10.

 

Прокопченные стены трактира задрожали и накренились. Я пристально уставился, возвращая их на место, потом заглянул в кружку: почти пуста, только губы смочить. Допил и оттолкнул по столу прочь:

— Еще!

— Да все уже, — Кевин тряхнул кувшин. — Хейли, хватит пить, мы же хотели поговорить о деле.

Лукас, Кевин, Том — мои друзья, братья Чистые клинки. Отец запретил им появляться в замке, пока послы не отбудут, и мы собрались здесь, в кабаке, что на развилке у торгового тракта. А я и рад. После этой проклятой ночи — только напиться. Напиться, забыть и не думать, а не выйдет — так послать к ситам все происходящее, а главное — самого себя.

— Эй! — Я хватил пустым кувшином по столешнице. — Вина мне, быстро!

— А может, поесть хотите, дорогие гости? — Дженни, дочку трактирщика, дважды звать не нужно, она всегда тут как тут. — Разве ж дело это — четвертый кувшин, и все на пустое брюхо? А у меня и баранина поспела, и тыквенный пирог с медом, со сметаной… А еще чем так-то пить, господин Хейли лучше спойте, порадуйте сердце. Глядишь — и вина не захочется?

Хороша девка. Кровь с молоком, и расторопная, и услужливая, и плясать горазда. Любил я Дженни… многим селянкам, бывало, то в укромном углу, а то в душистом стогу юбки задирал — кто ж будущему хозяину откажет? А ее — любил, уважал даже, слушал. Разумная, и всегда правду говорила. Обнял ее, рядом усадил.

— Ночь муторная была, и без того душу тянет, еще петь — тоску нагонять.

— А вы, господин, веселую спойте. — Теснее придвинулась, голову на плечо склонила. Помнила, хитрая, что я часто уступал ее ласке.

Взял я гитару, провел по струнам. Может, и правда, песня утешит?

 

Ай ты, кружка моя, в кружке плещется вино,

Хохотушка моя, мы не виделись давно!

Но мошна моя пуста,

А в лугах трава густа!

Кто ж теперь тебя целует в алы-сахарны уста?..

 

Ветер, луна и дым пожарища…

«В тебе, навсегда!..»

Оглянулся на девчонку: румянец во всю щеку, губы влажные — хоть сейчас бери… а не хочу — другое в глазах стоит: материн гроб, колдунья лесная, белоперая стрела и улыбка… точно как у мальчишки-посла, не отличить.

«В тебе и во мне, навсегда!»

Струна с визгом и лопнула, уколов палец. Я чуть не швырнул гитару в стену.

— К ситам песни, девка! К ситам в болото. Вина неси!

— Слышала, что тебе будущий владыка приказывает? — это Лукас голос подал. — Вина! Вот и дуй, бегом. Не твоего ума просить да указывать.

Лукас Рыжий — сын отцова сотника, друг мой с детства. И друг, и недруг. Завидовал я ему: все у него лучше моего спорилось, и охота, и драка. И люди мне перечили, а его слушались. Помню, палками махали во дворе, а отец смотрел. Мне тогда казалось, что лорду Кейну хочется Лукаса сыном назвать, потому что он — настоящий воин и владыка. А с меня, шута трактирного, что возьмешь? Ничего… вот разве позора. Слава Всевышнему — кружка опять полна.

— Твое здравие, брат мой Лукас! — Схватил, ополовинил разом.

— И ты будь здоров, мой господин! Ах, хорошо. — Лукас тоже выпил, и другие поддержали. — А теперь послушай, брат, что скажу. Если хотим мы во славу Господа Пущу спалить да нечистых повывести — сейчас надо. Лучшего времени и быть не может.

— Так и есть, Хейли. — поддержал Кевин. — Отправим ситам головы их посланников вместо мира — вот и будут знать. Сейчас сила за нами. Чистые Клинки — половина синедольских рыцарей; другие тоже тварям крови не простили — я не так просто говорю, спрашивал, и отца, и деда. Отец помнит, а дед бы и сам к нам подался, да стар уже. Благословение дал. Западных мы всех оповестили, а восточные и так с мечами наголо спят, под вой орды иначе и не задремлешь, так что армию мы в два дня соберем. Нам бы только замок взять, арсенал, коней и твердыню для баб с детишками…

— Хейли, — Лукас наклонился, обнял за плечи, — убери стражу, отопри ворота.

Лукас замолчал, и все собравшиеся уставились на меня, ожидая ответа.

— Что?

Я растерялся. То ли пьян был, то ли слушал вполуха… армия, война, головы вместо мира… Да что это они мне предлагают? Ослушаться отца, пойти против короля, устроить бунт? И послов убить?

А мальчик? «…они не успокоятся, пока собственными глазами не увидят смерть последнего из нас.» Он говорил, а я смеялся! Господи, Боже мой, что я за дурень…

«В тебе и во мне навсегда.»

Навсегда!

От таких мыслей хмель сразу выветрился. Я сгреб друга за рубаху:

— Брат мой Лукас, думаешь ли ты, что говоришь? Лорд Мейз присягал королю, лорд Мейз принял послов Старой Пущи как гостей в своем замке!..

— Лорд Мейз — это пока не ты, Хейли. Ты бы все решил иначе, разве нет?

Он был прав: я не поддерживал отца, я бы решил иначе. Я и хотел иначе, всегда хотел! Но… разве это что-то меняло?

И разве теперь все то, чего я когда-то хотел было важно как прежде? Прежде я не знал, как улыбается весна, а с этой ночи… Весна — во мне, навсегда.

— Я — Мейз! Честь рода зависит от меня также, как от лорда Кейна! Ты считаешь меня бесчестным?!

— Честь?! Разве воля Господа нашего не…

— Да благословит Господь вас и вашу чистую сталь, дети мои!

Отец Бартоломью появился незаметно, но как раз вовремя. Строгий взгляд заставил замолчать и меня, и Лукаса: он осекся и виновато опустил глаза, я тоже разжал кулаки. Слова, уже готовые сорваться с языка, те самые, непоправимые, о которых мы бы сразу пожалели, остались непроизнесенными.

— Не спеши, Лукас. И ты, Хейли, помолчи. — Одна ладонь священника легла на спину моего друга, другая — на мое плечо. — Что за горячность, дети мои? Думаете, Всевышний хочет, чтобы рыцари Его, носители Его воли и веры, устроили в кабаке пьяную драку? Ты, Хейли, разве не знаешь, что Лукас — друг и брат тебе? Разве можешь ты подозревать его в предательстве или желании навредить тебе, лорду Кейну или Синедолу?

Он говорил без злости, без упрека, но не терпящая возражений твердость заставила меня смириться.

— Нет, святой отец. Я знаю и всегда знал: Лукас друг мой и брат по оружию. Все, что делает он, делает с верой в Господа, желая честно послужить Синедолу и его лордам.

Отец Бартоломью кивнул и повернулся к моим друзьям:

— А вы, дети мои, разве не знаете, как предан Хейли ордену? Разве не понимаете, как тяжело ему сейчас выбирать? И кто из вас посмеет осудить сына за верность отцу, а рыцаря — за верность слову и заботу о родовой чести? Да вы же первые отвернетесь от безродного!

Они тоже пристыжено потупились:

— Простите, Святой отец, — ответил за всех Том. — Мы просто сглупили.

— Вот то-то же!

Он выпроводил братьев-рыцарей и собрался уйти с ними, но я схватился за его рукав, прося остаться.

— Отец мой, расскажите, как умерла моя мать? — попросил я сразу, как только он уселся рядом.

— Почему ты спрашиваешь?

— Я видел сон: мою мать в гробу. Сегодня…

— Дурные сны! — он нисколько не удивился. — В замке Мейз это случается нередко. Раньше — случалось, потом ушло. А теперь, видно эти твари снова начали… Твой отец не желает, но я расскажу тебе, Хейли, ты должен знать.

Прежде чем осесть в Синедоле, твои предки отвоевали эти холмы у лесной нечисти. Отвоевали, освятили и с благословения Господа поселились тут навсегда. По легенде замок Мейз выстроен на месте гибели ситской колдуньи, на ее костях. Говорят, с ее смертью связано проклятье, мол, в замке никогда не будет хозяйки. В роду синедольских лордов женщины и правда часто умирали молодыми, и, хоть твой отец считал это не более, чем суеверием, не торопился жениться. А к тому же война… мы с лордом Кейном родились в этих краях, всю жизнь прожили, отражая нападения орды из-за болот, не допуская тварей вглубь страны.

Но Кейн Мейз все же не устоял: как юнец влюбился в дочку западного владыки и привез ее сюда, в Синедол. Лорд Кейн и леди Эстер были прекрасной парой, жили счастливо и вскоре родился ты, Хейли. А потом в замок пришли дурные сны. Ни посты, ни молитвы, ни подвиги во славу Господа не помогали — напасти продолжались. Воинам снились битвы и поражения, селянам — голод и разорения; женщинам — гибель детей, а детям темный лес и чудовища.

А твоей матери снился вожак орды, Арейа-Оборотень. Она каждое утро приходила исповедоваться, и что говорила — об этом лучше не знать никому. Бедная женщина клялась, что слышит зов, которому не может противиться, ужас колотил ее словно лихорадка. Она молила связать себя, заковать или запереть. Твой отец не посмел надеть на жену железо, а веревки и запоры не смогли удержать: в одну из ночей леди Эстер разорвала путы, поднялась на восточную башню и бросилась вниз.

Потом колдовские сны стали реже, а потом пропали совсем. Словно жизнь твоей матери послужила искуплением…

— Искуплением за жизнь колдуньи? — я, не дождавшись ответа, налил себе еще вина и выпил. — А ребенок? Что стало с ним?

— Какой ребенок, Хейли? — отец Бартоломью растерялся.

— Ребенок ситской колдуньи. Они сгорели вместе, я видел. Во сне. Но если ее ребенок умер, то почему я жив? Надо спросить послов… эта колдунья, она так похожа на Айлора — одни глаза, одна улыбка.

— Хейли, спаси тебя Господи, что ты говоришь! — мой духовник посмотрел на меня с неподдельным беспокойством, — это был сон, всего лишь лишь сон! Ситам нельзя верить! Даже мертвый сит лжив и коварен. Не верь, сын мой, не верь ничему! Не смотри на них, не слушай!

Не верь-не слушай… как это возможно? Мне вдруг захотелось упасть на стол и разреветься.

— Что же мне делать, отец Бартоломью? — Только и смог я выдавить.

— Верить в Господа, в Его благодать, сын мой, и молиться. Пойдем, Хейли, пойдем помолимся вместе.

Он хотел увести меня с собой, но я не пошел, только пообещал:

— Идите, отец мой, я приду позже, обязательно приду.

 

 

11.

 

В одиночестве я допил пятый кувшин и пьяный, как распоследний бродяга на дармовщину, вывалился из трактира. В замок не пошел — поплелся к реке, туда, где русло часто менялось, намыв широкие косы, заросшие хилым тальником, хвощом и осокой, подальше от пастбищ и водопоя, подальше от всех, и до вечера провалялся на горячем песке. Прошлая ночь не отпускала — снова и снова проживал я каждый миг. В плеске воды мерещились голоса, звали меня по имени: колыбельная матери, смех лесной ведьмы, тихий шепот Айлора, похожий на заклинание. Ветер приносил не знобящую сырость, а теплые запахи черемухи, ирисов и можжевельника. Казалось, знакомые ласковые руки перебирают мои волосы, гладят щеки:

«К тебе, родной, с тобой, в тебе… навсегда!»

Морок… я знал, это — морок, колдовское наваждение, но… пусть! Мне стало не важно. В тебе, навсегда! Я слушал, верил, стремился навстречу, туда, где не буду одинок, в гибель объятий, в преступную, невозможную радость, и…

…хватал мертвую плоть, раз за разом — холодную, липкую от крови; валился в рев пламени, в жар и копоть — и видел, как черная грива мечется на ветру, как дикие глаза сита стынут болотными огнями, как щерится пасть в беззвучном хохоте: «В тебе, Хейли Мейз, в тебе, навсегда…» А через миг пламя сжирает погибшую душу.

— Кто ты, моя страсть, мой восторг, мое проклятье, лесная ведьма или мальчишка-посол с весенней улыбкой? Как мне жить без тебя, как мне жить с тобой? Айлор, прости… Господи, прошу тебя, умоляю…как же стерпеть эту боль? — я плакал, — Как же?..

До часовни я добрался только к закату. Молился, пока были силы, клялся. Сам себе внушал, что каюсь, и сам себе не верил. Я не раскаивался, нет! И я не заслуживал прощения.

Грех был невыносим — я бежал от Бога, из Его обители; бродил по двору, поднимался на стену, стоял там, на ветру; сидел с гитарой во мраке переходов, перебирая струны, и надеялся в стихах найти ответы… все было тошно, гадко. Все было зря. Можжевеловый запах, обжигающие касания, тихие певучие слова раз за разом переворачивали мой мир, повергая тело в томительную тоску, вынимая душу… Ни стыд и отвращение, ни ужас разоблачения, ни ненависть к этому мерзостному юнцу, к ведьме из сна, ко всему злобному племени, погрязшему в пороке лжи и неверии, не могли отрезвить меня, заставить опомниться.

Не в силах больше терпеть, я бросил терзать гитару и сжал в ладони рукоять кинжала: Лукас, Томас, Кевин… братья, почему я не пошел с вами? Почему отказался?! Мерзость надо истреблять. Убью Айлора и освобожусь! Другого выхода нет…

Убийство посла приведет к новой войне?..

Так разве не этого я желал? Кровь сита смоет мой грех, а война — залечит раны или добьет окончательно. Пусть разум отравлен и душа загублена, но клинок мой останется чистым!

 

 

12.

 

Я прокрался по лестнице, осторожно отворил дверь гостевой и ступил внутрь. В комнате было натоплено, но почти темно — дрова в камине лишь слабо дотлевали, а скудный свет из узкого окна так и рассеивался под высоким сводом. Все, что я различал во мраке — это очертания тела на широком ложе. Я представил его спящим: беззащитный и доверчивый, улыбается, наверное, клыки свои показывает… или хмурится, как ребенок, и волосы опять спутались…

«Если буду стоять тут и умиляться, никогда не смогу убить. Клинок в сердце — он даже ничего не почувствует, а я буду свободен!» Я рванулся вперед и ударил…

Когда я ошибся? Какой звук меня выдал? А может, это был запах или мысль?

Кинжал взрезал перину. Мой враг крутанулся, скатился на пол и тут же вскочил на ноги. Его узкий меч тусклой серебряной молнией мелькнул в полутьме.

— Доброй ночи, друг мой Хейли Мейз. Как же я рад видеть тебя снова! — Острие клинка легонько кольнуло в подбородок, заставляя поднять глаза.

Месяц, словно нарочно заглянувший в окно, осветил комнату, и мрак поредел. Айлор стоял передо мной, высокий и стройный, с мечом в руках, мерцающий, словно бестелесный дух. Кожа его отливала перламутром в неверном ночном свете, страшные шрамы на груди казались открытыми ранами, а лицо совсем перестало быть улыбчивым лицом мальчишки — теперь на меня смотрел жестокий воин, не знающий страха и жалости. И только волосы — в самом деле спутанные, все также пахнущие цветами и можжевельником — были точно такими, как прошлой ночью.

— Что же, Хейли Мейз, мне кликнуть стражу? — Взгляд Айлора ожог меня холодным презрением. — Будь ты простым рыцарем Чистого клинка, на рассвете я бы любовался твоей головой, воздетой на пику над воротами замка. Но ты — наследник Синедола. Как думаешь, лорд Кейн казнит единственного сына за измену? Или мне лучше не полагаться на его суд, а самому расправиться с предателем?

Я ушам своим не поверил:

— Так ты знал, что я — Чистый клинок?!

— За кого ж ты меня держал, Хейли Мейз, золотой голос Синедола? Тогда, за столом, я ждал «Кровью темной омоем клинки» или чего-то в этом роде. Но ты был достаточно хитер, чтобы выбрать любовную балладу; и потом, вечером — проявил храбрость и милосердие. Вчера ты много раз удивлял меня, признаться… Да и сегодня — тоже. Что ж ты один пришел? Взял бы с собой братьев. Мы — хорошие бойцы, но нас всего четверо, спящих. Вы бы легко справились. Неужели ты так глуп, Хейли Мейз?

— Глуп? — я все еще не хотел признать правды. — Ты думаешь, я — просто изменник? Неужели ты не понимаешь?..

Он нетерпеливо тряхнул головой и его клинок вновь царапнул шею.

— Ты пытался убить посла-миротворца! Зачем мне думать и понимать?! Все ясно, как день: я вправе требовать твоей казни, я сам могу казнить тебя прямо здесь и сейчас!

— Все верно… — я горько усмехнулся. — Чего я ждал? Искренности?.. Ты — сит, а я — полный дурак, этим все сказано. Удивляться мечу в твоих руках после вчерашней ночи — вот что в самом деле глупо…

— Избавь меня от своего показного благородства, Хейли Мейз, рыцарь Чистого клинка!

В его взгляде, в тоне его голоса были яд и злоба. Ледяная злоба, пробирающая до костей и жгучий яд обмана — больше ничего.

— Я — сит, и по твоему мнению, как любой сит, не достоин жизни. Мы разрушали ваши селения, мы развлекались, стреляя ваших жен, и позволяли своим зверям пожирать ваших детей, все так. Мы — адские твари! Если только не помнить о выжженных вами рощах, о наших женах и детях, изрубленных вашими клинками, затоптанных вашими лошадьми. Я сам по себе, уж конечно, не достоин жизни — я обесчестил потомка лордов Синедола тем, что признал его лучшим из людей. Честь потомка королей Старой Пущи, сложенная к твоим ногам, в расчет, понятно, не берется. Откуда взяться чести у сита? И в довершение всего я виновен в том, что не позволил зарезать себя во сне… — Он вдруг опустил глаза и замолчал, а когда продолжил, злоба сменилась невыносимой болью. — Я могу убить тебя, Хейли Мейз, и сделать из тебя мученика. Твои братья по ордену поднимут твое имя как стяг, и клинки вновь захлебнутся «кровью темной»… нет, мой Хейли, я этого не сделаю. Давай лучше ты, убей меня и живи дальше, если сможешь.

Айлор отбросил в сторону меч и упал на колени рядом со мной, так стремительно и так опасно-близко, что я едва успел убрать кинжал. Колючий взгляд снова потеплел.

— Как же ты дорог мне, Хейли Мейз, золотой голос Синедола, — прошептал он и осторожно коснулся моей щеки…

И все — стыд, ненависть, отвращение — Бог мой! Ты же все видишь! Разве могло быть иначе? — все рассыпалось прахом, перестало существовать.

 

 

13.

 

— Лори…

— М-м?.. — сит чуть заметно дрогнул и повернулся.

Мы сидели наверху внутренней башни, я — на полу, опершись спиной о стену, а он влез в узкий створ бойницы и свесил наружу ноги. Если забыть о его клыках и крепких мускулах, если не вспоминать о том, как умел и азартен он в поединке, не думать, откуда жуткие шрамы на его груди, можно вообразить, что он — просто мальчишка, милый, проказливый ребенок. Я погладил его пышные космы, вдохнул запах — в груди защемило от нежности.

— Отец мог бы простить смерть посла Старой Пущи, но привязанности к послу Старой Пущи не простит никогда. Оставаясь тут с тобой, я рискую головой.

— Он не узнает. Никто не узнает — верь мне.

— Верить? Как ты мне доверился — положил в постель меч…

— Ты пришел ко мне с кинжалом, — безжалостно напомнил он. — Я ждал тебя, и ты не подвел. Так что можешь мне верить.

— Мы друг друга стоим, да?

Он тихонько усмехнулся.

Эта его усмешка! Тайная радость сорванца, устроившего очередную шалость на горе ничего не подозревающим наставникам. Я скорее почувствовал его смех, чем услышал.

— Что смеешься, порочное дитя королевской крови? — пальцы сжались, загребая в горсть длинные пряди. — Околдовал, заморочил — и счастлив? Вот надоест твой морок, толкну вниз — будешь знать.

Айлор дернул головой, стряхивая мою руку, оглянулся, оскалился:

— Попробуй. Посмотрим, какое я дитя. Я — сит, тварь из ада, не забыл?

Сит, тварь из ада… и все же его хотелось беречь и защищать, а не пугать пустыми угрозами. А еще рядом с ним я, наконец, обрел мир и покой.

— Ты что, поверил?! Это же шутка. Никогда я не причиню тебе боли, принц Айлоримиел, — засмеялся я, — мой Лори…

Он словно внутренне напрягся, сжался и совсем притих. Долго молчал, потом произнес с грустью:

— Глупое слово — никогда. Никогда не давай пустых обещаний, Хейли Мейз.

И я вспомнил день своего посвящения.

В братство Чистого клинка я пришел по доброй воле и велению души. Мне хотелось битвы и славы. Битвы правой и достойной, как мне казалось, во имя моего народа и всего человечества; и славы заслуженной — враг представлялся мне сильным, хитрым и коварным… Что изменилось? Юный сит, волосы которого пахнут можжевельником, а улыбка сводит с ума? Так разве он не хитер и не коварен? Разве мальчишку можно назвать слабым?

Ничего не изменилось… я по-прежнему человек, а он — сит. Через пару дней он вернется домой, под сень дубов и кедров Старой Пущи, где благополучно забудет это глупое приключение. А я останусь единственным, но нелюбимым сыном лорда Синедола, снова буду коротать дни в кабаках, распевая свои песни и тиская девок, и лишь служение ордену, как и раньше, останется достойным оправданием моей жизни.

— Ты прав, Айлор. Мы — враги, этого не отменить и не исправить. Я — рыцарь Чистого клинка, я присягал не по принуждению и не по глупости, это мой выбор и моя вера. А ты?.. наверное, станешь одним из всадников отца? Если случится война, мы можем сойтись в битве…

Ни он, ни я не пошевелились, только между нами словно поднялись наши клинки и застыли в зловещем ожидании...

— Молись своему богу, Хейли Мейз, чтобы никогда тебе не выйти биться против всадника Ареийи! — прошипел сит. — Даже против самого слабого и мягкого из них. Я — посол мира, я не забуду о своем долге… но и ты — молись!

Я вспомнил его шрамы: три раны, каждая из которых — смерть… погладил обожженное плечо, обнял, словно мои объятия могли что-то исправить, спасти, оградить от прошлых и будущих бед.

— Буду молиться. Не хочу сражаться с тобой. Не хочу, чтобы ты стал всадником, Лори… Вот бы найти место, где и люди, и ситы могли быть счастливы…

Он поднял голову, удивленно заглянул мне в глаза. И вдруг расхохотался, звонко, весело и заразительно.

— Что? — я невольно улыбнулся в ответ.

— Ты такой, Хейли Мейз… такой… — простонал он сквозь смех.

— Какой?

— Чистый. Невинный. Как рассветное солнышко! Найти место!.. — он вдруг оборвал смех, глаза блеснули в предвкушении очередной проделки. — А давай сбежим? Поищем такое место?

«Куда еще?» хотел спросить я. А потом, может, прочесть этому монаршему недорослю проповедь на тему безопасности, ответственности и посольской миссии, совсем в духе лорда Кейна. Но он предупредил мое выступление, сонно потянулся, зевнул и, проворчав нечто вроде: «Смотри, Хейли Мейз, ты обещал…», перевернулся на стену, поднялся и, не оглядываясь, ушел в темноту.

 

 

14.

 

На третий день я был в замке неотлучно, но послов, как и ожидал, увидел только за обедом. Ели молча, лишь отец и седовласый глава миссии время от времени обменивались вежливыми репликами. Несмотря на заботу лорда Кейна, на обильный стол, самые сухие комнаты, тепло и мягкую постель, ситы не были отдохнувшими или довольными. Напротив, бледные лица, ввалившиеся глаза, движения, словно отягощенные усталостью — казалось, наши гости вот только что возвратились из утомительного путешествия. А юный принц так и вовсе выглядел больным: рассеянно смотрел на мясо, овощи и сласти, но ел лишь хлеб, ломая краюху дрожащими пальцами.

Конечно, отец тоже все это заметил.

— Друг мой, — спросил он холодно и, как мне показалось, даже неприязненно, — вы благодарите и ни на что не жалуетесь, но, похоже, не испытываете удовольствия от пребывания в моем доме?

— Жилье людей не место для нас, — сит словно ждал вопроса. — Вы щедрый хозяин, лорд Кейн Мейз, но это не делает наше пребывание в Синедоле менее тягостным. Дом моего народа — лес, только там мы сильны и здоровы. Под кровом Мейзов мы нашли заботу и честное стремление наладить мирную жизнь. Зачем испытывать терпение хозяев? Завтра поутру посольство покинет Ваши владения.

Отец кивнул послу и улыбнулся, не скрывая радости, я сам едва сдержал вздох облегчения: конец! Конец мукам совести, терзаниям и сомнениям… Но стоило осознать, что никогда больше я не встречусь с Айлором, не увижу его весенней улыбки, что незримая пелена ситского колдовства больше не переиначит мой привычный мир — и сердце заныло от тоски, от утраты. Поэтому, когда, покидая трапезную, принц как бы случайно толкнул меня плечом и шепнул в ухо: «После заката, Хейли Мейз, ты обещал», — я снова растерялся, но уже знал, что приду. Явлюсь, чего бы это не стоило!

 

 

Летние ночи коротки, и мы не стали тратить время попусту. Взяли жбан вина, немного хлеба и сыра, на всякий случай прихватили оружие, Айлор даже втихаря стянул тетиву и несколько стрел. Чтобы не поднимать шума во дворе, коней седлать не стали — вывели тайным ходом далеко за пределы замка, и только там закончили сборы. Мальчишка уже не выглядел больным, был бодр и заразительно весел. Казалось один только вид дикого травостоя, один вдох ночного ветра исцелили его.

То, что поутру нас не найдут на месте, юного посла нисколько не беспокоило. Я все пытался дознаться, почему, но он лишь заносчиво смеялся:

— Боишься, тебя обвинят? Не бойся. Ты бы не стал красть мою тетиву, да и не нашел бы. Скорее уж лорд Кейн решит, что это я похитил его сына… а хоть бы и так!

— Накажут, когда вернемся. У твоих старшин вид суровый.

— Старшин? Хейли Мейз! Меня может наказать Владыка или отец, но они не рассердятся — мы ведь не творим зла. Верь мне.

Он столько раз с чувством повторял «верь мне», что я, в конце концов, поверил, решил: будь, что будет, а последний день мы проведем весело.

— Смотри! Вон, внизу — Студенка, чистая, как девичья слеза, и вода вкусная, только очень холодная. Прямо перед нами — Жеребячий брод. Всадник в этом месте даже сапог не намочит. Вверх по реке — Смолокурни… Сейчас строятся, а раньше домов почти не было — жили только ссыльные воры. Слишком близко к лесу…

Мы уже довольно удалились от защитных стен и остановились у подножья сторожевой башни на вершине пологого холма. Вид оттуда открывался бесподобный: синедольские поля и луга лежали, как на ладони, вдалеке серебрилась река, а за рекой, еще дальше, прямо из зеленого моря Старой Пущи поднималось солнце.

Айлор замер, навострив уши: ни то приглядывался, ни то прислушивался и, казалось, не обращал внимания на мою хозяйскую гордость. Я слегка обиделся:

— Тебе не интересно?

Он отрешенно указал рукой на реку, луг и поле и произнес нечто длинное и мудреное, видимо, называя их на своем языке, прижал уши, но на меня не глянул:

— Мы были веселым, радостным народом. Мирным…— говорил он тихо и взволнованно. — Не знали ни оружия, ни доспехов. Да что там! Мы и в одежде-то не нуждались — лес давал нам все: еду, тепло, уют логова, любовь и продолжение… А потом пришли вы — прекрасные, как боги. Мы приняли вас. Пустили в свой дом, в свою жизнь, в свои души. Мы не могли иначе. Сначала и вы приняли нас, но потом вас стало слишком много. Вы хотели наши леса, луга и реки. Все! Что за дело вам было до дикарей, танцующих под луной?.. А мы… мы все еще были очарованы…

Он оборвал фразу, словно раздумывая, стоит ли, но все же продолжил. Жестко и холодно.

— Когда ударили топоры, мы познали боль. Боль и ярость. Мы пытались избавиться от вас, но вы налетели, как саранча. — Лицо его исказилось от отвращения, губы дернулись в оскале. — Нашей живой силы не хватило. Вы перебили нас и взяли, что хотели. Ваш бог вам позволил! Но мы воззвали к смерти. Мы быстро учимся, Хейли Мейз, и у нас долгая память. Эти холмы были святыней моего народа… здесь танцевала Лаварлинн. Даже мне трудно, а Ареийа — он не забудет. И не простит. Никогда. Нет, Хейли Мейз, это не то место, где можно быть счастливым.

Он замолчал и вдруг улыбнулся:

— Едем дальше? Догоняй!

Его гнедая во весь дух понеслась под гору, прямиком к броду. Я пустился следом. Из головы вылетело все, кроме одного: как бы этот отчаянный дурак шею не сломал!

 

 

15.

 

Мы уже несколько часов ехали по лесу. Солнце клонилось к западу, кони шли шагом по необычно широкой тропе. Высокая сочная трава, густые заросли черемухи и ракиты говорили о близкой воде, а значит, мы вышли к болотам, разделявшим Синедол и Старую Пущу. Цветущая поляна, на которой мы устраивали привал, казалась ничем не хуже гостевых замка Мейз, хлеб и сыр были поделены и съедены, жбан опустел. Томная нега не то от выпитого вина, не то от летнего тепла и безделья, разливалась по телу. Меньше всего хотелось возвращаться домой.

Айлор бросил поводья и стремена и, закинув левую ногу на седло, прямо с ближайших кустов ел спелую черемуху. Я смотрел на его перепачканную соком физиономию, с тоской размышляя о том, что уже сегодня мы простимся и больше никогда не встретимся. Вдруг он резко выпрямился в седле. Улыбка исчезла, уши встали торчком, а глаза похолодели.

— Лори, что случилось?

— Я верю только одному «чистому клинку», Хейли Мейз, — ответил он, уже натягивая лук.

Две стрелы сорвались почти одновременно. Первая ушла в заросли, и оттуда, ломая кусты, вывалился воин в кольчуге, пробитой на груди. Вторая настигла жертву уже на тропе.

— Поворачивай, Хейли Мейз, — бросил сит, — беги! Ты — свой, тебя не тронут.

— Рехнулся, болотное высочество? Я — не трус и не предатель!

Я бы оскорбился, да не успел: лес вдруг наполнился криками и лязгом металла. Со страха почудилось, что целая армия выросла из-под земли: тут были и простые ратники в кожаных нагрудниках, простоволосые и злые, и замковые стражники в кольчугах и открытых шлемах. И мои братья — рыцари с родовыми гербами на нашивках.

Стрелять стало бессмысленно. Айлор хлестанул ближайшего врага луком по глазам, рванул из ножен меч. Другой противник выбрал не верткого всадника, а испуганную кобылу. Гнедая пронзительно завизжала и завалилась на бок. У меня перехватило дух: если бы Лори не оставил стремена раньше, ему конец. Но он лишь ловко соскользнул с крупа лошади на ноги. Серебристая дуга и зловещий свист: первый удар — издыхающей кобыле, второй — ее оторопевшему убийце. Это было сущим безумием: я все еще не мог придти в себя, не смел отвести глаз от мальчишки!..

Мой совсем не боевой жеребчик дико взвился на дыбы, выбросил меня из седла, перемахнул кусты и удрал в чащу. Я вскочил, тоже схватился за оружие. Добраться бы до Айлора и прикрыть со спины, но нас разделяли несколько воинов в легкой броне. А мы оба совсем не готовились к драке — мы уповали на мир!..

Сит, окруженный врагами, рубился, как бешеный, а от меня лишь отмахивались, не нападали, не пытались убить. Я растерялся: «Неужели они и впрямь считают меня своим? Значит, Айлор подумает, что я заманил его в западню?!» От этой мысли в груди похолодело. Уже без страха и жалости я набросился на первого попавшегося рыцаря. Он небрежно оттолкнул мой клинок, отвернулся — этот парень совсем не боялся меня, «голого». Я взъярился еще больше, и снова атаковал. Он не успел закрыться: мой меч разрубил и легкий нагрудник, и кольчугу под ним. Брызнула кровь. Я развернул руку и снова замахнулся сверху — добить.

— Хейли, стой! — раненый бухнулся на колени, сдирая шлем, — это ж я, Дрю! Тебя ведет магия сита…

Договорить он не успел — клинок обрушился в основание шеи и рассек тело, застряв межу ребрами. Он ткнулся мне ноги… Рысенок Дрю! Сын одного из соратников отца, на гербе их рода была рысь… я знал Дрю с раннего детства, и вот теперь — убил. Как это вышло? Почему? За что?! Я еще никогда никого не убивал… Меня замутило и затрясло.

— Хейли, беги!

Крик Айлора заставил опомниться. Несколько бойцов одновременно бросились ко мне — убив, я стал врагом. Я вскинул меч, намереваясь сражаться до конца. Двое, трое… Лори уложил больше, а я? Я был жалок…

— Хейли, нет! Беги!

Голос сита изменился, теперь в нем зазвучала власть. Он отбил очередной удар и простер ко мне руку.

Заклятье сорвалось тяжело и ушло в землю. Под ногами вздыбились корни, путы рванулись к нападавшим, все вокруг повалились с ног, а я был спасен. И свободен! Бежать? Я побежал.

К Лори.

Три шага… всего три! Вечность.

Нападавшим, не задетым колдовством, мига замешательства хватило.

Шаг… меч того, что справа распорол бедро. Айлор упал на колено и закрылся от левого.

Еще шаг… Лори, держись!

Левый отброшен, но раненая нога подвела. Сит покачнулся, потерял ритм.

Шаг, последний… Я иду!

Удар третьего нашел цель. Лори рухнул в сочную траву, по бурому шелку расползалось темное пятно…

Я встал над ним и повернулся к бывшим братьям. Руки дрожали, но решимости биться насмерть я не утратил. Они, похоже, тоже…

— Стойте! — услышал я знакомый до боли голос.

Последний противник Айлора, поднял руку, и «чистые клинки» послушно замерли.

Бартоломью! Отец Бартоломью, мой духовник и магистр ордена Чистого Клинка собственной персоной… ни разу до этого я не видел его с мечом в руках. Алые капли все еще дрожали на клинке.

Я внимательно посмотрел на тех, кого не узнал в пылу боя: Дэн, Лукас, Томас, Кевин… я знал их всех много лет. Мои друзья, братья…

И за спиной — Айлор, раненый, может, мертвый.

Я понял, что пойман.

Отец Бартоломью снял шлем, посмотрел мне в глаза и мягко произнес:

— Хейли, сын мой, опусти меч, ведь мы не враги. Мы искали тебя, чтобы защитить, и, слава Всевышнему, нашли.

Я лихорадочно соображал, что же мне делать, что говорить…

— С каких пор сыну лорда Синедола надобна защита в синедольском лесу?

— Идет война, Хейли…

— Война закончена! Король заключил с ситами мир, а Синедол верен королю.

— Война не закончится до тех пор, пока хоть одна из этих тварей топчет нашу землю! И ты, как никто другой, должен понимать это.

Он говорил со мной, как с больным ребенком, а я продолжал упираться, не столько вникая в смысл, сколько пытаясь отсрочить неизбежный конец. Какая-то часть меня верила, что стоит немного продержаться — и случится чудо: кровь и смерть окажутся шуткой, мороком, дурным сном.

— Лорд Кейн присоединился к договору. Мы должны повиноваться.

— Ты — один из нас, Хейли, твое место с нами. Твоя сыновняя верность похвальна, но она больше ни к чему, многое изменилось…

— Что могло измениться за день? — перебил я и вдруг понял: меня просили отпереть ворота! Я отказал, значит, кто-то другой — нет? От страха, растерянности и негодования у меня дрожали и колени, и пальцы, и голос. Отец Бартоломью не мог этого не видеть. Он опустил взгляд, облизал пересохшие губы, словно готовясь к долгим тяжелым объяснениям.

— Сын мой, я не стану скрывать правды, только прошу, выслушай и постарайся понять: это в твоих интересах, в интересах ордена и всего Синедола. Ситы казнены, война продолжается, верные нам люди уже вооружились, крестьяне — попрятались. По берегам Студенки очень скоро пойдут волчьи всадники. Мира, который ты тут пытаешься защищать, больше не существует. Лес опасен, тебе нужно вернуться домой. Позволь нам забрать принца и проводить тебя.

— Ситы казнены?! А как же лорд Кейн?..

Я не считал отца образцом добродетели, да что там — порой я сам осуждал его за крутой нрав, за равнодушие, за нежелание слушать и понимать Но поднять руку на тех, кому сам обещал защиту и покровительство! Нет, он бы не позволил, никогда…

— Замок Мейз наш, лорд Кейн низложен и бежал. Я понимаю, Хейли, тебе больно это слышать. Как бы то ни было, он — твой отец. Поэтому скрывать не стану, он ранен, возможно, уже мертв. Но если и жив — жизнь его кончена: в глазах короля он глупец — не оправдал доверия, проглядел мятеж, для ситов — вероломный предатель.

— Хейли, послушай, что тебе говорят, — рыжий Лукас, мой лучший, мой самый близкий друг долгие годы, шагнул чуть вперед и встал рядом с магистром. — Мы, люди — возлюбленные дети Всевышнего, созданные по образу и подобию Его. Нам Он завещал править на земле: судить и решать, брать и давать, карать и миловать, и я от своего права не отступлюсь. Двести лет назад пришли сюда наши предки, чтобы найти новый дом…

— И нашли! Синедол — наш дом, Лукас. Разве не так? Разве лорд Кейн обижал когда своего сотника, разве я не был тебе братом?

— Все так, Хейли, ты друг мне и брат, но пройдет еще пять-десять лет — и ты станешь владыкой, ты получишь луга, леса и пашни, а я — лишь отцовский доспех, родовой герб да славу былых сражений. Ты приведешь хозяйку в замок, а я — дворовую девку на чужой сеновал, ты будешь гордиться сыновьями и любоваться дочками, а я буду смотреть на чужих детей и сожалеть о несбывшемся, так что ли? Нет, брат, этому не бывать! Тогда, давно, наши предки отвоевали у нечисти Синедол — и он стал домом Мейзов по праву силы, по праву вождей. Я не оспариваю твоего права, Хейли — ты его достоин. Но и я достоин большего, чем быть твоим верным псом до смерти или дряхлой старости. Я хочу свой дом, Хейли! Там, — он вскинул меч и клинком ткнул в лес у меня за спиной, — много земли, хватит и мне, и каждому из моих братьев-рыцарей Сегодня, сейчас у меня есть сила и право взять эту землю, и я ее возьму! Я, ты, наши братья — мы вместе — пойдем за болота, уничтожим тварей и возьмем свое!

Речь Лукаса, пламенная, страстная, так походила на мои собственные выступления перед отцом — те же мысли, те же слова, те же чувства. Но лишь теперь я начал понимать, что не божьей правды ищут Чистые клинки в Пуще, не свободы от страха перед ситами и даже не возмездия. Им нужна земля, нужны богатство, власть и влияние. Алчность ведет их. И сам я — такой же… отец мне говорил, но я не слушал. А теперь все, что у меня было — это те самые слова отца:

— Мы заключили мир. Наши отцы и деды, Лукас, наш король!..

Я с отчаянной надеждой посмотрел на отца Бартоломью, но он лишь качнул головой, и опять предал:

— Они, Хейли, но не ты! Для тебя все только начинается, — он возвысил голос, — Ты — законный правитель Синедола, Хранитель восточного рубежа. Твой вес в королевстве будет очень велик, а твое слово значимо!

Магистр оглянулся на своих рыцарей, и те охотно поддержали:

«Да!»

«Мы — с тобой, Хейли!»

«Ты — наш господин, мы готовы служить с радостью…»

Ах, вот, значит, как! Вы — со мной! Вы со мной, если я — с вами. Чистый клинок — новый владыка восточных земель, и главное — законный владыка. Мои предки завоевали этот край, они короновали первого монарха — почти равные ему. Никто не посмеет оспаривать мое право на Синедол, и, если отец мертв — не назовет мятежником. Хороший расчет, ничего не скажешь…

«Я никогда не стремился стать лордом, а бесправной куклой в чужих руках — и подавно!» — хотелось выкрикнуть мне, но я сдержался. Сейчас не это было главным.

— Если я — ваш господин, то вот мое слово: этот юноша — посол и мой гость, он пришел в мой дом с миром, и я принял его. Не отец — я сам. Мейзы не нарушают обычаев, освященных веками. Я его не выдам.

Бартоломью опять облизнулся и продолжил с прежней мягкостью:

— Юному принцу ты ничем не обязан: раз договор расторгнут, он больше не посол. Гость? Всевышний не карает чад своих за небрежение к обычаям нечестивых варваров, но раз уж это так важно для тебя, изволь: почему мы здесь, Хейли? Почему мы искали вас и как нашли? Где наши кони и почему твой тоже сбежал? Разве раньше он не был послушным, разве бросал хозяина? Господи, Боже мой, Хейли! Ведь ты каждую осень охотился за Студенкой, неужели сам не видишь, неужели не узнаешь эти места? Волчьи тропы, пути всадников — вот куда завел тебя твой гость! Это не Синедол, мы давно на рубежной земле, и ты не сам сюда забрался — тебя ведет колдовство сита, он заморочил и предал тебя первым! Ни один закон, ни одна клятва не будет нарушена, если просто шагнешь в сторону.

Значит, это правда. Обольщение, морок, ложь… Кем я был для этого звереныша? Редким трофеем или просто забавной игрушкой? «Я пришел за твоей душой, Хейли Мейз…» А зачем тебе моя душа, нечистый?..

Да и сам я тоже хорош: знал ведь, и предупреждали не раз, и сам Айлор сильно не скрывал. Но я не слушал — мне просто хотелось, мне все это нравилось!

Нет! Не сейчас. Я тряхнул головой и заставил себя не думать. Не думать, не сомневаться и не искать истины — потом, я сам все узнаю потом, я заставлю его ответить.

Если случится.

Святой отец трижды прав, но если сейчас я шагну в сторону, то предам не только друга, не только доверие отца и честь рода. Предам самого себя. Пусть я непростительно согрешил, но все еще верю в Его высший суд и истинную справедливость. Неужели Господь одобрит и это?

Я обвел глазами своих братьев, стараясь не выдать смятения, и упрямо повторил:

— Никто Айлора не тронет.

— Никто не хочет принцу зла, поверь мне! — голос отца Бартоломью подкупал искренностью. — Юноша — сын Ареийи. Его жизнь в залоге куда более ценна, чем его голова на копье. Он получит лучших лекарей и все возможные удобства, клянусь! Если хочешь, сможешь сам заботиться о нем. Хейли, зачем мне лгать? Не тяни время, смотри — он умирает.

В самом деле, все сказанное выглядело очень разумно, лгать было ни к чему, и Лори нуждался в помощи лекаря, немедленно. Но я все равно не поверил и решил по-своему:

— Святой отец, мои бывшие братья, — я сам удивился снизошедшему покою и твердости. — Наверное, отец прав: я — бард, а не правитель, ваши разумные доводы мне непонятны. Зато ясно одно: предавать доверие — низко и бесчестно.

— Хейли, не дури, — Лукас предостерегающе поднял меч. — Нас пятеро, а ты один. Вспомни, я всегда лупил тебя даже деревяшкой! Опять же, мы хоть как-то защищены, а ты — нет. На что ты надеешься? Прими мудрый совет, спрячь меч. Хватит уже Дрю и того, что натворил этот ушастый ублюдок, не усложняй…

— А я и не усложняю. Все предельно просто: вас много, и вы в броне, а я один, без защиты. Убьете меня, заберете мальчика. Айлор изрядно вас потрепал, да? Я — не он. И не лучший мечник Синедола, но, учитывая, за что бьетесь вы, и за что — я… Мне лишь интересно, кто будет первым. Может, ты, брат Лукас?

Решился бы Лукас ударить или первым стал бы кто-то другой, мне не довелось узнать. Мы все еще, ощерившись, глядели друг на друга, когда с болот раздался вой.

Выли звери ситов: низкий заунывный звук не был ни особенно громким, ни особенно злобным, но липкий пот животного ужаса мгновенно пропитал наши одежды. Были в этом вое глубокая тоска, неутолимый голод и холодная, черная безнадежность. Кто единожды слышал голос орды, тот не мог уже забыть его и узнавал сразу. Я слышал, и не раз. Но никогда еще за всю мою жизнь это не было так близко и так страшно.

Чистые клинки на миг отвлеклись от нас. Томас и Кевин замерли в оцепенении, Дэн пытался заткнуть уши, Лукас, наоборот, поднял меч, словно ожидая немедленного нападения.

— Хейли, идем. Бери мальчишку сам, если не доверяешь, но поспеши — времени больше нет.

Мой духовник заговорил так, будто все уже улажено и не может быть по-иному. И увидев, что я не двинулся с места, наконец, всерьез рассердился:

— Не будь дураком, Хейли! Это всадники! Они не станут уговаривать, как я.

В Синедоле каждый знал: заслышав вой орды — беги со всех ног, прячься или готовься к смерти. Если войско людей выходило на битву, всадники брали по десятку жизней за каждую свою, будь то сит или волк. Столкнуться с этими тварями сейчас, имея на руках раненого посла… не удивительно, что святой отец все больше ярился. Но я уже принял решение, тоже поднял меч:

— Айлор в замок не вернется. Ситы идут сюда, они ему помогут. А я позабочусь, чтобы так оно и было.

— Примем бой! — яростно прорычал Лукас, и мне стало очевидно, насколько мой друг напуган.

— Нет, сын мой, я слышу нескольких зверей. Если стаю ведет хотя бы один всадник, нам не совладать, — он снова посмотрел на меня, запнулся, и почти взмолился. — Господи! Спаси этого безумца от самого себя! Хейли!...

Может, он и вправду любил меня?

Вой повторился еще ближе. Он плыл над землей наподобие колокольного звона, распадался на несколько голосов и сплетался снова, сковывая тело, вымораживая живое тепло из души. И вскоре уже невозможно было определить, раздается ли он из пущинских болот, обступает со всех сторон или рождается прямо в ушах, в сердце, заполняя собой весь лес.

Бартоломью вложил меч в ножны, коротко приказал:

— Уходим.

Подставив плечо раненому, имени которого я не помнил, он направился по тропе назад, в сторону реки и ни разу не обернулся. Остальные, не так решительно. но последовали за ним. Они оглядывались, и я читал в их глазах боль, сожаление и призыв.

Поэтому просто отвернулся