тянут, толкают, катят.

Сразу видно: эти парни знают свое дело. Настил сделан безупречно. Салазки легче и в то же время прочнее, чем у нас на Нунукане. Люди работают живее и слаженнее любой бригады, какую мне доводилось видеть до сих пор. Все до мелочей продумано и превосходно организовано. Они в совершенстве постигли искусство трелевки в джунглях без помощи механизмов.

Я увидел, что поперечины сделаны из самых твердых пород и обильно смазаны посередине, чтобы лучше катились салазки. Они лежат абсолютно ровно на толстых бревнах, в зарубках, не дающих поперечинам: смещаться, а кое-где даже привязаны ротангом. Через овраги перекинуты несложные и прочные мосты. Салазки уже наших, но при таких ровных настилах это не страшно, не опрокинутся.

На рубке стоит один человек. Тяжелым топором, насаженным на длинное топорище, он валит в день пять-шесть великанов. Другой, тоже в одиночку, распиливает ствол на кряжи.

Согнутые нотные спины с буграми железных мускулов. Сосредоточенный взгляд черных глаз. Тяжело вздымается грудь, рот застыл в напряженном оскале. Широкие, сильные ступни цепко, как руки, хватаются за поперечины, когда запряженное в лямку, изогнутое дугой тело всю силу вкладывает в рывок. Ни смеха, пи улыбки. Не слышно шуток и нет ни единой минуты передышки. Лишь грязная ругань десятника и дружные выкрики тягалей.

Без опиума вряд ли Кан смог бы сделать их рабами. Без опиума не удалось бы заставить людей жертвовать здоровьем и жизнью из-за проклятой древесины. Без опиума хозяин не мог бы эксплуатировать рабочих, обращая их труд в золото и в макаоских принцесс. Опиум — всесильный дух, помогающий бесцеремонным негодяям, тем, кто готов топтать все на своем пути.

Не удивительно, что англичане пошли войной на китайцев, когда тс попытались избавиться от могущественного духа, который всегда стоит на стороне эксплуататоров, против бедного люда.

На следующий день мы осмотрели еще две лесосеки. И всюду одна и та же гнетущая картина — выбивающиеся из сил, обреченные люди.

Чап переговорил с десятниками и кули и пришел к выводу, что сможет без особого труда набрать пятьдесят человек. Лишние люди есть на многих участках. Сами кули только рады были попытать счастья в другом месте.

— Выдам им небольшой аванс, чтобы рассчитались с долгами, — объяснил мне Чан. — Зато они станут нашими должниками. Через несколько дней выедут в Сингапур. За две педели я добуду билеты, улажу все остальное, и мы отплывем из Сингапура.

— Идет. Значит, увидимся в Батавии.

Я вручаю Чану десять тысяч гульденов. Мы ударяем по рукам и расстаемся.

* * *

Прибыв на Нунукан, мы прежде всего договорились, что с опиумом будет покончено. Ведь удалось же излечить китайцев, которых привез Джаин. А пока они отвыкали от наркотика, я выдавал им лекарство.

Скоро кули работали уже в полную силу. Никаких осложнений не было. Они стали веселее смотреть на жизнь. Перестав курить опиум, начали копить деньги. Некоторые женились на женщинах из Тавао. Я охотно отпускал их за невестами. Знал, что семья и дети помогут им избавиться от пороков и от склонности к буйству. За первые четыре месяца сыграли четыре свадьбы.