1 - 5

Но для тех, кто придет

В мир, охваченный мглою,

Наша повесть послужит ключом,

Ибо древнее Солнце —

Солнце героев —

Нас коснулось прощальным лучом…

 

(Оргия праведников «Das Boot»)

 

 

1.

 

Болота начинались прямо здесь — вот так, необычно и странно: под ногами коня еще твердая почва, а несколько опрометчивых шагов — и спасения не будет. Знаменитые синедольские топи, не напрасно прозванные Гиблыми. Они тянулись на многие мили в обе стороны, преграждая путь в глубину древнего чудесного леса…

Зачем мы здесь? Я громко позвал:

— Ваше величество! Мы слишком оторвались от свиты, надо возвращаться. Здешний лес небезопасен…

— Гиблые топи! — юный король, похоже, не пожелал меня услышать. Он поддал пятками в бока лошади и галопом умчался вперед по самой границе болот. Мне ничего не осталось, как пуститься вдогонку. Впрочем, недалеко: тропа закончилась, кобыла короля взбрыкнула, обдав брызгами себя и всадника, и встала у плотной стены рогоза.

— Это и есть знаменитые Гиблые топи, лорд Хейли? — юноша отерся рукавом и, сдвинув с глаз лисью шапку, заглянул мне в лицо. — А за болотами? Старая Пуща? Легендарная страна ситов? Та самая, «золотая страна нечестивого разврата и колдовства»? — он многозначительно приподнял брови. — Несметные сокровища, тысячелетние леса и плодородные земли всего в паре миль?

В паре миль, которых не одолеть. В ином мире. В другой жизни…

Разговор мне нравился все меньше. Любой мальчишка бредит подвигами, славой и самолично добытыми богатствами, уж кому это знать, как не мне. Не за этим ли юный король, едва отделавшись от опеки, покинул столицу и примчался ко мне в Синедол? Не для того ли выпросил показать болота?

Но правителю должно думать о последствиях своих желаний.

— Ваше Величество, война с ситами началась задолго до того, как был коронован Ваш прадед. Более двухсот лет страха, гибели и разорения! Ваш покойный отец поступил мудро, сумев замириться с владыкой Пущи и пресечь месть. Бог свидетель, и людям, и ситам это далось непросто — взаимные страх и ненависть все еще глубоки, хотя с тех пор…

— «...уже более двадцати лет ни один человек не видел сита, равно как и не ступал под сень их священного леса»! — со смехом закончил юноша, — Лорд Хейли! Я — просвещенный монарх, и знаком с историей. А еще я знаком со слухами. Зря вы не жалуете столицу, мой друг, при дворе ходит много слухов. Например, о том, что Гиблые топи — не такая уж неодолимая преграда, — серые глаза короля глядели испытующе.

«Чего хочет этот балованный мальчишка?.. всерьез решил сунуться в Пущу? Нет, определенно, для короны он слишком зелен. И воспитан — из рук вон!» — рассердился я. Король, между тем, продолжал:

— Я слышал, до договора, они были обычными болотами с клюквой, лягушками и утиной охотой, их никто и не думал бояться. Больше того, мне докладывали, что есть человек, для которого это по-прежнему так. Ему, буде на то желание, ничего не стоит провести в Пущу хоть целое войско… и этот человек — ни кто иной, как лорд Синедола, хранитель Восточного рубежа Хейли Мейз. Или мне лгали? Ну, мой верный рыцарь, что скажешь?

О, Бог мой, Единый Отец всего сущего! Я думал, эта история давно забыта!

— Нет, Ваше Величество, — я посмотрел в глаза своего короля со всей твердостью, на какую был способен, — Вам донесли верно. Не знаю, кто и как проведал об этом, но граница с ситами заперта не случайно, и я…

Глаза юного монарха вспыхнули неистовым молодым азартом:

— Можешь? Так, Хейли?! Я хочу открыть!

Призрачные пальцы коснулись моей груди, отыскали тонкую нить старого шрама, и под ними сжалось, заныло сердце.

— Вы представляете, какой бедой это обернется?!

Страшась не совладать с нахлынувшими чувствами, я отвернулся и замолчал. Воспоминания юности пробудились и захватили меня целиком…

 

 

2.

 

…Все началось летним утром. Я по обыкновению еще валялся в постели и ждал завтрака. Но вместо кухаркиной пигалицы-дочки на пороге появился посыльный отца и с надменным видом велел немедленно явиться пред светлы очи Лорда Кейна за наставлением и поручением. Остатки сна мгновенно исчезли. От греха подальше следовало поторопиться.

Я хмуро поднялся и потянулся за одеждой. Небрежно брошенная с вечера рубаха пропахла кабацкой кислятиной, а штаны, вдобавок, оказались забрызганы грязью. Смена из сундука — мятая и штопаная — выглядела немногим лучше, но выбора не было. Я спешно натянул штаны и сапоги, накинул рубаху, прихватил пояс и, на ходу затягивая гашник, чуть не бегом кинулся в отцовские покои.

Несмотря на ранний час, лорд Кейн Мейз был свеж и подтянут: наверняка успел не только позавтракать, но и исполнить многие хозяйские обязанности, о которых я в свои восемнадцать не знал и знать не желал. В ту пору отцу уже перевалило за пятьдесят, он стал не так силен и статен, каким помнился мне в детстве. Забранные в конский хвост волосы из соломенных превратились в пыльно-седые и изрядно поредели, лицо прорезали глубокие морщины, а в белках светлых глаз все чаще появлялись кровяные жилки. Но и постаревший лорд Кейн по-прежнему держал железной рукой весь Синедол. Однако дела повесы-сына владыку интересовали мало. И уж если сегодня отец вспомнил о существовании наследника, то ничего хорошего это не сулило.

— Проснулся, наказание? — оглядев мой не слишком опрятный наряд, он недовольно поморщился, — вот наградил же, Господи, наследничком! Если бы мать видела!

Нелестное мнение лорда Кейна давно перестало меня заботить, как и попытки пристыдить упоминанием покойной матери, которую я, по чести сказать, почти не помнил. В детстве я бы с радостью умер лишь за один его благосклонный взгляд. Но он, если и смотрел в мою сторону, то с жалостью или упреком. Впрочем, став постарше, я научился не попадаться на глаза и улаживать свои дела самостоятельно.

— Что делать? Не всем Господь дарует любящих отцов и достойных сыновей.

— Именно поэтому я и хотел тебя видеть, — повелительные ноты в голосе требовали замолчать. Мои шутки были еще неприятнее отцу, чем распахнутая на груди рубашка. — Я жду гостей, Хейли. Очень важных гостей. И менее всего желаю, чтобы ты в их присутствии отпускал неприличные остроты или приводил своих бездельников-дружков из Чистых клинков…

— Постойте-ка, отец! — вскинулся я, — Чистые клинки — рыцари Господа, преданные защитники истинной веры. Не Вам ругать нас бездельниками! То, что вы не добили выродков-ситов и позволили им убраться в чащу — ваш грех. Мы же не намерены терпеть врагов Всевышнего подле своих границ. Сыновья доведут войну, так бездарно брошенную отцами, до победы!..

О! Я был полностью убежден в своей правоте! Не будучи слишком религиозным, я все же истово верил, что только человек — образ и подобие Бога — имеет право безраздельно властвовать на земле, и считал себя жалким неудачником, слишком поздно рожденным, чтобы прославить свое имя в легендарных сражениях с древним народом. Я рвался в бой — к служению, к славе, к приключениям! И то, что отец давно утомился моими пламенными речами, меня нисколько не смущало.

— …Я сложу гимны, способные воодушевить на битву всех жителей Синедола, от рыцаря до пахаря. Вместе мы вырубим под корень и спалим Старую Пущу с ее погаными тайнами. Мы обеспечим нашим детям безбедную жизнь по законам Бога! Без страха, без искушения, без ситского колдовства.

— Ты все сказал? — Отец оторвался от созерцания шпалер и снова повернулся ко мне, — А теперь послушай, что думает трусливый ветеран. Что ты знаешь о ситском колдовстве, мальчишка? Ничего! На свое счастье ты был слишком мал, чтобы понять или запомнить. Если бы не колдовство этих тварей, многие мои воины были бы живы… твоя мать сейчас была бы с нами!..

— Тогда почему же Вы не мстите, отец?!

Он посмотрел на меня, как на скорбного умом, и горько усмехнулся:

— Конечно, рано или поздно последние люди добили бы последних ситов. Просто потому, что нас больше, много больше. Но от Синедола... да от всего королевства к тому времени ничего не останется! Только руины и могилы. Мы положили десять лет, чтобы прекратить это безумие, и сейчас, слава Богу, у нас с нечистыми мир. Но мир зыбок и непрочен, мы должны укреплять его, а не расшатывать. Так велит наш король. Так требует здравый смысл, сит побери! А я, безголовый мой сын Хейли, не изменяю ни тому, ни другому.

Я думал, что сейчас лорд Кейн прикажет наследничку убраться с глаз на ближайшую сотню лет. Но нет, он только отчитал, как сопляка, и удовлетворился, вернулся к спокойному деловому тону:

— Посольство Старой Пущи возвращается из столицы домой. Нам выпала честь быть последними людьми на его пути, посему следует проявить радушие и гостеприимство, а свои дурацкие мечты о мести засунуть подальше и забыть. Смотри, не позорь при чужаках Синедол и род Мейзов, Хейли: никаких Чистых клинков, никаких острот. И, ради Единого, никаких твоих оскорбительных стишков и песенок! А теперь иди, оденься к обеду, как подобает наследнику лорда, а не бродяге-барду из придорожной пивной.

Конечно! Вся страна пела мои песни, меня давно величали золотым голосом Синедола, но что это значило для лорда Кейна? Да ничего! Для родного отца я как был, так и остался пустым местом… хуже: посрамлением древнего рода, рифмоплетом и шутом.

 

 

3.

 

Послы прибыли около полудня. По старинному обычаю, что почитают в Пуще еще более чем в замках Синедола, домочадцы хозяина и гости собрались в трапезной. Думаю, лорд Кейн охотно обошелся бы без меня, но ситы, будь они неладны, могли заподозрить интриги и измену в чем угодно. А посему, прежде чем открыть врата Синедола перед давними врагами, он лишь ограничился еще одним строгим внушением:

— Хейли, ради Господа, помни, что я тебе говорил. Никаких двусмысленностей! Эта нечисть высокомерна и не расположена к шуткам, а любой намек на поддержку фанатиков может обернуться смертельным оскорблением. И, кроме прочего, в посольстве — младший отпрыск королевской крови…

— Сын правителя Пущи? А говорили, у него только дочери…

Я чуть язык себе не откусил за эти слова: не хотелось признаваться, что сгораю от любопытства. Большинство моих братьев-рыцарей грезили боями и победами, но совсем не знали врага. Мы пробавлялись лишь слухами, байками старых вояк за кружкой пива да смутными детскими воспоминаниями.

— Хейли! Имей терпение хоть раз выслушать до конца, — Отец скривился, словно его мучила зубная боль. — Этот… как его? Айлор... Ай-ло-ри… тьфу! если б я еще помнил их имена — королевский племянник, сын Ареийи-Оборотня…

Ого! Это было даже интереснее, чем наследник престола. Ареийа, предводитель волчьих всадников! Его называли зверем, оскорблением Всевышнего и злейшим врагом людей. Этим именем меня пугали с раннего детства… да что там сопливый мальчишка, пусть и из Мейзов — одно упоминание Оборотня наводило ужас равно на суеверных селян с восточных границ и заносчивую западную знать. Уж конечно, я тут же захотел увидеть его детеныша. Отца я уже слушал вполуха.

— …Он юн, капризен и, по донесениям, не слишком разумен. Но ситы — народ скрытный… кто знает, что мальчишка в самом деле затевает? Не приведи Боже тебе, Хейли, поддаться на его штучки и начать играть в его игры! Ты вполне способен на такие глупости, уж я-то знаю.

Много лет назад я несколько раз видел ордынских воинов, убитых в бою или тяжело раненых. Отцовы рыцари их ненавидели, опасались даже мертвых, не то, что живых и никогда не держали пленными. Ситов ловили прочной сетью, и, протащив по дороге к воротам замка напогляд крестьянам и слугам, сразу добивали, а тела сжигали. Нам, мальчишкам, поверженные враги казались грязными отвратительными животными. Мы смеялись над ними: я выдумывал издевательские стишки, мои приятели радостно их распевали, стараясь попасть в нечистых камнем или плевком, а они, издыхающие, нас просто не замечали. Потому, не разделяя суеверного ужаса старших, мы считали их скорее жалкими, чем страшными.

Только ситы, явившиеся в тот день в наш родовой замок, ничем не напоминали тварей из моего детства.

Послов было четверо. Все в шелке, зеленом или буром, все вооружены мечами и луками — остаться безоружным для знатного мужчины, представляющего своего короля, было бы позором. Однако доспехов гости не надели, а стрелы и тетивы оставили вместе с прочей поклажей во дворе на попечение прислуги. Я рассудил, что так они выражают доверие хозяевам, и не слишком удивился.

Трое выглядели ровесниками моего отца и казались похожими как братья: высокие, изящные, надменные. Усов и бород они не носили, зато волосы у всех были необычно длинными и густыми — медово-золотистыми у двоих и серебряно-серыми у третьего. Яркие глаза зеленых оттенков смотрели холодно и безразлично. Красота ситов завораживала: лица их словно светились мягким перламутром, каждая линия фигуры ли, одежды, была простой, легкой и совершенной. Даже по-звериному выступающие клыки и заостренные, покрытые шерстью уши, казались странными, но не портили впечатления. Однако при виде столь великолепных гостей хотелось сбежать… а если не сбежать, то держаться как можно дальше — я невольно пожалел, что никого особо не представляю, и мой меч остался в оружейной — такими бездушными, жестокими и чуждыми они казались.

Четвертый же с первого взгляда разительно отличался от спутников. Совсем мальчишка — лет шестнадцать, не больше — он казался особенно помятым и пропыленным. Дорожный плащ пятнали брызги грязи, а иссиня-черные волосы, кое-как сплетенные в косу, так и просились под хороший гребень. Лицо юноши, живое и подвижное, не пугало, а глаза, большие, темно-зеленые, таили в себе столько чувств и порывов, сколько найдешь далеко не у всякой девушки в пору первой влюбленности.

«Готов спорить, что это и есть наша беда — принц Ай-лор-как-там-его… несносный юнец, которого мне приказано сторониться. Молоко на губах не обсохло, а, глядите-ка — посол!.. Да… как видно, правитель Пущи куда более высокого мнения о способностях племянника, чем родной батюшка о моих. — Подумал я и усмехнулся неожиданному уколу ревности. — А ведь он-то к великим-то подвигам тоже не поспел…» Такое положение странным образом роднило нас и освобождало от показной вежливости.

Отец и «сероволосый» — сит не казался старым, и то, что его коса попросту седая, я догадался далеко не сразу — обменялись приветствиями, представлениями и заверениями в доброй воле, после чего все приступили к трапезе. Я, хоть и был голоден с вечера, никак не мог сосредоточиться на еде: ягненок казался сухим, хлеб безвкусным, а вино слишком разбавленным. Я лишь делал вид что ем, нарочито уперев взгляд в стол. Не хватало только весь обед, как завороженному, таращиться на мальчишку из Пущи. Когда же, устав сопротивляться, я поднял голову, то увидел, что он тоже без аппетита грызет горбушку и совершенно бесцеремонно разглядывает меня. Что это было? Открытый вызов соперника? Неловкая симпатия чужака? Я не знал, и спросить было не у кого, оставалось только не замечать.

Я уж было думал, что не выдержу, когда седовласый сит, наконец, поднялся, горделиво склонил голову перед отцом и чисто, но несколько странно, нараспев, произнес:

— Сыновья Старой Пущи благодарят хозяина за щедрость. Хлеб и вино этого дома выше всяких похвал, однако мы утомлены дорогой и просим разрешения удалиться.

— Конечно, уважаемый, — отец тоже церемонно раскланялся. — Лучшие покои замка в вашем распоряжении, и если гости больше ничего не желают…

— Отчего же не желают? — вдруг подал голос юный принц.

Отец так и замер с открытым ртом, оба безучастных до этого посла переглянулись и нахмурились, а седой глава миссии посмотрел на подопечного так, словно хотел приморозить взглядом.

Юноша немного помолчал, наслаждаясь всеобщей неловкостью, и с невинной улыбкой продолжил:

— Лорд Кейн Мейз, молва о поэтическом даре твоего сына достигла наших ушей еще в столице, и вот уже который день не дает мне покоя. Гостить в замке Мейз и не услышать золотой голос Синедола — что может быть более несправедливым? — Он поглядел мне в глаза, словно между нами тайный сговор, и поклонился. — Хейли Мейз, могу ли я просить о песне?

Надо было видеть лицо отца! Обращаться с его единственным сыном и наследником Синедола как с бродячим комедиантом! Да как только щенок посмел!.. Лорд Кейн охотно бы придушил мальчишку. Однако мальчишка был послом, да к тому же племянником короля и сыном Ареийи-Оборотня, разорителя его земли, с которым у отца давние счеты. Я вдруг почувствовал, что просто обязан поддержать игру — и будь что будет.

— Благородный лорд Кейн, — опомнился, наконец, глава миссии. — Сыновья Старой Пущи нижайше просят Вас простить эту дерзость. Принцу Айлоримиеллу, видимо, нездоровится… он, как всякое дитя королевской крови, хрупок: лишения долгого путешествия тяжелы для него.

Пока благородный лорд Кейн выдумывал достойный ответ, я согласно кивнул юноше:

— Помилуйте, дорогие гости, какая дерзость? Я охотно спою, если Его Высочество того желает. — И попросил слугу подать гитару.

Пальцы коснулись струн, и сомнения исчезли, уступив место веселью и куражу. Искушение угостить послов какой-нибудь боевой песней, прославляющей героизм наших воинов, было так велико, что первые аккорды уже слетели и зазвенели под сводом трапезной. Но, глянув через стол на вражеского принца, я передумал. Он, как малое дитя, с сияющими глазами ждал подарка. «Что ж, будет тебе», — подумал я и запел:

 

Вечность…

Четыре аршина камней,

Залиты щедро полуденным солнцем.

Ветер,

Шепни ненаглядной моей:

Рыцарь к ней не вернется.

Верность — гранит. Вечность — хрусталь…

Ветер летит в дальнюю даль,

К той, что вдали свято хранит

Верность — хрусталь, вечность — гранит

 

«Верность и Вечность», одна из моих любовных песен — трогательная и слезливая. Я никогда не считал ее достойным творением — мне хотелось петь совсем по-иному, но тут вдруг поймал себя на том, что стараюсь: вкладываю всю душу в слова, в мелодию, в голос…

 

Верность —

Всевышнему и королю:

Звонкие битвы, кровавые вести…

Ветер,

Шепни ненаглядной: «люблю…»

Но не бывать нам вместе.

Верность — стекло. Вечность — алмаз.

Время пришло, но не для нас.

Ты сохрани смерти назло

Верность — алмаз, вечность — стекло…

 

Вечность и верность —

Не жди, не проси

Божьей любви, королевской награды.

Ветер,

Шепни ненаглядной: "Прости,

Плакать больше не надо".

Верность — скала. Вечность — прибой.

Я навсегда связан с тобой,

Ты навсегда мне отдана.

Вечность — утес, верность — волна.

 

«Что это? Неужели я стараюсь порадовать мальчишку? Понравиться? А он притих, слушает и глаз не сводит!..» Мне вдруг стало не по себе… я с трудом дотянул последние ноты, опустил гитару и встал:

— Вы довольны, Ваше Высочество? Видит Бог, мои песни вовсе не так хороши, как гласит молва.

— Напрасно Хейли Мейз, дивный голос Синедола… — он тоже поднялся, обошел стол и остановился напротив, кротко опустив глаза, словно раскаиваясь в своей неучтивости. — Молва нисколько не льстит твоему дару: очень красивая песня. Красивая и печальная. Только мне бы больше понравилось веселье, Хейли Мейз.

Этот детеныш нечистых и в самом деле казался таким юным, наивным, уязвимым, что просто подмывало подшутить над ним. И я не удержался:

— Я могу быть веселым, Ваше Высочество. Веселым, дерзким, даже злым и опасным. Со мной не заскучаешь… а Вы? — и, изобразив сомнение, добавил. — Или хрупкое дитя королевской крови еще не созрело для драки?

— Отчего же, Хейли Мейз, наследник лордов Синедола? Хрупкое дитя может попробовать.

Я кожей чувствовал негодование послов и беспомощную ярость отца, и это еще больше меня раззадорило:

— Значит, поединок, мой высокий гость? На мечах?

Да и что такого ужасного я делал? Меня самого вовсю лупили тренировочным клинком с пяти лет, а этому неженке никак не меньше шестнадцати! И он сын Ареийи — первого из лучших воинов своего племени. Что страшного, в самом деле, произойдет, если я наставлю малышу с десяток синяков?

— Поединок? После вечерней трапезы? Я не должен, но… — он улыбнулся, сначала застенчиво, глядя не на меня, а на гитару, потом смелее, и вдруг азартно вскинул взгляд, — не могу отказать — ты такой, Хейли Мейз! Никогда не думал, что люди могут быть такими!

Развернувшись на пятках, он чуть не вприпрыжку покинул зал.

Мой родитель не нашел ничего лучшего, как вздохнуть, тяжело и виновато:

— Мальчишки… с ними столько хлопот: думаешь, они уже взрослые и разумные, а они все еще сущие дети, норовят порезвиться…

— Да, лорд Кейн Мейз, вы правы. Но ведь они — наш свет и наше счастье. Чего стоит жизнь без детей? — отозвался седовласый сит и пристально, со значением посмотрел на меня. — Наши юные воины просто порезвятся. Я уверен, так и будет.

 

 

4.

 

К вечерней трапезе гости не вышли: сославшись на усталость, они попросили подать ужин в покои. Я воочию представил, как глава миссии отчитывает Его Высочество Ай-лор-сит-знает-кого за легкомыслие, решил про себя, что развлечение отменяется, но все же переоделся и вышел во двор замка.

Однако мой юный соперник уже был там. Не тратя времени попусту, он разминался с одним из соплеменников на наших деревяшках, предназначенных для обучения будущих оруженосцев. Сами сопливые оруженосцы вместе с наставником, несколько стражников и конюхов, оружейник с подмастерьем и прочая дворня, конечно же, выстроились поглазеть на замечательное зрелище: ситы сражаются! Я тоже остановился поодаль понаблюдать за схваткой: хотелось узнать, что за приемы используют эти твари. Хотя вряд ли происходящее можно было назвать сражением. Послы медленно кружили, не сводя друг с друга глаз и — словно два кота! — ушей. Изредка то один, то другой прощупывал соперника вкрадчивым движением клинка — и только. Принц двигался мягко, аккуратно, плечи и спину держал свободно. Чувствовалось, что меч в его руке далеко не впервые, но ничего такого, что помогло бы мне по-настоящему оценить его подготовку, я не увидел.

Вскоре мое появление заметили: стоило старшему ситу чуть повести ухом, и принц опустил клинок, а потом подошел ко мне, улыбаясь, как давнему другу.

— Тяжелый, — словно продолжая прерванный разговор, он указал на тренировочный меч, что держал в руке, — и уравновешен верно. А вот обработан плохо: будущие воины Синедола могут поранить ладони.

— Вашему Высочеству не стоит беспокоиться, — ответил я в том же полушутливом тоне. — сейчас подберу Вам другой, с рукоятью, отполированной до блеска.

— Зачем? — удивился юноша. — У меня уже есть оружие. Тебе просто нужно взять свое.

Он вынул из ножен меч, длинный, узкий, светло-серебристый, подстать хозяину. Я вновь почувствовал не угрозу, а скорее предвкушение игры, но все же заметил:

— А не слишком ли опасно?

— Неужели будущий лорд Синедола, убоявшись пораниться, станет размахивать палкой, как дворовый мальчишка? — удивился принц.

Я огляделся, ожидая поддержки, но второй посол отвернулся, словно и не заметил ничего, а наш мастер по оружию взялся что-то обсуждать с кузнецом, да так увлеченно, что я понял: помощи не будет. У наших оружейников к ситам свой счет. Они, конечно, к отцу первыми с докладом кинутся, но если сейчас я отступлю, уважать уже никогда не будут… мне ничего не оставалось, как пристыжено поспешить за боевым мечом.

Синедольский меч был гораздо тяжелее и казался куда страшнее красивой ситской игрушки; да и сам соперник, хоть и не уступал мне ростом, был еще по-детски тонок и слаб. «Наши юные воины только порезвятся…» — вспомнил я слова посла… что ж, не я решил хвататься за сталь. Но я чувствовал себя хозяином, старшим и более разумным, к тому же поединок был моей затеей: мне и следовало думать, как уберечь и себя, и мальчишку.

Только вот времени на раздумья не оказалось.

— Потанцуем, Хейли Мейз?

Сит небрежно отмахнул приветствие — солнце полыхнуло на лезвии, вороненой змеей мотнулась коса — и тут же бросился в бой.

Я едва успел вскинуть меч. Он, как тень, ушел вбок, я — следом… и чуть не упал... вот чудно! А ведь думал, что ловок. Мальчишка не дал опомниться — быстрота, напор. Восторг в глазах… да и слаб ли он?!

Ударить бы самому — но где там! Он возникал со всех сторон сразу — я поворачивался, как мог. Но, на потеху зевакам, спасался лишь удачей. Похоже, я серьезно недооценил соперника…

Наконец молоденький сит отскочил подальше и опустил оружие. Он вспотел и раскраснелся, влажные пряди налипли на щеки. Переводя дыхание, он сгреб волосы с лица, отбросил назад и радостно оскалился:

— Хейли Мейз, не стоит так меня щадить. Это скучно!

Отдышаться и утереть пот оказалось кстати, но прекращать забаву я еще не собирался! Во дворе столпилась половина обитателей замка: эти бездельники в жизни не забудут, как молодой господин не смог сладить с ситским детенышем.

— Не щадить? Что ж, Ваше Высочество, было б сказано… — усмехнулся я в ответ и напал первым.

Гибкий клинок не держал удара — скользил, выворачивался и тут же колол. В руке юного принца он летал и пел, как живой. Но я все же поймал ритм и повел: Удар, звон … выпад — уход. И вновь удар…

Злое веселье мальчишки захватило и меня: как-то незаметно я уверовал в наше мастерство и неуязвимость, забыл, что против отточенного металла тела прикрыты лишь легкой тканью. Вот уже на белом льне расцвели маки. На буром не разглядеть — но я мог поклясться, что пару раз зацепил сита… а боли не было. Только упоение риском, только восторг послушного тела.

Бой шел уже без скидок и уступок. Мы были равны. Больше того: мы были едины!

Вдруг он оступился и выронил меч…

…а мой клинок уже раскручен, отпущен и сейчас тяжелое лезвие снизу вверх, наискосок раскроит его грудь, кровь упругой струей брызнет мне в глаза!

Я дернулся назад, не устоял и больно уселся в пыль, чудом не выпустив рукоять. Меч прошел гладко, почти без сопротивления. Лишь кончик клинка, самое его острие достигло цели — шелк, взвизгнув, затрещал.

Юный сит дрогнул и замер. Разорванная пола рубашки быстро намокла кровью, на побледневшей скуле раскрылась густо-красная рана. Взгляд, устремленный на меня, был пуст.

Я тоже смотрел на него, не в силах шевельнуться, и был, наверное, не менее напуган.

Сит опомнился первым: в глазищах еще чернел ужас, но уши встрепенулись и губы расцвели улыбкой, чуть кривоватой от боли, зато такой радостной! Тут не ошибешься: мальчишка ликовал.

Казалось, первым делом нужно поднять оружие, но он шагнул ко мне и протянул руку. А я, ошарашенный происходящим, ухватился и встал на ноги. И не подумал о том, что это рука врага, вот так непринуждённо поданная... Я его едва не зарубил, а он... впрочем, и того, что моя собственная ладонь была залита кровью с раненого предплечья, я не заметил. Он поднес окровавленные пальцы к лицу, начал разглядывать, обнюхивать, словно какую-то невидаль, и все улыбался, странно, дико… мне показалось, что юноша не в себе. А еще я почему-то воочию представил, что он сейчас начнет слизывать кровь, как редкое лакомство. Но я опять ошибся: сит отер разорванную скулу и заговорил, грустно и очень тихо, одному мне:

— Кровь, Хейли Мейз, смотри... твоя и моя вместе. У сита темная, вы говорите… можешь теперь отличить, где моя, темная, а где — светлая, твоя? Красная. Одинаковая. А прольется, в землю впитается — потемнеет. И твоя, и моя...

Он говорил и говорил, но я уже не разбирал слов: на меня накатило оцепенение. Меч в руке разом стал неподъемным, двор замка, взволнованные голоса зевак отдалились, и ноздри защекотал дух весенней пахоты… я как во сне увидел быка, размерено бредущего по полю, плуг, взрезающий землю, черный жирный отвал, ощутил холодок влажного ветра на щеках… а потом воздух по-летнему загустел, сочная трава заливного луга легла под острие косы и свежий радостный запах растекся вокруг. Земля, трава, смолистая золотая стружка… Я невольно заулыбался.

Вдруг все это заволокло дымом и смрадом: горечь гари, приторная мерзость гнили, теплый сладковатый запах бойни!.. Улыбка сползла с губ. По спине потек пот, начало знобить, задрожали колени, и слизистый ком подкатил к горлу. Я едва удержался, чтобы не опереться о меч, как о костыль. Затряс головой, пытаясь прогнать наваждение, вытаращил глаза, до боли стиснул кулаки — ничего не помогало. Вонь пожарища и смерти густым, липким облаком окутала двор, пропитала одежду, проникла в кожу, и вместе с ней сердце заполнил чужой, непонятный ужас.

Бежать! Надо бежать отсюда! — требовало все мое существо, а сам я стоял не в силах двинуться с места. Что со мной? Неужели раны, казавшиеся пустячными, на самом деле гораздо тяжелее? Или я так перепугался невольного убийства, что себя потерял?

— …называй меня по имени, Хэлйи Мейз, теперь мы с тобой… — едва разобрал я сквозь смятение и кивнул так же бездумно, как схватился за протянутую руку. Сейчас я был согласен с чем угодно, лишь бы не видеть этого звереныша, не слышать больше, лишь бы уйти отсюда и остаться, наконец, одному.

— Благодарю тебя, Хейли Мейз, наследник Синедольских лордов, — юный сит легко коснулся моей руки кончиками окровавленных пальцев и снова попытался выдавить улыбку. — Прости, если нанес тебе обиду.

Потом поднял меч и похромал к своему старшему собрату. Ему было больно, очень больно. Он едва держался на ногах, теперь я это видел.

— И я не хотел твоих страданий, — запоздало ответил я.

Светловолосый сит обнял мальчика, посмотрел на меня, как на гнусную букашку и отвернулся. Впрочем, мне уже было все равно. Ни на кого не оглядываясь, я направился в замок и у самого входа нос к носу столкнулся с отцом.

— Хейли! Я же предупреждал! Не играй с ситом — не заметишь, как околдует. Зачем ты взял меч?.. — лорд Мейз схватил за плечи и тряханул так, что меня чуть не вывернуло.

Я, пряча глаза от стыда и слабости, простонал:

— Отец, позвольте уйти…

Только тут он увидел кровь и осекся. Лицо его побагровело, глаза блеснули сталью, под кожей заходили желваки.

— Что вы устроили, недоноски?! Ты ранен?

— Пустяки, пара царапин…

Меня терзала не боль и даже не тяжесть удушливого смрада, от которой я никак не мог избавиться. Что-то тревожное, пугающее назревало в сердце... пустота, темная неутолимая жажда, которую немыслимо принять и от которой — я уже чувствовал — не смогу отречься. Рядом с этим смутным чувством о ранах и поминать не стоило. Все, чего я хотел — это покоя. Немедленно и любой ценой. Но отцу, как всегда, не было дела до моей нужды.

— Поди в постель, Хейли, а я пришлю лекаря.

Это звучало как приказ, который не обсуждают. Он уже искал глазами кого-нибудь, кто присмотрит за непутевым сыночком, но я решительно отстранился.

— Нет, отец. Я иду в часовню. Хочу помолиться.

— Да, это правильно.

Он вдруг сдался и отступил. В другой раз я бы очень удивился, но в этот — просто сунул ему в руки меч и сбежал.

 

 

5.

 

Часовня встретила меня тишиной и сумраком. На алтаре всегда горели свечи, сегодня их было только две. Робкие язычки пламени выхватывали у темноты лишь часть фрески с причудливым орнаментом…

Я упал на колени и истово зашептал:

«Отец мой Всевышний, вечно сущий в Мире и за Пределом,

Будь милостив, прости дитя свое грешное, защити от зла, наставь на путь истинный…»

Никогда в жизни — ни до этого дня, ни после — я не испытывал такой нужды в том, чтобы быть услышанным. Толком не понимая, в чем моя вина, я чувствовал себя последним, самым презренным грешником, не смеющим даже надеяться на прощение. И все же надеялся. Я ждал знака — света ли, звука, запаха, может, ощущения кого-то рядом… да хоть просто живой искры в своем сердце — чего угодно! Лишь бы вновь, как в детстве, почувствовать присутствие Небесного Отца, лишь бы убедиться в Его любви. Ведь тогда, ребенком, я верил! Я верил, и Он прощал! Он не оставлял меня...

Как одержимый, я вновь и вновь повторял слова молитвы. Но чем дольше молился, тем страшнее мне становилось. Казалось, душа моя замерла у края бездны и смотрит вглубь, не смея оторваться, а там, в глубине нет ничего, только холод, мрак и пустота… то, что должно было жить, но жить не будет.

А Небеса были по-прежнему далеки, словно я отвергнут навсегда.

И вот, когда отчаяние, казалось, поглотило меня, Господь ответил на мои молитвы: за спиной скрипнула дверь. По твердым, быстрым шагам я узнал единственного, кого хотел сейчас видеть. Святой отец Бартоломью, мой наставник в вере! Тот, кто умел слушать и слышать, кто был неизменно добр и внимателен к чужим страданиям и бедам!

— Хейли, дитя мое, что случилось? — в голосе его была тревога. — Мне сказали, ты ранен?

— Святой отец! Благословение Господу, это Вы!.. ранен?.. нет… я не знаю! Не знаю, что со мной…

Тут меня словно прорвало. Я спрятал от стыда лицо в грубую шерсть его монашеского одеяния и все-все рассказал: про улыбку молодого посла, что сбивает с толку и лишает разума, и про нашу дурацкую игру, неведомо отчего превратившуюся в поединок, и про то, как едва не убил его, и про его протянутую руку, и про травяной запах тлена, кажется, навечно забивший ноздри, и про то, что теперь — Боже, мой Боже! — не знаю, что с самим собой делать.

Он выслушал, не прерывая, потом велел мне подняться и успокоиться.

— Мальчишка-посол с улыбкой весны, — кивнул он. Во взгляде блеснуло понимание, — В записках миссионеров упоминалось о лесных плясуньях с улыбками весны… все эти первопроходцы Синедола погибли. Сначала душой, потом телом: кто верит улыбке сита, долго не живет. Так издревле говорили в наших местах. Потом стало куда проще: улыбки слетели и нечисть явила свой оскал — никто уже не поминал о соблазне. Оргии в свете звезд забылись, колдовство пригнало чудовищных волков, напитало смертью клинки и стрелы. Весенняя улыбка стала лишь преданием, до сего дня и я в нее не верил. Но вот — сам увидел юного принца. Искушение, сын мой, соблазн доверием, расположением, обещание близости и тайны… трудно не поддаться, так?

Отец Бартоломью тепло обнял за плечи. В его словах не было осуждения, он в самом деле знал, что со мной твориться, хотел научить уму-разуму, уберечь от ошибки.

— Тебя мучит то, что ты чуть не убил посла? Так ведь не убил же! Да и не хотел этого — все произошло случайно. Вот и думай об этом, как о случайности, как об испытании, которое позади.

— Но он едва стоял, я видел…

— Тебе жаль сита? Пустое, Хейли. Сита убить непросто. Может, все это — лишь притворство? Может, вина твоя, боль, жалость ему как раз и надобны?

— Зачем, святой отец?

Он посмотрел в пламя алтарных свечей и усмехнулся.

— Меч рубит тело, душу клинком не уязвить. Вина же способна смутить разум, отнять покой. Если уж нечистый расточает улыбки весны, значит, нацелился на душу. Души людские — вот их истинная страсть, их нужда и пища. Своих-то у дьявольских отродий нет, оттого и охотятся за нашими: сожрут, утешатся. А человек уж для царства Господня потерян, не спастись… Но ты не унывай, сын мой, крепкого в вере Бог бережет. Каждый миг помни: лишь Его любовь — истинна, лишь Ему принадлежит твоя душа — и никакое колдовство тебя не коснется.

Отец Бартоломью, совсем как в детстве, погладил мои волосы. Веселые лучи морщин окружили глаза и осветили добротой суровый лик духовника

— А, смотри-ка, свечи-то почти догорели, — указал он на алтарь, — надо бы новые поставить.

— Спасибо, святой отец, — я склонился и с чувством поцеловал его пальцы, — Я все понял. Впредь буду тверд в вере. Обещаю.

— Ступай, дитя мое, тебе надо отдохнуть. Храни тебя Господь. — Он слегка хлопнул по плечу и, услышав невольный стон, закончил назидательно. — А о ранах все же заботиться надо: промой, перевяжи. Да если лекарь нужен — непременно зови, стыдиться тут нечего.

 

6 - 9

6.

 

Трезвые размышления отца Бартоломью, его спокойная уверенность всегда помогали мне обрести опору, помогли и в этот раз: я уже недоумевал, как обычный запах мог ввергнуть в такие сомнения? Лишить меня покоя? Непривычно, неприятно, страшно — да, но чтобы так раскваситься!.. Как я повелся на эти уловки? Как умудрился не разгадать их сразу? Ведь все это так просто! Да и знал же я, с кем имею дело.

— Ситы! — я почти выкрикнул это в темноту коридора, — ситы, чтоб вас!..

 

Среди лугов,

пашен,

В светлых домах

наших,

Хранимых законом Божьим, больше не быть беде:

Стуком подков

дробным,

Звоном клинков

злобным

Песню на гибель сложим дикой лесной орде!..

 

За молитвой и исповедью я не заметил, как пришла ночь. Солнце успело сесть, в узкие бойницы заглянула звездная чернота, а по стенам зажгли факелы. Сегодня, в честь высоких гостей, света было вдвое больше обычного, как и стражников. Пока шагал по коридорам, взбегал по лестницам, в голос распевая боевые песни, они то и дело попадались на пути. Я бодро салютовал отцовым рыцарям и вообще чувствовал себя воеводой, готовым к сражению. Боевой дух, замешанный на презрении к врагу, так горячил кровь, что, даже боль и жжение в раненой руке уже не волновали. В таком бравом настроении я распахнул дверь своих покоев и замер.

Впереди была почти полная темнота: свет факела, закрепленного напротив проема, едва проникал за порог.

Но внутри кто-то был — я знал это наверняка.

— Кто здесь?..

Я потянулся за кинжалом, но пальцы, сведенные болью, скользнули мимо рукояти.

Из темноты метнулась тень: горящие глаза, и хищный оскал. Зверь. Не задумываясь, я вскинул руку — остановить, поймать раньше, чем зубы достанут шею. И тут же мощный удар обрушился на плечи. Мы схватились, упали и покатились вглубь комнаты. Во тьму.

Зверь был силен, гибок и отчаянно рвался к моему горлу. Рана на руке открылась, дергала болью, борьба давалась все тяжелее. Я уже готов был сдаться, когда он вдруг ослабил хватку, откатился в сторону и захохотал.

Разве можно было не узнать этот смех?

— Какого сита?!.. — я вскочил, в ярости забыв, как измотан. Первой мыслью было прибить звереныша! Слава Богу, быстро сообразил, что будь мне это по силам, он бы уже не смеялся.

В конце коридора послышались шаги. Я опрометью кинулся к двери, захлопнул и толкнул засов — не хватало только, чтобы стражник в порыве усердия сунулся сюда! Вера в справедливость слов отца Бартоломью, только что казавшаяся незыблемой, почему-то опять пошатнулась. Я растерялся. Одно было ясно: если кто-нибудь застанет меня вот так, наедине со счастливо смеющимся вражеским принцем, останется лишь сдохнуть от стыда — и все.

— Что Вашему Высочеству тут понадобилось? — холодно спросил я, на ощупь зажигая светильники.

Толку от этих плошек было немного — больше вони и копоти, но их скудное пламя позволяло худо-бедно видеть, чтобы не натыкаться на углы. Комната моя была невелика и обставлена очень скромно: кровать под балдахином, пара сундуков да грубый камин без малейшего следа украшений. Шпалеры на стенах были, пожалуй, единственной приметой того, что это все же господская спальня.

Мой гость сидел на вытертой медвежьей шкуре у очага и, упершись руками в пол, все еще тихо посмеивался. Спутанные космы почти целиком скрывали молоденького сита, но я разглядел, что единственной одеждой его была длинная неперепоясанная рубаха, та самая, что на поединке, с разорванной полой и кровавыми пятнами. «Сбежал, небось, от своих ротозеев. И как только он сюда пробрался?!» — все больше злился я.

Выпроводить мальчишку восвояси? Вот прямо так, полураздетым, встрепанным, в крови — и на глаза отцовским людям? Подчиниться я их заставлю — пальцем не тронут, еще и проводят ласково, под белы рученьки, но рты не заткнуть… поползут слухи, что у сына лорда Кейна свои дела с нечистым — объясняйся потом.

— Вам смешно? — что меня злило больше, его нахальный смех или собственная беспомощность, вынуждающая терпеть подобное непотребство, я и сам не знал. — Нападать из-за угла ради смеха… Вы вообще думаете, что делаете? А если бы в моей руке был кинжал? Я уже чуть не зарубил Вас сегодня, неужели мало? Что Вам нужно от меня, Ваше Высочество?

Сит сразу примолк. Уши замерли, а потом вызывающе встопорщились, изумруды светящихся глаз ярко вспыхнули из-под черных прядей.

— Твою душу, Хейли Мейз, наследник Синедольских владык, — послышался зловещий шепот. — Я пришел за твоей душой. Своей-то у меня нет, так? — и он снова издевательски захихикал.

В негодовании я бросился к мальчишке, сгреб в горсть волосы, крутанул на кулак и вздернул, заставляя его подскочить на ноги.

— И это тоже забавляет тебя, щенок?!

— Нет, это не забавляет. Совсем.

Я растерялся. Конечно, сит мог легко вырваться, если бы захотел. То, что детская хрупкость принца обманчива, я усвоить успел — ни на мечах, ни в рукопашной он не уступал мне, если не превосходил. Но тут он и не пытался противиться: снес мою грубость как должное. Только чуть запрокинул голову, закусил губу и крепко зажмурился. По бледным щекам покатились слезы боли и унижения. Так мы и стояли: совсем близко — глаза в глаза, нос к носу. И я остро чувствовал тепло его тела, его запах… а пахло от него изумительно! Можжевельником, лесными цветами и немного диким зверем. А еще свежескошенной травой и весенней пашней — кровоточащая после недавней потасовки рана на скуле вспухла и явно воспалилась.

Что ж, раскаяние за жестокую выходку ударило сильнее, чем мог бы этот юноша. Я выпустил волосы и приложил ладонь тыльной стороной к его ране. Горячая, как и думал.

— Проклятье… Ваше Высочество, почему Вас даже не перевязали! Это же безрассудно…

— Айлоримиелл. Хейли Мейз, зови меня по имени. Мы же договорились, — перебил он тихо, но твердо.

— Ай-лор…? — я слегка смутился. — Мне не повторить.

— Айлор? Что ж, хоть так…

В тоне голоса заиграла радостная улыбка. «Улыбка весны…вот же тварь!» — подумал я не то с неприязнью к нему, не то с досадой на себя. Но чувства опасности эта мысль почти не вызвала.

— Так почему о... твоих ранах никто не побеспокоился?

— А! Это… подожди… я ведь за тем и здесь…

Он потянул за шнурок на шее, вытащил что-то похожее на крупный желудь, положил в ладонь и раздавил. Желудь хрустнул, расточая тонкий смолистый запах.

— Дай свою руку, Хэйли Мейз из Синедола, — ладонь сита масляно блестела, — я нанес тебе рану, мне и лечить. Сейчас ее не будет.

— Как — не будет?

— Совсем.

Сначала я решил, что ослышался или понял не так, но что-то в глазах мальчишки, в плотно сжатых губах, в неуверенном движении ушей, настораживало — сердце вдруг снова сдавил страх, холодно, противно.

— Зачем? Это пустяк, царапина. Господь не велит прибегать к колдовству. У нас есть целебные составы и молитвы.

Айлор гордо задрал нос:

— Наши целители искуснее ваших, Хейли Мейз. Давай, показывай руку! — и, видя мое сомнение, небрежно передернул плечами. — Хотя, если ваш бог согласен, что его дети слишком расплодились, и пара-тройка смертей в горячке от пустячных ран всем только на пользу, пожалуй, я тоже ему помолюсь.

Это был вызов: он, безоружный мальчишка во вражеской твердыне, не боялся меня. Неужели я, господин в своем замке среди своего войска, его одного испугаюсь? Плюнув на осторожность, я протянул руку. Он ловко расшнуровал рукав и подкатал до плеча. Мое предплечье выглядело получше его щеки, но порез оказался глубоким и сильно кровоточил. Сит схватил мое запястье, словно я собирался сбежать — хотя, кто знает, может, и собирался — решительно вдохнул и прижал пальцы, вымазанные смолистым снадобьем, к краю пореза у локтя. Боль раскаленным клинком пронзила плоть. Я вскрикнул и дернулся, но руки мальчишки вцепились намертво.

— Терпи, — бросил он бесцветно и закрыл глаза.

Пальцы сита нестерпимо медленно ползли вдоль раны, сводя и сжимая ее края. Тягучая, вязкая боль была так сильна, что я почти перестал понимать, где нахожусь. Только голос юноши, раз за разом выводящий одну и ту же фразу — ни то напев, ни то заклинание — держал меня, не позволял потерять самообладание или впасть в забытье. И вот, когда я начал почти привыкать к этому миру боли и шелестящей песни, он вдруг выдохнул последнее слово и опустил руки. Мучение закончилось.

Я глянул на рану… вернее туда, где была рана, потому что теперь ее не было… Не было! Совсем. Не было ни самого пореза, ни красноты и опухоли воспаления, ни даже шрама, словно клинок и не касался тела. Если бы подкатанный рукав не был порван и покрыт бурыми пятнами, я бы, пожалуй, решил, что все это — и саднящее ощущение, и горячая, дергающая ломота, и липкие от крови пальцы — мне примерещилось. Впрочем, кровь на пальцах еще осталась, хоть я и вытирал их об одежду, а вот боль прошла совершенно: я сжал кулак, согнул локоть — рука была здорова.

 

 

7.

 

— Ну как, я сдержал слово? — мальчишка казался измученным и осунувшимся, но это не могло пригасить его улыбки. Глаза победно сияли, он весь просто лучился самодовольством. Я вдруг понял, что юный сит совсем не был уверен в успехе и сам напугался не меньше моего.

— Храбрый ты… — я тоже улыбнулся в ответ. — Меня-то вылечил, а сам? Больно?

Он перестал улыбаться, изучающее заглянул в глаза:

— Я не хотел тебя ранить… а ты? Ведь тоже не хотел? Значит, и ты сделаешь это, да? Для меня?

— Что — сделаю, Айлор? Я не могу, не умею.

— Умеешь, — он уверенно кивнул, а потом отошел чуть в сторону, отвернулся и резко, словно страшась отступить, стянул через голову рубаху.

Я… остолбенел. Всегда, с самого детства я знал: ситы — порождение преисподней, адские твари, посланцы смерти. Но сейчас, вот так, нагим, в скудном свете масляных ламп, мой гость менее всего походил на создание, не угодное Богу. Нет! Только Всевышний Отец мог сотворить подобное существо… Тонкий луч небесной благодати, невесть как просочившийся под мрачные своды замка — желтые отсветы пламени словно тянулись, льнули к его свету, лизали кожу, пробуждая жемчужные переливы, прятались и исчезали в лиловом сумраке волос. Запах, смешавший в себе сладость тархуна, черемухи и сирени, тяжелую горечь полынных пустошей, пряные струйки шалфея, мелиссы и эспарцета, густой смолистый дух кедра и можжевельника... вездесущий, почти болезненный для меня, теплый пар вспаханного поля плыл, растекался от него, заполняя комнату. Взгляд юноши, исполненный веры и смирения, был подобен взглядам святых на фресках часовни, а улыбка уже не дразнила ни дерзостью, ни шалостью — в ней была только любовь, всепрощающая любовь к миру. Хищные клыки, опушенные уши, черная шерсть, узкой полоской сбегающая с плеч по хребту — все эти приметы зверя ничего не значили, я их не замечал.

Религиозный восторг охватил меня, я уже готов был пасть на колени, лишь бы удостоиться взгляда этого существа, лишь бы хоть раз коснуться его сияния, когда глаза сита внезапно омертвели, и он одним движением откинул волосы и повернулся.

Правая сторона тела юноши, скрытая до этого тенью и густыми прядями, была чудовищно изувечена: грубый рубец, похожий на след топора, пересекал грудь, заметно искривляя ребра и уродуя сосок; чуть выше отчетливо виднелся шрам от стрелы, судя по размерам — тяжелой, бьющей насквозь крупного зверя; а на плече, охватывая руку и сползая на спину, мертвенно-тускло на живом сиянии выделялся ожог. Три раны, три верных смерти… и в довершение всего — свежая отметина нашей недавней глупости, глубокий кровавый порез на бедре, переходящий в легкую царапину на животе, снова вспухал на ребрах и заканчивался рваной раной на скуле, багровой от воспаления.

Я был поражен.

— Исцелять больно, Хейли Мейз Синедольский, много больнее, чем исцеляться. И тяжело, — голос посла был тих и холоден.

Я услышал насмешку, решил, что он не верит мне. Просит мира и сострадания, храбрится, а на самом деле — не верит, боится. И это уязвило не меньше, чем его чистая красота и стыд за то, что с ней сотворили. Мне вдруг стало важно доверие.

— Ничего, я вытерплю. Что делать?

— Ты знаешь сам, — сит взял меня за руку и отер на ладонь остатки своего снадобья. Глаза его снова ожили, потеплели, — если хочешь помочь, значит, знаешь, как.

«Господи, этот мальчик — твое дитя, как все мы, твое творение, одно из лучших… возьми у меня все, что нужно, но пусть он будет здоров! Молю Тебя, Отец мой, пусть он будет здоров, счастлив и живет долго!» Я, волнуясь и страшась неудачи, положил пальцы на его рану…

Боль!..

Безумная… белой вспышкой разорвала тело... Может, я кричал? Может, корчился в муках? Я не знаю…глаза мои перестали видеть, уши — не слышали, сердце гулким молотом разбивало грудь, но рука сама находила дорогу — огненную тропу среди ледяного мрака. И только мольба моя продолжала звучать — непрерывная, далекая, единственная связь с миром, — удерживая и меня и его, не позволяя отступить, разорвать нашу общую боль в этом испытании.

Вдруг огненная тропа вспыхнула последним ударом и оборвалась…

«К тебе, с тобой, в тебе…» — услышал я в разверзшейся тишине… или не услышал? Лишь почувствовал и понял?

Но я знал, что нужно ответить:

— … с тобой, в тебе, навсегда.

Я открыл глаза, пытаясь дышать ровнее. Моя ладонь, все еще блестевшая ситским снадобьем, лежала на щеке Айлора. Холодной и здоровой. Он, измученный, с ввалившимися горящими глазами, прижимал мою руку своей:

— Навсегда, — и опять улыбался. — Красиво поешь, Хейли Мейз. Очень красиво… а что ты пел?

Я отнял руку и еще долго смотрел на его исцеленное тело, на усталое лицо, на свою ладонь — и не мог поверить тому, что вижу. Не мог. Ведь я не колдун.

— Я? Молился.

— Молился. Никогда не думал, что люди… — он вдруг мертвенно побледнел и сел на пол, — что люди могут быть… милосердны…

 

 

8.

 

— Что с тобой? — я даже не успел опомниться. — Плохо?

Он подобрал свою изорванную рубашку, натянул ее и сжался, обнимая худые колени.

— Ничего, так бывает. Быстрое выздоровление отнимает много сил. — Длинные уши сита отчетливо дрожали, да и зубы, как он не сдерживался, почти явственно отбивали дробь. — Разве ты сам не чувствуешь? Но это нестрашно — проходит, надо только отдохнуть. И согреться…

В самом деле, в замке было прохладно и сыровато, но на дворе стояло лето, а в жару это даже приятно. Обычно мы не топили до поздней осени, пока крыши не заиндевеют, а в бадьях с водой к утру не начнет намерзать ледяная корка. Но после всех трудов меня тоже слегка знобило. Мысль об уютном пламени очага родилась сама собой.

— Подожди, огонь разведу. — Сказал я и стянул с кровати меховое одеяло. — Пока на вот, все теплее.

Я растопил камин и тоже уселся на пол, напротив гостя. Он взял одеяло, сначала брезгливо сморщил нос, но потом все же закутался и снова замер, сосредоточенно глядя на пляску пламени по сухим поленьям. Лицо его было нездорово бледно, губы почти посинели, а уши все еще тряслись, как у больного щенка. Конечно, ведь я — не колдун, значит, наше исцеление — его труд, его заслуга. Если мне это далось такой болью, то ему наверняка еще хуже.

— Айлор, может, вернешься в свои покои и ляжешь в постель? Я провожу, если хочешь.

— Нет! — он дернулся, оглянулся, зеленые языки пламени метнулись в испуганных глазах. — Хейли Мейз, позволь мне остаться тут, с тобой. Тебе я верю, а их, — он кивнул на дверь, — боюсь. Они ненавидят нас. Всех.

Я чуть не засмеялся. Надо же, только что я готов был молиться на него, а сейчас — острые вздернутые плечи, тонкая шея, узкие, почти девичьи запястья и этот страх… дитя! Самый обычный мальчишка.

— Кто — они, Айлор? Это люди отца, а он, хоть и не любит ваше племя, хочет мира. Лорд Синедола назвал вас гостями, обещал защиту. Кто посмеет тебя хоть пальцем тронуть?

— Чистые клинки.

Это было неожиданно.

— Чистые клинки? — Я задумался, чтобы и вправду не сболтнуть лишнего. Почему-то мне совсем расхотелось задирать и дразнить сита. — Ты знаешь о них?

Юноша посмотрел мне в глаза прямо и бесхитростно, потом снова отвернулся, уставившись на огонь.

— Конечно, знаю. Чистые клинки, Божьи рыцари… они не успокоятся, пока собственными глазами не увидят смерть последнего из нас. Я был во многих ваших городах, Хейли Мейз, они есть везде. Но нигде, даже в столице со всеми вашими храмами, дымом благовоний и колокольным звоном, у них нет такой силы, как тут, в Синедоле. Кейн Мейз, лорд Синедола не друг нам, но он честен. Честен и беспечен.

Я хотел возмутиться. Как смеет всякий глупый юнец судить отца? Но не успел — мой гость плотнее запахнул одеяло и продолжил:

— Хотя я могу понять их, Хейли Мейз. Ты — нет, не можешь. Ты наследник Синедола. Самое благодатное место на земле принадлежит тебе, а у них нет ничего. Как и у меня. Я тоже хочу жить в своем краю без страха, без ненависти. Я хочу, чтобы мои дети вольно резвились и охотились под сенью родного леса, чтобы потом, когда-нибудь, они вышли в лунный круг на свой первый танец… Хейли Мейз, у меня ведь еще могут быть дети — я слышу зов луны, я слышу его даже сейчас.

Молодой посол выпрямился, гордо приподнял голову, снова превращаясь в то существо, которое меня восхитило — колдовство. И меня словно громом ударило, страх вдруг проснулся, завозился, липко и холодно. Колдовство! Что же я делаю? Это все — ложь, обольщение. Колдовство! Отец Бартоломью предупреждал!

Я сглотнул свой страх и спросил:

— Айлор, зачем я тебе? Зачем ты хочешь околдовать меня?

— Околдовать?

Удивление юноши казалось столь невинно-искренним, но я не верил. Не верил ни одному слову: он силен и умел в бою, но проиграл мне поединок, глупо проиграл, он пришел сюда, влез в мою спальню, напал — а теперь уверяет, что боится стражи…

— … я слышал, что вы зовете нас колдунами, но, Хейли Мейз, я не знаю, как это — околдовать тебя. Вы живете среди огня и камня, для нас — это смерть. Огонь иссушает, душит дымом, выжигает все живое, а камень давит своей тяжестью, не дает дышать. Вы странные, совсем чуждые нам, но что-то в вас есть такое, что влечет неодолимо. Ты говоришь, я хочу околдовать тебя, а я думаю, это ты. Ты околдовал меня, Хейли Мейз, привлек вниманием, заворожил песней.

Сит потянулся за моей гитарой, что лежала на одном из сундуков, осторожно коснулся ее лакового бока и тут же отдернул руку, словно обжегся.

— Мертвое. Ты можешь заставить мертвое дерево петь, как поет ветер в ветвях или весенний ручей, как птицу, даже как волка зимней ночью. Ни одна из моих сестер, ни один из братьев не устоял бы перед твоей песней в лунную ночь, когда еще были лунные ночи… спой, Хейли Мейз. Спой для меня, пока еще можно, прошу тебя.

Я не хотел его слушать — речь сита опять смущала, путала чувства, испытывала мою веру в Бога, мою любовь к Нему. Я знал, что не надо слушать, не надо думать, и потому как за спасение, схватился за гитару. Играть и петь — это я умел.

 

 

9.

 

Холод. В замковой часовне и зимой не топят. Холод и полумрак. Только на алтаре — свечи, множество свечей. И дымящиеся благовония — от них кружится и болит голова, а на языке копится сладковатый вкус печали. Посередине — гроб: свежеструганные доски обиты бархатом, но я чувствую их запах и даже помню шершавую, чуть влажную поверхность под рукой. Не тут — раньше… Я помню: это — смерть.

Гроб стоит высоко, он огромен и нависает надо мной, из-за этого я не вижу, кто в нем. Не вижу и не хочу видеть, но большие, сильные руки берут меня, поднимают.

— Смотри, Хейли.

Белое. Все — белое. Густая фата прячет, но рука безжалостна — и лицо открывается.

Она красивая. И молодая. Только золотистые локоны больше не светятся — посерели, покрылись пеплом. Она — моя. Моя! Мама… И совсем чужая. Хочется кричать — не могу. У меня нет языка, у меня нет голоса, у меня ничего нет! Только слух:

— Будь ты проклят, Оборотень! Будь проклят…

 

Сон разлетелся клочьями тумана и сгинул. Я дернулся, сел, оглядываясь, ничего не понимая: густой, жесткий мех, теплая полутьма и запах костра вместо благовоний.

Наконец, узнал свою спальню. Огонь в камине горел все еще ровно и жарко, а на медвежьей шкуре рядом со мной вытянулся мальчишка-сит, принц нечистых… сын Ареийи.

Сит! Враг! Избавиться от него, выгнать, вышвырнуть его за порог!

Нет... нельзя. Никак невозможно! Вдруг кто-то увидит? Узнает? В коридорах стража и факелы — увидят непременно. Придется терпеть…

А мальчишка повернулся и улыбнулся, светло, доверчиво, словно в отцовском доме, в собственной постели спал.

Я отодвинулся как можно дальше, склонился на сундук. Казалось, уже не усну до утра, но стоило закрыть глаза — и снова провалился в темноту.

 

Лес. Кругом лес, совсем не такой я привык видеть, когда выезжал охотиться. Этот лес нездешний, дивный, колдовской. Живой. Острый серп луны на ущербе словно режет ночь пополам, и одна половина — моя, а другая пугает и манит. Деревья шепчутся с травами, цветы кивают, словно знают тайну, а ветер зовет переступить границу. Я не понимаю их, но чувствую — это обо мне они шепчутся, меня призывают. Тут повсюду — чары, заклятия, волшебство. И все это — для меня. Я иду, не раздумывая, на зов, по угаданной тропе, выше, в дикие холмы Синедола. В глубине живота трепещет предвкушение, а по спине текут ручейки холодного страха.

«К тебе…»

Это ветер запутался в тонких ветках или стонет вдали деревянная дудка?

«К тебе…»

Это звон тишины, когда ветер стихает, или голос той, другой, мне неведомой жизни?

На вершине холма лес редеет, меж стволов льются струи лунного света, среди них — силуэт. Он размыт, нечеток, трепещет и пляшет, зовет за собой. И я подчиняюсь.

Это женщина. Нет, девочка, совсем дитя! Богиня… ситка — заостренные уши и глаза, как у кошки. Она кружится в танце, отбивая ритм ударами в бубен. Бедра чуть прикрывает искристая кисея, а поверх юных грудей только костяные ожерелья. Черными змеями — пряди волос, лунным сиянием — кожа, смех тревожит, а взгляд подчиняет. Любопытство и страх уступают желанию. Я хочу ее, хочу… Желаю, требую!

— С тобой?

Вопрос? Предложение? Она улыбается, и клыки поблескивают между губ. Эта улыбка, и в ней — весна! Как же я люблю ее.

— С тобо-о-ой! — серебристый лукавый смех.

Повтори еще раз! Повтори — и я сделаю все для тебя…

— С тобой!

Прикажи — и упаду тебе в ноги! Прикажи — и я за тебя умру!..

А она со смехом убегает, легкая, верткая — ожерелья мелодично перестукиваются на груди, разлетаются прозрачные юбки. И песня:

— В тебе! — радостью, счастьем весенней улыбкой! — В тебе, навсегда!

Вдруг я чую опасность. Впереди — беда!

Сердце замирает, стынет под ребрами, шевелятся от страха волосы. Я каменею — а она кружится, смеется и бежит дальше. Стой, глупая, остановись! Не ходи туда, не ходи!..

Но она все смеется, смеется, скрываясь за деревьями и в руках ее уже не бубен — младенец.

Я догоняю и… валюсь перед ней на колени. Моя красавица-ситка, в страхе и бессилии припавшая к могучему дубу: белооперенная синедольская стрела прибила к стволу и ее саму, и ее дитя.

«Навсегда!»

Темная кровь течет по свисшей детской ручонке, по белому, как сахар, бедру женщины…

«Навсегда!»

Лес горит, воет пламя, трещат, падая, ветки, дым съедает глаза, разрывает грудь. А стрела никак не дается.

«Навсегда.»

Только не умирай, я тут, я уже тут! Только не…

«В тебе и во мне, навсегда…»

 

Я вскочил, задыхаясь. Лес? Огонь?! Нет, моя спальня. Это сон, всего лишь дурной, страшный сон, а огонь — только пламя очага, кроткое, домашнее, совсем не опасное. И оно почти потухло. Я понял, что опять уснул на шкуре у камина, и в который раз вспомнил все, что было прошлой ночью. Поискал рукой Айлора, но его не было — только одеяло еще хранило живое тепло, да тонкий запах цветов и можжевельника.

 

10 - 15

10.

 

Прокопченные стены трактира задрожали и накренились. Я пристально уставился, возвращая их на место, потом заглянул в кружку: почти пуста, только губы смочить. Допил и оттолкнул по столу прочь:

— Еще!

— Да все уже, — Кевин тряхнул кувшин. — Хейли, хватит пить, мы же хотели поговорить о деле.

Лукас, Кевин, Том — мои друзья, братья Чистые клинки. Отец запретил им появляться в замке, пока послы не отбудут, и мы собрались здесь, в кабаке, что на развилке у торгового тракта. А я и рад. После этой проклятой ночи — только напиться. Напиться, забыть и не думать, а не выйдет — так послать к ситам все происходящее, а главное — самого себя.

— Эй! — Я хватил пустым кувшином по столешнице. — Вина мне, быстро!

— А может, поесть хотите, дорогие гости? — Дженни, дочку трактирщика, дважды звать не нужно, она всегда тут как тут. — Разве ж дело это — четвертый кувшин, и все на пустое брюхо? А у меня и баранина поспела, и тыквенный пирог с медом, со сметаной… А еще чем так-то пить, господин Хейли лучше спойте, порадуйте сердце. Глядишь — и вина не захочется?

Хороша девка. Кровь с молоком, и расторопная, и услужливая, и плясать горазда. Любил я Дженни… многим селянкам, бывало, то в укромном углу, а то в душистом стогу юбки задирал — кто ж будущему хозяину откажет? А ее — любил, уважал даже, слушал. Разумная, и всегда правду говорила. Обнял ее, рядом усадил.

— Ночь муторная была, и без того душу тянет, еще петь — тоску нагонять.

— А вы, господин, веселую спойте. — Теснее придвинулась, голову на плечо склонила. Помнила, хитрая, что я часто уступал ее ласке.

Взял я гитару, провел по струнам. Может, и правда, песня утешит?

 

Ай ты, кружка моя, в кружке плещется вино,

Хохотушка моя, мы не виделись давно!

Но мошна моя пуста,

А в лугах трава густа!

Кто ж теперь тебя целует в алы-сахарны уста?..

 

Ветер, луна и дым пожарища…

«В тебе, навсегда!..»

Оглянулся на девчонку: румянец во всю щеку, губы влажные — хоть сейчас бери… а не хочу — другое в глазах стоит: материн гроб, колдунья лесная, белоперая стрела и улыбка… точно как у мальчишки-посла, не отличить.

«В тебе и во мне, навсегда!»

Струна с визгом и лопнула, уколов палец. Я чуть не швырнул гитару в стену.

— К ситам песни, девка! К ситам в болото. Вина неси!

— Слышала, что тебе будущий владыка приказывает? — это Лукас голос подал. — Вина! Вот и дуй, бегом. Не твоего ума просить да указывать.

Лукас Рыжий — сын отцова сотника, друг мой с детства. И друг, и недруг. Завидовал я ему: все у него лучше моего спорилось, и охота, и драка. И люди мне перечили, а его слушались. Помню, палками махали во дворе, а отец смотрел. Мне тогда казалось, что лорду Кейну хочется Лукаса сыном назвать, потому что он — настоящий воин и владыка. А с меня, шута трактирного, что возьмешь? Ничего… вот разве позора. Слава Всевышнему — кружка опять полна.

— Твое здравие, брат мой Лукас! — Схватил, ополовинил разом.

— И ты будь здоров, мой господин! Ах, хорошо. — Лукас тоже выпил, и другие поддержали. — А теперь послушай, брат, что скажу. Если хотим мы во славу Господа Пущу спалить да нечистых повывести — сейчас надо. Лучшего времени и быть не может.

— Так и есть, Хейли. — поддержал Кевин. — Отправим ситам головы их посланников вместо мира — вот и будут знать. Сейчас сила за нами. Чистые Клинки — половина синедольских рыцарей; другие тоже тварям крови не простили — я не так просто говорю, спрашивал, и отца, и деда. Отец помнит, а дед бы и сам к нам подался, да стар уже. Благословение дал. Западных мы всех оповестили, а восточные и так с мечами наголо спят, под вой орды иначе и не задремлешь, так что армию мы в два дня соберем. Нам бы только замок взять, арсенал, коней и твердыню для баб с детишками…

— Хейли, — Лукас наклонился, обнял за плечи, — убери стражу, отопри ворота.

Лукас замолчал, и все собравшиеся уставились на меня, ожидая ответа.

— Что?

Я растерялся. То ли пьян был, то ли слушал вполуха… армия, война, головы вместо мира… Да что это они мне предлагают? Ослушаться отца, пойти против короля, устроить бунт? И послов убить?

А мальчик? «…они не успокоятся, пока собственными глазами не увидят смерть последнего из нас.» Он говорил, а я смеялся! Господи, Боже мой, что я за дурень…

«В тебе и во мне навсегда.»

Навсегда!

От таких мыслей хмель сразу выветрился. Я сгреб друга за рубаху:

— Брат мой Лукас, думаешь ли ты, что говоришь? Лорд Мейз присягал королю, лорд Мейз принял послов Старой Пущи как гостей в своем замке!..

— Лорд Мейз — это пока не ты, Хейли. Ты бы все решил иначе, разве нет?

Он был прав: я не поддерживал отца, я бы решил иначе. Я и хотел иначе, всегда хотел! Но… разве это что-то меняло?

И разве теперь все то, чего я когда-то хотел было важно как прежде? Прежде я не знал, как улыбается весна, а с этой ночи… Весна — во мне, навсегда.

— Я — Мейз! Честь рода зависит от меня также, как от лорда Кейна! Ты считаешь меня бесчестным?!

— Честь?! Разве воля Господа нашего не…

— Да благословит Господь вас и вашу чистую сталь, дети мои!

Отец Бартоломью появился незаметно, но как раз вовремя. Строгий взгляд заставил замолчать и меня, и Лукаса: он осекся и виновато опустил глаза, я тоже разжал кулаки. Слова, уже готовые сорваться с языка, те самые, непоправимые, о которых мы бы сразу пожалели, остались непроизнесенными.

— Не спеши, Лукас. И ты, Хейли, помолчи. — Одна ладонь священника легла на спину моего друга, другая — на мое плечо. — Что за горячность, дети мои? Думаете, Всевышний хочет, чтобы рыцари Его, носители Его воли и веры, устроили в кабаке пьяную драку? Ты, Хейли, разве не знаешь, что Лукас — друг и брат тебе? Разве можешь ты подозревать его в предательстве или желании навредить тебе, лорду Кейну или Синедолу?

Он говорил без злости, без упрека, но не терпящая возражений твердость заставила меня смириться.

— Нет, святой отец. Я знаю и всегда знал: Лукас друг мой и брат по оружию. Все, что делает он, делает с верой в Господа, желая честно послужить Синедолу и его лордам.

Отец Бартоломью кивнул и повернулся к моим друзьям:

— А вы, дети мои, разве не знаете, как предан Хейли ордену? Разве не понимаете, как тяжело ему сейчас выбирать? И кто из вас посмеет осудить сына за верность отцу, а рыцаря — за верность слову и заботу о родовой чести? Да вы же первые отвернетесь от безродного!

Они тоже пристыжено потупились:

— Простите, Святой отец, — ответил за всех Том. — Мы просто сглупили.

— Вот то-то же!

Он выпроводил братьев-рыцарей и собрался уйти с ними, но я схватился за его рукав, прося остаться.

— Отец мой, расскажите, как умерла моя мать? — попросил я сразу, как только он уселся рядом.

— Почему ты спрашиваешь?

— Я видел сон: мою мать в гробу. Сегодня…

— Дурные сны! — он нисколько не удивился. — В замке Мейз это случается нередко. Раньше — случалось, потом ушло. А теперь, видно эти твари снова начали… Твой отец не желает, но я расскажу тебе, Хейли, ты должен знать.

Прежде чем осесть в Синедоле, твои предки отвоевали эти холмы у лесной нечисти. Отвоевали, освятили и с благословения Господа поселились тут навсегда. По легенде замок Мейз выстроен на месте гибели ситской колдуньи, на ее костях. Говорят, с ее смертью связано проклятье, мол, в замке никогда не будет хозяйки. В роду синедольских лордов женщины и правда часто умирали молодыми, и, хоть твой отец считал это не более, чем суеверием, не торопился жениться. А к тому же война… мы с лордом Кейном родились в этих краях, всю жизнь прожили, отражая нападения орды из-за болот, не допуская тварей вглубь страны.

Но Кейн Мейз все же не устоял: как юнец влюбился в дочку западного владыки и привез ее сюда, в Синедол. Лорд Кейн и леди Эстер были прекрасной парой, жили счастливо и вскоре родился ты, Хейли. А потом в замок пришли дурные сны. Ни посты, ни молитвы, ни подвиги во славу Господа не помогали — напасти продолжались. Воинам снились битвы и поражения, селянам — голод и разорения; женщинам — гибель детей, а детям темный лес и чудовища.

А твоей матери снился вожак орды, Арейа-Оборотень. Она каждое утро приходила исповедоваться, и что говорила — об этом лучше не знать никому. Бедная женщина клялась, что слышит зов, которому не может противиться, ужас колотил ее словно лихорадка. Она молила связать себя, заковать или запереть. Твой отец не посмел надеть на жену железо, а веревки и запоры не смогли удержать: в одну из ночей леди Эстер разорвала путы, поднялась на восточную башню и бросилась вниз.

Потом колдовские сны стали реже, а потом пропали совсем. Словно жизнь твоей матери послужила искуплением…

— Искуплением за жизнь колдуньи? — я, не дождавшись ответа, налил себе еще вина и выпил. — А ребенок? Что стало с ним?

— Какой ребенок, Хейли? — отец Бартоломью растерялся.

— Ребенок ситской колдуньи. Они сгорели вместе, я видел. Во сне. Но если ее ребенок умер, то почему я жив? Надо спросить послов… эта колдунья, она так похожа на Айлора — одни глаза, одна улыбка.

— Хейли, спаси тебя Господи, что ты говоришь! — мой духовник посмотрел на меня с неподдельным беспокойством, — это был сон, всего лишь лишь сон! Ситам нельзя верить! Даже мертвый сит лжив и коварен. Не верь, сын мой, не верь ничему! Не смотри на них, не слушай!

Не верь-не слушай… как это возможно? Мне вдруг захотелось упасть на стол и разреветься.

— Что же мне делать, отец Бартоломью? — Только и смог я выдавить.

— Верить в Господа, в Его благодать, сын мой, и молиться. Пойдем, Хейли, пойдем помолимся вместе.

Он хотел увести меня с собой, но я не пошел, только пообещал:

— Идите, отец мой, я приду позже, обязательно приду.

 

 

11.

 

В одиночестве я допил пятый кувшин и пьяный, как распоследний бродяга на дармовщину, вывалился из трактира. В замок не пошел — поплелся к реке, туда, где русло часто менялось, намыв широкие косы, заросшие хилым тальником, хвощом и осокой, подальше от пастбищ и водопоя, подальше от всех, и до вечера провалялся на горячем песке. Прошлая ночь не отпускала — снова и снова проживал я каждый миг. В плеске воды мерещились голоса, звали меня по имени: колыбельная матери, смех лесной ведьмы, тихий шепот Айлора, похожий на заклинание. Ветер приносил не знобящую сырость, а теплые запахи черемухи, ирисов и можжевельника. Казалось, знакомые ласковые руки перебирают мои волосы, гладят щеки:

«К тебе, родной, с тобой, в тебе… навсегда!»

Морок… я знал, это — морок, колдовское наваждение, но… пусть! Мне стало не важно. В тебе, навсегда! Я слушал, верил, стремился навстречу, туда, где не буду одинок, в гибель объятий, в преступную, невозможную радость, и…

…хватал мертвую плоть, раз за разом — холодную, липкую от крови; валился в рев пламени, в жар и копоть — и видел, как черная грива мечется на ветру, как дикие глаза сита стынут болотными огнями, как щерится пасть в беззвучном хохоте: «В тебе, Хейли Мейз, в тебе, навсегда…» А через миг пламя сжирает погибшую душу.

— Кто ты, моя страсть, мой восторг, мое проклятье, лесная ведьма или мальчишка-посол с весенней улыбкой? Как мне жить без тебя, как мне жить с тобой? Айлор, прости… Господи, прошу тебя, умоляю…как же стерпеть эту боль? — я плакал, — Как же?..

До часовни я добрался только к закату. Молился, пока были силы, клялся. Сам себе внушал, что каюсь, и сам себе не верил. Я не раскаивался, нет! И я не заслуживал прощения.

Грех был невыносим — я бежал от Бога, из Его обители; бродил по двору, поднимался на стену, стоял там, на ветру; сидел с гитарой во мраке переходов, перебирая струны, и надеялся в стихах найти ответы… все было тошно, гадко. Все было зря. Можжевеловый запах, обжигающие касания, тихие певучие слова раз за разом переворачивали мой мир, повергая тело в томительную тоску, вынимая душу… Ни стыд и отвращение, ни ужас разоблачения, ни ненависть к этому мерзостному юнцу, к ведьме из сна, ко всему злобному племени, погрязшему в пороке лжи и неверии, не могли отрезвить меня, заставить опомниться.

Не в силах больше терпеть, я бросил терзать гитару и сжал в ладони рукоять кинжала: Лукас, Томас, Кевин… братья, почему я не пошел с вами? Почему отказался?! Мерзость надо истреблять. Убью Айлора и освобожусь! Другого выхода нет…

Убийство посла приведет к новой войне?..

Так разве не этого я желал? Кровь сита смоет мой грех, а война — залечит раны или добьет окончательно. Пусть разум отравлен и душа загублена, но клинок мой останется чистым!

 

 

12.

 

Я прокрался по лестнице, осторожно отворил дверь гостевой и ступил внутрь. В комнате было натоплено, но почти темно — дрова в камине лишь слабо дотлевали, а скудный свет из узкого окна так и рассеивался под высоким сводом. Все, что я различал во мраке — это очертания тела на широком ложе. Я представил его спящим: беззащитный и доверчивый, улыбается, наверное, клыки свои показывает… или хмурится, как ребенок, и волосы опять спутались…

«Если буду стоять тут и умиляться, никогда не смогу убить. Клинок в сердце — он даже ничего не почувствует, а я буду свободен!» Я рванулся вперед и ударил…

Когда я ошибся? Какой звук меня выдал? А может, это был запах или мысль?

Кинжал взрезал перину. Мой враг крутанулся, скатился на пол и тут же вскочил на ноги. Его узкий меч тусклой серебряной молнией мелькнул в полутьме.

— Доброй ночи, друг мой Хейли Мейз. Как же я рад видеть тебя снова! — Острие клинка легонько кольнуло в подбородок, заставляя поднять глаза.

Месяц, словно нарочно заглянувший в окно, осветил комнату, и мрак поредел. Айлор стоял передо мной, высокий и стройный, с мечом в руках, мерцающий, словно бестелесный дух. Кожа его отливала перламутром в неверном ночном свете, страшные шрамы на груди казались открытыми ранами, а лицо совсем перестало быть улыбчивым лицом мальчишки — теперь на меня смотрел жестокий воин, не знающий страха и жалости. И только волосы — в самом деле спутанные, все также пахнущие цветами и можжевельником — были точно такими, как прошлой ночью.

— Что же, Хейли Мейз, мне кликнуть стражу? — Взгляд Айлора ожог меня холодным презрением. — Будь ты простым рыцарем Чистого клинка, на рассвете я бы любовался твоей головой, воздетой на пику над воротами замка. Но ты — наследник Синедола. Как думаешь, лорд Кейн казнит единственного сына за измену? Или мне лучше не полагаться на его суд, а самому расправиться с предателем?

Я ушам своим не поверил:

— Так ты знал, что я — Чистый клинок?!

— За кого ж ты меня держал, Хейли Мейз, золотой голос Синедола? Тогда, за столом, я ждал «Кровью темной омоем клинки» или чего-то в этом роде. Но ты был достаточно хитер, чтобы выбрать любовную балладу; и потом, вечером — проявил храбрость и милосердие. Вчера ты много раз удивлял меня, признаться… Да и сегодня — тоже. Что ж ты один пришел? Взял бы с собой братьев. Мы — хорошие бойцы, но нас всего четверо, спящих. Вы бы легко справились. Неужели ты так глуп, Хейли Мейз?

— Глуп? — я все еще не хотел признать правды. — Ты думаешь, я — просто изменник? Неужели ты не понимаешь?..

Он нетерпеливо тряхнул головой и его клинок вновь царапнул шею.

— Ты пытался убить посла-миротворца! Зачем мне думать и понимать?! Все ясно, как день: я вправе требовать твоей казни, я сам могу казнить тебя прямо здесь и сейчас!

— Все верно… — я горько усмехнулся. — Чего я ждал? Искренности?.. Ты — сит, а я — полный дурак, этим все сказано. Удивляться мечу в твоих руках после вчерашней ночи — вот что в самом деле глупо…

— Избавь меня от своего показного благородства, Хейли Мейз, рыцарь Чистого клинка!

В его взгляде, в тоне его голоса были яд и злоба. Ледяная злоба, пробирающая до костей и жгучий яд обмана — больше ничего.

— Я — сит, и по твоему мнению, как любой сит, не достоин жизни. Мы разрушали ваши селения, мы развлекались, стреляя ваших жен, и позволяли своим зверям пожирать ваших детей, все так. Мы — адские твари! Если только не помнить о выжженных вами рощах, о наших женах и детях, изрубленных вашими клинками, затоптанных вашими лошадьми. Я сам по себе, уж конечно, не достоин жизни — я обесчестил потомка лордов Синедола тем, что признал его лучшим из людей. Честь потомка королей Старой Пущи, сложенная к твоим ногам, в расчет, понятно, не берется. Откуда взяться чести у сита? И в довершение всего я виновен в том, что не позволил зарезать себя во сне… — Он вдруг опустил глаза и замолчал, а когда продолжил, злоба сменилась невыносимой болью. — Я могу убить тебя, Хейли Мейз, и сделать из тебя мученика. Твои братья по ордену поднимут твое имя как стяг, и клинки вновь захлебнутся «кровью темной»… нет, мой Хейли, я этого не сделаю. Давай лучше ты, убей меня и живи дальше, если сможешь.

Айлор отбросил в сторону меч и упал на колени рядом со мной, так стремительно и так опасно-близко, что я едва успел убрать кинжал. Колючий взгляд снова потеплел.

— Как же ты дорог мне, Хейли Мейз, золотой голос Синедола, — прошептал он и осторожно коснулся моей щеки…

И все — стыд, ненависть, отвращение — Бог мой! Ты же все видишь! Разве могло быть иначе? — все рассыпалось прахом, перестало существовать.

 

 

13.

 

— Лори…

— М-м?.. — сит чуть заметно дрогнул и повернулся.

Мы сидели наверху внутренней башни, я — на полу, опершись спиной о стену, а он влез в узкий створ бойницы и свесил наружу ноги. Если забыть о его клыках и крепких мускулах, если не вспоминать о том, как умел и азартен он в поединке, не думать, откуда жуткие шрамы на его груди, можно вообразить, что он — просто мальчишка, милый, проказливый ребенок. Я погладил его пышные космы, вдохнул запах — в груди защемило от нежности.

— Отец мог бы простить смерть посла Старой Пущи, но привязанности к послу Старой Пущи не простит никогда. Оставаясь тут с тобой, я рискую головой.

— Он не узнает. Никто не узнает — верь мне.

— Верить? Как ты мне доверился — положил в постель меч…

— Ты пришел ко мне с кинжалом, — безжалостно напомнил он. — Я ждал тебя, и ты не подвел. Так что можешь мне верить.

— Мы друг друга стоим, да?

Он тихонько усмехнулся.

Эта его усмешка! Тайная радость сорванца, устроившего очередную шалость на горе ничего не подозревающим наставникам. Я скорее почувствовал его смех, чем услышал.

— Что смеешься, порочное дитя королевской крови? — пальцы сжались, загребая в горсть длинные пряди. — Околдовал, заморочил — и счастлив? Вот надоест твой морок, толкну вниз — будешь знать.

Айлор дернул головой, стряхивая мою руку, оглянулся, оскалился:

— Попробуй. Посмотрим, какое я дитя. Я — сит, тварь из ада, не забыл?

Сит, тварь из ада… и все же его хотелось беречь и защищать, а не пугать пустыми угрозами. А еще рядом с ним я, наконец, обрел мир и покой.

— Ты что, поверил?! Это же шутка. Никогда я не причиню тебе боли, принц Айлоримиел, — засмеялся я, — мой Лори…

Он словно внутренне напрягся, сжался и совсем притих. Долго молчал, потом произнес с грустью:

— Глупое слово — никогда. Никогда не давай пустых обещаний, Хейли Мейз.

И я вспомнил день своего посвящения.

В братство Чистого клинка я пришел по доброй воле и велению души. Мне хотелось битвы и славы. Битвы правой и достойной, как мне казалось, во имя моего народа и всего человечества; и славы заслуженной — враг представлялся мне сильным, хитрым и коварным… Что изменилось? Юный сит, волосы которого пахнут можжевельником, а улыбка сводит с ума? Так разве он не хитер и не коварен? Разве мальчишку можно назвать слабым?

Ничего не изменилось… я по-прежнему человек, а он — сит. Через пару дней он вернется домой, под сень дубов и кедров Старой Пущи, где благополучно забудет это глупое приключение. А я останусь единственным, но нелюбимым сыном лорда Синедола, снова буду коротать дни в кабаках, распевая свои песни и тиская девок, и лишь служение ордену, как и раньше, останется достойным оправданием моей жизни.

— Ты прав, Айлор. Мы — враги, этого не отменить и не исправить. Я — рыцарь Чистого клинка, я присягал не по принуждению и не по глупости, это мой выбор и моя вера. А ты?.. наверное, станешь одним из всадников отца? Если случится война, мы можем сойтись в битве…

Ни он, ни я не пошевелились, только между нами словно поднялись наши клинки и застыли в зловещем ожидании...

— Молись своему богу, Хейли Мейз, чтобы никогда тебе не выйти биться против всадника Ареийи! — прошипел сит. — Даже против самого слабого и мягкого из них. Я — посол мира, я не забуду о своем долге… но и ты — молись!

Я вспомнил его шрамы: три раны, каждая из которых — смерть… погладил обожженное плечо, обнял, словно мои объятия могли что-то исправить, спасти, оградить от прошлых и будущих бед.

— Буду молиться. Не хочу сражаться с тобой. Не хочу, чтобы ты стал всадником, Лори… Вот бы найти место, где и люди, и ситы могли быть счастливы…

Он поднял голову, удивленно заглянул мне в глаза. И вдруг расхохотался, звонко, весело и заразительно.

— Что? — я невольно улыбнулся в ответ.

— Ты такой, Хейли Мейз… такой… — простонал он сквозь смех.

— Какой?

— Чистый. Невинный. Как рассветное солнышко! Найти место!.. — он вдруг оборвал смех, глаза блеснули в предвкушении очередной проделки. — А давай сбежим? Поищем такое место?

«Куда еще?» хотел спросить я. А потом, может, прочесть этому монаршему недорослю проповедь на тему безопасности, ответственности и посольской миссии, совсем в духе лорда Кейна. Но он предупредил мое выступление, сонно потянулся, зевнул и, проворчав нечто вроде: «Смотри, Хейли Мейз, ты обещал…», перевернулся на стену, поднялся и, не оглядываясь, ушел в темноту.

 

 

14.

 

На третий день я был в замке неотлучно, но послов, как и ожидал, увидел только за обедом. Ели молча, лишь отец и седовласый глава миссии время от времени обменивались вежливыми репликами. Несмотря на заботу лорда Кейна, на обильный стол, самые сухие комнаты, тепло и мягкую постель, ситы не были отдохнувшими или довольными. Напротив, бледные лица, ввалившиеся глаза, движения, словно отягощенные усталостью — казалось, наши гости вот только что возвратились из утомительного путешествия. А юный принц так и вовсе выглядел больным: рассеянно смотрел на мясо, овощи и сласти, но ел лишь хлеб, ломая краюху дрожащими пальцами.

Конечно, отец тоже все это заметил.

— Друг мой, — спросил он холодно и, как мне показалось, даже неприязненно, — вы благодарите и ни на что не жалуетесь, но, похоже, не испытываете удовольствия от пребывания в моем доме?

— Жилье людей не место для нас, — сит словно ждал вопроса. — Вы щедрый хозяин, лорд Кейн Мейз, но это не делает наше пребывание в Синедоле менее тягостным. Дом моего народа — лес, только там мы сильны и здоровы. Под кровом Мейзов мы нашли заботу и честное стремление наладить мирную жизнь. Зачем испытывать терпение хозяев? Завтра поутру посольство покинет Ваши владения.

Отец кивнул послу и улыбнулся, не скрывая радости, я сам едва сдержал вздох облегчения: конец! Конец мукам совести, терзаниям и сомнениям… Но стоило осознать, что никогда больше я не встречусь с Айлором, не увижу его весенней улыбки, что незримая пелена ситского колдовства больше не переиначит мой привычный мир — и сердце заныло от тоски, от утраты. Поэтому, когда, покидая трапезную, принц как бы случайно толкнул меня плечом и шепнул в ухо: «После заката, Хейли Мейз, ты обещал», — я снова растерялся, но уже знал, что приду. Явлюсь, чего бы это не стоило!

 

 

Летние ночи коротки, и мы не стали тратить время попусту. Взяли жбан вина, немного хлеба и сыра, на всякий случай прихватили оружие, Айлор даже втихаря стянул тетиву и несколько стрел. Чтобы не поднимать шума во дворе, коней седлать не стали — вывели тайным ходом далеко за пределы замка, и только там закончили сборы. Мальчишка уже не выглядел больным, был бодр и заразительно весел. Казалось один только вид дикого травостоя, один вдох ночного ветра исцелили его.

То, что поутру нас не найдут на месте, юного посла нисколько не беспокоило. Я все пытался дознаться, почему, но он лишь заносчиво смеялся:

— Боишься, тебя обвинят? Не бойся. Ты бы не стал красть мою тетиву, да и не нашел бы. Скорее уж лорд Кейн решит, что это я похитил его сына… а хоть бы и так!

— Накажут, когда вернемся. У твоих старшин вид суровый.

— Старшин? Хейли Мейз! Меня может наказать Владыка или отец, но они не рассердятся — мы ведь не творим зла. Верь мне.

Он столько раз с чувством повторял «верь мне», что я, в конце концов, поверил, решил: будь, что будет, а последний день мы проведем весело.

— Смотри! Вон, внизу — Студенка, чистая, как девичья слеза, и вода вкусная, только очень холодная. Прямо перед нами — Жеребячий брод. Всадник в этом месте даже сапог не намочит. Вверх по реке — Смолокурни… Сейчас строятся, а раньше домов почти не было — жили только ссыльные воры. Слишком близко к лесу…

Мы уже довольно удалились от защитных стен и остановились у подножья сторожевой башни на вершине пологого холма. Вид оттуда открывался бесподобный: синедольские поля и луга лежали, как на ладони, вдалеке серебрилась река, а за рекой, еще дальше, прямо из зеленого моря Старой Пущи поднималось солнце.

Айлор замер, навострив уши: ни то приглядывался, ни то прислушивался и, казалось, не обращал внимания на мою хозяйскую гордость. Я слегка обиделся:

— Тебе не интересно?

Он отрешенно указал рукой на реку, луг и поле и произнес нечто длинное и мудреное, видимо, называя их на своем языке, прижал уши, но на меня не глянул:

— Мы были веселым, радостным народом. Мирным…— говорил он тихо и взволнованно. — Не знали ни оружия, ни доспехов. Да что там! Мы и в одежде-то не нуждались — лес давал нам все: еду, тепло, уют логова, любовь и продолжение… А потом пришли вы — прекрасные, как боги. Мы приняли вас. Пустили в свой дом, в свою жизнь, в свои души. Мы не могли иначе. Сначала и вы приняли нас, но потом вас стало слишком много. Вы хотели наши леса, луга и реки. Все! Что за дело вам было до дикарей, танцующих под луной?.. А мы… мы все еще были очарованы…

Он оборвал фразу, словно раздумывая, стоит ли, но все же продолжил. Жестко и холодно.

— Когда ударили топоры, мы познали боль. Боль и ярость. Мы пытались избавиться от вас, но вы налетели, как саранча. — Лицо его исказилось от отвращения, губы дернулись в оскале. — Нашей живой силы не хватило. Вы перебили нас и взяли, что хотели. Ваш бог вам позволил! Но мы воззвали к смерти. Мы быстро учимся, Хейли Мейз, и у нас долгая память. Эти холмы были святыней моего народа… здесь танцевала Лаварлинн. Даже мне трудно, а Ареийа — он не забудет. И не простит. Никогда. Нет, Хейли Мейз, это не то место, где можно быть счастливым.

Он замолчал и вдруг улыбнулся:

— Едем дальше? Догоняй!

Его гнедая во весь дух понеслась под гору, прямиком к броду. Я пустился следом. Из головы вылетело все, кроме одного: как бы этот отчаянный дурак шею не сломал!

 

 

15.

 

Мы уже несколько часов ехали по лесу. Солнце клонилось к западу, кони шли шагом по необычно широкой тропе. Высокая сочная трава, густые заросли черемухи и ракиты говорили о близкой воде, а значит, мы вышли к болотам, разделявшим Синедол и Старую Пущу. Цветущая поляна, на которой мы устраивали привал, казалась ничем не хуже гостевых замка Мейз, хлеб и сыр были поделены и съедены, жбан опустел. Томная нега не то от выпитого вина, не то от летнего тепла и безделья, разливалась по телу. Меньше всего хотелось возвращаться домой.

Айлор бросил поводья и стремена и, закинув левую ногу на седло, прямо с ближайших кустов ел спелую черемуху. Я смотрел на его перепачканную соком физиономию, с тоской размышляя о том, что уже сегодня мы простимся и больше никогда не встретимся. Вдруг он резко выпрямился в седле. Улыбка исчезла, уши встали торчком, а глаза похолодели.

— Лори, что случилось?

— Я верю только одному «чистому клинку», Хейли Мейз, — ответил он, уже натягивая лук.

Две стрелы сорвались почти одновременно. Первая ушла в заросли, и оттуда, ломая кусты, вывалился воин в кольчуге, пробитой на груди. Вторая настигла жертву уже на тропе.

— Поворачивай, Хейли Мейз, — бросил сит, — беги! Ты — свой, тебя не тронут.

— Рехнулся, болотное высочество? Я — не трус и не предатель!

Я бы оскорбился, да не успел: лес вдруг наполнился криками и лязгом металла. Со страха почудилось, что целая армия выросла из-под земли: тут были и простые ратники в кожаных нагрудниках, простоволосые и злые, и замковые стражники в кольчугах и открытых шлемах. И мои братья — рыцари с родовыми гербами на нашивках.

Стрелять стало бессмысленно. Айлор хлестанул ближайшего врага луком по глазам, рванул из ножен меч. Другой противник выбрал не верткого всадника, а испуганную кобылу. Гнедая пронзительно завизжала и завалилась на бок. У меня перехватило дух: если бы Лори не оставил стремена раньше, ему конец. Но он лишь ловко соскользнул с крупа лошади на ноги. Серебристая дуга и зловещий свист: первый удар — издыхающей кобыле, второй — ее оторопевшему убийце. Это было сущим безумием: я все еще не мог придти в себя, не смел отвести глаз от мальчишки!..

Мой совсем не боевой жеребчик дико взвился на дыбы, выбросил меня из седла, перемахнул кусты и удрал в чащу. Я вскочил, тоже схватился за оружие. Добраться бы до Айлора и прикрыть со спины, но нас разделяли несколько воинов в легкой броне. А мы оба совсем не готовились к драке — мы уповали на мир!..

Сит, окруженный врагами, рубился, как бешеный, а от меня лишь отмахивались, не нападали, не пытались убить. Я растерялся: «Неужели они и впрямь считают меня своим? Значит, Айлор подумает, что я заманил его в западню?!» От этой мысли в груди похолодело. Уже без страха и жалости я набросился на первого попавшегося рыцаря. Он небрежно оттолкнул мой клинок, отвернулся — этот парень совсем не боялся меня, «голого». Я взъярился еще больше, и снова атаковал. Он не успел закрыться: мой меч разрубил и легкий нагрудник, и кольчугу под ним. Брызнула кровь. Я развернул руку и снова замахнулся сверху — добить.

— Хейли, стой! — раненый бухнулся на колени, сдирая шлем, — это ж я, Дрю! Тебя ведет магия сита…

Договорить он не успел — клинок обрушился в основание шеи и рассек тело, застряв межу ребрами. Он ткнулся мне ноги… Рысенок Дрю! Сын одного из соратников отца, на гербе их рода была рысь… я знал Дрю с раннего детства, и вот теперь — убил. Как это вышло? Почему? За что?! Я еще никогда никого не убивал… Меня замутило и затрясло.

— Хейли, беги!

Крик Айлора заставил опомниться. Несколько бойцов одновременно бросились ко мне — убив, я стал врагом. Я вскинул меч, намереваясь сражаться до конца. Двое, трое… Лори уложил больше, а я? Я был жалок…

— Хейли, нет! Беги!

Голос сита изменился, теперь в нем зазвучала власть. Он отбил очередной удар и простер ко мне руку.

Заклятье сорвалось тяжело и ушло в землю. Под ногами вздыбились корни, путы рванулись к нападавшим, все вокруг повалились с ног, а я был спасен. И свободен! Бежать? Я побежал.

К Лори.

Три шага… всего три! Вечность.

Нападавшим, не задетым колдовством, мига замешательства хватило.

Шаг… меч того, что справа распорол бедро. Айлор упал на колено и закрылся от левого.

Еще шаг… Лори, держись!

Левый отброшен, но раненая нога подвела. Сит покачнулся, потерял ритм.

Шаг, последний… Я иду!

Удар третьего нашел цель. Лори рухнул в сочную траву, по бурому шелку расползалось темное пятно…

Я встал над ним и повернулся к бывшим братьям. Руки дрожали, но решимости биться насмерть я не утратил. Они, похоже, тоже…

— Стойте! — услышал я знакомый до боли голос.

Последний противник Айлора, поднял руку, и «чистые клинки» послушно замерли.

Бартоломью! Отец Бартоломью, мой духовник и магистр ордена Чистого Клинка собственной персоной… ни разу до этого я не видел его с мечом в руках. Алые капли все еще дрожали на клинке.

Я внимательно посмотрел на тех, кого не узнал в пылу боя: Дэн, Лукас, Томас, Кевин… я знал их всех много лет. Мои друзья, братья…

И за спиной — Айлор, раненый, может, мертвый.

Я понял, что пойман.

Отец Бартоломью снял шлем, посмотрел мне в глаза и мягко произнес:

— Хейли, сын мой, опусти меч, ведь мы не враги. Мы искали тебя, чтобы защитить, и, слава Всевышнему, нашли.

Я лихорадочно соображал, что же мне делать, что говорить…

— С каких пор сыну лорда Синедола надобна защита в синедольском лесу?

— Идет война, Хейли…

— Война закончена! Король заключил с ситами мир, а Синедол верен королю.

— Война не закончится до тех пор, пока хоть одна из этих тварей топчет нашу землю! И ты, как никто другой, должен понимать это.

Он говорил со мной, как с больным ребенком, а я продолжал упираться, не столько вникая в смысл, сколько пытаясь отсрочить неизбежный конец. Какая-то часть меня верила, что стоит немного продержаться — и случится чудо: кровь и смерть окажутся шуткой, мороком, дурным сном.

— Лорд Кейн присоединился к договору. Мы должны повиноваться.

— Ты — один из нас, Хейли, твое место с нами. Твоя сыновняя верность похвальна, но она больше ни к чему, многое изменилось…

— Что могло измениться за день? — перебил я и вдруг понял: меня просили отпереть ворота! Я отказал, значит, кто-то другой — нет? От страха, растерянности и негодования у меня дрожали и колени, и пальцы, и голос. Отец Бартоломью не мог этого не видеть. Он опустил взгляд, облизал пересохшие губы, словно готовясь к долгим тяжелым объяснениям.

— Сын мой, я не стану скрывать правды, только прошу, выслушай и постарайся понять: это в твоих интересах, в интересах ордена и всего Синедола. Ситы казнены, война продолжается, верные нам люди уже вооружились, крестьяне — попрятались. По берегам Студенки очень скоро пойдут волчьи всадники. Мира, который ты тут пытаешься защищать, больше не существует. Лес опасен, тебе нужно вернуться домой. Позволь нам забрать принца и проводить тебя.

— Ситы казнены?! А как же лорд Кейн?..

Я не считал отца образцом добродетели, да что там — порой я сам осуждал его за крутой нрав, за равнодушие, за нежелание слушать и понимать Но поднять руку на тех, кому сам обещал защиту и покровительство! Нет, он бы не позволил, никогда…

— Замок Мейз наш, лорд Кейн низложен и бежал. Я понимаю, Хейли, тебе больно это слышать. Как бы то ни было, он — твой отец. Поэтому скрывать не стану, он ранен, возможно, уже мертв. Но если и жив — жизнь его кончена: в глазах короля он глупец — не оправдал доверия, проглядел мятеж, для ситов — вероломный предатель.

— Хейли, послушай, что тебе говорят, — рыжий Лукас, мой лучший, мой самый близкий друг долгие годы, шагнул чуть вперед и встал рядом с магистром. — Мы, люди — возлюбленные дети Всевышнего, созданные по образу и подобию Его. Нам Он завещал править на земле: судить и решать, брать и давать, карать и миловать, и я от своего права не отступлюсь. Двести лет назад пришли сюда наши предки, чтобы найти новый дом…

— И нашли! Синедол — наш дом, Лукас. Разве не так? Разве лорд Кейн обижал когда своего сотника, разве я не был тебе братом?

— Все так, Хейли, ты друг мне и брат, но пройдет еще пять-десять лет — и ты станешь владыкой, ты получишь луга, леса и пашни, а я — лишь отцовский доспех, родовой герб да славу былых сражений. Ты приведешь хозяйку в замок, а я — дворовую девку на чужой сеновал, ты будешь гордиться сыновьями и любоваться дочками, а я буду смотреть на чужих детей и сожалеть о несбывшемся, так что ли? Нет, брат, этому не бывать! Тогда, давно, наши предки отвоевали у нечисти Синедол — и он стал домом Мейзов по праву силы, по праву вождей. Я не оспариваю твоего права, Хейли — ты его достоин. Но и я достоин большего, чем быть твоим верным псом до смерти или дряхлой старости. Я хочу свой дом, Хейли! Там, — он вскинул меч и клинком ткнул в лес у меня за спиной, — много земли, хватит и мне, и каждому из моих братьев-рыцарей Сегодня, сейчас у меня есть сила и право взять эту землю, и я ее возьму! Я, ты, наши братья — мы вместе — пойдем за болота, уничтожим тварей и возьмем свое!

Речь Лукаса, пламенная, страстная, так походила на мои собственные выступления перед отцом — те же мысли, те же слова, те же чувства. Но лишь теперь я начал понимать, что не божьей правды ищут Чистые клинки в Пуще, не свободы от страха перед ситами и даже не возмездия. Им нужна земля, нужны богатство, власть и влияние. Алчность ведет их. И сам я — такой же… отец мне говорил, но я не слушал. А теперь все, что у меня было — это те самые слова отца:

— Мы заключили мир. Наши отцы и деды, Лукас, наш король!..

Я с отчаянной надеждой посмотрел на отца Бартоломью, но он лишь качнул головой, и опять предал:

— Они, Хейли, но не ты! Для тебя все только начинается, — он возвысил голос, — Ты — законный правитель Синедола, Хранитель восточного рубежа. Твой вес в королевстве будет очень велик, а твое слово значимо!

Магистр оглянулся на своих рыцарей, и те охотно поддержали:

«Да!»

«Мы — с тобой, Хейли!»

«Ты — наш господин, мы готовы служить с радостью…»

Ах, вот, значит, как! Вы — со мной! Вы со мной, если я — с вами. Чистый клинок — новый владыка восточных земель, и главное — законный владыка. Мои предки завоевали этот край, они короновали первого монарха — почти равные ему. Никто не посмеет оспаривать мое право на Синедол, и, если отец мертв — не назовет мятежником. Хороший расчет, ничего не скажешь…

«Я никогда не стремился стать лордом, а бесправной куклой в чужих руках — и подавно!» — хотелось выкрикнуть мне, но я сдержался. Сейчас не это было главным.

— Если я — ваш господин, то вот мое слово: этот юноша — посол и мой гость, он пришел в мой дом с миром, и я принял его. Не отец — я сам. Мейзы не нарушают обычаев, освященных веками. Я его не выдам.

Бартоломью опять облизнулся и продолжил с прежней мягкостью:

— Юному принцу ты ничем не обязан: раз договор расторгнут, он больше не посол. Гость? Всевышний не карает чад своих за небрежение к обычаям нечестивых варваров, но раз уж это так важно для тебя, изволь: почему мы здесь, Хейли? Почему мы искали вас и как нашли? Где наши кони и почему твой тоже сбежал? Разве раньше он не был послушным, разве бросал хозяина? Господи, Боже мой, Хейли! Ведь ты каждую осень охотился за Студенкой, неужели сам не видишь, неужели не узнаешь эти места? Волчьи тропы, пути всадников — вот куда завел тебя твой гость! Это не Синедол, мы давно на рубежной земле, и ты не сам сюда забрался — тебя ведет колдовство сита, он заморочил и предал тебя первым! Ни один закон, ни одна клятва не будет нарушена, если просто шагнешь в сторону.

Значит, это правда. Обольщение, морок, ложь… Кем я был для этого звереныша? Редким трофеем или просто забавной игрушкой? «Я пришел за твоей душой, Хейли Мейз…» А зачем тебе моя душа, нечистый?..

Да и сам я тоже хорош: знал ведь, и предупреждали не раз, и сам Айлор сильно не скрывал. Но я не слушал — мне просто хотелось, мне все это нравилось!

Нет! Не сейчас. Я тряхнул головой и заставил себя не думать. Не думать, не сомневаться и не искать истины — потом, я сам все узнаю потом, я заставлю его ответить.

Если случится.

Святой отец трижды прав, но если сейчас я шагну в сторону, то предам не только друга, не только доверие отца и честь рода. Предам самого себя. Пусть я непростительно согрешил, но все еще верю в Его высший суд и истинную справедливость. Неужели Господь одобрит и это?

Я обвел глазами своих братьев, стараясь не выдать смятения, и упрямо повторил:

— Никто Айлора не тронет.

— Никто не хочет принцу зла, поверь мне! — голос отца Бартоломью подкупал искренностью. — Юноша — сын Ареийи. Его жизнь в залоге куда более ценна, чем его голова на копье. Он получит лучших лекарей и все возможные удобства, клянусь! Если хочешь, сможешь сам заботиться о нем. Хейли, зачем мне лгать? Не тяни время, смотри — он умирает.

В самом деле, все сказанное выглядело очень разумно, лгать было ни к чему, и Лори нуждался в помощи лекаря, немедленно. Но я все равно не поверил и решил по-своему:

— Святой отец, мои бывшие братья, — я сам удивился снизошедшему покою и твердости. — Наверное, отец прав: я — бард, а не правитель, ваши разумные доводы мне непонятны. Зато ясно одно: предавать доверие — низко и бесчестно.

— Хейли, не дури, — Лукас предостерегающе поднял меч. — Нас пятеро, а ты один. Вспомни, я всегда лупил тебя даже деревяшкой! Опять же, мы хоть как-то защищены, а ты — нет. На что ты надеешься? Прими мудрый совет, спрячь меч. Хватит уже Дрю и того, что натворил этот ушастый ублюдок, не усложняй…

— А я и не усложняю. Все предельно просто: вас много, и вы в броне, а я один, без защиты. Убьете меня, заберете мальчика. Айлор изрядно вас потрепал, да? Я — не он. И не лучший мечник Синедола, но, учитывая, за что бьетесь вы, и за что — я… Мне лишь интересно, кто будет первым. Может, ты, брат Лукас?

Решился бы Лукас ударить или первым стал бы кто-то другой, мне не довелось узнать. Мы все еще, ощерившись, глядели друг на друга, когда с болот раздался вой.

Выли звери ситов: низкий заунывный звук не был ни особенно громким, ни особенно злобным, но липкий пот животного ужаса мгновенно пропитал наши одежды. Были в этом вое глубокая тоска, неутолимый голод и холодная, черная безнадежность. Кто единожды слышал голос орды, тот не мог уже забыть его и узнавал сразу. Я слышал, и не раз. Но никогда еще за всю мою жизнь это не было так близко и так страшно.

Чистые клинки на миг отвлеклись от нас. Томас и Кевин замерли в оцепенении, Дэн пытался заткнуть уши, Лукас, наоборот, поднял меч, словно ожидая немедленного нападения.

— Хейли, идем. Бери мальчишку сам, если не доверяешь, но поспеши — времени больше нет.

Мой духовник заговорил так, будто все уже улажено и не может быть по-иному. И увидев, что я не двинулся с места, наконец, всерьез рассердился:

— Не будь дураком, Хейли! Это всадники! Они не станут уговаривать, как я.

В Синедоле каждый знал: заслышав вой орды — беги со всех ног, прячься или готовься к смерти. Если войско людей выходило на битву, всадники брали по десятку жизней за каждую свою, будь то сит или волк. Столкнуться с этими тварями сейчас, имея на руках раненого посла… не удивительно, что святой отец все больше ярился. Но я уже принял решение, тоже поднял меч:

— Айлор в замок не вернется. Ситы идут сюда, они ему помогут. А я позабочусь, чтобы так оно и было.

— Примем бой! — яростно прорычал Лукас, и мне стало очевидно, насколько мой друг напуган.

— Нет, сын мой, я слышу нескольких зверей. Если стаю ведет хотя бы один всадник, нам не совладать, — он снова посмотрел на меня, запнулся, и почти взмолился. — Господи! Спаси этого безумца от самого себя! Хейли!...

Может, он и вправду любил меня?

Вой повторился еще ближе. Он плыл над землей наподобие колокольного звона, распадался на несколько голосов и сплетался снова, сковывая тело, вымораживая живое тепло из души. И вскоре уже невозможно было определить, раздается ли он из пущинских болот, обступает со всех сторон или рождается прямо в ушах, в сердце, заполняя собой весь лес.

Бартоломью вложил меч в ножны, коротко приказал:

— Уходим.

Подставив плечо раненому, имени которого я не помнил, он направился по тропе назад, в сторону реки и ни разу не обернулся. Остальные, не так решительно. но последовали за ним. Они оглядывались, и я читал в их глазах боль, сожаление и призыв.

Поэтому просто отвернулся

 

16 - 19

Часть четвертая

16.

 

Когда Чистые клинки скрылись за деревьями, я, наконец, выпустил меч и сел, почти свалился на траву. Трое убитых мятежников, мертвая лошадь и истекающий кровью Айлор. Мне было страшно смотреть на его раны, страшно прикасаться. Я понял, что не знаю, как и чем помочь. Руки мои дрожали, ноги тоже, я чувствовал такой стыд, что готов был немедленно умереть, лишь бы все это прекратилось.

Снова завыли волки. Вой казался чуть более далеким, чем в прошлый раз, но это меня не радовало, напротив, повергало в отчаяние — я боялся, что родичи Лори опоздают.

— Хейли Мейз…

Я не сразу поверил, что голос Лори мне не показался: вой еще блуждал по лесу далекими отголосками леденящей тоски. Айлор чуть подвинул руку, и кончики его пальцев легли мне в ладонь. Я дернулся от неожиданности, сжал его руку, наклонился, вглядываясь в лицо — боль и надежда разом заполнили душу. Он открыл глаза, попытался улыбнуться. Улыбка эта обожгла меня словно каленым железом, но я тоже в ответ растянул губы, изо всех сил стараясь, чтобы они не задрожали:

— Айлор, как ты? Нет, нет! Молчи, не надо… волки, слышишь? Все ближе. Это ваши волки. Тебе помогут, скоро, ты только потерпи.

— Почему… ты не пошел с ними, не позволил… забрать меня?

Он все еще улыбался. Глядя мне в глаза, улыбался тепло и радостно, словно был счастлив. Только голос, тихие интонации выдавали истинную цену этого счастья.

— Я знаю тебя, принц Айлоримиелл: такие птицы в клетках не живут. Ты вернешься в Пущу, все будет хорошо.

— Хейли Мейз…

— Молчи. Береги силы. От меня никакого толка, даже раненому помочь не умею, поэтому ты просто терпи и жди, ладно? У вас хорошие целители, гораздо лучше наших, ведь так?

— …уходи. — Он попытался оттолкнуть меня, и перестал улыбаться. — Тебе нельзя здесь… Всадники… если застанут, ты умрешь… Не… перебивай! Уходи сейчас, иди… к отцу, найди его. Верни себе… Синедол. Я их задержу, не пущу… по следу, тебя отпустят. Но если… останешься со мной… умрешь.

Уйти, найти отца, собрать верных ему людей и подавить мятеж! О, да! Мне этого хотелось! Только сейчас, подумав, я осознал, насколько мне дороги и моя власть лорда, и моя земля. Я был оскорблен и возмущен предательством друзей, а главное — отца Бартоломью, которого всю жизнь считал самым близким человеком! Не знаю, что было тому причиной, но родовая кровь Мейзов — воинов и правителей — проснулась и потребовала действия: битвы, возмездия. Даже смерть Дрю от моего клинка перестала страшить.

Но дрожащие пальцы в моей ладони… как же я оставлю Лори? Одного? В лесу? Да, да, лес — его дом, и его очень скоро найдут, найдут и помогут. Могущество ситских целителей я познал на себе…

Но…

Я снова заглянул в лицо Айлора. Долгая речь утомила его — на лбу выступил пот, глаза полузакрылись, он мелко часто дышал, а бледен был так, что казался мертвым. Мне опять стало страшно.

Нельзя трусить, надо признать правду, — приказал я себе и заставил взглянуть на грудь, на живот мальчика. Да, магия ситов сильна, но дождется ли он помощи? Что, если нет? Что, если умрет прямо сейчас, у меня на руках? Или чуть позже...

Значит, если я уйду, он будет умирать в одиночестве.

Над лесом снова прокатился вой — и вроде уже совсем близко. Помимо воли сердце опять подскочило к горлу, а потом укатилось куда-то вниз, но я уже устал бояться. Кто я теперь? Бездомный сын поверженного владыки. Умру? Пусть. Это не так важно.

— Нет. — Я взял его руку двумя ладонями. — Лори, я не уйду.

Он не открыл глаз, только чуть заметно сжал пальцы и прошептал:

— Спой.

Я собрался с духом и запел первое, что вспомнил:

 

— Там, где древние скалы глядят в высоту,

Где весна в седловине свернулась клубком,

Там, где будущий день — лишь птенец под крылом,

Я тебя позову и опять обрету.

 

Там, где тайну открою — и снова не ту,

Там, где песню спою — и опять не о том,

Где вчерашняя боль успокоится сном

Я тебя позову и опять обрету.

 

Долго! Мне чудилось, что песня тянулась очень долго.

Голос подводил, срывался, перехватывало дыхание, я безбожно фальшивил и захлебывался, но продолжал петь. Рука Лори совсем расслабилась, лежала в моих ладонях невесомо, безжизненно, а я держал ее, как птицу, смотрел вверх и не смел опустить взгляд: вдруг уже все?..

Но еще больше меня пугало, что он увидит в моих глазах скорбь и страх. Что, если я сам уже перестал надеяться? Нет, этого никак нельзя… я решил, что пока звучит песня, пока я могу еще петь, смерть не посмеет подойти и забрать его. И пел, хоть это и казалось мучением, бесконечным и бессмысленным.

 

— Там, где время застыло на узком мосту,

Целый мир раскрывается вешним листом,

Я уверен неистово только в одном —

Что тебя позову — и опять обрету.

 

(Спасибо моему дорогому соавтору Джету за эту песню)

 

Все случилось внезапно: ни звука, лишь сбоку дрогнули кусты — меня опрокинуло на спину. Мощные лапы вдавили в землю, пасть сжала горло, а смердящая щетина забила рот и нос. Ни двинуться, ни закричать, ни даже вздохнуть… Все вокруг наполнилось движением: шорохом травы, тяжелым дыханием зверей, отрывистыми возгласами.

И силой. Непонятной мне мощью, давящей больнее звериных клыков на горле, гнетущей больше, чем заунывный вой стаи над болотами. Несколько долгих мгновений я прощался с жизнью, потом рука Айлора напряглась, выскользнула из моих пальцев, сит произнес что-то тихо, но властно, и меня освободили.

Он стоял прямо надо мной, вожак стаи — высокий, поджарый, завернутый в бурый звериный мех как в родную кожу. Лицо его под черно-белой раскраской, до половины скрывал обтянутый ссохшейся шкурой волчий череп, позволяя рассмотреть лишь глаза через пустые глазницы. Ни гнева, ни ярости, ни радости победы — ничего не было в этих глазах, только пустая глубина, зелень зимнего льда над омутом, глухая неизбежность гибели.

Сит смотрел на меня долго, изучающе, потом пнул в бок и отвернулся. Колдовская мощь отодвинулась, отпустила, я несколько раз выдохнул, усмиряя бешено бьющееся сердце, и осмелился, наконец, подняться.

В стае было трое всадников и семь волков — огромных чудовищ, величиной и мастью напоминающих медведей, с мощными косматыми загривками, разинутыми пастями, вывалившимися языками. Один из зверей подошел к телу Дрю и начал вылизывать, другой вцепился зубами в ногу убитой лошади. Запах крови, смерти, мокрой песьей шерсти, а теперь еще и это...

Я отвел взгляд, чтобы не замутило, и посмотрел на всадников.

Эти всадники не походили на бедолаг из моих детских воспоминаний, а в сравнении с послами вообще казались существами другой породы. Сухие, мускулистые, в ободранных шкурах и плетях свежих лоз, со встрепанными гривами, раскрашенными лицами, они сами были чудовищами, в сравнении с которыми огромные волки казались лишь покорными псами.

Ситы собрались вокруг Айлора, а один из волков, тот, что держал меня за горло, тыкался носом ему в руку и, как щенок, жалобно поскуливал. Вожак в волчьем шлеме присел к Лори, рывком откинул полу плаща, разыскивая что-то в поясной сумке. Ни штанов, ни обуви на всадниках не было, только длинная тускло-блестящая рубаха под волчьей шкурой, и я мог подробно разглядеть обнаженную ногу сита — слишком округлое бедро, слишком мягкий изгиб колена слишком узкая, хрупкая щиколотка. Женщина! Сначала я глазам своим не поверил, но эта тварь, завернутая в разящую диким зверем шкуру, из-под которой выбивались нечесаные соломенные пряди, с мечом у бедра и снаряженным луком за спиной, была женщиной — изящные легкие жесты, нежный голос, ласковые интонации, с которыми она шептала утешения — все подтверждала мою догадку. Я заглянул ей в лицо, захотелось рассмотреть, понять, какова она без этой уродливой мертвой маски. Но мне не удалось — черты терялись, искажались, и вот уже впечатление о случайно подмеченной красоте рассеялось, как и не было.

Ситка нашла, что искала, какую-то флягу, щедро полила из нее раны Айлора, что-то нашептывая, потом приказала одному из своих воинов приподнять раненого, а второму — завернуть в накидку. Они делали все долго, сосредоточенно и бережно. Трое самых крупных волков по-собачьи смотрели в глаза хозяевам, ожидая приказа, а те, что казались чуть поменьше, обгладывали трупы, и только один, все так же подвывая, как побитый щенок, вился вокруг раненого. О моем существовании, казалось, забыли. Страх, давящее ощущение чуждой, враждебной силы совсем исчезли. Я, казалось, мог встать и уйти, и в какой-то миг даже собирался так сделать, но подумал: куда? Куда и зачем я пойду? К друзьям, которые стали врагами? Падать ниц, просить прощения и корку хлеба из милости? К отцу, который никогда в меня не верил? Вот он обрадуется! Если, конечно, еще жив… а если нет, примут ли меня его соратники? И если примут, то кем? Сыном и наследником их лорда или обузой? Во второе поверить было куда проще… у меня больше нет дома, нет семьи, нет друзей. Только Лори — совсем недавно я был готов убивать и умирать ради его спасения. Но мальчик уже среди своих, ситы позаботятся о нем лучше, чем смог бы я, и я больше не нужен.

Никому я не нужен.

Разверзшаяся пустота не имела ничего общего со страхом. Ни со страхом, ни со злостью на друзей или обидой на отца, ни даже с непроглядно-черным осознанием греха перед Всевышним — все это были человеческие чувства, тревожащие, живые эмоции, побуждающие к движению, к действию. А эта пустота — нет. Она никуда не звала, ничего не обещала.

Я никуда не пошел, просто сидел в траве и смотрел.

Наконец, один из всадников уложил вдоль тела безвольно откинутую руку Айлора, запахнул шкуру в последний раз и взял мальчика на руки. Он сел на спину самому крупному из волков и устроил Лори перед собой, прижимая к груди. На спину второго зверя взобралась предводительница.

Я так старался в последний раз разглядеть лицо Лори, чтобы убедиться, что он жив, чтобы проститься и запомнить, что не заметил третьего сита, который подошел ко мне сбоку и обнажил меч.

И все кончилось

 

 

17.

 

Боль — теперь моя жизнь. Жгучая боль стучит в голове и течет, заливая свинцом ноги и руки. Боль в теле и пустота в душе.

Вдали кричит кукушка. Считает чьи-то годы? Я слушаю, но слышу иное.

— …это я, Дрю! Тебя ведет магия сита! — молит раненый друг.

Но я не могу остановиться — клинок падает, сокрушая беззащитное тело, огонь брызжет мне на руки, на грудь, слепит глаза.

И вдруг оказывается, что отец мой мертв, замок разграблен, а сам я в глухом лесу. Трава кругом бурая от крови. Склоняюсь над телом Айлора, беру его за руку: жив ли? Мальчик бледен как покойник, а грудь его разрублена. Голос слаб, слов почти не разобрать:

— Спой, Хейли Мейз, дай услышать тебя…

Надо петь, но дыхания нет… смотрю в рану — багрово-черный ком бьется, трепещет между изломами ребер. Сердце. Оно сжалось, выталкивая в траву алую волну: раз, второй… и затихло.

«Лори, нет! Не уходи!» — хочу крикнуть я.

А кукушка все считает, считает… Или это плач о потерянном доме? И о том, как небо рушится вниз, давит, расплющивает, размазывает по тонким лесным травинкам…

Не вижу — чую: их трое, великих ситов Пущи: стоят напротив, смотрят.

И я все вспоминаю — бой, страх, плен… Открываю глаза, рывком — сажусь.

 

 

Навалившаяся вселенская тяжесть вдавила в землю, изломала тело. Я вновь оглох, ослеп, кровь потекла из носа и кажется, из ушей, но сквозь боль и страх я все-таки сумел встать и поднять взгляд на своих мучителей.

Первый, снежно-белый и косматый, был стар. Не тело, сухое и жилистое, не рваные поседевшие уши, не морщины на бескровном лице выдавали старость сита — глаза. Бледно-травяные, сухие и равнодушные, как камень. Взгляд их и давил, как камень, как сотня, тысяча… как все камни мира, упавшие на мои плечи и голову. Я был песчинкой перед скалой, тонким колоском перед вековым дубом, но не хотел, не мог признать этого.

— Я — Эа, владыка Леса, как ты, ничтожный, смеешь стоять предо мной? — не услышал, скорее почувствовал я. — На колени!

Приказ прокатился громовым раскатом, в воздухе остро пахнуло грозой и ужасом. Но я не пошевелился, только крепче сжал зубы — я уже ничего не боялся. Король ситов чуть заметно усмехнулся, и боль отступила. Вторая, та самая всадница с болот, все еще в мокрой шкуре, и с черепом на голове, сказала что-то одобрительно-ласковое, что-то, внушающее надежду. И я почти поверил, но, натолкнувшись на лед ее взгляда, отвел глаза.

Третий молчал. Я узнал его сразу: по меху черного волка на плечах, по костям человеческих пальцев, вплетенным в волосы цвета осеннего черноклена, по неутолимому голоду, который чувствовал в нем — легендарный Ареийа-Оборотень, отец моего Лори. Враг Синедола был в ярости, но когда король Эа с одобрением кивнул всаднице — смолчал, только прижались красно-рыжие уши, да губы дернулись, обнажая в оскале клыки.

Приказ короля еще рокотал в отдалении раскатами отгремевшей грозы, когда двое из троих повернулись и ушли в чащу. Оборотень остался, проводил их взглядом, потом сказал:

— Иди за мной, человечек, мой сын должен видеть тебя, — и шагнул по тропе.

Стоило просто подчиниться, но я не сдержался:

— Лори? Как он?!

Ареийа резко оглянулся. Если бы ненависть убивала, я бы тут же умер.

— Лори?! Вырвать и раздавить твое жалкое сердце не спрашивая — вот чего ты заслуживаешь!

— Но я не предатель! — и тут чувство вины согнуло мои колени, я упал, склонился к ногам сита, — Я не хотел! Я бы все отдал, чтобы…

Он даже не глянул и не стал слушать, мое унижение было ни к чему вождю волчьих всадников.

— Я все знаю, человечек. Ниаретт сказала, ты тот, кто нужен. Глупая до сих пор называет себя Лунным Цветком Пущи, но лунный цветок давно увял, она ничего не слышит, как и все мы. Только Айлоримиелл слышит. Вставай, пойдем, он рассудит.

Шли мы долго. Сит двигался легко и бесшумно, босые ноги не выбирали тропы, но все время ступали на ровную землю, а я, едва поспевая, запинался за все коряги, цеплялся за каждый куст, валился, снова вставал, раздирая одежду, в кровь царапая и сбивая руки, только бы не отстать.

Из-за деревьев нам на встречу выходили жители Пущи: мужчины и женщины, одетые в волчьи шкуры или буро-зеленые рубахи до колен, укрытые нечесаными гривами, все одинаково высокие, сильные и ловкие, с одинаково застывшими в гордой ненависти лицами. Старые или молодые, я угадывал только по взглядам: равнодушно-отстраненным или острым, исполненным какого-то недоступного мне голода. Ситы с такими, голодными, глазами жадно меня разглядывали, а потом шли следом, держась на почтительном расстоянии от моего провожатого. От этих следующих по пятам теней было не по себе, словно я уже мертв и отринут Господом за свои прегрешения.

Адские твари — так меня учили с детства…

Я искал среди них детей с лукавыми, проказливыми улыбками, как у Айлора, высматривал женщин, нежных и страстных, похожих на колдунью из моего сна — тщетно. Среди многих прекрасных лиц я не находил ни одного радостного, среди глаз, горящих как самоцветы, не было сияющих любовью.

Уже в сумерках мы вышли на поляну. Наши безмолвные преследователи отстали, но я по-прежнему чувствовал их, жадно смотрящих на меня из лесного сумрака. Стая огромных волков преградила нам путь. По знаку Оборотня звери успокоились и разлеглись в траве, однако, как и их двуногие хозяева, продолжали следить за мной неотступно.

Посреди поляны сит указал мне большой кедр, росший особняком. Дерево было странным — с густой и длинной хвоей, покрытой голубовато-молочной дымкой, словно блудное облако зацепилось за его ветви. Пока я разглядывал эту диковину, Оборотень исчез, и я даже не заметил, как это случилось.

Айлор полулежал между выпирающих из земли корней дерева, как в колыбели, и не то спал, не то был в забытьи. Голова и плечи его покоились на спине ордынского волка, тоже спящего, тело от подмышек почти до колен было обернуто широкими коричневатыми листьями, каких я никогда раньше не видел. Повязка скрывала раны, но мертвенная бледность была точно такой, как в моем видении. От этой бледности Лори казался особенно юным, совсем ребенком, слабым и трогательным.

Слава тебе, Боже, живой, — подумал я, присел рядом с ним на пятки, погладил пушистые уши, отвел с лица спутанные пряди. На губах, на бледных щеках и подбородке мальчишки запеклась размазанная кровь. Я удивленно уставился на эти разводы. Он вздрогнул, открыл глаза — и мгновенно изменился: брови сошлись в напряженно-сосредоточенной гримасе, взгляд затвердел, а губы сжались жестко и решительно.

— Хейли Мейз, почему ты здесь? Я же велел тебе уходить!

— Потому что здесь ты. Там, в лесу после боя, я не мог оставить тебя одного. Боялся, что ты умрешь. Но, хвала Господу, не попустил. Ты жив — это главное.

— Ты должен был послушаться! Ты не понимаешь… — Айлор отвернулся пряча глаза, словно ему было стыдно, — Это же смерть, Хейли Мейз! Здесь для тебя — только смерть.

Он, кривясь от боли, потянулся к волчьей морде, погладил широкий лоб, коснулся носа:

— Это Урр, мой боевой друг, мой брат… Он сотню раз спасал мне жизнь. Смотри! — и, резко ударив, оттолкнул пасть в сторону.

Голова зверя, как тряпичная, мотнулась на бок, открывая разорванное горло и слипшуюся в крови шерсть. Я испуганно отпрянул.

— Что это?! Кто это сделал?

— Я. Я не мог умереть, не поговорив с тобой, а он доверял другу, с радостью подставил шею под клыки. Отнятая у него жизнь позволила мне исцелиться. Я — сит, Хейли Мейз, нечистый охотник за человеческими душами. Твой святой отец знал правду — почему ты не поверил?

Мальчишка говорил нарочито-жестоко, и даже с вызовом, но я уже взял себя в руки. Здесь, в Пуще, среди заклятых врагов, я и в самом деле почувствовал, что изменился: перестал бояться. И теперь, без страха за свою шкуру, без волнения за родовую честь, мне стало легче понять, что на самом деле для меня важно. Я взял его за руку, сжал, как тогда, после боя, и ответил:

— А теперь послушай ты, мальчик. Думаешь, как и все вы здесь, что я — глупый ничтожный человечек, да? Поединок, наши раны, а потом исцеление, странные, страшные видения, близость и предательство — это все, чтобы испытать меня? Проверить, готов ли я жертвовать ради тебя и как велики будут жертвы? Так вот, Айлор, это не я, это ты — не понимаешь. Ты сказал «верь мне», и я поверил, глупо, слепо, сам не знаю, почему. Но, похоже, это было единственным разумным поступком за все последнее время: я потерял семью, друзей, дом, но я все еще жив, и не сотворил тех бед, которые мог бы, не будь тебя рядом. А теперь все, что у меня осталось — это обещание тебе верить. Будь что будет, я не уйду. Да и идти мне некуда.

Он слушал внимательно, и постепенно маска жестокости таяла, мой сит опять становился печальным больным ребенком. Когда я замолчал, на глазах Лори блестели слезы, но он не позволил себе слабости — быстро справился и уже спокойно, почти буднично спросил:

— Значит, ты пойдешь со мной до конца?

— Да.

— Тогда помоги мне сесть. Я хочу видеть лучше и тебя, и лес.

Я наклонился, обнял его плечи, помогая подняться. Мальчишка порывисто прижался, горячее дыхание коснулось щеки.

— Верь мне, Хейли Мейз, — прошептал он в самое ухо, — верь и ничего не бойся.

Сначала было совсем не больно — только холод между ребер. Потом холод сменился жаром, мир заволокло огнем, и мы вместе рухнули словно в пропасть.

 

 

Багровый туман рассеялся, а жар сменился тянущей ломотой. Что же так ноет? Я опустил взгляд, помимо воли схватился рукой за грудь — пальцы сунулись в темно-багровое месиво раны, тело пронзила боль.

Что это? Я умираю?..

Айлор все также сидел напротив, опираясь на труп волка, и одной рукой поддерживал меня. Во второй руке он держал трепещущий кусок мяса, кровь струйками стекала по пальцам, по предплечью, капала с согнутого локтя в траву.

— Это — твое сердце, Хейли Мейз. — ответил он на вопрос, который я не мог задать, — Прости, но так нужно.

— Теперь… ты не умрешь?

Он болезненно вздрогнул, потом сказал:

— Ты думаешь, это — ради моей жизни? Это ради мира, Хейли Мейз. Твое сердце в моей руке, отданное по доброй воле — мирный договор между людьми и ситами. Скажи, что ты не согласен, что хочешь назад свое сердце — и я его верну. Хейли Мейз… скажи это, пока не поздно!

Он все-таки сделал это — убил меня. Я не верил до последнего, думал, не сможет, надеялся, что дорог ситу… Глупец. Мне стало смешно. Впрочем, это было уже не важно, ничто было не важно. Я запретил себе боль и слабость, оттолкнулся от его руки, сел прямо и, вдруг почувствовал прилив сил, ответил:

— Зачем оно мне, Айлор? Возьми, раз тебе нужно.

— Нет… так нельзя, — он замотал головой, словно сам не хотел поверить в происходящее, — Ты делаешь это от боли, а надо… я расскажу тебе, Хейли Мейз! Ты должен понять… У нас есть еще время, пока сердце бьется. Мало, но есть — ты поймешь, а потом… Хейли Мейз, оглянись, посмотри вокруг!

Он задыхался, захлебывался в словах, словно в слезах, которые не могут пролиться. Убить — и плакать? Это было слишком! Лживый мальчишка. Лживый, любимый… последний, кто у меня остался. Я послушался, отвернулся, просто для того, чтобы не смотреть на него.

Отвернулся — и увидел.

Среди лета в Пущу пришла поздняя осень. Поляна, только что широкая, сжалась до размеров заднего двора в родном замке, оголенные кроны тонко расчертили низкое сумеречное небо, и сквозь них уже светила белая безжизненная луна. Я вдруг понял, что больше нет цветочного аромата, и звон кузнечиков давно пропал, только шуршание жухлых стеблей да едва уловимый запах гнили забытого кладбища. Сухой холодный ветер бросил в лицо ломкие листья…

— Пуща умирает, Хейли Мейз. Мы умираем — и несем смерть по миру, как поветрие, как беду, как холод и сушь пустыни.

Они были здесь, рядом, ситы Старой Пущи — черепа под истонченной кожей, сбитые в колтуны тенета волос, холодные камни в клетках обнаженных ребер, обвислые груди, забывшие тяжесть молока и ласку детских губ, окостеневшие чресла, скрюченные пальцы, зубы в оскале, пустые глаза — бледные мертвые тени. Они обступили поляну, готовые наброситься на меня, на Лори, на бьющийся в его руке комок сердца, но не могли — хватались за деревья, за поникшие ветви, и те словно обнимали умирающих братьев, своих обессилевших хранителей, не желая расстаться, осиротеть уже навсегда.

— Боже, Отец мой небесный, как ты допустил такое, — прошептал я в ужасе.

— Вы молитесь небесному Отцу, а мы говорим с земной Матерью, — отозвался Айлор, — Она добра к своим детям, но и жестока, она не прощает обид и наказывает за ошибки. Когда-то ради победы над вами мы просили ее лишить нас любви, чтобы ненавидеть, чтобы убивать. Сейчас — только это и можем. Мы очень сильны: если бы захотели — уничтожили весь ваш род в считанные дни. Но это никого уже не спасет.

Сит судорожно вдохнул, голос упал до шепота. Мне казалось, что теперь молится он:

— Хейли Мейз, поверь, мы ведь не знали, что так будет! Нет любви, нет жизни, у народа Пущи больше не родятся дети… мы умрем, а следом за нами умрут леса, луга и реки. Вы еще сможете удержаться, три поколения, пять… а потом уйдете тоже. На мертвой земле никого не останется.

Я снова посмотрел на Айлора, и, наконец, понял, что так отличало его от других послов, что выделяло мальчишку из всех нечистых.

— Но ты, Лори… ты — другой!

— Я другой. Я — последний, рожденный и убитый. Никто не верил, что я выживу, и потому в клятве ненависти меня не упомянули. Теперь… Мать, наша Мать, Хейли Мейз, моя, твоя, всех земных тварей, сказала, что только тот, кто стал врагом, но не возненавидел, может искупить грех братоубийства. Любовь и жизнь вернутся к моему народу, если среди людей остался хоть один, способный полюбить нас, отдать кровь своего сердца ради лунного цветка, ради наших нерожденных детей. Цветок напьется, прорастет — и весна вернется в Старую Пущу.

Почему стало все равно, что будет со мной — жизнь, смерть? Почему — вдруг? Да, наверное, от боли… боли Старой Пущи, ставшей и моей тоже. Разве раньше я знал, что такое боль? Лори хотел мое сердце? Ну так что? Мать меня любила, но она меня оставила, а лорд Кейн потом стремился, чтобы сын повторил его самого — и только. Я боготворил отца Бартоломью, а он предал, Я думал, что у меня есть друзья, но они хотели лишь удобного лорда, который поможет добыть новые земли… Что за беда, если мальчишке-ситу нужно мое сердце? Оно ведь никому больше не нужно.

Зато в улыбке юного принца будет жить весна… вечная весна чудесного леса. Ситы снова выйдут плясать и кружиться в свете луны, и колдунья ударит в свой бубен… к тебе, с тобой…

— С тобой, в тебе, Лори, — прошептал я, — в тебе навсегда.

— Навсегда, Хейли Мейз, в тебе и во мне — навсегда.

Боль сдавила грудь, дыхание оборвалось: пальцы сита сжали, размяли все еще дергающееся сердце. Я думал, что впаду в забытье, но этого не случилось, напротив, чувства обострились, мир предстал ярким, отчетливым и понятным. Я слышал, как стон прокатился по лесу, схлынул, утонул в заунывном ропоте заклятья. Окружившие нас тени падали ниц, тянули руки, кривились бледные губы, а глаза, прикованные к окровавленной руке Айлора, молили: еще! еще… Я видел, как черные сгустки начали падать на высохшую землю. Они тут же без следа впитывались, и навстречу из увядших трав потянулся упругий темно-зеленый росток. Он на глазах поднимался, ветвился, выпуская во все стороны свежие листья и длинные хваткие плети усов, и я сквозь боль, сквозь судорожные вздохи, следил за этим чудом, не в силах отвести взор… Вот с пальцев сита сорвались последние капли — почка на конце стебля лопнула, и появился бутон, бело-красный, словно пропитанный кровью у основания. Как он был красив! Я знал, что если сейчас коснусь его — смогу умереть спокойно, даже радостно. Рука сама потянулась к цветку и уже почти задела…

— Прочь! — крикнул Айлор, с силой ударил меня по пальцам и сам накрыл бутон ладонью, — не смей! Не трогай его, Хейли Мейз. Лунный цветок голоден, я накормлю.

Цветок почуял тепло живого тела — качнулся в сторону, словно зверек, потерся о руку сита. И тут же другие побеги устремились к мальчишке. Гибкие плети ластились, прижимаясь к ногам, к груди, листья нежно касались плечей и щек, словно целовали. Вот одна лоза опоясала его и скользнула за спину, другая захлестнула шею, а третья вползла под повязки — и воздух наполнил теплый дух скошенного луга и вспаханного поля… лес вокруг нас недоуменно замер, а юный сит, блаженно щурясь, принимал ласки и казался совершенно счастливым.

 

Я понимал, что происходит, видел, кричал, что это неправильно, что он слишком молод, что на его месте должен быть я! Он не слушал, только улыбался мне и цветку, поглаживая мерцающие в густых уже сумерках лепестки, только дышал все глубже и чаще, а глаза затягивала пелена страсти. Наконец, посмотрел в глаза и сказал:

— Хейли Мейз, неужели ты и правда поверил, что я смогу отдать тебя ему? Никогда. Ты мне слишком дорог… Да, я молод, но ты и в мечтах не проживешь так долго, как довелось мне. Годы и годы я убивал, а полюбил лишь однажды. Твоя жизнь, короткая и яркая, как падающая звезда… разве я посмею отнять ее? Ты будешь жить, Хейли Мейз.

Внезапно он выгнулся, запрокидывая голову, рот раскрылся в беззвучном крике, и на подбородок плеснуло свежей кровью. А вслед за ней из уголка губ высунулся зеленый завиток молодого побега.

И тут же бутон распахнул лепестки наполняя все вокруг шальным весенним духом, а с темного неба потоком полилось призрачно-белое сияние и манящая вдаль песня — зов луны вернулся в Пущу

— Пора, — прошептал Айлор и рванул повязки на груди.

Я смотрел в его глаза, потому что боялся видеть, как сердце сита ложится в мою грудь, не желал знать, отчего вернулось свободное дыхание и почему боль опять стала нестерпимой… я боялся отпустить его взгляд.

И лишь когда зеленые глаза Лори распахнулись черной бездонной пропастью — я упал туда, ни о чем больше не думая.

 

 

18.

 

В небе еще полоскались цветные ленты заката, а лес уже наполнили сумеречные тени. Вечерняя роса напитала одежду, холодила тело, где-то далеко опять плакала кукушка. Я приподнялся на локтях и сел. Тело ныло как после непосильной работы, а в душе была пустота. Сколько длилось мое забытье? Я не помнил. Что делать дальше — не знал. Растерянность и отчаяние было всем, что я тогда чувствовал.

— Ничего, человечек. У вас говорят — время лечит. Ты жив, это главное.

Я оглянулся на голос. Воин Пущи вышел на поляну из тени ближайших деревьев: черная накидка из волчьей шкуры, зеленая рубаха до колен, меч у бедра и лук за спиной, густая грива цвета осеннего черноклена. Но все равно Ареийю трудно было узнать: ощущение власти и могущества было сильнее прежнего, а вот ненависть исчезла. И вместе с ней исчез мой страх, осталась только робость да еще смутное для меня чувство общего горя, объединяющей нас невосполнимой потери.

Он подошел и опустился рядом на траву, сорвал цветок клевера, прикусил стебель, задумчиво улыбнулся — длинные клыки придавили нижнюю губу. Вдруг стало очевидно, насколько он молод: гроза Синедола казался едва ли старше меня самого. Я осмелился спросить:

— Айлоримиелл… где он? Как это было?

— Он — здесь. Разве ты не узнаешь место?

В самом деле: та же поляна, тот же старый кедр — вот он. Только трава высока и сочна, и нигде нет следов той жуткой ночи. Пальцы коснулись корявого ствола — сердце бухнуло, на миг остановилось.

Его сердце…

Я невольно схватился за грудь и ощутил болезненный еще рубец. Значит все правда: мое сердце стекло в корни колдовского цветка, а в моей груди сейчас бьется сердце сита. «Отец мой Небесный, всеблагой и всепрощающий, будь милостив, — с детства привычные слова молитвы пришли сами, — не оставь дитя свое грешное, прости…»

— Он простит, — отозвался сит, — нет такого бога, который не благословит то, что вы сделали.

— Всевышнему не угодно колдовство, каким бы оно ни было.

— Правда? — он повернулся, — Ты в самом деле веришь в это, человечек?

Верю ли? Я посмотрел на сита. Он был совершенен: сила, власть, красота… я понимал, как это кощунственно, но мне казалось, что сам Ареийя сейчас похож на бога. На бога любящего и скорбящего о своих детях.

— Когда огонь выл, словно сбесившийся, Лаварлинн молила спасти хоть сына, а я все не мог вырвать стрелу — древко скользило от крови и не давалось, когда рядом рухнула береза и спалила их обоих, и потом, когда вспорол глотку своему волку ради того, чтобы малыш выжил, я тоже думал, что боги не простят. Что сам я не прощу… Она ведь любила кого-то из ваших, поэтому пошла в ту ночь одна. Она шла к любимому, а нашла смерть.

Я смотрел и слушал, с трудом сдерживая свои желания — мучительно хотелось коснуться его, хотя бы кончиков пальцев, хотя бы бархатистых ушей или пламенных волос. И я всем своим существом чувствовал, что он хочет того же, но никогда этого не сделает, оттого и старается излить душу словами — так труднее для сита и проще для человека.

— Ситы и люди — неодолимое искушение друг для друга, но после смерти Лаварлинн я хотел только ненависти и мести, только смерти всем вам. Это сын научил меня прощать. Наивный мальчик думал, что обманул даже богов, но я с самого начала знал, что он задумал. Может, это и есть искупление — его ранняя смерть и моя вечная память?

— И моя, — эхом отозвался я, — я никогда его не забуду.

Закат догорел, звезды зажглись над кроной старого кедра. Лес ожил, зашептался, словно где-то в стороне от поляны между ветвей гулял легкий летний ветер, чуть сиплый голос флейты донесся из чащи: «К тебе...». Я вспомнил колдовской сон — и дыхание сбилось от тайных страхов и желаний.

Ареийя поднялся:

— Пора, человечек — зов луны нарастает. Когда Ниаретт возьмет свой бубен и начнет танец, будет поздно — мои сестры и братья тебя не отпустят, заставят петь и кружиться с ними. Да ты и сам не захочешь уйти. Вставай, и идем сейчас.

На этот раз мы шли недолго. У самой поляны я нашел своего жеребца, привязанного к дереву. Мой провожатый велел садиться в седло и следовать за ним, но не приближаться, чтобы конь не испугался волка. Он ушел дальше, а вскоре между ветвей как факел засветилась его рыжая грива.

Пуща была темна, ветви хлестали по лицу, могучие стволы порой пугали своей близостью. Даже когда чаща сменилась редколесьем, потом хлюпающим под копытами болотом, светлее не стало. Я гнал коня без дороги, доверившись только красному сполоху впереди. Наконец, минули и болота, и лес на восточном берегу Студенки, впереди открылась река, особенно широкая в этом месте, а за ней — дальние луга Синедола кое-где перемежаемые рощицами. Я остановился, спешился, пытаясь точно определить, где нахожусь и как далеко до ближайшей переправы. Из тени приречных ив вышел Ареийя. Волка поблизости я не заметил, но волосы его все еще слегка светились.

— Вот и все, человечек. Ты дома, — сказал он, — Скоро Лорд Кейн Мейз обнимет сына. Пусть мой враг порадуется за нас обоих.

— Лорда Кейна, может, и в живых нет.

— Не может — Мейзы никогда не сдавались так просто. Смотри туда, — он протянул руку на северо-запад, — видишь: роща будто светится, и верхушки берез в дымке? Его войско там. Иди к нему, человечек, иди и побеждай. Береги Синедол, раз уж теперь это твой дом, и помни — на этих холмах танцевала Лаварлинн. Пуща теперь закрыта для людей, и мои всадники не потревожат покой твоих землепашцев. Но ты, человечек, почти сын мне. Позови, когда буду нужен.

Мы долго смотрели друг на друга, и он все же не сдержался — поднял руку и коснулся моей груди, свежего, еще болезненного шрама, прижал ладонь к сердцу. Потом повернулся и беззвучно исчез в лесу.

 

 

19.

 

— Я хочу пройти за болота, Хейли! Хочу увидеть, что там, хочу узнать. Если то, что написано о Пуще в хрониках, правда хотя бы наполовину — преступление оставить ее нечистым. Эта земля должна принадлежать моему народу!..

В словах юного короля была страсть, убежденность, все то, что так хорошо знакомо и мне. Хотелось сказать: «Нельзя! Нельзя, невозможно». Но я знал, видел, мальчишка не услышит — он уже успел почувствовать власть монарха, теперь ни за что не откажется получить еще и славу героя. Я только слушал и ждал, когда прозвучит прямой приказ, который я должен буду исполнить. И когда услышал: «Поведешь мою армию, хранитель восточного рубежа? Отвечай немедленно!», уже был готов.

— Все, что угодно Вашему Величеству, будет исполнено.

И я направил коня прямо в болота. Поначалу мой жеребец уперся, но все же подчинился, шагнул раз, другой, и почуял под копытами твердую тропу — топь пропустила, видно узнала стук нечеловечьего сердца. Ни о чем не думая, мальчишка-король последовал за мной.

Лишь несколько шагов, и все вокруг ожило, зашевелилось, заговорило. Как в юности я видел, слышал, всем своим существом впитывал жизнь болота и леса за ним: чувствовал, как шуршит увядающая трава, как тянутся к свету ветви деревьев, как поздние цветы осени истекают сладостной страстью нектара и как трепещут над ними отяжелевшие крылья последних бабочек. Я услышал стремительный топот разбегающихся ланей, увидел стаю волков. Семь огромных чудовищ и на самом рослом — всадник с пламенно-рыжей гривой. Он вскинул заостренные уши, замер, оглянулся. Тонкие ноздри дрогнули и глаза нашли меня.

«Я слышу тебя, человечек. Я вижу, знаю. И помогу — разберусь с мальчишкой». Улыбка — жестокий оскал и тепло летних трав в глазах меняется стылым льдом.

«Нет, великий Ареийя, вождь всадников Пущи. Я — ключ, а пока есть ключ, найдется и тот, кто захочет отпереть замок. Возьми меня, а мальчику оставь жизнь и науку».

Лед в глазах сита тает, оседает росой на ресницах, склоняется голова и алое пламя волос тускнеет: «Ты уверен?»

Я оглянулся на юного короля. Трое моих детей старше, а четвертый моложе лишь немного. «Двадцать лет я ношу в себе сердце твоего сына, всадник Ареийя, двадцать счастливых лет. Да, я уверен».

Вой голодной орды — раз услышишь и никогда не забудешь. В тот день он снова звучал в Синедоле. Я еще увидел разъяренную стаю, услышал перепуганный визг мальчишки и далекие голоса:

— Ваше Величество! Держитесь, мы идем…

«Господь мой, Единый Отец всего сущего, спаси и сохрани короля…»

И свет померк для меня.

 

 

…тут все было прежним: и широкая поляна в чаще, и старый кедр, зацепивший кроной клок молочного тумана. Я знал, что все эти годы дожидалось меня в кружевной тени его хвои и вот, наконец, дождалось. И не позволил себе медлить — пошел прямо, навстречу прошлому, будущему, навстречу своей судьбе. Еще сорок шагов, двадцать… десять… пять…

Я остановился.

Кругом было так, как раньше, и все же иначе. У корней кедра бурно разрослась сочная ярко-зеленая лоза. Плети ее обхватили, опутали могучий ствол, раскинулись по земле, спрятали под широкими лапами листьев едва заметную тропку.

Я осторожно раздвинул ногой стебли, и они, как домашние зверьки, подались в сторону, чтобы тут же вернуться, прильнуть к сапогам, ласково тереться о голенища. Стараясь не повредить ни листочка, я сделал свои последние три шага и присел. Айлор был здесь. Они оба — мой сит и его волк — уже двадцать лет, с тех пор, как я их оставил, так и лежали под деревом. Труп волка истлел, среди зелени виднелись только бурые кости в клочках бесцветно-серой шерсти, оскал и пустые глазницы черепа… а тела Лори время словно не коснулось — он был точно таким, каким я запомнил его тогда: чистое лицо с легким румянцем на щеках, тень от ресниц под глазами, растрепанная коса. И улыбка. Окровавленные губы по-прежнему хранили светлую весеннюю улыбку. Я протянул руку, коснулся тонких пальцев мальчика — они все еще были теплыми и липкими от крови — отвел с лица упавшую прядь. Ближняя лоза скользнула ко мне, обняла руку и поползла вверх по предплечью, открывая рваные повязки и рассеченное тело юного сита. В груди Лори, прямо в раскрытой ране, там, где должно быть сердце, сиял жемчужно-белый цветок с алой как заря серединой.

Лунный цветок Пущи.

Он тоже узнал меня — качнулся, словно кивнул, и разлил по поляне облако запаха — горького, будоражащего, с едва уловимой тенью сладкой надежды.

Сердце в моей груди остро, болезненно сжалось, встало, и зашлось в дикой пляске. В безотчетном порыве я протянул руку, погладил сияющие лепестки.

— Я здесь, принц Айлоримиелл, принес твое сердце. Здравствуй, Лунный цветок. Я вернулся к вам, теперь навсегда.

 

Иллюстрации

К этому произведению есть довольно много авторских иллюстраций, и, наверное, справедливо будет их показать.

1. Две иллюстрации Факира. Одна — с Хейли Мейзом, магистром Чистых Клинков и колдуньей — на обложке произведения, но есть еще и вторая — с Айлором и волком.

 

 

 

2. Две иллюстрации Олим — минимум линий, максимум смысла и выразительности.

Танец колдуньи из сна Хейли Мейза:

 

 

 

Айлор и Хейли на крепостной стене:

 

 

 

3. Две иллюстрации Тени (Анастасии Галатенко).

Готовая графическая работа — Поединок:

 

 

 

И эскиз — Лунный цветок:

 

 

 

4. И Евгения КИС — профессиональный иллюстратор, лауреат конкурсов и просто здоровский художник (ее же иллюстрации есть в "Безвестном крае" Джета и в "Детях грозы" Тии).

Такая сборная штука со сценой у камина и ордынским всадником:

 

 

 

И "типа-фан-арт" )). Ну очень красивый, хоть и яоишный (почему-то именно такие у девчонок лучше всего получаются)). Он у меня облжокой для стихов работает: