У меня все было под контролем, до тех пор пока я не увидела керамическую фигурку Будды. Она появилась в окне серым мокрым августовским утром, опирающаяся на спины грузчиков, сгибающихся под ее весом. «On va le mettre ou, madame?» – спросил один из них, указывая подбородком на комнаты, уже доверху заставленные картонными коробками.

Мои родители навязали мне эту статую, когда в прошлый раз вычищали свой чердак. По размеру и весу она напоминала немецкого дога. Я убрала ее на хранение в надежде на то, что когда-нибудь она исчезнет, и она исчезла – по крайней мере из моей памяти. И – вот сюрприз! – ее привезли в Париж вместе со всеми остальными нашими коробками и мебелью, подняв с помощью крана на второй этаж и затащив в квартиру через французские окна нашего обеденного зала.

Прошло пять лет с тех пор, как я в последний раз видела большинство наших личных вещей, упакованных в спешке в период тревожного месяца, разделявшего нашу свадьбу и переезд в Китай. Когда мы жили в благоустроенной квартире в Пекине, а потом в тесной арендуемой двухкомнатной квартире в Вашингтоне, коробки значительно потрепались, находясь на хранении в северной Вирджинии. Однако наша квартира в Париже не была меблирована, и вот сейчас мы снова обрели все свои вещи – к счастью или несчастью.

Разборка груды пыльных коробок напоминала просмотр моей прошлой жизни, той, которая у меня была до того, как я встретила Кельвина, когда я до изнеможения работала очередным помощником в нью-йоркском издательстве, горбатясь над ксероксом. Пытаясь найти место на книжных полках для огромных куч моих книг в мягкой обложке, я думала о последнем дне моей работы в издательстве, когда мои коллеги угощали меня кофе и пончиками, и я, к всеобщему и к своему собственному удивлению, разразилась слезами. В тот момент я не чувствовала особой разницы между двенадцатилетней девочкой и той, которая всю жизнь мечтала оставить свой след в издательском деле и выживавшей на одних горячих бутербродах с сыром, приготовленных в вафельнице. Тем не менее казалось, что прошло много времени с тех пор, как я вышла замуж и уехала из Нью-Йорка.

Я люблю рассказывать людям, что мы встретились с моим мужем на вечеринке, но, по правде говоря, нас познакомили. Наш общий приятель Джон представил нас друг другу, пригласив меня на вечеринку к Кельвину, – таким образом, ему предоставилась возможность выступить в качестве сводника. Первое, на что я обратила внимание, зайдя в квартиру Кельвина, – это был вид из окна: потрясающее сверкание Ист-Ривер и красные огни рекламного щита «Пепси-кола», отражающиеся в ней. Второе, на что я обратила внимание, – это то, что никто не говорил по-английски, даже сам хозяин. Болтая с молодыми дипломатами и пробуя кусочки выдержанного сыра Грюйер, я ловила на себе случайные взгляды Кельвина во время его общения с гостями на русском, английском, и… французском?

«Он говорит по-французски?» – прошептала я Джону. Моя франкофилия вошла в режим повышенной готовности.

«Разве я тебе не говорил? Он работал пару лет в детском саду в Париже, до того как начать свою дипломатическую службу».

Дипломат, говорящий по-французски, живущий в Париже, любящий Грюйер и детей? Что тут можно было еще сказать? Это была любовь с первого взгляда.

Шесть месяцев спустя мы отметили помолвку – настолько быстро, что было немного неудобно говорить об этом людям, – а через год поженились. Через месяц после этого мы переехали в Пекин. Я уволилась с работы в издательстве – единственная работа, которую я знала «от» и «до», занятие, которое я обожала в течение 6 лет, – и шагнула в неизвестность.

Пекин растянулся передо мной: огромный, живой, бескомпромиссный мегаполис. После первого всплеска интереса, вызванного осмотром достопримечательностей, реальность восторжествовала. Чем я могла заполнить эти дни? Шопинг в поисках поделок и дешевого жемчуга был малопривлекателен. Я снова начала брать уроки мандаринского диалекта, но они вызывали у меня неприятные воспоминания о принуждении, о детстве, когда моя мама каждую субботу тащила меня в школу китайского языка. Я рассматривала варианты трудоустройства в посольстве, но единственная работа, которую они могли предложить супругам дипломатов, – это секретарское дело, а у меня не хватало терпения на выполнение административной работы. Мой скромный уровень китайского мешал мне найти работу в этих краях. В любом случае принимающее государство не поощряло устройство на работу и даже волонтерство супруг дипломатов.

Разумеется, я скучала по своим друзьям и семье, однако больше всего – по своей работе. Более чем половину своей жизни я мечтала о работе в издательском деле, с тех самых пор, как в возрасте десяти лет узнала, что создание книг – это работа и что редакторам на самом деле платят за то, чтобы они читали. Со времени окончания колледжа несколько лет я пробивалась к редакторской деятельности собственными скромными усилиями, отвечая на звонки и отправляя посылки, управляя несколькими небольшими проектами и мечтая о том, как однажды под моим руководством ряд блестящих авторов окажется в списке бестселлеров New York Times. Сейчас же я была безработной в Пекине, и мои прежние амбиции казались облаком смога, размазанным по небу, огромной зеленой тучей, состоящей из миллиарда частиц страха и неопределенности. Без работы я едва ли понимала, кем являюсь.

Меня пугало то, что мои друзья и семья могли бы подумать, что я совершила ошибку, выйдя замуж столь поспешно, и что я была столь незрелой и глупой, что позволила своему сердцу увести меня за шесть тысяч миль. Никогда прежде мои выходные и вечера не были столь счастливыми, наполненными прогулками до поздней ночи по извилистым переулкам Пекина, воскресными полуднями в наслаждении редким спокойствием конфуцианского храма, ужинами с пельмешками из свиного фарша и луком в компании новых друзей – голландских дипломатов.

Но я с ужасом ждала утра понедельника, когда Кельвин уезжал в офис. Рабочая неделя тянулась до бесконечности, мои дни превращались в пустое убивание времени. Я неохотно занималась на тренажерах в спортзале, проводила долгие часы за сравнительными покупками в продуктовом магазине, готовила изысканные блюда на ужин и удивлялась: как, черт возьми, я – самопровозглашенная феминистка – превратилась в домохозяйку.

Я старалась не унывать, писала письма родителям и друзьям, рассказывая об энергичности Китая, о пикниках на Великой Китайской стене, экскурсиях с поеданием жареных скорпионов на ночном рынке. На самом деле изо дня в день я боролась с проблемами самоидентичности – не только связанными с работой, но и культурными: я считала себя американкой, но все остальные видели во мне китаянку. Мои азиатские черты лица были как маска. Иногда я была благодарна за то, что могу проскочить в переполненный вагон пекинского метро и оставаться незамеченной, пока не открою своего рта. Но большую часть времени я вызывала враждебное чувство разочарования, выражаемое в двойном размере оплаты за проезд, когда таксист, видя мое лицо и слыша мой акцент, задавал всегда один и тот же вопрос: «Откуда вы?», и, отказываясь принять мой ответ, недоуменно повторял: «Американка? Но вы не похожи на американку. У американцев светлые волосы и большие носы». В такой древней и гордой, попранной и возрожденной культуре, как китайская, немного этнического шовинизма считалось нормой. Но то, что меня действительно потрясло, – это особые привилегии, автоматически присваиваемые моим белолицым друзьям и мужу: уважение, вызванное одним лишь только наличием качеств, присущих иностранцу, восхищение их знанием китайского языка, стоило им сказать: «Ni hao». Напротив, едва ли кто находился ниже на тотемном столбе, чем молодая женщина, да еще и китаянка. И даже, несмотря на то что я не была настолько уж молодой или настолько китаянкой, когда мы с Кельвином появлялись вместе, люди бросали на нас лишь один взгляд и сразу думали, что я его переводчик. Иногда они предполагали вещи и похуже.

Я обедала, чтобы сделать хоть какой-то акцент в своем дне. На час или на два каждый день я погружалась в атмосферу уличных рынков, заглатывая лапшу и пельмешки. Я с замиранием сердца смотрела, как торговец блинами умело закручивал тесто на раскаленной сковороде и изящно разбивал яйцо сверху. Я ошпаривала свой язык и набивала щеки белоснежными кусками пышного распаренного хлеба. По предложению Кельвина я завела кулинарный журнал, блокнот с загнутыми уголками страниц, куда записывала недавние блюда и кулинарные приключения.

Спасение пришло однажды в виде журнальной стойки в почтовой комнате нашего здания. Я до сих пор могу воспроизвести эту картину у себя в памяти: конструкция из темного дерева, расположенная на высоте плеча, прямо напротив окна, где я забирала вещи из химчистки. Порой я все еще чувствую прилипание тонкого пластикового пакета с бельем, перекинутого через мою руку в тот момент, когда я остановилась взглянуть на яркие обложки. Это были журналы для экспатов, существовавшие в первую очередь для продажи рекламы: статьи в них были написаны на наспех отредактированном английском. Я не обращала на них внимания в течение нескольких месяцев, но в тот день взяла по экземпляру каждого журнала с собой наверх и изучила их. К концу дня я выбрала один под названием «Этот Пекин» — как лучший из всей стопки.

Я придумала несколько фабул для статей и переслала их на указанный в журнале электронный адрес главного редактора. Я надеялась, что буду писать о еде, но ему нужна была статья для раздела «Домашний очаг», поэтому я написала про то, как ухаживать за орхидеями. Я писала рецензии на книги, купленные во время своего отпуска, и настолько достала водителей такси расспросами об их мнении, что в какой-то момент испугалась, что они издадут бюллетень о моем изгнании из всех пекинских кебов. После того как я в течение нескольких месяцев проработала в качестве фрилансера за один RMB (равен восьми центам) за слово, редактор ресторанной колонки уволился. Когда мне предложили занять эту должность, я немедленно согласилась. Да, «Этот Пекин» был далек от книгоиздательства «Манхэттен» – опечатки здесь приумножались быстрее, чем мы успевали их исправлять. Но, несмотря на это, мне все равно нравилось проводить обзор пекинских ресторанов и писать о местной китайской кухне, рассказывать о впечатлениях, которые в конечном итоге вдохновили меня на написание романа. Каждый день мы с коллегами пытались выбрать новый ресторан для обеда, еда часто оказывалась вкусной и всегда – до неприличия дешевой. Постепенно, склоняясь над общими тарелками с обжаренной горькой китайской тыквой и мясом ягненка под тмином, товарищи по работе превращались в друзей. Когда-то они остановили свой выбор на Пекине, а их оживленный интерес к неослабевающей энергии города и его суматохе, к его возможностям и необычному шарму был заразительным. Я начала писать статьи для американских журналов, короткие вступления к книгам размером чуть больше трех предложений. Но каждая из них была своеобразным шагом вперед, крошечным, но уверенным.

Еда стала мостиком к познанию иностранной культуры и, может быть, к новой карьере.

Суть жизни дипломата заключается в том, что как только ты полностью обосновался, приобрел нескольких друзей и стал уверенно перемещаться по новой стране, твоя трехлетняя командировка подходит к концу и приходит время двигаться дальше. После полутора лет работы в журнале «Этот Пекин» уборка моего стола оказалась сложнее, чем я могла предположить. Я перелопатила груды рецептов и визиток, сломанных карандашей и блокнотов с кофейными пятнами, распределяя все это на две кучки: сохранить или выбросить. В конечном итоге я отправила все вещи в большую мусорную корзину. Я должна была начать все заново в нашем следующем пункте назначения – Вашингтоне. С установления новых контактов, с новых идей для статей – мне придется строить все с нуля. И сейчас, год спустя, в Париже, я опять начинаю жизнь заново.

За день до прибытия наших вещей я прогуливалась по пустым комнатам, мысленно разворачивая ковер в этом месте, вешая любимые фотографии в том, выбирая один шкаф для хранения бокалов рядом с холодильником, и другой – для кастрюль и сковородок рядом с плитой. Три переезда за пять лет значительно подковали меня. На следующее утро я попросила грузчиков разобрать все коробки и убрать объемную упаковку. Мы с Кельвином осторожно развернули наш свадебный фарфор и поехали в ИКЕА, чтобы купить новый книжный шкаф. Что касается Будды, то я засунула его в нишу подвальной кладовой, которая изначально предназначалась для хранения нашей коллекции изысканных вин. Там он и остался, завернутый в одеяла и ожидающий нашего следующего переезда.

Теперь, когда все вещи в квартире были распакованы, а Будда помещен на хранение, мы погрузились в режим metro-boulot-dodo — то, что французы называют трудовыми буднями: метро, работа, сон. Кельвин с головой окунулся в новую работу в американском посольстве, а я работала над пересмотром моего первого романа, который я продала за несколько месяцев до переезда.

Я закончила черновик своей рукописи еще в Пекине, связав описание яркой городской кухни с историей молодой американки в Китае, которая волею судьбы оказалась китаянкой. Летом мне позвонила мой агент, чтобы сообщить, что она нашла издателя для моей книги, застав меня в разгар осваивания программы франкофонного погружения. Поклявшись говорить только по-французски на территории колледжа в Новой Англии, я незаметно сбежала в чисто поле, чтобы поговорить с ней по мобильному по-английски и покричать во все горло от счастья. Даже сейчас, спустя несколько месяцев, двойная радость от публикации моей книги и переезда в Париж заставляла меня дрожать и одновременно вселяла легкий страх, что я не заслужила такой удачи.

Как я вскоре обнаружила, единственная вещь, которая может быть лучше работы над романом в Париже, – это не работать над романом в Париже. Его улицы манили к себе утренними рынками, ломящимися от разнообразия продуктов позднего лета – фрукты, которых я никогда раньше не видела: маленькие сливы золотистого цвета под названием «мирабель» и виноградный персик с бархатной кожицей и мякотью багряного цвета. Повсюду были fromageries, которые стоило посетить, много булочных и французские багеты, которые стоило попробовать. Я хотела совершать покупки так, как это делает une vraie femme au foyer – с корзинкой, перекинутой через руку, покупая продукты лишь на один день, а то и лишь для одного приема пищи.

«Ah, non, monsieur! C’est trop! C’est trop!» – кричали маленькие старушки на рынке. Они все как одна искусно маневрировали возле меня со своими магазинными тележками на колесах и строили глазки продавцу овощей. «Juste un TOUT petit peu!» Чуть-чуть! «Une POIGNEE!» Маленькую горсточку! «Pas TROP!» Не ТАК много! «S’il vous plâit!»

Я не могла не задаться вопросом, а что же они готовят дома? Что едят истинные французы? Я пыталась заглянуть в их корзинки, но их содержимое не наводило меня ни на какие мысли. На ужине с Дидье в местном кафе я сидела на стуле с прямой спинкой. Из меню, написанного мелом на грифельной доске, он выбрал незнакомое мне блюдо под названием андулет. А после этого названия стояло пять колких букв: AAAAA.

«Что это?» – спросила я.

«C’est un plat typiquement français, – сказал Дидье, за спиной которого в углу мелькал телевизор, показывающий футбол. – Une charcuterie faite d’intestins de porc».

Традиционная французская колбаса, сделанная из свиных кишок? Мое любопытство тут же сошло на нет.

«Les français adorent ça!» – сказал он с ухмылкой. Французы обожают это? Я была практически уверена, что он меня дразнит.

Когда принесли еду, блюдо Дидье казалось достаточно невинным: колбаса тусклого цвета в кремовом горчично-зерновом соусе. Но когда он отрезал кусочек, я почувствовала слабый, глубокий запах, напоминающий скотный двор. Либо коровье пастбище. Или использованный детский подгузник. Или один из парижских узких тротуаров, облюбованных собаками. Вы поняли, что я имею в виду, не так ли?

«Tu veux goûter?» – спросил меня Дидье, его вилка и нож с куском колбасы были на полпути к моей тарелке.

«Ça a l’air délicieux… Mais non, merci», — сказала я. Он бросил на меня разочарованный взгляд, как будто я показала ему свою неприязнь или просто струсила.

Таким образом, мне удалось избежать неприятного урока на тему отличий между андулетом, андуилем и копченым острым блюдом каджунской кухни с одноименным названием. Я не знала, что означают буквы ААААА, но когда видела их в меню, то старалась избегать всего, с ними связанного. Я вовсе не выставляла напоказ свой избирательный вкус. И не гордилась им. Но меня не заставила бы засунуть себе в рот кусок дымящихся внутренностей даже банда, вооруженная мясницкими ножами.

Возможно, я могла бы всю жизнь избегать колбасы из требухи. Но в один прекрасный день мне пришлось готовить ужин для группы друзей – девяти всеядных и одного вегетарианца. Разработав отдельную серию специальных вегетарианских блюд, я, признаться, чувствовала легкое раздражение.

«Замечал ли ты когда-нибудь, что привередливые едоки не думают, что они особенно привередливы?» – в тот вечер спросила я Кельвина. – Кейт не ест мясо, рыбу, молочные продукты и сою. И тем не менее из ее уст всегда звучит одна и та же фраза: «Но я ведь не настолько придирчива, правда?» – Я сунула противень с красным перцем в духовку. – Я устала от людей, которые не едят все подряд».

«Ты не ешь все подряд».

«Ем!»

«Потроха? Зобная железа? Мозги? – Он поднял брови. – Андулет?»

Я сглотнула комок в горле. Он застал меня врасплох. Я задумалась. И, кажется, стала чувствовать себя немного лицемерной.

Как я могла считать себя непредвзятой энтузиасткой кулинарии – более того, кулинарным обозревателем, – если отказывалась отведать андулет, одно из старейших французских блюд и самых традиционных форм мясной закуски?

В конце концов, стала бы Джулия Чайлд воротить свой нос от свиных кишок?

«А почему бы тебе не разузнать побольше об андулете? – предложил Кельвин. – Ты могла бы отправиться в путешествие».

«Одна? – Я уронила зубчик чеснока, и он ускользнул под плиту. – Нет уж».

«Просто небольшое однодневное путешествие? Почему бы и нет? – Он залез рукой в продуктовый пакет и протянул мне свежую головку чеснока. – Кто знает? Может быть, тебе это даже понравится».

Так я оказалась в Труа, городе, расположенном в пределах ста миль к юго-востоку от Парижа, в южной части региона Шампань. В столице андулета.

А вы знаете, что такое потроха? Я не знала, пока не приехала в Труа. Оказывается, это слизистая оболочка желудка, сморщенная, тусклого цвета мембрана, используемая для переваривания пищи (отсюда и запах). Большая часть мира ест потроха. Их варят в китайском горшочке как жаркое, приправленное специями, крошат и добавляют в тако, тушат с помидорами и сыром Пекорино Романо – и это лишь часть их воплощений. Если они приготовлены ненадлежащим образом, то становятся жесткими и резиновыми.

Несмотря на то что в мировой практике чаще всего употребляют говяжьи потроха – имея четыре желудка, коровы располагают большим их количеством, – во Франции колбаса из требухи делается из свинины. Существует андулет де Вир, прокопченный и плотный, родом из Нормандии. Есть андулет де Гемене, родом из Бретани, сделанный из раскатанных пластов потрохов, образующих завихрение, если их разрезать по диагонали. Но самый известный вид колбас из требухи, андулет, делают в Труа: рулетик из потрохов и желудка с добавлением лука, специй и большого количества соли, обернутый в la robe, другую часть свиных кишок.

Первое, что я заметила, войдя в безупречно чистую мастерскую мясника Патрика Мори, – это запах. Он был приглушенным, но настойчивым, и ударял в нос, как струя ледяного воздуха, ворвавшаяся в теплый дом с зимней улицы. Виновник этого запаха располагался возле больших окон: пластиковое ведро, заполненное бледно-розовыми кишками, вымачиваемыми в воде. Другие углы комнаты таили в себе такие ужасные сюрпризы, как провисшие мешочки с кровью, используемые в «будин нуар» – кровяной черной колбасе, – и мешки, забитые до отказа неидентифицируемыми частями животных.

Второе, что бросилось мне в глаза, – это растопыренная половина туши свиньи, лежащая на прилавке, похожая на анатомическую модель или схему мясника. Задняя нога была приготовлена к отрезанию для заготовки ветчины. Ребра располагались рядком, как будто на барбекю. Брюшина была мягкая, с полосками жира, готовящегося стать беконом. Круглая выемка в центре указывала на место, где раньше находился кишечник. «Я хотел показать вам, где у свиньи расположены потроха», – сказал мне Мори.

Но свинья была предназначена не только для моего просвещения. Ей было предначертано стать ассортиментом удостоенной высшей награды мясной продукции, которую Мори продает в своей лавке: jambon, boudin blanc, boudin noir, pate de campagne и terrine. Как и его отец, 90 процентов выручки он получал от собственных товаров, закупая и заготавливая свинью каждую среду. (Во время моего визита он перенес это событие на вторник, чтобы попасть в мой график.)

Посещение мастерской Мори было занятием не для слабонервных; впрочем, там возникало какое-то магическое ощущение, как будто ты отдаешь дань уважения древнему и почитаемому ремеслу, которое стремительно утрачивает свою силу во Франции. Меня приводила в восторг атрибутика лавки, втиснутая в ограниченное пространство: коптильня в углу, духовой шкаф промышленного назначения напротив него, большой котел для варки андулета, камерный холодильник, в котором вызревали колбасы. Сама комната была образцом бережливости – до последнего съедобного кусочка, выдержанного и проданного.

Сначала Мори поместил потроха и желудок в кипяток, чтобы тщательно их промыть. Он вручную разрезал каждый орган зигзагообразными полосами, соединенными между собой таким образом, чтобы они образовали одну длинную, узкую цепочку. Искусно скручивая кишки между собой, он посыпал их кубиками лука, солью, перцем, мускатным орехом и смесью из каких-то секретных специй. В конце он сбрызнул все шампанским, которое производится в одноименном регионе, и белым уксусом – оба ингредиента уникальны для его рецепта. «Обычно мы оставляем все это мариноваться в течение одного-двух часов», – сказал он мне. Но посмотрев на часы, он приступил непосредственно к enrobement, взяв кусок кишечника и умело просовывая внутрь скрученные потроха и желудок. На завершающем этапе колбасы осторожно – они очень нежные – томятся на медленном огне как минимум пять часов в овощном бульоне. «Они теряют примерно одну треть своей массы, – сказал он. – Самое замечательное – их варят так долго, что весь жир полностью исчезает».

«В каком виде вы больше всего любите есть андулет?» – спросила я.

«Зажаренный на решетке для барбекю. Либо с кремово-горчичным соусом, покрытым сверху кусочком шаурса – мягкого сыра, похожего на Бри. Подержите его несколько минут в печи, чтобы сыр расплавился… употребляйте вместе с приготовленным на пару картофелем, либо с квашеной капустой… Et voila. C’est tres fin dans la bouche. – Он выглядел так, как будто готов был прямо сейчас навернуть целую тарелку… «Voule-vous en gouter un morceau maintenant? – внезапно спросил он. – Я мог бы запечь андулет в духовке. Это займет секунду».

Я посмотрела на часы. Было девять тридцать утра. Я еще не успела сделать ни глотка чая и съесть ни крошки багета. «C’est tres gentil de votre part, – мой голос прозвучал слегка пискляво. – Но, может, быть в другой раз. Сейчас немного рановато для меня».

«C’est vrai, – сказал Мори. Однако мне показалось, что он немного расстроился.

Андулет имеет свою родословную. Людовик II, известный как Заика, подал его на стол на пиршестве по случаю его коронации в 878 году, состоявшейся в Труа. Несколько веков спустя Людовик XIV также провозгласил себя почитателем этого блюда, сделав остановку в Труа после сражения в соседней Бургундии, чтобы запастись для пира по случаю победы. Колбаса обладала даже силой обольщения, как было обнаружено королевской армией Франции в 1560 году. В попытке завоевать Труа королевские солдаты пробили крепостную стену и рассредоточились по узким вымощенным улицам окрестностей города Сен-Дени, как вдруг остановились, плененные якобы манящим ароматом, доносящимся из колбасных магазинов квартала. Они задержались, уплетая за обе щеки андулет, что дало время городским войскам собраться и одержать победу путем внезапного нападения.

Пока я прогуливалась по тем же узким мощеным улочкам, я не могла не раздумывать, почему же все-таки Труа? Как в этом чудесном городе мог появиться такой противоречивый деликатес? Великолепный собор в стиле пламенеющей готики, ряды средневековых домов с деревянными балками, словно срисованные с пасхальных картинок, – Труа создает впечатление состоятельной респектабельности. В Средние века город был одним из крупнейших центров проведения ярмарок региона Шампань (шампанское тут, однако, ни при чем) и процветал благодаря Сене, протекающей через его центр. Рынок Труа привлекал людей со всей Европы, например фламандцев, обменивающих текстиль на средиземноморские шелк и специи, – поэтому город предлагал отведать свое деликатесное блюдо – андулет – тысячам голодных путешественников.

Фабрика по производству андулета «Лемель» – это семейный бизнес, появившийся в 1973 году. Она расположена на окраине города, в промышленной зоне, в сверкающем белом здании. Через окно в цех я увидела огромные синие бочки с boyau, свиными потрохами, – такого количества сырья достаточно, чтобы производить восемьдесят тысяч колбас в день. Рабочие, одетые в шапочки, резиновые сапоги и перчатки, заносили огромные поддоны с колбасами в комнату, где в больших количествах часами вывариваются связки колбас. На фабрике работает 160 человек посменно, с перерывом только с вечера субботы до ночи воскресенья.

В солнечном офисе я спросила Доминика Лемеля, который вместе со своим братом Бенуа заведует фабрикой, о том, что означают буквы AAAAA, которые я часто видела в описаниях андулета.

Один американский друг посоветовал мне никогда не есть андулет с менее чем пятью буквами А.

«Что они означают?»

«C’est l’Association Amicale des Amateurs d’Andouillette Authentique», – ответил он. В примерном переводе это означает «дружественная ассоциация любителей подлинных колбас андулет», прозванная «5A» (произносится как сэнк a). Объединение, что-то вроде фан-клуба, было основано в 1970-е годы пятью любителями андулета и ресторанными критиками, среди которых был знаменитый французский кулинарный обозреватель Робер Куртин, писавший под псевдонимом Ля Рейньер, с целью сохранения стандартов производства колбас из потрохов. С тех пор количество участников клуба возросло вдвое, они встречаются два-три раза в год, чтобы продегустировать образцы андулета из разных уголков Франции и лучшие из них наградить сертификатами качества. «Я однажды побывал на такой дегустации, – рассказывает Доминик. – Она началась в полдень и закончилась только в восемь часов вечера. Мы съели по меньшей мере семь колбас целиком, а между колбасами ели вареную курицу, чтобы нейтрализовать предыдущий вкус».

Доминик показал мне свои сертификаты с пятью А в рамках, с изображением пяти веселящихся поросят, где каждый поросенок символизировал одного из пяти основателей ассоциации. «Раз в два-три года жюри вновь рассматривает нашу продукцию, – сказал он. – Сертификат действителен в течение двух лет, либо до тех пор, пока производитель не меняет рецептуру или способ изготовления». (При необходимости можно получить особое письменное разрешение, которое продлит срок действия сертификата до следующей дегустации.) «5А» сохраняет почетный статус андулета», – говорит Доминик.

Хотя оценка ААААА широко ценится среди производителей колбасы, она не является официальным знаком качества, и многие предпочитают не участвовать в дегустациях клуба. Среди них – независимый производитель колбасы Патрик Мори.

«Я не хочу принимать в этом участие», – сказал он мне.

«Почему?» – удивленно спросила я. Нельзя сказать, чтобы его смущала конкуренция. Я взглянула на полки его магазина, где выстроились многочисленные кубки и медали, всего более семидесяти, – это награды Мори с 1995 года, с тех пор как он унаследовал дело отца. Уже четыре года подряд «Компаньоны свиной гастрономии», еще одно общество ценителей деликатесов, называют его андулет лучшим во Франции и в Европе. «Девяносто процентов колбас со знаком ААААА производятся промышленным способом, – объясняет он. – Если принять участие в дегустации клуба, люди решат, что мои продукты сделаны на фабрике. Я же хочу сохранить традиции, индивидуальность, семейность. Я сохраняю подлинность veritable андулета Труа».

На минуту я подумала, не звучит ли его протест как пренебрежение лисы к зеленому винограду… Но нет, в его голосе не было ни капли зависти. Напротив, его довод характеризовал современное состояние французской кухни, которая балансирует между заводами, производящими огромное количество еды, и крошечными семейными магазинчиками и ресторанами, передающимися от поколения к поколению. Оказавшись у Мори, ты будто шагаешь на тридцать лет назад, во времена, когда супермаркеты еще не открылись в каждой французской деревушке и домохозяйки каждый день ходили в лавки мясников, булочников и зеленщиков. Во время моего утреннего визита у Мори шла бойкая торговля: в среднем он продает пятьсот-шестьсот килограммов колбасы в неделю. Однако, если учитывать долгие часы работы, не говоря уже об интенсивном физическом труде и экономической среде, где супермаркеты предлагают низкие цены, я не могла не задуматься о том, сможет ли его магазин, да и само искусство традиционного изготовления колбас в целом, продержаться еще одно поколение.

Каждый поклонник андулета, которого я встречала в Труа – а их я встретила множество, – хотел быть тем самым человеком, который смог открыть мне невероятный вкус этой колбасы. «Многие не хотят ее пробовать из-за запаха, – объяснил мне Доминик. – Секрет – в качестве продукта. Если он свежий, запаха нет вовсе».

Хотя запах я все-таки почувствовала. Мы были в laboratoire на фабрике, и один из рабочих, Паскаль, показал мне, как они нарезают кишки и желудок. И вот время пришло. Когда Доминик предложил мне отрезать несколько кусочков охлажденного андулета, я поняла, что больше не смогу отнекиваться. «Проще попробовать в холодном виде, – сказал он. – В горячем виде вкус намного сильнее».

Если порезать андулет горизонтально, он имеет мраморную поверхность, где на розоватом фоне видны белые и темно-розовые завитки. Доминик дал мне тарелку, и я постаралась вспомнить все восторженные отзывы моих парижских друзей-любителей андулета. «Когда я его ем, я чувствую причастность к Франции, – признался мне Гийом, француз, которого я встретила однажды на ужине и который провел почти все свое детство в США. – Словно я – часть истории и terroir».

«Сытно и вкусно – comme il faut», — говорил другой мой знакомый, Сильван.

Под взглядами Доминика и Паскаля я откусила кусочек. Вкус был соленый, очень пряный, с перцем и мускатом, похожий на болонью. Я начала жевать, и колбаса поддалась моим зубам, одновременно мягкая, но в то же время тягучая, как будто вытянутая полоска резины. Доминик выжидательно на меня смотрел.

«C’est pas mal!» – сказала я. И действительно, вкус был достаточно безобиден. Однако скользкая, волокнистая, тягучая текстура недвусмысленно напоминала о том, что продукт сделан из кишок. В голове возникла бочка с кишками из производственного цеха, но я заставила себя проглотить кусок. Откусить второй раз было уже сложнее.

Доминик снова протянул мне тарелку: «Еще кусочек?»

«Non, merci», – ответила я, немного побаиваясь.

Тем же вечером я ужинала с местным блогером, Селин Камун, в небольшом ресторанчике «Au Jardin Gourmand» в историческом центре города. Нас познакомил знакомый знакомого: «О, вы едете в Труа? Там живет подруга лучшей подруги моей сестры. Я уверен, что она будет рада показать вам город». И она действительно была рада. Fier d’etre francais, et puis fier de ma region – эту фразу я слышала вновь и вновь на протяжении моего путешествия по Франции. Горжусь, что я француз, и горжусь своим регионом.

Я предположила, что Селин, как местная жительница Труа, будет поклонницей андулета. Но нет. «Je deteste ca», — сказала она мне после обмена поцелуями в щеку. «Моя мать, двоюродные сестры и братья обожают андулет, а я даже запах его не переношу».

Мы устроились за столом в уютном зале, где на полках стояло множество книг, и стали изучать меню. Селин выбрала именно этот ресторан, потому что в нем подавали андулет, и меню действительно напоминало энциклопедию на тему андулета, с одиннадцатью способами его приготовления – от просто пожаренного на сковороде или гриле до заправленного особыми сливочно-сырными соусами, вплоть до шубки из фуа-гра.

«Я, пожалуй, возьму стейк», – решила Селин.

Жак Лебуа, хозяин ресторана, подошел к нашему столику. «Моя подруга – американка. Она хочет узнать побольше об андулете», – сказала ему Селин.

«О, обожаю знакомить иностранцев с андулетом, – сказал Лебуа, переплетая руки и практически потирая их с ухмылкой. – Знаете ли вы историю труанского андулета?»

«Хм, не думаю, нет». В любом случае я же не знала его версию истории.

«В Средние века, – начал он, – город оказался под осадой и был окружен солдатами, разбившими лагерь за городскими стенами. Со временем, когда из еды не осталось ничего, кроме кишок, жители начали делать из них андулет. Солдатам так понравился его запах, что они заявили жителям: «Мы вас выпустим, если вы поделитесь с нами вашей едой!»

Мы хором рассмеялись. За спиной у Лебуа прошел официант с горой тарелок, на каждой из которых лежал толстый андулет в сливочном соусе. Аромат было трудно не признать.

«Вы готовы сделать заказ?» – Лебуа вынул шариковую ручку.

Селин заказала стейк, а затем Лебуа посмотрел на меня с блеском в глазах. «Могу вам предложить андулет под сыром Шаурс, – сказал он. – Или тушеный в белом вине? Он тоже очень хорош».

«Я думаю, что возьму… – Они оба посмотрели на меня в предвкушении. – Лосось на гриле».

«Pas d’andouillette? – воскликнул Лебуа. Он повернулся к Селин. – Она не хочет заказать андулет?»

«Ну, она уже целый день их пробует» – мягко сказала Селин. – Скорее всего, боится переборщить».

Я догадывалась, что он подумал: «Как такое возможно?» Так или иначе, он принес мне стейк лосося на гриле. Должна признаться, я наслаждалась каждым его кусочком.

Андулет покорен, или по крайней мере продегустирован. Что дальше?

В Париже я блаженствовала от мысли о предстоящих нам трех годах, мечтая о трапезах, которые нас ждут. Мы зажарим бресскую курицу, и сравним сыр Бри из Мо и из Мелуна, и отведаем превосходный омлет с пряными травами после кино, и попробуем разные бургундские вина, от молодых до выдержанных, и и и…

Мой список мест, которые мы должны были посетить – рестораны, кондитерские, шоколадные бутики, колбасные лавки, fromageries, boulangeries, cavistes, – был таким длинным, что я боялась, как бы не сломался мой жесткий диск. А потом Кельвину позвонили.

Глава посольства США в Багдаде. Это было серьезное задание в крупном посольстве, одно из тех, что приносит однозначный успех в дипломатической карьере. Кельвин старался не показывать эмоций, когда рассказывал мне о нем, но я чувствовала, как он рад и взволнован, даже несмотря на недостатки этой работы. Например, опасность.

Опасность. Он закрывал на это глаза, но когда я представила, что мой муж находится в зоне военных действий, мое сердце сбилось с ритма. Хотя посольство было в зеленой зоне, окруженное стенами, словно тюрьма, его все равно постоянно бомбили. Расставание. В Багдаде не предусматривалось сопровождение семьи – ни супругов, ни детей, ни родственников. Если он согласится на эту работу, мы не увидимся целый год.

Кельвин, однако, перечислил все плюсы. В течение года, пока его не будет, я смогу оставаться в Париже в наших апартаментах Бель-Эпок с белыми мраморными каминами, старинными паркетными полами и лепными потолками. Он сможет взять три отпуска из Ирака, по три недели каждый. Через год он вернется в Париж. И наш трехлетний план станет четырехлетним.

«Но разве мы не переехали в Париж, чтобы быть вместе? – Я скрестила руки на груди. – После всех твоих поездок в прошлом году?» В течение года, проведенного в Вашингтоне, Кельвин был в командировках по две недели каждый месяц.

«Я должен быть готов к службе в любой части света. В любой. Даже там, куда нельзя с собой брать семью. Как в армии». – Он повторял эти слова так часто, что я уже почти их не слышала.

«А я буду здесь одна?» – Мое волнение возрастало: за Кельвина и из-за моего возможного одиночества.

«Я понимаю, что это не лучший вариант. Но по крайней мере ты будешь в Париже».

«Без тебя все будет не так». – Мои слова были наполнены горечью.

Днем, пока Кельвин был на работе, я все время плакала. Я понимала его желание, ведь он был амбициозен, как и я. Это чувство иногда чуть теплилось во мне, но иногда становилось едким и губительным. У каждого из нас были свои карьерные цели и мечты, но – по крайней мере я так думала – мы заключили безмолвное соглашение, что брак и семья стояли на первом месте. А год в разлуке нарушал это соглашение.

Как-то после обеда я была одна на кухне, подрезая стебли тюльпанов, чтобы поставить их в вазу. Я потянулась к верхней полке, чтобы достать вазу, через ряд винных бокалов. Но полка оказалась у́же, чем я думала, и один из дешевых бокалов упал и раскололся с резким треском и звоном на множество осколков. Я снова потянула на себя вазу и неосторожным движением уронила еще один бокал.

Согласно Американской Ассоциации дипломатических служб (самое близкое к профсоюзу из всего, что может себе позволить дипломатический корпус), процент разводов в семьях дипломатов такой же, как средний процент по всей Америке. Но они не уточняют, что это 50 процентов. Я говорю об этом не потому, что мы с Кельвином когда-либо задумывались о разводе, у нас подобных мыслей не возникало. Просто хочу показать, насколько наивной я была в отношении института брака. Мы были так счастливы, так осознанно стремились принимать важные решения вместе, так редко ссорились, что я считала наш брак неразрушимым. Подметая осколки стекла, я поняла, что он настолько же хрупок, как и все остальные браки. А именно – очень хрупок.

Через полгода, после того как мы с мужем вместе переехали в Париж, он стал готовиться к отъезду. Никто из нас не хотел целый год провести в разлуке, но преданность Кельвина государственной службе и, конечно, его амбициозность помогали ему переносить эти трудности. А что касается меня, я в итоге согласилась… потому что любила его. И эта любовь включает в себя и восхищение его гражданской ответственностью, целеустремленностью и верой в дипломатию.

За два месяца до отъезда Кельвина темные зимние дни начали делаться все светлее, погода – мягче, вместо артишоков и спаржи на рынках появились лук-порей и мангольд, а настроение у нас становилось все сумрачнее. Мы старались не говорить об отъезде Кельвина, потому что в разговорах он становился слишком реальным. Наоборот, мы старались игнорировать все уменьшающийся срок – сначала дни, потом часы. Но неизбежность отъезда сквозила в каждом вечере, в послеобеденном бокале белого вина, в золотом мерцании уличных фонарей, когда мы выходили из кино на темные и сырые вечерние улицы. Кельвин купил мне тюльпаны, когда шел с работы домой, я в последний раз приготовила его любимую еду на ужин – спагетти с фрикадельками, и мы цеплялись за эти привычные действия, наши семейные привычки.

Я хотела, чтобы время замедлило свой ход, чтобы оно остановилось. Но вдруг наступил апрель, и мы уже отмечали мой день рождения в одном из моих любимых ресторанов, элегантном рыбном бистро под названием Les Fables de la Fontaine, и я глядела на свою тарелку с идеально приготовленным языком в кляре и не могла представить, как я смогу проглотить хоть кусочек. На следующее утро Кельвин уехал. Я плакала весь оставшийся день.

Я пыталась остановиться, я очень хотела перестать – слезы были постыдны, да и неопрятны. Но мои глаза не хотели слушаться, и слезы продолжали медленно течь, усиливаясь, чуть я начинала разговаривать с людьми. Я смогла немного успокоиться и пошла в соседнее кафе выпить кофе, но слезы снова полились рекой, как только Амар, благодушный хозяин заведения, похлопал меня по плечу и шепнул: «Bon courage!» Я плакала у врача, когда девушка-австралийка в приемной пожелала мне держать выше нос. Я плакала на лестничной площадке моего дома, когда столкнулась с соседом, милым старичком, женатым на такой же милой старушке. Он остановился посреди лестницы, жалуясь на пятна от воды на потолке, и предложил мне иногда заглядывать к ним с женой на стаканчик вина.

Я привлекала к себе внимание. Что хуже, я убеждала французов в их мнении об американцах: что мы чрезмерно эмоциональные, неуместно себя ведем и не скрываем ничего в своей личной жизни. Я никогда не видела, чтобы француженка плакала в метро.

Господи, я даже не видела, чтобы француженка ела в метро.

А я стояла на станции метро «Эколь-Милитэр», и слезы лились из моих глаз. Мне очень хотелось высморкаться, но мой единственный платок уже насквозь промок.

Я добралась до дома и вошла в пустую и одинокую квартиру, где каждый звук отдавался громким эхом. Сверху у соседей грохотал телевизор, словно разъяренная толпа, а снизу раздавался гул метро, словно приближалось землетрясение. Хотя во все окна светило яркое весеннее солнце, я прошлась по всем комнатам и везде зажгла свет. Он отражался от стен и придавал уют огромным комнатам с высокими потолками. Но все равно часы до ужина тянулись бесконечно долго, пустые, непреклонные и одинокие. Желая отвлечься, я залезла в холодильник и обнаружила там остатки курицы, которую мы жарили для нашего воскресного ужина. Я сложила их в кастрюлю и нашла овощи для гарнира. Я долго чистила и резала морковь, лук и сельдерей на ровные кубики. Я сложила овощи в кастрюлю к курице, добавила холодной воды и отварила все вместе. Сейчас, когда Кельвин уехал, я уже не хотела, чтобы время замедлило ход, а, наоборот, мечтала, чтобы оно шло как можно быстрее до его приезда.

Стоя у плиты, я сняла накипь с бульона, убавила газ, так что на поверхности бульона только изредка возникали пузырьки. Мое кушанье наполнило квартиру уютным запахом вареной курицы, запах, который я помнила с детства, когда мой отец варил бульон в огромной кастрюле поздними вечерами. Это был запах покоя и безопасности, объятий, любви и детских книг – запах дома. Наконец хоть на пару часов я смогла заменить запах чистоты и мыла, напоминающий мне о муже, на что-то такое же родное.

Мы с Кельвином так часто переезжали, что я привыкла думать о доме как о месте, где мы с ним находимся вдвоем. Но, даже без него, здесь все равно был мой дом, место отдыха, и я не хотела его покидать. Да и куда бы я пошла? У нас с Кельвином не было постоянного жилья, у нас не было собственности. И хотя я очень любила родителей, я бы не смогла прожить у них целый год.

«Постарайся получить удовольствие от того, что ты в Париже», – сказал мне Кельвин перед отъездом. Он сказал это частично для того, чтобы приободрить меня, потому что не мог видеть, как я грущу. Но еще я представила, как он сидит в самолете, пристегнутый к креслу ремнем безопасности, мчась по небу в страну, где никогда раньше не был. И я поняла, что в этих словах был еще и совет человека, который влюблен в Париж и так часто его покидал, человека, который знал этот город и знал, что значит жить вдали от него.

Я стояла у окна, глядя сквозь завитки кованой балконной решетки на машины, мчащиеся по бульвару Распай. Я протянула руку и собрала в ладонь сухие лепестки яркой герани, которая росла в наружном ящике. Неожиданно солнце ворвалось в квартиру, осветив ковры и диваны, и засверкало на паркете. Париж был по-прежнему здесь, со всей своей элегантной, роскошной и пышной красотой. И я была по-прежнему в Париже – городе, о котором так долго мечтала.

АНДУЛЕТ ПОД СОУСОМ МОРИ

Способ приготовления от Патрика Мори, как он сам признается, очень costaud, сытный, – со сливочно-горчичным соусом и под сыром. Он сказал мне, что под это блюдо хорошо подходит белое вино типа Шабли или из региона Шампань – оно смягчает резкий запах колбасы. В Соединенных Штатах андулет производят компании, специализирующиеся на изготовлении деликатесов, например «Fabrique Delices», и его можно заказать по почте из любой точки страны. Сыр Шаурс – мягкий и сливочный, производится в местности около города Труа. Если нет возможности найти Шаурс, подойдет Бри. Добавление ратафии – крепкого алкоголя, иногда с фруктовым вкусом, – по желанию. И наконец, если вы не фанат андулета, его можно с успехом заменить на вареную куриную грудку.

* * * * * * * * * *

4 порции

• 4 труанских андулета

• 1 столовая ложка несоленого сливочного масла

• 1 очищенная и мелко порубленная луковица шалота

• 3/4 стакана белого сухого вина

• 11/2 столовой ложки дижонской горчицы с зернышками

• 3/4 стакана сметаны

• Ратафия (по желанию)

• Соль и перец по вкусу

• 200 г сыра Шаурс

На сухой скороводе или в духовке подрумяньте андулет, переворачивая так, чтобы все стороны покрылись золотистой корочкой. Тем временем нагрейте сотейник на среднем огне, растопите на нем масло, добавьте мелко порезанный шалот и пассеруйте до мягкого состояния. Добавьте белое вино, доведите до кипения, чтобы жидкость выкипела на треть. Добавьте, помешивая, горчицу, сметану и капельку ратафии, затем доведите до кипения и тушите одну-две минуты. Попробуйте и добавьте соль и перец.

Предварительно разогрейте духовку. Половину соуса влейте в жаростойкое блюдо для духовки и положите в него поджаренный андулет. Сверху полейте соусом и посыпьте каждую колбаску сыром. Запекайте, пока блюдо не станет сверху золотистым и слегка не закипит, примерно 10 минут. Подавайте с приготовленным на пару́ картофелем и небольшим количеством квашеной капусты.